Полынья - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Борис Казанов (ч. 5)

А кто там еще может быть? Мальчик, как утверждает Андала? Может, зверь там плавает, летает птица? Не захотел выяснить! Побоялся, что все тогда перечеркнется - и "Шторм", и "Волна". А так хоть что-то, хоть не напрасно. А если с подъемом ничего не получится? Вот тогда и скажешь: все.

Вышел, застегивая рубаху.

Как раз подошла "Гельма", и матросы Андалы крепили к ней буксир, собираясь отходить. Андала умывался после бритья, бросая воду горстями из бочки. Стоял без гимнастерки, с воротником загара на шее, который почти сливался со смуглостью его жилистого, по-видимому, очень выносливого тела. Растираясь полотенцем, угрюмо посмотрел на Суденко и отвернулся. Над камбузом траулера вился аппетитный дымок: рыбаки не то обедали, не то ужинали. Петрович, приоткрыв дверь рулевой, мочился за борт. Кругом летали чайки, такие белые, что расплывались в нескольких метрах. Основная их масса, похожая па кричащее облако, окружила веху над "Волной". Чайки садились осторожно и тут же взлетали, если выскакивал чересчур большой пузырек. Мираж Хейса пропал, но вырос новый - от "Кристалла". А между этих облаков, как нечто великое, плыл на лодочке Кутузов - в феске, обтрепанной телогрейке, с лицом круглым, как арбуз.

Андрюха, дежуривший возле "гитары", съязвил по его адресу:

- Санта-Клаус, морда репой...

Боцман, подъехав, ухватился лапой за якорную цепь.

- Пропала красочка, - завздыхал он. - Так и останется в воде.

- Сейчас "Волну" поднимем, - возразил Андрей.

- Хрена! Что я, первый раз с водолазами?

- Ты, Валя, не спеши, - сказал старшина. - Будь комсомольцем, как я.

- Жорочка, да я весь в тебя! - Кутузов зазвенел цепью. - Так достанешь красочку, как обещал?

- С "Волной".

В динамике было слышно, что делали Юрка с Гришей: шипение кислородной сварки, шаги хождения, голоса в ореоле льющейся воды.

Ветер отплясывал у телефонов лихорадочный балет:

- Юрик, резко! Ну, соловейчик...

- Варю еще, варю... Выруби ток, быстро!

- Что случилось?

- Перегорел эбонит, эбонит...

Данилыч приоткрыл дверь:

- Головку сжег, бляшкин дед! Такую головку...

- С изъяном она, Данилыч.

Суденко положил Ветру руку на плечо:

- Ваня...

- Давления она не держит, понимаешь?

- Не объясняй, а предлагай.

- Надо варить, конопатить, переваривать заново. Неделя нужна, трое суток.

- Пустое. Эту баржу надо поднимать понтонами. Или иметь идею в голове насчет нее. Нужна голова Маслова, а уже потом твои руки.

- Что ж ты предлагаешь?

- Давай дуть на отрыв, резко! Дадим атмосфер тридцать...

- Осатанел? Да ее разорвет в щепки.

- Зато будет рывок. А "Шторм" почти висит, понимаешь? Только дернуть.

- Дернуть на сто пятьдесят как надо! А слабина троса? Это еще десять метров. Как ни подбирай... Баржа живая, ее можно поднять! Можно, я знаю.

- Пойми, выхода нет.

Ветер, не ответив, выпустил серию. Боксировал некачественно, с почти опущенными руками... Кто знает, какие инструкции он получил от Маслова? Если обеспечить им подъем, то с этой задачей он справился. Но инструкции инструкциями, а когда целый день отдаешь пароходу, то он становится твоим. Эту "Волну" Ветер, несомненно, любил. А если любишь, то как ее погубить, превратить в ничто?

Обняв его, маленького, спотыкавшегося от усталости, не попадавшего в шаг, старшина подвел, как невесту, к скамье.

- Хочешь, стану на колени? - И начал зашнуровывать ему галоши.

Ветер закричал, высунув седую голову из горловины рубахи:

- А как же ты сам? Как ты поднимешься без нее?

- Ваня...

Вдруг он провел удар, такой точный, что Суденко сел.

- За что, Ваня? За баржу!..

- Пропадешь ты, Жора, - ответил он. - А ведь я тебя хотел спасти.

Кокорин доедал в салоне голубцы, когда его окликнул Андала. Милицейский старшина стоял в коридоре и лоснился в своей коже, как блестящий жук. Кокорин встал недовольный. Андалу он не выносил - за вспыльчивость, дикий характер. Никогда к нему не ходил и никогда не приглашал в гости. К тому же милиция не имела права появляться на морском судне. Но сегодня Андала как-никак помогал им. Видно, опять съездил на Хейса и с чем-то вернулся.

Вошли в каюту.

Андала, как сел, тотчас принялся разматывать бинты. Эта привычка говорила, что он взволнован. Выглядел он неважно, хоть и блестел одеждой. Усевшись против него, Кокорин приготовил себя к самому худшему. И не ошибся.

Вдруг Андала ткнул в него пальцем, как выстрелил:

- Никого не спасете!

Кокорин отшатнулся.

- Что ты плетешь? Оболочку прорвали, зацепили трос...

- Подъем "Шторма" ничего не даст. Мальчишка погибнет при подъеме.

- А старшина сказал - наоборот.

- Ложь! Я выяснил точно. Был разговор с его начальником.

- С Масловым?

- Вроде того.

Кокорин смотрел, не понимая ничего.

- А зачем же тогда... зачем же он поднимает?

- Чтоб руки были чистые! Само море придавит... вот так! - Андала стиснул свой большой кулак. - А я ему верил, поверил! Да за это же, говорил он, стекленея глазами. - Да его же... под оружием надо вести!

Кокорина тоже потрясло, что он узнал. Однако высказал это Андала в такой форме, что все затуманили раздражение, гнев против него.

- А если б не мы, кто взял бы "Шторм"? - прошипел он Андале в лицо. Ты все кричал, что нет "Агата"... Появился - и что? Маслов полез в Полынью, который все знает? Суденко полез, мы. А ты видел, какой он вылез? "Под оружием", вот как ты заговорил... - Кокорин, вскочив, грохнул кулаком по столу. - Да я не посмотрю, что ты! Сейчас посажу под арест на десять суток! И будешь сидеть...

Андала слушал Кокорина с каким-то угрюмым наслаждением, словно впитывал его слова. Дослушав, заговорил потише:

- Я вас не виню за погибших, нет. Раньше в море хоронили с мешком угля. Чем море плохо? Или лучше мерзлота? Но закон один: для живых у вас работы нет. Вы нигде не работаете.

- Что же ты говоришь, говоришь все... Ты скажи, с чем приехал? Запретили поднимать "Шторм"? Я согласен, согласен... - Кокорин, волнуясь, схватил Андалу за руки. - Добейся, чтоб отменили! Сделай что-нибудь! Добейся, избавь меня...

- Кто избавит? Ледник движется! Через сутки-двое не станет Полыньи... Но лучше не возвращайтесь в Маресале! - прибавил он, опять озлобляясь, выкатывая желваки. - Да и не дойдете вы. Просеков не может спасать вечно. И он не бог.

- Пугаешь?

- Сказать, что случилось со мной сегодня? Ну, вчера? Когда искал "Гельму"?

- Что такое?

- Попал в пузырь...

Обалдев от того, что сыпалось на него, Кокорин замолчал опять. Потом спросил недоверчиво, потянувшись к трубке:

- И выбрался? Не бреши...

- Где же я? Там!

- А как выбрался? Как попал?

- Не знаю. Помню море такое, с луной. Как мятные капли нрнннмаешь... Андала выкашлял мокроту за борт. - Ребята уснули, все. Стою за рулем, держусь на нервах. Одни ямы впереди. А потом...

- Что?

- Почудилось что-то - как позвали... Пошел открыть дрерь, про море забыл вообще. Хорошо, что был в шлеме, со стеклом. Проснулся, когда перелезал борт - поймал себя в последний момент.

- А почему ты считаешь, что был в пузыре?

- Ничего я не считаю. Я просто говорю, чтоб знал! Потому что Полынью знаю лучше тебя. Предупреждаю об одном: воздух там тяжелый, среди волн. И давление - действует на мозги. Поэтому смотри за людьми - чтоб чего не случилось. А то все попрыгаете за борт.

Кокорин смотрел на него, раскрыв рот.

- Приказ вам на возвращение... - Андала вынул из кармана листок. Уводят вообще. Но я бы хотел, чтоб вы пришли в поселок. Посмотрели людям в глаза...

- Ты что, уходишь?

- Не могу больше! Не могу - и точка! Точка, точка, запятая... - Он, чертыхаясь, прошел но коридору.

Кокорин остался сидеть.

Посмотрел на радиограмму: предлагали следовать к восточному побережью Земли Верн. Там их будет ждать ледокол, обеспечит проводку до Карских Ворот. Андала сказал правду: их уводили из Арктики совсем. Правда, не сразу же, не сейчас - "после выполнения задания"... Какое ж это задание? Какой смысл тогда возиться с пароходом? Кому захочется видеть "Шторм", вести его? Неужели старшина не понимает?.. Остается одно: он все понимает и все поставил на карту - ради своей пустой цели... И все-таки какая-то цель у него есть, не отнимешь. А если все молчат, то ее... принимают! Даже Андала, хоть и вылил на них лужу грязи, не сказал ничего существенного. Значит, и ему, Кокорину, ничего не остается, как молчать, терпеть и ждать избавления.

Любого, какого-нибудь...

Вдруг захотелось отстраниться от всего этого - искать свои воды. Только где они? Может, они там, куда пойдут сегодня: Карские Ворота, Баренцево море, родной порт... Вспомнил свой переулок Кирпичный, в новом микрорайоне, с вечной очередью у бара. Там брали пиво, спускаясь переулком к бане. Брали для начала немного, литров двадцать, потому что у них для этого дела был нанят специальный человек: ему банный день оплачивался как трудовой. Человек уже ожидал их, без единой тряпочки на теле. Все, во что он был одет: и бандаж от грыжи, и шнурки от ботинок, и даже какой-то детский платочек, висело на гвоздиках, указывая место для каждого из них. Неторопливо раздевались, неторопливо вникали в разговор, и он помнил, как один чудак, по фамилии Боня Гофман, рассказывал, что мочалки, какими они моются, растут на деревьях вроде плодов. Чудак божился, что видел такое дерево на юге и видел в плодах семечки... И Кокорина тогда так удивило (он никогда не задумывался, откуда эти мочалки брались), что он, проплывший целый мир, подумал потрясенно: "Много, однако, повидал мужик!"

А разве стоила эта работа, чтоб уходить подолгу из дома, мучиться разлукой? Нет, не стоила! Пора жить как все, как надо.

Услышал крики на палубе.

Выскочил, глядя, как поднялось над "Волной" облако птиц... Лодочка Кутузова покачивалась возле вехи перевернутая. Боцман плыл к "Кристаллу" размашистыми саженками. Плыл так мощно, что Шаров на шлюпке еле успевал за ним. Оказалось, вырвало заглушку на барже - отлетел весь накачанный воздух отсека. Воздушный пузырь угодил прямо в Кутузова. Теперь это событие облетит все пароходы... Боцман выбрался почти сухой - ни телогрейка, ни штаны не пропускали воду. Чем-то обиженный, с затвердевшими щеками, на которых щетина торчала как иголки, набросился на мотористов, Вовяна и Андрюху.

- Вы мне по суду ответите! За оскорбление...

Вовян, приглаживая усы, топорщившиеся от смеха, ответил:

- Ты устав читал?

- Устав? Ты мне про устав?! Да ты еще сидел знаешь где... а у меня бушлат висел на гвозде!

- Так что, если сидел? А в уставе написано: "Подавай тонущему ободряющие крики". А "ободряющие" - это что, если по-русски?

Своим толкованием устава он припер Кутузова к стене. Но тот выкрутился.

- Так это "тонущему"! А разве я тонул?

Кокорин, остановив Ильина, разузнал подробности. Не просто вырвало заглушку. "Волну" перевернуло от сильной продувки. Теперь ее подъем отпадал вовсе. А следовательно, отпадал и "Шторм". Полезть за живым человеком, чтоб он умер в твоих руках, - этого Кокорин представить не мог. Кто же на такое согласится? Кто их заставит это сделать?

Радиограмму о случившемся...

Проклятый рейс!

- Кто пойдет со мной?

Ковшеваров от этого вопроса так и застыл с напряженной спиной. Ильин в недоумении посмотрел на Суденко.

- Как - с тобой, с тобой?.. Ведь ясно, что ты, ты...

- Говори.

- Ты остаешься. А полезем мы, мы...

Старшина знал, что они так ответят.

Он получил травму, это несомненно. Спуск для него опасен: может просто не всплыть. А главное, такой риск ничем не оправдан, не нужен. Не их вина, что человека нельзя спасти. Они будут виноваты лишь тогда, если оставят человека в воде. А подъем людей завершал операцию. Инструкция не только охраняла их от произвольного толкования своего правила, но и наказывала за его несоблюдение. Расстановка водолазов в этот момент значила многое. Поэтому Ильин совершенно прав: старшина обязан не выбирать кого-то из них, а отстранить от спуска самого себя.

Однако молчание старшины затянулось и действовало на остальных.

Юрка не выдержал:

- А чего ты спросил, спросил?..

- Просто так.

Суденко вышел.

Кокорин сидел в каюте, печатал одним пальцем па машинке.

- В чем дело, Виктор? Почему стоит обслуживание? Или мы обязаны ждать?

- Команде дан отдых.

- Придется отменить. Судовое расписание должно подчиняться водолазному.

Кокорин вспылил:

- Да куда вы торопитесь... к свиньям!

Старшина, хоть и был задет его грубостью, ответил спокойно:

- Мне, чтоб подняться сейчас, надо всплывать целые сутки.

- Сутки! А мы... Ты знаешь, что идет лед?

- Поэтому поспеши.

