Понурый Балтия-джаз

Валериан Скворцов

ПОНУРЫЙ БАЛТИЯ-ДЖАЗ

Роман

"Понурый Балтия-джаз", роман. Реэмигрант, бывший солдат Иностранного легиона и частный детектив международного класса Шемякин получает от полковника ФСБ Ефима Шлайна заказ готовить покушение в Таллиннне на политика и генерала Бахметьева, прибывающего в Эстонию с тайной миссией. Заказчик скрывает от исполнителя, что планирование убийства затеяно лишь как вариант возможных событий. Шемякин немедленно попадает под травлю соперничающих подразделений российской контрразведки, а также спецслужб дальнего и ближнего зарубежья, калининградских сепаратистов, прибалтийской мафии и эстонских контрабандистов. С заданием он справляется, чтобы обнаружить, что истинная жертва затеянной интриги - он сам...

Это - роман о любви, борьбе с одиночеством и хаосом жизни, о защите человеком своего достоинства, о его праве на личную безопасность и свободу.

От автора

Предлагаемая история - стопроцентный литературный вымысел. Любые совпадения в названиях учреждений, адресах квартир, званиях и должностях абсолютно случайны. Это относится и к персонажам книги, которые полностью подпадают под приговор Оскара Уайльда, некогда сказавшего: "Единственные реальные люди - это люди, никогда не существовавшие".

Основные действующие лица

Бэзил Шемякин, частный детектив

Ефим Шлайн, его подрядчик

Тоодо Велле, хозяин явки

Марика Велле, его дочь

Румянцев (Рум), бывший легионер

Дитер Пфлаум, бывший легионер

Бахметьев, кандидат в губернаторы

Марина Бургер, резидент

Рауль Бургер, её муж, бывший офицер-подводник

Випол, отставной майор тайской полиции

Линьк Рэй, сантехник

Дечибал Прока, бывший офицер-подводник

Андрей, сотрудник "Балтпродинвест"

Марта Воинова, пресс-секретарь "Балтпродинвест"

Дубровин, резидент

Гаргантюа Пантагрюэлевич (Ге-Пе, Толстый Рэй), гангстер

Чико Тургенев, киллер-профи

Одинай Махмадов, его ассистент

Вали Вайсиддинов, тоже

Наташа, жена Шемякина

Йоозепп Лагна, хозяин дома в Синди

Князь Сирилл Кленско, преподаватель

Тармо, бармен и фотограф

Виноградов Вячеслав Вячеславович, глава фирмы

Глава первая

Шестая заповедь

Адрес принадлежал замшелому каменному строению с истаявшей в сумерках кровлей.

По стеклянной двери, не вязавшейся с древними стенами, метались отражения проблесковой рекламы. Блики испускал неоновый арбалетчик. Он стоял на выносной подставке на тротуаре и жалил лучами вывеску "Велле" над алюминиевым косяком.

В витрине возле двери громоздилась этажерка с компакт-дисками, склеенная в форме Колизея. Перед ней кособочилась стопка пластинок и горбатился деревянный ящик американского граммофона "Викторолла". Реликтовую машину венчал опереточный шапокляк с шарфом вокруг тульи и пришпиленными к нему перчатками. А над меломанским натюрмортом парили меха тульского баяна "Красный партизан", растянутые от рамы до рамы на брючных подтяжках, с которых свисала на лыковой тесемке гроздь пожелтевших лаптей вперемежку с балетными туфлями.

Начинались ранние ноябрьские сумерки. Над Таллинном сеял мелкий снежок, переходивший у вторых этажей в ледяной дождь.

Переулок назывался Банным.

Толстушка в вязаном жакете покосилась на граммофон, потом на баян и, опасаясь, заглядевшись, поскользнуться на влажной брусчатке, перебралась на противоположный тротуар, к булочной. В её теплом застекленном зеве лениво разводил руками белобрысый молодец - будто плавал в аквариуме: обмахивал перьевыми щетками поленницу бутафорских хлебцев. Лицо парня свидетельствовало, что переулок с высоты его наблюдательного пункта представляется проплешиной под сковырнутой корягой, а прохожие - мокрицами.

Брезгливо обозрев толстушку, он уставился на меня.

Пришлось подтянуть шарф до носа.

Я вытащил из кармана пальто искомканную обложку от авиабилета и проверил записанный на ней номер дома.

Усталость не лучший помощник, я не спал двое суток и боялся наделать ошибок. Хотя я дважды сменил такси, прокатился в промозглом трамвае и убедился, что хвост не тяну, расслабиться не удавалось. Может быть, ещё и поэтому навязанная Ефимом Шлайном явка в доме, дверь которого полыхала так, будто за ней вели сварку, представлялась проявлением его административного кретинизма в чистом виде.

Едва я потянул за впаянную в стекло бронзовую ручку, к ушам сладенько прилипла - иначе не скажешь - мелодия румбы "Сюку-сюку".

Внутри магазинчика звучание сделалось объемным. И - никого, даже за прилавком. Ширма с водопадами, бамбуковыми кустами, стоялым прудом, фазанами, самураями и гейшами огораживала угол за прилавком, отделяя, вероятно, жилое помещение от торгового.

На сводчатой стене, почти под потолком, бельмом мутнело овальное зеркало. Коричневая рама обрамляла отражение плешивой головы над чашкой с бульоном и руку с пирожком. Я подумал, что зеркало, скорее, подвешено для наблюдения за торговым залом из-за ширмы, а не ради удовлетворения моего любопытства. И кашлянул.

Скелет в двубортном жакете, желтой сорочке и с красной бабочкой под кадыком прошаркал из-за японского прикрытия и встал за прилавком. Он вертел в пальцах очки, запотевшие от горячего варева. Выцветшие глаза казались заспанными. На растянутых, возможно и улыбкой, омертвелых губах остывали капельки жира.

- Здравствуйте. Можно видеть господина Тоодо Велле? - сказал я, испытывая удовольствие от того, что не забыл язык.

- Я и есть Тоодо Велле, - сказал приветливый скелет. - Добрый вечер, господин... э-э-э...

- Шемякин. Бэзил Шемякин... Это "Сюку-сюку" звучит?

- Виктор Мальборо Сильвестр исполняет. Музыка э-э-э... Рохаса. Точно. Вам угодно?

Вот уж что было бы мне совершенно неугодно.

Этой румбой отец много-много лет назад открывал вечера в ресторане ханойской гостиницы "Метрополь", где дирижировал симфоническим оркестром, набранным из харбинских балалаечников. Сильвестра они копировали на слух по передачам Би-Би-Си - откуда же в те послевоенные годы было взять ноты? Отец простирал к портрету вьетнамского императора эстрадное канотье и на русском, сходившим за испанский, пел:

Ай-яй-яй, тебя люблю я!

Ай-яй-яй, мой Чан Кайши!

Китайского правителя оркестранты уважали больше, чем вьетнамского, и припев подхватывали ухарски. Вождь Срединной империи не подписывал Ялтинских соглашений, по которым союзники обязались после победы над Гитлером и японским микадо выдворить домой российских эмигрантов. К югу от Великой Стены генералиссимус Чан никого не отдал генералиссимусу Сталину. Наивные по своей воле уехали в СССР, и, как сразу выяснилось, ближе Колымы им места не нашлось. Предусмотрительные убирались из Харбина, Пекина, Тяньцзиня и Шанхая от греха подальше в Индокитай, а если были связи и деньги - в Австралию, Новую Зеландию и Канаду. У балалаечников ни того, ни другого, конечно, не оказалось.

Колониальная публика плевала на исполнительскую честность, поскольку музыка считалась только шумовым дополнением к столику. А столик в "Метрополе" пятьдесят шестого года прошлого века символизировал красивую жизнь евроазиатских везунчиков, снимавших "русских девушек" за стакан красного и барбекю. Традиция именно так обозначать белых леди доступных достоинств распространилась от Токио до Рангуна и держалась потом ещё лет десять. Как же я мечтал заделаться сутенером! Гамаши, комбинированные штиблеты, настоящий пробковый - не из прессованной макулатуры, как у отца, - шлем...

Вот ведь какое вышло совпадение в Таллинне.

Я верил в приметы. Эта сулила неудачу и унижение, которые всю жизнь сопровождали отца...

- Мне угодно, - сказал я. - У вас ощенилась палевая сучка чау-чау, и у неё великолепные щенки. Хотелось бы заполучить одного.

Стародавняя мелодия, ненавистная с детства, не позволяла расслышать, есть ли кто ещё в соседних помещениях.

Тоодо Велле, припадая на левую ногу, подобрался к двери лавки и резко распахнул её, будто в намерении застукать подслушивающего. Шлепая войлочными ботами по брусчатому тротуару, он изобразил проверку дизайна за стеклом своей попсовой выставки. Костистое лицо господина Велле схлопотало от неонового арбалетчика два заряда - синий и красный - и на минуту словно бы покрылось гематомой. Я с тоской наблюдал, как старикан, ослепленный рекламными вспышками, обшаривает невидящими глазами переулок и с таинственным видом возвращается к прилавку.

Булочник в витрине напротив, слава Богу, исчез.

Я притворил дверь за скелетом, вернувшимся с холода.

- Спасибо, - сказал он рассеянно. И, помолчав, добавил: - Не думаю, что щенки элитные. Вязка получилась внезапной, знаете ли... Осенний помет. После летних деревенских свиданий...

Он хихикнул.

- Мне говорили, что родились красавцы.

- Что ж, и такая молва иной раз честь. Вам наши цены известны?

- Мне сообщали, что щенки в Таллинне продаются на вес. Почем же килограмм собачьего мяса, господин Велле? - спросил я, ощущая себя актером театра абсурда.

- Кобелька или сучки, господин Шемякин?

Повернув голову в сторону ширмы, Велле крикнул:

- Марика! Марика!

Музыка оборвалась. Откуда-то сверху застучали каблучки. Затем из-за ширмы появилась Марика. На ней были свитер с глубоким вырезом на плоской груди и просторные черные брюки. Нечто неладное чувствовалось в том, как крупные складки кашемировой материи ниспадали на узкие носки синих туфель. Возможно, ими кончались протезы.

- Подмени меня, дочка, - сказал Велле.

Похоже, семья состояла из хромых.

Другая примета. Горбуны и хромые тоже не предвещают удачи.

Ширма прикрывала арку, за которой находился тамбур. По диагонали его перечеркивала дубовая лестница с модернистскими перилами без балясин. Уютно пахло кофе и хорошим табаком.

Правее была распахнута дверь.

Велле указал на неё сухонькой ручкой, я ответил тем же, предлагая хозяину двинуться первым. Лейтенант Рум, если же полностью - Румянцев, мой взводный в Иностранном легионе, вбивал неизменное правило: не уверен в тропе за поворотом, запусти вперед двух-трех туземцев, посмотри, что случится, а уж потом твоя очередь.

Просторную гостиную заполняла плоская мебель - угловой диван и четыре кресла, забросанные поверх ворсистой обивки подушками, столик с чеканной кавказской столешницей, дубовые этажерки без книг и белый бар, сколоченный под греческий портик, с бутылками в виде миниатюрных амфор.

Хромированные табуретки от бара вразброс, словно маскировочное прикрытие, лежали на картонных коробках, стянутых голубой клейкой лентой.

- Пива, господин Шемякин?

- Спасибо, нет...

- Все-таки я принесу.

Я отметил четыре вещи. Оставленная на стойке бара переносная телефонная трубка попискивала, кто-то набирал номер на спаренном аппарате. Сквозь краску, покрывавшую окна, угадывались, даже в загустевших сумерках, тени наружных решеток. Торцы картонок были помечены характерным рисунком черепахи, выведенным одним беспрерывным, словно подпись, движением маркерного фломастера. Из помещения можно было уйти и через вторую дверь за штофной занавеской, где, вероятно, имелся черный ход на соседнюю улицу.

Шлайн пришел, скорее всего, именно этим путем.

Меня раздосадовало, что я прозевал появление начальства, на три-четыре минуты смежив отяжелевшие веки. Я не исключал, что сигнал Шлайну подал по телефону Велле. Я просто почувствовал, что надо мной кто-то стоит. И открыл глаза.

- Что в Лейпциге? - спросил Шлайн, упреждающим жестом остановив мое намерение приподняться с дивана.

Наверное, я представлялся нависшему надо мной Ефиму таким же тусклым и замурзанным, как и хлебавший бульон Велле. Утомленным и потрепанным, нуждающимся в отдыхе, пожалуй, даже в отдыхе насовсем.

Шлайн на полтора десятка лет был и на двадцать пять выглядел моложе меня.

- Я встретился с источником, - сказал я, как и он, опустив приветствие.

- И что же?

Будто ответ был ему заранее известен, а потому - неинтересен, Ефим пустился мотаться от дивана и кресел к бару и обратно, огибая меченные черепахами картонки. Покатый лоб над очками в титановой оправе отблескивал то ли капельками пота, то ли дождя или растаявшего снега. Картуз "а-ля Жириновский" он прижимал под мышкой, словно офицер на богослужении.

Шлайн явился в кашемировом полупальто, под которым виднелся темно-синий блейзер. Отвисшие, посеревшие с холода щеки и подзобок подпирал галстук-бабочка. Удивительно, что не такой же, как у Велле.

Напыщенность смешна в любом виде. А Ефима явно переполняло нечто значительное и не предназначенное непосвященным, в данной ситуации - не предназначенное мне, наемнику, работающему не "за идею", а по подряду, за гонорар. Сбрасывая на меня свое раздражение, подцепленное где-то раньше, он без всякой нужды демонстрировал, что особой необходимости во встрече, которую сам же затеял, вовсе не было, и ему, человеку государственному, её навязали из суетности, при этом вовсе не обязательно, что навязал я, сошка для такого дела мелкая.

Коротковатый Ефим то скрещивал на груди руки с длинными волосатыми запястьями, то вывешивал их ладонь в ладонь над брючной молнией или забрасывал за спину, где они оказывались почти под ягодицами. И мотался маятником.

Он всегда допрашивал, разговаривал или выдерживал паузы, слоняясь по помещению. Я приметил это в первый же наш контакт, больше десяти лет назад, назад, в Бангкоке, в консульском отделе тогда ещё советского, а не российского, посольства, куда я, преодолев многомесячные колебания, явился поговорить насчет визы. Поначалу я, было, подумал, что Шлайн разволновался, посчитав меня подсадной уткой. Однако, вернувшись домой и прокрутив пленку с записью беседы, вникнув в вопросы генконсула и вслушавшись в интонации его голоса, пришел к иному выводу.

