Понятие воли

Понятие воли

Между современными психологами происходит характерный спор относительно взгляда на волю. Одни из них не допускают, чтобы волю можно было принять за особую точку зрения на сознательную жизнь, за особенную сторону или элемент ее, — в данном случае выражение не играет роли. Другие же, наоборот, утверждают, что воля имеет значение основной точки зрения на сознательную жизнь. Последняя от начала до конца представляет собой желание, так что ощущения, представления и чувства становятся понятными только в своем отношении к воле. Первая теория берет свое начало от Юма и в современной психологии имеет представителей в лице Мюнстерберга, Эренфельса, Эбингауса и Лапи. Что касается второй теории, то она была выставлена Фихте и Шопенгауером, а в новейшей психологии представлена Вундтом, Уильямом Джемсом, Фулье и Иодлем. Я присоединяюсь именно к этой последней теории и попытаюсь в настоящей статье дать обоснование своему взгляду.

Проблема держится в тесной связи с положением психологии, как науки эмпирической. Можно формулировать вопрос так: может ли быть желание предметом простого непосредственного наблюдения? И иначе, имеем ли мы право признать волю явлением независимым от сознательной жизни? Я лично отвечаю отрицательно на первый вопрос и тем не менее утвердительно на второй. Следовательно, я нахожусь в согласии с предпосылками первой теории, по отрицаю правильность ее заключения, потому что она упускает из виду некоторые основные факты.

Если мы ограничимся только тем, что дает простое, непосредственное самонаблюдение, то мы никогда не заметим ничего кроме ощущений, чувств и представлений. То, что мы называем волевыми явлениями, сопровождается некоторыми свойственными им ощущениями беспокойства, желания, усилия, которое повидимому мы при этом употребляем — энергии, которую, как нам кажется, мы при этом затрачиваем. Это — ощущения, более возбужденные, менее уравновешенные, чем получаемые зрением и слухом, но того же рода. На них можно смотреть, как на ощущения кинестезические, ощущения мускульного напряжения. Уже при самой мысли о действии, которое мы желаем совершить или сейчас совершим, у нас напрягаются различные мускулы, и является особенное соответственное ощущение. Особенно сильно такое ощущение в момент принятия известного решения. Рядом с ним мы находим представления о цели и средствах, идеале и нормах, препятствиях и последствиях, но эти представления развиваются совершенно так же, как и другие представления, и повидимому не могут требовать для себя особой главы в психологии. Мы наблюдаем сверх того свое чувство удовольствия и неудовольствия, надежды и страха, восторга и ужаса и проч., но все это относится к психологии чувства. Все ли исчерпывает этот анализ или в нем что-нибудь упускается из виду?

По моему мнению, он оставляет без внимания нечто очень существенное. Действительно, при помощи психологического анализа мы не находим никогда ничего, кроме ощущений, чувств и представлений, если только под „анализом“ подразумевать сосредоточивание внимания на определенных обособленных пунктах, которые в известной степени могут быть изолированы и рассмотрены отдельно. Но в этом случае мы делаем слишком рано абстракцию. Упускается из виду основной элемент, который, правда, не может быть предметом единичного наблюдения. Наши ощущения, чувства и представления никогда не представляются изолированными. В действительном опыте они являются как капли в струе; направление и скорость струи определяют взаимоотношение между каплями и благодаря этому более или менее окончательно также и свойства каждой капли. В действительности нам представляется не хаос изолированных элементов, но мы видим группы и совокупности, которые всегда более или менее ясно направлены к известной цели, определенному положению, будет ли последнее само продуктом сознания или нет. Во всяком состоянии сознания замечается такая ориентировка и расположение в известном направлении.

