Попкорн

Алексей Ерошин Попкорн

Время Серж всегда ассоциировал со жвачкой. А что, даже очень похоже. Казалось бы, только что была полная упаковка — и на тебе, последняя затертая пластинка в кармане осталась. Опять же, новизна любого события превращается в рутину так же быстро, как сладость и свежесть новой порции лакомства — в безвкусную массу. Время от времени вляпываешься, да так, что шиш ототрешься. А еще — время то спрессовывается в маленький твердый комок, то тянется почти бесконечно. Прямо как сегодня. До открытия ночного клуба еще бог знает сколько ждать, и заняться ну совершенно нечем.

В теплую погоду Серж любил прогульнуться с приятелями по Мамаеву кургану, поглазеть на Волгу, приглаженную утюгами судов, на город–муравейник, и поржать над туристами, методично фоткающими друг друга на фоне каждого монумента. Попутно продать пару–тройку сувениров: изъеденные временем зеленые автоматные гильзы и осколки мин. Охотно брали туристы и немецкие каски. Называлось все это — «прошвырнуться по Мамайке». Навара с таких прогулок вполне хватало на ночной клуб или вечер в геймерском пабе, завсегдатаи которого давно знали Сержа под ником «Сержант».

Сегодня денек не задался. Приятели были в разгоне до самого вечера, и о прогулке по кургану даже думать не хотелось: дул промозглый ветер, сея мелкой моросью вперемешку с белыми мухами. Тучи обложили вершину, как старые размокшие перины. Казалось, что пятидесятиметровое творение Вучетича на вершине вспарывает их своим четырнадцатитонным мечом, осыпая пухом из прорех продрогший октябрьский город. От всего этого хотелось куда–нибудь скрыться, в какое–нибудь теплое место, туда, где не хлюпает под ногами омерзительная ледяная каша и где подают хотя бы джин–тоник.

Промчавшееся мимо авто беспардонно хлестануло по тротуару ледяной мутью из лужи. Серж выругался и мысленно пожелал водиле поймать по гвоздю в каждое колесо. В заляпанной витрине прикид его выглядел теперь жалковато. Так до вечера можно не дотянуть. Тащись потом домой переодеваться. Опять начнутся дурацкие допросы: «Когда ты возьмешься за ум? Во сколько придешь? Почему так поздно? Ты отдаешь себе отчет?» А тут еще немец этот бабкин вообще не в тему. Шаркает по квартире, везде свой нос ястребиный сует. Фотографии разглядывает, вазочки из мин и снарядных гильз в Серегиной комнате бесцеремонно лапает, бормочет что–то. И чего приперся? Ветошь старая, фриц чертов. Как его там… Курт, кажется. Вингерт. Или Виннерт. Профессор, ити его, недобитый… Кто он, вообще? Математик, вроде. Сроду не любил математику… Может, они с бабкой снова на курган подались? Таскаются туда, как на работу. Да нет, в такую погоду… Рисковать нарваться дома на вечное бабкино брюзжание сейчас хочется меньше всего.

Серж никак не мог понять, что же она от него хочет. Учится же, не шляется по подворотням. С черными копателями не водится, зато в официальных раскопках участвует. Чего, чего еще надо–то? И так едва нимб не светится. Даже мать говорит: «Не колется — и ладно. Что ты от него требуешь?». А бабка свое: «Полагаешь, этого достаточно, чтобы человеком быть?».

Промокшие джинсы неприятно холодили ноги, в кроссовках похлюпывало, и Серж завернул в кинотеатр. Взяв чашку эспрессо в баре, он пристроился поближе к батарее и принялся попивать напиток мелкими глотками, растягивая удовольствие: до вечера было все еще далеко.

Большой зал кинотеатра был закрыт на реконструкцию, а в малом шла какая–то скучная любовная дребедень, но сохнуть у барной стойки, глазея на слякотную улицу, было еще скучнее. Поэтому Серж, допив кофе, купил «Колу», большое ведерко попкорна и билет на сеанс, который уже полчаса, как начался.

Героиня фильма была ужасна. Наверное, потому, что слишком напоминала Сержу его бабку: Ворчливая и принципиальная до фанатизма. Прогнившая идеалистка. Окружающим ее Серж искренне сочувствовал, поскольку сам был объектом нападок такой же старой мегеры. Но именно поэтому смотреть картину вскоре стало невыносимо: он слышал эти тирады о долге и совести ежедневно. Бабка выдавала их прямо–таки профессионально, как по писаному. «Я в твои годы, я в твои годы…» Да ей в сорок втором всего девять было. Чего там она защищала, соплюха малолетняя? Какой долг отдавала? А все туда же…

Вообще, Сержу казалось, что не только его бабка, но весь этот город живет нескончаемыми долгами. Сначала защитники города исполняли тут свой долг. Теперь, отвоеванный, он отдает вечный долг своим защитникам. Живые отдают долг павшим. А с ними — каждое следующее поколение, которое морально должно еще и строителям. Это не учитывая долгов гражданских, сыновних, дочерних и прочих. Все в этом городе были друг другу должны, словно это сидело у них в генах, в самой крови. И только у Сержа в крови уже ничего не сидело, и у его приятелей тоже. Выветрилось, наверное, и выдохлось. Видно, в этом была вся загвоздка. Но ведь надо же когда–нибудь ставить точку в той войне. Наверное, сама природа это понимает. Было — и прошло. Настали другие времена, с другими проблемами, с другими приоритетами. С геймерскими клубами, 3D-фильмами, попкорном и шаурмой на каждом углу. Времена с другим ритмом и мышлением. Прошлое ушло в какие–то туманные легенды, оставшись только в телесериалах ко Дню Победы, где гламурные звезды экрана крутили любовь на фоне компьютерной войнушки, да в абстрактных ветшающих монументах нашпигованного металлом кургана.

Серж никак не мог уловить суть сюжета фильма. Наверное, пропустил что–то главное, и теперь вся эта болтовня на экране совершенно его не трогала. Когда ему стало совсем скучно, поднялся с места и стал пробираться к выходу, не забыв прихватить ведерко с попкорном. Выбравшись наружу, он приморгался к яркому свету вестибюля и увидел двух монтажников, таскавших в закрытый большой зал какие–то тяжеленные ящики. Створку двери они подперли одним из ящиков, который загораживал проход и этим страшно мешал. Работяга постарше, обернувшись, позвал натужно:

— Эй, парень, будь другом, придержи дверь!

