Полые люди. Стихотворения

СТАРИКАНУС

Ни юности, ни старости не знаешь,

Но словно, отобедав, захрапел -

И снятся обе.

А вот и я - старик в сухую пору.

Читает мальчик мне, я жду дождя.

Я не бывал у пламесущих врат,

Под теплым ливнем крови не бивался,

Не отбивался ятаганом от

Врагов и мух в болоте по колено.

В руину превращается мой дом,

На подоконнике сидит еврей-хозяин,

В Антверпене проклюнувшийся в мир,

В Брюсселе забуревший, в Лондоне

обшитый и ощипанный.

С холма над головой ночами кашляет коза;

Навоз, мох, камни, лебеда, железки.

Держу кухарку: сервирует чай,

Чихает вечерами, чистит, громыхая, раковину.

А я старик,

Мозги мне ветром не прочистишь.

Знаки принимают за знаменья. "Яви нам чудо!"

Слово в слове, бессильном разродиться

хотя бы словом,

Мраком укутанное. По календарной весне

Пришел Христос во образе Тигра -

В опоганенном мае кизил, каштан, иудино

дерево -

Сожрут, раздерут, высосут досуха

Посреди запашков; среди прочих и мистер

Сильверо

С лиможским фарфором и гладящими ладонями

Разгуливающий всю ночь за стеной;

Среди прочих и Хакагава, расшаркивающийся

перед Тицианами,

Среди прочих и мадам де Торнквист, спиритка,

Взглядом сдвигающая свечи; фройляйн фон Кульп

Полуобернулась, уже уйдя. Ткацкие челноки

вхолостую

Ткут ветер. Привидения ко мне не приходят,

Я старик в доме со сквозняком

У подножия холма, на котором гуляет ветер.

Премногие знания - так откуда ж прощению?..

Только вдумайся -

Сколько знает История хитрых троп и кривых

ходов,

Сколько потайных

Запасных выходов, как морочит нам голову,

нашептывая о славе,

Как навязывает мерила тщеславия. Только вдумайся -

Она одаряет нас лишь когда мы зазеваемся

И одаряет столь аффектированно содрогаясь,

Что нам становится мало. Одаряет слишком поздно -

И только тем во что уже не веришь, а если

и веришь -

То лишь воспоминаниями реконструирующими

былую страсть.

Одаряет слишком рано -

Сует в слабые руки то что кажется нам излишним -

Пока потеряв не спохватишься в ужасе. Вдумайся -

Нас не спасут ни испуг ни кураж.

Противоестественные пороки

Проистекают из нашего героизма. Наши подвиги

Произрастают из непростительных преступлений.

Плакучая ива мстит, мстительница-осина плачет.

Тигр беснуется по весне перепрыгнув через

Рождество.

Нас - вот кого он пожирает. Вдумайся

хоть перед самым концом -

Мы не пришли к согласию если я

Медленно околеваю в меблированных. Вдумайся

хоть перед самым концом -

Я затеял это саморазоблачение не без цели

И не по наущению

Хромых бесов.

В этом плане мне хочется быть с тобой честным.

Сосед сердца твоего, я отстранился сознательно,

Изведя красоту ужасом, а ужас самокопанием.

Я потерял страсть - но к чему было бы беречь ее

Если она изменяет себе, изменяя предмет -

и предмету?

Я потерял зрение слух вкус обоняние и осязание -

Как же мне подбираясь к тебе прибегнуть к их

помощи?

Другие пользуются тысячами уловок и ухищрений

Чтобы растормошить и продлить кипение стылой

крови

Чтобы расшевелить орган с убитым нервом

Пряными соусами разнообразным великолепием

Плоти в пустыне зеркал. Ибо каково пауку

Вдруг прекратить плести паутину каково жалу

Не жалить? Де Байаш, Фреска и миссис Кэммел

Мечутся в вихре вне зыбучего круга Большой

Медведицы

Разъятые на атомы. Чайка летит против ветра

в воздушной теснине Бель-Иля

Или же устремляется к мысу Горн.