Направление на деле не постигается посредством единичного наблюдения, но необходимым условием для его постижения является соединение многих наблюдений. Не путем подсчитывания капель потока и перечисления их мы замечаем, что поток имеет определенное направление. Если психологический анализ должен вскрыть все факты, он не должен забывать о том, который является самым важным из всех психологических фактов. Если за деревьями Юм не видел леса, то причина заблуждения заключается в односторонности его ума — односторонности получившей особенно резкий характер у современных его последователей. Между тем при более близком рассмотрении мы замечаем, что развитие и форма дерева объясняются только положением дерева в лесу. Необходимо чтоб аналитический метод дополнялся генетическим, который не довольствуется тем, что может вскрыть размышление в тех изменениях, когда развитие является очень ускоренным и когда, следовательно, независимость отдельных элементов представляется наиболее обманчивой. Если под психическим элементом понимать все то, что наблюдение заставляет распознавать как вещь, которая не может быть выведена из другой вещи в сознании, то постоянное направление сознательной жизни является таким же существенным элементом, как всякое ощущение, чувство и представление в их изоляции. Существует постоянное взаимодействие между направлением струи и свойствами капель, но направление нельзя вывести из капель так же, как последние из направления. Направление — исторический элемент психической жизни. Оно именно определяет вполне то, что будет служить целью и средством, то, чего будут добиваться и чего — избегать, то, что будет нравиться и что нет. Наши ощущения, чувства и представления находятся в весьма различных расстояниях от центрального определения направления или, если угодно, от потребности и усилия первоначальных и непрерывных; но их взаимоотношение, их внутренняя природа, а часто даже и их существование определяются отношением к центральному направлению.

Вот то, чего не могут упускать из вида разумные психологи. Но если они признают справедливость сказанного, совершенно отрицая независимость воли, они непременно оказываются в противоречии с самими собой. Это и случилось с Эбингаусом. Он признает „особыми элементарными формами психической жизни“ только ощущения, чувства и представления. Такие явления, как желание и усилие, суть только „особые сочетания ощущений, чувств и представлений“; они не дают нам „ничего нового в сравнении с этими первоначальными формами“ („Grundzüge der Psychologie“, I, стр. 168). Однако хотя он и не признает волевые акты „основными явлениями психической жизни в том смысле, как ощущения и представления“, он все же допускает, что они являются „основными формами тех единств, в которых ощущения, представления и чувства первоначально появились в действительности“, и хотя „как понятия“ они не являются конечными и первоначальными, но они являются таковыми во времени и в развитии („zeitlich und genetisch“, там же, стр. 561, 565). Относительно этой теории можно заметить следующее:

1) Как можно сказать, что волевые акты не представляют ничего нового, если они состоят в характерных соединениях или единствах? Откуда происходит эта их характерность?

2) Какое различие между основными формами и формами элементарными, или между основными формами и основными явлениями? Не необходимо ли во всяком случае, чтобы основная форма принимала участие в основном явлении, так чтобы последнее не могло ни существовать, ни быть понимаемым без первой? Да и не может ли основная форма, которую мы видим у психических явлений от самых простых до самых сложных, по справедливости называться элементарной?

3) Так как ощущения, чувства и представления первоначально являются в действительности только в соединениях, которые мы называем волевыми актами, то эти три категории „элементов“ представляют чистую абстракцию, если мы будем рассматривать их вне той связи, в которой только они и реальны! Психологию, основанную на опыте заменяют атомистической схоластикой. Атомистическая теория может иметь свое основание с методологической точки зрения; поразительный пример тому представляет современная наука. Но надо сначала доказать, что можно добиться какого-нибудь результата, вводя в психологию такой взгляд, и если даже это и будет, следует постоянно сохранять различие между простой рабочей гипотезой и полным изложением того, что дается в действительности1.

Согласно с теорией воли, которую я принял выше и которая признается самим Эбингаусом, хотя последний и является противником „волюнтаризма“, воля находится в тесной связи со всей природой сознательной жизни, если справедливо, что эта природа проявляется в синтетическом действии, в синтезе, который позволяет себя заметить во всякой перцепции, воспоминании, всяком акте мысли и всяком чувстве так же, как во всяком же желании.