Серж не то, чтобы с готовностью, но помог: нетрудно, в конце концов, потянуть на себя холодную потертую медную ручку и подставить кроссовок, чтобы придержать пружину. Потом даже угостил запыхавшихся «Колой». Так, безо всякого долга, добровольно.

— Спасибо, друг! — сказал, отдуваясь, тот, что постарше. — Заходи на открытие, я тебе билетик без очереди обеспечу.

— А что вы тут монтируете–то? — без особого любопытства спросил Серж.

Второй, отхлебнув из бутылки, вытер взмокший лоб и заметил:

— О, брат! Это чисто фантастика. Такая штука, что вряд ли поверишь. Ну, бывай, спасибо за помощь.

Монтажники скрылись за дверью. Некоторое время было слышно, как они, кряхтя, перекладывают свой груз, но вскоре все стихло. Бармен возился в своих склянках, повернувшись спиной. Гардеробщица сидела где–то в глубине своего пыльного департамента, шурша журналом. Билетерша в зале досматривала мелодраму. Никто не видел, как Серж тихонько проскользнул в проем и осторожно прикрыл за собой дверь.

Выпутавшись из черного бархата занавески, он очутился в полутемном зале, и первое время ничего интересного не видел. Потом, когда глаза привыкли, он понял, где находится. В самой банальной диораме. И никакой тебе фантастики. Разве что — странноватые мягкие кресла. Но на кой черт в диораме кресла — было совершенно непонятно. Кто станет в них сидеть и смотреть на жалкие руины города впереди?

Серж опустился в ближайшее, и материал послушно принял его в себя, как пуховая перина. В таком неплохо бы смотреть какую–нибудь забойную зубодробильную киношку. Но впереди, на месте экрана, теперь расположилась диорама. Приглядевшись, Серж узнал вдалеке, виденные тысячу раз на фотографиях, развалины тракторного завода. Над ними как будто даже ползли клочья дыма. Выглядело все вполне натурально. Почувствовался даже запах пороховой гари и послышалась отдаленная трескотня перестрелки. Даже пол, вроде бы, подрагивал от канонады.

Серж решил проверить, какие еще сюрпризы преподнесет ему этот аттракцион. Он стянул влажные кроссовки вместе с носками, задвинув их под кресло. Потом, рассудив, что вряд ли попадет здесь в щекотливое положение, стянул влажные джинсы и повесил их на спинку. Закинул ноги на соседнее кресло и принялся с комфортом похрустывать попкорном, размышляя об этой диораме, как об очередной разновидности оплаты морального долга. Совсем вскоре по ногам вдруг потянуло сквозняком, в лицо дохнуло промозглой осенней сыростью. «Ну, это уж слишком, — решил Серж, поеживаясь, — так и простыть можно. С эффектами явно перестарались. Хотя и с ними скучновато, если больше ничего не происходит».

Впереди внезапно загремел по полу брошенный камешек. А может, и не камешек — звук больше походил на металлический. Серж поставил попкорн рядом и слегка привстал, вглядевшись в сырой сумрак. И тут руку его пронзила острая боль, потому что кто–то резко заломил ее за спину. Серж хотел от боли и неожиданности заорать, но на рот его легла чья–то ладонь. Мокрая, жесткая и шершавая, как нестроганная деревяшка. Напавший был не один. Еще чьи–то руки шарили по бокам и карманам рубашки, заталкивали в рот кляп, а потом туго стягивали запястья за спиной чем–то, по ощущениям похожим на кожаный ремень. От этих людей нестерпимо несло потом, дымом и каким–то ядреным табаком.

— Пусто, — сказали сзади сиплым простуженным и прокуренным голосом.

Серж возмущенно замычал, за что немедленно и очень чувствительно получил по затылку. Его подняли, как мешок с тряпьем, и приперли к стене.

— Слухай меня, фриц, — прошептал кто–то, дыша ему в лицо невообразимым табачно–зловонным смрадом, — ежли пикнешь — муттер позвать не успеешь. Ферштейн или не ферштейн?

Серж кивнул, скосив глаза на блеснувшее у носа лезвие финки. Происходящее казалось ему каким–то нелепым сном, кошмаром, но боль почему–то никак не могла его разбудить. Если это был спектакль — он явно затянулся, да и вообще переходил всякие границы разумного.

В лицо ему посветили карманным фонарем. Пришлось зажмуриться.

— Опять малахольный, — сказали сбоку, — тьфу ты! На кой нам такой? Один есть уже. Тащить его… Лучше сразу в расход.

— Ничо, — ответил первый, — все не с пустыми руками.

— Да он того… Чокнутый, похоже. Смотри, что жрал.

— Ну и пакость! — сплюнул первый. — Вата и вата. Видать, у фрицев со жратвой тоже хреново, раз жрут это дерьмо. Потащим. Авось, чего знает. Расскажет, как у них со снабжением, хотя бы.

— Не дойдет: босой, в одном исподнем…

Серж только сейчас почувствовал, как сильно замерз. Ноги просто–таки ломило от ледяного пола.

— Ладно, найди ему сапоги с шинелкой. Только быстро.

Второй ушел в темноту, тихонько ворча, что «не стоит этот фриц такой возни». Первый тем временем на ощупь свернул самокрутку и закурил, пряча огонек в снятой шапке. Серж, наконец–то, смог его немного разглядеть — острые скулы, заросшие щетиной, короткие усы и нос картошкой. Совсем не похож ни на кого из тех монтажников.

— Чо пялишься? — хмуро спросил сторож. — Поди, курнуть хочешь? Хрен тебе, все одно подохнешь. На сегодня тебе прикурить уже дали, а до завтра вряд ли доживешь. Так–то вот.

Наконец, явился второй с шинелью и сапогами. Шинель, как и сапоги, была холодной, а местами вовсе застывшей и негнущейся.

— Подыми ногу, фриц, — приказал второй, ударив Сержа под коленку.