В контактной практике Шлайна, тертого в отношениях с такими же, как и он, чиновниками казенных спецконтор, будь они американского, британского, французского, израильского или ещё какого разлива, я оказался первым фрилансером, то есть выживающим на собственный страх и риск частным детективом, да ещё этническим русским - по его стереотипам, "с другой стороны, от белых", хотя, как и отец, ни к белым, ни к зеленым, ни к фиолетовым, ни, тем более, к красным я отношения не имел.

Поработав на Шлайна десяток лет, я нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным разведчикам, а потому редко выявляемую. Ефим родился психом. Обычно он психовал неприметно, при планировании и проработке операции. Психовал, потому что его охватывал обычный для толкового и добросовестного бюрократа ужас перед возможной системной ошибкой. Когда же полагалось бы понервничать, то есть "в поле", он остывал и становился обреченным на успех фаталистом. Это качество делало Ефима, по крайней мере в моих глазах, работодателем и оператором, достойным доверия, хотя я сомневаюсь, чтобы мое доверие или недоверие принимались им во внимание.

Я давно разобрался, какого рода внутренний дискомфорт Ефим прикрывает напыщенностью. Он надувался, чтобы не выдать опаски, присущей зажившимся в разведке профессионалам. Даже не опаски, это мягко сказать, а страха перед подвохом со стороны личностей, спускающих ему приказы, тех персон, которых в приличных конторах обозначают, тыча пальцем в потолок.

Припадки напыщенности в общем-то редко накатывали на Шлайна, но если уж они начинались, это означало, что в лысеющей голове Ефима образовался перенасыщенный раствор негативной информации и вот-вот начнется кристаллизация самых гнусных предчувствий. С этими предчувствиями, да ещё одолеваемый еретическим неверием в однозначность спущенного приказа, он и явился в замшелый дом в Таллиннском Банном переулке перепоручать гиблое или двусмысленное распоряжение Бэзилу Шемякину, шпиону по найму. Вполне вероятно, ещё и потому, что ни один штатный агент, то есть государственный служащий, защищенный положенными ему социальными гарантиями, за это не взялся...

Ефим Шлайн специализировался на проникновении в финансовые и коммерческие системы, отстирывающие "серые" деньги, - системы куда более изощренные по непробиваемости, чем те, которые имеют дело с "черным налом". Шлайновские щупальца - вполне материальные, но и виртуальные тоже обволакивали (отчего не сказать и так?) весьма утонченные структуры. Ефим продвигался по службе, отслеживая денежные и политические страсти, которые кишели под колпаком, надетым его агентурой на довольно просвещенный по части финансов и юриспруденции гадюшник.

Эта беспроигрышная, с моей завистливой точки зрения, деятельность постепенно, а уж к 2001 году и вовсе, отвадила Ефима от оперативной работы, кстати, качественно усложнившейся с тех времен, когда он заканчивал высшую разведывательную школу имени Андропова, или как там теперь этот хедер называется. Завязав на себя информацию массового уничтожения, Шлайн постепенно уверился, что его стратегические знания - все, а мелочная полевая работа - если и не второстепенное занятие, то уж наверняка такое, где он больше не потребуется. А тем временем начальство его конторы провело пять реорганизаций, и после каждой группа Шлайна теряла боеспособность, поскольку разбавлялась провинциалами. Я бы на месте Ефима предположил, что не только провинциалами. Могли оказаться варианты и опаснее...

Впрочем, суждения об этом мне не полагались. В официальном смысле ни нашего знакомства, ни тем более делового взаимодействия не существовало. Как не существовали Бэзил Шемякин и Ефим Шлайн в одном и том же пространстве или даже в одном и том же времени. Некий человек по собственному, скажем так, капризу время от времени нанимал некоего другого человека для доверительных поручений, оплачивая подряд сугубо от себя лично. Что же касается учреждения, которое Ефим, возможно, представлял возможность только и допускалась, к тому же расплывчатым полунамеком, - то оно находилось на иной планете, если вообще, как говорится, имело место быть.

Насколько я догадывался, последние месяцы Ефим стал испытывать особую склонность к сравнительному анализу весьма специфического характера. Перед поездкой в Лейпциг я прибыл для получения наставлений в "Кофейную" на московской Большой Дмитровке и сразу приметил, что на обложке брошюры, которую теребил поджидавший меня Шлайн, значилось - "Социальная защита военнослужащих НАТО". Если уж разведчик задумался о пенсионном обеспечении у извечных соперников...

Думаю, что ощущение оперативной растренированности было ещё одной причиной того, что Шлайн явился на встречу со мной в состоянии нервной натянутости. Ефима, как говорится, резко подняли, и он обнаружил, насколько отсижены у него ноги. А мне, конечно, отнюдь не светило в насквозь просматриваемом Таллинне, городе, в сущности, захолустном, однако, по причине своего столичного статуса набитого агентурой не меньше Варшавы, заполучить в партнеры бюрократа, утратившего полевые навыки.

- Немцы идут на встречу с персоной, которая вас интересует. Переговоры либо в Таллинне, либо в Пярну, либо в Риге, - доложил я. - Где-нибудь на лесной даче или в отдаленном пансионате на взморье. Точное время определяется. Однако группа сопровождения, по данным источника, уже начала подготовку и ориентирована именно на Таллинн.

- Большая?

- До пяти человек, - сказал я.

- Сходится, - откликнулся Шлайн, одним словом выводя информацию в разряд второстепенной и лишь подтверждающей его собственные сведения. Которые, я знал, к нему не поступали.

Неискренность как-то сама собой сделалась козырной мастью в игре, которую Шлайн повел в годы нашего сотрудничества после Бангкока, уже в России. По-моему, он считал, что в Москве я - всего лишь, как говорится, этнический русский - нахожусь не на своей территории.

Пользуясь языком картежников, степень шлайновской неискренности измерялась мною от шестерки до дамы. Ефим редко выкладывал короля, а уж до туза не доходило никогда. Похоже, теперь он его вытащил.

Лейпцигские же сведения носили эксклюзивный характер. Не стоило бы Ефиму блефовать, выдавая себя всезнайкой.

Дитер Пфлаум, старый кригскамарад по Легиону, ныне лейпцигский обыватель, по-немецки добросовестно окучивал эту информацию целую неделю, а его связи в Германии не снились агентуре шлайновской конторы. Скорее всего, Ефим располагал опосредованными сведениями из своих источников, не заслуживающих, по его мнению, доверия, а потому требовалась перепроверка. Иначе зачем бы ему или его инопланетянам нанимать меня для прогулки в Лейпциг и устраивать это свидание в Таллинне на их, судя по всему, "спящей", то есть не используемой, и дорогостоящей явке, приберегавшейся, возможно, для иных целей?

Пфлаум на сто процентов исповедовал доктрину своего народа: качество прежде всего. Сведения Дитера были высокой пробы. Контора Ефима, чем бы она не являлась, работала в иной традиции: беспрерывно качала в огромных объемах сведения из любых источников, которые после аналитических перегонок давали в конце концов тоже качественный продукт. Однако, подобная метода требует безграничного бюджета. А я на собственной шкуре давно ощутил: Шлайну выделяют деньги в обрез. В "Кофейной", отправляя меня в Лейпциг, Ефим впервые за последние пять лет не затеял безобразную, с моей точки зрения, торговлю по поводу гонорара...

Закомплексованные, затянутые тугим узлом взаимные счеты между людьми разведки и контрразведки пропитываются ложью не меньшей вязкости, чем у политиков. И если Ефим теперь лгал, даже по вдохновению, значит я, помимо сбора заказанной информации, оказался исподволь втянутым - или меня втягивали - ещё во что-то. Не дай бог, если в контрразведывательные действия. Другими словами, во встречный бой. В работу, за которую фрилансеры, во всяком случае единоличники вроде меня, не берутся из чувства самосохранения.

В силу объективной необходимости победить любой ценой руководство операциями "в поле" не различает, где кончается оперативная работа и начинается мясорубка на уровне терроризма... Сбор же информации - нечто вроде грибной охоты. Грибы можно распределить между желающими поровну.

В Москве речь шла о получении информации. Из какого источника касалось только меня. На том моей миссии полагалось бы и завершиться неким чеком на некую сумму. Предписание отправиться на Таллиннскую явку в музыкальной лавочке Велле поступило в Лейпциг от Шлайна в последний момент. Пришлось выезжать ночным поездом в Берлин, поскольку полеты на Восток производятся из аэропорта Шонефельд, как правило, по утрам, а из рейсов в балтийские страны имелся только один - на Ригу, где пограничная стража определенно обратила внимание на мой французский паспорт, когда я покупал на автовокзале билет до Таллинна.

И вот в довершение - грубая неискренность и примитивный балаган под мелодию "Сюку-сюку".

- Скажи-ка, Ефим, как называется то, чем мы теперь занимаемся? Это операция или что? Зачем понадобилась нести околесицу про собачье мясо, встречаться в этой гостиной, похожей на кабинет мамы-сан в провинциальном борделе? Зачем хромоножки-связные? Почему Таллинн, а не Москва? Отчего эта неуютная и чужая территория?

- Марика! Марика! - крикнул Шлайн, будто взывал о помощи.

Он явно брал тайм-аут - подумать над ответом. Я тоже использовал перерыв, чтобы погадать над его выкладками.

Определенно Шлайна озадачивала перспектива договариваться со мной о новой услуге, да ещё с сомнительным, судя по его напыщенности, исходом. Возможно также, что он действительно собирался предложить мне поработать с ним в паре, напрямую. Это поменяло бы отполированную схему наших неформальных взаимоотношений и могло придать им, боже упаси, какой-то статус. Раньше он меня нанимал. А теперь? Ему что же, предстояло меня вербовать?

Лживая заносчивость Ефима могла скрывать и смятение бюрократа, вынужденного принимать ответственное решение сходу, без предварительной прокачки ситуации и всех вводных...

Чуть выше, чем полагалось бы, занося ступни над ковром, девушка вошла с подносом, на котором стояли несколько банок пива, бутылочка кока-колы и два стакана. Нервным движением тонких пальцев с безупречным маникюром она откинула белокурую прядку на висок.

- Спасибо, Марика. У вас красивое колье. Янтарь и серебро? - спросил я, пытаясь растопить напряженность.

Она не ответила. В ней чувствовалась враждебность.

Я представил себе, как где-то наверху, в жилых комнатах, она и её отец раздраженным шепотом только что обсуждали возможные последствия приезда гостей, появление которых с годами казалось все менее вероятным.

- Мне нравится, Бэзил, что ты быстро восстанавливаешь языковые навыки, - сказал Шлайн, когда девушка вышла.

- Это предложение застрять здесь, Ефим?

- Ладно, отступаю... Пей свое пиво...

Шлайн вдавил в подлокотник дивана край зубчатой пробки и ударом блинообразной ладони сбил её. Отхлебнул кока-колу из горлышка, издал утробный звук первобытного наслаждения, вылил остатки в стакан. Рыгнул.

- Извини, слишком газированное...

Ефим приходил в норму.

Пиво отдавало глицерином. Маркировка на банке была финская.

- Кто такие эти Тоодо Велле и Марика Велле? - спросил я.

- Отец и дочь... Тоодо помогал в линейном развертывании пограничных застав на острове Сааремаа в сорок четвертом, способствовал в наборе агентуры. Разведотдел погрануправления числил его в штате. Давние доверительные отношения. Оба считаются нашими старинными друзьями.

- Ранен?

- Подорвались на старой мине. Спустя двадцать лет после войны. Вся семья. Собирали бруснику в закрытой зоне, имели допуск. Жена не выжила...

Я слил пиво в стакан из первой банки. Открыл вторую.

Ефим вертел в волосатой лапище бутылку. Манжета сорочки, рукава полупальто и блейзера едва доставали до запястья. На запрокинутом лице под очками, снизу, виднелись рыжие ресницы, затенявшие бесцветные, расширенные и неподвижные зрачки, словно у замороженного судака за стеклом рыбного холодильника в супермаркете.

Странно, но теперь, когда он готовился приступать к своей вербовке, я не чувствовал неприязни к этому бюрократу. А если бы я, Бэзил Шемякин, оказался на месте Ефима-чиновника, что же - поступил бы иначе?

Наверное, я оправдывал его потому, что намеревался оправдать себя.

Требовались деньги - и в возрастающем количестве - на восстановление дома в Замамбасове, как называл деревеньку возле Кимр предыдущий его владелец, обрюзгший бородатый художник, испугавшийся пропить дар Божий в захолустье...

- Ефим, - сказал я, - агент, который умеет беречься от дури начальников, не нуждается в понукании. Я рабочая лошадь. А рабочей лошади, которая тащит повозку, не нужна выездка... Я тягловая скотина, на которой не скачут в атаку. В разведке результаты приносит стабильность, а не наскок. В чем же дело? Ты затеваешь перетряску наших отношений?

Шлайн заерзал, сминая полы полупальто и блейзера. Подушки под боками и локтями, да и наши позы - мы сидели развалясь, полулежа на диване, недостойные серьезности переживаемого момента, вызывали у него, видимо, досаду. Ефиму, возможно, инстинктивно хотелось оказаться сейчас в кресле на Лубянке или где он там высиживает положенные часы, принимая донесения и просчитывая интриги коллег и интересы начальников. Или встать за пюпитр на трибуне, чтобы зачитать по бумажке нечто назидательное.

Я испытывал садистское удовольствие, наблюдая как он собирает над очками все ещё влажный лоб в складки.

- Понимаю, - сказал Шлайн. - Всякий агент хочет верить, что ему ничего не грозит. Ты, конечно, жаждешь от меня уравновешенности, мудрости, да ещё денег, всегда и прежде всего денег, которые ты боготворишь, и еще, может быть, хотя мне в это трудно верить, проявления по отношению к тебе участия и чуткости, а обстановка...

- Чуткости? О чем ты заговорил, Ефим!

