Море обжигает трусов-2

– Хорошо… – сьер Ламон красиво и куртуазно достал табакерку, выточенную из кости и украшенную крохотными зелеными каплями.

Лисс кашлянула, посмотрев на Хорне. Да, милая, так и есть, эти самые полупрозрачные слезки стоят как весь такелаж "Мариона". А у флейкка не просто парусина. У корабля и дома шкипера Хорне с ветром спорят полотна, тканные родственницами его старпома. То есть такими же красивыми опасными кошками мар-ши, и?.. А цена их труда очень высока. Хорне не платил за паруса золотом или камнями. Его цена вышла другой. Вспоминать ему не хотелось. Чересчур высока и чересчур красного цвета она была.

– Вы направитесь к Зеенсмарке, где через два дня, в полнолуние, встретите две глекки из Доккенгарма.

Так-т-а-а-ак… трость согласилась со своим хозяином. Доккенгарм, значит. Соседи, северяне еще большие, чем Стреендам. Моряки, разбойники, наемники. Суровое побережье, скудная каменистая земля, лишь к восточным границам дающая урожай. Северные хозяева морей не любили друг друга, но уважали. Потому как союзы они заключали чаще, чем дрались. Из-за тех, кто жил еще дальше к льдам. Из-за Абиссы, чертовой проклятой колыбели безумных колдунов и их подруг. Таких же, как живущая на "Марионе".

Хорне уважал мар-витт. Как и все северяне, живущие морем. Ты можешь набрать лучшую команду и заказать в Бурке лучшее судно. Ты можешь поставить на каждый борт по пять, семь, десять и больше орудий, стоящих по половине своего веса золотом. Ты можешь бороздить все изведанные моря с самого детства и ловить ветер парусиной из Тотемонда. Можешь… Но если прогневишь мар-витт, то пойдешь ко дну. Абисса рожала детей-демонов, а колыбелью им, каждому и каждой, становилась соленая темная бездна.

– Доккенгарм? – Хорне посмотрел на сьера Ламон. – И?

– На ваше судно поднимутся пассажиры. Три человека.

– Куда должно их доставить?

– В Сеехавен.

Вольный город на Зеркальном озере, почти у самого конца Длинного моря. Так-так… трость стукнула совсем негромко. Хорне думал. Ничего сложного? Ай-ай, не бывает такого.

– Кто мои пассажиры.

– Вы получите три тысячи золотых. Первую тысячу задатка прямо сейчас.

– Кто мои пассажиры?

Мар-ярл кивнул аристократу. Да-да, красавчик, если ты говоришь с Хорне, так говори сразу и все.

– Высокородная девушка и ее сопровождающие.

Ясно… Высокородная? Тайком и на судне корсара, пусть и ходящего капером, имеющим все необходимые бумаги.

– Пять тысяч. И четыре медные легкие пушки, по двадцать ядер на каждую, по двадцать мер бурого пороха из Тотемонда. Половину золота сразу, как и все пушки. Это мои условия. Думайте. За ответом вернусь завтра. К обеду.

– Зачем тебе еще пушки? – удивился мар-ярл. – Куда?!

Хорне пожал плечами:

– Хочу заказать люггер, чтобы сопровождать рыбаков в море. Вложения в старость.

Лисс усмехнулась. Именно так, милая, и ты же смеешься не из-за бредовых слов о суденышке для береговой службы, нет. Ты все поняла верно, моя мар-ши. Мы же им нужны.

– Согласен.

Не торгуясь? Дурачок ты высокородный, вот ты кто…


Ночь пахла солью, факелами на улицах и цветами. Солью город пах всегда, цветы принесла с собой Лисс, а вот к факелам она не имела никакого отношения. Хотя тут Хорне мог поспорить. Ее страсть явно отдавала пламенем, жадным, буйным и обжигающим. Так что спальня вдобавок пахла и любовью. Плотской, сладкой и уж точно греховной, чуть перечной, смешавшейся с ее острым и чуть мускусным потом, блестевшем на плечах.

Кёре Пропт, служивший в соборе Мученика у Рыбного рынка, никак не мог привыкнуть к мар-ши, жившим в Стреендаме вольно и так, как им хотелось. А уж Лисс, с ее привычкой расстегивать сорочку почти до пупка, хитрыми прозрачно-лазурными глазами и нежно-розовым языком, как на грех облизывающим губы каждый раз, как встретит священника…

В его глазах Лисс являлась самим олицетворением искушения хозяина преисподних. Да и блоддер с ним, лысым тощим пеликаном, тайком пялившимся на крепко-задастых молочниц. Греховная демоница, ну-ну…

Хорне усмехнулся в полутьме, поняв – ему не хватает трости. Так-так, отозвалась та в голове, так-так. Трость заменила другой голос и не поймешь – хорошо оно или плохо.

– Мм-м, вспомнил веселое? – Лисс, темнеющая на простынях смуглым тонким и прекрасным сосудом греха, укусила плечо шкипера. Острые мелкие зубки впивались больно… даже очень больно… да… но… Хорне любил ее укусы. Потом вспышку на коже тушили ласковые мягкие губы, потом к ним на помощь приходил язык, потом…

– Люблю моряков. – поделилась Лисс. – Бушприт всегда наготове. Так ты вспомнил веселое?

– Без бушприта моряку никак… А уж корсару так особенно. Люблю, когда бушприт смотрит в корму судна с призом. Мало ли интересного и неожиданного может ждать? Не вспомнил ничего, только этого, лысого дурня, что тащит всех ныть молитвы в церкви, подаренной Морской палатой.

Лисс перестала заниматься его, Хорне… такелажем. Шлепнула по нагло потянувшимся рукам. Села, откинувшись на спинку кровати. Старой-доброй баронской кровати, с резными украшениями, привезенной дедом Хорне из похода на магистратуру Шварценхаффен. Спинка скрипнула, благородным звуком красного дерева.

– Они опасны, эти лысые серые святоши… Моих братьев и сестер не отыщешь на юге. Их сожгли почти всех.

Хорне не ответил. Мир менялся. Места альвам находилось все меньше.

– Тебе не кажется, что мы продешевили, шкипер?

Так-так… стукнула трость в голове Хорне. Лисс очень легко превращалась из тягучей и невыносимо прекрасной мечты в свою настоящую реальность. Холодного, опасного и острого, как ее рапира, старшего помощника "Мариона". И очень-очень часто делала это вовремя и верно. Как бы не хотелось…

Хорне кашлянул. Ночь длинная, вино не закончилось, радуйся жизни, шкипер.

– Не кажется. Я уверен в этом. Что общего между дворянами Доккенгарма и аристократами Бретоньера?

Лисс не ответила, лишь усмехнулась.

– Значит, мы с тобой в такой паутине, где пауков несколько. Знатная девчонка и идти в Сеехавен… Мутное дело, само собой.

– Что будем делать?

Хорне встал, привычно лапнул собственное бедро, ожидая боли. Но она пожалела, лишь чуть куснула оставшиеся и плохо сросшиеся мышцы. Прохромал к окну, глотнул воздуха. Подоконник, широкая сланцевая доска, холодила ладони.

Дерево в Стреендаме мало и оно дорого. Камня куда больше. Да и удобнее же строить из него, холодного, прочного и не горючего. С такими соседями, как у вольного города на взморье, это весьма насущный вопрос.

– Возьмем груз и идем в Сеехавен. Длинное море узкое, потеряться сложно, но это море…

– Мы там должны, Хайни. – Лисс сейчас смотрела на него. Ее глаза Хорне всегда ощущал кожей, острыми мурашками, бегающими по ней. – Ты же помнишь.

Он помнил. Они должны, это верно. Еще один долг, что не закроешь, открыв сундук или кошель.

– Прорвемся, не впервой. И сыграем, если будет нужно, с этим щенком и всей его родней, решившей провернуть свои фокусы с нашей помощью. У нас есть флейкк, команда, сталь и порох. И у нас с тобой есть мы.

Лисс не ответила. Да и не стоило. Хорне знал это и так.

Мар-ши ветрены, своенравны и свободны. Морские альвы страшны в бою, прекрасны в любви и невыносимы в обычной жизни. Это знают все. Об этом рассказывают сказки детям. Об этом маленькому Хорне рассказывала тётка, единственная старшая родственница, оставшаяся у него. Хорне любил слушать сказки, любил представлять альв-ярлу, прекрасную, тонкую, пояс ладонями обхватишь и облитую серебром парчи. И даже мечтал о…

Выросший хмурый Хорне не любил вспоминать детские мечты. И взамен ярлы в невесомой ткани у него случилась Лисс. И он верил ей как себе. Мар-ши стояла на палубе с ним еще с дела "Дикого Кота". И если уходила, то все равно возвращалась. Надежная, опасная, близкая.

А смотреть на нее и любоваться? Хорне любил ее в кожаной вонючей штормовке и шляпе-зюйдвестке. В абордажном жилете и сорочке, багровой от запекшейся крови. В платье из той самой, прямо рыбья чешуя, серебристой парчи, больше открывающее, чем прячущее. И любил ее без одежды.

– Шкипер, как всегда, прав и суров, – Лисс явно усмехнулась, – хорошо. Мы идем на Зеркальное озеро, через Длинное море, зная, что нас считают пешками и понимая, что драки не избежать. Блоддер им в задницу, всем и каждому. Ты прав, Хорне. А теперь, будь так добр, вернись к женщине. Ибо красивых и чертовски грешных женщин, особенно таких дочерей зла, как я, нельзя оставлять одних надолго. Ибо грех точит меня изнутри и не дает заснуть. А молиться я не люблю. Как там твой бушприт?