Кокорин хотел отправиться в каюты. Суденко его остановил:

- Приготовьте в рефрижераторе место со льдом.

- Зачем?

Старпом уставился, вытянув шею.

- Как же мы обратно пойдем? - проговорил он, кашляя, обжигаясь дымом. Как людям... в глаза смотреть?

Со сведенными мышцами, как от неполучившейся драки, Суденко шел по коридору... На водолазных судах должны работать водолазы! И матросами, и в машине. Из-за таких, как Кокорин, от них шарахаются в порту как от чумных...

Его перехватил Дюдькин, выскочивший из камбуза:

- Скоро за мальчиком пойдете?

- Сейчас.

- Ты уж там... уж постарайся как-нибудь! - Повар полой халата утер потное лицо. - А то, ведь знаешь...

- Что то, Григорьич? Что я должен знать?

- А то что... прощайте, скалистые горы! - Повар опустил голову.

Все-таки он был не прав, обвиняя старпома за обслуживание. Матросы и мотористы ушли, зато появились другие. Компрессор по-прежнему нагнетал воздух, - Микульчик его не вырубил. Ни он, ни Данилыч не покинули палубы. Был здесь и боцман -готовил трос для беседки. Этот оцинкованный трос добавлялся еще к двум: буксирному, который шел к "Шторму" через "Волну", и указательному - от буйка. А если прибавить кабель-сигналы и кабеля от ламп, то спуск представлял западню. Любой неожиданный поворот "Кристалла" мог отрезать им дорогу наверх. Все тросы были выбраны, как струны. Старики работали стремительно и бесшумно. Старшина увидел Леху Шарова, который поднимался в рулевую. Теперь все как надо.

Водолазы, одетые, ожидали его на скамье.

- Кто пойдет со мной?

Этот повторный вопрос сказал им все.

- Кто же еще? Ведь ты же говорил: "Следующий спуск - твой".

- А ты что скажешь, Гриша?

Ковшеваров, очищая рукавицей галоши.

- Как прикажешь.

- А могу я тебе приказать?

- Можешь.

- Почему не я, почему не я? - Ильин бросился к старшине, крича, размахивая руками. - Ведь ты же обещал, обещал...

Старшина даже не знал, что ответить.

Он обещал Юрке, все правильно. А сейчас отказывался от своего слова... Почему? Потому что это был все-таки не военный спуск. И от него не закроешься инструкцией, как броней. Выбрав Гришу, он отставлял в сторону Юрку... Как Юрка этого не понимал! Выходит, он кому-то и делал предпочтение? Но это не так. Он относился к ним одинаково. Просто он не хотел брать Ильина. Без объяснения. А он как командир спуска имел исключительное право действовать самостоятельно.

- Спуск простой, по веревке, - сказал Суденко.- Ни медалей на нем, ни почета не заработаешь.

Ильин молчал, потупясь, двигая по палубе носком.

- Говори.

- Товарищ старшина! - Он умоляюще прижал руки к груди. - Мне не хватает погружения, погружения... на первый класс.

Вот оно что! А он-то думал, что так чего-то... Старшина сразу почувствовал облегчение. Теперь он мог сказать, почему решил спускаться сам. Объяснение, мучившее его, было найдено. Он не мог доверить Ильину даже этой последней безнадежной работы, от которой не чаял избавиться сам. Потому что в ней была ответственность. А Юрка работу сделает, а ответственность не возьмет. И тут как инструкцию ни применяй, а все как есть, так и останется.

Старшина сказал:

- Я засчитаю тебе дежурство как погружение.

- Разве можно так?

- Можно, если я сказал.

Видя, что старшина с любопытством его рассматривает, теряясь под его взглядом, который как-то объяснял, Ильин проговорил, глотая слова, запинаясь:

- Ты не думай, что я из-за денег, денег...

- А я не отказываюсь, если платят, - ответил старшина. - И не отказался бы, если б платили в два раза больше.

С верхней палубы спустили беседку, которую Кутузов притопил в воде, из толстых прутьев с поперечным прутом, закладывавшимся за крюк.

Суденко осмотрелся.

Небо сегодня было такое, что не отделить - ни утра от дня, ни дня от вечера. А о том, что время уходило, говорила только вода, которая изменилась, приобрела текучесть. Он видел, как разное тряпье, плававшее вокруг вехи, стронулось с места, увлекая за собой чаек. Вдали, в стене белого воздуха, окружавшей их, постепенно выкруглился горизонт и, заблестев, как бы повернулся на своей невидимой оси. Старшина увидел, что в той стороне, откуда нарастал, ширился блеск, пролетел красный ледовый разведчик, фотографировавший лед. Не выдержав, сказал Кутузову, который, присев на корточки, застегивал на нем нижний брас:

- Валя, Михайлыч! Посмотри...

Кутузов разогнулся, приставив к глазам ладонь:

- Это? Солнечное окно...

На том месте, где затонула "Волна", плавала целая куча судовых документов, выброшенных воздухом из отсека. Вода размыла лишь концы бумаг, а слипшиеся листы можно было читать. Юрка переключил телефон на баржу, и был слышен шум от травления воздуха, вырывавшегося из "аппендиксов", горловин, разных мерительных трубок. Теперь он пролетал редкими струями, не закрывая "Волны", которая дотлевала на косе, как головешка. Перевернуло ее так аккуратно, что даже уцелела труба, зарывшись по склону в песок. Открылось днище, по-видимому крепкое, если судить по пузырькам. Они проходили лишь в носовой части, где разошелся скуловой пояс. Сейчас Ветер обваривал заклейки, посвечивая себе электродом. Все лампы у него забрал Ковшеваров, который спускался первым и уплыл. Вокруг Ветра тучей вилась сайка, расклевывая электродные пузырьки. Они для рыбок деликатес, вроде конфетного драже. Суденко не казалось причудой, что Ветер продолжает работу. "Волна" в самом деле выглядела привлекательно. Создавалось впечатление, что именно сейчас она лежит правильно для подъема.

Спустился по буксиру до буйкового троса. Тут, на вертикали к пароходу, была передышка, на которой Гриша оставил лампу, привязав ее на перекрестье схваткой каболки. Лампы ставились по команде Ильина, который расчертил глубину по таблице возвращения. Предполагалось, что они будут спускаться с опережением, чтоб выиграть время для всплытия.

Ковшеваров ушел не очень далеко. Вскоре Суденко вынужден был тормозить - из-за его пролетающего дыхания. Вначале дыхание Гриши пролетало рядом, а потом его начали отводить разные ручейки, которые двигались как горизонтально, так и в глубь моря. Грозовые пузыри тоже откатились с пути и, теряя давление, уменьшаясь в объеме, медленно разрушались. Старшина нагнал Ковшеварова неподалеку от них.

Похоже, Ковшеваров немного освоился в Полынье, поймал свое зрение и сейчас с удивлением обнаружил густую синеву внизу, в которой смутно забрезжило дрожание капель. Наконец-то Гриша сумеет рассмотреть "Шторм"! Однако этого не произошло. Испугавшись притяжения воды, он сильно притормозил, и его втянули водовороты. Чтоб освободиться, поспешно стравил воздух, за что-то зацепился и упал в капли, которые испугали его еще больше. Выпустив трос, Ковшеваров на некоторое время потерял над собой контроль, и дальше его повел по телефону Ильин.

Спускаясь за ним, старшина исследовал то, за что зацепился Гриша. Он зацепился за струю, которая вырвалась из давящей стены воды. Даже не струя, а настоящее течение, проступавшее, как толстый натянутый канат. Течение прямо на глазах росло, окутываясь завесой фосфорических частиц. Приучив себя не отвлекаться ничем посторонним, старшина задержался здесь не из простого любопытства. Надо было представить, что их ожидало на обратном пути.

Заметил, что теченьице вовсе не такое прямое, как показалось вначале. Напротив, оно изогнуто, провисает над каньоном, как коромысло. Это было знакомо, и он, спустившись пониже, понял, что притяжение возникало изнутри каньона, из прорвы этой спокойной с виду воды. Прорвав капли, вихри буравили теченьице, как винтами, размывая в виде полыньи. А в тот момент, когда течение замирало, из него начинал действовать фонтан, достававший до водоворотов, крутившихся, как жернова. Этот миниатюрный фонтанчик вызвал в памяти гигантский всплеск, поднявший когда-то и его, и девушку в шаре. Трудно было сказать в точности, что здесь происходило, что определялось. По-видимому, возвращалась прежняя схема Полыньи, которую он зачертил в голубой папке. А значит, надо торопиться.

Однако старшина все откладывал приземление.

Спустился к каплям, которые разыгрались, как маленький прибой. Осторожно по ним проплыл, стараясь не подставлять под гребешки дыхательный мешок.

Сейчас дно, каким оно виделось с капель, было словно освещено прожекторами. Ничто не мелькало перед глазами. Даже рыбок не было. "Шторм" виделся как на ладони, и он осмотрел корму, круглую, с рядами широких шпангоутов, усиливавших борт. Корма сидела в иле основательно, больше, чем он ожидал.

Как отвести центр тяжести от котельного отделения? Как получить минимальную осадку, чтоб оправдались усилия "Волны"? Надо бы посмотреть, что там.

Юрка напомнил о деле.

Посмотрев вниз, старшина увидел, как Ковшеваров, широко расставив ноги, приземляется на "Шторм". Вернее, на верхушку мачты, вылезшую из пузыря, где был привязан буксир "Волны", под сторожевой бочкой. Отвязывал трос Ковшеваров по всем правилам, прикрепив себя к снасти для страховки. Однако благоразумие сыграло с ним злую шутку. Как только Гриша, забыв про наполненный костюм, отцепился от мачты, его выбросило в море, как резиновый мяч. Задержался в каплях... Как-то не получалось с ним: хватались без толку то за одно, то за другое.

Наконец отдали буксир и второй, буйковый, трос. Сразу стало просторнее. Приняли беседку. Открыли дверь в пароход.

Суденко вошел первым, удержав на этот раз сознание. Ковшеваров тоже устоял на ногах, но его контузило сменой давления. Вместо того, чтоб идти в рулевую, направился прямо по коридору, хватаясь за переборки. Суденко его вернул, чтоб помог приподнять люк, который закрывал вход в служебные помещения. Вода за дверью, почувствовав открытый объем, заволновалась, доплескиваясь до них. Пришлось отправить Гришу на старое место, чтоб он, если понадобится, впустил сферу.

Начал спускаться в люк, набрав в руку кабель-сигнал и выпуская его при движении. Тут было темно, как в безвоздушном пространстве. Впрочем, не весь воздух опал водой. Плавали сгустки нефтяных паров и паров машины. Отравленный пар, чересчур плотный, чтоб подняться, окутывал палубу, и старшина ступил в него, утопая по щиколотки. Странно, что этот пар сохранился. Может, что-то здесь горит? Идти мешал воздух, который он выдыхал. Повисал над головой, как дым, и старшина разгонял его рукой, чтоб лучше видеть. Пожалуй, самое опасное место сейчас было здесь. Если сферы под днищем нет, если в корпусе хоть крошечная щель, любая нитка воды, попав сюда, проткнет металл - не то что человеческое тело.

Луч фонаря высветил коридорчик с номерами кают, раскинутый ветвью у ограждения машины. Открывая каюты, Суденко был поражен, какой здесь порядок. Ничто не указывало на агонию задыхавшихся людей... За сколько секунд смерч вгоняет в глубину пароход? И какое ощущение испываешь при этом? Наверное, не сразу поняли, что случилось, когда их окутал при приземлении газ. Этот газ их спас, смешавшись с воздухом. Создал какую-то глубоководную дыхательную смесь. Но он же и погубил их, отравив сознание. Поднялись в коридор и там остались. Представил их наверху, бродивших в лунатическом забытьи. Кто первый открыл дверь, выбросившись в море? Кому пришла мысль отмерять воздух коридором? Тут люди показывали все, что могли.

В одной комнате, заставленной колбами, научными термосами на полках, внимание привлекло что-то. Берег реки с каменной террасой - красивая фотография. Увидел халат в углу, белый, в пятнах чистой ржавчины. С умывальника капала вода. Перевел взгляд на койку с откинутым одеялом. Выскочила раздетая, со сна. Вдруг увидел облачко, повисшее под потолком. Остолбенел: человеческое дыхание... Как оно сохранилось здесь? Или это дыхание его?

Отчаянным усилием воли заставил себя не сесть на койку, понимая, что уснет.

Заглянул в трюм, приподняв еще один люк: мешки с солью, твердый балласт - оловянные чушки. Вес лишний, надо убрать... Еще одна дверь, клинкетная, скользящая вертикально. Должно быть, переборка для угольных ям. Открывать ее опасно: уголь возгорается сам. Но если он загорелся, то "Шторм" погиб. А если нет, то надо проветрить.

Как только приподнял дверь, по ногам ударил спертый воздух. Если б ударил в воде, то перевернул. А так пролетел как теплая волна. Переборка затряслась, и он понял, что уголь самотеком посыпался вниз, на площадку котельного отделения.

Сколько там угля? Как убрать уголь, мешки с солью, балласт?

Возвращался обратно по шлейфу дыхания.

Внезапно упал. Думая, что зацепился, повернул, начал искать зацеп. Упал опять. Собирая силы, чтоб подняться, увидел, что за ним ползет полудохлая крыса. Наверное, выползла из угольной ямы. Взял ее, как кошку... Нельзя нести наверх, нельзя!..

Юрка кричал, словно булькал водой из бутылки... Нет, он не устал. Просто мало воздуха.

- Юра, сделай больше воздуха.

- У тебя по манометру полный костюм.

Старшина нажал клапан и освежился.

- Теперь лучше?

- Да.

- Давай выходи.

- Было радио?

- Прекращать наблюдения, наблюдения...

Стиль Маслова... Нашел слово! Вначале было - "работа". Теперь "наблюдение". Отличное слово, ничего не скажешь.

Старшина поднялся в коридор и ухватился за трап.

- Направить Гришу к тебе?