Если воля служит наиболее ясным выражением синтеза и если, с другой стороны, синтез есть некоторая активность, некоторая функция, то с полным правом можно сказать, что сознание в своей сущности есть желание. Эта точка зрения лежит в основе моей психологии. Я старался показать, что перцепция, мысль и чувство не объясняются без этого элемента своеобразной постоянной активности, так что всякая психология в действительности является только психологией воли, даже если при изложении следовать обыкновенному делению на три части. В каждом пункте психологии познания или чувства мы приходим к основному действию и основной потребности, как последнему предположению. Понятие воли в особенности предполагает то, что это действие понимания происходит постоянно (с самого начала, совпадающего с началом сознательной жизни индивидуума) в определенном направлении, так что природа и размеры синтеза определяются одним элементом, вокруг которого имеет место концентрация. Понятие воли выражает скорее реальную сторону сознательной жизни, понятие же синтеза характеризует скорее ее формальную сторону.

Мы находим аналогию — и может быть более, чем аналогию — в том факте, что даже с точки зрения физики направление движения в природе так же первоначально, как предполагаемые нами атомы и силы. Ни в какой момент естественной эволюции мы не имеем права предполагать хаоса, который находился бы в абсолютном покое. Необходимо постоянно предполагать известные направления, в которых действуют силы и двигаются атомы, и эти направления не могут быть выводимы из одних атомов. Во всяком состоянии данном или предполагаемом атомы двигаются в определенных направлениях и с определенной скоростью: вот исторический момент в природе, все более и более признаваемый наукой, начиная с Канта и Лапласа. И самые качества, которые наука приписывает отдельному атому, мы извлекаем из той совокупности, в которой атом помещается, и того способа, которым он по предположению входит в эту совокупность.

Как бы мы ни представляли себе отношение между сознанием и организмом, для нас ясно, что именно посредством нервной системы сознание и воля могут действовать на материальный мир. Нервная жизнь имеет двоякое значение: 1) своим сосредоточивающим действием она оказывает сколь возможно совершенным способом содействие органическим функциям; 2) она имеет свойство накоплять энергию, которая позднее выльется при определенных условиях и в определенном направлении. Чисто органическим способом в росте и первых непроизвольных движениях уже обнаруживается своеобразность направления движения; внешние условия могут его изменить, но не пересоздать.

Я считаю естественным предположить тождество между тем, что для самонаблюдения является процессом сознания, и тем, что для наблюдения физического и физиологического является процессом материальным органическим. Следует очень остерегаться приписывать абсолютную действительность в самой природе тем разделениям, которые необходимо бывает сделать для ее уяснения, даже и тогда, когда мы, вполне усвоив эту необходимость делать некоторые определенные разделения для хорошего понимания природы, не в состоянии бываем признать ее случайной. И если бы то, что мы психологически называем волей, связать в принципе с энергией, действующей в организме, примитивность элемента воли была бы очевидна. Но я утверждаю, что если даже отвлечься от всякого умозрения по этому вопросу, эта примитивность будет очевидна уже с точки зрения чисто психологической.

К несчастью, психологическая терминология еще настолько разнообразна, что иногда психологические споры, повидимому, происходят только из-за слов. Таким образом можно было бы сказать, что я беру слово „воля“ в более широком смысле, чем другие психологи, и что все решение вопроса основывается на определении. Ясно, что чем менее характерных черт будет иметь то или другое понятие, тем более будет число тех явлений, к которым можно приложить это понятие. Объем и содержание находятся в обратном отношении. Понятие воли несомненно будет иметь очень большой объем, если мы для допущения желания будем требовать только того, существование чего можно обнаружить даже в самых простых сознательных явлениях. Я не спорю о словах. Но именно узкий — и крайне узкий — смысл слова „воля“ происходит от произвольных и мало естественных разделений в той области, где точное наблюдение всегда открывает глубочайшую непрерывность. Это я и попытаюсь теперь доказать; я начну с воли в самом узком смысле слова, чтобы перейти постепенно к элементарным формам.

Психологи, крайний тип которых представляет Поль Лапи в своей „Логике воли“, согласны говорить о воле только тогда, когда действию предшествуют два сознательных суждения, из которых одно устанавливает цель, достойную достижения, а другое признает возможным найти средство для достижения. Я хочу чего-нибудь, если даю себе отчет в том, что это нужно сделать и что я могу это сделать, или — как говорит Лапи — действие произвольно, когда оно наперед признано хорошим и возможным. Природа воли всецело зависит от предшествовавших процессов, и Лапи выводит отсюда заключение, что воля в сущности только особая форма разума. Даже психологи, которые не заходят так далеко как Лапи в интелектуалистической тенденции, ограничивают понятие воли действиями, которые совершаются с ясным сознанием целей и средств. Так например А. Ф. Шанд в своем прекрасном трактате Types of Will и Пьер Жане в Les obsessions et la psychosthénie — работе, составляющей эпоху в психологии и психиатрии.