Лунное серебро стекало по ней, мягко и ласково. Кралось по узкому сильному смуглому корпусу ее собственного корабля с дивными обводами. Пряталось в рассыпанном по подушке льне шелковых парусов и совершенно не скрывало идеально изогнутой кормы.

Хорне вздохнул, понимая, что может даже стар для нее. Но точно не сегодняшней ночью.

«Дикий Кот»

Зелено-стальные волны бьют по каменным клыкам в узких проливах-шхерах с самого сотворения тверди. Ведь море было раньше земли, да-да, каждый знает.

Серое, тянущееся вдоль Оловянных островов и Западного номеда империи Безант. Стальное, зеркалом блестящее бликами низкого северного солнца, омывающее Норгейр, Нордиге, магистратуры и вольные города Стреендам с Бурке. Снежное, усыпанное ледяной накипью-шугой и белоснежно-алмазными плавающими горами, где хозяев два – Доккенгарм и Абисса.. Три северных моря суровы и не прощают ошибок. Холодная вода хлещет черные камни фьордов и шхер, выбрасывает измочаленную древесину. И твердые замерзшие останки моряков. А дальше… А дальше они плотно упираются во Льды и суровое Темное.

…Волынка тоскливо и гордо выводила песню. Волынщик, рыжий как пламя, старый Хо-Бард, старался. Сидя на своей высокой тачке, безногий и одноглазый, как всегда в клетке килта и пледа, выводил свои странные мелодии. Он уважал того, кого ему выпало провожать в последний путь, да и ноги с глазом потерял на его корабле. Там Хо-Бард тоже играл, еще совсем молодой, двадцать лет назад. И его кожаный мешок с трубками, снятая козья шкура и обточенные дудки из рыбьей кости, сейчас пел над зелено-серыми волнами, провожая в последний путь старого друга.

Звук резал слух непривыкших женщин, привезших с юга, в деревянном ящике, деда. Хайни Хорне знал стоимость красных досок, покрытых темными вьющимися полосами, крепких как железо и легких как пух. Мальчишка плевать хотел на мысли странных теток в бело-черных хламидах, изумленно смотрящих на него. На внука, переложившего высохшее тело деда на златотканное покрывало, бывшее в дедовских вещах и тут же сгрузившего гроб в тачку. Мертвым не все равно, да, Хайни знал это. Вот только у него никого не осталось. И почти ничего.

Сестры ордена святой Виргинии привезли в Стреендам не кости, утонувшие в коже и сукне старой одежды шкипера, нет. Они привезли с собой мертвое будущее Хайни.

Гробину худой носатый подросток с бешеными серыми глазами загнал столяру. Но не просто столяру, а басу Хервину, мастеру с золотыми руками и такими же заказчиками. Загнал не продешевив, торговался как проклятый, выручив десяток полновесных серебряных "кораблей". Хватило на проводы с пивом и мясом, осталось на волынщика с Норгейра, так уважаемого дедом. Калека не должен играть бесплатно, как бы того ему не хотелось. Ведь он провожал не просто моряка.

Старый хрыч, Хоссте Хорне Кишки-Вон, наконец упокоился на дне родного Стального моря. Лег в воду, жадно лизнувшую полотно паруса, обшитого дратвой. Да-а-а, тетки в черно-белом смотрели на внука, не уважавшего деда, как на сумасшедшего.

Но Хайни дураком себя не считал и златотканное покрывало загнал за пяток "кораблей" старьевщице с Крысиного переулка. Старый парус нашелся в сарае, карбас у семьи Хорне еще водился, за весла сели старики и калеки дедовской команды. Вот только его внуку надо что-то есть, а хлеб и репа сами по себе не заведутся в рундуке на камбузе. Хайни знал, что дед, смотря как зашивают его бренные останки в парусину, лишь крепче затянется трубкой и захохочет… мол, смотрите, какого смекалистого чертенка вырастил, а?!

А Хайни смог даже прикупить пойла этим строгим теткам, проделавшим длинный путь и привезшим домой его деда. И немножко осталось, совсем чуть-чуть.

Женщины-плакальщицы из обители святой Виргинии сидели в дальнем закутке зала дома Хорне, отдыхали от пол-тыщи лиг, проделанных пешком, морем и на повозках. Хайни отыскал им дорогущее вино, а они старались не притрагиваться лишний раз. Лишь изредка отпивали, опасливо косясь на подошедшего и ревущего над ними человека. Лишь когда кто-то из краснороже-обветренных мареманнов, морских людей, одноногих или безухих, ходивших со стариной Хорне в схватки и на абордаж, оказывался рядом. Поднимал полную кружку, рог или чашу, обливая себя и их пивом, ревел, плюясь щербатым ртом… лишь тогда они пили красное сладкое пойло.

– За Хорне, соленого пса, грабившего острова и города! Ху!

Хайни чуть вздрагивал, зло косясь на крикунов и сестер Вирго, косился и молчал. Даже когда:

– Ху!!! Ху-у-у!!! Хорне! Хорне!

Он даже понимал сестер в бело-черном. Ведь чаще кричали другое.

– Кишки-Вон! Ху!!

Вот теперь Хайни полностью остался один. И из всей семьи с ним лишь дедов тесак, тяжелый, как дедов характер, черный, как его душа и кривой, как выпавшая морская дорога. Ху, соленый пёс, ху, Кишки-Вон, ху, дед…


Хайни знатно набрался вечером, травил несколько раз, выходя и почти падая за порог. Последний, вроде бы, случился прямо в зале. Под скамью. И запомнилось только черно-белое, окружившее со всех сторон и громко прогонявшее совсем хмельных бандитов-калек.

Вспоминать это спросонья оказалось тяжелее чего-либо прочего. Неужели не почудились мягкие руки, укладывающие спать, до этого умывшие, стащившие испачканную одежду? Охох…

– Эй, малыш, ты проснулся?

Неужели сестры Вирго все здесь? Да ну…

Ого…

– Какой прыткий щеночек… Какой наглый кобелек, а? Еле-еле в себя пришел после вечера, где накидался как паршивый забулдыга, а все туда же… Взрослым теткам пялиться в вырез сорочки. Нахал, что и говорить…

Подросток Хайни подумал-подумал и спрятался внутрь. Выпустил наружу кого сейчас надо, чертова, мать его морскую цыганку, Хайнриха Хорне Кишки-Вон. Пусть и последнего, да еще и совсем зеленого. Наплевать!

– Я тебя приглашал?!

Улыбка заставила покраснеть. Такая улыбка на таких красных губах, полных и манящих, может обещать многое. Ему же она просто сказала: наглец ты и есть наглец. И никто больше. Пока.

– Нет. Но у меня есть две вещи, нужные тебе… шкипер Хорне.

– Я пока еще не шкипер.

– Пока. Так и будешь сидеть в кровати, кутаясь в одеялко? Замерз, бежняжка? Ты же мареманн, как твои предки.

Мар-хунд тебя задери, женщина!

Хайни сел. Босые ноги обжег ледяной камень. Бр-р-р, ладно… И встал, как был, в одном нательном белье ниже пояса. Развязавшемся белье.

– Мм-м, – проворковала красногубая, – а щеночку есть чем похвастаться, как посмотрю. Оденься, юный прелестник, а то похоть начинает одолевать. А нельзя, сам понимаешь.

– Поч-ч-чему-у? – поинтересовался разом продрогший Хайни.

– Мой горячий язычник, на дворе осень, неделя Страдания. Верующим стоит проводить время в мыслях о спасении от мук преисподних. А не в глупых греховных фата-морганах. Тем более ты чересчур юн. Я бы сказала, даже зелен. Хотя…

Хайни завязал тесемки брюк. Натянул теплые чулки, заботливо лежавшие у платья на колченогом табурете. Накинул тюленью безрукавку мехом внутрь. И повернулся к ней.

Вырез? Вырез, да. Но и кроме него… очень красиво.

Закинув на стол длинные, стройные ноги в высоких, сшитых явно на заказ сапожках для верховой езды, в большом отцовском кресле сидела темноволосая и высокая молодая женщина.

Девушка, лет на шесть старше Хайни, обозванного юным и зеленым.

Темно-красный и расшитый золотом кафтанчик, расстегнутый на все пуговицы, кипельно белую сорочку в кружевах, туго натянутую на груди. Большие, ярко-синие глаза внимательно разглядывали Хайни. Улыбка на пухлых и ярко красных от помады губах. Еще бы…Хайни выругался про себя. Нечего пялиться, точно.

Она вздохнула. Медленно и чуть подавшись вперед. Вырезом… мар-хунд ей в… Вырезом в проклятущих белых воздушных кружевах. Прямо в декольте, где, в такт дыханию, мерно поднимались две великолепных смуглых выпуклости с тонкой, на вид прямо бархатной, кожей. Левая украшена кокетливой мушкой в виде кораблика. – Меня зовут Флоренс, шкипер.

– Угу…

Строгий Хайнрих Хорне неожиданно испарился. Остался Хайни. Что-то вдруг растерявшийся. Динь-динь-динь… Снова дождь барабанит по водосточной трубе. Старый Хорне всю жизнь хотел жить как в столицах Номедов. Черепица, канализация, даже отдельная терма… Чего не решился просто уехать? Хех, он же был Хорне Кишки-Вон, переедешь тут. Раз, и болтаешься в петле.

– Что ты хотела… – он покатал на языке странно звучащее имя. – Флоренс?

