Порридж и полента

Глава 1

В это апрельское утро, как и каждый день, с тех пор как он вышел на пенсию, проработав всю жизнь на британских железных дорогах, Генри Рэдсток надел красный спортивный костюм и быстрым шагом направился в Вилтон-парк, калитка которого находилась в какой-то сотне метров от его домика на Балбридж-роуд. Это жилье ему удалось приобрести после сорока лет строжайшей экономии средств. После часовой прогулки по парку он пришел к выводу, что несколько сброшенных граммов веса позволяют ему теперь приступить к плотному завтраку, состоящему из порриджа, яиц, колбасы и джема. Генри возвращался домой.

Рэдсток был человеком, весьма раздавшимся вширь, а кирпично-красный цвет его лица наводил на мысль о том, что в жизни он отдавал предпочтение чаю перед другими напитками. При этом Рэдсток был глуп, но пребывал в таком состоянии с таких незапамятных времен, что никто не обращал на это внимания. Уже в зрелом возрасте он женился на ирландке Люси Дромахейр, доведенной до полного изнурения работой по уборке Педдингтонского вокзала. Поскольку Господу угодно творить чудеса, то у этой далеко не блестящей пары родилась великолепная дочь Сьюзэн, которой теперь должно было исполниться двадцать четыре года, и которая в данный момент находилась в Лондоне, где сдавала последние экзамены, собираясь поступить на государственную службу.

Люси Рэдсток всегда просыпалась в тот момент, когда ее супруг закрывал за собой дверь дома, выходя на прогулку в Вилтон-парк. Тогда она вставала, чтобы ее господин и повелитель, которым она восхищалась, терпя с его стороны постоянные унижения, по возвращении с прогулки застал уже готовый брэкфэст[1]. Самым счастливым днем ее жизни был день, когда, черный от угольной пыли и пота, Генри вошел в душевую, которую она только что убрала, и попросил ее помочь снять пиджак. С этого все, собственно, и началось. В одно прекрасное воскресенье, когда они вместе гуляли по Гайд-парку, он попросил ее руки и сразу изложил свой планнинг[2] на ближайшие годы их будущей совместной жизни. Она покраснела, когда он заговорил о том, что у них как можно скорее должен появиться бэби, поскольку оба были уже не первой молодости. Работая кочегаром, Генри должен был выйти на пенсию в пятьдесят пять лет. После этого он собирался переехать вместе со своей женой в свой родной город Вилтон, в графстве Уилтшир, что в трех милях от Солсбери, в котором ему удалось приобрести в рассрочку дом. Люси была очень рада тому, что ей удалось покончить со своим жалким положением, и радостно восприняла все его предложения. Все происходило именно так, как запланировал Генри. Единственным отступлением от его планов стало рождение в их семье дочери, которую назвали Сьюзэн в честь матери Генри. Девочка очень скоро проявила признаки значительно большего ума по сравнению с родителями. Блестяще окончив школу, она отправилась в Лондон в надежде найти там себе хорошую работу. Рэдстоки очень гордились своей дочерью.

Со смертью хозяйки, у которой Рэдсток купил дом, он изменил свои политические взгляды, и после тридцатилетней приверженности коммунистам переметнулся на сторону консерваторов, и от чтения «Дейли Мейл» перешел к чтению «Таймс». Эту газету он всегда разворачивал перед тем, как приступить к порриджу, и комментировал ее статьи для Люси, которая со дня их свадьбы не переставала обожать мужа.

— Видите ли, дорогая, во вступлении нашей старой Англии в Общий рынок меня шокирует больше всего то, что нам придется ездить к этим европейцам, которые, несмотря на все их претензии, кажутся мне все-таки слаборазвитыми народами.

Генри и его жена, естественно, еще ни разу в жизни не пересекали Ченнел[3], английский берег которого они считали последним оплотом цивилизации перед простиравшимся за ним миром варваров.

— Это будет очень неприятно, Генри.

