Поправка номер тридцать семь

Шаман истекал кровью. Желтая кожа в складках морщин была омерзительна. Нож с костяной рукояткой валялся рядом. Старик запрокинул голову, рот открылся, обнажая гнилые зубы. Хохот, низкий и зычный, казалось, должен был бы принадлежать другому телу. Словно хохотал царь всех царей, стремясь вырваться из ветхой оболочки.

— Довольно, Константин, — прошелестел врач. — На сегодня хватит.

Я очнулся в кресле Министерства. Снял шлем, размял плечи. Руку покалывало после инъекции. Док осторожно сматывал провода. Его рабочее лицо, без узоров, ровного серого цвета, мягко подсвеченное изнутри розовым, производило нужное впечатление. Внимательный врач, готовый вместе с пациентом решить все проблемы.

— Ну и как? — спросил я.

— Расшифруем, посмотрим, — сказал доктор. — Вас что-то встревожило?

— Отвратительные картинки. Мне обязательно это нужно смотреть?

— Вы против мониторинга? — немедленно спросил он.

— Приятного мало, — признал я. — Но Конвенция есть Конвенция. Положение о выборке многим кажется старомодным. Хотя, учитывая мою травму пять лет назад…

— Ваша история — путь настоящего целеустремленного горожанина, — с энтузиазмом сказал врач. — Она лишний раз показывает, в каком справедливом обществе мы живем: молодой человек, чудом спасшийся из обвала на верхних ярусах, за столь короткий срок делает серьезный карьерный рывок. Надеюсь, тесты в чем-то помогут вам. А в благоприятном исходе выборки я совершенно не сомневаюсь!

— Вот и моя подружка считает, что это будет мне на пользу, — кивнул я.

— Очаровательная женщина, — сказал доктор. — Я мог бы мечтать о такой пациентке.

— Вам не кажется, что это звучит двусмысленно? — сухо произнес я.

— Эта двусмысленность на моей совести, — ритуально извинился он.

Мы раскланялись. Я попрощался и вышел.

Хотелось побыть одному, я поднялся на транспортный ярус. Очаровательная женщина, подумал раздраженно. Вспомнил утро.

Мы ехали по центральной магистрали, и Эльза щебетала на вечную тему:

— Всего двадцать семь миль вниз, к Черному пляжу — а будто попадаешь в другой мир! Камбаловые фермы, катания на батискафах, эксклюзивное спа в барокамере. И эти очаровательные рыбки с мелкими зубками, педикюр… Конечно, и тут в салонах можно найти кое-что, но у мадам Линды — это что-то неописуемое! Да ты меня не слушаешь!

Сегодня на ней было лицо из силикона. Вживленные светодиоды подчеркивали безупречный овал. Трогательный стразик в ушке, фиалковые линзы и свитые в кудряшки локоны — когда Эльза отправлялась навестить маму, всегда выбирала образ девочки-пай.

Поток замедлил ход: мы пропускали полицейских. Они вели бола. На фоне униформы и бронированных лиц бол выглядел особенно гнусно. Он что-то кричал, и, когда разевался рот, кожа непристойно двигалась. Из-за звуковой капсулы мы не слышали, что он орет.

— Какая гадость, — Эльза отвернулась. — Почему нельзя его вести в закрытом каре? Это же неприлично! Куда смотрит правительство?

Когда я видел болов — без определенного лица — всегда задавал себе вопрос: как можно опускаться до такой степени? Социальная помощь, общественные работы — все это давало возможность человеку, попавшему в трудное положение, остаться на плаву. Город никого не бросал. Но непременно находились уроды, которым нравилось эпатировать публику лохмотьями и отсутствием лица.

Непонятно, зачем полиция усиливала ажиотаж, водя их по городу на глазах у всех. Больные же люди. Издревле человечество стремилось прикрыть срамоту. И всегда находило возможность.

Объяснимо стремление к индивидуальности: готы издавна вместо лиц носили черный туман из поляризованного газа. Их право. По крайней мере, они не шокировали окружающих голой рожей.

Послышался свист — за болом погнались трое лицензированных гопников. На рукаве у каждого сверкали нашивки — желтая и оранжевая. Тинейджеры бесятся. Предусмотрительное растет поколение: месяц общественных работ — и можно безбоязненно задираться к прохожим, приставать к девчонкам и творить прочие шалости, которые им еще предстоит придумать. Один из полицейских добродушно отогнал гопников подальше.