Однако число действий, которые происходят при совершенной ясности цели и средств, не очень велико. Горизонт воли всегда ограничен, и ясность имеет, во всяком случае, много степеней. Область опытов, способных изменить поставленные цели и выбранные средства, и степень силы, с которой эти опыты представляются, изменяются до бесконечности. Но то, что действует в нас и определяет наши цели и средства, представляется ли оно в форме сознательного суждения или нет, это никогда не составляет существенной разницы. Вот факт, которому я придаю величайшее значение. Мы обнаруживаем склонность облекать позднее в форму сознательного суждения то, что представлялось в известный момент, как оценка или интуиция. Образование точного суждения означает только то, что данное содержание сделалось предметом ясного и отчетливого сознания; это — переход психического содержания в новую психическую форму; но отсюда вовсе не вытекает необходимость в существенном изменении содержания. Притом существуют, как я показал в своем трактате: Le fondement psychologique des jugements logiques2, промежуточные формы между интуицией (перцепция, память и воображение) и суждением. Особенно следует настаивать на том, что я назвал ощущением расчленяющим, в котором выставление частного элемента приводит к видоизменению или преобразованию интуитивного образа, без появления разложения и анализа, составляющих условие суждения. Такая интуиция может иметь более практического значения и важности, чем точное суждение, которое часто принуждено бывает терять в энергии то, что выиграло в ясности. Мы высказываем точное суждение, собственно говоря, только тогда, когда одна интуиция нас не удовлетворяет или когда мы сомневаемся в убеждении или когда ощущаем потребность открыться другим.

Во всяком случае нет необходимости высказывать два суждения. Когда я чувствую ценность чего-нибудь, то рождается усилие приобрести или произвести это и, если средства находятся на лицо или если признание ценности вызывает непроизвольную (как бы инстинктивную) вспышку движения в ведущем к ней направлении, то будет достаточно одного суждения — суждения о ценности; в другом (которое мы назвали бы суждением о возможности) не будет необходимости.

Дальше я буду утверждать, что нет необходимости даже в суждении о ценности. Вовсе не требуется, чтобы признание ценности или определение цели происходило с полным сознанием. То, чему я придаю ценность, может показаться мне в виде великого образа или в виде мысли, которая будет служить мне звездой, указывающей направление. Не допуская никакого анализа и никакого суждения, она в то же время будет невольно направлять мои усилия3.

Мы видим, что существует очень большое число оттенков, и что является мало естественным признать один пункт всей этой гаммы (два суждения — суждение и непроизвольное усилие — цель, данная как образ) за такой, под который подойдет всякое новое понятие.

Но мы еще не кончили. Понятие желания требует, чтобы известная цель представлялась нам, даже если она и не была формулирована точно в суждении относительно ценности. Справедливо, что логически понятие о ценности служит основанием для понятия о цели, так как мы ставим себе целью только то, что имеет для нас ценность; но психологически мы ставим себе цель прежде, чем составить себе суждение о ценности, совершенно так, как практика предшествует теории. На деле именно только тогда, когда мы уже поставили что-нибудь целью, мы замечаем, что приписываем ему известную ценность. Усилие овладеть тем, что для нас ценно, имеет еще более элементарную форму, чем желание. Сознание цели не является необходимым; смутная потребность ведет нас в определенном направлении, не позволяя нам остановиться прежде- чем не будет достигнута неизвестная вначале цель. При посредстве ряда непроизвольных вспышек энергии индивидуум приходит к результату большей или меньшей ценности. Именно такое-то соединение потребности и мощи без сознания цели мы находим в инстинкте. (Там, где потребность является без мощи, она может быть произведет действие, но тогда только случайно можно будет добиться чего-нибудь ценного, что может быть взято за цель при пробуждении сознания.) Такая потребность (у Спинозы „appetitus“, у Фулье „tendance“) была бы элементарной формой того, что в самом широком смысле слова мы называем волей. Я не вижу, чтобы во всем этом ряде, начиная от потребности вплоть до решения, определенного суждениями о ценности и возможности, можно было где-нибудь провести абсолютную границу.