- Ладно.

Ковшеваров, направляясь к нему, закрыл дверь в полость, впустив туда оставшийся газ. Вода теперь свободно разгуливала в коридоре, то сдавливаясь морем, то выливаясь через нижний люк, который был открыт. На трапе она лежала не сплошным покрытием, а в виде темных брызг, похожих на ружейную дробь. В горловину люка, который вел в рулевую, вдавливался целый всплеск брызг и тут же опадал, не смешиваясь с газом. Но все же какой-то обмен происходил: газ, граничивший с водой, становился тусклее. Вышли прямо в оранжевый свет, который был не резок, светил ровно.

Вот она, дверь из кривослойного дерева.

Открылась...

Хотя в рулевой сейчас было довольно светло, старшина опять ничего не увидел. Он помнил, что что-то плавало или летало здесь, а потом опустилось, улеглось на доски. Даже если это была птица или рыба, втянутая в корабль случайно воздухом или водой, то ей, такой большой, не было куда деться. А если это человек, то тем более. Никуда он не мог ни уплыть, ни улететь. Значит, галлюцинация. Уже с каким-то облегчением посмотрел вверх... Мальчик был там, висел почти под потолком, вернее, лежал па этом плотном газе, раскинув руки и ноги, как птица. Это сходство с птицей еще усиливалось от цветастой рубашки, создававшей видимость какого-то диковинного оперения. Глаза у него были закрыты, и в первое мгновение старшина подумал, что мальчик мертв. Но тут Гриша, входивший за ним, некстати споткнулся, сильно ударившись шлемом о переборку. Мальчик, паривший в воздухе, открыл глаза. Посмотрел какими-то помешанными глазами лунатика.

Как странно смотрел! Так Маша смотрела, когда проснулась, такими глазами...

Нагнали такие волны, что ни стоять, ни идти. Воздух плескался среди переборок, и мальчик подгребал рукой, чтоб не перевернуться. Казалось, он пристально к ним присматривается. Неизвестно, видел ли он до этого водолазов, чтоб принять их за людей. Знал ли он, что находится в пароходе, на морском дне? Известны ли ему испуг, страх? Или все ощущения в нем притуплены? По-видимому, не все, если он почувствовал их присутствие. Он угадывал их своим проснувшимся сознанием. Угадывал как нечто отдаленное, нереальное. Но он видел их, это несомненно.

Ковшеваров, ослабив ремень, вынул запасной костюм. Остался сам у двери, а Суденко сделал несколько шагов. Сейчас мальчик висел прямо над ним. Медленно протянул к нему руку. Какие-то мгновения мальчик просто смотрел. Потом сделал гребок и отплыл. Он освоил движение здесь, более удобное, если плывешь, и, обладая плавучестью, двигаясь, как рыба, виляя своим узким телом, опережал старшину в тот момент, когда тот готовился его поймать. Один раз, когда Суденко чуть было его не ухватил, мальчик выронил какой-то предмет и поднялся на безопасную высоту. Оказалось, он прятал за пазухой шлюпочный компас, от которого избавился намеренно, чтоб изменить вес. Такие вещи он понимал! И в то же время казалось странным, что мальчик не испытывал перед ними никакого страха. Явились люди, неизвестно откуда... Может, он их считал знакомыми? Но почему тогда не давался в руки? Во всем, что он делал, была какая-то странность.

Сделав круг, мальчик остановился против окон. Теперь он, выяснив, что старшина безопасен, просто ожидал, когда тот подойдет, чтоб изменить направление. Было ясно, что он снова ускользнет. Дотянуться до него разве что мог Гриша, который все понял и начал обходить рулевую с другой стороны. Хотя мальчик смотрел на Суденко, но по колебанию воздуха угадал, что его окружают, и посмотрел куда-то, за их спины. Оглянувшись, старшина увидел еще одну дверь, которая вела в каюту. Если в рулевой, где ничего лишнего, мальчик был на виду, то в каюте он мог забраться в такое место, куда им в снаряжении не пройти.

Там его черта с два поймаешь!

Повернул туда и отложил крюк, который присоединял дверь к переборке. Дверь была дубовая, из почернелых планок, с латунной дощечкой "Капитан". Разглядел в глубине койку и умывальник с раздельными кранами. К спинке кровати были прислонены карты в кожаных футлярах. Как будто только сейчас осознав, что в корабле, старшина увидел и позывные флажки, и хронометр старый, с затейливой гравировкой, стоявший в большом ящике под оранжевым стеклом. Красива была медная переговорная труба, похожая на охотничий рог. А также рулевое колесо, занимавшее треть помещения, с широкой накладкой из латуни. Одно дерево и цветной металл. Все реальное, настоящее.

Юрка передал, чтоб он оглянулся.

Перевел глаза на мальчика, который теперь, раскачиваясь, складывая ноги, пытался высвободиться от Гриши, ухватившего его за рубашку. Похоже, мальчик не сознавал, что его кто-то держит, и думал, что зацепился. Став на помост, притянул его за рыжую голову, которая прямо искрилась. Даже сейчас мальчик не высказал страха, заинтересованный грузами, за которые тут же ухватился. Грузы, стянутые ремнями, не поддавались, и от усилия мальчик задыхался, втягивая воздух короткими глотками, захлебываясь им, как молоком. Рубашка на нем от дерганий расстегнулась, стали видны худые ключицы. Он был весь иссохший, но плотный, тело отзывалось как живое, все в чешуйках осыпавшейся кожи. Нет, это была не птица, не рыба, сливавшаяся холодом крови с водой, разграничивавшая жизнь на промежутки более долгого и более короткого сна. Это был ребенок, дышащий, живой...

Сколько он еще может продержаться здесь? Ест ли он, пьет? Как можно этим воздухом дышать?

Попросил Гришу отвинтить иллюминатор, вдохнув то, чем он дышал: целебная мазь! Сразу вся боль угасла... Мальчик, оставив грузы, теперь смотрел на лицо водолаза, открытое в шлеме. Словно желая что-то проверить, он сунул в отверстие руки, проведя ладошкой по лицу водолаза. Потом начал засовывать руку все глубже, глубже. Выражение сделалось такое, что, казалось, сейчас заплачет, и старшина с каким-то изумлением на это смотрел, словно видел нечто необыкновенное...

Неужели все, что ты узнал о "Шторме", ничем не окупится? Ведь ты рассчитывал на что-то, надеялся в прошлый раз? Течение возвращалось, в нем всплыла Маша. Почему для него это невозможно?

Держа мальчика на руках, старшина то засыпал, то пробуждался, забывая о том, что думал до этого. С поста Юрка не подавал голос: молчал, догадываясь, что происходит. Посмотрел на Гришу, еще колеблясь, как поступить, и увидел, что тот засовывает под ремень запасной костюм.

Уже в рейсе разоружили станцию, протерли спиртом--ректификатом водолазные костюмы. Костюмы раскачивались за барокамерой, скребя подошвами по палубе, похожие сейчас на своих хозяев, которые еле волочили ноги. Ветер так устал, что боксировал со сном. Не лучше был Ковшеваров - ходил, придерживаясь за стенки. Но хуже всех выглядел Ильин. Было заметно, что Ильин приложился к рюмке, нарушив неписаное правило товарищества. Спиртное на него сильно действовало, как на непьющего. Все это было чревато извержением слов, невыносимой болтливостью, которой Юрка отличался в подпитии. Тем не менее традиционное застолье, из-за которого старшина вышел, не было отсрочено. И ничто не могло погасить какого-то удовлетворения, что работа закончилась именно так, а не иначе.

- За что будем пить?

Гришин вопрос вызвал некоторое замешательство.

"Шторм" отпадал на сегодня, его не следовало произно,сить. За Машу выпили в прошлый раз. "Волна", хоть и обеспечила подъем, для тоста не годилась. А что оставалось еще?

- Давайте за пацана, пацана...

Все посмотрели на старшину.

- Ну, что ж...

Суденко с усилием проглотил спирт. Провел ладонью по вспотевшему лбу и, видя, что на него продолжают смотреть, сказал, усмехнувшись:

- Теперь одна горькая пошла...

Эти слова отчего-то разжалобили Ильина.

- Кому мы, глубоководники, нужны? - заговорил он. - На ледоколах за сон ордена получают, за сон. А нас, думаете, похвалят? Но я не такой, что меня можно так... Придем - расчет в две недели! Меня Лазарыч давно приглашает, старшина речников. Они на Каме электростанцию обслуживают. Лазарыч сказал: "Когда перестану с бабами гулять, приезжай! Отдам тебе старшинство".

- А сколько Лазарычу?

- Шестьдесят! Отбабился, все.

- Не говори, - возразил Ковшеваров. - У теперешних стариков все свадьбы только начинаются после шестидесяти. А у старух зубы вырастают. Так что тебе старшинства на Каме еще лет двадцать ждать.

- А кто тебе сказал, что я жду? Может, я не жду, жду... - Ильин неряшливо выпил, разлив спиртное. - Не говори "муж", не говори, но о здоровье сынульки могла сообщить! - перенесся он на жену. - Я вообще самый молчаливый, - плел он, - но не немой. И я не могу молчать, когда нет письма, письма...

Ветер, сочувствуя, обнял его.

- Может, есть? Ты все посмотрел?

- Смотрел, смотрел...

- Хочешь, я тебе напишу? - предложил Гриша.

Ильин рассвирепел.

- Кто ты такой, чтоб перебивать! Думаешь, слазил в воду и водолаз? Такому, как ты, только картошку в погребе перебирать... Сказать, чего тебя старшина взял?

- Скажи.

- Потому что ты все потерял! У тебя глаза замороженные...

Он больно ударил этими словами Гришу. Притом несправедливо, ни за что. Ведь мальчика как раз оставил Ковшеваров, а не Ильин. А если б полез Юрка? Вряд ли сейчас он бы распускал слюни насчет сынульки... Даже Ветер, прощавший Ильину все, с осуждением отвернулся.

Старшина ответил:

- Я взял Гришу потому, что доверяю ему больше, чем тебе.

- Вот ты старшина такой... Я могу за тебя жизнь отдать! - Он ударил себя в грудь. - А ты хоть слово... - голос его прервался, - хоть слово ласковое сказал?

- Интересно! Ты распоясался, нахамил всем. За что же нам тебя благодарить?

- Я не про себя, про себя... Или я не прав, деревня? А если я говорю, так вы знаете, кто я! Но если мне говорят: уйди! - то я, конечно, уйду, уйду...

- Кто ж тебя гонит. Сиди.

Ильин, обиженный, притих.

Сегодня старшина мог их сравнить, Юрку и Гришу, и преимущество первого было для него неоспоримо. Ковшеваров спокоен, надежен. Но эта его надежность на пределе сил больше объяснялась человеческими, чем профессиональными качествами. А теперь море изменилось, и в той прорве, где опять лежал "Шторм", у Суденко был первый товарищ вот этот - Ильин.

Пришел Кокорин с неожиданной вестью, которую знали все, кроме водолазов: им предлагали следовать домой, отправив в поселок самолетом Ильина и отчет о работе.

- А почему не в Маресале?

- Дорога в поселок закрыта зыбью... - И добавил, отворачивая глаза: Команду благодарят за работу. Никаких претензий нет.

Ветер спросил:

- А как же я?

- Насчет тебя не сказано. Думаю так: если полетит Ильин, то ты будешь зачислен в команду "Кристалла". Полетят еще двое: боцман и Вовян. - Кокорин посмотрел на Суденко: - Ты успеешь сделать отчет к Хейса?

- Не успею.

- Почему?

- Мне нужно еще отсидеть часов пять в барокамере.

- Я не понимаю! То ты говоришь, что надо подниматься сутки. А тут сидишь, выпиваешь и говоришь, что... Отчет необходимо выслать, пойми!

- Сядь, Виктор, - сказал старшина.

Кокорин сел.

Сейчас он находился между двух огней: Маресале и Неупокоевыми островами. Да и Полынья, разделявшая их, не представляла идеальное место для прогулки. Но чем лучше бесславный уход, который им предлагали взамен?

- Написание отчета потребует времени, - сказал старшина. - Ведь я не могу просто так, с бухты-барахты.

- А водолаза отправить можно?

- В принципе я возражаю. Но если Ильин согласится, то он полетит лишь в том случае, если полетит Ветер.

- Не хватит места в вертолете.

- Значит, слезет боцман или Вовян.

Кокорин запыхтел трубкой: он был бессилен перед Вовяном, которому захотелось к девчонке, и не мог помешать Кутузову настигнуть "Агат".

- С Дюдькиным плохо, - сказал он, - все, что сварил, вылил за борт.

- А с Просековым как?

- Плохо! Нарисовал курс чистым морем... Вы знаете, чего oн хочет? Гибели судна! - Кокорин ударом кулака погнул оцинковку на столе.

- Побережье тоже не сахар. Лед...

- А в море - волны... Как вы думаете, ребята, "Кристалл" выдержит давление? Команда не задохнется?

- У самого голова есть, - ответил Ковшеваров. - Вы мореплаватели, не мы.

- Тонуть будем вместе!

Судя по всему, Кокорин наслышался о пароходах, исчезавших в полнолуние при сильной магнитной аномалии. Тут опасность, конечно, была - и не только в том, что рулевому непросто держать курсовой угол. Среди глубоких волн порой обнажается дно, о которое пароходы раскалывает, как орехи. Опасен и сам воздух: застаиваясь между волн, он действует отравляюще.

- Гриша, сколько у нас осталось кислорода?

- Баллонов шесть.

- Надо расставить в каютах и в коридоре, - сказал Суденко старпому. - И освежать, если потребуется.

Ковшеваров тут же полез в отсек и начал выставлять баллоны, окрашенные в голубой цвет, с клеймом партнадзора. Кокорин спросил, стараясь не глядеть на раскачивающиеся водолазные костюмы:

- Ты придумал... с пароходом?

- Пока еще рано говорить.

- Придется, Жора! Через полчаса судовое собрание.

- Значит, через полчаса.