— Существа, неспособные как следует приготовить яичницу с беконом или заварить настоящий чай, не могут быть высокоразвитыми людьми! Должен вам сказать одну вещь, Люси: до сих пор мне удавалось оградить себя от контактов со всякими там шотландцами или уэльсцами, и в пятьдесят восемь лет я вовсе не собираюсь отказываться от своих принципов и встречаться с людьми, живущими за тысячу локтей от этих уэльсцев, шотландцев и…

У него едва не сорвалось с языка слово «ирландцев», но он вовремя спохватился, вспомнив, что Люси была уроженкой этой зеленой Эйре[4], появившись на свет в Ольстере, и продолжил:

— …других низших рас. Надеюсь, что Сьюзэн последует моему примеру и останется верной нашей стране.

— Я уверена в этом, Генри, иначе она была бы недостойна называться вашей дочерью!

— Я всегда видел в вас женщину с очень уравновешенным и добрым характером, Люси! Став моей женой, вы еще раз доказали это всем тем, кто на Педдингтонском вокзале считал вас из-за этого идиоткой, и я очень рад сказать вам, что с тех пор мое мнение о вас нисколько не изменилось.

Люси сложила руки так, как это делала в церкви Св. Николая, когда слушала проповеди преподобного Симмонса, и ласково прошептала:

— Благодарю вас, Генри!

После брэкфэста, оставив супругу заниматься уборкой, Рэдсток привел себя в порядок и направился на Сигрим-роуд, чтобы поговорить о последних новостях со своим другом Дэвидом Тетбери, тоже отставным служащим Королевских железных дорог, с которым он познакомился уже после своего переезда в Вилтон. Наведываться так рано к супругам Тетбери не было привычным для Генри, но сегодня день был исключительный, поскольку его дочь Сьюзэн Рэдсток сдавала последние экзамены, и ему просто необходимо было почувствовать чью-то поддержку до того часа, пока он узнает о ее успехе или провале.

Дэвид Тетбери с самого рождения был покорен судьбе. Бледный и худой, со взглядом, полным вечной тоски, он ничем не походил на того славного парня, каким был Рэдсток. Сознавая себя в жизни неудачником, Дэвид восхищался уверенностью Рэдстока в своих силах, уверенностью, которую, казалось, ни на секунду ничто не могло поколебать. В этом отношении жена Тетбери Гарриет не могла быть поддержкой своему мужу. Казалось, она появилась на свет для слез. Соседи шептались между собой о том, что она, должно быть, родилась под плакучей ивой. Во всем она могла найти предлог для того, чтобы сокрушенно вздыхать, жаловаться и думать о самом худшем исходе. Поскольку поведение мужа не позволяло ей освободиться от постоянно угнетавшей ее мрачной меланхолии, то она с жадностью набрасывалась на чтение различных хроник или новостей международной жизни. Она плакала по женщинам, зарезанным собственными мужьями, или по мужьям, от которых таким же способом избавились их жены, по детям, с которыми плохо обращаются их родители, а когда таких событий для необходимой порции скорби и слез оказывалось недостаточно, она плакала, перечитывая статьи о несчастных евреях, несчастных палестинцах или несчастных вьетнамцах. Она уже не раз предсказывала завоевание Великобритании русскими во времена Сталина, испанцами во времена Франко (которые должны были отомстить за уничтожение Непобедимой Армады[5]), во времена правления генерала де Голля — французами, которые этим завоеванием собирались смыть с себя позор Трафальгара, датчанами, когда те вдруг подняли цены на сало, затем — китайцами и, наконец, японцами, которым нужно было завоевать британский рынок. Каждый раз, когда доведенный до отчаяния Дэвид хотел ей возразить, она хваталась за голову, за грудь или за живот и заявляла, что не вынесет никаких возражений и что ей и так уж немного осталось жить. Единственным человеком, способным остановить поток ее жалоб и слез, был Рэдсток. Как только она приступала к своим бесконечным жалобам по поводу бедствий, готовых вот-вот свалиться на Объединенное королевство, Генри говорил:

— Что это вы, миссис Тетбери! Эдак вы можете оказаться не на высоте положения! Вас могут заподозрить в недоверии к силе и возможностям нашего флота, авиации и наземной армии!