– Правильный вопрос, малыш. Но, для начала, следовало предложить гостье хотя бы вина. И не беспокойся, дурочки в балахонах с радостью поделились со мной вином. Ну или похожей по цвету и запаху дрянью. Ты же не против?

Хайни сел на стул. Тррр… сказал тот, треснув еще больше, пришлось встать и убрать его подальше. А красивая незванная Флоренс спокойно наливала дорогущее красное в серебряную, с цветной эмалью, кружку с крышечкой. Да, посуды в доме еще хватало. Надолго ли?

– Хм… на вкус даже ничего. Бери лиможанское молодое в следующий раз.

– Спасибо. Мар-хунд тебя задери, что тебе надо?

– Золото за работу и все остальное как приз, все, что найдешь.

– Не понял.

– Золото для тебя, дурачок. Пятьсот доккенгармских львов тебе и по пятьдесят остальным в команде. А взамен ты просто возьмешь торгаша, через неделю отходящего с севера. Заберешь груз, чтобы передать мне и все, что останется целым. Может, сможешь увести судно. Только продавать его стоит в Норгейр, не иначе.

– Почему я?

Красивая Флоренс красиво улыбнулась. И потянулась, не менее красиво.

– Кто станет грабить купца возле самого дома? Только тот, кому нужны деньги. Как тебе, малыш Хорне. Или ты решил разводить овечек? Бе-е-е, такие мягонькие милые бяшки, ни риска, ни чего другого.

Хайни прикусил губу. Ведьма права. Дает деньги и просит отработать.

– Где?

– Золотые мели.

Два дня на всех парусах оставшегося судна, "Дикого Кота". Хм…

– Почему купец пойдет там?

– Ну-у-у, малыш, подумай. Ты же не просто ешь в свою милую головку, ты же ей еще думаешь. Дед или отец точно сообразили бы быстрее…

Купец боится. Значит, шкипер неопытный и хозяин тоже. Опасаются норгов с их вытянутыми весельными "змеями" и опасаются лихих ребят Стреендама. Не понимают, что лучше было бы прийти сюда и нанять легкую флекку в попутчики. Им же хуже.

– А…

В дверь забарабанили. По-хозяйски, громко и не стесняясь. Так стучать может только…

– Откроешь? – Флоренс вопросительно изогнула смоляную бровь.

Хайни открыл, внутренне готовясь к неприятностям. Так и вышло.

Ньют зашла решительно и с вызовом. Втянула носом воздух, показушно морщясь. Да, гостья пахла смородиной и чем-то незнакомым, сейчас мешавшимся с духовитым виноградным вином. В Стреендаме предпочитали пиво, эль и бренди Хотя Ньют ничего такого не предпочитала совсем, и потому пахла только собой и утренней жидкой кашей с маслом.

Карие глаза Флоренс встретились с совершенно холодными серыми льдышками Ньют. Лучший друг и самая красивая, тут без вариантов, девчонка Стреендама лихо сдунула золотую прядь, упавшую на лицо. Поправила пояс с матросским ножом, заложила за него большие пальцы и, покачиваясь на стоптанных каблуках, зыркнула на Хайни. И, тут же, вернувшись к Флоренс и самым противным из своих голосов, заявила:

– Эт кто и чё она тут делает?!


Ох, Ньют, Ньют, как же тебе теперь все объяснить? Женщина, сколько б ей не стукнуло, хоть пятнадцать, хоть двадцать, хоть бабушкин срок, женщиной остается всегда.

Хайни вздохнул, косясь на свою лучшую подругу и на нанимательницу. И, устав быть просто Хайни, выпустил последнего Хорне Кишки-Вон:

– Чё она тут делает – расскажу. Спустись, пожалуйста, вниз, посмотри – не осталось ли чего поесть. Я сейчас, провожу нашу гостью и сразу к тебе.

Флоренс одобрительно улыбнулась.

– У меня сестренка есть, ей годиков пять ли, шесть… говорят, похожа на меня как две капли воды. Гедвигой назвали.

– И чё? – Поинтересовалась Ньют, лихо сплюнув через зубы и тут же растерев подошвой.

– Она также себя ведет, дорогуша, когда видит красного петушка на палочке, если с родителями забредает на ярмарку.

Ньют опасно прищурилась и вроде бы двинулась к двери. Охо-хох… Хорне успел. Успел оказаться рядом раньше, чем нож, изъеденный временем, но острый, хоть брейся, оказался на свободе.

– Я тебе, сучка, сейчас улыбку поперек рожи-то нарисую! – пыхтела Ньют, зажатая Хайни. – А, ну! Пусти, я сказала!

– Да отпусти ты ее, – Флоренс, судя по звуку, мягко и влажно улыбнулась, потягиваясь, – иногда котятам нужно нащелкать по носику.

– Чё ты сказала?!

Хайни вытолкал ее в коридор, не смотря в бешеные глазища. Ньют он любил и считал самой лучшей, давно зная, что женится именно на ней, когда станет настоящем капером. И характер, обжигающе-взрывной, как ханьский огонь, ценил. Особенно, когда в подворотнях города им приходилось сшибаться с Оле из Лукового переулка или с семьей Гафф из доков. Там-то бурлящая внутри Ньют ярость, отцовский старый нож и переданное перед смертью умение им орудовать, были к месту.

Но не сейчас и не здесь.

– Ньют… Ньют! – зашипел Хорне прямо в ее ухо, красное, как и она сама. – Пожалуйста! Дело, Ньют, наше первое дело!

Серые льдинки уставились в его глаза. Моргнули, разгоняя бешенство, кипящее в них, обычно таких спокойных. Ньют выдохнула, моргнула еще раз, вдруг став напакостившим ребенком. Фу-у-у, все, закончилось. Только бы извиняться не начала…

– Я поняла, Хайни, – шепнула Ньют, – все сделаю. Договаривайся.

И пошла вниз, на кухню.

Флоренс, попивая свое красное, ждала его.

– Успокоил свою фурию?

Хорне не ответил. Сел напротив, подтянув колченогий табурет, куда обычно складывал платье. Уставился в глаза, жестко и зло, не обращая внимания на все ее едва уловимые вздымания в вырезе.

– Еще раз, с самого начала. Через неделю на Золотых мелях, доккенгармский купец, пятьсот мне и по пятьдесят команде. Товар – тебе, корабль мне. Верно?

– Все так, шкипер. – Флоренс, явно уловив новые правила, кивнула без насмешки. – Команда не больше десяти человек, должны справиться. На купце будет чуть больше матросов, с самим купцом пара приказчиков и пара своих людишек, смотреть и таскать груз. А на твоем «Коте» еще остались орудия?

Хорне кивнул. Да, орудия остались, это точно…

– Что за товар?

Флоренс чуть помедлила.

– Почти ничего необычного, сам увидишь. Трюм набит плотно, а хозяин жаловаться не побежит.

Хорне не удивился. Ясный взгляд и чистое лицо красотки скрывали за собой темные мысли и грязные дела, в таких жаловаться не принято. Флоренс птица высокого полета, только полет ее, чаще всего, ночной, чтобы никто не увидел. Она не из Стреендама, Хорне бы ее знал и помнил. А уж разбираться в хитросплетениях дел, творящихся у «ночных господ» с материка, воров, убийц, контрабандистов и прочей братии, у него пока не выходило. Годами и опытом не вышел.

А раз эта опасная вертихвостка в курсе нечистоплотности купца, значит, впрямь, никто не обратится ни к мар-ярлу, ни в Морскую палату, ни в совет капитанов. Риск – дело благородное, но и опасное.

– Какой корабль у купца?

– Малый когт, на носу – девка с сиськами. «Синяя русалка», не пропустишь.

Хорне кивнул, соглашаясь. Прикинул, что к чему, и, не дав ей уйти, сказал прямо:

– Задаток – двести кругляшей, невозвратно. Где встречаемся?

Спорить Флоренс не стала. Кинула на стол два тяжелых кисета, до поры-до времени прячущихся в кафтанчике. Стрельнула глазами, как спрашивая – будет ли пересчитывать? Хорне не отказался, на слово ей верить было не с чего и пересчитал. Все двести тонких, но полновесных «львов» оказались на месте, блестя выпуклой чеканкой и грея душу.

– Зеленая бухта, через девять дней, к полночи.

Зеленая бухта? Хорошо. В сказки о маргейстах, живых утопленниках, обитавших в ней, Хорне не верил.

– Не подведи меня, шкипер. – Улыбнулась Флоренс. – И не таскай с собой свою подружку.

– Ньют сама выбирает, куда ей идти и с кем.

– Она-то пусть выбирает, дорогой. – Флоренс встала, оказавшись на своих каблуках даже чуть выше самого Хайни. – Ее место на берегу, в хорошеньком беленом домике, где гуси пасутся на зеленой травке, две коровы дают молока на масло со сметаной, качать зыбку и гулить розовому пузанчику в ней. И ждать тебя, посматривая за вышитые занавески. Точно тебе говорю, шкипер. Не пускай, хотя это твое дело.

Уже уходя она обернулась:

– Винцо паршивое. Найди кого-то, кто поможет тебе в нем разобраться и запомни про молодое лиможанское. Это порой полезно.


Ньют нажарила салаки, откуда-то притащила плошку со сметаной. Сестер Вирго она проводила ровно, как Хорне спустился вниз. Сел за стол, отщипнув корку вчерашнего хлеба, подвинул кувшин с пивом. То за ночь, вне бочонка, выдохлось полностью, горечью перекатывалось на языке. Хорне макал салаку в остатки оливкового масла с мелко рубленым чесноком и жевал, глядя перед собой.