- Человеческой чуткости... Которая поможет тебе распознать нарастание у меня, твоего оператора, тревоги за исход дела, если оно не клеиться, и даст тебе возможность заранее соскочить, бросив меня... Более того. Тебе хотелось бы известной доли лицемерия с моей стороны, чтобы из ложной вежливости я не замечал твоего белогвардейского хамства, эгоизма и готовности к предательству, которое неизбежно в профессии наемника, и...

Он строчил без запинки и, видно, не собирался останавливаться. Надо было выручать и его, и себя, поэтому я сказал:

- И достаточно... А то ты, возбудившись, решишь, что переплачиваешь, и отыграешься на моем гонораре!

- Все-таки давай договорим, Бэзил! Я не меняюсь в главном, ты знаешь меня. И я знаю, что и ты вряд ли когда-нибудь станешь иным. Во всяком случае, лучше - никогда. Ты примитивный приспособленец. Я понимаю, таким тебя лепила жизнь. Не на кого надеяться. Тебя и твою семью выручали золото и изворотливость. А также умение удариться в бега, уйти на дно и затаиться... Мне известно про развалюху на великой реке-матушке и известно, какие деньжата ты всаживаешь в её реставрацию. Собрался отлынивать... А ведь, наверное, знаешь выражение - рубль вход, да два выход... Давай-ка поговорим о тебе? А?

- Про развалюху - это шантаж. Россия свободная страна, и я в ней свободный гражданин, наделенный священным правом собственности... Как я распоряжаюсь ею - это предмет моих интимных переживаний совместно с налоговой полицией. Не более... Не ты ли помогал получать ко всем другим моим паспортам ещё и советский, который считается теперь российским, а? Уф, какая недостойная перепалка! Из-за пошлых денег! Рубль да два... Где они?

Шлайн выскочил из кресла и побежал вокруг картонных коробок. Надо полагать, работа возобновлялась. Отношения выяснены. Хотя и с неизвестным пока результатом. Во всяком случае, пустопорожние разговоры объявлялись законченными.

В Лейпциге кригскамарад Дитер Пфлаум, на время, которое пришлось томится в гостинице "Меркуре" на углу Аугустусплатц и Прагерштрассе, с определенным расчетом одолжил мне свой ноутбук. Компьютер имел удаленный доступ к банку данных частного института, где Дитер подвизался внештатно. Я не ленился черпать из банка справки, в которых относительно шлайновской конторы и её инопланетян сообщалось:

"Нарастание накладок и рисков, которые не связаны с делом. Изношенность инфраструктуры минимизирует КПД операций, а действия оперативников делает излишне рискованными. Качественные и опытные кадры распределены по публичным ветвям власти, заняты администрированием. Их замены и пополнение в спецслужбах - удручающи. Чеченские результаты деморализующие. Один агент сравнил свою работу в Грозном с игрой в бильярд на рваном сукне криво поставленного стола. Такое ощущение, сказал он, будто под одну из дефектных ножек сунули скомканную сигаретную пачку. Риски усугубляются неэффективным управлением, корыстным предательством... Отказы от заданий учащаются, как и увольнения по собственному желанию. Смешно, как сказал этот агент, погибнуть из-за того, что в туалете сам по себе рухнул потолок... Конечно, это гипербола, намек на использование внешних подразделений спецслужб во внутриполитических целях".

И еще: "Многие сотрудники публикуют книги. Гвалт - в политическом смысле - царит обычно в разгромленной команде; молчание означало бы, что возможности отыграться изыскиваются и постоянно используются. Однако, судя по публикациям в прессе и разговорам, общей рабочей технологии нет, это не корпорация..."

Бедный, бедный Ефим Шлайн.

Бедный и я вслед за ним.

- Да ты слушаешь ли меня, Бэзил?

- Конечно, Ефим. Ты говорил о визите в здешние места московского деятеля, который собирается спасти Балтику от терроризма, экологической катастрофы, венерических заболеваний, инфляции, наркомании и, кажется, ещё безработицы.... Для маскировки благородных намерений скромный тип сделает на машине бросок из Минска в Псков, переправится через Нарву и проведет в Таллинне три дня инкогнито. Здесь последуют... как их... ну, консультации с эстонцами относительно возможности вывоза из Калининградского анклава на эстонском плавсредстве полторы сотни бочек с химической заразой. Бочки купил в Германии калининградский концерн "Экзохимпэкс", да и забыл, вроде бы, зачем... Я правильно понимаю дело?

- Введу в обстановку...

- Может быть, преждевременно? Мы не договорились еще, какую работу предстоит выполнять и по каким тарифам...

- Обсудим размер твоего гонорара после постановки задачи, идет?

- Марика! Марика! - позвал девушку теперь я.

Пиво и кока-колу принес, однако, папаша Тоодо Велле. Шлайн почти не обратил на него внимания.

Вот полюбуйся на этого давнишнего друга шлайновской конторы, сказал я себе, полюбуйся и крепко запомни все - хромоту, вдовство, искалеченную дочь, одиночество и во что его, сукина сына, и его дом превратили в благодарность за подвиги. Наглядись на все это и наберись страха, как можно больше страха. Тебе это пригодится, бесстрашный герой, шелудивая одинокая гиена Бэзил Шемякин. И наберись не простого дешевого страха за собственную шкуру. Наберись настоящего страха - за своих близких...

И я допил третью банку пива за своих.

Своих же, Шемякиных, только мужского пола насчитывалось в деревне Барсуки, существующей и ныне под Малым Ярославцем, сорок две души. Семьи в клане различались прозвищами. Были Комоловы - кто-то когда-то держал комолую корову, и бабки в семье с тех пор назывались одна после другой Комолихи. Были Жуковы, поскольку отличались иссиня-черными чубами, а жуки в деревне водились именно этого оттенка. Были Коряжкины - один из них умыкнул прямо от гимназии девицу Коряжкину, и, хотя он сделал это по настоянию самой забеременевшей учащейся, её папаша, управляющий паровой мельницей, гнался за парочкой, уходившей верхами, на автомобиле до самой Калуги.

Отца за румянец прозывали Калачом. Возможно, потомки его, в том числе и я, именовались бы Калачевыми. Но судьба распорядилась иначе. Когда румяного Колюню через дыру в полу выпихивали из теплушки, в которой согласно решению барсуковского комбеда от какого-то марта 1930 года кланы транспортировались на север, он единственный был холостым и бездетным, а потому обязанность оставаться в стаде на него не распространялась. Добравшись до Владивостока, он с контрабандистами перешел китайский кордон. В Харбине женился на дочери железнодорожного кассира. В британском полицейском полку, набранном из русских, служил в Шанхае, и там, в пансионе для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд, последний Шемякин превратился из Василия в Бэзила...

- Пока трудно в деталях определить характер предстоящей работы, сказал Ефим Шлайн.

В перемещениях по комнате он забрел за диван и рассуждал где-то за моей спиной. Это позволяло, не затрагивая его самолюбия, слушать, смежив веки, почти сквозь дрему.

- В Таллинн прибывает специальная группа, их прикрытие - техническое обустройство представительства одной петербургской фирмы. Группа отследит пребывание персоны. Нам придется действовать параллельно, а может, и в связке с ними. Я получу допуск для тебя на оперативные совещания спецгруппы, - продолжал Шлайн.

Пришлось открыть глаза и запрокинуть голову, чтобы сказать добренькому начальнику:

- Я не собираюсь попадать в связку. Ты же знаешь, Ефим, мое железное правило. Никаких связок.

- Может, рискнешь? Может, разочек понадеешься на людей? А? Или... Или ты трусишь, Шемякин, вернуться в состояние, которое тебе и положено от рождения? Стать наконец ну, хотя бы снова Василием, россиянином, а?

- Русским, ты хочешь сказать?

- О господи...

- Нет. Не вернусь и не стану... Я вообще не полагаюсь ни на какие... как это ты сказал... связки и структуры, причастность к которым определяется этнической или казенной принадлежностью. И знаешь почему? Моя забота поменьше твоей, не Россия и не россияне и тем более не Эстония и вся эта чухонская окружающая среда под Европу... На меня, знаешь ли, полагаются две беспомощные женщины и один малолеток. Им не на кого рассчитывать. Я для этих баб и малолетка - все, что нашлось для них у Господа Бога. Сын, муж и отец, кормилец и поилец и, может быть, только после все этого, в самом конце списка ещё кто-то, например, россиянин, как ты говоришь, или русский, как говорю я...

- Это личное, Бэзил. И лишнее.

Видимо, пиво оказалось крепче, чем я думал. К тому же две ночи без сна. И, наверное, я психовал перед тем, как принять серьезное решение.

- Извини, Ефим... Но условие неизменно - я работаю один, сам по себе.

- Выходит, на предложение оперативно поработать ответ позитивный?

- Выходит, Ефим. Но только с тобой. И ставка - двойная.

Шлайн обежал диван и уселся рядом.

- База здесь. Я буду находиться в представительстве петербургской компании "Балтпродинвест". В отделе общественных связей. Формально я приехал по этой линии. Ты отправишься в пансионат Лохусалу, дачное место в тридцати километрах на запад вдоль залива. Курорт, тихо... Ты - писатель, созидаешь для бессмертия. Связь через эту лавочку. Номер телефона известен. Никаких выходов на него по мобильному. Ни сюда, ни отсюда... Мобильник у приехавшего на курорт отшельничать за письменным столом в мертвый сезон? Бывает, конечно, домой позвонить нужно... Но и в этом случае на месте эстонцев я подключился бы на предмет перехвата, на всякий случай, а значит, дотянулся бы и до этой точки... В общем, не мне тебя учить.

- Суть? - спросил я.

- Лицо, а это генерал, о котором ты наводил справки, прибывает сюда. Лейпцигская информация расставляет игроков на поле. Я теперь вижу, что консультации с эстонцами - мелочь, почти видимость. Основная встреча - с немцами. Этим нужны гарантии, что бочки из Калининграда не вернутся в Лейпциг, что они вообще отъедут от Балтики подальше в глубь России. Скажем, на территорию, которая окажется в скором будущем под управлением собеседника... Потому что, если товар вернуть в Лейпциг, немецкие партнеры калининградского "Экзохимпэкса" угодят под суд, который наплюет на то, что отрава только перепродавалась ими по поручению группы советских войск и именно через этого же генерала. Калининградцы, купившие отраву в обход природоохранного надзора и получившие за это и от немцев, и от генерала крупный откат, тоже пойдут под суд, если не сладится дело с немцами... Хотя истории десять лет, ни под какие амнистии и сроки давности она не подпадает. Таким образом, я думаю, тут, в Таллинне, состоится прикидка берлинского и калининградского векселей на поддержку генеральской кандидатуры в губернаторы - в обмен на его гарантии вывоза химической или какой там помойки... Бочки-то пропотевают, из них дрянь который год сочится. Не спрячешь теперь...

- Если это так не нравится твоей конторе, разве у неё нет возможности прихлопнуть затейников?

- Возможность есть, а вот прав - нет. Уведомление поступило из источника, судя по всему, близко стоящего к главному герою дела...

- Что значит - судя по всему?

- Анонимка. Неопределенная, если говорить о расчетах автора. Доносчик может руководствоваться завистью, местью, чем-то в этом роде. О его близости к известному лицу говорит то, что доносчик знал о поездке и её цели заранее, может, даже готовил её.

- Содержание?

- Аноним оповещает, что лицо проведет неформальные переговоры. Это во-первых. А во-вторых, если переговоры будут иметь положительный исход и дело сладится, лицо домой не вернется. Замочат в Эстонии. Бочки же с заразой, когда транспорт окажется в море, перевозчик сдаст ребятам из кругов, аналогичных тем, которые устроили праздник одиннадцатого сентября в Нью-Йорке и Вашингтоне... Поскольку генерал станет трупом, пропажу и все, что будет с ней связано, на него и спишут, подсунув кому-то... Возможно, нам, возможно, немцам, а то и американцам, которые к тому же подальше. Доносчик утверждает, что видел также заготовку провокационной информации об этом деле для утечки в прессу.

- Требуется проверка?

- Решение о проверке анонимки я протолкнул. Санкция дана. Но отмечено, что мы проморгали канал, по которому человек, метящий на высокую выборную должность в России, поддерживает такого рода связи. И затем, что ещё хуже, проморгали, как в эти связи затесались те самые ребята... из отряда имени Одиннадцатого сентября. Назовем их так. Им-то зараза особенно в масть. Половина Балтики закиснет, если плавсредство с бочками вмажет форштевнем, скажем, в какой-нибудь пирс у Риги, а то и в паром или контейнеровоз близ Гамбурга, все ближе к Атлантике... А по нынешним временам мы не можем без свидетельств на руках... активно вмешаться. Наших с тобой отношений, а значит, твоей информации из Лейпцига, нет. Анонимка - тоже документ сомнительный, попахивающий провокацией. Таким образом, с точки зрения законной процедуры - а в Москве состязаются в соблюдении законности - мы не знаем о готовящихся переговорах. Формально их нет, да и ничего нет.

- Значит, - остановил я излияния Шлайна, - ты ставишь передо мной цель высветить, первое, канал связи лица с немцами, второе, причастность к нему сентябрят и, третье, содержание и результат переговоров известного лица в Таллинне?

- Информационную задачу я беру на себя.

- А моя забота?

- Сорвать переговоры.

- Заполучить компромат и не дать случиться тому, что составит существо компры?

- Скажем, вообще не допустить опрометчивых шагов лица...

- Туманно и отдает паранойей. Не кажется?

- Может быть. Но угроза серьезная... Проморгать страшно.

Шлайн, сидевший рядом на диване, искоса всматривался в меня. Боялся, что я, отработавшая ресурс кляча с натертой хомутом холкой, сломаюсь не вовремя и все-таки испорчу борозду?

- Значит, ничего определенного? - спросил я. И постарался пошире открыть слипавшиеся глаза.

- Как сказать, - ответил Ефим. - Только давай вот предположим несусветное... Давай предположим, что персону нашу, то бишь генерала, заела совесть, стыдно ему стало... Что поддался некогда скаредности по нищете, нечистый попутал, толкнул под локоть, вот и завез в Калининград гадость. Теперь-то он богатенький... Коттедж в Репино на Финском заливе, родину снова полюбил. И ввязывается в дело с бочками, чтобы, во-первых, уберечь балтийскую часть человечества от заразы, а во-вторых... или давай поменяем местами, пусть будет это во-первых, а человечество во-вторых... Так вот, чтобы закопать, как говорится, свое запятнанное по генеральской молодости прошлое. Ведь дойди до суда, родина посуровеет к своему доблестному сыну и коттедж вкупе с остальным отнимет, да ещё за решетку поместит... И выходит, что пусть лицо действует и вмешиваться пока излишне. Такой ход мысли заслуживает названия варианта?