— Но ведь это же китайцы, мистер Рэдсток!

— Тьфу! Китайцы! Китайцев не существует! Китай — это миф, который придумали коммунисты вместе с европейцами, чтобы попытаться запугать Англию!

— Но мистер Рэдсток! В одной газете я прочла, что этих китайцев более восьмисот миллионов!

— Ну и что? Разве эти восемьсот миллионов что-нибудь значат? У нас не смогли высадиться ни нацисты, ни испанцы, ни французы! И мы никогда не позволим желтым сделать то, чего не позволили белым! Вот так, постарайтесь в это хорошенько вдуматься, дорогая соседка!

Рэдстоку очень нравились эти Тетбери, поскольку ему всегда удавалось подавлять их своим превосходством. Это чувство возникало оттого, что он прежде жил в Лондоне, а Дэвид никогда раньше не выезжал из Ливерпуля; еще и потому, что Генри считал неоспоримым свое умственное превосходство над ними и полагал, что оказывает честь Дэвиду и Гарриет, разделяя с ними свои волнения по поводу будущего своей дочери, поскольку у них самих не было детей.

— Извините, что так рано побеспокоил вас, но любящий отец не может смириться с ролью постороннего наблюдателя. Безумное время, в котором мы с вами живем, заставляет девушек из порядочных семей искать себе работу, после того, как младшее поколение мужчин усомнилось в правильности образа жизни их предков. Вы ведь не станете возражать против этого, Дэвид?

Едва не начав всхлипывать, Тетбери ответил: «Конечно же нет, Генри!», а Гарриет, призвав Небо в свидетели, заявила, что ей никогда не следовало бы создавать домашний очаг, поскольку такая жизнь состоит из сплошной боли и слез. Рэдсток оставил незамеченными эти грустные рассуждения и продолжал:

— Мне было трудно оставаться дома и дожидаться звонка Сьюзэн о ее успехе или неудаче. Поэтому я зашел к вам за дружеской поддержкой.

Тетбери поспешили заверить гостя в том, что он обратился по верному адресу, и после этого они принялись перечислять все опасности и болезни, которые только того и поджидали, чтобы обрушиться на Сьюзэн, как только она окажется в Лондоне. Им это настолько удалось, что Генри ушел от них раньше, чем собирался это сделать, и отправился на Беркомблейн, где находился паб[6] «Безвременник и василек», постоянным клиентом которого он был с давних пор. Там он застал преданную его авторитету аудиторию, состоявшую из мясника Шиптона, бакалейщика Пикеринга, портного Хелмсли, почтальона Изингволда и сапожника Эпворта, к которым иногда присоединялся фармацевт Ботел. Когда Рэдсток вошел в паб, там воцарилось глубокое молчание, которое продолжалось, пока он приветствовал его постоянных посетителей, не позабыв при этом о хозяине паба Реджинальде Сайре и его супруге Феб. Затем он сел за столик к своим друзьям, заказал ячменного пива и стал дожидаться, когда кто-нибудь поинтересуется его мнением о внутренней политике правительства Хета или об осложнениях на Среднем Востоке. Перед тем как ответить, он всегда долго вытирал губы.

— Дорогие друзья, вы, должно быть, догадываетесь о том, что газеты создают лишь видимость реальной картины. И этим господам с Флит-стрит[7] не удастся провести такого старожила Лондона, как я!

По столам пробежал шепот одобрения, свидетельствующий о том, что журналисты с Флит-стрит, вероятно, совсем потеряли рассудок, если надеются ввести в заблуждение такого человека, как Генри Рэдсток.