Сержу пришлось поднять ногу, и на нее напялили короткий ледяной сапог, в котором что–то неприятно липло к босым ногам. Тем же макаром обули вторую ногу.

— Пшел! — сказал первый, ткнув пленного под ребра дулом автомата. — Шнель, фриц, шнель!

Пришлось подчиниться. У Сержа все же была твердая уверенность, что дурацкое представление закончится, когда они упрутся в полотно диорамы. Но никакой задней стены у кинотеатра не существовало вовсе. Вернее, от нее остались лишь раздробленные куски.

В небе над развалинами вспыхнула осветительная ракета, и рука конвоира немедленно пригнула голову пленного к земле. Серж растянулся на куче щебня, пребольно зашибив ребро. Где–то впереди, захлебываясь торопливыми короткими очередями, застучал пулемет. Боец постарше, который грозил ему финкой, осторожно выглянул из–за обломка, выставив перед собой ствол автомата. Из его разодранной телогрейки торчала клочьями грязная вата. Ракета опускалась невыносимо медленно, разливая мертвенно–белый свет на руины впереди, разбитый паровоз и сошедшие с рельсов платформы. Полосы света ползли по напряженным лицам и спинам конвоиров, словно нашаривая их в грудах битого кирпича и перекрученной арматуры, чтобы пулеметчику было сподручнее хлестануть сверху потоком горячего свинца. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем свет, наконец, погас.

— Поднимайся, фриц! — приказал старший. — Шнель, шнель ерхибен! Вперед!

Пленного снова вздернули кверху, как мешок с тряпьем, поставили на ноги и придали нужное направление стволом автомата. Серж торопливо шел, оступаясь, и никак не мог отделаться от ощущения нелепости своего положения. Скулы ныли от кляпа, зато руки он почти перестал чувствовать — так сильно их стянули ремни. Все это было ужасно глупо и неприятно. Ему хотелось, чтобы это дурацкое унизительное представление, наконец–то, закончилось. Мысль о том, что все это не игра, он не рассматривал, как совершенно нелепейшую. И на кой черт он поперся в этот зал? Поглазеть на обещанную фантастику? Вот и поглазел. Но не машину времени же они тут монтируют, в самом деле. Бред какой–то.

Среди обломков то там, то тут виднелись какие–то серые мешки. Заметив у ближайшего торчащую руку со скрюченными обгорелыми пальцами, Серж понял, что это трупы. Ситуация становилась все глупее и неприятнее, потому что никак не кончалась, как и эта чертова диорама. Откуда тут, в самом деле, такой огромный павильон? По ощущениям Сержа, они пробирались через развалины минут сорок, а то и больше. Но поди разбери, как растягиваются время и пространство в таких местах.

У развалин завода их окликнули паролем:

— Волга!

— Днепр! — отозвался старший.

— Дзыбин, ты? С уловом, что ли, старшина?

— Какое там, — отмахнулся тот.

— Да-а, мелковат фриц пошел, — усмехнулся часовой, разглядывая добычу, — видать, всех крупных–то уж повыбили.

— Хватит еще на твою долю, балаболка, — проворчал старшина.

Сержа отвели в подвал конторы какого–то цеха, где резко и омерзительно воняло больницей — спиртом, йодом и тяжелым духом гнилых бинтов: тут расположился полевой лазарет. Раненые лежали вповалку, прикрывшись шинелями. Которые не спали — проводили пленного злыми взглядами.

Старшина остановился у обитой железом двери с зарешеченным окошечком и треснувшей табличкой «касса», развернул пленного лицом к стене и распутал ремни на запястьях. Потом бесцеремонно выдернул кляп. Серж хотел было сказать все, что он думает о дурацких розыгрышах, но скулы свело так, что вместо членораздельных звуков он выдавил из себя одно невнятное мычание. Так и не успев ничего сказать, он мигом оказался за железной дверью.

Внутри царил полумрак. Серж пошарил затекшими руками в пространстве и наткнулся на письменный стол, и на нем — на чью–то коленку. Обладатель этой коленки что–то сказал по–немецки. Серж отпрянул, отошел к противоположной стене и сел там на корточки. Немец еще что–то спросил, но не получил ответа и замолк. Затекшие запястья, отходя, пульсировали ноющей болью, как воспаленный зуб. Оттаявшая шинель стала влажной, а местами — откровенно мокрой, и отвратительно липла к рубашке. Чтобы хоть немного согреться, Серж накрылся ей с головой. Он бы ни за что не поверил, скажи ему кто–нибудь, что можно заснуть в такой позе и в такой ситуации. Но усталость и стресс взяли свое, и кошмар наяву сменился не то, чтобы сном, а каким–то болезненным полубредом.

***

Ночью обстреливали дважды. Насколько Серж мог судить, из пушек и минометов одновременно. Снаряды летели с протяжным присвистом, а мины — с каким–то хриплым мяуканьем. Все, как рассказывала бабка. Стены кассы–кутузки вздрагивали от каждого разрыва, и было слышно, как вдоль них осыпается известковая пыль. А на рассвете началась бомбежка, и продолжалась не меньше сорока минут. Закрывшись шинелью от пыли и падающей штукатурки, Серж каждую секунду ждал, что либо потолок, либо стены рухнут на него, расплющив, как мураша. Потом фрицы пошли в атаку.

Серж открыл глаза и увидел сквозь дырку в шинели спящего немца, на лицо которого падал теперь свет из окошка, забранного решеткой. Проспав и артобстрел, и бомбежку, он дрых и теперь, под щелканье винтовочных выстрелов, гранатные разрывы и треск пулеметных очередей. Серж никак не мог взять в толк, как такое возможно. Тем не менее, немец все–таки спал. Несмотря на то, что его товарищей сейчас косили пулеметы, несмотря на то, что сюда в любую минуту могла попасть авиабомба. Лежал на суконном столе, как покойник. И только влажные дорожки на пыльных щеках выказывали, что все–таки он спит, а не умер. «Вот хлюпик, — подумал Серж, — точно, малахольный».