Ньют, пальцем поддевая сметану, мешала в ней ягоды. Она вообще любила сладкое и торговцы медом ее обожали. А как еще, если хранишь дома не только мед, но еще воск, соты, что-то там остальное, выходившее от пчел? Город – это город, и в нем всегда есть грызуны, а тех хлебом не корми, дай добраться до жратвы. А Ньют…

У себя, в десяти домах между Луковым и Жестяным переулками, Ньют лучше всех устраивала крысиные ловушки и мышеловки. Потому многие торговцы с Нижнего рынка ее привечали и порой вкуснятина доставалась бесплатно.

– Что за дело, Хайни? – наконец не выдержала подруга.

– Настоящее, с призовым кораблем и оплатой. – Хорне положил на стол три кругляша. – Возьми, сейчас пойдем к кораблям, купишь по дороге новую куртку. Пойдешь домой – купи братишкам чего-нибудь.

Отец Ньют остался калекой, без одной ноги и глаза. Его взяли в рыбачью артель и он вместе с ней, остался на Зеенсмарке, утопленный молодыми серпентами. Мать Ньют умерла, разрешаясь самым младшим из ее братишек. Всего у Ньют их было трое, близняшки и мелкий, а следила за ними отцовская старшая и бездетная сестра-приживалка. Ньют с братьями ее любили и звали бабушкой Улле.

Хорне, пока семья была почти полной и сильной, помогал им как мог. Дружбу с ней, сероглазой и златовласой, ехидной и доброй, вздорной и мудрой, Хорне ценил высоко. Когда он остался полностью один, кроме нее никого и не было рядом. Ну, может Молдо, что сейчас стоило найти. Был еще Блэкбард, но его Хорне опасался. Оба ветерана моря, ходившие с дедом и отцом, хотя бы появлялись просто так, узнать – как там оставшийся Кишки-Вон, пока старого хрыча Хоссте нелегкая таскала по воде в последнем походе.

– Много? – спросила Ньют, кивнув на золото.

– Пятьсот мне. Матросам по пятьдесят.

– Я пойду без денег, просто с тобой. Возьму половину положенного с призовых, Хайни…

«Ее место на берегу, в хорошеньком беленом домике…»

Угу, хорошо ей так думать и говорить. Поди не дай Ньют отправиться туда, где ей хочется быть? Она уже три года росла сама, сама кормила братьев, сама делала все для своих. Хорне иногда даже пугался, считая, что рядом с ней просто мальчишка-несмышленыш. Ньют, умница и добрячка, легко угадывала такие моменты и, как специально, начинала расспрашивать о лоциях, такелаже, кораблях, астрономии и остальном, вбиваемом в упорную голову Хайни уже умершими старшими.

– Я подумаю, – проворчал он, глядя перед собой и набив рот.

Ньют не спорила, придвинулась ближе и уставилась, подперев щеку рукой.

– Чего? – испугался Хорне.

– Ничего.

Он съел еще одну рыбку, покосился на нее:

– Ну, чего?

– Кот там как?

Хорне отхлебнул пива, поморщился и цапанул остатки вина. Попробовал…

– Кислятина, не вино. Ты попробуй!

– Я такого не говорила, это та твоя пава такое ляпнула! – неожиданно взбурлила Ньют.

– Ай, Ньют, брось! Флоренс платит и…

– Ой, а она теперь уже Флоренс, да?!

Хорне уставился в стол, липкий и весь в разводах. Стол отец приволок откуда-то с востока, из Драгоша. Весь покрытый разноцветными, белыми, серыми, желтыми и светло-рыжими треугольничками наборного дерева, он всегда нравился Хорне. И сейчас ему даже стало стыдно за грязь на нем.

Но не так, как почему-то краснелось от слов Ньют. Да что ж такое, а?!

– Ньют!

– Чё сразу Ньют?! Она тебе все зенки своими сиськами закрутила, то так сядет, то эдак выпятит, сучка крашеная!

– Почему крашеная? – оторопел Хорне.

– Потому! – рявкнула Ньют. – Ты ее ресницы видел? Они у нее сивые, как у свиньи! Красится, чтобы не узнали! И чтобы таких как ты, идиотов, за нос водить… сиськами, задницей и всем остальным! Наняла она его на дело, ишь, обезьяна лысая! Да ваще – может у нее это парик! Такие даже у нас уже появились!

Хорне начал злиться. Вот чего она прицепилась, как морской ерш, не отдерешь?!

– Извини, – буркнула Ньют, – не выспалась, наверное. Мелкий там сопливит и кашляет. Так что с Котом?

А с Котом, что «Дикий Кот», двухмачтовый сторожевик, выкупленный дедом у города много лет назад, все хорошо. Вернее, правильно было бы сказать – полуторамачтовый, ведь грот ставили только в самом крайнем случае, поднимая в наклон к носу, но двухмачтовый звучало солиднее. И с кораблем все вполне хорошо, о чем, о чем, а о нем Хорне не забывал.

«Кот» ждал своего часа в гавани, заведенный к пирсу. Недавно его даже доковали, чистили киль, оббивали медью по ватерлинии, смолили и меняли топенант с тросами. Бухты пеньки, скрученной в разномастные канаты, обошлись Хорне в последний из кошелей, оставленных дедом, так, да. Но Хайнрих Хорне Кишки-Вон, оставшись последним из Кишки-Вон, помнил дедову науку.

А его наука была простой: сам жри, что хошь, главно не помри с голодухи, пропей куртку, шляпу-зюйдвестку, шитый камзол с перевязью, браслеты с перстнями, даже новомодные пистоли, если имеешь такие, но никогда не пропивай и не теряй нескольких вещей.

Самой головы, хотя бы половины зубов, боевого пояса с тесаком, штормовых сапог и корабля. И корабль, вообще-то, у Хоссте Хорне стоял на первом месте, затем следовала голова и остальное. Вот такие вот дела.

– Команду набрать надо и за аренду в гавани расплатиться. А свой док я выкуплю назад… когда все сделаем.

– Хорошо, – согласилась Ньют, – очень странно, Хайни, но нам с тобой нужно идти набирать команду. Даже смешно… помнишь, как играли в «абордаж» с парнями, пока Оле не стал полным говнюком?

Хорне помнил и даже улыбнулся. Невесело, но все же. Верно, им сейчас идти набирать настоящую команду на настоящее дело.

– Надень отцовский пояс с перевязью, – посоветовала Ньют и… передумала. – Нет, не надо. Пошли, как обычно ходишь. А то посмеются еще, а зачем оно нам с тобой нужно, правильно?

Вот всегда с ней так, всегда права, когда подумает…

– Блэкбард всегда сидит в «Слоне», – подсказал Ньют, – всегда-всегда, Хайни.

Блэкбард, Блэкбард…

Невысокий и почти такой же в ширину, совсем белый от седины, с бородкой, от виска до виска и без усов, в кожаном колпаке, когда-то купленном на Юге, почти у самых первых пляжей Черного берега, там, где лежали жаркие и злые земли Халифата. Всегда в чистом синем камзоле, синей рубахе и синих бриджах, заправленных в чулки. Блэкбард носил башмаки на толстой нескользящей подошве. Как и все редкие канониры, жившие на берегу.

Церковь Мученика билась с пушками уже пару десятков лет, и всю эту пару десятков лет их, канониров, особенно пиратских, вешали сразу. А порой, бывало и такое, привязывали к стволам орудий и выстреливали порохом, прожигая дырищу в человеке. Канониров боялись, не любили, но ценили. А редкие выжившие, приходившие домой окончательно, обратно в море не выходили. Им платили так, что хватало даже внукам, если такие появлялись.

Блэкбарда Хайни, стыдно признаться, побаивался. Старик, суровый как дед, смотрел на него как на гуано и только поплевывал, если младший Хорне пытался к нему обращаться.

– Это он собрал всех проводить твоего деда. – Ньют улыбнулась, как-то робко. – Не Молдо.

А вот Молдо не любила она. Не любила сильно и не объясняла – почему?

Хорне запер дом, дал отставному солдату, снимавшему комнату в таверне напротив, серебрянку, чтобы присмотрел. И они отправились в порт.


Мачты торчали вверх, лениво покачиваясь. Порт Стреендама – большая бухта, куда не заходят шторма. Первые, строящие город, оценили ее, закрытую двумя каменными мысами, высоко. И не прогадали, со временем подняв стены и добившись вольностей, сделав Стреендам Вольным городом, одним из двух на всем западном побережье.

Гости шли сюда со всех концов, наполняя Стреендам товарами, звонко звенящими пошлинами, привозными деликатесами и редкостями. Соседи из магистратур, Шварценхаффен и Тотемонд, лишь скрипели зубами от зависти и, порой, пытались лезть и захватить гордых моряков. Но им не обламывалось, воевать за свои свободы стреендамцы умели, упираясь и сражаясь до последнего. Если на подмогу приходили легионеры Западного номеда империи Безант, враги откатывались разбитыми в пух и прах.

Мачты качались впереди, знакомые и ни разу не виданные Хорне и Ньют. Хорошо жить у моря, дышать волей и солью, видеть самых удивительных людей со всего мира. Даже отсюда, с узости Сельдяной улицы, убегавшей в порт и закрывавшей порт ломами, виднелись самые разные флаги с вымпелами. И хвосты племенных кобылиц, отрастающие до шести-восьми футов, выкрашенные красным и золотым. Это зашли ночью с моря бродяги-торговцы из Халифата. Салем-бей, хозяин трех длинных коракков, ходивших под парусами и на веслах, в Стреендаме был почетным гостем.