— Я постоянно напоминаю тем, кто имеет честь прислушиваться к моим словам, что для того, чтобы составить свое личное мнение, не следует полностью доверять написанному в газетах. Конечно, скажете вы мне, как можно составить это мнение, не боясь ошибиться? Конечно же, у вас не может быть такого богатого опыта, как у меня. Так вот, если позволите, могу вам дать несколько советов, которые, если их постоянно и в точности применять на практике, позволят уменьшить количество простофиль, верящих прочитанному лишь потому, что это напечатано в газете. Конечно, мне не пришлось получить образование в Оксфорде или Кембридже…

Мясник громко, со вздохом, сказал:

— Как жаль…

— Спасибо, мистер Шиптон… Позволю себе, со всей присущей мне простотой, заметить, что вы совершенно правы. Мой совет, джентльмены, состоит в следующем: можете смело считать ложью все то, что говорят о нашей стране лейбористы. Что касается международных событий, то здесь следует помнить, что иностранные государства всегда нам завидовали и думают лишь о том, как бы нам навредить, даже если они при этом заявляют об обратном. Не верьте в достоверность ни одного сообщения, если оно не исходит от агентства Рейтер.

При подобном подходе решение всех самых сложных проблем уместилось в одну фразу, что еще больше подняло престиж Генри Рэдстока в глазах окружающих. И все же однажды ему пришлось пережить нелегкое сражение с одним приезжим, который, сидя за соседним столиком, прислушивался к разговору друзей, а затем подошел к ним и, обратившись к Генри, спросил:

— Извините, сэр, вы часто бываете в этом пабе?

— Два раза на день: утром и вечером.

— Спасибо. Не были бы вы так любезны еще сказать, где вы живете, сэр?

— Конечно, сэр, я не собираюсь делать из этого тайны: на Балбридж-роуд.

— Кажется, это недалеко от Уошерн-клоуз?

— В двух шагах оттуда.

— Я вам бесконечно благодарен, сэр, за эти ценные для меня сведения. Я сам из Лондона и собирался переехать сюда, в Вилтон. В том районе мне удалось подыскать дом, который устроил меня во всех отношениях. Я обязательно купил бы его, если бы вы так любезно не предоставили мне сведения о вас.

— Следует ли понимать ваши слова гак, что вы решили отказаться от этой покупки?

— Именно так, поскольку должен вам признаться, что никогда в жизни мне еще не приходилось слышать столь глупые высказывания, да еще произнесенные с такой идиотской напыщенностью. Поскольку перспектива встречаться с вами или слушать вас все оставшиеся мне жить годы выше моих сил, я предпочитаю отказаться от выгодной покупки. До свидания, джентльмены.

Вопреки всем ожиданиям, эта стычка, которая при других обстоятельствах могла бы привести к полному поражению, усилиями друзей Рэдстока была превращена в еще одно доказательство его ителлектуального превосходства, так как, по их мнению, даже лондонцы завидовали их товарищу.

В час дня Генри вышел из «Безвременника и василька» и направился домой. Там он застал Люси, которая страшно волновалась в ожидании момента, когда он ей сообщит о том, что хорошо перекусил и что французы напрасно кичатся своей кухней, основное место в которой занимают лягушки. Когда миссис Рэдсток услышала из уст супруга (а иначе она никогда бы в это не поверила) рассказ о его стычке с лондонцем, она на несколько минут застыла с раскрытым ртом и округлившимися глазами. От негодования у нее перехватило дух и помутился взор. Даже если бы ей сказали, что архиепископ Кентерберийский вступил в коммунистическую партию, она не была бы так поражена. Когда она пришла в себя, то лишь сказала:

— Вы действительно необыкновенный человек, Генри, и если бы мне потребовались дополнительные доказательства этого, лучшего, чем то, о чем вы мне рассказали, трудно было бы придумать. Я горжусь вами, Генри.

— В самом деле, Люси, мне кажется, вам есть чем гордиться!

Генри уж было развернул свою салфетку, когда Люси сообщила:

— Пришло письмо от Сьюзэн.

— И что в нем?

— Как я могла себе позволить открыть его без вас, Генри? Не забывайте, я тоже знакома с хорошими манерами!