Бол вдруг развернулся и рванул в нашу сторону. Эльза взвизгнула. Он что-то кричал. Полицейские усилили аудиокапсулу, и модная мелодия заглушила крик.

Эльза вздрогнула.

— Какое мерзкое начало дня, — сказал я.

Мне всего-то осталось пройти метров сто, чтобы спуститься на свою ветку тоннеля. Я надеялся, что никого не встречу. Но, видимо, день не задался. Меня окликнули. Мирра преподавала в начальной школе. Тиара тяжелых кос, традиционные татуировки с буквами алфавита. Приподнятые в веселом удивлении брови, круглые прорези глаз — все лицо ее словно бы говорило: дети, вы не поверите, какие интересные вещи я вам расскажу! Она была подружкой моего приятеля, Рэма. Последний раз мы с ним играли в шахматы недели три назад.

— Я искала вас, — произнесла она. — Рэм… из министерства звонили. Командировка за черту. Бессрочно. Вещи не дали собрать… попрощаться.

Я остановился. Командировка за черту — о таком я только слышал. Думал, это осталось в далеком прошлом, когда из кровавых разборок и анархии, из неутихающих городских войн поднялось, едва оперившись, Министерство Политкорректности.

Это сейчас МинПолитКор в Городе, со всеми его подотделами, ничего особенно не решает. А тогда… как историк, я в подробностях изучил эпоху Немирья.

Палили из обрезов кроткие вегетарианцы, желая жить отдельно от расчленителей плоти. Геи рыдали, требуя разрешить им рожать. Трезвенники с дрекольем шли на любителей виски. Кришнаиты требовали мест под храм в центре города, бодаясь с сатанистами, которым нужна была территория для черных месс. Курильщики силой напяливали противогазы ортодоксальным кислородофилам. Даже симфонисты после концертов шли с рэперами стенка на стенку.

Что происходило, кто тому виной — будто Пандора опять рассыпала ящик, и вместо хворей полезли разборки. Историки до сих пор гадают, с содроганием изучая кровавый материал — что было виной того страшного двадцатилетия?

Одна из уважаемых теорий возлагала ответственность за резню на рекламную Корпорацию Х, которая, собрав под крыло ведущих пиарщиков и маркетологов, сожрала агентства помельче, вобрав в себя лучшие кадры. Именно в ее недрах зародилась Теория Новых Продаж, направленная на приведение человеческих потребностей к единому знаменателю, оболванивание масс до того, чтобы в любой момент продать что угодно. «Мы лучше вас знаем все, что вам нужно» — этот концепт работал весьма успешно, пока не достиг критической точки.

Вдруг обострилось стремление людей быть собой. Недовольство вскипело и приняло гротескные формы. Каждый желал отличаться и отстаивал это право с оружием в руках.

Кровавый слоган: «Ты — это не все!» — унес тысячи жизней. Мирные и безобидные хобби вдруг обрели энергию революционного движения. Бунт филателистов. Кровавая месса ботаников. Шабаш домохозяек.

А когда поднялась Армия Обывателей — гетеросексуальных мясоедов, любителей пива, зрелищ и табака — стало понятно, что Город либо сожрет себя изнутри, либо из хаоса родится новый порядок.

Тогда и появилось Министерство — на обломках управы, среди горящих стен, разбитых витрин и перевернутых экипажей и сказало — хватит!

На развалинах, в чудом уцелевшем здании Университета поднялся министерский флаг: пятиметровое прозрачное полотнище, символизирующее чистоту помыслов и право каждого быть собой. И Министерство поклялось пеплом, оставленным от города, это право беречь.

Многим, не желавшим подчиниться, выписывали тогда командировки за черту.

Но сейчас? Когда давно позабыты распри, а мелкие преступления отрабатываются заранее, по строгому графику, реализуя законное право граждан на хулиганство, командировка за черту была из ряда вон выходящим событием.

И я так и сказал об этом Мирре.

— Это правда, Константин. Мне сегодня прислали с курьером его лицо, — она произнесла это совсем обыденно.

У меня вспотели руки. Будто в глубинах родовой памяти еще ютились воспоминания о высланных за черту предках. Показалось на секунду, что вернулось время Немирья, когда каждый боялся за близких и за себя.

— Сочувствую, — забормотал я, понятия не имея, что говорить, — но почему? И чем я могу помочь?

— Мне кажется, — ответила она, и руки ее взлетели к горлу, — он хотел предупредить вас о выборке. Отправил письмо…

— Я давно не получал писем, Мирра, — мягко сказал я. — Простите, если возникла двусмысленность, — ритуально извинился на всякий случай.