- Дилетантского. Почему, Ефим, совесть и прочая чушь?

- Тебе не ясно? - спросил ехидно Шлайн. Он развернулся и, приподняв подбородок, чтобы через нижнюю половину линз бифокальных очков лучше видеть мое лицо вблизи, принялся буравить меня сузившимися зрачками.

- Потому что анонимка. Поэтому? - спросил я.

Шлайн отвернулся и с людоедским удовлетворением сказал:

- Ты у нас тертый... Правильно. В делах, где обычно замазаны ребята-сентябрята, доносов, даже анонимных, не случается. По определению. Не было их никогда... Не знаю, как у американцев, немцев и остальных, у нас - нет.

Уютно потянуло запахом древесного угля. Кажется, затопили печи. Я встал и дотронулся до черного маслянистого бока голландки в углу возле бара. Согрел ладони. Захотелось под перину вроде той, которая была в номере лейпцигской гостиницы "Меркуре".

- Вот такая вот история, - пробурчал Ефим. И, как бы размышляя вслух, добавил: - Эх, обойтись бы без всего этого вздора, переговоров и остального. Послать бы куда подальше. Оставить как есть до лучших времен...

Нос его блестел, очки сползли, и Ефим поддел их пальцем вверх. Мне уже не казалось, я теперь точно знал, что он не уверен в задании, которое сообщит мне через несколько минут. И так затянул время... Бедный, бедный Ефим и бедный я сам вслед за ним!

Приспособление для откупоривания бутылок оказалось привинченным под столешницей на ножке столика. Теперь Ефим обнаружил его. Пробка второй бутылки укатилась в угол.

- Ставь мне задачу, - поторопил я. Мне давно следовало положить голову на что-нибудь помягче собственного локтя.

- Задача, Бэзил, внешне проста, - ответил Ефим Шлайн. - Преступить шестую заповедь.

- Шестую? Не укради... не возжелай жены ближнего...

Я по привычке отгибал пальцы. Как делал отец. А полагалось бы, если по-русски, сгибать. Мелочи, мелочи, ах, эти предатели мелочи!

- Не убий?! - вспомнил я.

Глядя на перышко пара, высунувшееся из бутылки с кока-колой, Ефим занудно сказал:

- Цель на поражение - генерал Бахметьев. Готовь покушение.

Глава вторая

Благородный корреспондент

Кроны, белорусский паспорт, доверенность на машину и ключи зажигания мне выдал Скелет Велле после ухода Ефима Шлайна. Оскальзываясь на комках подмерзшего к ночи талого снега, я разыскал на площади, некогда называвшейся Выру, черный "Форд Эскорт". Как и было указано, он стоял напротив бара "Каролина". Чтобы взбодриться, я взял в баре стакан глинтвейна и блюдце сырных палочек, которые, надкусив одну, скормил собаке-попрошайке, крутившейся между ногами выпивох.

Луна высоко вышла в небе. Море, к которому иногда выходило шоссе, было выпуклым, тяжелым и светлым, как ртуть. На горизонте полыхало зарево судовых огней. Когда выпитые пиво и глинтвейн заставили остановиться и выйти на обочину, в лицо впились сотни иголок. Ветер дул жесткий. Вдали, возле порта, раскалялся и затухал, снова раскалялся и снова затухал сигнал проблескового маяка...

Почти бегом я вернулся в машину.

Две вещи не увязывались в рассуждениях Ефима. Анонимщик грозил покушением на генерала Бахметьева. И подготовку такого покушения заказывал Шлайн. Почему бы просто не позволить грохнуть важную персону? И не дублировать дорогостоящую работу?

Ответов могло быть несколько. Первый: Шлайн или его контора хотят обещанного анонимом покушения, но не уверены, что оно удастся, и намерены подстраховать предприятие. Второй: Шлайн или его контора не хотят покушения, однако не располагают информацией касательно его подготовки и заказывают планирование точно такого же покушения в теории, чтобы, заполучив модель, разработать план контрдействий. Третий: Шлайн или его контора выдумали анонимку и сами по себе затевают покушение, чтобы, "раскрыв" его, подпитать собственный авторитет или же "разобраться" с людьми, которым припишут либо покушение, либо вину за то, что его проморгали...

Перечень можно продолжить.

И при любом варианте исход в случае провала один - подставленным оказывается некто Бэзил Шемякин.

...В буфете пансионата угрюмые мужички с белесыми бакенбардами степенно тянули из горлышек какое-то пойло. Что именно, было не ясно. Бутылки держали в бумажных пакетах. Я проглотил двойную порцию бренди.

Пропавший сон не возвращался.

В комнате я набрал номер телефона, который лучше было бы не знать.

Голос изменился немного, может быть, стал глуше, с хрипотцой. Наверное, она перестала воплощать образ зайца на сцене Таллиннского русского детского театра, который скорее всего закрыли, и потеряла тональность.

- Где ты? - спросила она.

- Лохусальский пансионат. В номере занавески на окнах, и мужички в буфете при бутылках все те же... Чистая случайность, что меня здесь поселили. Правда, странно?

- Странно, что ты меня вспомнил. Мне известно, что ты в Москве. И давно...

- Москва заграница теперь, приехать непросто. Но сейчас я здесь. Увидимся?

- Зачем?

На простые вопросы всегда нет ответа.

- Подозреваю, что родился ребенок, которого ты скрываешь, дабы не платить мне алименты, - сказал я. - Допрошу с пристрастием.

- Настолько серьезно?

- Меня бросили в сугробе голым, и волчьи пасти обдают мое лицо зловонным дыханием.

- Паршивец шпион, которого забыли вернуть с холода.

- Я рад, что у тебя есть время на чтение Ле Карре.

- Да не читала я его. Это дядечка с нас списал...

Она засмеялась.

- Как в старые времена, - сказал я про то, что слышал. И чувствовал.

- Завтра в девять тридцать утра у ворот пансионата. Мы приедем.

Она положила трубку первой.

"Мы", надо было понимать, - это она и её новый, если я не сбивался со счета, второй эстонский муж.

Ночью за окном в Лохусальском заливе шелестели льдины. К рассвету их спаяло, и между лобастыми валунами ковыляли на разъезжавшихся перепонках гуси. Они тянули шеи и удивлялись, что не плывут, а только отражаются в малахитовом глянце. Утки, в отличие от гусей, ночуют на воде. Ночью лед прихватил брюшки уток, и теперь, в ожидании солнца, они сидели среди рыжих камышинок, с тревогой косясь на огромных гусей.

У берега прибой высовывал из-под шуги черные языки и слизывал снег с гальки, по которой я прогуливался в ожидании сладкой парочки. Со стороны поселка, видневшегося на противоположном берегу бухты, несло коптившейся рыбой и грибной прелью.

Марина и её муж подъехали в кремовом джипе "Рэнглере", бессовестно обдав талой жижей из-под колес бедолагу, толкавшего высокие финские санки. На их сиденье в пластиковом ящике звякали пустые бутылки.

- Извините, пожалуйста, - сказал я ему. - Они нечаянно.

Малый то ли кивнул, то ли поклонился джипу. Ответной реакции я не приметил.

Марина вышла, чтобы пропустить меня на заднее сиденье. Ее муж, придерживавший спинку переднего, сказал мне через плечо по-русски:

- Здравствуйте... Я - Рауль Бургер.

- Здравствуйте, я - Бэзил Шемякин. Просто Бэзил, пожалуйста...

Внешне она оставалась нимфеткой.

Встав на колени, Марина потянулась через спинку сиденья и чмокнула меня в губы. И продолжала ехать, выставив обтянутую джинсами попу по ходу движения.

Когда я приходил в театр и стоял между пахнувшими пылью портьерами в дверях зрительного зала, ожидая, пока упадет занавес и галдящая детвора ринется в раздевалку, я ничего не видел на сцене, кроме помпона на эфедроне её белых джинсов. Помпон изображал заячий хвостик и сильно помогал ей воплощать образ - во всяком случае, в моем представлении.

- Завтракал? - спросила она.

- Действительно, - подтвердил разумность вопроса Рауль.

- Даже опохмелился. Куда едем?

- Смотреть ремонт парохода. Это рядом, - сказала Марина. - Там сможем обсудить твои проблемы. Совместим приятное с полезным.

- Действительно, - подтвердил второй эстонский муж.

На приборной панели в круглой рамке поверх тахометра матово отблескивала фотография Марины и её пятилетней копии с английской надписью: "Папа, мы ждем твоего возвращения".

- Дочь? - спросил я.

- Действительно, - ответил за обоих Рауль. И джип "Рэнглер" подбросило на армоцементном бугре, который устраивают поперек дороги, чтобы водители гасили скорость.

- Это называется валяющийся полицейский, - сказала Марина.

- Действительно? - сказал я, внимательно вглядываясь в фотографию девочки, которая ждала возвращения папы.

Щеку Бургера, мне показалось, повело в усмешке.

Мы выезжали на узкий мол, которым, насколько я помнил, раньше пользовались только пограничники и рыбаки. Гололедица отлакировала булыжник мини-шоссе, протянувшегося в море. В конце мола на фоне серой зыби черный ангар казался монолитом.

Рауль мигнул дальним светом фар. Ангар ответил с крыши вспышкой галогенного прожектора.

Джип протиснулся между створками ворот, которые сразу, едва не чиркнув по заднему бамперу, сомкнулись. Оранжевый автомобильный подъемник, несколько станков, длинный верстак, пирамида банок с финскими красителями. На второй этаж крутым углом поднималась железная лестница. Ноги на узких ступенях из пружинившего прутка приходилось ставить вкось и шагать по-крабьему боком.

Электронный замок наверху Рауль открыл пластиковой карточкой. За дверью - мешанина конторской мебели. Она заполняла антресоль со стеклянной перегородкой, за которой просматривалось производственное помещение ангара. В нем черная вода вспухала и опадала в ритме прибоя, глухо бившегося снаружи о стены. Отираясь о кранцы из старых покрышек, в том же ритме уходила под зыбь и выныривала клепаная спина полузатопленной цистерны с квадратным люком, палубным "вафельным" настилом и смахивающей на перископ латунной трубой на растяжках.

Трехлопастный винт на деревянных козлах у кромки мола отражал мертвенный свет галогенных ламп. Работяга в джинсовом комбинезоне полировочной машинкой драил лопасти до зеркального состояния. Второй винт, тусклый и заскорузлый, словно пойманный осьминог, провисал в стальной мотне на крюке автокрана, загнанного в ангар.

- Контрабандную полость под ликер "Старый Таллинн" оборудуете? спросил я, расчищая перчаткой прогалину в стеклянной перегородке, запотевшей от нашего дыхания.

- Действительно, - откликнулся Рауль.

- Это подводная лодка "Икс-пять", - сказала Марина.

- И много у вас таких "иксов"?

- Одна, - сказала она, вдавливая кнопку на чайнике "Тефаль Голд". Водоизмещение двадцать семь тонн. Размеры: пятнадцать и семь десятых метра на один и восемь десятых и на два и шесть десятых. Двухвальная силовая установка. Дизель и электродвигатели...

- Много отстегнули военно-морским силам за приватизацию?

- Ноль. Рауль получил лодку в Норвегии на условиях самовывоза... В прошлую войну англичане перебросили несколько таких в фьорд... фьорд... Рауль, как он назывался?

- Альтенфьорд, - сказал второй муж.

- Вот... Там стоял линкор "Тирпиц". "Иксы" прошли минные поля и траловые заграждения ночью, чтобы утаиться от авиационной разведки, и выпустили эти... как их...

- Магнитные мины. И не выпустили, а поставили, - подсказал Рауль.

- Вот... Прилепили к "Тирпицу", который после взрывов лишился хода. "Иксы" ускользнули не в Англию. Они ушли севернее, вдоль норвежского побережья. Легли на дно, где мелко, а команды сошли на берег. После войны местные власти жилились на расходы по распиловке корпусов. Рауль починил один, как он говорит, "пароходик" и прокатил под водой туристов... Ресурс у моторов вполне, хотя наша "икс" несколько заработалась, приводим кое-что в порядок. Рауль смонтировал ангар, и вот - работаем.

Она разбросала по фаянсовым кружкам пакетики "Липтона", всыпала в каждую сухие сливки, положила по куску сахара. Хлопнула дверцей холодильника. Принялась нарезать лимон.

Я старался не смотреть в её сторону.

Была, была любовь. Последняя, наверное...

...27 марта 1960 года Хрущев удостоил посещением старый Марсельский порт, после чего префектура устроила торжественный обед. Выпив изрядно, гость вдарил застольную удалую. Человека, который сопровождал подгулявшего лидера в покои, где до него ночевал однажды только Наполеон III, звали Петр Хохлов. По-французски - Пьер Кокло. Он считался метрдотелем ресторана мэрии и был лейтенантом Службы внешней документации и контрразведки. А также сыном урядника из Донской казачьей бригады, размещавшейся на постое в марсельских казармах Мирабо в 1916 году.

Очередной, капитанский чин Кокло получил за удачный перевод песни. Официальный толмач не сумел подобрать эквивалентов для "хлопцев", "лягайте почивать" и "криниченки". Пьер рассказал мне о своем интеллектуальном достижении четверть века спустя, когда прокис срок секретности. И, как я понял, проявляя заботу о теле высокого гостя, не до конца офранцузившийся отпрыск казака и марсельки подслушал или подсмотрел заодно нечто более содержательное.

В 1985 году спецгруппа Главного управления внешней безопасности, в которое президент Миттеран преобразовал Службу внешней документации и контрразведки, взорвала у Новой Зеландии "Рейнбоу Уорриор", судно "зеленых", протестовавших против французских атомных испытаний. Кокло получил майорские галуны и в ожидании, когда забудется достославная морская победа, одержанная его группой над гражданским плавсредством, осел в Бангкоке, где подыскал работу по некогда освоенной второй специальности метрдотелем в ресторане гостиницы "Шангри-Ла".

Я познакомился с папашей Кокло и его дочерью Мариной, заказывая для своих ужин - разговение в канун православной Пасхи.