Дырка в шинели была странной крестообразной формы. Серж вдруг понял, что такую может проделать только штык, четырехгранный штык трехлинейки. А значит, засохшая бурая корка вокруг, липшая вчера к рубашке — вовсе не грязь. Но на общем фоне происходящего это казалось такой мелочью, что Серж больше испугался своего равнодушия к этой крови, чем самой крови. И продолжал, оценивая это новое ощущение, равнодушно разглядывать и окровавленную дыру, и лицо спящего немца в нее.

Наконец, атака немцев захлебнулась, и выстрелы притихли. И тотчас, как по команде, пленный открыл глаза. Серж вначале не понял, почему его сокамерник проснулся именно сейчас, но вскоре сообразил: все это время у начальства до них не доходили руки. А теперь следовало ждать допроса.

Ноги Сержа за ночь, проведенную на корточках, затекли почти до бесчувственности, и теперь он их выпрямил, чтобы немного отошли. Немец, увидев это, негромко позвал:

— Kamerad!.. Kamerad, es gibt nicht eine zigarette?

— Тамбовский волк тебе камрад! — недружелюбно буркнул Серж.

Немец заткнулся и принялся шарить по карманам, выковыривая крошки табака. Был он чуть постарше Сержа, от силы года на два. А может, это война его малость состарила, и на самом деле было ему не больше восемнадцати. Был он сух, мальчишески костляв — длиннополая шинель болталась на нем, как мешок на колу. Такой же белобрысый, как Серж, только уши нелепые — лопушистые, и нос не прямой, а с горбинкой, какой–то ястребиный.

Как только подумал Серж про этот ястребиный нос, так и оторопь его взяла. Не бывает, не может быть таких совпадений. Это уже совсем из ряда вон. Неужели вот это лопухастое носатое существо, и тот, вытертый, сморщенный, с шаркающей старческой походкой, математический профессор — одно и то же лицо? Курт Вингерт… или Виннерт. Кажется, все–таки, Виннерт. Только бабки не хватает до полного комплекта.

За дверью послышался шорох. Серж вздрогнул. Проем окошка закрыла чья–то маленькая голова. Лица против света видно не было, но по торчащим длинным патлам угадывалась девчонка.

— Курт! — позвала девчонка, положив на кассовую полочку пару папирос и спички. — Эй, Курт!

— Danke schön, fräulein Valen, — поблагодарил немец, и протянул одну Сержу, — kamerad, ist zu rauchen?

— Отвали! — огрызнулся Серж.

Он подумал, что ничто в жизни, наверное, не сможет удивить его больше, чем это нагромождение невероятных совпадений. Из нескольких сотен тысяч людей, сошедшихся в бою за этот город, Сержу выпало пересечься именно с этими двумя. Даже ежу стало бы понятно, что это неспроста. Но что крылось за этой шуткой судьбы — пока было неясно.

Немец пожал плечами, заложил одну папиросу за ухо, про запас, а вторую закурил.

— Эй, — позвала девчонка, — а тебя за что сюда?

Серж нахохлился под колючей шинелью, исподлобья поглядывая на непрошенную гостью.

— За глупость.

— Дезертир, что ли?

— Сама ты… — разговаривать в таком тоне с бабушкой, хоть и с девятилетней, было слишком, и Серж умерил тон. — Зачем ты ему помогаешь? Он же фриц.

— Nicht Fritz, — ответил немец.

— Его зовут Курт, — пояснила девчонка. — Он хороший, помогал нам с мамой, консервы давал и хлеб. А когда мама все равно умерла — похоронить помогал. Я ему листовку принесла, и он пришел в плен.

— Какую листовку?

Девчонка порылась в карманах и подала Сержу бумажку, отпечатанную с двух сторон, с одной стороны по–немецки, по–итальянски и еще — Серж предположил — по–румынски — видимо, предложение о сдаче в плен. С другой — по–русски:

«Удостоверение для перехода в плен.

Предъявители сего офицеры и солдаты немецкой армии в количестве ………… чел. во главе с ………………….. убедившись в бессмысленности дальнейшего сопротивления, сложили оружие и поставили себя под защиту законов Советской России. В соответствии с приказом наркома обороны СССР Сталина N»55 и согласно законам Советской страны им обеспечиваются: теплое помещение; шестьсот граммов хлеба в день и три раза в день горячая пища; лечение раненым и больным; переписка с родными.

Настоящее удостоверение действительно не только для группы, но и для отдельного немецкого солдата и офицера.

Командование Красной Армии»

— Немцы за это, наверное, могут расстрелять? — спросил Серж.

Прочитав о еде, он почувствовал, как засосало под ложечкой. Обедать ему довелось только этим проклятым попкорном, и довольно давно.

— За это не расстреливают, — сказала девчонка, — за это вешают.

— Страшно?

— Немножко. Одного мальчишку повесили за то, что на стене написал «Сталинград не сдается!».

За дверью послышались тяжелые шаги. Курт погасил окурок и встал. Серж тоже почел за лучшее встать.

— Что, Валюха–муха, снова своего фрица балуешь? — спросили снаружи. — Ничего, недолго вражине дармовую пайку жрать. Замполит ему какое–то задание придумал.

Дверной заплот лязгнул, заскрипели ржавые петли. Вокруг фигуры вошедшего заклубились облака пыли. Он ткнул пальцем в сторону Сержа:

— Ты! Фриц, ком! На выход. Ком–ком, ерхибен.

***

В подвале было душно, сыро, накурено, и, несмотря на раскаленную буржуйку под окном, совсем нежарко.

— А, привел? — сказал комбат.

Он, отряхнув с рукавов кирпичную пыль, присел на снарядный ящик, разгладил положенную на табурет мятую тетрадь и положил рядом тонкую книжицу карманного формата. Серж видел такие в музее, это был краткий русско–немецкий военный разговорник. Приготовив карандаш, комбат приказал:

— Заги зи… э–э–э… ди… нумэр йрэс рэгиментс.

Серж покосился на сидящего рядом человека в буденовке и офицерской шинели, бинтовавшего свою раненую кисть, и сказал:

— Я по–немецки не ферштею.

Комбат поднял глаза.

— Та–ак. Это становится любопытным. А, замполит?

Замполит зубами затянул узел бинта и сказал:

— Да чего там любопытного. К стенке надо таких любопытных, без разговоров.

