Одесская сага. Понаехали

Бессонные ночи

1906-й станет просто годом-фейерверком – взрывы будут греметь ежемесячно, если не чаще. И первый случится в канун Татьяниного дня – 24 января. В Одессе появится новая гроза коммерсантов – Лев Тарло.

– Новый герой со старыми дырками, – будет ворчать Ванечка, вспоминая безумные глаза гимназиста из Семиной комнаты. Черные знамена анархии отлично прикрывали и придавали банальному рэкету гражданской позиции.

Новые бомбисты учли опыт коллег – первая бомба приземлилась точно в дымовую трубу жандармского управления на Ришельевской. Она взорвалась чуть раньше – до открытия участка, поэтому только напугала жандармов. И понеслось – нападение на дом купца Лимонова, налет на кассу российско-бельгийской фирмы «Гвоздь», очередной кровавый наезд на несговорчивого Бомзе прямо в его магазине на Александровском проспекте, где застрелили управляющего и ранили самого хозяина, взрыв на Одесской бирже, метание бомб и снова нападение на полицейских…

Беззуб ворочался по ночам – с каждой новостью о новом взрыве он думал о том, что если бы тогда в декабре пошел в участок, то, возможно, не было бы ни новых взрывов, ни жертв. Но за стеной спали Лида и Нестор, а в колыбельке рядом с ними сопела Анюта. Их бы не пощадили… Он продолжал до изнеможения просчитывать и прокручивать варианты решения, как будто время можно было отмотать назад.

Ваня будет маяться долгих четыре месяца, пока в апреле группу бомбистов не ликвидируют. Во время облавы Тарло ранят трижды и отвезут в тюремный госпиталь. В сентябре по приговору Одесского военно-полевого суда его расстреляют. На казнь Левушку вынесут на носилках, Семе шепнут, что казнили уже мертвого. А труп закопали прямо во дворе тюрьмы.

Ваня вздохнет с облегчением, но бомбы в Одессе будут продолжать рваться долгие двенадцать лет.

Родная кровь

– Кому война – кому мать родна! – мурлыкала Голомбиевская, наблюдая, как через двор идет к себе внезапно похорошевшая Елена Фердинандовна, а за ней – на полшага сзади – ее новый фаворит.

Третий официальный мужчина мадам Гордеевой – Иван Косько был неприлично хорош собой: смуглый, черноглазый и кудрявый. И даже разболтанная моряцкая походочка с чуть заметной хромотой только добавляли пикантности и шарма.

Он божился, что отец его – белорус, приехал в Одессу на заработки, а мать – гречанка, и что оба померли от чумы. А сам он – списанный из-за ранений в русско-японскую моряк. Злые языки поговаривали, что он не совсем Косько, и точно не Иван, а, судя по роже, то ли беглый румынский каторжанин, то ли обычный еврейский контрабандист, которого подстрелили в портовых разборках или очередных налетах, и пока Гордеева залечивала его раны, он пролечил ей мозги. Как бы там ни было, Косько под девизом «слабоумие и отвага» вообще не боялся Елены, фамильярно называя ее при всех Лёлей. С его легкой руки Лёля приклеится к Фердинандовне навсегда, правда, называть ее так будут только за глаза.

Елена догнала идущую с колясочкой Фиру.

– На пару слов, – смущенно буркнула она. – Ты одна правду скажешь.

Фира остановилась и с интересом снизу вверх посмотрела на нее.

Гордеева наклонила голову:

– Я сильно старая?

– Для чего?

– Для него! – фыркнула Елена. – А то ты не понимаешь!

– Ну что ты… – Фира от такой откровенности растерялась.

– Я уже – сухофрукт против него. Шутка ли – мужик на десять лет моложе!

– Ты? Ты у меня совета спрашиваешь? – Фира критически осмотрела Гордееву. Красивая крупная баба со сбитым тугим телом, крутыми боками и румянцем во всю щеку. Она была не сгустком, а цельным мощным куском энергии.

– Ты… ты… как сахарная голова! Кристалл. Ни убавить, ни прибавить. Да ты любую за пояс заткнешь! У тебя фигура, и лицо, и грудь. Какая разница вообще, если ты его любишь?

– Вот это самое страшное… – Елена помолчала и почти беззвучно выдохнула: —…что люблю.

Фира сжала ее руку:

– Я так рада! Поздравляю!

Гордеева уже пришла в себя, выдернула ладонь и демонстративно обтерла об платье:

– Довольно уже сантиментов. Иди куда шла, подруга.

Фира сходит на рынок, вернется, выкупает и уложит спать Анечку и спустится во двор с тазом свежей стирки.

– Кеца-але!!!! – Дремлющий после обеда Гедаля чуть не свалился со стула от такой внезапной фамильярности.

– Кецале! – вопил тощий еврейский паренек в пижонском твидовом костюме и шляпе «хомбург».

Он промчался мимо Гедали, бросив возле колонки рыжий кожаный чемодан, и схватил за талию Фиру. Она от неожиданности уронила в дворовую пыль белоснежную простыню с тонким кружевом и монограммой и заверещала на весь двор: – Йоська!!! Йосичка!!!!