Явление, наиболее интересное с точки зрения психологии и в то же время наиболее загадочное — это переход от потребности к желанию или от непроизвольного к произвольному (если под действием произвольным подразумевать такое, которое имеет условием представление цели). Еще до порога сознания есть много степеней ясности для идеи цели. Чем более туманно и смутно представление цели, тем более мы переходим от желания к простой потребности. Часто бывает трудно решить — существует представление о цели или нет, и отсюда вытекают великие проблемы самонаблюдения и нравственного самоиспытания. Обратите внимание, например, в дневнике Серена Киркегора (за 1849 год) на его повторяющиеся размышления то утвердительного то отрицательного характера, чтобы ответить на вопрос, предшествовало ли представление об определенной этической цели писанию его различных произведений. Но и отвлекаясь от этого затруднения, мы видим, как зарождается такой психологический вопрос: каким образом происходит то, что нечто становится для нас целью, или другими словами—как совершается переход от непроизвольного к произвольному? Необходимо, чтобы этот переход совершался непроизвольно: первая цель не возникла ни из какой другой цели. Только позднее может случиться, что мы берем в качестве цели объект, потому что он принимает участие уже в поставленной цели, или же является средством к достижению этой цели. Но первая цель — Данте называет ее „первой мыслью воли“ — не может возникнуть таким образом. Именно в этом пункте мы подходим к подлинному направлению нашей психической жизни, о которой мы говорили выше — к последнему основанию воли. Если бы перед появлением первого представления о цели наше существо было совершенно индифферентно или беспристрастно, было бы совсем непонятно, как мы могли бы ставить себе цели. Другое дело, если до появления возможности составлять представление психическая жизнь имела уже первоначальное направление, некоторую потребность или усилие, которым известные опыты могли бы благоприятствовать и неблагоприятствовать. Для того, чтобы нечто имело для нас ценность, необходимо, чтобы мы его желали раньше чем мы знали бы то, чего мы желаем. И таким-то именно способом и надо воображать себе состояние животных во время инстинктивных действий (если только мы можем его себе представить). Нет необходимости в том, чтобы состояние было совершенно бессознательно. Потребность может заставить чувствовать себя, даже если не чувствуют, куда она ведет. Гёте заходит слишком далеко, говоря: „Der gute Mensch in seinem dunklen Drange ist sich des rechten Weges wohl bewusst“. Это — абсурд. Гёте хотел указать именно на уверенность, с которой можно отдаться смутной потребности, не зная, куда она ведет в непроизвольном выборе путей и средств. Елена Келлер (американская студентка, слепая и глухонемая), напротив, поразительно изобразила свое состояние перед тем как она поняла, что другие имеют иное средство сообщения, чем язык пальцев: „Прежде чем я узнала — говорит она — что немой ребенок может научиться говорить, я чувствовала в себе недовольство тем средством сообщения, которым я уже владела. Тот, кто принужден пользоваться только языком пальцев, постоянно чувствует препятствия, границы. Это чувство начинало меня беспокоить; у меня было тяжелое и раздражающее ощущение пустоты, которую надо было заполнить. Мои мысли возникали часто при желании подняться посредством работы, подобно птицам против ветра, и я беспрестанно пускала в ход свои губы и голос“ (Story of my Life, стр. 58 и след.). Здесь интересно выставлены на вид два элемента потребности: смутное чувство недостатка и непроизвольный, инстинктивный порыв к движениям. Без этих условий — говорит она позднее — известие об употреблении способа произношения не поразило бы ее как молнией. В одно мгновение цель появилась перед сознанием. Если Шиллер имел основание говорить, что человек возвышается с возвышением своих целей, то следует добавить, что человек должен возвыситься для того, чтобы ставить себе более высокие цели. Не только на первых стадиях произвольной жизни принуждены мы снова обращаться к непроизвольному, иначе к темному миру бессознательного. Можно испытать необходимость в этом даже и среди развития жизни ясной воли. Когда размышление приводит к необходимости выбирать между двумя отдельно развившимися и укоренившимися в душе целями, решение часто бывает возможно только потому, что одна из целей тесно связана с неясной потребностью, которая стоит позади всяких ценностей и всяких целей. Если не замечается решительного перевеса в сторону одной из сознательных целей, нужна новая сила, чтобы нарушить равновесие. Может быть таким путем человек сделает шаг вперед в самопознании, открывая теперь в своем существе элементы, остававшиеся до сих пор неизвестными, или которые теперь сделались достаточно сильными, чтобы заставить себя заметить4. Новые образования могут возникать в области воли так же, как в области чувства и воображения.