— Ладно, разберемся, — нахмурился комбат. — Ну что же, давай по–русски, если по–немецки не ферштеешь. Имя, фамилия, звание.

— Родин. Сергей.

— Дальше. Что из тебя, клещами каждое слово вытаскивать? Звание какое?

— Да я вообще невоеннообязанный.

— Вот как, значит?

— Да, по болезни. У меня это… пиелонефрит. Хронический.

— Чего–чего?

— Ну, почки…

— Почки–цветочки, — комбат с недоверчивой ухмылкой оглядел крепкую фигуру пленного, — об лоб можно поросят бить, а он какие–то почки выдумал.

«Почки», на самом деле, выдумала мама Сержа, когда он в первый год провалил экзамены в институт, и пришла военкоматовская повестка. «Но вряд ли, — подумал Серж, — эти люди, здесь и сейчас, проникнутся положением современной армии».

— Комсомолец? — спросил замполит.

— Нет.

— Почему?

Серж снова оказался на грани пата. Нельзя же, в самом деле, объяснить сейчас, что комсомола давно нет.

— У нас это… не было… — замямлил Серж.

— Ячейки?

— Да.

Комбат подбросил в буржуйку обломки стула, послюнявил химический карандаш, отметил что–то в тетради и спросил:

— Когда и при каких обстоятельствах перешел на сторону противника?

«Влип, точно», — подумал Серж, и ответил:

— Никуда я не переходил.

— Угу, — кивнул замполит, — а форма немецкая на тебя сама наделась.

— Так меня ваши же одели, — огрызнулся Серж, — разведчики. С убитого фрица сняли. Спросите у них. И дырка вот…

— Что за вздор? — удивился комбат. — На кой черт им понадобилось бы тебя переодевать?

— Дзыбин что–то докладывал про это, — вспомнил замполит. — Сидел будто в исподнем и жрал какое–то… — он приподнял шинель, наброшенную на снарядные ящики, и достал из–под нее немецкую каску, наполненную дочерна пропыленным попкорном.

— Ты это ел? — спросил комбат.

Серж пожал плечами и кивнул:

— Ну да.

— Зачем?

— Хотел — вот и ел.

Комбат покосился на грязные комки в каске, похожие на свалявшуюся вату пополам с известковой пылью и песком, и снова перевел взгляд на Сержа.

— Ты, Родин, дурак или контуженный?

— Немного, — Серж ухватился за невольную подсказку, — контуженный слегка.

— Мякишев! — позвал замполит.

Серж вздрогнул, решив, что сейчас его поведут на расстрел. На зов явился высоченный боец, в расстегнутой, несмотря на холод, телогрейке. В открытом вороте виднелся полосатый треугольник тельняшки.

— Сверни–ка мне цигарку, Мякишев, — попросил замполит, вынув кисет здоровой рукой.

— Да вот, возьмите трофейных, — предложил матрос, достав мятую пачку. — Цивильные. И вы берите, товарищ комбат. Побудем сегодня у фрицев на довольствии.

— Ну что же, — кивнул комбат, — побудем.

— Как там, на Тихоокеанском флоте? Порядок?

— Полный порядок, товарищ комбат.

— А как Дзыбин? — осведомился замполит. — Он, вроде, вчера этого фрукта нашел?

— Связного прислал. Говорит, что до вечера дотянет. Если патронов хватит — подстанцию не сдаст. Просил гранат подбросить. А лучше миномет.

— Миномет… Где я ему возьму миномет? А связной где?

— В подвал унесли: ранило его. Снайпер подстрелил.

— Ясно. Можешь идти. Спасибо за цигарку.

Комбат закурил и снова повернулся к Сержу.

— Родители–то есть у тебя?

— Да. Мама и бабушка.

— Бабушка… Что же мне делать с тобой, Сергей Родин?

Серж опустил глаза.

— А нельзя мне… с вами…

— С нами–то? Это запросто. Нам хорошие бойцы во как нужны. А ты явно хлопец геройский. Жаль только, военный билет где–то посеял. И мундир. И оружие, которое тебе Родина доверила, чтобы ты ее защищал.

Серж промолчал, глядя в кирпичное крошево под ногами. Комбат затянулся и сказал:

— Молчишь? С нами… А ты о приказе номер двести двадцать семь слышал, боец Родин?

— Это который «ни шагу назад»?

— Слышал, значит, — заключил комбат. — А если подзабыл — могу напомнить: «Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять свою Родину… Паникеры и трусы должны истребляться на месте». Так вот, боец. На месте.

Последние иллюзии покинули голову Сержа еще при бомбежке. Теперь он безо всяких сомнений допускал, что находится в сорок втором, где ему могут совершенно запросто пустить пулю в затылок по обвинению в трусости.

— Ну хоть в штрафную… — попросил он тихо.

— Нет у нас в батальоне штрафников, — отрезал комбат. — И трусов нет. А тащить каждого в полковой штаб нет возможности. Еще хороших бойцов из–за тебя положим. Вот и выходит, что возиться с тобой некому.

— Ладно, не горячись, — вдруг сказал замполит, кивнув на каску с попкорном, — может, и впрямь, контузило его. Не станет же человек в здравом уме эдакую дрянь в себя пихать.

Комбат затянулся в последний раз и затушил окурок о подошву сапога.

— Только под твою ответственность, — предложил он.

— Мякишев! — снова позвал замполит.

***

— Родина зовет! — продолжала будить бабка. — Слышь? Просыпайся! Родина…

Давным–давно пора было оторвать голову от подушки, чтобы не опоздать на лекцию. Только почему так холодно? Опять одеяло сползло… Серж с трудом приподнял голову. Затекшую щеку саднило — поперек ее пересек рубец от котелка.

— Родин! А? — звала Валюха. — Проснись! Главстаршина сказал — на пост пора.

— Не сплю я…

— Ага, это я тут сплю. Иди давай.

— Не гони, пигалица.

Он заглянул в котелок и с трудом оторвал примерзшую к остаткам каши ложку. Доесть не хватило сил — сморило. Хотя есть хотелось смертельно. Но еще сильнее хотелось спать. В несколько прошедших суток из головы Сержа выдуло и выбило всю прежнюю жизнь, словно ее никогда и не было. Ни клубешников, ни геймерских турниров, ни института — ничего. Словно все, что делал он до этого — бесчисленное множество раз проваливался в краткое и холодное бредовое беспамятство в редких промежутках между атаками, обстрелами и бомбежками.