Она попрощалась и пошла прочь, а я нырнул в тоннель, озадаченный.

Про выборку узнал вчера днем. Меня вызвал шеф. По случаю пятницы на нем было лицо авторской работы, под Моншерата. А может, и самого гения — я не очень в этом разбираюсь. Тонкая золотая чеканка на бронзовом овале, узкие прорези глаз, высокие скулы и доброжелательная, усмешливая линия губ — небожитель на отдыхе. Вообще, босс был консервативен — всю рабочую неделю носил стандартное лицо начальника, в сине-серой офисной гамме, тюнингованное громкой связью и сетевыми очками, и лишь на уик-энд позволял себе шик. Явно после работы собрался в клуб.

— Такие дела, Константин, — сказал он, — на тебя телега пришла из Министерства.

Как-то мы с Сэмом Онищенко долго спорили по поводу этимологии этого выражения. Я считал, что «телега» — вольное сокращение от «телеграммы», а Сэм клялся, что так в старину называли колесные агрегаты.

— В выборку попал, бывает, — объявил босс. — Завтра явишься в департамент. Ничего страшного, но смотри. Корпорацией за тебя деньги вложены. Кадр ты квалифицированный, не подведи уж. Помни, что ты не жалкий адвокатишко, — среди своих шеф иногда позволял себе вольности. — Ты — мусоргщик!

Корпорация «МусорГщик», которую основали предки моего босса, зародилась почти триста лет назад, когда Город вынужден был перебраться под землю. Вентиляция, переработка отходов по замкнутому циклу, получение дополнительной энергии — работы хватало всем. Последователи тех, кого в старину звали ассенизаторами, золотарями и не очень-то уважали, считая чуть ли ни низшим сословием, теперь обеспечивали чистоту воздуха, очищали город от хлама и пользовались всеобщей любовью. Все это я наизусть знал из комиксов и плакатов, развешенных по стенам нашего учреждения.

Неутомимый Сэм утверждал, что когда-то слово «мусоргщик» писали без «г», а букву эту добавил прадед нашего шефа, в старинной книге найдя тому сакральное обоснование.

За те пять лет, что я работал в корпорации, я поднялся от младшего черпальщика до экоконтролера, а позже перебрался в отдел истории. Платили прилично. А что до многозначительных черепков — моя юность прошла в трущобах Верхних ярусов, и я навидался их столько, что легко мог разбирать и классифицировать те, что попадали к нам в отдел.

Выборка являлась одной из редких обязанностей граждан. Когда Министерство Политкорректности только вставало на ноги, объединенная группа психологов и инженеров разработала систему тестов, чтобы выявлять асоциальных типов, не приспособленных к жизни в новом, толерантном обществе. Тогда в выборку попадали через одного, и не всем удавалось ее пройти. Таким и выписывались командировки за черту.

Сейчас, спустя сотни лет, эта формальность давала людям возможность продемонстрировать преданность Городу. Отказаться я не мог.

— Иди, Костя, — напутствовал босс, — я им характеристику твою направил. Ты уж не подведи!.. — и, поздравив с наступающим праздником, отпустил.

Я ехал в метро, наблюдая вокруг суету. Разносчики флажков, клерки, младенцы с традиционными нимбами над макушкой в сопровождении мамаш — все спешили насладиться праздником. Многие дамы были уже в вечерних лицах, с изысканными узорами, дивно мерцающих внутренним светом. Я смотрел на них с удовольствием. Большинство пассажиров составляли подростки: девочки-куколки, в желтых, по последней моде, локонах, мальчишки — футбольные фанаты, в традиционных бело-оранжевых лицах любимой команды.

Я вышел на Площади Конвенции и присел на скамью. Своды проспекта празднично мерцали огнями. Катили на роликах две девчушки. Старичок кормил крысят на городском газоне. Потоки людей вливались в арки магазинов, кафе и общественных соляриев.

— Ким Константин? — девочки в униформе подкатили ко мне.

— Константин Ким, — подтвердил я.

— Курьерская служба «Дубль» — сказали они хором. — Ваша почта! «Дубль» желает вам приятного вечера!

В толстом конверте лежали счета и газета.

Я открыл передовицу, посвященную дню Конвенции.

Угу. А нарушителю Конвенции Министерство в те темные времена выписывало командировку за черту. Я читал дальше:

Старые времена. Горожане жили без лиц и хохотали на каждом шагу. Что ж, я читал и о других временах, когда люди ходили голышом, прилюдно испражнялись и совокуплялись.