Белые перья в снежной метели, зазыванья

тропического залива

И старик, загнанный теми же исполинскими

ветрами

В сонный уголок.

Кто живет в этом доме?

Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.

Перевод В. Топорова

GERONTION[3]

Ты, в сущности, ни юности не знаешь,

Ни старости: они тебе лишь снятся,

Как будто в тяжком сне после обеда[4].

Вот я, старик, в засушливый месяц,

Мальчик читает мне вслух, а я жду дождя.

Я не был у жарких ворот,

Не сражался под теплым дождем,

Не отбивался мечом, по колено в болоте,

Облепленный мухами.

Дом мой пришел в упадок,

На подоконнике примостился хозяин, еврей, -

Он вылупился на свет в притонах Антверпена,

Опаршивел в Брюсселе, залатан и отшелушился

в Лондоне.

Ночами кашляет над головой коза на поляне;

Камни, мох, лебеда, обрезки железа, навоз.

Готовит мне женщина, чай кипятит,

Чихает по вечерам, ковыряясь в брюзжащей

раковине,

Я старик,

Несвежая голова на ветру.

Знаменья кажутся чудом. "Учитель! Хотелось бы

нам..."

Слово в слове, бессильном промолвить слово,

Повитое мраком. С юностью года

Пришел к нам Христос тигр.

В оскверненном мае цветут кизил, и каштан,

и иудино дерево, -

Их съедят, их разделят, их выпьют

Среди шепотков: окруженный фарфором

Мистер Сильверо с ласковыми руками,

Всю ночь проходил за стеной;

Хакагава кланялся Тицианам;

Мадам де Торнквист в темной комнате

Взглядом двигала свечи, фрейлейн фон Кульп

Через плечо поглядела от двери. Челноки без нитей

Ткут ветер. Призраков я не вижу,

Старик в доме со сквозняком

Под бугром на ветру.

После такого познания что за прощение? Вдумайся -

История знает множество хитрых тропинок,

коленчатых коридорчиков,

Тайных выходов, она предает нас шепотом

честолюбия,

Подвигает нас нашим тщеславием. Вдумайся -

Она отдает, лишь когда мы смотрим в другую

сторону,

А то, что она отдает, отдает с искусственной дрожью

И этим лишь разжигает голод. Дает слишком поздно

То, во что мы уже не верим, а если и верим,

То памятью обессиленной страсти. Дает слишком

рано

В слабые руки того, кто мнит, что без этого

обойдется,

Пока не спохватится в ужасе. Вдумайся -

Нас не спасает ни страх, ни смелость. Наша доблесть

Порождает мерзость и грех. Наши бесстыдные

преступленья

Вынуждают нас к добродетели.

Эти слезы стекают с проклятого иудина дерева.

Тигр врывается в новый год. Нас пожирает.

Вдумайся, наконец.

Мы не пришли ни к чему, а я

Цепенею в наемном доме. Вдумайся, наконец,

Я ведь себя обнажил не без цели

И вовсе не по принуждению

Нерасторопных бесов.

Я хочу хоть с тобой быть честным.

Я был рядом с сердцем твоим, но отдалился

И страхом убил красоту и самоанализом - страх.

Я утратил страсть: а зачем хранить,

Если хранимое изменяет себе?

Я утратил зрение, слух, обоняние, вкус, осязание:

Так как я приближусь к тебе с их помощью?

Они прибегают к тысяче мелких уловок,

Чтобы продлить охладелый бред свой,

Они будоражат остывшее чувство

Пряностями, умножают многообразие

В пустыне зеркал. Разве паук перестанет

Плести паутину? Может ли долгоносик

Не причинять вреда? Де Байаш, миссис Кэммел,

Фреска -

Раздробленные атомы в вихре за кругом дрожащей

Большой Медведицы. Чайка летит против ветра

В теснинах Бель-Иля, торопится к мысу Горн,

Белые перья со снегом. Мексиканский залив зовет;

Я старик, которого гонят пассаты

В сонный угол.

Жители дома,

Мысли сухого мозга во время засухи.

Перевод А. Сергеева

ГЕРОНТИОН

Ты, в сущности, ни юности не знаешь,

Ни старости, они тебе лишь снятся,

Как будто в тяжком сне после обеда.

