Порча

— Нет. — И покачала головой. — По-моему, я давно догадывалась — отчасти. А Джеф, бедный Джеф… Да ведь значит, вы ему тоже родной, и, по-моему, он тоже знал! Видно было по глазам, когда он на вас смотрел.

— Джеф! — Старик помрачнел и пожал плечами. — Какая жалость. Но с ним был безнадежный случай, развитие навсегда осталось бы незаконченным. Всего лишь рудименты жабр — бесполезных, недоразвитых, атрофированных. Атавизм, линия, которую мы считали окончательно вычищенной, и все же она иногда проявляется. Бедный мальчик представлял один из таких случаев: он оказался в ловушке между наследством предков и своими — или отцовскими — генами, перестроенными научными методами. И два облика противоборствовали, вместо того чтобы слиться.

— Атавизм, — повторила она. — Какое ужасное слово.

Старик со вздохом пожал плечами:

— Да, но как еще назвать то, чем был и как выглядел Джеф? Но со временем, девочка моя, наши посланники — наши агенты — будут ходить среди людей, неотличимые от них, и будут приняты в их среде. Пока наконец мы, Морские Существа, не станем одной расой — истинной расой земноводных, изначально задуманной природой. Мы были первыми… да ведь мы вышли из моря, из колыбели самой жизни! Со временем и земля, и море будут принадлежать нам.

— Посланники, — повторила Энни, вслушиваясь в звучание слова. — А на самом деле агенты. Шпионы, «пятая колонна».

— Наш авангард, — кивнул он. — И, как знать, ты можешь стать одной из них. Во всяком случае я об этом думал.

Она погладила свое горло и вдруг встревожилась:

— Но ведь мы с Джефом были ровесниками и одной крови. Если его… жабры? Те складки ведь были жабрами? Но… — Энни продолжала гладить или, вернее, ощупывать свое горло, пока он не поймал ее за руку:

— Твои скрыты внутри, как и у меня. Генная модификация в тебе, как и во мне, выразилась в совершенстве. Вот почему дезертирство твоего отца нас так разочаровало и зачем, среди прочих причин, я выслеживал его. Я хотел посмотреть, как он будет размножаться и окажется ли потомство удачным. В твоем случае так и получилось. Но не с Джефом.

— Мои жабры? — Она снова погладила горло и тут вспомнила: — А! Ларингит! Когда в декабре у меня болело горло и вы меня осматривали! Две-три таблетки аспирина в день, сказали вы маме, и пусть четыре-пять раз в день полощет горло теплой водой с растворенной в ней ложкой соли.

— Ты не хотела показываться никому другому, — напомнил старик. — Интересно, почему? Почему ты выбрала меня?

— Потому что не хотела, чтобы меня осматривали другие врачи, — ответила она. — Только вы.

— Родство, — повторил он. — Ты сделала правильный выбор. Но можешь не беспокоиться: твои жабры — пока это чуть заметные розовые щели у основания гортани — столь же совершенны, как у любого зародыша или младенца Морского Существа, рожденного на суше. И останутся такими… о, очень долго, так же долго или даже дольше, чем оставались — и останутся — мои, пока я не буду готов. Тогда они проявятся снаружи. Месяц или около того они, развиваясь, будут очень чувствительны, а трубочки, вроде пустых вен, будут доставлять воздух твоим сухопутным легким. В это время в море ты будешь чувствовать себя так же свободно, как на суше. И это будет чудесное время, милая!

— Вы хотите, чтобы я… ушла с вами? Стала бы…

— Но ведь ты уже стала! Тебя окружает слабый, но отчетливо уловимый запах, Энни. Да, и меня тоже, и так же пахло от твоего сводного брата. Но его можно ослабить, принимая разработанные нами таблетки, и полностью перебить особым одеколоном.

На этот раз молчание длилось гораздо дольше, и девочка снова взялась за его руку, погладила голую кожу от локтя к запястью. В этом направлении кожа казалась совершенно гладкой, а вот снизу вверх…

— Да, — сказала она. — Наверное, вы правы. У меня кожа такая же, как ваша… чешуйки не заметны. Они тонкие, розовые и золотистые. Но если мне придется уйти с вами, как же мама? Вы так и не сказали мне, что с ней.

Теперь старик, так долго говоривший правду, вынужден был солгать. Должен был, потому что она никогда не приняла бы правды или, вернее, приняла бы, но это разбило бы ее веру. Но другого выхода не было.

— Твоя мама… — Старик понурился, отвел взгляд и начал заново: — Твоя мама, твоя милая Джилли… боюсь, что ей недолго осталось жить. — Это по крайней мере было правдой. Но ладонь Энни взлетела к губам, и потому он поспешно продолжил: — У нее БКЯ, Энни, — болезнь Крейцфельда-Якоба, так называемое коровье бешенство, и болезнь зашла очень далеко. — И это тоже была правда, но не вся правда.

Энни смотрела на него, приоткрыв рот:

— Она знает?

— Как я мог ей сказать? А ты сможешь? Она, может быть, уже никогда не придет в себя. А если придет, то будет беспокоиться только о тебе. И мы никак не можем рассказать ей о… о… Ты меня понимаешь. Нет, Энни, не смотри на меня так. Ничего нельзя сделать. От этого не существует лекарств, и никакая больница ей не поможет. Я хотел, чтобы она до конца пробыла здесь, с тобой. И конечно, я останусь и буду помогать до конца. Тот врач из Сент-Остелла со мной согласился.

К девочке наконец вернулся голос:

— Значит, ваши таблетки ничем ей не помогали.

— Плацебо. — Теперь Джемисон лгал. — Сахарные пилюли, приносившие ей некоторое облегчение, потому что она думала, будто я ей помогаю.

Нет, это было не так, и он не пытался помочь Джилли. Она никогда не отпустила бы дочь. И дочь не согласилась бы уйти, пока жива была мать. Так что те таблетки содержали синтетические прионы — простые белки, неотличимые от вируса коровьего бешенства у человека, разработанные в тайных лабораториях старого Инсмута. Они и теперь разъедали мозг Джилли, с каждым днем все быстрее.

Энни отняла руку от лица:

— Долго?

Он покачал головой:

— Не долго. После того что случилось вчера, скажу — уже недолго. Может, несколько дней. В лучшем случае месяц. Но мы с тобой будем здесь. И, Энни, то, что она не дожила, останется нам. Тебе, как и мне, предстоит долгая… о, очень долгая жизнь.

— Значит, это правда? — Она взглянула на него, и Джемисон взглянул на Энни, но не увидел ни слезинки в ее совершенно не отличающихся от обычных глазах. — Правда, что мы живем очень долго? Но ведь не вечно?

Он покачал головой:

— Не вечно, хотя иной раз кажется, что так. Я часто теряю счет своим годам. Но я твой предок, это правда.

Энни вздохнула и поднялась. Смахнула с платья песок и протянула ему руку, помогая встать:

— Тогда пойдем побудем с мамой… дедушка.

Теперь он улыбнулся по-настоящему широко, как улыбался только близким, показав маленькие острые рыбьи зубы.

— Дедушка? — переспросил он. — Собственно, нет. На самом деле я прапрадед твоего отца. А тебе, Энни… тебе придется добавить еще одно «пра».

И рука об руку они пошли по песку к дому. Юная девушка и старый — очень старый — человек?..