Сон стал для Сержа чем–то вроде фобии, более драгоценным, чем жизнь. И даже более ценным, чем еда, хотя ее доставляли далеко не каждую ночь. Сперва еда ему снилась. Бабкины блинчики, тефтели с рисом, пирожки. Он ел их во сне, и никак не мог насытиться. Потом просыпался, когда главстаршина Мякишев совал ему в руки котелок с полуостывшей гречкой. Каша была чертовски вкусной. Серж ел ее, однако, совершенно механически, и тоже никак не мог наесться. То ли от холода, то ли от постоянного желания свернуться калачиком в промерзшей щели, и выключиться хоть ненадолго из этой войны. Но снова начиналась стрельба, и Мякишев командовал «огонь!», и Серж механически поднимался и механически передергивал затвор трехлинейки, и механически нажимал спуск. «Выше бери, холера!» — кричал Мякишев, и Серж механически брал выше. А потом еда перестала сниться. Да и снов–то никаких не было. Словно кто–то извне просто периодически выключал сознание клавишей «Escape», и почти сразу жал «Enter».

— Родин! Да проснись ты! — снова позвала Валюха.

Оказывается, незаметно для себя Серж снова отключился.

— Иду–иду…

Он отставил котелок, подхватил промерзшее оружие, царапнув штыком по уцелевшей штукатурке, и побрел к посту. Дойдя, привалился боком к стене, передернул затвор, положил винтовку на колени и упрятал нос за ворот телогрейки, чтобы подышать хоть немного теплым духом. От стеганки чудовищно несло гарью, потом и ядреной махрой. Это хоть немного взбадривало.

— Ты не спи, — предупредила Валюха, — немцы обойти могут.

«Вот привязалась, — подумал Серж, — как банный лист».

— И чего ты за мной ходишь, как хвостик? — спросил он.

— Фамилия у тебя забавная, — сказала Валюха, показав по–детски щербатую улыбку. — Вот бы у меня была такая! Представляешь? Наши кричат «Ура! За Родину!», а я бы думала, что это как будто за меня воюют.

— Они и так за тебя воюют. Эх ты, пигалица.

— Сам ты «эх ты».

Серж нашарил в кармане ложку и попытался отколупнуть кусочек примерзшей каши. С тем же успехом можно было отколупывать кусок кирпича. Погрев ложку рукой, чтобы не примерзла к губам, он сунул шершавую ледышку в рот.

— Родин! — позвала девчонка. — Ты любишь конфеты — длинные такие тянучки?

— Не-а, — ответил Серж.

— Эх ты. А я очень люблю. Они еще завернуты в такую хрустящую бумажку… Ее разворачиваешь и облизываешь… А конфету можно согнуть, как тросточку. Вку–усно–о… Я бы сейчас все на свете отдала за такую конфету.

— А я — за подушку с одеялом.

— Тебе нельзя спать — ты на посту.

— Знаю.

Серж сунул облизанную ложку за голенище валенка, осторожно выглянул из оконного проема наружу, и не заметил никакого движения.

— Родин! — снова позвала Валюха. — Чего ты больше всего боишься?

Определенно, эта девчонка не могла молчать больше минуты.

— Немцев проспать, — ответил Серж. — Главстаршина с меня тогда голову снимет. Если жив останусь.

— А я, знаешь, чего боюсь? Что убьют, и тянучек больше не попробую.

Сзади под чьими–то шагами заскрипела мерзлая щебенка. Серж повернулся. Замполит снова привел своего немца. В руке у него был помятый «матюгальник» — жестяной рупор. Под ложечкой тоскливо заныло — в прошлый раз, в ответ на пропаганду, немцы устроили шквальный минометный обстрел, и едва не накрыли роту вместе с агитаторами. Хотя какая, к черту, рота — осталось их тут от силы человек двадцать. А тут еще пристроились они с «матюгальником» своим в соседней комнате. Курт через пролом кивнул Сержу с Валюхой и улыбнулся — узнал, значит. Нос ястребиный свой потер, шапку на уши натянул — и за работу. Зовет в рупор своих по именам, сдаться приглашает.

— Шла бы ты отсюда, — сказал Серж, — сейчас обстреливать начнут.

— Не, — ответила девчонка, — здесь не так страшно.

Первый снаряд с протяжным свистом влепился в стену третьего этажа минут через пять, разбросав по сторонам облака дыма и пыли. Осколки бетона защелкали по стенам.

— В подвал! — крикнул замполит. — Эй, контуженый! Как тебя… Жить надоело?

Серж забросил девчонку на плечо, прихватил винтовку и кинулся к лестнице. Тридцатисемимиллиметровые уже вовсю рвались на уцелевших верхних этажах, осыпая все вокруг дождем щебня и мусора. Недалеко рухнул наружу кусок стены, и пространство исчезло в облаке пыли. По лестнице они скатились на ощупь.

— Вот черти! — осклабился замполит, отряхивая рукава полушубка. — Не нравится наша пропаганда. Ишь, как озлобились. Давно ли сами кричали: «Рус, Вольга буль–буль!». Вот тебе и «буль–буль».

Курт грустно усмехнулся. Замполит вытащил пачку «Казбека» и угостил немца. Они закурили, прикрыв огонек от сыплющейся пыли.

— Пусти! — пискнула девчонка.

Серж заметил, что все еще крепко держит ее за руку, и отпустил. Замполит порылся в кармане и выудил оттуда кусочек сахару, облепленный крошками табака.

— Держи–ка, Валюха–муха, для тебя берег, — сказал он.

Девчонка немедленно положила сахар в рот и зажмурилась от удовольствия. Снаряды продолжали рваться, сотрясая подвальные перекрытия и вышибая из щелей мелкую сухую пыль, которая осыпалась, тихо шелестя, как иней.

— А тебе не знаю, что и дать, боец Родин, — подмигнул замполит, — курить ты не куришь, а сахару больше нет. Как, обвыкся уже?

— Почти, — ответил Серж.