Вот, я старик, в засушливый месяц слушаю,

Как мальчик мне вслух читает, и дождя ожидаю.

Не осаждал я пылавших ворот,

На приступ не шел под горячим дождем,

По колено в соленом болоте, истерзанный мухами,

Я, вздымая меч, не сражался.

Пришел в упадок мой дом,

А на подоконнике скрючился домовладелец-еврей,

Что родился в таверне Антверпена,

Был в Брюсселе избит, а в Лондоне облысел

и залатал прорехи.

Кашель козы по ночам доносится с луга;

Мох, груды железа, бурьян, лебеда, камни вокруг.

Женщина, что стряпает мне и чай подает,

Прочищая гугнивую раковину, ввечеру хлюпает

носом.

Таков я, старик,

Застоявшийся разум в продуваемых ветром

пространствах.

Знаменье мы принимаем за чудо. "Яви знаменье

нам!"

Слово, сокрытое словом, бессильным вымолвить

слово,

Окутано мраком. В юное время года

Явился Христос-тигр.

Иудино древо, кизил и каштан расцвели в мае

греховном:

Все поделят, выпьют, пожрут

Под шепоток - мистер Сильверо

Ласковорукий, тот, что в Лиможе

Всю ночь напролет по соседней комнате топал;

Хакагава, даривший поклоны среди картин Тициана;

Мадам де Торнквист, что в темной комнате

Двигала свечи; фройляйн фон Кульп,

Что вдруг обернулась, стоя в дверях. Челноки

в пустоте

Ветер без нитей ткут. Не являются призраки мне,

Старику, в сквозняком продуваемом доме

Под холмом на ветру.

После знанья такого, какое прощенье? Подумай:

У истории много коварных путей, запутанных троп

И безвыходных выходов, шепотком честолюбья

она введет в заблужденье

И уловит тщеславьем. Подумай:

Она отдает лишь когда рассредоточено наше

вниманье,

А то, что дарует, она отдает в таком беспорядке

искусном.

Что даяния эти лишь разжигают сильней

вожделенье.

Так поздно дарует,

Что в это не верится даже, а если вера осталась,

То в памяти только, в угасших страстях.

Дарует так рано

В бессильные руки тех, кому в обузу эти дары,

Только боязно им отказаться. Подумай:

Ни храбрость, ни страх не спасают нас. Героизм

Порождает пороки, каких доселе не знали.

А к добродетели нас

Вынуждают наши чудовищные преступленья.

Эти слезы упали с дерева гнева.

В новый год вторгается тигр. Нас пожирает он.

Подумай же:

Выхода мы не нашли, а я

Коченею в наемном доме. Подумай же, наконец:

Я не без умысла выставляю себя напоказ

И вовсе не по наущенью

Увальней-бесов.

Я хотел обо всем тебе честно поведать,

Я почти вошел в твое сердце, но был отброшен

назад,

И красота растворилась в страхе, а страх -

в истязаниях самокопанья.

Я утратил и страсть: беречь для чего

То, что должно растлиться в неверности?

Я утратил зрение, слух, обоняние, вкус, осязание -

Как же теперь мне помогут они почувствовать

близость твою?

Чтоб оттянуть наступленье беспамятства,

К тысяче мелких уловок тщатся прибегнуть они:

Когда чувство застыло, будоражат нутро

Приправами острыми, умножают разнообразие

жизни

В пустыне зеркал. Неужто паук

Тенета плести перестанет, а жук-долгоносик

Зерно поедать? Де Байаш, миссис Кэммел и

Фреска -

Разъятые атомы, что уносятся вихрем из

круговращенья

Дрожащей Медведицы. С ветром борется чайка

В ущельях Бель-Иля, к мысу Горн поспешая -

Белые крылья на белом снегу. Гольфстрим

призывает,

Старика увлекают Ветр_а_

В уголок забвенья и сна.

Обитатели дома -

Думы иссохшего разума в засуху.