- Шемякин? - спросил Кокло, когда по его английскому я понял, что он, скорее всего, француз и, перейдя на его родной язык, назвал себя. - Который Шемякин? Вассилиан? То бишь, Базиль? Вы знали Рума?

Румянцев тоже считался марсельцем. И коллегой Кокло. Рум, мне это казалось несомненным, заявился в Легион из Бассейна, хотя армия и тем более Легион "пловцов" не терпели. На сленге "Бассейном" обозначали ещё Службу внешней документации и контрразведки - десятиэтажное здание с фасадом в виде шахматной доски и старыми наполеоновскими казармами на задворках парижского бульвара Мортье. Синоним, скажем так, российского "Леса" и "лесников" из московского Ясенево. Рядом с бульваром Мортье, на пересечении улицы де Турель и авеню Гамбетты, построили плавательный комплекс, поэтому место стало Бассейном, а его сотрудники - "пловцами".

Возможно, Рум обсуждал мою кандидатуру с Хохловым. Все-таки мы трое числились этническими русскими, а Кокло да, наверное, и Рум были не последними людьми в своей специальной конторе. Их рекомендации дорогого стоили. Во всяком случае, я получил от Рума письмо с предложением "войти в структуру" уже из Франции, когда с Легионом у меня было кончено в Лаосе весной шестьдесят восьмого и я купил квартиру в Бангкоке, а потом выписал из Новой Зеландии маму, которая через несколько лет в свою очередь выписала мне оттуда же будущую жену. Сватовство состоялось по переписке. Властная мама настаивала на православной невестке.

Ответ Руму не отличался от того, какой я дал уже в конце ушедшего века, да и тысячелетия заодно, Ефиму Шлайну. Никакой вербовки.

Скрытые агенты обозначались в документах Бассейна "благородными корреспондентами". Бездна вкуса, конечно. Марина Хохлова, как и её папаша Кокло, уже носила этот титул, когда мы познакомились на Пасху памятного восемьдесят девятого...

Пятью годами раньше я выдержал экзамены на Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, где ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку из американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органов. Я получил лицензию частного детектива и соответствующее место "практикующего юриста" в адвокатской конторе бывшего майора таиландской королевской полиции Випола. Мне не требовалось особых усилий, чтобы при необходимости узнавать "кто есть кто" и "кто есть откуда" в Бангкоке. Таким образом я узнал и обстоятельства, при которых папаша и дочка Кокло осели в моем городе.

Алексеевские курсы примечательны тем, что их профессура досконально знает повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружают курсантов, в число которых попасть сложнее, чем в нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, где раньше отработали свое наставники, обеспечивала практическое закрепление и развитие знаний, а также их обновление следующими поколениями курсантов. При этом предполагалось (при полном осознании наивности этого предположения), что алексеевцы однажды послужат Третьей России, которая явится (если, конечно, явится) после Первой - монархической и Второй - нынешней.

В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках "холодной войны", курсы "потеплели" и сделались открытыми. Их недоступность поддерживалась дорогостоящими платежами за сорняки и плевелы, которыми там засоряли головы и души. Легко представить, откуда неимущие юнцы или зрелые мужи, алчущие шпионских наук, черпают средства на удовлетворение специфической жажды познаний, принимая во внимание чудовищную их дороговизну. Что не от Третьей России определенно...

Когда Пасха восемьдесят девятого прошла, я пригласил Марину в курортный городок Хуахин в двухстах километрах от Бангкока на западном берегу Сиамского залива. Растранжирить вместе внезапный приработок.

Дело в том, что сиамской принцессе крови - дед которой, сын короля и наследник, окончив в начале прошлого века Пажеский корпус и Академию генерального штаба в чине полковника лейб-гусар, женился в Петербурге на русской, - приспичило покопаться в архивах предка. Одержимый идеей секретности, дед вел дневники на русском, которого в Сиаме, как тогда называли Таиланд, кроме его жены, истеричной и расчетливой киевляночки, никто, конечно, не знал. Да и почерк принца разобрал бы не всякий. Меня, по совету Випола, позвали во дворец, похожий на итальянскую виллу на берегу грязноватой Чаопрайи, пересекающей Бангкок, и я справился.

Гонорар выплачивался аккуратно, появилась возможность съездить в девяносто четвертом в Прибалтику, куда Марину отправили "благородным корреспондентом" с базированием в Таллинне. Мне удалось также прихватить с собой и работу - свалившийся с неба заказ на поиск эстонских наследников состояния, считавшегося в Сингапуре выморочным.

Марине тогда исполнилось двадцать девять. Мое пятидесятилетие ещё не упиралось добавочными цифрами в пенсионный предел. Мы вполне ладили и в постели, и в развлечениях, хотя дни были не во всем счастливые. Как говорила Марина, "скандинавское свидание" отравлялось подсознательным ожиданием неминуемой разлуки. Я не намеревался разводиться с женой по моральным соображениям - она разделила наихудшие годы моей жизни. И, кроме того, основной причиной моего затянувшегося пребывания в Таллинне была все же пристрелка, назовем это так, возвращения в Россию, которое, ободряемый Шлайном, я готовил по желанию властной мамы.

Мы встретились тогда же с Ефимом в Пскове, где после Хельсинки и Таллинна меня обескуражили бедность, безликость и внешняя запущенность русских людей. Да и Ефим показался замызганным и серым, его дипломатический лоск потускнел, окрасившись административной озабоченностью. Последнее обстоятельство, вообще-то говоря, приободряло. Инопланетяне Шлайна, видимо, не чувствовали себя безраздельными хозяевами жизни, как раньше.

Поиск наследника сингапурского состояния сложился удачно. Пожилой учитель, проживавший с женой и сыном в городке Синди, неподалеку от Пярну, настолько ошалел от свалившихся денег, что подарил мне комнату в своем доме. Он закрыл её на ключ, который тут же мне и вручил. Я в шутку предложил обменять комнату на фиктивный брак его сына с Мариной. К удивлению, семья согласилась без колебаний.

Я сделал Марине прощальное подношение - юридически безупречный эстонский брак и, соответственно гражданство, а также "уход в окружающую среду", то есть работу в театре юного зрителя, где её муж, с которым она развелась почти сразу, работал помощником режиссера. Папаша Кокло, когда я вернулся в Бангкок, утвердил список моих чудовищных расходов, и Рум в Париже оплатил их, то есть "скандинавское свидание" принесло мне ощутимую дополнительную прибыль.

Сладкие семь месяцев. Мы учились эстонскому и проводили дни, когда она не воплощала образ зайца, в лохусальском пансионате...

...Пять с лишним лет спустя мне не хотелось домысливать, как бы смешались наши черты (отчего не сказать так выспренно?) в нашем ребенке. Пристально разглядывать фотографию на приборной доске джипа я постеснялся.

Медный лом, сваленный в контейнеры вроде мусорных под застекленной антресолью, свидетельствовал, какими именно перевозками промышляет второй эстонский муж. Сколько тонн цветного металла вмещало чрево подводной самоходной баржи "Икс-пять"? Водоизмещение двадцать семь тонн - так, кажется, она сказала?

Я знал устоявшуюся характеристику кадрового состава "благородных корреспондентов" - гангстеры, контрабандисты, наемники и уголовники, объединяемые в команды убийц и диверсантов. Для выполнения задания Шлайна такие мне вполне подошли бы.

Я подумал, насколько значимо теперь то, что Ефим не знает об этом моем контакте в Эстонии. Возможно, самом надежном для меня контакте в этих краях. Приходилось лишь сожалеть, что Марина - не из алексеевских выпускников.

- В Таллинн из России проездом через Минск прибудет важный гость инкогнито, некий генерал в гражданском костюме, - сказал я. - Мы можем поговорить об этом?

- Действительно, - сказал Рауль. - Мне давно полагалось бы оставить этот проклятый офис и спуститься вниз... Видите, как обрабатывают винт? Восемь узлов скорости в погруженном состоянии. Это раньше. Будет десять... Действительно.

Марина выдержала паузу, пока шаги её второго эстонского мужа, вполне осведомленного в делах жены - иначе, откуда такая тактичность? - не отгремели по трапу за дверью, которую Рауль не забыл защелкнуть.

- Лучше бы тебе не приезжать, - сказала Марина.

- Лучше бы нам вообще никогда не встречаться.

- Ну, с личным, я надеюсь, на этом покончено? - сказала она и всхлипнула.

- Нос покраснеет, - сказал я.

Ефим Шлайн подобные настроения, если они им овладевали, резюмировал следующим образом: "Куплю флейту-пикколо, поставлю в ногах банку из-под "Нескафе" и буду исполнять вперемешку соло "Ах, вы сени, мои сени..." и "Прощание славянки" в переходе под Тверской возле гостиницы "Минск"". Отчего именно в том московском переходе, я не спрашивал. У него имелась явочная квартира в угловом доме напротив. Сказывался его извечный профессиональный кретинизм. Флейте же, да ещё пикколо, как и репертуару, объяснения не находилось... В моем ремесле, где любая мелочь - часть мозаики, которую складываешь наугад, отсутствие объяснения - неопознанная угроза.

Чем грозила сырость, которую Марина теперь разводила передо мной?

Не слишком благородные угрызения "благородного корреспондента", у которого своя, в разрез с моей, игра? Или меня уже оплакивают?

- Все, - сказал я Марине и тронул её пальцы, лежавшие на колене. - С личным мы покончили. Пожалуйста, не капризничай... Мне нужна помощь.

- Ладно, извини... Итак, ты голый и в сугробе.

Я не убрал руки с её пальцев. Она перевернула ладонь и сжала мои.

- И ввалился с холода, - успел сказать я, прежде чем мы принялись целоваться.

Где она доставала в Таллинне парижско-японские духи "Иссии Мияки"? Щеки её были влажные. Слезы казались прохладными. Кажется, я дал волю рукам. Она мягко оттолкнулась.

- Ну, ты, Бонд, Джеймс Бонд...

Я вытянул из кармана платок и протянул ей. Она отвела его.

- Увы, мадам, я - не француз Дефорж, я - Дубровский...

Раскачивающаяся тень стальной авоськи с якорем-осьминогом возникла за стеклянной перегородкой антресоли. В ангаре внизу её второй муж орал на такелажников, перекрывая гул лебедки.

- Он работает на твою контору? - спросил я.

- Это существенно?

- Все существенно.

- Нет.

- Нет?

Она промолчала.

- Контрабанда цветных металлов - тоже нет? И контрабанда ювелирных изделий - нет? Сырых бриллиантов, золота, платины, никеля - опять нет? Наркотики - конечно же, совсем нет?

Я не вставил в список бочки с химической заразой. Только подумал о них. И правильно сделал, потому что услышал от Марины:

- Тюки он принимает в Калининграде.

А где же еще? Такой вопрос напрашивался. И вслед за ним следующий, который вытягивался автоматически: не гонять же "Икс-пять" по петровским каналам за подпольным товаром по варяжскому пути через Ладогу?

Вместо этого я сказал:

- Цепочка утягивается в море и перед пограничной зоной исчезает на глубине, скажем, двадцати-тридцати метров, чтобы вынырнуть в открытом море и опять поднырнуть под пограничную зону... скажем, шведскую, или норвежскую, или датскую, или, чуть дальше, голландскую... Я ведь знаю, Марина, как возят травы и порошочки. Каждый второй караван обозначен осведомителями и перехватывается на пороге цивилизованного мира. Транспортник "Икс-пять" обрывает слежку в море... Бедный, бедный цивилизованный мир...

- Ты не похож на охотника за контрабандой.

- Я и не охотник. Я вполне за вольное предпринимательство... Вот что. У Рауля определенно есть осведомители в департаменте полиции. Мне бы знать, не принимаются ли теперь какие-нибудь особенные меры безопасности в Таллинне? Скажем, вдруг люди Рауля узнали, что планируются рейды по притонам, обыски в сомнительных квартирах или, скажем, наращивается скрытое патрулирование. Словом, полиция отчего-то проснулась. Что-нибудь в этом роде...

- Он поддерживает контакты в управлении береговой охраны. Полиция его не интересует. Только здесь, в Лохусалу, местный констебль, которому отстегивается автоматически...

- Скажите пожалуйста! Поддерживает контакты, а не сует бабки подонкам, не пьянствует с ними по саунам с девками и все такое прочее! Поддерживает контакты! - сказал я, передразнивая её интонацию.

- Да уж не ревнует ли пожилой месье?

Что-то в её голосе переменилось. Слышался оттенок тревоги.

- В Таллинн приезжает группа из Москвы, она будет работать под прикрытием, - сказал я. - Русские предупреждены, что здесь, или в Пярну, или в Риге готовится покушение на генерала Бахметьева. Узнать бы консультировались ли москвичи с местными? Знают ли местные, что крупный предприниматель и кандидат в российские губернаторы подвергается опасности, и если знают, то понимают ли, насколько рискуют, проморгав заказное убийство...

- Заказали тебе?

Она уставилась на меня.

- Мне.

Марина подошла к стеклянной перегородке. Помахала кому-то ладонью, наверное, Раулю, вниз, в ангар. Улыбка, спешно и нарочито натянутая, ещё угасала, когда она отвернулась от окна. Чеканя слова, сказала:

- Значит, Москва хочет спланировать убийство, исключающее провал. Репутация качества твоей работы - это твоя репутация. Они считают, что ты можешь все. И к тому же ты - всегда ничей. Так и сейчас, верно? Лучший и только по найму, верно?

Я не стал скромничать, слегка развел руки.

- Вот видишь... Формально, выходит, тебя на этом свете нет. Ты вне правового поля. Москва желает спланировать контрмеры и, судя по всему, будет принимать их по всем доступным здесь направлениям. Ее собственная группа со своей работой. Ты - со своей. Подключат и местную полицию безопасности, я уверена. Может быть, она уже подключается. Подключатся, конечно же, и рижане, поскольку беда может прийти на их территории. А дальше - больше. Встрепенутся шведы и англичане, потому что они натаскивают эстонцев. И немцы, потому что эти натаскивают рижан... Я поговорю с Раулем о том, что тебя интересует.

- Тебе не кажется, что меня подставляют?

Она наморщила лоб.