Поднявшись, Суденко опять сел: кружилась голова. Было странно чувствовать такую слабость на земле. Просто чувствовать, что бьется сердце... Вспомнил: был метр-полтора, когда думал, что не всплывет. Но он вылез, здесь... Кое-как дошел до двери, вышел.

Прошел по движению с "Кристаллом", приноравливаясь к увалистой поступи Шарова, который стоял на руле.

Долгие часы подъема отняли у него представление о времени, и сейчас море не только возвращало время, но даже опережало его. И вода, и небо были окрашены незакатными видениями солнца и луны, которые как бы и садились и вставали на гигантской посадочной полосе горизонта. И день, что прошел, и ночь, что не наступила, стояли так близко, что караваны птиц, соединявшие их, были по-разному освещены: головной клин попадал под солнечный свет, и хвосты утопали во мраке луны. Он не знал, что такая, почти космическая, обозримость горизонта возникает на осях мира, где движение светил описывает маленькую параллель: одни из них не успевают сойти, как восходят другие. Восприняв то, что видел, как какую-то фантасмагорию, он почувствовал сожаление. Хотелось увидеть что-нибудь попроще, как тогда: утро, летящую гагару...

Откуда возникла в тебе уверенность, что способен на что-то исключительное? Вдруг, ни с того ни с сего, себя убедил! А если ошибся, настроившись па невозможное? Тогда ты просто оставил человека в воде. И сделал это в тяжелейших условиях, превратив рейс в ничто, в наказание.

Как это объяснить, каким отчетом?

Ты можешь сказать лишь одно: сегодня ты не думал о работе. Ты приехал не работать, а наблюдать. И ради этого спускался к пароходу. А сейчас, сложив все, что видел, ты должен ответить абсолютно ясно: ты не только поднимешь "Шторм", но и спасешь человека. Сейчас ты умрешь за столом, а докажешь это.

Не сейчас, а через пять часов. Только так, не иначе. Сегодня ты затеял с собой слишком рискованную игру. А ты водолаз, другой работы у тебя нет. И ни на какую другую ты не согласен.

Ильин прошел мимо него с флагом.

- Открывай барокамеру.

- Не пойдешь на собрание?

- Никакого собрания! Никого не впускать.

- Понял, ясно.

Старшина залез в барокамеру и улегся там, на красной койке.

- Полезешь глубоко?

- Давай тридцать.

- Ого! Бочка разорвется.

- Крути...

Через пять минут он крепко спал.

К смене вахт в рулевой стало людно.

Пришли Сара с Шаровым, которые меняли Кокорина с Величко. Незаметно у окна пристроился Микульчик, в длинной телогрейке, утонув в рукавах до огонька папиросы. Были здесь механики, электрик Данилыч, мотористы. Последним поднялся Трощилов, которого на собрание не пригласили. Однако никто не возразил, что он пришел.

Показав себя как хороший уборщик, Трощилов не стал своим. Но если раньше за ним гонялись, отыскивали в разных углах, то теперь его как бы не замечали. Зато он мог открыть любую дверь, не боясь грубости или насмешки. А если и случалось, что оскорбляли, то кто-либо оказывался и на его стороне. Такая перемена, к которой он не привык, и радовала, и чем-то угнетала одновременно. Сегодня же состояние было особенное: они уходили из Полыньи. И не только в этом дело. С утра он получил от боцмана необычное задание: расходить па палубе шпиль, который заржавел. Провозился с ним целый день: бил кувалдой, травил кислотой, жег соляркой - и раскрутил. Теперь шпиль, смазанный тавотом, ходил, как часы. Даже боцман его похвалил. Все это вызвало какой-то прилив сил. Он не мог оставаться один. Пришел сюда, чтоб успокоиться.

Огляделся, к кому приткнуться.

Матросы были ближе ему, но из какого-то внутреннего противоречия выбрал механиков. А точнее, пристал к механику с бакенбардами, стараясь повторять движения и тем самым как бы примеряя его костюм. Желание заполучить форму с нашивками появлялось у него тоже не каждый день. А в такой, как сейчас, перед возвращением. Но механик лицо имел холодное, неприступное, и Трощилов, обхаживая его, внутренне осознавал безнадежность своей затеи. Не отходя от механика ни на шаг, Трощилов все же не мог не уловить общее настроение. Вначале оно было одно, а потом стало другое. Пережив радость, что идут домой, моряки начали задумываться, к чему это приведет.

- Теперь "Кристаллу" как спасателю крышка, - высказал мнение Сара. Будет рейдовый, портовый бот.

Андрюха, пылкий, светясь в синеве тонким лицом, прошелся по рулевой.

- Лично я на таком пароходике работать не смогу, - заявил он. - Визу откроют, пойду на лайнер, к т-торгашам.

- Душа их не выносит, - поморщился Величко. - Ходят за границу, а что видят там? Для них все достопримечательности в магазинах.

Остальные подхватили:

- В Мальте будет ноги обивать но камням, лишнего пенса не истратит на транспорт.

- Одной жене сделает гардероб, второй. А во всех гардеробах одна его майка висит.

Андрюха переменил мнение:

- Пойду к р-рыбакам, неважно. А второго спасателя у меня не будет.

- Еще не закончили с одним, - осек его Вовян.- Виза! Моли бога, если не посадят.

- Народный суд учит! - наставительно сказал Кутузов, обиженный на мотористов. - Запомните это, сосунки...

- Не учи нас жить, - ответил ему Вовян. - Лучше помоги материально.

Это была шутка, все засмеялись.

Открылась дверь, и Просеков с Диком прошли через рулевую.

- Капитан с нами пойдет? Или выходит на Хейса?

- Кто его знает? - сказал Кокорин. - С утра не говорит.

- Почему не говорит? Я к нему заходил сегодня...

Все опять посмотрели на боцмана.

- Заходил!

- Пришел, спрашиваю: "Как, Ефимыч, ваше здоровье?" - Кутузов поиграл куском цепи, которую приобрел на "Волне". - А он: "Так ты о моем здоровье беспокоишься?" Потом говорит: "Хочешь, чтоб болела моя правая рука?" Еле выскочил...

- Значит, в норме.

Было слышно, как Просеков уговаривает Дика справить нужду: сперва ласково, с нежностью, а потом распалясь, чуть не пиная ногами. Они вернулись, и Просеков при всех замахнулся на Дика. Но не ударил, присел на корточки и, взяв легавого за ухо, вытер им сгустки из собачьих глаз.

Дик повизгивал, испытывая мучения.

- Разрешите, я его уговорю? - предложил услуги радист.

- Кто у Дика хозяин? - сурово спросил Просеков.

- Вы.

Просеков помолчал.

- Веди.

Свинкин, блестя полировкой на брючках, наклонился над Диком и, положив ему руку на голову, начал подталкивать к выходу. Пес, косясь испуганным глазом в распахнутую дверь, где кроваво-синим провалом зияла Полынья, за ним пошел.

- Дик номер два...

Это замечание Андрюхи было довольно метким. Но Просекову оно не понравилось.

- Вот ты посмеялся над ним, как над ровесником, - сказал он. - А он проспал больше, чем ты прожил! Сколько, думаешь, ему лет?

Андрюха ответил, покраснев:

- Лет т-т-тридцать пять...

- Да ему уже все пятьдесят, - сказал Просеков, так улыбаясь, что улыбка эта скорее походила на страдальческую гримасу. - Он еще во время войны плавал юнгой на подлодке, А на Северном флоте всего было четыре юнги. Их потом всех сослали на учебу.

- Одни погиб, на "эске", - уточнил Кокорин.

- Ну да. После этого.

Просеков замолчал, но разговор о радисте подхватили.

- Он ведь тонул, Свинкин, как и Дюдькин.

- Это в тот год, когда было много SOS, - вспомнил Величко. - В Бискае "Умань" затонула, Леха?

- Coy.

- Слышь, маркони, - обратился к радисту Сара. - Ты как тонул? Вот мы обсуждаем.

- Руда поплыла в трюмах: загрузили со снегом, растаял, вот и пошла ходить... - Все молчали, и Свинкин продолжал, почувствовав внимание: - Дали радио, а нам ответное: решайте сами. И тут, конечно, был виноват капитан с капитаном-наставником - не сошлись во мнении. А надо было грести в первый же порт. Об этом я могу точно сказать, потому что один остался... - Свинкин попросил у Микульчика папиросу и закурил. - Ну, привезли нас в Калининград. Меня как спасенного приодели, купили бесплатный билет. Лично присутствовал при церемонии, когда выносили гробы из ДМО*, - похвастал он. - Народу было! Сколько же было гробов?.. - Он задумался, припоминая: - Наверное, двадцать, не меньше... Старпома выловили возле Англии, боцмана - возле Франции. А я как уцелел? Кормовую шлюпку хряснуло, носовую тоже - в щепки. А еще лодочка была, ее ветром сорвало. Ну, я прыгнул в нее и поплыл потихонечку... Свинкин прямо лучился от удовольствия.

* Дом межрейсового отдыха моряков.

- Двое, кажется, в каюте остались. Не вышли.

- Капитан с капитаном-наставником, - ответил радист. - Уже пароход закачался, я к ним вхожу: "Ефи... Евгеньич, говорю, и вы, товарищ наставник, идите спасайтесь. Потом скажете, что неправильно радио принял". А капитан говорит: "Ладно, Володя, выпей вот". Потом снял с переборки спасательный жилет: "Передай привет кое-кому, если спасешься".

- А если б они сказали: "Садись"? - спросил Кокорин. - Остался б с ними?

- Конечно! Море, шлюпки разбиты, а они сидят в тепле. Почему б не остался? Остался б!

- А дом, дети? Ты про это думал?

- Нет.

- В том-то и дело...

- Я после подумал. - Свинкин, тоже разволновавшись, взял у Микульчика еще одну папиросу. - И пожалел, что выходил.

- Почему?

- Ну, после похорон, как окончилось все: побегали, побегали - и домой пошли. Пора и мне ехать. Билет был, приодели меня, только денег не было. Захожу в вагон: там жены ребятишек сидят с покупками. Думаю: а как же я? Ведь домой еду! Как без подарка? Хоть шоколадку дочери... Стал амбулаторию искать, кровь сдать. А она недалеко, за путями... Как в кино! Только подлезу под поезд - он тронется. Может, представлялось так, их там много стояло ночью... Добрался, захожу - как раз по крови приемный день. Сестра начала брать, а у нее не получается, не доколется никак. Потом говорит: "У вас крови нет". - "Как нет?" - "Не обнаруживается..."

- Захолодал, видно.

- Лезу обратно, думаю опять: как же мне ехать? Без крови, без конфетки, в чужом костюме? Разве так с рейса приходят? Ну, и отвалил поутрянке с первым пароходом. А через полгода вернулся - как все.

- Как все?

- По-другому стал ходить, - припомнил радист. - И потонел, стал меньше ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.

- А жена?

- Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.

- Да-а...

- Правду они тебе сказали... - Просеков погладил больную ногу. Остался ты тогда в море, не выплыл.

- Как не выплыл, Ефимыч? - Свинкин в удивлении рассмеялся. - Спасся я, перед вами стою.

- Не ты стоишь, другой... - Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в него: - Ты не шакал?

- Ефимыч, вы что? - испугался он.

- Ну, ты просто такой...- И, медленно оглядев остальных, спросил: - А вы? Куда идете вы?..

После ухода Просекова и Свинкина в рулевой стало тихо. Трощилов видел по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно, и рассказ радиста произвел впечатление. Трощилов тоже был им задет. Лично его в истории Свинкина потрясла причина, из-за которой утонул большой пароход. Взяли руду со снегом, поэтому. А как ее не взять со снегом, если идет снег? И потом: если все погибли на больших шлюпках, то как Свинкин спасся на какой-то лодочке? Молчание команды насторожило Трощилова, и он почувствовал знакомое сосущее нетерпение. Он уже забыл про механика с бакенбардами и ожидал, что произойдет.

- А ведь правда, ребята! Куда мы идем? - сказал Величко, сдавая Шарову руль и громко называя курс. - Домой? Но почему закоулками?

Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:

- Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?

- Зато с похвалой уводят.

- Кто уводит? Приказ был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как дезертиры. Обманули нас...

Кокорин стерпел, решив, что такому сопляку не обязан отвечать. Из старших не выдержал один Кутузов.

- Приказа не будет! Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни нас. Завтра в шхерах последние буи снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой души нет.

- Мальчик остался...

Сказал кто-то из механиков, и сказал о том, что обходили, так просто, обыкновенно, что Кутузов не нашелся что ответить. Повисло молчание, такое глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.

Однако.

- У меня жена беременна, - сказал Микульчик. - Ёханы баба! Как я в глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?

- А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?

- Я не про это.

- А про что?

- Без спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.

- Спасти нельзя! Задание невыполнимо!

- Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?

- Впереди волны, магнитная зыбь. "Кристалл" не имеет защиты от аномалии. А если туда прорвался лед? - Кокорин вытер платком шею. - Я вам говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.

- Рядом "Агат".

- Давать SOS? - Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не рыбаки, не торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?

- Туда путь короче, с экономией топлива и воды, - разъяснил Данилыч, председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого надо решить одно: кто останется на следующий рейс? И отправить решение судового собрания.

- А если будут несогласные?

- Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.

Начался опрос, больше для формы, так как было ясно, что останутся. Предложение Данилыча было всем по душе: оно делало намерения открытыми. А также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь могли и ухватиться за обещание! Связать по рукам... Трощилов видел, как обминули боцмана: он уходил на "Агат", прощали... А как же его? Тоже простят? Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали грязные трапы, углы, исползанные на коленях...Что он здесь терял? Чего ему бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то: вантина с вертлюжным гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где он видел это? На палубе, когда расходил шпиль... Эта неточность работы, которую он запомнил утром и сейчас осознал, потрясла. Он понимал такое, знал! Разве он не матрос? Разве он не такой человек, как все?.. Он так готовил себя к обиде, которую ему нанесут невниманием, что даже не думал о том, что надо ответить, если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил Трощилова на месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел на Данилыча совершенно бессмысленно. Вдруг увидел, что механик с бакенбардами стал от него отходить, мелькая шевронами на рукаве. Понимая, что его выделяют, что остается один, Трощилов нырнул в промежуток между штурманской нишей и переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.