Перевод Я. Пробштейна

БУРБАНК С "БЕДЕКЕРОМ", БЛЯЙШТЕЙН С СИГАРОЙ

Тру-ля-ля-лядь - ничто из божественного не постоянно, дальнейшее -

горенье, гондола причалила, старый дворец оказался тут как тут, как

прелестны его серые и розовые мраморы - сатиры и монахи, и такие же

волосатые! - и вот княгиня прошла под аркой и очутилась в небольшом парке,

где Ниоба одарила ее шкатулкой, в которой та и исчезла.

Бурбанк чрез мостик перешед

Нашел дешевую гостиницу;

Там обитает Дева Роскошь,

Она дает, но не достанется.

Транслируют колокола

Глухую музыку подводную,

Бурбанк отнюдь не Геркулес,

Имея ту же подноготную.

Промчав под Древом Мировым

Зарю оставила истрийскую

Квадрига... Рухнул ветхий барк -

И воды раскраснелись тряскою.

Но Бляйштейн - тут он, да не так -

На четвереньках, обезьяной,

Аж из Чикаго он приполз -

Еврей-купец венецианный.

Бесцеремонно-тусклый глаз

Проклюнулся в первичной слизи:

Как перспектива хороша

У Каналетто! Но обгрызли

Свечу веков. Вот вид с моста

Риальто: крысы под опорой.

Еврей - под человечеством.

Но при деньгах на гондольера.

А Дева Роскошь приглядев

Сверхлукративную шаланду

И в перстни заковав персты

Сдается сэру Фердинанду

Шапиро. Кто с крылатым львом

Войдет в блохастые детали?

Бурбанк обдумывает мир

В развалинах и семь скрижалей.

Перевод В. Топорова

СУИНИ ЭРЕКТУС

И пусть деревья вкруг меня

Иссохнут, облетят, пусть буря

Терзает скалы, а за мною

Пустыня будет. Тките так, девицы![5]

Изобрази Кикладский берег,

Извилист, крут, необитаем,

Живописуй прибой, на скалы

Несущийся со злобным лаем,

Изобрази Эола в тучах,

Стихий ему подвластных ярость,

Всклокоченную Ариадну

И напряженный лживый парус.

Рассвет колышет ноги, руки

(О Полифем и Навсикая!),

Орангутаньим жестом затхлость

Вокруг постели распуская.

Вот расщепляются глазами

Ресничек грядочки сухие,

Вот О с зубами обнажилось

И ноги, как ножи складные,

В коленках дернулись и стали

Прямыми от бедра до пятки,

Вцепились в наволочку руки,

И затряслась кровать в припадке.

К бритью прямоходящий Суини

Восстал, широкозад и розов,

Он знает женские капризы

И лишних не задаст вопросов.

(История, по Эмерсону, -

Продленье тени человека.

Не знал философ, что от Суини

Не тень упала, а калека.)

Он ждет, пока утихнут крики,

И бритву пробует о ляжку.

Эпилептичка на кровати

Колотится и дышит тяжко.

Толпятся в коридоре дамы,

Они чувствительно задеты

И неуместной истерией

И нарушеньем этикета;

Еще бы, все поймут превратно.

У миссис Тернер убежденье,

Что всякий шум и беспорядок

Порочит имя заведенья.

Но Дорис, только что из ванной,

Пройдя по вспугнутой передней,

Приносит нюхательной соли

И неразбавленного бренди.

Перевод А. Сергеева

ПОКА НЕ ПОДАЛИ ЯЙЦА

Пипи воссела у стола

Благовоспитанной девицей,

Фотографический альбом,

Заложенный вязальной спицей.

Двоюродные бабки, дед -

Дагерротипы и так далее;

Игриво-танцевальный лад:

Пора мадмуазель за талию.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Не надо славы мне в раю -

Не то придет сэр Филип Сидни,

И салютнет Кориолан,

И прочие обступят злыдни.

Не надо денег мне в раю -

Иначе в поисках поживы

Подлягут Ротшильды ко мне,

Сгодятся и аккредитивы.

Не надо сплетен мне в раю -

Лукреция из рода Борджиа

Расскажет про свою семью

Такое, где Пипи не хаживала.