Философы обыкновенно приписывают большую или меньшую важность переходу от потребности к стремлению, от непроизвольного к произвольному. Но некоторые из них, напр. Спиноза и Шопенгауер, совсем не признают никакого значения за этим переходом. „Сознает ли человек свою потребность (appetitus) или нет — говорит Спиноза5 — потребность остается той же“, И по Шопенгауеру „желание жить“ неизменно как у человека так и у животного, хотя человек может сознавать это желание, а животное не может. Это противоречит опыту. Часто важным поворотным моментом и является именно тот момент, когда познается направление потребности и когда создается представление о цели и средствах. Тогда делается возможным расширить потребность или ее ограничить, изменить или установить; тогда может даже начаться полная перемена характера потребности. Спиноза и Шопенгауер непоследовательны, так как они отрицают важность этого перехода и в то же время приписывают — каждый по своему — всю важность метаморфозе, духовному освобождению, которое может произойти под влиянием мысли или сознательного чувства. Совсем напротив того Фихте приписывал абсолютную важность переходу от непроизвольного к произвольному. Что-то чудесное и трансцендентное входит в идею первой цели. „Самая потребность (Trieb) — не мой продукт во мне, а продукт природы. Но потребность принимает сознательную форму, и с этих пор — в моей власти определять свое действие. Здесь заключается переход к свободному действию разумного существа. Здесь находится ясно определенная граница между необходимостью и свободой. Потребность в сознательном состоянии обязана свободному действию размышления, но само существование потребности — природе. По какому праву переход потребности в обязанность назван „свободным действием размышления“6? Это не легко видеть, потому что перед этим переходом размышления не существует7. Переход, как это уже заметили Аристотель и Данте, происходит непроизвольно. Правда — эта теория не рассеивает тайны проблемы, по загадка не разгадывается при помощи общего места свободного действия и притом не устанавливается в этом пункте развития воли пропасть между двумя такими противоположными областями, какими являются по Фихте „необходимость и свобода“. Нет основания предполагать здесь нарушение непрерывности.

Тайна, которая остается, касается не только психологии воли; в такой же и даже большей степени она касается и психологии представлений.

Было бы неправильно разделять волевые явления на две категории, из которых одна исключает другую: явления непроизвольные и явления произвольные. В действительности не только переход от непроизвольного к произвольному происходит непроизвольно, но и в самых так называемых произвольных действиях встречаются довольно часто моменты непроизвольные. Здесь пожалуй более, чем в других местах, интеллектуалистическая теория воли обнаруживает всю свою несостоятельность. Мы никогда не поступаем с полной ясностью и никогда нельзя посредством точно формулированных суждений исчерпать то, от чего зависят решения нашей воли. Отсюда вытекает много проблем произвольной жизни, которые постоянно будут задавать новые работы мыслителю и поэту. Так даже в наших наиболее сознательных действиях присоединяется потребность израсходовать накопившуюся энергию. Без накопления излишка энергии невозможно никакое действие, а направление, в котором будет иметь место проявление энергии, определено отчасти ощущениями — в рефлекторных движениях и инстинктивных поступках; отчасти представлениями — в желаниях; отчасти суждениями — в обдуманных решениях. Все эти волевые формы в наших сознательных действиях соединяются с ясностью и силой всяких степеней, со всеми возможными отношениями менаду тем, что является в нас центральным и тем, что является в нас периферическим. Непроизвольное может существовать без произвольного, но не наоборот. Развитие, которое идет от элементарного непроизвольного желания к желанию, основанному на глубоком знании самого себя, часто совершается при посредстве кризисов, значительных колебаний, и притом происходит у различных индивидуумов в различных формах. Много опасностей встречается на этом пути: представляется много возможностей болезненного и одностороннего развития — но с другой стороны мы видим все богатство и разнообразие психической жизни человека, до сих пор мало исследованной или мало известной из нашей обыкновенной морали. Только сравнительная психология воли, которую когда-нибудь мы будем иметь, отнесется вполне справедливо к жизни реальной воли. Здесь я укажу только на один пункт: на обратное отношение между силой, уверенностью и концентрацией с одной стороны и полнотой содержания и широтой горизонта воли —с другой. Каждый раз как горизонт расширяется, является возможность кризиса. Здесь волевая жизнь находится в отношении тесного взаимодействия с другими сторонами психической жизни.