- Когда спланируешь покушение, тебе затем, возможно, поручат спланировать и его предотвращение. Но, в отличие от первой части твоей работы, об этой второй никто, скорее всего, никогда не узнает... В том числе и специальная группа москвичей, поскольку - так полагается - ты и твой оператор присланы отдельно и независимо от них. Кто знает, может, даже в пику. Это общий стандарт. Взявшись за подготовку покушения, ты превращаешься в опасное привидение. А отлов призрака начнут все. Если о подготовке покушения знает московская контора, она оповестила об этом местную. И так далее. В конце концов, ты станешь этим материализовавшимся привидением для всех. Для москвичей, эстонцев, латышей, англичан, шведов и немцев... И если ты окажешься со своим планом на их пути, а рано или поздно окажешься, они сметут тебя, не запрашивая разъяснений у твоего оператора. Все твое прошлое говорит о том, что ты злоумышленник... И когда выяснится, что тебя, Шемякина, наконец-то не стало на этом свете, все вздохнут с нескрываемым облегчением.

- Отчего же, позвольте спросить?

- А ты не знаешь?

- Нет.

- Нет? Ух... Ты же алексеевский выкормыш! Наивный, как и все алексеевские выкормыши старших выпусков. Ваше предназначение - быть маврами! Сделал дело, хоть мокрое и кто бы его ни заказал, лишь бы платили, и - убирайся! Желательно прямиком в свою православную преисподнюю... Вас гоняли гестапо, абвер, эн-ка-вэ-дэ, гоняют интелидженс сервис, це-эр-у, фэ-бэ-эр и эти... эф-эс-бэ! Вы недостойно тулитесь по частным сыскным конторам, подрабатываете сомнительной практикой в ожидании пришествия некоей Третьей России. Не было, нет и не будет такой страны!

Шум в ангаре затих. Рауль, топая бутсами, прогрохотал по трапу, рывком распахнул дверь на антресоль и, сбросив на ходу рабочий матросский бушлат, хлопнулся в кресло. Кисти рук у него были длинные, на фалангах пальцев, как у боксеров, вздутости. С тщанием наколотый якорек со звездой и надписью КБФ по ленте, обматывающей силуэт подводной лодки, украшал левую ладонь.

- Служили на краснознаменном балтийском? И по нынешней специальности? - спросил я, кивнув на символ.

- Дважды краснознаменном... Действительно.

- Чаю хочешь? - спросила его Марина.

- Не знаю, наверное - нет... Всех расставил по местам , пусть горбатятся, с меня хватит на сегодня... Покрепче бы чего... Насладились воспоминаниями, месье и мадам французы? Как насчет поужинать, скажем, завтра послезавтра у нас дома в Пирита? Действительно?

- Завтра, - сказала Марина, взглянув на Рауля. - Лучше завтра.

- Отлично, заметано, действительно, - сказал я. - Было бы великолепно!

В конце пирса, взглянув в последний раз на фотографию, приклеенную поверх тахометра, я попросил высадить меня из кремового джипа "Рэнглер".

На войне в джунглях я понял, что в природе цвета и оттенки всему придает ветер, а не солнечный свет. Смятая шквалом опушка становится серой. И патруль, обвешанный ветками, выряженный в зеленый камуфляж, вдруг выставляется как на расстрел. Еще контрастнее ветер перекрашивает реки. А море?

Пока мы торчали в ангаре, разведрилось. Выглянуло солнце, бриз набрал силу и сдул всех уток. Коричневые сосны скрипели, раскачивая вершинами. Шуга у берега рассосалась, и небо поднялось.

Я прикинул, сколько ведерных банок с финской краской лежало пирамидой в мастерской у Рауля. Сто, сто пятьдесят штук, не меньше. "Серая", "черная", "синяя", "зеленая" - значилось на ярлыках.

Сквозь сосны трудно было определить, какие оттенки принимает море вдали, у горизонта, там, где оно настоящее и, наверное, достаточно глубокое, чтобы скрыть "Икс-пять". Какую краску положит Рауль на бортах?

Ветер выжимал слезы. И я отвернулся. Какое, в конце-то концов, мне дело до транспортных махинаций бывшего офицера краснознаменного, да ещё оказывается дважды, Балтийского флота?

Маятник часов, тело висельника, налившееся яблоко - подтверждение одного закона, закона земного притяжения. Тест на комиссии перед зачислением на Алексеевские курсы формулировался так: "Какое сравнение вы предпочтете?" Я ответил, что никакое из трех, хотя бы потому, что в практической работе опровергать закон тяготения не придется.

Какое сравнение выбрал бы Рауль Бургер? Или Марина Бургер-Хохлова? Или Тоодо Велле? Или генерал Бахметьев? Или Ефим Шлайн?

Ефим Шлайн собственной персоной валялся на моей постели, не удосужившись снять дешевое пальто из свиной кожи с погончиками и черными пуговицами. С ботинок натекала лужица на коврик, где стояли казенные, пансионатские шлепанцы. Картуз "под Жириновского" Ефим надвинул на лоб, видимо, пытаясь вздремнуть. Бутылку кьянти, две консервные банки, кулек с яблоками, кулек с пирожными и пакет халвы он разложил на журнальном столике. Туда же поставил два стакана, при этом один ему пришлось, вынув из него мою зубную щетку, снять с умывальника в ванной.

По выстуженной комнате гулял сырой ветер, вздымая занавески. Проветривание помещений перед совещаниями входило в административные комплексы Шлайна.

По серым отекшим щекам нетрудно было догадаться, какой мощи недосып гнездился в этом человеке. Глаза ввалились и влажно блестели, как если бы Ефим напропалую пьянствовал и теперь заявился, как говорится, в рассуждении опохмелиться.

- Знаешь, о чем я тут думал? - сказал он, надевая очки, лежавшие на груди, и усаживаясь на кровати. Подергал плечами, чтобы выпростать руки из кожаного пальто, и сбросил его за спиной.

Я закрыл окно, задернул занавеси. Перенес пальто на вешалку. Поворошил принесенные деликатесы. Подковырнул сургуч на горлышке бутылки.

- Бабье угощение, - сказал я. - И о чем же ваше превосходительство изволило размышлять?

- О твоих непомерно претенциозных замашках... Вот ты считаешь себя профессионалом. Ты виртуозно, допустим, владеешь набором стереотипных приемов в таких-то обстоятельствах и для решения таких-то задач. Соответственно и следуешь им. А профессионализм - иное. Это как раз умение преодолеть то, чему учился и что навязывалось практикой...

Пространства для пробежек в номере не оказалось. Поэтому Ефим поднялся, оставив вмятину от задницы на покрывале, и шмыгнул в ванную. Там он, судя по шуму воды, выкрутил краны, вернулся и повис на косяке двери, обхватив его волосатыми руками и раскачиваясь.

- Разливаю? - спросил я про бутылку. Может, выпивка поможет ему заткнуться, подумал я.

- Давай... Так вот... Нынешняя задача требует отхода от стереотипов. Ты не должен повторять себя, ни в чем!

Кьянти отдавало жженой пробкой. Ефим подошел и вгляделся в этикетку на бутылке. Он всегда покупал продовольствие наспех и разглядывал, только расплатившись. В отличие от информации.

- Говоришь так, - сказал я, - словно тебе заранее известно, что кто-то берет мой след. Предупреждаешь? Ты что-то знаешь заранее?

Ефим любил сладкое. Мог употреблять под пиво пирожные. Раз я видел, как он хлебал борщ, заедая его ломтем белого хлеба, густо намазанного сгущенкой. Теперь он кромсал халву перочинным ножиком, которым открыл банку шпрот.

- Осталось пять дней до приезда известного тебе лица, - сказал Ефим, не отвечая на вопрос. - Генерал на пути в Минск.

С этим сообщением он, конечно, и приехал. И ещё с предупреждением, которое сделал.

- Поэтому разговор на данную тему следует нетрадиционно глушить шумом воды. Как всякий мудрый начальник, ты подаешь пример преодоления стереотипов. Я горжусь тобой, - ответил я. - Скажи-ка... а нельзя ли повернуть генерала назад в Москву? Объяснив ему без обиняков, что разговоров здесь не получится, а ставка в игре, которую он затевает, его жизнь, и, как говорится, компетентным органам про это точно известно...

- Вариант обсуждался на совещании в представительстве. Принимая во внимание характер генерала, можно предвидеть его реакцию. Он кто угодно, только не мямля... Потребует доказательств. А у нас лишь анонимка на руках. Генерал учинит разнос.

- Ужасы какие, - сказал я.

- Ты где был?

- Дышал воздухом, совершал оздоровительную прогулку. И под этим прикрытием плел паутину заговоров, простирал щупальца, вербовал слабохарактерных, провоцировал вражескую агентуру на промахи и все такое...

В дверь постучали.

- Войдите, - распорядился Шлайн.

Где начальник, там и его кабинет, даже если это номер пансионата. Впрочем, расходы за жилье несет он...

Буфетчица внесла поднос с помидорными салатами и картофельными, судя по их цвету, котлетами. У Ефима случались диетические припадки.

- А, Вэлли, здравствуйте, - сказал я. - Вы, что же, выполняете заказы в мое отсутствие?

- Господин назвался вашим издателем. Я подумала, что немножко подхалимажа с моей стороны не помешает. Господин издатель попросил эти блюда.

Она старалась держаться подчеркнуто сухо. Мы вступили в сговор, считала Вэлли, и должны скрывать это. Вчера вечером я расспрашивал её, есть ли в пансионате нескромные девушки. Для писательского вдохновения.

Когда она вышла, я рассказал Ефиму о девушках.

- Не работай под дурачка, - назидательно изрек он, снова зависнув на дверном косяке.

И тогда я дал себе волю. Подошел к Ефиму и нос к носу, словно старослужащий салажонку, рявкнул:

- За мной ваши не ходят?!

Он снял руки с косяка.

- Ты заметил?

Усевшись за журнальный столик, неловко согнувшись, он разминал и перемешивал котлеты с помидорами, создавая в тарелке розоватое месиво.

- Они ждали в буфете, здесь. Ночью открывали "Форд". Утром смотрели в бинокль, как я прогуливался вдоль моря, с балкона второго этажа... Ветром с одного унесло кепку... Один высокий с белесыми бакенбардами, второй ернический и корявый, с такими же. Прохаживался с финскими санями, загрузив в них бутылки, и делал вид, что знаком со всем побережьем.

- Не думаю, чтобы это были наши.

- Другим рановато объявляться. Вчера я никого не притащил за собой. Я уже сказал тебе русским языком: они ждали здесь. Заранее знали, что меня поселят в этом пансионате, здесь, в Лохусалу! Кто мог предупредить их об этом, кроме тебя?

Ефим пожал плечами.

- Проверю... В Москве, конечно, знают, что ты со мной. Но знают те, кто не имеет отношения к приехавшей в Таллинн бригаде. Я считаюсь советником главы представительства "Балтпродинвеста". Я присутствую на обсуждениях заинтересованных лиц, в курсе общих действий специальной группы, но - и только. И хотя к... к специальным мерам обеспечения безопасности действующей агентуры отношения не имею, все же проверю. Повторяю. Не думаю, что это наши. Хотя они и знают о тебе. И про то, что ты здесь.

- Предупреди тогда и наших и не наших сразу. Следующий раз придется изыскивать средства на финансирование прощания с останками героев... И не разводи философию о профессионализме, о смене методов и прочем. Ты знал, Ефим, о хвосте? Да или нет?!

- Еще будут жалобы? Стоять смирно!

Он захохотал, допил кьянти. Я прикончил свое. Отнес тарелку с нетронутыми картофельными котлетами в ванную и соскреб их вилкой в унитаз.

Ефим протянул мне, словно официанту, свою опустошенную тарелку и, когда я уже взял её, бросил туда комок бумажной салфетки.

Кожаное пальто оказалось ему до пят и коротким в рукавах. Картуз "а-ля Жириновский" налез до бровей в стиле крутого пижонства.

- Связь прежняя, - сказал Ефим, запрокинув голову, чтобы видеть меня из-под козырька. - Через Велле. При крайних обстоятельствах приезжай в представительство "Балтпродинвеста", как писатель ты можешь привлекаться для нужд общественных связей... У нас пять дней. Работай спокойно, но и не теряй времени.

Заносчивость и начальственный гонор в очередной раз прикрывали шлайновскую растерянность. Она уже становилась постоянной вводной. Моего оператора не считали нужным ставить в известность о наружном наблюдении за мной, его агентом. Пророчество Марины сбывалось.

Ефим шмыгнул в ванную и выключил воду. Пополоскал воздух у дверей волосатой ручищей и ушел, не оглядываясь.

Вернув в буфет тарелки, я купил у Вэлли бутылку бренди и спросил, где у них котельная.

- Там вы не найдете нескромных девушек, - сказала она, хихикая.

В перенатопленном подвале квадратное туловище с животом, распиравшим оранжевый комбинезон, переминалось в растоптанных ботинках без шнурков. Переплетение обернутых фольгой труб отрезало от туловища голову и руки. Я достал из кармана бутылку бренди, и человек незамедлительно предстал в полном комплекте. Круглую голову покрывала кепка козырьком назад, лапищи имели продолжением гаечные ключи.

- Друг, - сказал я. - Нужны литр-два касторового масла и алюминиевый лист полметра на полметра. За мной не заржавеет.

- Будет, - сказал слесарь. - За мной тоже не ржавеет.

Я верно перевел напрямую с русского. Глагол ему понравился. Бутылка перешла в нужные руки.

"Форд" не открывали. Обломок спички остался на порожке не потревоженным.

Я вытащил комканный авиабилет из кармана, присел под багажником машины и, приложив бумажку к выхлопной трубе, отпечатал гарью её диаметр.

На Пярнуском шоссе - на всем пути до Таллинна - и потом, когда я, свернув в центр, колесил по улочкам, запоминая, какие из них с односторонним, а какие с двусторонним движением, и проезжал, что называется, на ощупь сквозные дворы, я не заметил за спиной хвоста. Дважды я разгонялся рывком в сторону Пирита. Никого. Это не вязалось со вчерашней опекой.

В шинной мастерской я обменял стандартную резину "Форда" на куперовскую с шипами. Там же купил плотные чехлы на сидения. Пластиковый пакет с чехлами бросил в багажник. В пивной на Ратушной площади поужинал запеченной свиной ногой.

И - опять никого.