— А главстаршина говорит — обвыкся. Даже предложил тебя в комсомол принять. А я думаю — рановато пока. Приглядеться надо попристальней, как покажешься. С виду–то хлопец геройский, а нутро — оно и подвести может. Как сам–то думаешь?

Серж пожал плечами.

— Не знаю.

— Вот–вот. Решительности в тебе не хватает. Огонька. Задора боевого. Понимаешь? Молодой вроде, а как столетний старик. Скучно тебе жить, Родин, как будто все перевидал уже и все знаешь.

— А вдруг, правда, знаю?

— Чего знаешь?

— Да чего… Все наперед. Скажем, когда война кончится.

Замполит рассмеялся:

— Удивил! Это даже Валюха знает. Знаешь, Валюх?

— А то! — ответила девчонка.

— Ну, и когда? Когда?

— Такой большой, а не знаешь, эх ты! Когда всех фашистов побьем в Берлине!

Серж снова пожал плечами. Очередной снаряд не ахнул наверху, и неожиданно наступила тишина. Где–то трещало пламя, пожирая уцелевшее дерево. Замполит затушил окурок.

— Не дадут заскучать, гады. Сейчас полезут. Очень мы их допекли своим рупором. И контора эта заводская им хуже кости в горле. Давай–ка наружу. А ты, Курт, сиди тут. Ферштеен? Хальт, хальт. Валюха, присмотри за ним.

Прежнюю позицию было не узнать — на нее рухнул кусок стены, похоронив под грудой щебня гранаты, сидор и котелок. Попытаться их откопать было некогда: в проломах заводской стены замелькали серые шинели, со второго этажа по ним ударил пулемет, вокруг защелкали хлесткие винтовочные выстрелы, торопливо затрещали ППШ и трофейные МП‑40. Серж пристроился за выступом разбитого окна и тоже принялся стрелять.

В горячке боя было почти невозможно понять, попадает он в кого–то, или нет. Выстрелы сливались в сплошной треск. Серые фигуры падали, поднимались и снова падали, и снова поднимались. Некоторые оставались лежать. Серж передергивал тугой затвор, нажимал спуск, и снова все повторялось, только с тем, что враги подкатывались ближе. Серж совсем не был уверен, что продержится, если дело дойдет до рукопашной — колоть штыком ему не приходилось. И тут в его коленку ткнулось что–то тяжелое. Это Валюха вывалила к его ногам три гранаты — принесла их в охапке, как дрова.

— Ты зачем здесь?! — заорал Серж. — А ну, вниз! Живо!

Немцы, несмотря на потери, подобрались уже совсем близко — можно было без труда разглядеть лица. Тогда из окон здания в наступающих полетели гранаты. Серж тоже бросил подряд все три. Волной разрывов первые ряды атакующих расшвыряло по сторонам, как тряпье. Остальные не выдержали и побежали назад. Серж устало привалился спиной к стене и вытер шапкой со лба испарину, слушая, как кричат раненые, и немцы, и свои.

Из пролома в соседнюю комнату вылезли замполит и Мякишев.

— Эй, Родин! — позвал главстаршина.

Серж поднялся на подгибающихся ногах.

— Слушай, боец Родин, — сказал Мякишев, — у нас пропала связь со штабом батальона и патронов осталось вообще ничего. Сейчас немцы очухаются и полезут опять, а нам и отвечать нечем. Понимаешь?

— Да.

— Не «да», а «так точно», — поправил замполит. — Ничего ты не понял, боец. Забирай сейчас Валюху и немца, и мотайте отсюда.

— Доставишь их в батальон, и передай, что нам нужны боеприпасы. Как можно больше и как можно скорее. Понял?

— Да. Так точно.

— Гранат побольше.

— Так точно.

— И аккуратней, чтоб не засекли минометчики.

— Понял.

— Выполняй.

***

Когда миновали разбитый паровоз — снег почти перестал. Серж умотался больше всех — не привык ползать. А тут еще впереди окликнули:

— Стой! Кто идет?

— Свои! — крикнул Серж. — Не стреляйте!

— Дзыбин! — узнала Валюха. — Дзыбин! Это мы!

Они сползли в соседнюю воронку от полутонной авиабомбы, и свалились прямо на старшину.

— Вот черти! — крякнул он. — Цигарку затушили. Глядеть же надо.

— Здрасьте, товарищ старшина! — сказал Серж.

— А, крестник! — узнал Дзыбин. — Оклемался? Куда это вы немца тащите?

— В штаб батальона, замполит приказал. А вы куда?

— А мы вам патроны несли, только вот один я остался — товарища моего снайпер подстрелил. Теперь тяжеловато тащить, запарился. Отдышался чуток, теперь поползу напрямик, так скорее. Ну, прощай, Валюха–муха.

Дзыбин порылся в карманах и выудил половинку сухаря.

— На вот, муха.

— Спасибо, дяденька старшина. А табачку не будет у вас для Курта?

— Это фашисту–то?

— Ich nicht faschist, — сердито заявил Курт, — nicht nazi, nicht «SS»! Ich genau derselbe als du! Der mann!

— Ишь ты, — усмехнулся старшина, — дер манн. По–ихнему — человек, значит. Ладно, шут с тобой, человек. Кури, не поперхнись.

Дзыбин выдал немцу кусок бумажки и табаку, и даже поднес прикурить самодельную зажигалку. Потом кивнул и поволок ползком тяжеленные ящики напрямую через пустырь.

— Обиделся твой Курт, — усмехнулся Серж, глядя, как немец нервно попыхивает самокруткой, шмыгая острым ястребиным носом.

— Конечно, обиделся, — сказала Валюха. — А ему, думаешь, приятно? Для своих — предатель, для наших — тоже. А он просто понимает, на чьей стороне правда. Верно, Курт?

И тут позади грянул взрыв. На стену воронки шлепнулся и с грохотом съехал вниз разбитый круглый магазин ППШ. Курт от неожиданности выронил самокрутку в снег.

— Дзыбин! — крикнула Валюха и рванулась к старшине.

Серж едва успел схватить ее за ногу и вернуть в воронку. Приподняв голову, он увидел шагах в двадцати, на белом полотнище пустоши, грязно–бурое пятно с ошметками тряпья.