Мачты качались, опутанные паутинами снастей, с подвязанными парусами. Порт давно проснулся, но здесь моряков не донимали ежечасной работой кроме необходимой. На вантах с реями почти не виднелось черных точек вахты, занимавшейся такелажем. Ни к чему. Порт жил своей спокойной обыденностью, уже долетавшей с ветром.

Сельдяной рынок, последний на этом спуске к бухте, перебил портовые ароматы, но ненадолго. Хотя и несло с него, привычно и даже как-то по родному, сильно. Ньют и Хорне родились здесь. Их жизнь пахла так, как вонял сам рынок, все его несколько рядов крытых лавок: чешуей, рыбьей кожей, кишками, кровью, солью и дегтем со смолой. Смола с дегтем въедались в рыбаков накрепко, не выведешь пока живой и таскаешь улов из моря-кормильца.

– Тетка Илли, можно яблок? – Ньют остановилась у трех торговок не рыбой.

Полная и улыбающаяся, сама как печеное яблоко, Илли отсыпала им шесть штук. Ньют поделила поровну: Хорне с червяками, себе целые, с налитыми нетронутыми боками. Хайни не спорил, Ньют от одного вида червей могла начать злиться. Давно, в тяжелый голодный год, её семье пришлось несколько месяцев кормиться старыми сухарями, опуская те в кипяток, выгоняя мелких красных червячков.

Мачты качались, становясь все ближе. Пара поворотов и они оказались на месте, выйдя из тесной кишки Сельдяной, с ее узкими высокими домами, сжимавшимися над головой, стоками, еще не чищенными и совсем задушившими морской воздух. Смывать требуху и нечистоты станут после рыночного дня, когда никто не выплеснет рыбьих кишок, смешав их с хвостами да головами, оставшимися от господской дорогой рыбешки, разделываемой прямо тут.

– Хочу в море. – Хорне встал, рассматривая последний спуск и бухту.

– Там не воняет?! – усмехнулась Ньют.

– Еще как воняет, но там ветер.

– Скоро пойдем, – она сдунула выбившийся локон. – Точно тебе говорю.

Хорне кивнул, двинулся дальше. Ньют пойдет с ним и это плохо. Чем ближе становились таверны с кораблями, тем страшнее становилось Хайни. Настолько, что не понимал – за себя или за нее?

Когда только собираешься сделать что-то серьезное, оно кажется далеким. И вот первый шаг, а с ним и понимание: это не мечты с игрушками. Это самое начало его, Хорне-младшего, собственной водной дороги. И ему совершенно не хотелось начинать ее с плохого. За Ньют Хорне почему-то начал бояться все сильнее.

Море густо солило причал, старые камни, огораживающие людей от воды. Серые валуны поблескивали, принимая шлепки волн, грелись на редком солнце и тут же по ним стекала холодная вода. Внизу, на кромке, мочалило желто-зеленые водоросли, плавник, щепу, мусор с кораблей и чей-то одиноко плавающий башмак.

Хорне втянул в себя соленую резь ветра, бьющего с горловины бухты. Смешал со смолеными боками сотни кораблей, стоящих в гавани, острым перечным запахом пряностей, сгружаемых с южных судов. И понял главное: не бывать ему без моря. Совсем.

– Пошли в «Слона», – тянула за рукав Ньют, дергала и ныла в ухо, – пойдем!

Блэкбард? Хорне как стянуло зубы от холода, до того не хотелось идти к нему. Он повернулся к цепочке широких и невысоких лавок, таверн, Морской конторы, кузниц и канатных мастерских, пакгаузов-складов и видневшихся дальше доков. И улыбнулся.

Молдо, в своем красном колпаке, смолил трубочку у «Соленого Зайца», гостиницы и забегаловки, где любили собираться пройдохи, шпана и все веселое отребье порта. Молдо, ходивший на квартердеке у деда, был там своим в доску. А если кто сомневался, так широкий норгский нож-сакс, висящий на поясе, подсказывал правильную точку зрения. Хоп, чик, концы в воду, Молдо со спорщиками не мялся. Колкими обидными словами доводил до выхваченной стали, неуловимо цапал роговую рукояти ножа и все, Морской король принял нового поданного, с разваленным горлом и без воды в легких. От Молдо недорезанные под пирс не уходили, живодером тот никогда не был.

Улыбчивый и обманчиво добро-пузатый здоровяк с остатками седой пакли вкруг лысины, спрятанной под колпаком, махнул Хорне, подзывая к себе. Ньют, отвернувшись, нахмурилась, прижала старый сапог Хорне ногой:

– Не болтай о деньгах, Хайни, говори о призе с груза. Я за Блэкбардом!

– Зачем? – Хорне, тяжело закипая, начал злиться.

– Блэкбард не обещает, чего не может, а твой Молдо мед в уши льет!

– Молдо дед верил.

Ньют тихонько вздохнула:

– Но ты не дед, Хайни. Пока еще не дед.

Ньют была права. Как и частенько, в любых вопросах.

– Хорошо. Я тебя жду.

Молдо улыбался, темнея дырками с правой стороны, под шрамом, змеившимся от глаза и до подбородка, кувалдой торчавшего из бакенбард. Почесал седую шерсть, буйно лезущую через зеленую ткань рубахи, поправил теплый живот на пуху. Кивнул вслед устрекотавшей Ньют:

– Куда твоя малахольная дернула, младшой?

Хорне не любил, когда младшим называл кто-то, кроме отца с дедом. Но куда тут денешься, верно?

– Знакомых хочет поискать.

– Голова не трещит? – вчера Молдо не пил, ушел сразу, как деда спустили с баркаса к Морскому королю.

– Нет, все хорошо. Дело есть, Молдо.

Молдо приподнял густую, козырьком нависающую, бровь. Сплюнул, затер:

– Прямо-таки дело? А я младшой, уж хотел к тебе, «Котом» попытать, не собираешься ль по дешевке скинуть посудинку… А ты, эвон как, дело!

– Там есть где присесть, без лишних ушей? – Хорне кивнул на «Соленого Зайца».

Молдо пожал плечами, опять усмехнулся:

– Ради такого – отыщется, младшой, блоддеров хвост.

Молдо вроде бы не насмехался, но что-то тонко дергало изнутри. Хорне вида не показывал, шел за ним, понимая – либо подозрительный из-за Ньют и ее подозрительности, либо ему самому не нравится все эти «младшой» и скинуть посудину». Продавать «Кота»? Ему? Ну-ну…

Народа к обеду в порту – не протолкнуться. Кого только нет, почти всех цветов кожи, разодетые в шелка с бархатом, в отрепье и рыбью кожу, в перьям с костями, даже иногда попадались дикари с далеких западных островов, носящие деревянные крашеные маски на лицах. Стреендам бурлил жизнью, слонявшейся вдоль пирса туда и сюда, обратно и снова, попивая эль, пиво, вино, бренди и сидр, щелкая орехи, грызя засахаренные фрукты и чавкая свежей жареной корюшкой.

Черные лоснящиеся матросы с каравана, идущего от Черного берега единым строем и рассыпающийся судами-бусинами, как только справа показывался пролив, ведущий в Длинное море. В Стреендаме этим, ночью не разглядишь, зато зубы как алебастр, никто и не дивился. Чего у них не видели-то, особенно портовые девки? Черныши, пристав к пирсу иногда бежали в бордели даже раньше полной выгрузки. Особенно тянули их рыжие, с конопушками на сметанно-белой коже, полногрудые милашки с Оловянных островов.

Строгие, светлые и ржаво-желтые почти соседи из Доккенгарма, скупо перекатывающие слова на своем гавкающем языке, ходили всегда по трое. В синих камзолах с желтым кантом, серых полотняных рубахах со штанами, заправленными в сапоги, в шапочках пирожком. Пироги-то доккенгармцы ценили сильнее прочего. Хлеба на их скалистых берегах росло мало, а Стреендам, перевалочный порт, принимавший и отгружавший зерно, славился пирогами, пышками и всяким разным печением.

Совсем ближние гости, из магистратур, все как один, вне возраста, тощие. Совсем как сам Хорне, все тянувшийся в дедовские шесть футов и худой, как угорь. Серое и черное, строгое, без украшений, стрижены под горшок, похожи ровно горошины с одного стручка. Эти, знай себе, хлестали в порту пиво, наливаясь из жестяных кружек до полного одурения и драк с портовыми матросами да рыбаками.

Ну и всех остальных до кучи, от постоянно обретающейся в Стреендаме целой улицы варваров с Нордиге, черноволосых, смуглых, вечно ждущих – где бы размять тяжеленные кулаки и литые мышцы до совсем уж редких низкорослых дварагов, старых Иных, отправляющихся с материка на Оловянные острова, где, говорили, под присмотром имперского архонта восстанавливалась их старая родина.

И, конечно, крутились вокруг всей этой публики те, кому честная жизнь не мила. Ворье, шулеры, фигляры с труверами, фокусники и мошенники, врачи-зубодеры и врачи, пользующие страждущих от дурных болезней. Известно же: где матросня, там и шлюхи, а где последние, там жди триппера.