Я вспомнил утреннего бола. Выкинули, должно быть, беднягу наверх, к заразе поближе.

Новое доброжелательное лицо. Никаких глупых ухмылок — только то, что ты намерен транслировать миру. Цвет кожи, пропорции, пол — все оказалось возможным исправить. Если, по несчастной судьбе, девочка родилась с душой мальчика — пожалуйста! Носи мужское лицо, будь собой! Если разрез глаз или цвет кожи тебя не устраивает — выбери тот, который по вкусу.

Художники, скульпторы и визажисты первыми оценили выгоду. Дамы стали законодательницами новых мод. Слово «маска» отпало за искусственностью. Через пять лет тех, кто предпочитал ходить с голым лицом, остались единицы. Спустя десять — размылась и память.

Я открыл рекламу:

Перевернул страницу и заметил между листов конверт.

Письмо отправили позавчера. Записка с того света? Или?..

Суббота сегодня. На часах шесть. Должен успеть. Я поднялся и поспешил к метро.

В «Кегле» собиралось довольно пестрое общество. С дамой зайти сюда я б не рискнул. Пахло чадом от пищи, дешевым вином и духами.

Человека, который махал мне рукой, я не узнал — комбинезон цвета хаки, противогаз вместо морды — тот еще тип. Будто сбежал с вечеринки геймеров. Я присел к нему за столик. Тип молча протянул мне записку.

Когда он это написал? До того, как за ним пришли, или? Он хотел со мной встретиться, но не смог. И где он теперь?

— Поразвлечься не желаете? — я вздрогнул от надтреснутого голоса геймера.

Наверно, мне не следует уходить сразу? Могут заподозрить неладное. Кто? Мало ли… Письмо от пропавшего друга взвинтило нервы. А может, так действовала министерская инъекция? Совет держать себя в руках стал более чем уместен.

Мой собеседник поднялся, я следом. Мы вышли в боковую дверь. Тут пахло кислятиной, фосфорецировала на каменных стенах плесень. Узкая лестница, скупо подсвеченная лампадками, вела нас, минуя лифты, все выше. Я бы не удивился, узнав, что она поднимается до самой адской черты.

Мы добрались до развилки: два коридора терялись во тьме, а прямо перед нами в арке маячила дверь. Мой спутник открыл ее и втолкнул меня внутрь.

За дверью оказался притон. На большом экране транслировалось действо, а зрители наблюдали за ним из кабинок. Кто-то взял у меня плату и препроводил в кабинет, где стояло кресло. Я уселся, отвернувшись от экрана. Взрывы пошлого смеха раздавались вокруг. Что находили в этом увеселении люди?

Я понимал, что мне тут делать нечего: не смертельное, но пятно на репутации, если узнают. Решил подождать и подумать, однако чужой смех мешал мне сосредоточиться.

Я обернулся. На экране маленький человек, с белым лицом и коротким пучком волос над губой спорил с огромным мужчиной. Разговор заглушала бравурная музыка. Маленький показывал за спину громиле тростью, а когда тот оборачивался, давал ему пинка, снимая круглую шляпу. Это и вызывало смех зрителей. Так примитивно.

Неожиданно я хихикнул и тут же отвернулся от экрана. Неужели и я уподоблюсь этим искателям клубнички? Сделал глубокий вдох, сказал «нет» низменным инстинктам и, почувствовав, что смогу сохранять спокойствие, повернулся.

В руках у человечка оказался торт. Через секунду он обрушился на громилу.

Я сам не понял, что произошло. Эта белая масса на лице, невозмутимый коротышка в мешковатых штанах, великан с подъятыми вверх руками…

Я засмеялся. Ха! Ха! Ха! — вырвалось из груди. Отовсюду доносились гогот, хихиканье, всхлипы. Кто-то стонал, не в силах сдержаться. Настоящая оргия. Посетители получали удовольствие, как могли. Я смотрел на экран, хохотал и не мог остановиться, понимая, что мой смех их еще больше заводит.

Губы сами собой растягивались, я ощущал это, невзирая на внутреннюю, массажную и антимимическую основу лица. Еще секунда — и я содрал бы его вовсе, чтоб не мешало… но, к счастью, экран погас.

Всхлипы и хихиканье постепенно стихли. Я вытер слезы, чувствуя полное опустошение. Разумеется, я не сказал никому об этом ни слова.

Следующую пару недель я ходил в Министерство. Болезные инъекции, все более мерзкие картины, многочисленные вопросы врача. Но я держался, не позволяя себе ничего лишнего. Угнетало растущее внутри раздражение.