— Мины, — сказал он. — Там были мины.

— Пусти! — пищала Валюха. — Пусти!

— Не надо тебе туда. Понимаешь? Видеть этого тебе не надо.

Девчонка затихла, тихонько всхлипывая.

— Вот что, — сказал Серж, — слушай сюда. Вы с Куртом пойдете в батальон, а я вернусь и доставлю патроны.

— Я с тобой, — заявила Валюха. — Я тоже могу нести. Я сильная.

— Ты с Куртом пойдешь в батальон, и точка. Этих патронов надолго не хватит. Передашь приказ. Поняла?

Девчонка, набычившись, молча всхлипывала.

— Курт! — позвал Серж. — Курт, отвечаешь за нее головой, понял? Ферштйн? Ты и фройлен Вален — назад, цюрук ту батальон. Ферштейн?

— Ja, — кивнул немец.

— Не хнычь, Валюха, мы еще увидимся, это я точно знаю, — сказал Серж.

— Я все равно с тобой! — рванулась Валюха.

— Да господи боже мой! Курт! Держи ты ее!

Немец послушно перехватил маленькую фигурку поперек.

— Пусти! — шипела Валюха, пытаясь кусаться. — Пусти, фашист проклятый!

— Nicht faschist, — терпеливо уговаривал Курт.

Перевалившись через край воронки, Серж пополз по следу старшины, стараясь попадать локтями в те же углубления в грязном снегу.

Один ящик остался цел, содержимое другого было разбросано взрывом вокруг. Тут же лежали и гранаты. Серж набил ими свой вещмешок и противогазную сумку, потом снял каску и принялся собирать в нее рассыпанные патроны, стараясь не глядеть в сторону дымящегося тряпья. Патроны были все в снегу, а порой рука натыкалась на мягкое и липкое. Серж сдерживал спазмы и продолжал набивать каску и карманы.

Протяжное завывание первой мины он услышал, привалившись к паровозу. Неподалеку вырос черный сноп разрыва, и по холодному металлу чиркнули осколки. Серж перехватил поудобней каску и патронный ящик и бросился бежать.

Вторая мина упала позади, подтолкнув его в спину взрывной волной. Серж приостановился у воронки, но понял, что если спрыгнет в нее, то сил вытащить боеприпасы у него уже не хватит. Поэтому он только подкинул повыше вещмешок, чтобы лямки не так врезались в плечи, и побежал дальше. Впрочем, бегом это было назвать сложно — тяжесть подгибала колени, пот заливал глаза, приклад винтовки нещадно колотил по ногам. Двигаться было тяжело, как в толще воды.

Мины продолжали падать по сторонам, но до конторы оставалось недалеко. Уже были слышны крики из окон: «Эй, парень! Эй! С ума сошел, что ли? Эй!». Серж сжал зубы и пошел из последних сил — бежать он уже не мог. Сердце рвалось из горла, вещмешок пригибал к земле, ремень винтовки резал шею. Каска, казалось, весила не меньше полутоны. «Эй, парень!» — продолжали ему кричать. Он никак не мог понять, что они хотят, пока не услышал какой–то особый, с шорохом, треском и присвистом, вой.

Мина ахнула прямо под ним, и Серж полетел в пустоту, судорожно вцепившись в набитую патронами каску.

***

Сержа крутило и выворачивало наизнанку, переворачивало вверх ногами, и все никак не убивало. «Жив, жив, жив, — билась в голове единственная мысль, — неужели жив?». Пустота втягивала его в себя, как черная дыра, и единственным, что как–то связывало его с реальностью, была зажатая в руках каска. Он стремительно летел навстречу ослепительному свету, или свет летел навстречу ему — было совершенно не понять. И вдруг — свет и звук нахлынули разом, оглушили и ослепили, и швырнули на дощатый крашеный пол диорамы. Тяжесть, наконец, вырвалась из рук и рассыпалась по полу грудой белых невесомых хлопьев.

— Ну ты, парень, совсем без головы, — воскликнул старший монтажник, — разве ж так можно — в ненастроенный аппарат?

— Да он замерз, как цуцик, — заметил второй.

Сержа колотила крупная дрожь, и не только от холода. Голод превратился в почти звериное чувство.

— Тащи плед и термос, — приказал старший, и второй умчался в сторону киноаппаратной.

Плюща сапогами рассыпанный попкорн, монтажник усадил Сержа обратно в кресло.

— К‑как вы меня оттуда вытащили? — спросил Серж, недоуменно ощупывая непросохшие джинсы.

— Откуда? — не понял монтажник.

— Н-ну… оттуда… Из сорок второго…

Спаситель похлопал его по плечу:

— Эх ты, паря! Начитался фантастики. Это ж тебе не машина времени. Это гипнорама. Понимаешь? Гипноз. Модулированное излучение на альфа–частоте, усиливает воображение и восприятие, и больше ничего.

Второй монтажник, вернувшись, набросил на Сержа колючий потертый плед и плеснул из термоса в чашку горячий кофе.

— Н-ничего?.. Ничего н-не было?.. — переспросил Серж, стуча зубами о пластмассовый край чашки.

— Ну… — монтажник помоложе неопределенно развел руками, — как «не было»… Ведь было же когда–то…

— А бабка? Моя бабка? Я ее видел. Только маленькую совсем…

— Э-э, брат. Нечего бездумно в не отрегулированный аттракцион лезть. При такой силе излучения не то, что бабку — Рюрика увидеть можно. Генетическая память пробуждаться начинает.

— Генетическая?

— Именно, паря. Кровь — она все помнит.

Техник рассказывал еще что–то, постепенно расходясь и размахивая руками, но Серж уже не слышал его. Зажав горячую чашку в ладонях, он отрешенно смотрел и смотрел на освещенную надпись у края диорамы — «Никто не забыт, ничто не забыто» — словно только сейчас постиг ее истинный смысл.

***

Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.

— Ты где? — осведомились на другом конце. — Тусняк в разгаре, а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?

— Ты не знаешь, где тянучки купить? — негромко спросил Серж. — Такие конфеты, длинные, в бумажке?..

На том конце гоготнули:

— Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…

Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм — ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где–то эти треклятые тянучки — он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.