- Ты чего? - опешил паренек.

- Дай форму... поносить.

Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:

- Посмотрим там...

- Дай слово! При всех...

Эта сцена, разыгравшаяся в ответственный момент, подействовала как слабительное.

- Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.

Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.

Слетев в коридор, Трощилов наткнулся на Ковшеварова, который шел с полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на его лице, наверное, Ковшеваров что-то заметил. Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку на плечо, что не позволял себе раньше. Этот его жест, недопустимо уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал, прорвали еле сдерживаемое чувство.

Трощилов, закрывшись беретом от лампочек, расплакался, как ребенок... Какое счастье, что на этом суденышке, слабом перед морем, у него был защитник, человек, которого он когда-то - по дешевке, за мелкие услуги уговорил стать своим товарищем!.. Ведь всякий раз, встречаясь с Гришей, Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа, разъединенная с телом. В то время когда сам он был загнан, терпел насмешки, изворачивался перед боцманом, готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...

- Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...

Ковшеваров, не любивший изъявления чувств, не доверявший им, прервал насмешливо:

- Утри сопли! Обидел кто?

- Опять в Маресале идем, Гринь.

- А ты куда собрался?

- Домой.

Ковшеваров презрительно усмехнулся.

Он знал эту осеннюю тягу моряков: хоть к теще, с неверной женой, хоть на койку в общежитие - домой! И даже этот бедолага, этот голый прут на обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.

- А если б ты вместо него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы взяли и ушли...

- Не тонул я! Не было этого.

- Этого не было, а это было... - Ковшеваров, скомкав на Трощилове рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя убивали, Леник! И кто-то с тобой возился, спас. А если б не стал спасать?

- Как это! Он деньги получает.

- И ты получаешь. А не хочешь.

Трощилов, разочарованный, молчал. Нет, не таких слов ожидал он от товарища! Ведь там, наверху, он что-то совершил, и хотя бежал с испугу к Грише, но то, что случилось, - с ним. А Гриша оценивал его мысли, а не действия.

- Ведь я же остался, Гринь...

- Так какого же черта ты хотел уходить?

Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:

- Ты к старшине как относишься?

- Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.

Трощилов затрясся:

- А чего он... копает? Чем я виноват, что пароход там? Ты, может, больной или смерти ищешь, а я что-должен тебе? Ты лучше под меня не копай, не копай! - проговорил он со страстью и умолк.

Ковшеваров смотрел на него.

Привыкший воспринимать подлость и низость в людях как нечто закономерное и не требующее доказательств, он все же был удивлен, что этот слабоумный, который еле выучился сгребать мусор, восстал против их командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда больной сам не знал, что творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец, если б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил... И все-таки: что это значит? К чему он подвел?

Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:

- Это ты рукавицу порезал? Ты! По глазам вижу! Да ты же нанес... ножевое ранение...

В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался, как виноватый, не знал, что сказать. Но потом все воспротивилось против напраслины, и, преодолев оцепенение, взброшенный каким-то внутренним толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:

- Не я, Гринь, не я... Да что ты! Думаешь, если такой, так я? Не я, Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..

В том, как он говорил, была такая сила оскорбленного чувства, такое убеждение, что ничего подобного не совершил, что Ковшеваров, с трудом высвободившись, перед ним отступил:

- Взбесился? Пошел вон...

Трощилов, не замечая людей, выглядывавших на крик, стоял как выкрученный, не чувствуя ни ног, ни рук. Он знал, что отныне его дружба с Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А на берегу? Никогда не достать койки в "Моряке". Пойдешь на вокзал, на площадь - и взяли. По морде, по чутью... Сколько его ловили в разных городах, принимая за непойманного преступника, сколько приходилось отсиживать в КПЗ: опознание, сверка личности - иди. В Мурманске, в Одессе, во Владивостоке... Промелькнули города, где толкался без приюта, не виновный, не виноватый, в то время, как другой, с синими глазами, мог себе позволить все. Даже убить человека, как чуть не сделал сегодня. Или просто посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла Танька: нашел веревку, какое-то бумажное мочало, тряпье... Что тонуть в пароходе, всем вместе? Ты попробуй вот так, на задворках, среди вони, бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да ничего он не боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.

Что делать?

Покачиваясь как пьяный, обошел судно, заглядывая во все уголки. Все выметено, вымыто, никакой пыли. И в море не загрязнится! Как дожить до поселка, до угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.

- Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.

- Где?

- На правой вантние.

- Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.

Трощилов его остановил:

- Дай мне.

Кутузов словно его не услышал... Боцмана нисколько не удивляло, что Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от нее. Такая резкая перемена, происшедшая с ним, скорее указывала на отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.

- Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя! Тельняшка - полосок не различить. А кровать? Что логово...

- Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...

- Такую работу надо заслужить.

Но разве он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как зеркало... И в то же время понимал сам: работа на высоте, со снастью качественно новая. Это все равно что перевод в другой класс. А как туда перейдешь, если главное не то, что ты знаешь, а то, что надо чем-то заслужить? Нет, все равно не жить...

Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.

- Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...

- Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на целый квартал.

- Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...

- Кому-либо другому скажи.

- Из-за этого! Из-за этого я...

Он выглядел так, что Кутузов понял: придется уступить. Угрюмо покрутил цепь, ударил о сапог:

- Сходи...

Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.

Море засветилось в своей глубине и проступили волны, которые шли не рядами, а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.

Магнитная зыбь...

Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать он не умел и просто стоял, выжидая время, чтоб прилично соврать, если спросят. Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей, которые приближались, перемахивая с волны на волну... Как молния пронеслась в сознании: с криком бросился назад, боясь, что закрыли дверь и он остался. Шаров уже его ждал, впустил и выслушал - без упрека, с обычным для него состраданием. Отправился на мачту сам, и так, словно пошел на рядовую работу. Это открытие, как метлой, вымело из него прежние чувства. Все растворилось в ощущении удобства, что он как уборщик, свободный от вахт, имел право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят такие, как Шаров. Думая о том, как придут когда-нибудь домой, погружаясь в стоны металла, в голоса катерков, снующих между громадных обшарпанных стен доков, в эту милую воду с радугой масла и мазута, на какой-то момент представил себя на высокой мачте с огоньком, чинящего снасть над волнами, что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.

Капитан Просеков посмотрел на море...

Наверное, сильный ветер прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были не только следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал Гомер в знаменитом сне Одиссея, очарованного пением сирен. А потом научно объяснил Ньютон своим законом приливообразующих сил Солнца и Лупы, придававших круглому лицу Землн гримасу космического эллипсоида. Проще сказать, наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время осеннего полнолуния, которому мореплавание обязано своими лучшими открытиями.

Перед глазами капитана возникли старые карты с красными пунктирными линиями парусных судов, составленные на основании сноса и бутылочной почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из Старого в Новый Свет. Замечательные блуждания финикиян, попавших в течение Западных Ветров, а потом топивших свои бесценные карты из-за преследования пиратов. В такое вот время задумал побег и тот старый разбойник, отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга крови*. А теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой, не подозревая, что дорога эта закрыта на сотни замков. И можно было представить, что произойдет через час-полтора, когда волны пойдут в резонанс, тяжелая волна остановит винты, а от перегрузок давления помутится рассудок этих незадачливых спасателей... Кто о них вспомнит тогда? Какой Гомер пропоет прощальную песнь? Да ничего не произойдет! Просто выйдет Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.

* Имеется в виду испанский конкистадор Понсе де Леон, открывший Гольфстрим в 1513 г.

А сам? Куда ему плыть?

Почему-то отсюда, из Полыньи, воображение не простиралось дальше той безмолвной каменистой полосы, отгородившей от него остальной мир. Настя, официантка из столовой, права: дальше ему плыть некуда. Но как внезапно! Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием? Нахлынуло прошлое, захотелось отомстить? Как это жестоко! Или он ее не любил? Он мог сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они и не приходили к нему ради детей, семейной жизни.

Ради чего пришла та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной скамейке: чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или та, с которой и встретился и расстался в воде? Даже лица не помнит, не заметил. Ожоги медуз, одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты, туманный берег Южных Курил... Это были не женщины, а состояния души, окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под Тессемом, время остановилось...

Пристать к берегу по совету Насти? Ночные бдения при свете лампы, с потрескиванием дров: строчить что-то, вылавливать мух в черниле ржавым пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После дневников Скотта, оборванных на полуслове, ничего нового не напишешь. Все было, все прошло на земле... Господи, как люди устарели!.. А может, пожить обыденно, просто, как все? Повесишь барометр на двери, будешь есть лук с подсолнечным маслом и ждать пароходов - от осени до весны... А что даст весна, Дик? Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что ты постарел па целую полярную ночь. Или заблудишься в метели, среди десятка домов, и вырубят в куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя есть на это право: открыл Атлантиду, течение Западных Ветров? А если б сделал что-то такое, тогда бы смысл твоей жизни, в какой наготе ни представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в преддверии старости, оглушенный несчастьем и не умея преодолеть себя каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет сил, озаряющих одиночек, может, и подлых, но не боящихся своей подлости, потому что природа их охраняет и бережет: она их растит, воспитывает и убивает, это ее дети, таких сил, чтоб уцелеть, в тебе нет, ты просто убогое дитя человечества, и скорбь твоя и желание твое, не проявившись в деле, - всего лишь слюни немощи, размазанные по остывающему сердцу...

Что же остается?

Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен не дом, а корабль, Дик! И такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно' он! Последний корабль, который нас или погубит, или спасет. Его-то и надо привести. И дорога к нему не с Маресале, где поворота не будет и не может быть. А надо повернуть с моря, вот сейчас. Курс, который ты проложил, неверен.

Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам...

Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.

Сара спал, положив на карты свою молодую голову. Ни один прибор не работал, и Шаров вел по чутью, откатывая рукоятки штурвала то влево, то вправо. Собственно, и он спал, загипнотизированный волнами. Но это был особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра. А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва ли не по гребням волн, где он шел, а не создавал иллюзию, что идет. А также умением воспринимать волны как особый вид поступательного движения, помня о том, что истинный курс в волнах поворачивает к глубокой воде, - чем глубже воды, тем круче поворот. И эта линия, как самое важное, что Просеков сразу выделил и распознал, не изменилась. Шаров не делал круги на месте и не повернул, что тоже происходит незаметно. Он вел судно в поселок с той точностью, какая была возможна.

Просеков попробовал отнять штурвал, но руки матроса лежали как железные, и Шаров, показывая, что не уступит, перевел глаза на деревянный молоток, лежавший на компасе. Капитан озадаченно смотрел на матроса, не понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку, на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в молчании самые сокровенные мысли, -с этим матросом Просеков сейчас не сходился в главном: в забытьи.

- Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил...

Сошел вниз.

Перед выходом тихонько заскулил Дик. Просеков присел на корточки, уговаривая: отчего ты не хочешь прогуляться? Кто тебя вынянчил, кто вот такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик...

В дверном промежутке так закрутило, что капитан все перепутал: вместо того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор...

Проклятие!

Наконец вышли.

Как светила луна! Был страшен ее свет, подкарауливший их на пустынной равнине Полыньи. Но в этом безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн, луна была, как живое лицо, которое проступало не в свете, разлитом на гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо, как жесткий снег. Идя вдоль борта, Просеков понял, что море расшатывалось подводной рекой, изгибавшейся в глубине, - это были ее повторы, размахи ее дыхания. Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной воды, куда-то спешила, ведомая своим поводырем! А та река, которая еще недавно текла на поверхности, сейчас складывалась опять, из этих волн, похожих на огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались, как при далеком землетрясении. Какое-то видение расплылось в отравленном сознании: прямо на него бежал человек, обмотанный шафром, в валенках, проступая темным силуэтом в искристости воздуха, который закручивался по спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой планете, как Земля, где кружил, не утихая, человечий рой, шел человек, пытаясь достичь одного огня, и не мог достичь, - жутко было ощущать такую несправедливость!.. Может, это была и его дорога - дорога лунного странника, бредущего в безбрежье земного одиночества? И по этой дороге они пошли с Диком, уходя от всего, от всех, глядя на холмы, на долины, удивляясь их красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели дом, стоящий на горе, и там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила грудью ребенка...

Вот мы и пришли, Дик!..

Итак, цель определена.

Сел, придвинул папку с листками и тут же отодвинул от себя. Он все помнил, все знал, все видел ясно.

Как поднять "Шторм"?

Безусловно, при помощи газовой оболочки. С учетом рывка "Волны". Другого выхода нет.

Море изменяется, островки всплывают. С возвращением течения, по-видимому, установится прежняя глубина в проливе - сто двадцать метров. Такая глубина давит на корабль с силой в двенадцать атмосфер. Округлим с земной: тринадцать. Давление станет на три атмосферы меньше, чем сегодня. Следовательно, шансы "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки. Воздуху будет непросто выйти из "Волны".

Создаст ли "Волна" достаточной силы рывок в таком положении? Такие расчеты - стихия Маслова. Кессонную таблицу с расчетом времени сделает Иван Иваныч. Твое дело - обеспечить остановки и движение "Шторма". Сейчас ты обязан допустить как непременное, что "Волна" поможет оторвать "Шторм" от грунта. А когда пароход отрывается, он всплывает.

Не совсем так. Истина, конечно, сохраняется. Но есть особенности, касающиеся и "Шторма", и того места, где он лежит. Поэтому можно сказать сейчас: всплытие "Шторма" будет рассчитывать сама Полынья.

Что там происходит?