Воля находится в тесной связи с чувством удовольствия и неудовольствия. Не только удовольствие и неудовольствие оказывают решающее влияние на направление воли, становясь мотивами, но также имеет место и обратное: то, что благоприятствует основному направлению нашей жизни, вызывает в пас удовольствие, а то, что ему не благоприятствует, вызывает неудовольствие. Этот процесс является первичным процессом. Он один дает нам возможность понять в некотором роде биологическое значение чувств. Подобно ощущениям, которые имеют свое биологическое значение как знаки того, что происходит во внешнем мире или в нашем организме, чувства удовольствия и неудовольствия являются знаками того прогрессивного или регрессивного движения нашего усилия, в самом простом случае, усилия жить и существовать, того, которое Гобз назвал „conatus primus“. Таким образом наши чувства позволяют нам узнать наше сокровеннейшее желание. Скажи мне, что доставляет тебе удовольствие, или что причиняет страдание, и я скажу тебе, чего ты желаешь! Эволюционистский взгляд дает возможность предчувствовать — если не ясно понимать — значение чувств.

Самые простые существа не имеют в своем распоряжении ни симптомов, ни знаков. Для них дело идет только о том, быть или не быть, жить или умереть, без предчувствования того направления, в котором течет их жизнь. Зарождение чувств удовольствия и неудовольствия указывает на высший жизненный тип, на симптомы возможности изменять направление или поддерживать и ускорять движение сообразно с требованиями жизни. Один философ сказал по этому поводу: substitution of pleasure and pain for life and death as the sanctions of conduct!8По аналогии можно применить это соображение ко всем ступеням жизни, как к самой высшей, так и к самой низшей — как к жизни наиболее идеальной, так и к жизни наиболее материальной. Везде, во всякой психической жизни предполагается основная активность в определенном направлении и вместе с ней возможность благоприятствовать ей или мешать ей.

Потребность и направление нашей природы не являются теми же самыми на всякой ступени, их история есть истинная история нашей жизни. И эта-то потребность и направление и определяют как нашу духовную, так и материальную пищу. Спиноза первый вполне ясно выразил это в словах: „Мы добиваемся, требуем, хотим или высказываем пожелание чего-нибудь не потому, что мы считаем что-нибудь хорошим, но мы считаем что-нибудь хорошим, потому что его добиваемся, требуем, хотим или высказываем пожелание9“. Впрочем эта истина — истина старая, известная уже Аристотелю и бл. Августину.

До какой степени сможет развиться и измениться первоначальное направление нашей жизни (наш темперамент, наш талант, наш характер), когда в нас пробудится сознание цели и средств — вот большой вопрос, который приводит нас помимо психологии к этике и социальной гигиене. Но надо, чтоб всякая теория признавала, что мы начинаем с известной ступени, на которую мы поставлены не самими собой, и с известными качественными и количественными предположениями, которые нам даны не нами самими. Наше первое желание настолько близко к нам, что на него невозможно смотреть, как на наше собственное произведение в том смысле, как на дальнейшее желание.