Пипи мне не нужна в раю -

Пройду я курс мадам Блаватской

По превращениям души

И курс второй по части плотской.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но где грошовый мир, который

Я прикупил перекусить

Вдвоем с Пипи в кафе за шторой?

Туристы - шасть, туристы - хвать,

Но где орлы? Орлы и трубы?

Лежат под снежной толщей Альп.

Крошатся крошки, горькнут губы,

И с легионов ледорубы,

Орудуя, снимают скальп.

Перевод В. Топорова

ГИППОПОТАМ

"Когда это послание будет прочитано у

вас, то распорядитесь, чтобы оно было

прочитано и в Лаодикийской церкви"

Толстозадому гиппопотаму

Болотисто бултыхается;

Мним: он бессмертен, а ему

На плоть и кровь икается.

Плоть и кровь это слабь и хрупь,

Страхи на нервы нижутся,

А Церковь Божья тверда, как труп,

Ибо на камне зиждется.

Грузному гиппо ходить-бродить

В поисках пропитания,

А Церкви и дел-то - переварить

Припасы из подаяния.

Гиппопотаму - хоть лопни - не съесть

С дерева плод манго,

А в Церковь - везут, у нее все есть,

Оттуда где пляшут танго.

Гиппо в брачный сезон матер -

Ревет как искусан аспидом,

В Церкви же - ежевоскресный хор

Совокупленья с Господом.

Дрыхнет гиппопотам на дню,

Охотится ночью тихою,

Неисповедимо Божье меню:

Церковь - та жрет и дрыхая.

Но взвидел я: гиппопотам крылат

Всей тушей взмыл над саванною

И ангелы осенили полет

Тысячегласной осанною.

Во крови Агнца отмоется он,

Руками рая подхваченный,

К святым окажется сопричтен

И к арфе допущен золоченой.

И станет в итоге что твой алавастр,

Возляжет с ним дева-мученица,

У Церкви же - низкоземельный кадастр,

Смердит она, старая пученица.

Перевод В. Топорова

ГИППОПОТАМ

Когда это послание прочитано будет у вас,

то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в

Лаодикийской церкви.

(Послание ап. Павла к колоссянам, IV, 16)

Гиппопотам широкозадый

На брюхе возлежит в болоте

Тяжелой каменной громадой,

Хотя он состоит из плоти.

Живая плоть слаба и бренна,

И нервы портят много крови;

А Церковь Божия - нетленна:

Скала лежит в ее основе.

Чтобы хоть чем-то поживиться,

Часами грузный гиппо бродит;

А Церковь и не шевелится,

Доходы сами к ней приходят.

Не упадет 'потамьей туше

С высокой пальмы гроздь бананов,

А Церкви персики и груши

Привозят из-за океанов.

Во время случки рев с сопеньем

Нелепый гиппо испускает;

А Церковь - та по воскресеньям

Слиянье с Богом воспевает.

Днем гиппо спит, а за добычей

Выходит в ночь обыкновенно;

У Церкви же иной обычай:

И спать, и есть одновременно.

Я видел, как 'потам вознесся,

Покинув душную саванну,

И ангелы многоголосо

Запели Господу осанну.

Раскроются ворота рая,

И кровью Агнца окропленный.

Он сядет средь святых, играя

На струнах арфы золоченой.

Он паче снега убедится

Лобзаньем мучениц невинных;

Вокруг же Церкви смрад клубится

В безвылазных земных низинах.

Перевод А. Сергеева

ЗАПАШОК БЕССМЕРТИЯ

Был смертью Вебстер одержим,

Просвечивая как рентгеном

Безгубый хохот челюстей

И под землей, и в мире тленном.

Его притягивал цветок,

Проросший из пустой глазницы,

И вожделея к мертвецам

Теснился разум в них внедриться.

Джон Донн был с ним наверно схож,

Одну преследуя удачу -

Обнять, ворваться, овладеть -

Предельно зоркий, чутко зрячий

Он знал: не кость а костный мозг

Испытывает боль и жженье

И только плоти суждена

Сумятица совокупленья.

. . . . . . . . . . . . . . .