Насколько он может судить, в каньоне зарождаются вихри, сродни циклонам в атмосфере. Вода там "дышит": поднимается и опадает. Плотность ее так резко меняется, что создает впечатление пустот. Даже течение над каньоном проваливается, как самолет в воздушной яме. Отчего это происходит? Возможно, от процессов в вулкане. В такой среде аномалия вызревает быстро. Стихия вообще не умеет попусту тратить время. Тем более что у нее есть свой секундомер: капли. Что это такое? Должно быть, какое-то вулканическое вещество, аккумулирующее энергию воды. Капли висят над каньоном, как чуткие приборы. Почему они взбухают, качаются, сдвигаются в ритме туда и сюда? Они настраиваются на течение, ищут в нем брешь. Настройка оканчивается точным выбросом завихренной воды. Восстанавливается динамическое равновесие...

Так это совершается в точности или не совсем так - не столь важно. Важно, что ты, сложив то, что видел и ощутил, можешь сделать вывод: капли выведут "Шторм" на просвет Полыньи, где сосредоточивается подъемная сила. Капли выбросят пароход из нижней воды.

Итак, капли. Они в материале моря. Всегда на одном уровне. Первая остановка здесь.

Где "Шторм" сейчас?

Всплеск его поднимает, но лишь до определенной высоты. Вырваться из течения в облаке летучей воды "Шторм" не успевает. Почему? Хотя бы потому, что не успел шар. Вспомни, как поднимался сам! Еле проскочил с помощью поста. А "Шторм" куда тяжелей. Ни разгона, ни притяжения ему недостаточно. Поэтому не вызывает сомнения, что пароход неминуемо застрянет. Значит, вторая остановка здесь, в течении. Остановка - лишь по уровню глубины. На самом деле "Шторм" летает, как шар.

Что такое течение? Это, в сущности, коридор. Стенки его прикрыты трущимся слоем. Оболочка "Шторма" приобретает плотность воды, чем вода его и держит. Пароход раскачивается по параболе, в ритме меняющихся притяжений, направленных к пустотам. Когда он достигает верхней точки, выходящий поток его отбрасывает. Начинает движение вниз, где зарождается вихрь. Но плотность оболочки сейчас другая - всплеск проносится мимо. И так до тех пор, пока пароход не стряхнет на дно.

"Шторм" становится пленником течения.

А как же шар? Ведь шар всплыл... Разогнался - и всплыл! Тут что-то странное, необъяснимое. Впрочем, объяснение есть: шар вы не дергали "Волной". Он намного сильнее "Шторма", ослабленного вылетами людей. Конечно, плотность его оболочки не могла быть иной, чем плотность течения. Но он имел потенциальные силы для всплытия. Сумел как-то подладиться к вылетающей воде. Как-то отреагировал на возможный скачок плотности при разрыве течения. Маша поднялась в великолепной гармонии со своим газовым костюмом. А как довести до такой гармонии "Шторм"? Тут сосредоточено главное, все.

Что нужно выделить сейчас? Что плотность течения все же меняется. Иначе бы шар не всплыл. И меняется на крайних точках раскачивания, что естественно: там разрываются пласты.

Как это происходит?

Притяжение моря, действующее по вертикали, развивает колоссальную подъемную силу. Происходит выброс-всплеск, превращающий течение в две волны. Потом притяжение действует вниз: гребни смыкаются, полоса опадает. Этот всплеск как водолазный клапан. Течение его открывает, чтоб убрать лишнюю плавучесть. Воцаряется равновесие. Вот этот момент, когда равновесие нарушено, "Шторм" как-то должен поймать.

Как поймал шар?

Кажется, он получил особенно сильный удар. Допустим, и "Шторм" его получит. Разогнался и взлетел - как самолет! А отчего взлетает самолет? От различия плотности воздуха - наверху и под крыльями. Самолет садится на более легкую воду. Принцип разгона не имеет значения. Отличие лишь в одном: самолет имеет крылья. Следуя логике, крылья должен иметь и "Шторм".

Что это ему даст?

Вот пароход достигает верхней точки раскачивания. Всплеск разрывает течение, и пароход, оказываясь па гребне волны, принимает выходящий поток площадью крыльев. Как только изменится угол крыльев, изменится и центр тяжести "Шторма". По силуэту "Шторм" будет напоминать самолет, отрывающийся от взлетной полосы. Оболочка тотчас перельется, она уже в другой среде. Течение смыкаясь, создаст дополнительный толчок.

"Шторм" всплывает...

Это мысль!

Правда, тут появится сложность. Быть может, непреодолимая... Крылья, кто их сделает? Кузнец. А как их крепить, сколько все это займет времени? Все это - второстепенное. В идее с крыльями что-то есть. И в нее необходимо поверить, как во все остальное.

"Шторм" вышел из Полыньи. Поднялся по дуге к верхнему течению. Еще одно, возникшее из вихревой воды. Пока слабое, не это не имеет значения: оболочка "Шторма" его воспринимает, приспосабливается. Даже шар из него не вырвался! И это естественно: никакого здесь всплеска нет. Бессильны и крылья "Шторма".

Тут два решения.

Первое: выйти из "Шторма". Баржа опять на косе. Допустим, не разлетелась: сохранили хоть один отсек. Осушили, сделали нечто вроде барокамеры. Остановка перед самыми тяжелыми метрами... Фантазия! Кто будет думать о "Волне"? В нее будут дуть до последнего! Нельзя выходить из "Шторма"... Остается второе: "Шторм" выдернет "Агат". А до этого будет держать, сколько потребуется.

Третья остановка здесь, последняя.

Итак, что-то сложилось: есть крылья, которые ты принял как идею подъема. А теперь принимаешь еще одно как обязательное: мальчик дотянет до барокамеры. Маше этого хватило. А он все-таки в пароходе.

Что еще? Может, что-то упустил? Это и есть последнее, главное, над чем ломал голову все эти дни. Да! Ничего больше не понадобится.

Все, кончено.

Отстегнув ремень, которым привязался к столу, старшина встал. Судно сильно качало, что он не сразу заметил от усталости. Обычно в любую качку моряк попадает сразу с левой ноги. Но тут был не ритм, а аритмия. Вдруг наверху оказывался трап, по которому собирался сойти, или делалась палубой переборка. Но особенно раздражало то, что было не закреплено: казалось, в голове стучат котлы, в животе трясется посуда. Когда вышел в коридор, тот наклонился так, что в него можно было упасть. То, что старшина увидел здесь, его поразило: команда лежала на мокром материале, разостланном на линолеуме. Воздух был тяжелый, несмотря на открытые кислородные баллоны. В нем чувствовался запах углекислого газа. Глядя на людей, поверженных в электрическом свете, Суденко вспомнил про волны, которые проходили ночью...

Сел на пол.

Напряжение, которое держало его за столом, теперь отпустило. Заторможенное сознание медленно переключалось на другое. Постепенно начал соображать. Ребята напоминали спящих, разметавшихся во сне. Осмотрел их, ползая на четвереньках: ничего, живые. Должно быть, помогли и кислородные баллоны и выручили рулевые: вели "Кристалл" по гребням, избегая глубоких провалов. Но спали глубоко, в пароксизме глубинного опьянения, и об этом говорило выражение их лиц. Крепче всех спали механики, мотористы и электрик Данилыч: запас кислорода в их крови невелик. Почему-то Микульчика среди них не было. Кокорин лежал у главной двери, перегородив выход своим телом. Наверное, он не пустил людей на палубу и этим спас. Во всяком случае, от кессонной болезни. Кутузов замыкал строй: лежал в тапочках, привязав себя цепью к огнетушителю. Лицо угрюмое, без признака пьяной радости. Как будто прислушивался к чему-то, что и вызывало его недовольство: к тросу, отцепившемуся от снасти, который летал наверху, ударяясь скобой о надстройку. Был почти в сознании, но не очнулся.

Пересчитал еще раз. Не было четверых, помимо водолазов, спавших в посту: Микульчика, Дюдькина, Шарова и Просекова.

Где они?

Открыл дверь в каюту стармеха - пуста.

Сунулся напротив, в ПУМУ - закрыто. Микульчика разглядел в стекло: сидел за пультом управления. На стук не повернул головы. Однако двигатели работали, куда-то шли.

На камбузе кипело, булькало. Дюдькин был в салоне - стелил мокрую простыню на столы, чтоб не двигалась посуда.

- Григорьич, где мы?

Повар, внимательно его разглядывая, пробормотал:

- В пузыре...

Суденко испугался: неужели все такие? Куда же тогда они шли? Пробрался в рулевую. Леха Шаров стоял здесь, перевесясь через колесо. Значит, все в порядке.

Наступило утро, незаметное среди волн, еще крутых, с опасными углами крена, загромоздивших дорогу хаосом качающихся глыб. Уровень моря, отлинеенный горизонтом, резко менялся в больших стеклах. "Кристалл" то восходил наверх, то обморочно падал, зарываясь до верхушки мачты. От этих стремительных наклонений, от ветра, сдавливающего перепонки, в рулевой все гудело, как в барокамере. Когда "Кристалл" поднимало особенно высоко, приоткрывалась полоска зари, похожая на трепещущий флаг. Ненадолго, на один миг, и тут же исчезала среди гребней, которые пенились. Даже огромные, неестественно белые облака, стоявшие вдалеке, казались такими же нереальными, как эта заря. А вокруг лежала серость и стылость воды, не ощущавшей свет.

Шapов правил не по волнам, а смотрел куда-то вперед, проложив линию курса на облако или звезду, а потом, когда они растекались, выбирал еще что-нибудь, чтоб зацепиться взглядом подольше. Взгляд его, без видимой сосредоточенности, был по-особому зорок, избирателен, что Суденко понял, когда Шаров незаметно, заранее изготовясь, отделил от облаков айсберги, которых Просеков удачно обминул прошлой ночью. Стоя на большой глубине, они предупреждали о себе бомбовыми ударами (это от них под водой отваливались "щенки" - большие куски), отдававшимися в море, как в пустой комнате. Суденко заметил их, только когда прошли, и это еще раз сказало ему, что Шаров все видит правильно.

Внезапно в воздухе пронеслось что-то, и прямо перед "Кристаллом", словно туши гигантских животных, выплеснулись острова...

Неупокоевы? Да они с ума сошли!..

Суденко бросился к Шарову, чтоб ему все объяснить, но сделать это ему помешал Просеков, ворвавшийся в рулевую:

- Назад! Обратно!..

В этот момент Шаров поднимал "Кристалл" на большую волну, и резкий поворот Просекова снес судно с гребня... Падая в коридор, Суденко увидел чудовищную картину: повар Дюдькин, выронив кастрюлю, заскользил по разлитому супу с такой скоростью, что мгновенно пропал из глаз. "Кристалл" тут же упал па другой борт. Теперь рулевая оказалась внизу, и Суденко прыгнул в нее из коридора. Шаров, балансируя рулем, каким-то чудом выровнял судно, и все обошлось.

Но море словно изменилось.

Теперь далеко справа проступили оснеженные склоны Земли Верн. А прямо по курсу цепочкой покачивались на воде буи, показывая поворот в шхеры. Все было так ясно видно, что можно было различить "Ясную погоду", которая ждала их у приемного буя. Только Неупокоевых островов как не бывало.

Просеков, проковыляв к креслу, удивленно спросил:

- В чем дело? Откуда они взялись?

Этот вопрос мог остаться нерешенным, если б не рулевой, взмахнувший в ярком свете деревянным молотком. Просеков, садясь мимо кресла, изумленно вопросил Леху:

- Coy-coy?!

И Шаров на чистейшем русском языке ему объяснил:

- Ты мне сон разбил...

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРАЗДНИК КОРАБЛЕЙ *

На подходе к Маресале увидели с десяток барж, груженных углем и лесом. Круглые, с облупленными бортами, похожие на пасхальные яйца, они так сливались с водой, что надо было смотреть в оба, чтоб не столкнуться с какой-нибудь. Довольно прочный лед, взявшийся за ночь, разломали ледоколы, а течение вынесло его из пролива, очистив дорогу "Кристаллу" и разным посудинам, которых он обгонял по дороге. Только караван еще не проснулся, и его прошли напрямик. Везде на пароходах огни были потушены. Электрический свет угадывался лишь в нижних каютах, где под водой, за толстыми стеклами, спали моряки. По палубам слонялись вахтенные, проверяя натяжение цепей. Эта тишина расслабила бдительность рулевого, и просто чудом "Кристалл" не угодил под помои, когда их выплеснули с какого-то парохода.

Возле буя Экслипс опять попали в затор суденышек, покрытых инеем, с синеватыми окнами, почти сливавшихся с поселком, который лежал совершенно белый, как во время зимы. Все вышли посмотреть на два новых корабля науки, появившихся за последние сутки. Необычной формы, с куполами, сверкавшими от росы, они возвышались как форпосты, и от них доносился мелодичный перезвон склянок. Даже "Агат", по сравнению с ними, имел чересчур будничный вид. Теперь его жизнь протекала неслышно, в ритме медленно крутившейся антенны. Но как только пришвартовались, было объявлено о совещании, которое собирал Милых.

Ожидали его в гостиной, довольно большой, где вокруг стола было поставлено несколько жестких, но красивых деревянных кресел с высокими спинками. На переборке висел портрет Милых, в мундире с орденом Нахимова и Бронзовым Крестом королевы Виктории. Этими высокими знаками воинской доблести Великобритании и СССР капитан Милых был удостоен за проводку союзных транспортов через минные заграждения Северного моря. Он был на портрете неузнаваем, и неузнаваемым казалось и море, приоткрытое среди занавесей желтого шелка, оживлявших тяжеловатую обшивку стен. Само представление о стихии словно умирало в этой комнате с защитной броней.

Как бывает, когда кого-то приходится ждать, разговаривая о том о сем, незаметно соскользнули на главное. Совещание началось задолго до его открытия.