И чрез многочисленные изменения и метаморфозы пройдет черта этого первого желания вплоть до наиболее совершенных форм воли. Оно даст последним особый отпечаток и определит их тембр. Фихте поддерживал невозможное психологически: он признавал, что „момент, когда мы в первый раз узнаем, что можем пользоваться свободой, не зависит от нас“, но добавил, что „кривая, которую мы искони проводим от этого пункта, вполне на всем своем протяжении зависит от нас“10. Нельзя разделять таким внешним образом непроизвольное от произвольного — то, что дано, от того, что мы произвели сами. Мы рождаемся активными, и наша активность — даже самая возвышенная — зависит от условий нашего рождения.

По теории, которую я только что изложил, длинный ряд разнообразных явлений составляет предмет психологии воли. Но тогда естественно возникает вопрос: можно ли установить для столь разнородных явлений общее понятие?

Всякое понятие, которое должно найти применение к ряду различных явлений, основано на аналогии11. Если мы более тщательно исследуем эти явления, то обстоятельства одного примера будут все более отличаться от обстоятельств другого, так что в конце-концов не будет никакой возможности вывести такие критерии, которые оказались бы везде тождественными. Однако несмотря на то, что все отдельные черты могут изменяться, сходство может оказаться в их взаимоотношении; это-то сходство отношений и делает возможным образование понятий. В явлениях, которыми я занимался выше, степени сознания и формы сознания представляют наибольшее возможное разнообразие. Даже психологи, которые а priori суживают понятие воли более, чем я считаю это возможным или необходимым, сомневаются в возможности образования типичного понятия воли. Однако, по моему мнению, можно найти между ними пункт сходства, который позволит нам характеризовать также и элемент воли в отличие от элементов познания и чувства. Везде, начиная с непроизвольной потребности к активности и потребности к сохранению и кончая желанием, когда выбор делается вполне сознательно, существуют при различных обстоятельствах две постоянные черты: 1) направление деятельности определяется предпочтением и 2) собственная внутренняя природа индивидуума оказывает особенно решающее влияние па то, что будет предпочтено.

Вот на чем основано сходство между всеми волевыми явлениями. Необходимо, чтобы равновесие было нарушено и чтобы отличие направления, определенного отношением индивидуума к природе, давало себя чувствовать. В течение всей жизни никогда не бывает полного равновесия ни в нас, ни вокруг нас, следовательно в нас постоянно действует желание, и мы делаем предпочтение сознательно только там, где различие от природы сделалось более интенсивным.

Потребность к активности, рефлекторное движение и инстинкт предполагают различие во внутренних и внешних обстоятельствах и состоят в некотором излишке и излиянии в том или другом направлении. В желания различие зависит не только от впечатления и ощущения, по и от представления цели и контраста между этой целью и действительным состоянием, который понимается вполне произвольно. При решении сталкиваются две ценности, из которых каждая может быть формулирована в суждениях, и это-то столкновение определяет решение. Ценности, наиболее крепко связанной с нашей природой, отдают предпочтение, и благодаря такому предпочтению она считается наибольшей из ценностей.

Поскольку воля является предпочтением, поскольку она практически определяет различие или действительно различает, постольку она попадает в область закона относительности, главного закона, справедливого для всех видов сознательной жизни, закона, который, очевидно, происходит от того, что мы живем в мире, полном различия и контрастов.

Существо, которое было бы выше всякого контраста и всякого сопротивления, не могло бы ни желать, ни чувствовать, ни думать, ни понимать. Главный закон сознательной жизни опять отсылает к основной форме сознания, к синтезу, к познавательной деятельности: для того чтобы можно было различать и предпочитать, необходимо, чтобы два элемента зараз стали ценными и были возможно тесно связаны друг с другом; только тогда явится различие и, может быть, в то же время и предпочтение. Мы уже видели, что эта основная форма является деятельностью, и воля имеет с ней больше сродства, чем всякий другой вид сознательной жизни. Чем более наше состояние и наши действия зависят от нас самих, от нашей собственной природы, первоначальной или сложившейся под влиянием опыта и действия, тем более мы деятельны.

В этом дается мера развития волевой жизни.