На службе у Рэма мне любезно сообщили, что он у них больше не работает, а видеть педагогически-удивленное лицо его подруги и расспрашивать ее мне не хотелось.

Пресловутая поправка тридцать семь не нашлась ни в одной из доступных мне баз. Я сделал запрос в книгохранилище нашей конторы, обладавшей одной из самых полных библиотек, и ждал очереди. На душе было неважно.

— Какие милые, правда? — спросила Эльза.

Мы ехали не спеша по аллейке сквера Двенадцати мхов. Рикша, с традиционным желтым лицом, деликатно убавил шаг, давая полюбоваться на резвящихся в глубине малышей. Они действительно, были очень трогательны, человечки в разноцветных нимбах. Кто-то строил аметистовые башенки из разбросанных у купальни камней, кто-то валялся на мягкой, подсвеченной цветными огнями, лужайке, а те, что постарше, на коленке сворачивали в свиток торопливые каракули с заветным желанием, чтобы, привстав на цыпочки, опустить в бездонную Чашу молчания.

— Эльза, — сказал я. — А ты, когда была маленькой девочкой, тоже носила нимб?

— Конечно, милый, — прощебетала она. — Все маленькие детки носят нимб. И я, и ты тоже… — она коснулась ладошкой моей руки.

— Но ведь это так глупо, правда? — сказал я. — Почему нимб, а не хвост? Или, например, разноцветные перышки?

— Просто ты не любишь детей, — ее голос дрогнул. — Я устала. Отвези меня домой, — и весь обратный путь молчала.

Что-то шло не так, я чувствовал. Но объяснить ощущения бы не смог.

— Вы будете переживать вещи, которые не происходили с вами никогда, — объяснял док.

Я кивал. Пройду, что положено, и вернусь к прежней жизни. Я и в самом деле так думал, подставляя руку и надевая шлем…

…Я видел людей, закутанных в шкуры. Оказывался в залах, дымных и людных, и незнакомые женщины с длинными глазами пускали мне дым в лицо. Омывал руки в воде с бурой пеной, так не похожей на зеркальную гладь городских прудов, бродил по странным улицам, где своды проспектов были так высоки, что казалось, будто нет их вовсе, спускался со склонов, покрытых холодной ватой.

Но главное — люди. Их лица были голы, и это их совершенно не стесняло. Они жили в странных домах, ездили в нелепых экипажах.

Откуда брались картины, я не знал, но с каждой новым уколом видения становились четче. Временами казалось, что в тех местах я мог бы чувствовать себя лучше, чем здесь.

Док шуршал распечатками, крутил настройки и смотрел на меня с возрастающим интересом. Он задал мне сотни вопросов, перемежая события моей жизни с историей мироздания. Я словно вновь оказался на аттестации, как пару лет назад, когда профессура терзала меня, проверяя на годность.

— Какую разновидность мха вы использовали при освещении хижин в верхнем ярусе?..

— Какие, по вашему мнению, державы могли уцелеть после вирусной вспышки Третьей инфовойны?..

— Кого из домашних питомцев вы находите наиболее привлекательным?..

Мы говорили о фауне и войнах, цимбалах и крысиной охоте, этикете и моде на зонты, новом бесполезном изобретении, и о тысяче других вещей.

Я по-прежнему не помнил, что случилось со мной в день обвала, пять лет назад, когда бригада мусоргщиков-спасателей нашла меня среди обломков, но готов был раскроить себе череп, достать мозг и выложить на гладкий стол перед доком, чтобы он сам, без меня, разобрался, что там к чему.

— Вы прекрасно держитесь! — ободрял он. — Как истинный гражданин, вы привыкли носить чувства в себе. А тесты заставляют вас проявлять их. Это неприлично, по общим канонам, но характеризует вас как человека сильного и уравновешенного.

— Мы встречаемся целый месяц, я побывал в шкуре убийцы, видел женщину, говорившую с мертвецами, бродягу в цепях, который лаял в снегу. Как там? уродивый.

— Юродивый, — поправлял доктор, — вы видели юродивого.

— Да без разницы. Что у вас на десерт? Людоедство?..

— Мы почти закончили, — успокаивал он.

Иногда мне казалось, что видения более реальны, чем жизнь. Идиотские вопросы то и дело норовили слететь с языка. Почему домашних ящерок возят в клетке на поводке, они же совершенно безобидны? Зато цепные крысы разгуливают во внутренних покоях свободно, хоть и норовят при случае тяпнуть за палец? Пока у меня хватало сил не задавать вопросов вслух, но это всерьез беспокоило.