Молдо, рассекающий снующую толпу как айсберг воду, шел себе и поплевывал. Ему-то никто не попробует дорогу перейти, надуть или кошель вытащить. Хорне шел в кильватере, пристроившись за широкой спиной и разглядывая над его плечом стену «Соленого Зайца». В рост Хайни пошел хорошо, а все чувствовал себя мальчишкой рядом со старым дедовским абордажником.

Соленым Заяц стал не просто так. В осаду Абиссой, лет так десяток назад, местный трактирщик продавал соль втридорога, если не дороже. Когда выяснилось, после пришедших на выручку варваров и легионеров, что Заяц еще торговал и секретами, отправляя к «черным» собственных сыновей темными ночами… все ему и припомнили. И сварили в соляном растворе.

– Что за щенок? – поинтересовался у Молдо хмурый невысокий тип, подпиравший косяк на входе таверны. – Сейчас лишних нет.

– Со мной.

– Ньют придет, – сказал Хорне, – искать меня станет.

– Обождет, – отрезал Молдо, сплюнув и затерев, – невелика птица, погреется на солнышке, блоддеров хвост.

Спорить Хорне не стал, видя, как ожидает его слов хмуро-невысокий. Что-то внутри, то ли какое предчувствие, то ли дедова наука, подсказывало – не сцепляйся, пока не по зубам он тебе… щенок.

Оружие на типе висело, но немного, в порту особо не разгуляешься с абордажками или топориком. Нож на поясе, цепная дубинка с деревянным шаром через плечо, засапожник из-за голенища. Только дед всегда учил смотреть внимательнее и видеть спрятанное. Вот прямо как сейчас, когда складка на боку камзола так и кричала о потайном кармане, баюкающем литой кастет. А чуть приподнявшаяся сзади ткань торчала не просто так, пряча за собой, скорее всего, что-то серьезнее обычного матросского ножа.

Да и руки у хмурого оказались серьезными. Жесткие, сухие, с темными костяшками, с застарелыми шрамами на них же. Этот умел бить чем угодно, хоть сталью, хоть руками-ногами. Целый нос, ни разу не свернутый, говорил о мастерстве. Хмурый не молод, лет тридцати, раз никто не свернул горбатый клюв набок, значит, дрался как проклятый.

– Эй, младшой, не теряй ход! – Молдо обернулся, уже стоя внутри. – Ты чего там якорь бросил?

Хорне боком прошел мимо хмурого, явно ждущего хотя бы какой-то причины, постарался не сильно задеть курткой за косяк. Тот недавно поставили новый, обстругав тяп-ляп, а куртка у него была одна. Своя, вернее, ведь платья в большом сундуке хватало, но пока не на него. «Соленый Заяц» держала не морская семья, это Хорне понял сразу, хотя ни разу здесь не был. В тавернах, где хозяйничали бывшие мареманны, люди моря, светили фонари. Кованые, с стеклами, чтобы ветром не задувало, въевшиеся в жизнь моряка как винная порция перед обедом. Даже под потолок, чтобы светить ярче, заказывали на Жестяной огромные копии кормовых, крепили на цепях, заливали масло.

Здесь, под черными балками, низко давящими на сидящих, висели тележные колеса, заставленные дешевыми сальными свечами. Скисшие огарки капали вниз, мазались под ногами, мешали прогорклую вонь с подгоревшей рыбой из кухни. Именно с кухни, на камбуз открытый очаг и дровяная печь не тянули, порядка не наблюдалось. Да и рыба была самая дешевая, а вместо мяса шкворчали, чернея, куски свиного сала. Дерьмовое место «Соленый Заяц», ровно как его публика. Это Хорне понял сразу, садясь за круглый стол, сбитый из колоды и нечистых досок.

В хорошей морской таверне столы скоблили, не допускали липкой пленки стекавшего месяцами жира, приставших к ним мусора и крошеной недожеванной еды.

Он бы даже ушел, но Молдо уже смотрел пристально, наливая себе сидра из пузатого кувшина, а с ним сидели еще двое из тех, кто пил вчера в его, Хорне, доме. Теперь уже полностью его доме.

– Садись, Хорне! – крякнул Сизый, рыжеватый зубоскал-горлодер, давным-давно родившийся где-то на востоке и прижившийся у моря. – Садись и говори, чего надумал. А то мы, грешным делом, подумали – все, закончились Хорне, как Кишки-Вон проводили. А вот, глядишь-ты, вроде, как и ошибались. Верно, братцы?

Сизый, со своей половиной лица в родимом пятне, густого винного цвета, кривил блестящие губищи в непонятной ухмылке. У Хорне чесались кулаки и злость была готова выкипеть наружу.

«Драться надо спокойно» – проворчал в голове дедовский голос и Хорне просто сел. Не время. Жаль, мечты на самом деле оказываются такой вот грязью. Ловцы удачи, морские псы, соленые волки, да уж… Настоящее отребье, как-то выживающее после ухода от Хорне.

У Сизого на левой руке почти нет пальцев, торчат пеньки после удара доккенгармского топора. У второго, Глифа, нет глаза, нет ушей, говорят, в штанах тоже небольшая нехватка, мол, Глиф очень уж любил три вещи: резать глотки в абордаже, копить золотишко и драть баб без оплаты. Вот вроде с того ему и прилетело как-то ножиком. Кто знает, может и врут, а может, и нет.

Один Молдо в их компании смотрится настоящим мареманном, соленым псом, прячущим клыки и могущим порвать пару-тройку таких юнцов, как младший Хорне. Двоих с ним Хайни, чтоб ему с места не сойти, уделал бы в сечку быстро.

«Драться нужно спокойно… и думать» – недовольно отозвалась память дедовскими словами.

Он сел. Пить и есть ему тут не хотелось, но отказывать Молдо было глупостью. Сейчас он с ними наравне, не до выкаблучивания. Сидр резко сшибал в нос, отдавал на языке яблочной гнилью.

– Трави помалу, младшой. – Молдо оглянулся, кивнул, показывая – никого вокруг неожиданно не оказалось.

– Купец, из Доккенгарма. – Хорне отхлебнул. – Идет с чем-то запрещенным, будет через неделю на Золотых мелях. С ним и с командой – голов пятнадцать. Берем судно, за приз нам заплатят через сутки.

– Ну прямо настоящий шкипер, ишь! – восхитился Сизый. – Прям, о как, идем и берем?

– Да. – Хорне поставил кружку, но из руки не выпускал, прикинув ее вес и понимая – удобнее будет огреть молчаливого тощего Глифа, прячущего руки под столом.

– Хочешь выкатить «Кота» и позвать нас? – Молдо постучал пальцами по столу. – Дело, дело…

– Дело? – усмехнулся Сизый. – Молдо, зачем нам щенок?

– Я Хорне… – Хайни уставился на него. – А ты Сизый. И не тебе меня щенком называть.

– Почему? – скрипнул Глиф, а Молдо бросил на того осторожный взгляд. – Почему я не могу назвать тебя щенком, младшой? У тебя кораблик? А если ты его нам подаришь?

Хорне сжал кружку. На плечо легла рука. Вернее, что-то, похожее на руку. Он покосился наверх, хотя уже по запаху понял, что сзади Крокодил, еще один бывший абордажник. Высокий, на голову выше самого Хайни, весь когда-то сотканный из мускулов, а сейчас ставший настоящим боровом, кастрированным жирным боровом, все также вонявшим кислым потом и совсем уже сгнившими зубами.

Глиф кивнул, выложил на стол руку, щелкнул ножом-складнем и отодвинулся от Молдо.

– Так лучше, меньше трепыхаться станешь.

– Я корабль не отдам.

– Отдашь, даже если Молдо будет мешать. Только Молдо, пока мы с тобой будем говорить не здесь, постоит в сторонке. – Глиф наклонился вперед, уставился единственным глазом на Хорне. – И там ты не просто отдашь мне корабль, но еще и расскажешь про заказчика и все приметы, в рот тебе вымбовку, купца. И кто же нам с тобой помешает все это сделать, а?

Хорне, напрягшись, вдруг не ощутил веса Крокодила. И только сейчас сообразил – кто-то шел к ним, чьи-то каблуки так стучали по полу. А кто носит башмаки, крепко подбитые гвоздями?

– Убери ковырялку, Глиф. – сухо каркнул Блэкбард и сел. Откуда успел появиться стул – Хорне не заметил. – Убери, не то клешню сломаю.

Глиф фыркнул, но послушался. На плечо Хорне, вместе с ее запахом, легла рука Ньют.

– Молдо, смотрю, у тебя в голове не мозги, а гальюн? – поинтересовался Блэкбард, выпустив дым из кривой и короткой трубки-носогрейки. – Или тебя на суше укачивает сильнее, чем в море, от того в теле потрясение и голова поменялась местами с жопой?

– Не зарывайся, Бард, – Молдо сплюнул и затер, – мы с тобой еще не сходились.

– Правильно, сукин ты кот, – Блэкбард чуть наклонился, выставив вперед черную и жесткую бородку, – иначе у крабов был бы знатный ужин после ночных фонарей. Они, говорят, любят лысых.

Хорне оглянулся, стараясь сделать это незаметно. Блэкбард, старый свихнувшийся дурень, видно пришел с Ньют один. А этих уже четверо, проклятых ублюдков, забывших деда сразу после похорон…

Сизый зло косился на канонира, Молдо зло косился на него же, Глиф единственным глазом буравил всех троих. Куда запропал Крокодил, Хорне не понял, но больше не воняло. Кровь внутри бурлила, поневоле заставляя дрожать пальцы. Да чего врать? Хорне, стараясь держаться, трясся полностью. Было с чего.