Подлипный, затронув тему о спасенных турках, обрисовал положение дел экспедиционного отряда. Оно представлялось незавидным... Никто не хочет тонуть, никто не желает садиться на камни. Все укрепились в море броней, точными приборами ориентирования и локации. У каждого народа имеются хорошие навигационные карты. Однако не у каждого народа есть такие морские спасатели, как "Агат". Поэтому целый мир работает против экспедиционного отряда. Даже если дело доходит до спасения, как в случае с "Атлантиесом", то они готовы скорее потерять флот, чем за него платить.

- Надежды отыграться на своих тоже нет, - продолжал Подлипный, перейдя с международного обзора на внутренние дела. - Навигация тяжелая. План ледоколам урезали до минимума: три миллиона.

- Минус три миллиона.

- Да, с минусом...

- Будет с плюсом, если проведут пароходы.

- От взрывоопасников уже отказались...

Вполуха слушая, что говорят, Суденко подумал, что никто из них даже не вспомнил "Шторм". Так было заведено на морском спасателе: не говорить о делах безнадежных, пустых, а говорить о делах хороших, приятных. Болтовня про "Атлантиес" казалась ему притворством. Он работал на международных буксировках и знал: компенсация за них только откладывалась. Сколько случаев, когда у уволившихся моряков находили деньги, о которых они и думать забыли! С "Атлантиесом" Подлипный явно темнил, в своем стиле. А если предположить, что дела не так уж плохи, то из-за чего могли снять с международной линии такой корабль, как "Агат"?

- Сами вы от ледокола не откажетесь? - задал вопрос Микульчик, закрывая книгу, которую читал. - С поводырем пойдете!

- "Агат" обкалывает и ледоколы, ты знаешь, - ответил Подлипный. - Дело в "козявке". Плавкран мы обязаны сберечь.

- Куда с ним через лед? В караване все пароходы ледового класса... Все равно разобьете!

- Герман Николаевич считает, что Северный морской путь открыли не для того, чтоб возить металлолом. А открыли для того, чтоб возить технику.

Это было в самом деле изречение Милых, и довольно существенное.

- Значит, вы пришли из-за "козявки"? - не унимался Микульчик.- Ёханы баба! Это, простите, моя поговорка...

Стармех "Кристалла" не первый раз наскакивал на "Агат". А свой уход объявил как протест против нудной жизни морского спасателя. Поэтому вопрос Микульчика пришелся Подлипному не в бровь, а в глаз.

Подлипный поднялся:

- Мы пришли, чтоб взять аварийные пароходы. Поведем их приполюсом, через Полынью.

- Вас что, заставили?

- Научный центр Севморпути предложил вариант обхода оси. Герман Николаевич, изучив его, дал согласие.

Если допустить, что собрание давно шло, то сейчас была его кульминация.

Кокорин спрыгнул с кресла:

- Не взяли валюту, так пришли за орденами! А как же мы?

- С планом мы вам поможем.

- Каким образом?

- Осмотрите взрывоопасники.

- Мы? - Кокорин отказывался верить.

- Это правительственное задание.

Казалось, Кокорина сейчас хватит удар - от счастья. Осмотр взрывоопасников, учитывая тариф оплаты, - гарантия выполнения плана. Он сразу сел, набивая трубку, отключившись от происходящего.

- Суденко! Сколько времени может занять осмотр?

- С ледокольщиками?

- Конечно.

- Суток за двое кончим.

- Это нас устроит.

Оценивая, что произошло, Суденко искал выход. Выход был... Пароходы шли сюда через слабый лед - серьезных поломок не будет. Они лягут костьми, а сделают свою работу за сутки. Если идея с крыльями будет одобрена, к вечеру отойдут. Пока "Агат" притащится с караваном, все будет приготовлено. Куда денется "Агат"? Он никуда не денется.

В это время открылась дверь, и вошел Кутузов.

- Прошу пардона... Герман Николаевич у себя?

- Отдыхает.

- Скажите, что я пришел.

- Здесь я... - Милых, шаркая подошвами, вышел из спальни. - Здравствуй, Валентин!

- Здравствуйте вам...

Боцман Кутузов, который и перед самим богом не ломал бы шапку, так застеснялся, что стало неловко смотреть. Милых тоже обрадованно зафыркал, заморгал глазками, тряся лапу Кутузова изо всех сил. Это была пара, забавная для сравнения, которая при всей своей противоположности обнаруживала неожиданное сходство. Как в этом одряхлевшем старике невозможно было распознать прославленного капитана, каким он гляделся со стены, так трудно было признать в другом знаменитого боцмана. Вот такой, в телогрейке, скупо отобранной из неисчислимого барахла, в побитых, с чужой ноги сапогах, в рукавицах из грубой парусины, он как пришел на флот, так в нем и стоял.

- Герман Николаевич...- Кутузов, потоптавшись на ковре, демонстративно оглядел остальных. - Я принял решение кое-кого заложить.

- Давай...

Милых, не умея долго стоять, сел.

- Просеков... что вы так за него переживаете... пошел к дружку на "Бристоль". Не могут один одного перепить, вот и зацепились. Дюдькин... вчера сбил стул в салоне, свинцовый.

- Дюдькин? Старый моряк!.. - Милых отказывался верить.

- А другие? Вот старшина сидит молчком. А вы спросите! Девку поймал в пузыре и крутит с ней.

- В каком пузыре?

- Откуда я знаю, какие они? Эх, пропили судно! - сказал Кутузов свое обычное и так закрутил цепью, что сидевшие за столом пригнули головы.

Милых посерьезнел, но выражение озабоченности, готовое сложиться на его лице, не сложилось. Было видно, что Милых, передохнув, чувствовал себя хорошо.

- Подумай, Валентин, - сказал он, - а как без такого парохода быть? А так хоть есть куда списать людей, для дисциплины... - И, чувствуя, что Кутузова не убедил, спросил: - Ты-то сам разве не пьешь?

- А вот и нет! - воскликнул Кутузов, как будто ожидал этого вопроса. Поэтому прошу меня с "Кристалла" уволить на "Агат".

- У тебя виза прикрыта, - сказал Подлипный. - За драку в Париже с американцами.

- Так не доказано, что я! Ажаны прислали снимки, а я там снят с затылка.

- Сам говоришь, что снят.

- Мало что! А ты докажи?

- Кутузова не вычеркнули, - подсказал Подлипному третий штурман. "Птичку" поставили, на усмотрение.

- Птичку! А кто взял "Трость"*, впервые в советском флоте? А как на спасение - шиш тебе... -взвинтился боцман. - Прошлый раз, когда немец стукнулся о скалу, Просеков говорит: "Плыви на немецкое судно! Если потопят, отвечаешь"... Вот я и стерег в трюме, с телогрейкой. А потом говорят: "Тебя на вахте не было..."

* "3олотая Трость Монреаля" - специальный приз, которым удостаивают в Канаде атлантическое судно, пришедшее последним в старом году.

- Ты что же! - хмуро спросил Подлипный. - Из-за денег к нам?

- Из-за ордена! Не хватает одного для хорошей пенсии.

- Ты понимаешь, о чем говоришь? Ты на советском флоте?

Назревал скандал. Но тут на помощь Кутузову пришел Милых.

- Обожди-ка, Валентин, с орденом... Да и откуда ты высчитал, что тебе не хватает? Пересчитай еще раз.

- Нет одного!

- А ты моего боцмана видел? Старик, сядет и уснет...- Милых, расчувствовавшись, чуть не уронил слезу. - Должен я ему обеспечить спокойную жизнь?

- Так что, если спит? Так плохо! Тяжеловесы вооружать - а он в сон. Буксиры...

Кутузов, если подумать, был в своей безапелляционной настойчивости более прав, чем расслабленный старческой немощью Милых. Он не просил чужой пост, он требовал место свое. Однако Милых, задумавшись на секунду, ответил непреклонно:

- Я тебя, Валентин, не возьму.

- Почему?

- "Агат" без тебя обойдется.

Неизвестно, что имел в виду Милых, только всем от его слов стало неловко.

Кутузов, потемнев лицом, собрался уходить. Но у двери задержался:

- А я вам, Герман Николаевич, хотел рассказать про сон.

- Про сон?

Приунывший Милых оживился.

- Макарика помните, боцмана? Который возле Коломбо утонул, акулы съели...

- Да.

- Приснилось: подает мне буксир с аварийного судна. Взял проводник, тяну трос. А идем вроде как в течении с сильной волной. Начал буксиром мачту обносить, вижу: все равно сломает. Тогда беру концы и - раз! - кладу на кнехты. По завиткам волн, как руки легли...

- И что?

- Потекли концы! Только чуть лебедкой поправляю. А сам думаю: "Что же я делаю? Что сейчас будет?" - и проснулся.

Кутузов от волнения уронил цепь.

- А не помнишь, как крепил?

- Не успел запомнить. Разбудили...

- Я тебе выходной дам! Работать не смей, войди в воспоминание... прямо упрашивал его Милых. - Ведь на буксирах надо вести целый флот...

- Выходной на море? До свндания вам... - И с гордым видом вышел.

Теперь все смотрели на Милых. Наверное, разговор с Кутузовым его утомил, и он сидел не шевелясь, положив на скользящую поверхность стола свои белые, пухлые, как подушечки, руки. Сидел, окунувшись в какие-то мысли, но выражение лица у него было такое, словно он что-то приготовил и сейчас всех удивит.

Внезапно он сказал:

- Передай, что отходим сегодня.

Подлипный, как оглушенный, потряс головой:

- То есть как? А осмотры? Водолазы еле успевают за двое суток. Сейчас "Арктика" ломит, "Сибирь"... Весь Северный путь стоит! Да там, наверху, еще больше льда, чем здесь! К тому же он бегает...

- Марышев полвека назад прошел Северный морской путь без единой льдинки.

- Полвека назад сами не знали, что делали... Герман Николаевич, одумайтесь! Вариант не проработан, нуждается в разъяснениях.

- Нельзя больше ждать.

- Да кто это сказал?

- Я все увидел сам, - ответил он. - Из спальни.

Почему-то эти его слова произвели на остальных сильное впечатление... Что он увидел, этот старик, как сумел охватить взглядом океан? Но ощущение было такое, что знал. А в том, что не знали другие, какая его вина? Ведь есть такое знание, которое не передашь, как рулевое колесо. Не передается! Оно как жизнь. Кому ее передашь, единственную, в сцеплении чувств и мыслей, в единой связи? Она твоя и с тобой уйдет... Но этот великий старик, делая дело свое, сейчас убивал "Шторм". Было страшно на него смотреть.

- Герман Николаевич... - Подлипный коснулся его руки. - Разрешите закрыть собрание?

Милых обвел присутствующих своими ясными глазами, как бы рассматривая, кто сидел. Что-то опять изменилось в нем, лицо было другое. Он наклонился над столом, переводя глаза на его темную поверхность, как заглянул в бездну.

- Дочь влюбилась... сделала с собой такое... - проговорил он, щеки у него затряслись. - Как ей помочь? Я не умею... не знаю как. Я старик, старик... - И показал рукой, чтоб вышли.

На палубе "Агата", под буксирными дугами, мелькали матросы. От концов негде было ступить, и Суденко остановился, ожидая, когда уберут лишние. Несмотря на то что выход был рабочий, не по тревоге, и концами обматывалось все, оставались чистыми тюбинги - швартовые тумбы для крепления буксирного каната. Этот канат, или буксир, виделся сейчас в туннеле машины, намотанный на громадную катушку. Оттуда, с возвышения, из нутра спасателя, он выходил толщиной с бревно, сплетенный из волокон профильной стали, и работал как полуавтомат: и травился сам, и подбирался при провисах. А эти стальные дуги, нависавшие над кормой, как чудовищные ребра, тоже для него: ребра придавали буксиру косой луч, исключая попадание под винт. Такое качество буксира помогало удерживать аварийный пароход в любой шторм, когда растяжение волн неимоверно. И если добавить стальные мускулы корабля, его обводы и мощное скольжение, то получалась сила, зримая и очевидная, на которую и полагался Милых.

А на что полагался Суденко? На всплески, капли, удары течения... Все это представлялось как нечто малоубедительное. Сейчас он был уверен: если б не рассчитывал на помощь "Агата", никогда бы не взялся за "Шторм".

Посмотрел на причал, где угольную баржу сменила продуктовая. Трюмы были открыты, и грузчики выставляли на просвет мороженое мясо. Перевел глаза на поселок с мазками домов, зеленых и фиолетовых, похожий на висящую картину... Как они вчера к нему стремились! Берег действовал успокаивающе. Потому что во всем, что окружало: в подступивших кораблях, в этих лязгах и криках, как будто возникших сейчас и ударивших по ушам, - была опасность потерять нечто важное, что он, случайно обнаружив, хотел прояснить в себе. А в поселке было такое, что не укладывалось ни во что, ни от чего не зависело и не могло исчезнуть - ни сегодня, ни завтра.

Долго стоять не дал Филимон: хватанул за штанину, пробегая. Наверное, вид человека без дела, когда все носились как угорелые, был ему, как чистому спасателю, невыносим. Такое его поведение определило выбор в пользу "Кристалла". Ухватившись за релинги, старшина перекинул тело на свой борт.

В посту было оживленно.

Ковшеваров растягивал мехи баяна. Играл деревянно, с неохотой, уступив Аннушке, которой нравилась его игра. Ильин, обласкиваемый со всех сторон, блистал ленивым настроением, терпеливо снося приставания Ветра, который распоряжался им:

- Пойдешь ко мне вторым номером! Покрутишься, как соловейчик... Жора, уступаешь?

- Уступаю, - ответил Суденко. - Хочешь, станцию уступлю?

Сказал без значения, подстраиваясь под их тон, но почувствовал, что во что-то попал.

- Куда денешься! - Ветер пошел на носках, нанося свои джебы и хуки. Выходной получил, белоручка, пузырек глубоководный...

Суденко остолбенел.

- Кто тебе сказал?

- Маслов передал по рации... Звонил еще кто-то, какой-то начальник.

- Чернобров?

- Требует на ковер... Резко!