А однажды я пережил жутчайший приступ эксгибиционизма: стоя перед зеркалом, снял собственное лицо и долго, с пристрастием разглядывал ничем не примечательную голую кожу.

Суть выборки в том, чтобы свести человека с ума? Но к чему? Зачем нужен городу сумасшедший историк?

Я все больше склонялся к тому, что пройти выборку невозможно в принципе, и боялся даже представить, как выглядит, по мнению Министерства, лечение от той дряни, которой они же сами меня и заразили.

И вдруг все закончилось. Док пожал мне ладонь, сказал, что результаты мне сообщат, и отпустил.

Но я по-прежнему видел сны. То потаенное, стыдное, иррациональное, что вытащила из меня выборка, осталось со мной.

На работе, сортируя артефакты, свидетельствующие о неуклонном движении Города вниз, подальше от адской заразы, я размышлял, чем все это может кончиться, когда, наконец, мне доставили давно запрошенный фолиант.

Я открыл тисненый, массивный том одного из первых изданий Конвенции, нашел нужную страницу и застонал от разочарования.

Последний, возможно, посмертный розыгрыш Рэма был ниже всякой критики. Пресловутая поправка № 37 предлагала вместо принудительного лечения уйти за черту добровольно.

И совсем уж некстати меня вызвал шеф.

— Ты вот что, — сказал он. — Когда все закончится, бери-ка отпуск и махни к Черному пляжу, я с путевкой похлопочу. Отдохнуть тебе надо, вот что. А пока… — шеф взмахнул конвертом с выпуклой министерской печатью.

— «Ни-за-чот», — с огорчением процитировал он. — Как же ты так, Константин, а? Что мне прикажешь с этим делать? Агрессия… неадекватные реакции… ложная память. «Лечить нельзя за черту» — прямо так и написано.

— Без запятой, — сказал я.

— Сейчас проставим, — оживился шеф. — Ты не волнуйся, многие через это проходят… а слухи, что мол, импотенция там после этого, облысение — так это ерунда.

— Босс, — сказал я, — вы что? Меня им отдаете? так просто?

— Звонил твой куратор. Док говорит, у тебя будто мина замедленного действия внутри — не знаешь, когда рванет. Очень, говорит, интересный материал, — он нажал кнопку, что-то тихо произнес в коммуникатор.

В дверь постучали. На пороге деликатно переминались два министерских копа.

— Идите, Ким, — официально сказал мне шеф.

Меня сдавали. Запросто, чтобы не нарушать бюрократический оборот между ведомствами.

— Но босс, — сказал я, — а как же корпоративная солидарность? Мы же мусоргщики, мы должны держаться вместе, разве нет? — я вскочил.

Копы напряглись. Шеф вздохнул, кивнул полицейским:

— Подождите за дверью.

— Костя, — мягко сказал он, и стальное лицо его побелело. Он выкидывал этот фокус в ответственные моменты общих собраний, чтоб подчеркнуть значимость того, что сейчас скажет. — Я же тебя не в расход отправляю. Надо подлечиться. Знаешь, такая зараза, она будто сверху спускается, с самых адовых высот: вопросы в голове крутятся, странности всякие…

— Но я же историк! У меня работа вопросы задавать. Почему информации нет по прошлым векам? Только с момента, когда Город ушел под землю? Что там на самом деле? — и я показал наверх большим пальцем. За этот жест любой падре лишил бы меня благословения минимум на год.

— Ничего, — отрезал шеф. — Зараза там! И мировое море. Прав док — пора тебя брать!

Копы появились вновь и встали у меня за спиной. И пусть. Это ж не больно, наверное: раз — и никаких новых вопросов. Я поднялся, смирившись с неизбежным. Зато как обрадуется Эльза билетам на Черный пляж.

Я кивнул шефу и объявил:

— Требую права на поправку тридцать семь, — и сам оторопел от того, что сказал.

— Киииим, — простонал шеф. — Ну что за глупости?!

— А тоните вы все в мировом море, — ответил я.

Шеф выдержал паузу. Молча проставил в министерском письме запятую.

— «Лечить нельзя, за черту» — прочитал он. — К исполнению.

Я сдернул лицо и засмеялся. Никогда не думал, что разорвать клубок проблем можно так просто.

…Двое полицейских вели меня по городу. Я раскланивался с прохожими. Люди шарахались, я не мог понять почему, пока не вспомнил, что теперь — бол.