Коллеги Ефима Шлайна сняли эскорт? Или дипломанты ленинградской школы наружного наблюдения седьмого управления ФСБ переигрывали меня?

Возвращаясь в Лохусалу, я остановился на том же месте, где накануне. Проблесковый маяк будто затянули марлей. Ветер тянул с берега в море, и клочковатый туман уползал по низине туда же.

Припарковавшись на стоянке пансионата, я приклеил разжеванную резинку под ручкой двери "Форда".

В номере, когда я потянулся к выключателю, ствол пистолета уперся мне под лопатку. Знакомый голос сказал:

- Конец заботам, доблестный Шемякин.

Глава третья

Дальтоники

Рауль Бургер промышлял морскими перевозками и, хотел он того или нет, люди, которые зарабатывали переброской наркотиков и нелегального прочего через границы, не могли не роится вокруг ангара с "Икс-пять". Такие люди обводят вокруг пальца любую береговую стражу и на любом море. Если не все время, то в нужный час и в нужном месте - непременно.

И так останется, ибо тяга к зелью органична для человека, она в крови, наследственна. Наркотики неотъемлемы от генетики всего сущего, от амебы до человека. "Уплывать" обречены все: "бычки" и "телочки" в дискотеках - с экстази, интеллектуалы - с кокаином, отпетые - на игле. Подавляют инстинкт не сверхволевые личности, а те, у кого он слабее, только и всего.

Иллюзии неотделимы от реальности, потому что они существуют. Стало быть, иллюзии тоже реальность. Потребность диктует нам то, что мы должны делать, а протрезвевший разум только мешает, подсовывая искусственные доводы отвертеться от этого диктата. Хозяин человека - инстинкт. Забыт сухой закон в Америке. Голландцы отменили запрет на наркотики. Откажутся от предрассудков рано или поздно повсюду. Наркотики - неотъемлемая часть цивилизации...

Так говорил не Заратустра. Так говорила Марина.

Подсвечник, который приставлялся к моей спине, стоял на полу. В нем горела свеча, положенная горничной рядом с платяной щеткой в шкафу - на случай аварии в электросети. Стильность обстановки дополняли ломтики копченой курицы на хрустальной тарелке, бренди, слитый в антикварный штофчик, и две "походные", обрамленные серебром рюмки, которые Марина предусмотрительно прихватила из дома. Скатерть она соорудила из своей шали.

Ботинки и туфли мы оставили по-бангкокски за стеклянной дверью в прихожей. Шерстяная мини-юбка облегала бедра так, словно её вообще не было, что не мешало Марине выглядеть недотрогой и скромницей.

- И это длится и повторяется. Какая-то бесконечность. Они вкрадчиво являются с товаром, платят вперед, вежливо договариваются с Раулем, что это в последний раз, а потом возвращаются, и возвращаются с одним и тем же, сказала она и затяжным глотком прикончила бренди в своей рюмке. - И сегодня всю ночь до рассвета - опять раскладывание мешочков между двойными стенками "Икс-пять", пока Рауль пьет с их главным в конторе за стеклянной перегородкой. Тщательно так раскладывают... Эти хрусткие пластиковые мешочки напоминают трупики каких-то морских существ... Дурная бесконечность... За твое появление в этих европейских краях!

Она кивнула на штофчик.

- Умеешь наливать с мениском? Я умею. Меня Рауль научил... Тоже дурная бесконечность... Это питье с тобой!

- Со мной иначе, - сказал я, разливая по полной. - Со мной бесконечность обретает новое измерение.

Кажется, прозвучало интеллигентно и в тон. Набравшись духу, я добавил:

- Бесконечность моих возвращений обретает целостность. Сегодняшняя встреча выглядит более захватывающей, чем последняя, пятилетней давности. Теперь у нас есть дочь.

- Пустые разговоры, доблестный Шемякин!

- Однако, звучит возбуждающе, разве нет? - спросил я.

- Ничуть, - сказала она. - Но поскольку я опрометчиво оказалась здесь, лишена супружеского ложа не по своей вине, а кровать одна, наверное, придется обойтись с тобой по-товарищески... как принято у мужчин и женщин, которые... которые считаются коллегами.

- Тогда кто в душ первым? - спросил я.

- Наверное, я. У меня было больше грязной работы сегодня. И потом, ты по сорок минут мокнешь... Я - первая, месье...

От перевозчиков наркотиков можно получать информацию, которую и на золотого живца не выловишь. Лучшей разведки и контрразведки, чем у наркодельцов, в мире нет. Это аксиома.

Так сказала не Заратустра-Марина, так думал я сам, прислушиваясь, как она поет в ванной стародавнюю песенку из репертуара ставшего уже ископаемым Мориса Шевалье: "Все происходило на пляже, на водах, как раз в воскресенье, ля-ля... Она была в белом платье, а он носил панталоны в клетку, ля-ля!"

Когда папа под степ в комбинированных штиблетах пел это в ханойском "Метрополе", четыре лоснившиеся метиски справа и четыре слева на "ля-ля" подхватывали его под локти и он сучил в воздухе гамашами на кнопках.

"Знаешь, - сказал бы я ему, - можешь гордиться, теперь ты дедушка..."

Стараясь действовать тщательно, я аккуратно связал углы шали и отнес узел с выпивкой и закуской к обуви, за стеклянную дверь. Плотнее сдвинул шторы на окне, за которым луна высвечивала лохусальские пляж и воды, засыпаемые первой метелью. Потом вылез из свитера, брюк, остального и, надавив выключатель света в ванне, ввалился к Марине.

...Он изменился. Слегка пополнел и раздался. Она приметила это, когда он, залезая в ванну, поскользнулся, упал сам и повалил её. И огромный крестообразный шрам под пупком, которого раньше не было. Ножевое ранение? Он лежит на животе, не проверить... Называет шрамы вещественными доказательствами того, что человек человеку - друг, товарищ и брат. Нашивки за гуманизм... Прибавилось татуировок. Была голова грустного льва на правой ключице. Теперь ещё и зеленый дракон заглатывает красное солнце на правой лопатке. Хватается за любой заработок: татуировка, наколотая почерком босса, идентифицирует курьера, как подпись... Носится по белу свету. Кажется, в его мире это считается "печатью почтового голубя". Печатью на левой части спины метят боевиков, давших китайскому клану пожизненный обет. Левая лопатка, слава богу, чистая. Ума хватило... Что значит дракон и солнце? Что он им возит? Что привез он сюда, в Таллинн, и откуда - из Москвы или Бангкока? Кому? И как о нем теперь сообщать? Он по-прежнему сам по себе и у москвичей по найму?

Раньше, в их время в Лохусалу, она засыпала быстрее его. Она даже не знала, храпит он во сне или нет. Теперь будто подкарауливала. Почему будто?

Она подумала, что тело лучше души сохраняет верность, что бы там ни говорили про тело. По-настоящему она его вспомнила только теперь, в пансионатской постели. Назови это привычкой, посоветовала она себе, осторожно придвинулась плотнее, вытянула ноги... А как заснула, не запомнила.

...Женщина в потертой кожаной куртке с капюшоном в меховой оторочке съехала на животе по выгнутой крыше вагона и, спрыгнув, мягко встала на платформу. "О господи, - подумал Бэзил. - Только не это. О господи, за что - она?!"

Вжавшись в колонну, он высчитывал секунды, выжидая, чтобы напасть со спины. Сердце билось так, словно первый раз в жизни пришел на свидание, и, вопреки надеждам на продолжение романтических страданий от неразделенности чувств, она - явилась.

Ему почти всегда снились одни и те же сны. Этот был не из тех, обычных. И потому казался реальностью.

Он шел следом, тупо уставившись на заячий помпон, пришитый сзади на белых трикотажных рейтузах. А взрыв на станции она могла произвести в любую секунду. Он мучился, что не может вспомнить, из какого источника поступила эта наводка к Шлайну: Марина прикатит на крыше вагона, на штанах помпон, и, отойдя за одну из колонн подземной станции, подаст радиосигнал взрывателю...

Рыжий Шлайн предупреждал, что Марина - рыжая. Она и была рыжей. С истончившейся кожей, гладкой под рукой, как мрамор. Он кончиками пальцев ощущал, как под мрамором, в жилках, течет её кровь. Будто стоял у ручья, опустив в него ладони. "Господи, подумал он ещё во сне, господи..."

- Рассветет часа через три, - сказала Марина, когда он, вздрогнув, сел в постели, - у нас уйма времени. Ты успеешь доделать вторую дочку...

...Жизнь всякого человека от рождения - смертельный риск. Бессмертных не бывает, все знают это заранее. Если кем-то предпринимаются опасные для жизни действия, никаких оснований считать его героем нет, и вообще говорить о риске не приходится. То, что иногда называют риском, - естественное проявление индивидуальности, характера, если хотите, стиля, вполне сопоставимого с другими особенностями характера и стилями, скажем, осторожностью или трусостью. Не бессмертны все, и храбрецы, и робкие.

Мне отвратительны крайности. И риск, и трусость. Себя я считаю рутинным прагматиком. При проигрышном раскладе не стесняюсь спасаться всеми доступными средствами, включая и такие, как бегство или сдача в плен. У каждого есть право на собственную философию безопасности. Как говорил взводный Рум, предпочтительнее, когда за родину умирают по другую сторону фронта. Живой вернется в строй, мертвый, даже герой, - лишь предмет политических пошлостей и повод приложиться к бутылке, не больше, что бы там не говорили и не писали. Бог с ним, с неудавшимся боем, войну выигрывают вернувшиеся живыми и их семьи. Не вдовы и не сироты, во всяком случае, даже если им подносят цветы в день победы...

Думать про то, как остаться живым, всегда следует заранее. Я и думал.

Острым концом молотка, позаимствованным у заспанного дылды-сантехника, я рубанул алюминиевый лист по центру. Он только промялся. Пробить не удалось.

Полтора литра касторки парень залил в пластиковую бутыль из-под рижского темного.

- Где же ты взял столько масла? - спросил я.

- В одном не ржавом месте. Однако расходы удвоились.

- Утроились, - сказал я и передвинул сумку с бутылками бренди к растоптанным ботинкам без шнурков.

- Значит, придете еще?

Он оказался смекалистым.

- Приду, если сделаешь для меня вот это...

Я развернул чертежик штуцера с распылителем.

- Насадка?

От малого невыносимо несло луком.

- Насадка. Вот здесь, видишь, впаянный в неё трубчатый отвод? Он должен герметично соединять с бутылкой, в которой касторка, трубку вроде той, что подает омывающую жидкость на ветровое стекло автомобиля... Длина трубочки метр. Это ясно?

- Это ясно.

- Теперь сделаешь нечто вроде затычки там, где из бутыли с касторкой будет выходить трубка, и к ней, к затычке, прикрепишь стальной провод в два с половиной метра длиной. Затычка должна сидеть плотно. Но если я тяну провод, затычка выходит и масло течет по трубке к насадке на выхлопной трубе. Это понятно?

- Понятно... Завтра?

- Хорошо, только рано, скажем в семь... и, если все будет добротно, сто крон премиальных вот к этим.

Я протянул ему банкноту и клочок от мятой корки авиабилета с черным маслянистым отпечатком кружка выхлопной трубы.

- Внутренний диаметр насадки. Сделай этот... как его...

Этих двух слов на эстонском я не знал.

- Затяжной хомутик, наверное, - сказал умник очень чисто по-русски.

Бесцветные, почти оловянные глазки ничего не выражали.

- Именно, - ответил я на великом могучем и родном для обоих. - А теперь постучи, пожалуйста, аккуратненько молотком по листу, чтобы прогнулся ровнее...

Алюминиевый лист я приставил к спинке водительского сиденья, поверх натянул сразу оба передних чехла. Подогнал кресло под себя, несколько раз сильно, упираясь ногами, вдавил в него спину. В общем, сходило.

Мои швейцарские "Раймон Вэйл", аксессуар, вполне достойный традиционалиста, бонвивана, жуира, баловня судьбы и женщин - пошлейшие слова не мои, а Марины, - показывали одиннадцать десять. Через двадцать минут следовало появиться на перекрестке, где асфальтовый лохусальский проселок вливался в Палдисское шоссе. Мы договорились с Мариной, что встретимся там, когда она повезет Рауля с причала домой в Пирита.

Рауль, зайдя за джип "Рэнглер", спустив джинсы едва ли не до колен, вертел желтую дырку в сугробе, не обращая внимания на проскакивавшие мимо автомобили, в которых женщины, разглядев, в чем дело, не успевали отвернуться, и пьяненько посмеивался. Видно, загрузка товара прошла гладко. И он в очередной раз получил заверения, что она состоялась в последний раз, поэтому легче стало на душе...

Рауль сделал вид, что собирается выпустить остатки на бампер моего "Форда".

- Прыгаю в твой агрегат! - крикнул он. - Марина меня изничтожит за кураж... Действительно!

Она приоткрыла дверь джипа и, улыбаясь, помахала рукой в варежке.

- Езжайте прямиком домой, я заверну в супермаркет!

- Дорогу в Пирита знаешь? - спросил он, крепко пахнув спиртным.

- Через Таллинн или вокруг?

- Давай вокруг, глаза бы мои не смотрели на все эти извивы...

- Как лодка?

- Лодка?

- Ну, да, лодка. "Икс-пять"...

- Действительно! Блеск один, - сказал он. - Даже сортир устроен, не то, что на "ершах"...

- "Ершах"?

- Советские подводные лодки серии ща-триста-три, водоизмещение тринадцать тонн, производство перед войной, разрезали и переплавили в шестидесятых... Едва всплывем, выход наверх - и гнездились, спустив штаны, рядком, повесив жетоны на леер. Жетоны сдавались при возвращении. Невозвращенный означал, что испражнявшегося забыли при погружении... Действительно! Люк полметра. Ветром вдувало назад. Был у нас движок, так он нарочно упустил жетон в море, когда снимал с леера...

- Движок?