Хорошенькая Гришкина

Славянские подводит глазки,

Сулит раскидистая грудь

Пневматику любовной ласки.

Залегший в чаще ягуар,

Кошачий источая запах,

В ночи приманивает тварь;

Ждет Гришкина на тех же тропах.

Но и вполстолько ягуар

В угрюмо-первозданном мире

Кошатины не напрудит,

Как Гришкина в своей квартире.

Ее неотразимый шарм

И Вечной Истиной взыскуем.

Лишь мы любя не плоть, а кость

По метафизике тоскуем.

Перевод В. Топорова

ШЕПОТКИ БЕССМЕРТИЯ

О смерти Вебстер размышлял,

И прозревал костяк сквозь кожу;

Безгубая из-под земли

Его звала к себе на ложе.

Он замечал, что не зрачок,

А лютик смотрит из глазницы,

Что вожделеющая мысль

К телам безжизненным стремится.

Таким же был, наверно, Донн,

Добравшийся до откровенья,

Что нет замен вне бытия

Объятью и проникновенью,

Он знал, как стонет костный мозг,

Как кости бьются в лихорадке;

Лишенным плоти не дано

Соединенья и разрядки.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Милашка Гришкина глаза

Подводит, чтобы быть глазастей;

Ее привольный бюст - намек

На пневматические страсти.

В лесу залегший ягуар

Манит бегущую мартышку

При помощи кошачьих чар;

У Тришкиной же свой домишко;

Волнообразный ягуар

В чащобе душной и трясинной

Разит кошатиной слабей,

Чем крошка Гришкина в гостиной.

Прообразы живых существ

Вкруг прелестей ее роятся;

А мы к истлевшим ребрам льнем,

Чтоб с метафизикой обняться.

Перевод А. Сергеева

ВОСКРЕСНАЯ ЗАУТРЕНЯ МИСТЕРА ЭЛИОТА

- Гляди, гляди, хозяин, сюда ползут два

церковных червя![6]

Многочадолюбивые

Разносчики Духа Святого

Проплывают мимо окон.

В начале было Слово.

В начале было Слово.

Самозачатие ТО EN'a

Дало на перепутье веры

Расслабленного Оригена.

Умбрийской школы живописец

Во храме написал Крещенье.

Пошли подтеками, пожухли

Поля и горы в отдаленье,

Но до сих пор Христовы ноги

В невинном изначальном блеске;

А Бог-Отец и Дух-Посредник

На небе, в верхней части фрески.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

На покаянный путь вступают

Иереи в черном облаченье;

Те, что моложе, все прыщавы

И откупаются за пенни.

Под покаянные врата,

С которых смотрят серафимы

Туда, где праведные души

Пылают, чисты и незримы.

Косматобрюхие шмели

Снуют на клумбах перед входом

Меж пестиками и тычинками,

Являясь сами средним родом.

Суини плюхнулся - вода

Расплескивается из ванны.

Как суть у мэтров тонких школ,

Что многомудры и туманны.

Перевод А. Сергеева

СУИНИ СРЕДИ СОЛОВЬЕВ

О горе! Мне нанесен смертельный удар![7]

Что мне говорить о Соловье? Соловей поет

о грехе прелюбодеяния.[8]

Горилла Суини расставил колени,

Трясется - от хохота, вероятно.

Руки болтаются; зебра на скулах

Превратилась в жирафьи пятна.

Круги штормовой луны к Ла-Плате

Скользят, озаряя небесный свод.

Смерть и Ворон парят над ними.

Суини - страж роговых ворот.