Мы долго шли, стражи ругались, поминая все верхние и высочайшие пределы ада, отгоняли безлицых нищих и всерьез уговаривали меня оступиться и поломать шею прямо тут, чтоб не доставлять им лишних хлопот.

Переход. Старинный, колесный лифт. Несколько пролетов наверх. Массивные ворота, еще одни. Городская окраина, отребья верхних ярусов. Бедолаги-копы, сколько хлопот им из-за меня. Последняя дверь. Стражи остались на пороге. Мне хотелось сказать им на прощанье что-то хорошее и важное, но я ничего не придумал.

Один из них сунул мне что-то в руку и толкнул вперед. Ворота скрипуче закрылись. Добряк-коп отдал мне фонарик. Я включил его и похромал вперед.

Тропа была крутой и узкой, падать некуда. Зато запросто можно застрять. Как тот предатель, которого, по легенде, бросили на хищной скале, чтобы плоть его поглощали мхи, а кости дробили камни.

Я полз узкими лабиринтами, где на стенах светился мох, взбирался по отвесным камням. Не подозревая до этой минуты, что и тут, выше самых старых, давно заброшенных городских кварталов, есть жизнь. Я встречал существ, странных и некрасивых, и, отворачиваясь по привычке, вспоминал, что сам теперь такой же. Многие делали один и тот же жест: складывая пальцы в щепоть, будто сеяли споры на камень. Древний культ солепоклонников, о котором я только читал. Как-то раз я ответил им тем же, включив фонарь. Они поднесли мне чашу с солоноватой похлебкой.

Они оказались дружелюбны, хотя их лица затмили б министерские кошмары. Я знал, что мог бы остаться, но какая-то сила гнала меня выше.

Страх? Сумасшествие? Может быть. Но было что-то еще. Пока я поднимался, следуя перекрытиями старых уровней, остерегаясь боковых коридоров, где мерцали синим плотоядные мхи, я думал об этом. Увидеть мировое море, вдохнуть ядовитый воздух. Когда тропу преграждали камни, я шел в обход. Брел, полз, карабкался себе на погибель.

Зачем я поверил Рэму? Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем… Черный пляж, Эльза, душевное равновесие и прочие ништяки — всего-то в обмен на беспокойный кусочек рассудка.

Я успел выяснить, как это делается: несколько инъекций, гипнотерапия, криптосауна со спорами белой плесени (порох забвения, если по-простому) — и новая жизнь, полная удовольствий. Что за нездешняя сила дернула меня за язык, заставив презреть очевидное?

Любопытство.

Когда я услышал внутри себя это слово, то, не сдержавшись, рассмеялся. Смех гулко отразился от стен. Ты всегда остаешься чертовым историком, Кот, это тебя и погубит, сказал мне Рэм когда-то давно. Не в этой жизни. Мы сидели на берегу океана, потягивали ром, ветер был ласков и свеж… Я понял, что брежу. Какой океан? И разве бывает другой ветер, кроме искусственных бризов в санитарных тоннелях? Рэм не мог мне это сказать.

Какой изощренный способ самоубийства. Ведь мог бы устроиться проще, остановившись в одной из пещер, где копошились кошмарные дети с огромными головами. И можно не сомневаться, что их камни нашли бы применение. Тюк — и нет психа-историка. Я вспомнил, как женщина, судя по оборванному подолу, именно женщина — ее лицо было укрыто тряпкой, одни глаза, схватила ребенка в охапку, прижала голову к животу, чтоб он не смотрел на меня, и, не спуская блестящего взгляда, сделала рукой сложный жест — то ли ограждая меня, то ли благословляя.

С этого момента мне стало казаться, что кто-то идет за мной следом.

В один из переходов, когда я сидел, привалившись к стене, собирая нити мха, прижимая к губам, чтоб напиться, ко мне пришел он.

Шаман из первого сна. Уселся напротив, и бубен его затрясся. Я услышал горловой звук, на одной ноте, необычайно растянутое «м» или «н». И в голове моей вдруг прояснилось, я увидел себя — крысенка с окраины, брошенного судьбой в колесо. Увидел город, и теперь он казался мне странным, клетушки — служба, квартира, клуб — которыми привык так гордиться. Я сновал от кормушки к поилке, крутил свое колесо. Оно возникло передо мной — с рельсами электрокаров, прелестными масками детей и взрослых, черной глазницей озера.

Глаз города приблизился, заглянул в душу и вдруг зазвенел глуховато и нежно. То вибрировал почерневший от старости бубен. Это же так очевидно, как я раньше не понял? глаз города — шаманский бубен и есть. А министерские-то и не знают! Я рассмеялся.