- Действительно. Механик значит, молдаванин по имени Дечибал Прока. Классное имя? Он в офицерское общежитие, приманивая хлебцем с солью, завел на третий этаж лошадку. Коридор там был узкий, так что конягу матросики выносили потом задом наперед на руках.... А ещё из ресторана в Палдиски прихватил стул и поставил на автобусной остановке для дамы. У него на такси не осталось деньжат... Страшно гордился, что самый старый лейтенант на подводном флоте, и, когда его вознамерились представить к очередному званию, появился на построении в тапочках. А его приятель, врач, из солидарности срезал со змеиных рюмок, которые на погонах, змей и оставил только рюмки... Еще был адмирал Попов по прозвищу Мишка Квакин, очень походил на хулигана из кино "Тимур и его команда". Прока был вахтенным офицером, замешкался с отдачей рапорта, адмирал заорал: "Ты хоть знаешь, кто я?" Движок на тыканье обиделся и заявил: "Адмирал Квакин!"... Меня разжаловали из капитанов третьего ранга. Потом опять произвели. На совещании вышел спор с одним поплавком, и Квакин подвел итог дискуссии так: "Прав Бургер, потому что он дважды капитан третьего ранга!"

- Что значит поплавок? - спросил я.

- Всякий в надводном составе... Включите фары. Тут так полагается...

Из растянувшейся над морем тучи, напоминавшей крокодила с изогнутым хвостом, порывами посыпались хлопья снега.

- Снежинки - это дождевые капли, которые летают, - сказал Рауль.

- Что?

- А мы... А мы - покинутые птицами деревья. Мы высохли. Никто не взлетает с наших ветвей. Какая гадость, как стыдно... Пьем, профукиваем время!

- И нам по тридцать пять лет, в этом возрасте Наполеон был уже давно генералом, - подхватил я. - И Нельсон, став адмиралом, обесчестил леди Честерфилд...

- Честерфилд - сигареты. Ее звали леди Гамильтон, - сказал Рауль. - А откуда ты это процитировал?

- Пьеса какая-то или кино, не помню. Вроде твоего бреда... Я хотел поддержать тему... Тебе нужно опохмелиться.

- Это не бред, это стихи... мои. Впрочем, все одно!

- Скажи, Рауль, - спросил я, - среди твоих знакомых нет таких, которые приметили бы в городе новичков... скажем так, из мясников. Классных мясников. Мочил, как их теперь называют.

Он повернулся на сиденье всем корпусом.

- Действительно! Вашего генерала в штатском грохнуть, что ли, вознамерились? А почему об этом у меня спрашивается?

Я пожал плечами.

Рауль стащил с головы фетровую кепку и уткнулся в неё лицом.

Круто приняв к обочине и притормозив, я выскочил из "Форда" и обежал машину, чтобы открыть ему дверь. Но Рауль, вывалившись на обочину, уже стоял на коленях, цигейковый воротник его брезентовой куртки сотрясался вслед за спазмами в желудке. Снежинки садились на белобрысый ежик и налитый кровью загривок.

- Минутку, действительно, - шамкнул, преодолевая спазм, Рауль. Отойди...

Я ушел к багажнику, открыл его и прикинул, где закреплять бутыль с касторкой, как протянуть патрубок и стальной проводок. Сумки с инструментами не оказалось, и я подумал, что придется просить дылду из котельной ещё и монтировать устройство. Вспомнил с досадой, что не спросил, как его зовут.

- У тебя есть платок? - спросил Рауль.

- Бумажные салфетки...

Я достал две из пачки, которую принесла накануне вместе с рюмками Марина.

- Поехали, - сказал он. - Слава богу, вся гадость из меня вышла...

- Круто было?

- Действительно, - ответил он. Опустил боковое стекло, поглубже вдохнул и снова поднял.

В зеркале заднего вида выброшенный белый комок салфетки закрутило в снежном вихре и унесло под колеса серого "Фольксвагена Пассата". Его водитель, выжидавший, пока мы останавливались, у обочины, опять пристроился метрах в пятидесяти за нами. Кто-то топорно, не потрудившись использовать хотя бы метель для прикрытия, садился на хвост.

Помолчав, Рауль сказал:

- Про блатных не знаю... А друзья из начальников говорили, что готовится прочесывание по пригородам. Предупредили, чтобы я особенно не шевелился недельку-другую. Поосторожничал с клиентами... Неприкасаемые начальники опасаются, что я кого-то, кто выше их, притяну к причалу, а стало быть и к ним... Сообщаю как другу.

- Информация стоящая?

- Прошлым ноябрем вместе отмечали пятую годовщину учреждения Эстонской береговой стражи. Источник высокий... Стража получила распоряжение усилить наблюдение за побережьем. Возможна высадка группы в три-четыре человека с целью совершения то ли диверсии, то ли банковского ограбления, то ли налета на инкассаторов, то ли того, другого и третьего сразу. Так он сказал... Босс стражи.

- Диверсии?

- Вроде этого, так он сказал, не я...

- А эти твои основные клиенты - кто?

- Перекупщики ножек Буша, ха-ха... А что бы ты хотел услышать?

- Извини. Действительно - извини.

Я придавил акселератор. Серая машина, как на привязи, не убавила скорости.

- А по мне, - сказал он, - лучше бы эти российские генералы сидели дома, в Москве, и не совались за границу... У меня на этот счет возникла ещё на флоте своя теория...

В сером "Фольксвагене" был заметен только водитель. Нападение, наверное, исключается.

Я размышлял над тем, как поступить, и, что называется, вполуха слушал изложение теории, вызревавшей в голове офицера, пока он изнывал в подлодке класса "Ерш", лишенной гальюна, в ожидании выхода на поверхность Балтики по нужде.

- Адмиралы и генералы предали собственный генотип... Фуражки с маскарадными тульями словно на арбузы одеты, мундиры на закормленных телесах будто краденые. По умственному развитию - солдаты или матросы из деревенских недомерков. Вместо физических усилий, в результате которых прогорали бы калории, протухают в кабинетах и банях. Жирные ляжки, широченные задницы, торчащие животы, волосатые уши и выскобленные бритвой, отполированные "Шипром" свиные рожи. Ходят в раскорячку будто мешают гениталии. По-русски говорят словно по пьянке. Сразу видно: вот - хозяин жизни... Вышли все из народа, а потому учат народ любить родину, родина же устраивает им юбилеи, дает ордена, заказывает воспоминания, усаживает в президиумах и обеспечивает, помимо дарового солдатского обслуживания, ещё и казенные похороны. А также проводит открытие памятников и награждения в честь побед, одержанных не ими, да к тому же ещё и более полувека назад. Других-то не случилось...

Теория мне нравилась, потому что давала возможность, слушая и не отвечая, сосредоточиться на игре в кошки-мышки с водителем серого "Фольксвагена". Я выжидал, когда игра начнет его раздражать. Противник не казался профи, школы не чувствовалось, просто ловко рулил и выставлялся излишне самоуверенным. А поэтому неизбежно подставится.

- И ты сам такое придумал или твой этот... как его... Дебил Прокопий?

- Дечибал Прока. Так его зовут. Действительно! Придумал не сам, конечно, по радио слышал кое-что, - вздохнул Рауль. - А хотелось бы самому...

- С похмелья всем хочется стать авторами какой-нибудь теории, - сказал я. - Хотя бы в том смысле, что следует начать новую жизнь с понедельника.

Спидометр "Форда" показывал едва пятьдесят километров в час.

- Действительно, давай ехать медленно, - сказал Рауль. - Чего приезжать раньше Марины, сидеть без закуски. Да и обедать скоро пора. Действительно... Полюбуемся природой! Какая красота! Эти ели, и сосны, и дубы! И белые от снега ветви...

- И кедры ливанские, и пальмы, и кокосы, и пампасы, и урюки, и кок-сагызы, и уздени, и кунаки, потом крыжовники и липы, а также родные осины и березы, которые не спят, - поддержал я его.

"Фольксваген Пассат" начинал рывок.

- И все это имелось в эпоху неолита или палеолита... Это - рай! И чего этим генералам сюда соваться? Эстонцам есть теперь с чем сравнивать. Жлоб в мундире, слизанном с заграничного, в картузе, который уносит ветром, нищий при российском бюджете или подтянутый англичанин, не лезущий в душу со стаканом водки... Что лучше?

- И что же лучше? - попросил я уточнить.

"Фольксваген Пассат" вплотную уткнулся в багажник "Форда". Кошка посчитала, что пора запустить когти в вялую мышку. "Фольксваген" почти подпихивал меня в бампер. Водителю не терпелось закончить порученную ему прогулку за никчемным пижоном. Раза три мигнул дальним светом. Подхлестывал.

- Вот что я тебе скажу. Если у тебя есть власть, посоветуй-ка ты своим отменить этот приезд, - сказал Рауль. - Ведь над русаками смеются.

Ладно, подумал я, ладно. Доживем до понедельника, когда начнется новая жизнь.

"Фольксваген", вильнув на встречную полосу, поравнялся и ехал рядом, аккуратно отжимая меня к обочине. Впереди и сзади никого. И на том спасибо.

- Нет у меня власти, - сказал я Раулю и дернул подбородком водителю "Фольксвагена": в чем дело?

Мы одновременно опустили боковые стекла. Ему не пришлось, как мне, крутить ручку, он вжал кнопку электрического стеклоподъемника.

- Вроде в Эстонии не вернулись к левостороннему движению! - крикнул я в окно.

- Да ладно, пижон! В гробу я тебя! - ответил черный человек с короткой стильной щетиной на длинной физиономии. - Эй, Рауль! Рауль!

- Действительно! - сказал Рауль. - Остановись. Это Прока, легок на помине. Что-то сказать хочет. Давай, давай, делай, как я сказал...

Дечибал оказался на голову выше меня. И лет на двадцать моложе. Из-под распахнутой на груди куртки-пилота высовывалась подвешенная на толстой цепочке серебряная фигурка распятого человека с торчащим в боку копьем. Не Христос, а разбойник, казненный за компанию на Голгофе.

- Это - кто? - спросил человек из легенды о флотских нравах, глядя поверх меня на стройные ели. Неосмотрительно и непрофессионально.

Когда он свалился, я вытащил из нагрудного кармана его джинсовой рубашки мобильный "Эрикссон", довольно дешевый - А1018s, сдвинул крышку блока питания и стряхнул батарею в карман своего пиджака. Трубку сунул на место.

- Приложи, пожалуйста, снежку на затылочек другу, - попросил я Рауля, застывшего в удивлении.

Оружия на Проке не нашлось.

- Что он тебе сделал? Ты - что? Ты - что? Действительно...

Я открыл дверцу "Фольксвагена Пассата". Подумать только! Орелик слушал Гершвина: "Американец в Париже". И, судя по коробке от пленки, брошенной над панелью приборов, не пиратскую копию.

Заглушив мотор, я вытащил ключи зажигания и нанизал кольцо брелка на указательный палец левой руки. Правая могла понадобится.

Так и вышло.

- Ну, ты, московская сука...

Я повторил, правда, легче. Умник Рауль, наконец, сообразил, что происходящее его не касается.

- Вот что, Дебил, я постарше, а стало быть, следует обращаться ко мне на вы. Договорились? Теперь дальше... Твой позор, вызванный опрометчивой заносчивостью, начальники не переживут. Тебе что велели? Посмотреть и выведать, с кем и куда это выгребает Рауль Бургер. Сделать это аккуратненько, вежливенько. Правильно? А ты - что? Обленился, решил кончить с заданием побыстрее, халтурно, время пиво пить подошло, так ведь? Конец твоей карьере, музыкальный ты мой фан.

- Ты, русская свинья, ещё поползешь...

Он напрашивался на бесчеловечное обращение, запрещенное в отношении пленных Женевской конвенцией. Но, с другой стороны, поругание личного достоинства на почве этнической принадлежности строго возбраняется при любых обстоятельствах согласно хартии ООН о правах человека. Пришлось ударить опять. Думаю, с такой манерой бить он раньше не сталкивался. Три раза достаточно. Это проверено на настоящих военнопленных во времена моей нежной молодости, когда жестокий Легион в лице потомственного дворянина и взводного Румянцева-Рума лишал меня правовых иллюзий насчет недопустимости пыток.

- Рауль! - позвал я. Он подошел.

- Присядь пониже, - велел я ему.

Теперь мы оба возвышались над Прокой, которого я посадил, прислонив спиной к колесу "Форда". Если бы кто проехал, с дороги нас видно не было. Стоят себе две машины и стоят.

- Скажи, Рауль, - спросил я. - Я друг твоей жене?

- Действительно.

- Теперь скажи, ты - друг этому орлу?

- Действительно.

- Я не буду пытать тебя бензопилой, малый, - сказал я приходившему в себя подводнику-рекордсмену по стажу пребывания в лейтенантском звании в рамках дважды краснознаменного Балтийского флота. - Или прижигать сигаретой. Или, скажем, утюгом... Ни пилы, ни утюга я не прихватил, сигарет тоже нет, я бросил курить, знаешь ли. А вообще-то сигарета прожигает ушную мембрану насквозь. Или перепонку в носу. Обчихаешься... Не пробовал? На мордобой же сам напросился... Он напросился, верно, Рауль?

- Э-э-э... действительно, выходит. Прицепился первый.

- Вот смотри, - сказал я Проке. - Это ключи от твоего агрегата. Я уеду на твоей машине. Ты отсюда уберешься на моей. Обратный обмен вечером в буфете лохусальского пансионата в девятнадцать. Претворим твою мечту в быль - попьем пивка. У тебя появится захватывающая история для начальника. После посиделки в буфете... А до этого ни-ни и никому-никому... Покантуйся где-нибудь. Сам понимаешь, что про тебя подумают, если увидят в моей тачке, а про меня - если в твоей. Договорились?

Я поднял мягкую, словно дохлая рыба, ладонь лихого Проки и сунул в неё батарейку от "Эрикссона". Протянул бумажную салфетку, последнюю из пачки, привезенной Мариной.

- Сотри клюковку с губ, поболят пару дней изнутри - и все, без последствий. Можешь сплюнуть кровь при мне, ничего, я не расценю твой гигиенический плевок как вызывающий, - сказал я примирительно.

И приблизив к нему лицо, нос в нос, рявкнул:

- Подумай крепко, наследник боевой славы Гангута! Мне нужны имена залетных мочил, которые появились в Таллинне и по берегу до Пярну и дальше к Риге! Не вспомнишь, "фолькс" припаркую под окном твоего начальника. Этой же ночью. И - тебе вышка, домашняя и тихая, так сказать, в своей семье, ласковая. Утешителен здесь только эпитет. Ты знаешь, подтирка гальюнная, что такое эпитет?

Прока молчал. Салфеткой, однако, воспользовался.