В дымке Пес и Орион

Над сморщившейся морской пустыней;

Некая дама в испанском плаще

Пытается сесть на колени Суини,

Падает, тащит со столика скатерть -

Кофейная чашечка на куски;

Дама устраивается на полу,

Зевает, подтягивает чулки;

Молчащий мужчина в кофейной паре

Возле окна развалился, злится;

Официант приносит бананы,

Фиги и виноград из теплицы;

Молчащий двуногий шумно вздыхает,

Мрачно обдумывает ретираду;

Рашель, урожденная Рабинович,

Когтями тянется к винограду;

У нее и у леди в испанском плаще

Сегодня зловеще-таинственный вид;

Усталый мужчина чует худое,

Отклоняет предложенный ими гамбит,

Выходит, показывается в окне,

Лунный свет скользит по затылку,

Побеги глицинии окружают

Широкую золотую ухмылку;

Хозяйка с кем-то, не видно с кем,

Калякает в приоткрытую дверцу,

А за углом поют соловьи

У монастыря Иисусова Сердца,

Поют, как пели в кровавом лесу,

Презревши Агамемноновы стоны,

Пели, роняя жидкий помет

На саван, и без того оскверненный.

Перевод А. Сергеева

Примечания

"СТАРИКАНУС" - Название - в оригинале "Геронтион" - представляет собой авторский неологизм с приблизительным значением "старикашка". "Стариканус" продолжает тему "Пруфрока" и вместе с тем подводит к поэме "Бесплодная земля", вступлением к которой он первоначально являлся. Стариканус - слепой старик, утративший не только возможность, но и (в отличие от Пруфрока) желание любить.

"БУРБАНК С "БЕДЕКЕРОМ", БЛЯЙШТЕЙН С СИГАРОЙ". Бедекер - туристический путеводитель. Приезд в Венецию чикагского еврея Бляйштейна (и сэра Фердинанда Шапиро, в оригинале: сэр Фердинанд Клейн) заставляет иронически переосмыслить тему шекспировского "Венецианского купца".

"СУИНИ ЭРЕКТУС" - Сути - герой целого ряда сатирических стихотворений, называемых в критике "Суиниадой" - получеловек-полуживотное, скотоподобие которого принимает различные виды и аспекты. Стихи этого цикла двуплановы: Суини как скот противопоставлен не человеческому, а божественному или мифологическому началам. Формула "Суини эректус" - Суини прямостоящий - отсылает и к биологии, и к сексологии.

"ПОКА НЕ ПОДАЛИ ЯЙЦА" - Исторические имена (поэт Филип Сидни, Лукреция Борджиа, мадам Блавацкая) перемешаны с вымышленными; Пипи - подружка Суини, от лица которого стихотворение и написано. Однако Суини здесь полуинтеллектуал, а точнее, полу-Пруфрок.

"ГИППОПОТАМ" - Самое острое выражение антиклерикальных и в значительной мере антирелигиозных воззрений раннего Элиота. Образ гиппопотама восходит к средневековому Бегемоту, обозначавшему Сатану. Эпиграф имеет расширительное воздействие - речь не только о католической, но и о других христианских церквах.

"ЗАПАШОК БЕССМЕРТИЯ" - Восходит к стихотворениям Джона Донна ("Останки") и Шарля Бодлера ("Падаль"). В двухчастном стихотворении иронически сопоставлены одушевленное тление и обесчеловеченная плоть; стремление поэтов-метафизиков и их последователей выйти за грань чувственного восприятия и скотоподобие самого человека. Кошачий запах как символ похоти.

"ВОСКРЕСНАЯ ЗАУТРЕНЯ МИСТЕРА ЭЛИОТА". Антиклерикальная сатира. В первой части стихотворения обыгрывается ересь Оригена (III в. н. э.), не признававшего единосущности Отца и Сына и оскопившего себя в знак отречения от смертной оболочки духа. Таинство крещения примиряет дух и плоть, однако, по Элиоту, дело заканчивается пародийным купанием (крещением) Суини в ванне.

"СУИНИ СРЕДИ СОЛОВЬЕВ". "Соловей" (или "соловка") - жаргонное обозначение шлюхи. Вместе с тем обыгрывается хрестоматийное стихотворение поэтессы XIX века Э. Б. Браунинг "Бьянка среда соловьев". В финале отсылка к трагедиям Эсхила ("Агамемнон") и Софокла ("Эдип в Колоне").

В данных комментариях частично использованы примечания из предыдущих русских изданий Элиота, а также неизданный комментарий одного из переводчиков. Подстрочные примечания к переводам А. Сергеева выполнены В. Муравьевым.