– Ой, мне все равно до их забобонов. – Младший брат Фиры Йоська прихлебывал чай с пирожками. – Прямо такая тайна! Еле узнал ваш – твой адрес у Беззубов! Фирка, ты что, умеешь готовить? Сама? От так новости! А в Никополе у нас весело! Дедушка Иван стал совсем мишигинер со своим пьянством, стреляет по соседям, если вдоль его забора ходят. И всю прислугу заставляет петь – как заголосили бабы вечером, значит, опять перебрал. Зато твой свекор, дай ему Бог здоровьичка, с нашим папой крутят такую коммерцию – не поверишь! Мы теперь богатые люди. Полгорода под нами! Зерно, ткани, свой пошив, лавки… Бакалею на проспекте помнишь? Там еще Макс был рыжий? Прогорели. Теперь у нас работает. Женился в том году на твоей Розе. Боже, как он ее боится! Мы со смеху помираем с этой пары. Детей у них нет пока. Роза Макса гоняет, что это потому, что он ее мало любит. Мы только не поняли: мало – это редко или недолго.

– Йосик, – Фира махнула на него полотенцем, – никак не привыкну, что ты вырос уже. Ну что ты несешь! Лучше скажи, как дома?

– А что дома? Бетя уже на выданье. Она стала такая жирная! Ты не поверишь! Ничего, кроме шоколада и марципанов, есть не хочет. Все равно замуж пойдет. Самая завидная невеста. Тереза и Софа в гимназии учатся. С нашими доходами и место нашлось, и гувернантка. Бронечка совсем старая стала. Мы только с ней тебя вспоминали. Помнишь ее «а-ди-ёт!»? До сих пор меня так называет: – Адиёт! Ехай в Одессу – найди Фиру, целуй за меня.

Так что давай башку – тебе от Брони поцелуйчики.

– А мама? Как мама?

– Мама… год назад ушла…

– Куда ушла?

– Туда… Умерла. Она первый год каждый день на пристань ходила – пароходы из Одессы встречать. Потом перестала. Сидела у тебя в комнате постоянно. Они с Броней после того, что ты уехала, не разговаривали вообще. Мама так ее и не простила, считала, что тебя в рабство продали.

Йоська упал своей напомаженной башкой Фире в колени.

– Как ты, в рабстве-то?

– Хорошо. Живу. Без курсов. Права была Броня. Вон трое уже.

– А еще хочешь?

Фира хихикнула:

– Как Бог даст – все равно. Знаешь, они как-то после трех самоорганизуются. Или я уже всё поняла… Йоська, Йосичка, какое счастье, что ты нашелся! Ты здесь по делам или как?

– Я здесь – в университет! – Йоська подбоченился и достал пачку ассигнаций. – Могу позволить. Так что где тут самый модный кафешантан? Гуляем, сестра моя воскресшая! Надо ж кому-то в семье медицинские курсы окончить.

– А это кто? – Сема Вайнштейн, как собака, повел носом: – Что за гость такой знатный у вас?

Фира подбоченилась:

– Это мой…

С галереи гаркнул Ваня:

– Это мой брат! Кто тронет – застрелю, как собаку!

– Такой нарядный юноша на нашем хуторе! Очень отважно! Беззуб, я тебя услышал. Какие вы, однако, разные получились, – Сема улыбнулся. – Та я только хотел предложить в карты сыграть! Ну нет, так нет!

Йосик подмигнул Семену:

– Уважаемый, в карты со мной настоятельно не рекомендую – три года музицирования и ремесленное училище. Что мозги, что пальцы тренированные. Но я в хирурги готовлюсь. Так что, если не дай бог огнестрел – милости прошу.

Семен сплюнул:

– Типун тебе на язык и чиряк на сраку! Такой же языкатый, как Фира, вы, часом, не родственники?

Йосик шептался с Ваней Беззубом:

– Я денег от отца твоего привез. Да не отказывайся – это не тебе, а внукам. Он скучает и уже не сердится, что ты дело завалил. Навестил бы его в Никополе.

Ваня стукнул ладонью ему по шляпе:

– Йося, ты ничего не попутал? Хочешь по-семейному приходить, роднёй быть – так не учи старших. Уши оборву.

Йосик, нечаянная радость, серебряная ложечка из прошлой жизни, из раньшего времени, сразу все понял, принял правила игры и получил право приходить в гости практически каждый день. Он снял комнаты и активно изучал все прелести приморского города.

– Ты уверен, что тебе на медицинский? – волновалась Фира.

– Ну а куда ж еще! Не в армию же, – хохотал Йося. – Потому что там чины тоже только выкрестам дают. А может, ты в офицеры пойдешь, Фирка?

– Ира, Ирина я теперь! – шипела Фира. – Ой не нравятся мне твои настроения, братик…

Фира поделится опасениями с Еленой.

– Какой университет?! – гаркнет та. – Ему сначала годик санитаром отбегать, говна понюхать, больных помыть, там, глядишь, и видно будет, что ему надо. А давай ко мне под крыло – уж я присмотрю, будь спокойна.

– Вот это меня и пугает, – задумчиво протянула Фира.