Похоже, что не разыгрывают: отчет отправили курьером на гидробазу... Что ж! Если Маслов дает отгул, то стоит этим воспользоваться. Ведь надо заказать крылья, сделать уйму дел!.. Суденко почувствовал огромное облегчение и одновременно неловкость, что уходил. В нем как прорвалось нетерпение. В спешке начал искать куртку. Наконец вспомнил, что ее нет. Открыл ящик с бельем: куртки с электрообогревом, сапоги противоударные, с усиленным носком. Одежда водоотталкивающая, огнеупорная, прокаленная в климатических камерах... Куда в ней, как обезьяна, пойдешь?

Кажется, не холодно, дорогу развезло... Сойдет в одном свитере!..

Все еще боясь подвоха, решил выскочить незаметно. Не получилось. Открывая дверь, столкнулся с человеком, который его остановил. Человек был большого роста, в капитанской форме и лицо имел соответствующее, крупное и красное. Не сразу признал в нем капитана "Бристоля", друга Просекова. Войдя, капитан как-то нелепо переменился. Даже фуражку снял, как вошел к начальству.

- Азбукин, - представился он, пожимая Суденко руку и не выпуская из своей. - С прибытием вас.

- Если ты насчет осмотра, - сразу предупредил его Гриша, который не церемонился с капитанами, -то мы сегодня не делаем.

Капитан "Бристоля" смотрел прямо на Суденко.

- У вас дело ко мне?

- Есть дело, старшина... - Он показал на барокамеру. - Хочу в этой бочке посидеть.

- Зачем?

- Со здоровьицем, как бы сказать... - Азбукин дохнул в сторону, пригнувшись. Потом сжал свой огромный кулак: - Песок в пальцах...

- А кролики есть в глазах? - спросил Гриша, рассмешив Аннушку, которая затряслась за занавеской.

Смеяться было грешно. Такое ощущение, про которое он сказал, бывает при кессонной болезни... Где он мог ее получить? Это был первый человек, неводолаз, который обращался к ним с такой просьбой. Пожалуй, был один смысл, чтоб засадить его в бочку: чтоб не пил с Просековым. А лучше всего засадить обоих. Просеков был травмирован сжатым воздухом и нуждался в профилактике барокамерой.

Азбукин смотрел умоляюще:

- Сделай услугу, старшина!

- К услуге нужна прислуга. А кто будет с вами сидеть?

Тотчас остановил глаза на Грише. И попал в точку: Ковшеваров ответил ему просветленным взглядом, предвкушая общение.

- Что дашь?

- Омулька, икорки... Могу парочку песцов, живых...

- Зачем живых?

- Линючие они сейчас, как раз к городу дойдут, - объяснил Гриша, и Аннушка затряслась опять.

Суденко выпрыгнул на причал.

"Агат" отошел, и от него стало расширяться пустое место, зияющее водой. Начал отходить и "Кристалл", выбирая по одному концы. Кокорин уводил его с осторожностью, оправданной сильной парусностью суденышка, и в то же время свободно. Даже с каким-то просековским изяществом освободился от навала деревяшек. Лайки, лежавшие на досках, тут же подняли лай, глядя в окно капитанской каюты. В ответ им загавкали собачонки на шхунах, а также, признав своих, баском откликнулся с "Агата" Филимон. Но лайки не обратили на них внимания. С самого утра они сидели тут, ожидая Дика, и сейчас переживали, где он... Вот друзья! Полюбили легавого, чужого - пойми ты их! Наверное, думали, что "Кристалл" уходит совсем... Суденко услышал три гудка и обернулся, удивленный: гудки давали ему. Вся команда "Кристалла" вышла на палубу, желая ему удачи. Даже Кокорин, приоткрыв рулевую, махнул трубкой...

Прошел мимо рядов машин, высматривая Федоса. Среди шоферов не было, но в колонне грузовиков, съезжавших по угольной дороге, Суденко различил его приметный знак - белый медведь на дверце кабины. Теперь надо ждать, когда Федос развернется на поворотном круге. Но все-таки ехать быстрей, чем идти. От нечего делать прошел дальше, глянул в трюм баржи, где были уложены рядами бараньи туши, отглазированные льдом. Отдельно в бочках лежало эндокринное сырье - для кормления собак. Разгрузка шла обыкновенно, но бригадир проявлял нервозность. Это был такой человек, которому давай темп, а потом дело. Внезапно в той стороне, куда он убежал, возникла паника: один из грузчиков упал в трюм с фруктами. Когда Суденко подошел, грузчика подняли. Он не пострадал, но вид имел обалделый. Бригадир принялся его распекать. Грузчик клялся, что не виноват. Суденко глянул вниз: фрукты, вызрев по дороге, выделяли сильный углекислый газ. Сразу почувствовал его как водолаз и понял, что грузчик не врал: там было просто потерять сознание. Ввязавшись в перепалку, чуть не проворонил Федоса.

- Подкинь до кузницы.

Федос посмотрел: дорога вокруг гавани, кручеными закоулками. А потом нагоняй остальных, устраивайся в поток...

- В Полынью спешишь? - спросил он вдруг.

- Надо быстрей.

- Садись.

Суденко залез, ощутив такое густое тепло, не уходящее между расшатанных дверок, что изумился. Федос, отсунувшись на сиденье с треснутым дерматином, протянул две груши величиной в стоваттовую лампочку:

- Девкам подаришь!..

Кузнец чего-то припоздал с работой, только разжигал горно. Ожидая его, Суденко с удивлением ощутил в хибаре такое же густое тепло, как и в кабине Федоса. Эта развалюха была так выпестована природой, что только казалась хлипкой. А сложена из досок, очернелых от жара и копоти, не горящих, твердых, как сталь, выносливее ее, каким может быть лишь закаленное дерево. Он хорошо знал сельские кузницы, состоявшие из наковальни, расплесканной молотом, из горна и нехитрой вентиляции к нему, вроде сапога при самоааре. Даже довелось постоять в детстве у поддувала, раскачивая мехами пламя. Но эта кузница обслуживала не поле, а море.

Помимо баржи со смененной обшивкой, которую он видел под навесом, тут еще чинили вехи, буи. Теперь их снимали с воды, чтоб не срезало льдом, и привозили сюда, на зимний ремонт. А на каменном полу громоздились цепи, очищенные от ржавчины, провороненные, густо смазанные жиром. Одну из цепей, разнесенную по шлагам, сейчас расклепывал подручный кузнеца, выбивая поврежденное звено. Он оказался не подручным, а подручной, что Суденко не сразу разглядел. Баба была одета, как кузнец, в ватных штанах, с фартуком.

Вошли в пристройку с инеем, свисавшим в щелях толя, который покрывал хибару снаружи. К стенам были прислонены полосы стали. Много металла разложено на полках. В основном сплавы, употреблявшиеся для клепки и чеканки: латунь, цинк, бронза, красная медь.

Кузнец, подребезжав рукомойником, взял чертеж чистыми руками, но глянул по нему вскользь, больше слушая, что ему говорил водолаз.

Тут же возникли неясности...

Он спросил, на какой примерно удар должны рассчитывать крылья. Этого Суденко не знал. Форма крыльев тоже, оказывается, зависела от удара. Не менее важно, сказал кузнец, и место, где они будут стоять. От этого будет подобран способ крепления. Основное же в том, чтоб крылья стояли идеально по плоскости. Даже при минимальном перекосе подъемная сила моря, приложенная перпендикулярно, будет самоуничтожена сопротивлением воды. Не будет обтекания, объяснил он. Любые крылья тотчас сломает, как спички.

Суденко был поражен, как быстро схватил мастер суть подъема "Шторма". Он ожидал разных придирок, рысканья по чертежу, в котором был не силен. А разговор произошел в ином ракурсе. Кузнец попросил его выяснить силу удара, как первое. Если не знаешь удара моря, то нечего делать крылья. Суденко обещал добыть сведения, пока кузнец сложит материал. О сроке изготовлеипя разговора не было. Это тоже понравилось. Судя по всему, дело попало в верные руки. У Суденко как гора свалилась с плеч.

Покуривая в затишке, под навесом кузницы, он рассмотрел в осиненности моря несколько шлюпок, отчаливавших от пароходов, чтоб взять направление на поселок. Он видел, что "Ясная Погода" опять подошла к устью реки, и видел на ней желтый маячный флаг. Окна лоцманского судна отливали золотом, словно были освещены. Вдали, за пароходами, как из глубины моря, поднялся красно-зеленый танкер. Все было отлично видно. Он посмотрел на флюгер над кузницей - петух показывал чистый юг. День был неплох, и он пожалел, что проворонил его начало. Когда же глянул на часы, от изумления замер: они показывали восемь утра. И все правильно: "Агат" жил по своему времени, которое опережало местное. Выходит, что он, отсидев на совещании, попал тем не менее в самое утро.

День начался неплохо, предвещал удачу.

Прошел краем бухты, видя, как в воде, отсвечивавшей серенькой прозрачностью, проскальзывает льдинками рыбья мелочь. Постоял возле водолазной шаланды, которая брала воздух напротив рыбацкого слипа. На веревке висели костюмы старой конструкции - на двенадцати болтах. От движка трепетал на древке лоскут флага, распущенный ветром в нитки... Помешал наблюдать пограничник, который поздоровался с Суденко, распахнув окно сторожевого поста.

Что он будет делать?

Надо подъехать на гидробазу. Надо разузнать про удар... Где он разузнает, если не выяснил в Полынье? Может, научники знают? Однако рабочее настроение, с которым ехал сюда, отчего-то прошло. И он знал отчего: от посещения кузницы. Кузнец принял крылья с полуслова. В сущности, одобрил идею. И если прошлый день, перед отплытием, прошел в безнадежности, то сегодня, вернувшись из плавания, он был богат. А богатство не стоило везти напоказ, едва его получив. Надо почувствовать себя богатым, надо им побыть.

Чем же он займется? Купит папиросы...

Хорошее настроение окрепло в нем, когда поднялся в поселок. Свет, озарявший его с моря, оказался не ложным. Этот свет, холодный и чистый, падал от облаков, рассеиваясь в воздухе серебряной пылью вроде снежных личинок. А когда облако уплывало, все озарялось другой, разовой глубиной.

Наслаждаясь покоем, он прошел от магазинчика к столовой, которая тоже оказалась на замке. От нее свернул вправо, где было продолжение тротуара. Прошел мимо почты, славящейся своим арктическим штемпелем - медведь с самоваром на фоне ледокола. Задержался у невзрачного строения краеведческого музея, с маленькой пушечкой у входа, на одном деревянном колесе. Эта пушечка когда-то вела бой с немецкой подлодкой, всплывшей перед гаванью, чтоб заправить аккумуляторы. Бой был неравный: пушечка точно била по немцам, а те палили по поселку, всплывшему с другой стороны... Остановился перед памятником Бегичеву, который при снежном свете шел, а при розовом замирал, обнаруживаясь на пьедестале, среди камней... Ощущение было колоссальное! Теперь не казалось странным, что такой замечательный памятник стоял в обыкновенном поселке. Да Бегичев и не хотел для себя другого места. Вот этот поселок, это холодное море, оплескивавшее каменистый берег тундры, - больше ничего не надо ему... Соступив с тротуара, пошел без направления и вскоре расслышал, как впереди, где берег обрывался каменным выступом, глухо ударяет море.

Прогулка оказалась недолгой.

Повернул обратно, обнаружив на тротуаре несколько женских фигур, то серебряных, то розовых от облаков. Одна из них оказалась девушкой, поначалу серебряной, но превратившейся в розовую, когда он подошел. Он заметил, что она смотрит на него, и остановился.

- Привет, Жорка...

- Рая! Ты откуда идешь?

- С дежурства.

- Отработала, значит...- Он так обрадовался, что ее встретил, что растерял все слова. Увидел, что внизу открыли магазинчик: вышла продавщица и, отведя красную дверь, пристегнула ее крюком на крыльце. - Может, зайдем?

- Если рассчитываешь на что-то, то не получится, - ответила она вдруг.

- О чем ты говоришь?

- Знаешь о чем...

Рая стояла, глядя па него с недоверием, и он даже не знал, что ей ответить... Откуда у нее сложилось о нем такое мнение? Разве он давал повод считать его каким-то забулдыгой, проходимцем? Все их общение ограничивалось минутными встречами возле столовой... Утро готово было померкнуть! Но Рая, слава богу, согласилась и просунула под его руку свою.

Спускаясь с ней на виду у повернутых в их сторону окон, он с любопытством, от которого замирало сердце, ее рассмотрел. Была она безалаберно, как-то наспех, одета и выглядела усталой. Но даже усталость была ей к лицу - придавала особый тревожащий отсвет. А невнимание, если не безразличие, к человеку, который шел рядом, делало ее естественной. Он мог изучать Раю в чистом виде, без напряженных улыбок и ужимок. Шли без слов и как-то не в ногу: то его сносило к ней, то она наваливалась на него, задевая мягким бедром. Иногда она наклонялась придержать от ветра свою голубую юбку, чтоб не оголялись колени. Этот чистый больничный свет Рае подходил. Он обжигал все вокруг, как лекарство. Сейчас он открывал Раю, и открытие было бесконечным.

Рая остановилась.

- Пойдешь в магазин?

- Зачем?

- Ты же хотел!

- Да, точно...

Пропуская ее вперед, увидел, что за стояками никого нет. Но в магазинчике было не пусто. На полу лежали люди. Это были охотники, наезжавшие с зимовьев к концу навигации. Тут они оставались на ночь, используя заведение как гостиницу. Обходя спящих, они спугнули горностая, который юркнул под прилавок, в какую-то дыру, оказавшуюся небольшой. На виду остался рыжеватый пушистый хвост. Продавщица, суровая баба с припухшей от выщипанных усов губой, сидела, как мумия, неподвижно. По левую руку от нее уселась полярная сова, белая, с крапинками на крыльях. Глаза у нее зажигались, отражая солнечный луч, вроде настольной лампы. В этом магазинчике вечно что-то бегало или летало. Можно было предположить, что продавщица тоже летала, вместе с совой. А сова была ее дочерью.