Это вам не драка с парнями с Жестяной, пусть там выбивали зубы и ломали кости свинчатками и короткими дубинками. Это, совсем как раздувшийся нарыв, тронь и лопнет, почти схватка насмерть. И с его, Хорне, стороны, он сам, с коротким ножом за голенищем, Ньют, девчонка с отцовским старым клинком и Блэкбард. Трое против четырех головорезов, пусть и таких же старых, как канонир, но умеющих пустить кровь и отправить к рыбам уже лет тридцать-сорок, не меньше. Затрясешься здесь…

Но Блэкбард явно не боялся. Сидел себе, дымил, даже забрал пустую кружку Сизого и налил себе. Выпил, поморщился и сплюнул, не вытирая.

– Глиф, не верти во мне дырку. Я не планширь, она мне ни к чему. Иди-ка лучше отсюда, дружище, и прихвати Сизого. Иначе, чтобы меня мар-хунд схарчил, тебя отсюда вынесут.

Вот так вот, значит… Хорне нащепал медную оковку рукоятки, потянул нож наружу.

Глиф, снова фыркнув, встал и, не дожидаясь Сизого, ушел. Товарищ его задержался, по собачьи преданно и жалко глянул в лицо Блэкбарда:

– Бард, я так-то и не думал…

Не думал он, блоддеров хвост! Хорне, сам не заметив, как прицепился чертов блоддер Молдо, убрал нож.

– Ты, Сизый, вообще думать не очень обучен. У тебя не голова, а курсовой фонарь, что туда зальют, тем и жарит, хоть маслом, хоть ворванью, хоть топленым салом. Иди, будешь нужен, позову.

Сизый, кивнув, ушел. Хорне подивился покорности старого разбойника. Если бы ему сказали, что у него голова фонарь, куда заливают масло, сало или топленый китовий жир, то…

– Молдо, – Блэкбард вытрусил пепел в кружку и убрал трубку в карман, – кто, кроме Крокодила еще годится?

Толстяк пожал плечищами, чуть не заставив рубашку треснуть:

– Ротгар, Сенти, Михель, может, Хайнц… И еще Роб. Помнишь, из новеньких, Хоссте отправил его на берег, тогда, после…

– Помню. – Блэкбард кивнул. – Он сейчас вон, у двери стоит-сторожит, все также отовсюду сталь с железом. Ты сможешь его держать, чтобы не напортачил?

Напортачил? Хорне смотрел на канонира, все ждал, когда уже хотя бы кто-то обратит на него внимание. Блэкбард и обратил:

– У парня не голова, а клюз носовой. Ну, в смысле, даже когда якорь поднят, то эта чертова дырка полностью не закрыта. И в нее вода хлещет на хорошей волне. Вот и у него также, если в бой пошел, то ему кровь все мозги заливает, рвется резать да рубить.

– Понятно. – Хорне успокоился, осмотрелся и понял, что Блэкбард пришел не один. Потому и казался непрошибаемым, плевал на Глифа и остальных. Четверо крепких ребят, помоложе стариков дет на десять, не меньше, сидели за двумя разными столами. Двое в компании Крокодила, двое наблюдая за остальным залом, никого не подпуская к их углу.

– Десять, получается?

Блэкбард хмыкнул:

– А паренек не глуп, уже все понял. Да, шкипер, десять. И осталось найти еще двух.

– Зачем? – вступила молчавшая Ньют.

– А тебе не все равно, кроха? – поинтересовался Молдо.

– Не все.

– Нам нужно отыскать Каспара и найти лоцмана-молчуна, – поделился Блэкбард. – Шкипер, при всем уважении, у колеса не встанет, и мели там хоть и Золотые, но мели. Так что, красотка, хороший рулевой, а Каспар был лучшим, пока не начал пить, нам нужен. Ну, а лоцмана нам найдет Молдо, верно, братишка?

– Найду, – Молдо снял колпак и почесал лысину. – Мне это как грот-мачту на Коте поставить. И давно было, и руки помнят. Эх, помнят ручки, как узлы вязать и реи брасопить, как…

– Ты главно помни, как кошки закидывать и абордажкой махать, – посоветовал Блэкбард, – это нам тоже важно будет, браток.

Хорне вздохнул, тихонько, чтобы не заметили. Грот-мачту, переднюю и косую, он как-то помогал ставить. И видел, как реи поворачивают, ловя ветер в паруса, а уж якоря-кошки, чтобы борт к борту притянуться…

«Научись булинь сперва вязать правильно, Хайни» – фыркнул в голове дедовский голос.

Научился, дед, все лето учился вязать, тебя удивить, что дался мне хитрый узел, все как нужно сплел. Эх!

– Хорошо, Молдо. – Блэкбард кивнул улыбающемуся своей жутковатой рожей толстяку. – Шкипер, нам бы еще поговорить, абордажный мастер нам не нужен?

Хорне согласно кивнул. Да, Молдо сейчас не нужен и хорошо, если его совсем не будет. Жаль, конечно, этой глупой детской мечты, но деваться некуда. Брать купца без абордажников никак не выйдет.

Молдо не попрощался, встал и ушел.

В таверне гомонили все сильнее и теперь стало ясно – почему все же «Соленый Заяц» так нужен «ночному братству». Сюда со стороны никто не сунется, а если и сунется, то быстро свалит, или его, тихонько и не торопясь, выкинут с заднего хода.

А уж вести здесь не самые мирные переговоры, это все равно как поймать зюйд-вест, подходя к горлу Узкого моря, когда возвращаешься домой. Также спокойно и уверенно, как судно летит, держа в парусах юго-западный ветер.

– Слышал, – Блэкбард снова начал набивать трубку, – ты потратился на Кота?

– Да. – Хорнэ под столом пожал руку присевшей Ньют. – Спасибо, выручил.

– Глиф дурак. – Блэкбард раскурил трубку. – Да и деда твоего не особо жаловал, ничего не поделаешь. А я хочу все правильно, если уж ты решил снова спустить Кота на воду и дать ему пройтись под парусами. Сложная дорога, паренек, справишься?

– Ты же поможешь?

Блэкбард усмехнулся:

– Я готов помочь тебе сейчас, в память о Хоссте, о том, как мы рвали купцов на рейде Эрраля, спалив форт, выстроенный темнокожими. Как уходили на закат, ища путь на потерянные острова Хэй-Бразиль. Как перехватывали ветер у трех «змеев» в Длинном море. Это, паренек, не забудешь, твой дед тогда сам стоял на мостике «Мариона».

– Сестры Вирго ничего не говорили о корабле. – Хорне скрипнул зубами. – Может, ничего и не знали.

«Марион», дедовский флейкк, двухмачтовый, в две палубы и потайным трюмом, с бизанью, устанавливаемой не всегда, по пять пушек на борт, по две вертлюжных на корме с носом. Быстрый, неуловимый, с высокими бортами… Дед ушел на нем в свой последний поход. И больше о «Марионе» Хорне ничего не знал. И это плохо, ведь флейкк не просто судно, нет.

Блэкбард не ответил. Моряки, даже старые и не выходящие в море, такие вот просоленные псы, знали многое. Если бы канонир знал о корабле, точно рассказал бы.

– Сейчас мы можем осмотреть Кота? – спросил Блэкбард.

– Да. – Хорне встал. – Док закрыт лишь на ночь, сейчас еще даже не обед.

– Вот и разомнемся, заодно нагуляем желания поесть. Поешь со мной, сынок?

Хорне кивнул. И пожал протянутую ему широкую и жесткую ладонь. В его жизни опять появился кто-то, кому он мог доверять.


С моря пахло штормом. Осень входила в свои права все сильнее, от Бурке, города корабелов, стоящего на острове в двадцати милях на норд-вест, северо-запад, несло непогоду. Тучи, еще утром редкие и просто серые, копились у горизонта, чернея широкой полосой.

– Качка будет знатная, – Блэкбард сплюнул на доски, не обращая внимания на осоловело-пьяного рыбака, оставшегося в порту с утра, – если с Зеенсмарки не вернулись, потреплет их знатно.

В бухте трепало не так сильно, если не наваливался настоящий шквал, поднимающий волны до самых корзин-марсов на макушках мачт. Скалы, закрывающие город, спасали. Хорне, глядя на ворочавшееся вдалеке чудовище, радовался. Глупо, по-детски, но радовался. Выходить в море было счастьем, а шторма? Куда же мареманну, морскому человеку, без них?

Непогода – непогодой, но порт как бурлил жизнью, так и бурлил. Мимо только что провели стайку темных красоток, привезенных в дорогие бордели. Стреендам вольный город, все верно, но как эти милашки оказывались тут и почему работали – Хорне не интересовался.

– Такие чернушки на юге идут по две на серебряк. – Блэкбард затянулся, провожая глазами двух последних, плавно колыхающих объемными задками под пестро-золотистыми юбками. – А здесь богатые господа из Мар-ханз, арматоры и приезжие аристократы готовы платить за одну по пятерке желтяков за полночи, брашпиль им в глотки.

– Дед не возил людей. – Хорне смотрел на трех смуглых здоровяков с хлыстами и широкими мечами-хийрами у поясов. – Считал такое зазорным.

– Ха! – громыхнул Блэкбард. – Знаешь, как Глиф потерял глаз и квартирмейстерство?

– Он был квартирмейстером?