Йося воспринял предложение послужить у Фердинандовны как шутку:

– Ты чего, сестренка? Какой брат милосердия? Не глупи! Я на врача иду, а не подтирать в богадельне.

Он вернется из университета чернее тучи.

– Сказали, что год стажировки и рекомендательные письма обязательно. И что квота евреев опять сокращается, даже с деньгами – не больше десяти процентов. Так что реально дорога мне к твоей Гордеевой.

Год не понадобится. Через два месяца Йося Беркович окончательно и бесповоротно осознает: медицина – это не для него. Первый позор случился не в морге, а в родзале – Йося, увидев сакральный переход из мира иного в белый свет, а проще говоря – прорезание детской головки, рухнул в обморок, сломав головой стул и сколов себе передний зуб. А потом он повторил падение в морге, проблевался в палате, увидев сифилитика с провалившимся носом, и сбежал из перевязочной. К чему эти стрессы такому модному парню? Тем более что кругом революционеры, самообороны, большие деньги, дерзкие теракты и даже движение за права евреев.

– Голубь мой сизокрылый, лети-ка ты отсюда. Твоя сестра и то покрепче будет, – потрепала его по щеке Гордеева.

Страхи Фиры насчет связи с кланом Вайнштейна не оправдались. Случилось кое-что похуже: юный Беркович увлекся идеями сионизма. Он начал приносить сестре книжки на идише:

– Читай, совсем язык забудешь.

Фира ворчала:

– Йося, у нас во дворе его не забудешь. Мне бы русский доучить.

Младший Беркович смотрел с укоризной:

– Детей хоть бы научила.

Фира вспыхнула:

– Зачем? Они все крещеные. Чтоб они тоже по квотам в десять процентов поступали или чтоб за черту оседлости не выезжали? Йосик, дай покоя и сам бы не совался: не дай бог опять погромы – к тебе первому придут.

– Фира, ты стала совсем гойка, но я тебя люблю все равно. Отдай мне Нестора или Ханку – дай я их научу.

– Йося, не смей. Заклинаю. Не ломай жизнь ни мне, ни им. Все уже случилось еще в Никополе. Любить надо! Можешь – люби такую, не можешь – уходи. Поздно что-то исправлять. Поздно и бесполезно.

На выходе из двора Йосю встретил юный экс-крысолов Борька Вайнштейн:

– Дядя Йося, а ты рррэволюционэр? – сильно грассируя, поинтересовался он.

– Нет, я еврей, – ухмыльнулся Йося.

– А папа сказал, что все рэволюционэры – евреи.

– Малой, тебе что надо, не все евреи революционеры, – Йося рефлекторно проверил наличие жилетных часов.

– Дядя Йося, а рэволюцинэры против газетчиков?

– Все против газетчиков. Они врут безбожно и деньги за брехню берут.

– Я тебя понял, – заговорщицки подмигнул ему Боря и побежал домой с воплем: – Заговорщики тоже против газет!

Ни Йося, ни бдительная мадам Полонская не придадут значения этой детской глупости. А через два месяца достойные продолжатели семейной династии Мойша и Боря закатятся во двор с двумя мешками свежайшей продукции братьев Крахмальниковых.

Совсем рядом, в трех кварталах на углу Глухой и Госпитальной находилась «Одесская паровая конфектная и пряничная фабрика». Семейное производство за последние пятнадцать лет разрослось до промышленных масштабов. Скромный пекарный цех Абрама Вольфовича Крахмальникова возле Привоза помогал содержать восемь сыновей. Усилия оправдались – Лев и Яков подхватили и развили отцовское дело. И уже строили новые цеха возле Чумки. Леденцы, карамель, шоколад, пряники и даже халва были нарасхват по всему городу. Такой прыти от молдаванских пекарей не ожидали – крупные кондитерские Либмана и восточные сладости Абрикосова и Амбразаки, несмотря на модность, и близко не подходили к обороту Крахмальниковых. Секрет был в дешевизне и качестве. С их двумя леденцами местные биндюжники могли всосать целый самовар.

– Мадам Голомбиевская, вам до чаю! – Пацаны щедро насыпали Нюсе сахарных подушечек и пряников и двинулись дальше по квартирам.

– Ирина Михайловна! С Новым годом!

– Норка, Ритка, ходите – мы вам халвы принесли! В бонбоньерке!

Заспанный Сема в пальто, кальсонах и штиблетах на босу ногу вышел во двор:

– Отродье, вы шо, обнесли Яшу с Левой? Мине ждать неприятностей?

– У своих не воруем, – гордо пропыхтел Боря и затарабанил в дверь соседке:

– Мадам Полонская! Вам гостинчик под елочку!

– Шо такое? – Софа Полонская приняла шоколадку и заглянула в мешок:

– А мармеладу нет?

– Все есть! Берите! – ухмылялся Боря.

– Дай вам Бог здоровичка! Сема, шо, у нас вторая Ханука?

– Та сам не знаю! Банда, кого обнесли?

Мойша шепнул ему, проходя в дом:

– Скоро узнаешь. Исполнили в лучшем виде! Вот десятину прогуливаем. На фарт.