Я хохотал, и от смеха, многократно отраженного эхом от стен, пришел в себя. Я был один. Так, за три перехода до ада, я сошел с ума.

Умирать я стал на последнем переходе. Ледяные ступени больше не казались стертыми и мелкими. Я брел, потом полз, скалывал лед, чтоб напиться, а когда встретил в распадке синие грибы, не задумываясь, сорвал пригоршню и съел.

Дальше вспыхнул свет, мировое море опрокинулось мне на макушку, и из вод его вышла она. Поманила рукой, словно хотела что-то показать. Я увидел полог, на нем стоял знак, и я понял, что это — врата. Тонкой рукой она приоткрыла завесу.

За тряпкой оказался голый камень скалы. Женщина улыбнулась, лицо ее сморщилось, посерело и стекло с черепа. Оскал в усмешке желтых зубов заставил меня кричать.

Я очнулся. Я был один.

Когда до поверхности ада осталось совсем чуть-чуть, явился третий. Старикашка, худой и грязный, ноги его опутывали толстые цепи. Язвы под ними кровоточили. Старик сел напротив по-птичьи и стал насмехаться:

— Дуралей. Олух царя подземного, — приговаривал он, — и куда ты теперь? Путь закончен. Ты мог бы идти дважды, трижды столько времени, сколько шел. Зачем поспешил? — он смеялся, грозя сухим пальцем. Уродивый, точно.

Я кинул в него камень, потом еще. Он хохотал, кривляясь. Я услышал, как дробно застучало внизу, и мелкая крошка потянула обломки крупнее. Подо мной, несколькими ярусами ниже, набирал силу обвал. Теперь этой дорогой я уже не смог бы вернуться.

Наверху меня встретила дверь. Из-за нее тянуло гарью и едким химическим дымом. Стоит открыть ее — и конец. Ни ручки, ни замка. Гладкая железная поверхность. Заперто.

Так нечестно! Я поднялся в ад, а меня не пускают. Я взревел от досады.

Колотил, пока не обессилел. Сполз, чувствуя, как колышется, дышит поверхность там, за чертой. И потерял сознание.

— Очухался. Горбатого могила исправит, — произнес Рэм, когда я открыл глаза. У него светлая кожа и всклокоченные рыжие патлы, как я мог об этом забыть?

Я лежал на спине. Покачивало. А сверху, вместо черного, теряющегося в темноте свода, было…

— Не-бо, — произнес я, пробуя слоги на вкус.

Черное небо с точками звезд. Что-то невидимое шумело, баюкало, окатывало солеными брызгами.

Обруч мягко сжимал мне виски, чуть покалывало в затылке. Пещерный город, путь наверх, глаз озера и министерские опыты — все это казалось ненастоящим, словно и не со мной случившимся. Ко мне возвращалась память.

— Каррамба, Кот, как же сложно было тебя вытаскивать, — Рэм крепко стоял на палубе и улыбался во весь рот, — с меня чуть шкуру командор не спустил!

Командор. Совет командоров. Старое «я», зашитое так крепко, что министерская выборка не смогла его расколоть, возвращалось с каждым сказанным словом.

— Я был уверен: если и могу на что-то рассчитывать, так это на твое неуемное любопытство, — с удовольствием продолжал он. — Это же надо умудриться: среди мусорщиков откопать вакансию историка! Хвала Великому Спруту, я успел выбраться раньше тебя.

Я слушал его, вспоминая…

…Шесть лет назад меня забросили в Город. И я влетел под обвал. Сработал предохранитель — я забыл, кто я и что на самом деле. Потерявший память разведчик. Шпион-склеротик — надо ж так вляпаться!

— Мы ждали от тебя известий, но ты словно в воду канул, — рассказывал Рэм, — и я пошел за тобой. Конечно, ты меня не вспомнил. А с этой поправкой… я делал ставку на твое любопытство. И не ошибся. Историка могила исправит, я ж говорю…

Я вдыхал соль и ветер. Черт, а меня ведь, и, правда, зовут Ким. Только родина моя не в верхних ярусах, а на Островах, которых, согласно директиве Министерства, не существует вовсе.

И хотя Совет Командоров может, похлеще Мусоргщиков будет, пусть. И в родном моем городе к хаки и факелам больше привычны, чем к шелкам и неону. И ладно.

Я еду домой. И делайте со мной что хотите — больше никогда, ни при каких обстоятельствах не надену на собственную физиономию чужое лицо.