Хорне помнил, как в детстве перепутал квартирмейстера с квартердек-мастером, квотер-басом, если по-стреендамски. Немудрено, половина мар-ланг, морского языка, пришло с Оловянных островов. И обычного ключаря-кладовщика мальчишке легко было спутать с мастером абордажа. Дед смеялся, хохотал отец, а Хайни Хорне смотрел вниз и молчал. Потому как в наказание ему снова выпало вязать булинь, а клятый узел не давался.

Но Глиф и имущество корабля, деньги матросов и офицеров в руках этого склизкого, как морской таракан, одноглазого?

– Да, Хоссе ему еще доверял тогда, а Глиф старался держаться в кильватере твоего деда, ступая прямо по его следу во всем. Но тогда…

Блэкбард кивнул на коракк Селим-бея, желтевший досками планширя, надстроенного над бортами не по-местному высоко.

– Мы взяли вот такой же, загнали его в одном из Шрамов.

Шрамы Хорне помнил.

«Пять заливов сразу за Красным мысом, между ним и Черным Югом», проворчал в голове дед. Да-да, дед, Хайни помнил науку.

– И там, в такой клетушке, в корме, держали десять смуглых красоток. Одну, как сейчас, помню… Никогда не видел таких красивых бедер у женщины, сынок. А, вперехлест ее, жизнь просоленную, через форпик!

– Глиф предложил деду их продать?

Блэкбард хохотнул:

– Не просто предложил. Мы ложились на курс к Робалле, на Зеленый архипелаг, откуда их и привезли. Дикие были, с Жемчужин, это…

– Самые восточные острова архипелага, там Робалла ловит рабов.

– Молодец, – похвалил Блэкбард, – вижу, душа у тебя уже соленая.

– Он много знает! – загордилась Ньют. – Его и дед и отец учили.

– Кишки-Вон часто о нем вспоминал, сразу, как родился. – канонир прикусил чубук и улыбнулся. – Даже диковины всякие собирал на потеху.

Костяные шары, выточенные один в одном царства Сунь. Маски из разного дерева и кожи, оклеенные разноцветными волосами и перьями, мелкими ракушками и клыками с Черного Юга. Вырезанные из рыбьего зуба крепость, ладья и лучники Беловодья. Да, дед привозил всякие диковинные штуки.

– Глиф поклялся, что отпустил девок в порту перед Робаллой, нашел им судно и посадил, заплатив капитану. А потом продал смугляшек ночью, в Подземном рынке. На его беду Кишки-Вон в тот вечер желал развлечься и отправился на бои морских котов. И увидел это дело.

– Дед лишил его глаза?

– Глиф решил помахать сабелькой, а Хоссе страх как не любил сталь у собственного носа. Глиф не помер, Кишки-Вон желал повесить его на рее в море, но оказалось, что в его записях было много интересного. Потому и дожил до дома, где собрал все, украденное у команды.

– Почему его оставили в живых?

Блэкбард хмыкнул и выбил трубку:

– Доплатил всем и каждому. Это случилось, когда твой отец не вернулся и Кишки-Вон решил подарить ему жизнь. Только уши отрезал. Легкая плата за воровство и невыполнение приказа своего шкипера. А мы ведь пришли, сынок, так?

Хорне кивнул и отправился к сторожке охраны доков. За док-басом, мастером над кораблями и хозяином здешних богатств.

Ждать пришлось недолго. Внутри дока оказалось темновато и пришлось разжечь фонари по задней стенке. Блэкбард подошел к носу, глядящему вперед оскалившейся острой морде мар-кат, хищника с ластами, умевшего забираться на скалы, скрываясь от людей-охотников и нырявшего обратно в море, разорявшего птичьи гнезда, умело загоняющего стаей, если нужно, косяки и смело боровшегося с небольшими акулами.

«Дикий Кот» был первым кораблем Херда, отца Хайни и среднего Хорне Кишки-Вон и стал первым для Хорне-младшего. И многие дедовские моряки, на проверку для будущего, сперва ходили именно на нем.

– Старый добрый Кот… – Блэкбард втянул запах корабля. – Я даже соскучился, блоддеров хвост.

– Скоро вспомнишь. – Хорне смотрел на судно с гордостью. – Мы…

– Подойди, сынок. – Канонир отошел от всех и встал почти у самого водохода, выпускавшего корабль в бухту. – Ты ведь взял задаток со своего заказчика, так?

– Почему ты так думаешь?

– Потому как ты еще все же молод, хотя и Хорне. Все слухи собираются в порту, а я не слышал о каком-то там купце, идущем к Золотым мелям. И никто не слышал. Значит, сынок, нас хорошенько так наняли.

«Меня, – поправил Хайни в голове, – Меня, блоддера тебе в глотку, старик».

– Давай будем честными. – Блэкбард смотрел на качавшуюся на водорезе полоску водорослей. – Это Молдо и остальным ты мог налить в уши о призовых деньгах и проданном товаре. А я думаю, что ты уже точно знаешь – каков пай на одну голову. И предлагаю тебе поделить твой поровну.

– С чего? – Хорне решил не отпираться, не стоило.

– У меня есть кое-что, с чем нам придется куда проще.

– Скажи, что и я подумаю о трети.

– Ты смотри, рубит правду как галсы под полными парусами, весь в деда… – протянул Блэкбард. – Треть? Хорошо. Одна носовая вертлюжная и две малых каронады, по одной на борт. Возьмем купца за жабры на испуг, а, сынок? Вгоним ему ядро под киль, тут-то и встанет. Меньше придется махать сталью, меньше придется выплачивать премию, если кто из ребят погибнет. Что скажешь?

Хорне оглянулся, неожиданно пожалев об отсутствующей Ньют. Та топталась вместе с ребятами канонира. И во все глаза смотрела на них двоих. Эх…

– Ну?

Хайни Хорне, снова начать дрожать, решил спрятаться. А Хайнрих Хорне Кишки-Вон плюнул на ладонь и протянул ее старому канониру и маре-манну Блэкбарду:

– По рукам!


– Почему купец пойдет сегодня, если ты травил, что через неделю? – Молдо смотрел на Хорне, обложившегося картами с лоциями, циркулем, линейкой, таблицами миль вдоль побережья, копией портового журнала Стреендама, купленного за пяток золотых и собственными записями. В них-то Хайни и чиркал свинцовым штурманским карандашом.

Хорне зыркнул на него и вернулся к своему занятию. Тощий и нескладный, кажущийся еще чуть подросшим, в куртке, высоких сапогах и уже полностью затянутом абордажном жилете вареной кожи, Хайни смотрелся немного смешно. Нос, торчащий румпелем, казался чересчур большим для худого и еще почти детского лица. Волосы торчали ежиком, переливаясь едва заметной рыжиной, доставшейся от матери.

Хорне считал. Сводил вместе увиденное, услышанное, прочитанное о скорости течения, идущего к Золотым мелям, о когте «Синяя русалка» и считал.

– А он не глуп, – Блэкбард затянулся, – ты, красотка, уже поняла – какое сокровище ходит у тебя в женишках?

– Купец вышел раньше. – Хорне встал, потянулся. – Заказчик это не понимал, мы понимаем.

Моряки молчали, почти соглашаясь и дожидаясь уточнений. Хоссте Кишки-Вон ничего бы им не объяснял, но Хайни пока не он.

«Дикий Кот» стоял на якорях с вечера, прятался за липким туманом, накрывшим все на мили вокруг. Тут, на Золотых мелях, стоять всегда лучше, чем идти. Здесь баркасы по весне брали нерестовую рыбу, а большие суда заходили редко, только с хорошими лоцманами, подбирая тех на островках неподалеку. Десяток семей, живших там, тем и кормились, ну и… ну и севшими на мель, говаривали и такое.

«Дикий Кот», проведенный Каспаром и лоцманом из местных, кутался в сизый туман как бабка в пуховый платок. Низкий корабль размазывался в темноте, не зажигая фонарей, ожидая добычу. Над мелями разошелся почти полный штиль и лишь сейчас повеяло свежим восточным. Туман начал волноваться, потихоньку пополз белесыми кусками в сторону.

– Купец вышел раньше из-за погоды и зимы за порогом. – Хорне усмехнулся, совсем как дед. – С севера идут шторма, один-два дня задержки и придется выходить ближе к берегу, тут не пройдешь. А позавчера с Доккенгарма пришел «Ястреб», и у него на корме не осталось стекол. Заледенели и их вышибло в пути. Наш купец не дурак, он вышел сразу за ним, чтобы пройти наверняка.

– Резонно, – бросил Блэкбард, – надеюсь, ты прав, паренек. Почему здесь? Мы еле пролезли между песками и стоим опасно. Большой воды тут не так много.

– У него малый когт, осадка небольшая, именно здесь ему хорошо ускользнуть от кого угодно. – Хорне постучал по выцветшей карте. – Норги сейчас уже вытащили «драконов» на берег и не выйдут в море, кроме сторожей, шастающих до Бурке. Их купец боится не меньше, чем наших, включая таможенников. А те как раз ждут контрабандистов там, откуда мы пришли. И наши пересели на флейкки, уже года два. «Дикий Кот» стоит в доке столько же, о нем никто не помнит, и только он смог пройти сюда. Но купец же этого не знает, верно?

– А дед-то и впрямь молодец, – Блэкбард кивнул, – натаскал тебя, не хуже борзой на зверя. Шторма с севера, низкая осадка и срущийся со страху купец-пройдоха. Все сходится… значит, ждем.

Они ждали. Стоя на палубе, на мостике, шкафуте и баке. На юте, с кормы, торчали два наблюдателя. Туман осаживался холодной моросью, и даже без ветра всех равно студило через куртки и накинутые плащи.

Загрузка...