— Извините, пожалуйста, Люси.

Рэдсток взял в руки конверт, вскрыл его и прочел следующее:

Генри медленно сложил письмо, вложил его обратно в конверт и лишь после этого позволил себе заметить:

— Ну что же, Люси! Могу сказать, что у вас превосходная дочь!

Не помня себя от счастья, Люси немного стыдливо опустила глаза и сказала:

— Это все потому, что я имела счастье встретиться с вами, Генри.

— Очень рад, дорогая, что вы это понимаете.

Он протянул ей конверт.

— Думаю, вы с радостью прочтете это письмо Тетбери, когда они придут к нам на вечерний чай?

— О Генри, благодарю вас!

В этот день Рэдсток после обеда никак не мог усидеть на месте и, подсчитав, что до прихода их друзей остается еще добрых три часа, он решил развеяться. Выйдя на улицу, он сел в автобус и поехал в Солсбери, полагая, что Вилтон был слишком мал для того, чтобы уместить в себе распиравшее его чувство радости и гордости. Прибыв в город и доехав до конечной остановки на Касл-стрит, он стал неторопливо прохаживаться по улицам, демонстрируя всем прохожим, что ему нечего беспокоиться о завтрашнем дне и некуда торопиться. Ему так и хотелось крикнуть этим мужчинам и женщинам, проходившим мимо него:

— Я — Генри Рэдсток, отставной служащий, а моя дочь с сегодняшнего дня поступила на службу короне!

Пройдя по Блю-Бор-роуд, отец Сьюзэн вышел на Квин-стрит, где в память об этом дне купил себе в подарок кисет для табака. Он даже не подумал купить что-нибудь для Люси, о которой он никогда не думал, если она не была в этот момент рядом с ним. Ему и в голову не могло прийти, что подарок для Люси мог быть дороже, чем письмо ее дочери или комплименты ее мужа.

В это время Люси, которая обычно никогда не проявляла активности, сгорала от нетерпения. Ей казалось, что время вечернего чая никогда не наступит, что муж может опоздать, что Тетбери могли забыть о приглашении. Чтобы не думать о времени, она попыталась при помощи косметики придать своему лицу былую красоту, но это оказалось бесполезным занятием. Бедная Люси не питала по этому поводу никаких иллюзий. Разочаровавшись в своих попытках, но нисколько не расстроившись, она вернулась в комнату и надела свое лучшее платье, которое подарил ей муж к Рождеству три года назад. Наконец, незадолго до прихода Тетбери вернулся Рэдсток.

— Если бы вы знали, как я волновалась? Вы все не возвращались, и я было подумала, что вы не придете ко времени.

— Вы меня удивляете, Люси! Как вы могли подумать, что человек, всю жизнь соблюдавший точное расписание, мог позабыть о времени?

— Простите, дорогой.

— Ладно, на этот раз прощаю.

Миссис Рэдсток настолько была поглощена желанием поскорее прочесть письмо гостям, что за столом едва не подавилась кексом и не обожглась чаем. С большим трудом она заставила себя дождаться условного сигнала мужа. Когда все пирожные, наконец, были съедены, а в чайнике не осталось больше заварки, Рэдсток подмигнул жене, которая, стараясь сохранить как можно более естественный вид, как бы невзначай сказала:

— Мы наконец-то получили письмо от Сьюзэн.

Гарриет, у которой от нетерпения появился блеск в глазах, спросила:

— И что же она пишет?

Люси не стала торопиться с ответом, чтобы как можно дольше продлить этот единственный в жизни момент.

— Так вот! Имею честь вам сообщить, что наша дочь сдала все экзамены и вскоре станет государственной служащей Ее Величества, как прежде и ее дорогой папа!

Счастливые родители начали принимать поздравления. Женщины расцеловались, мужчины пожали друг другу руки, и в доме установилась атмосфера всеобщей радости, которая продолжалась до того момента, пока миссис Тетбери вдруг не упала на стул, заливаясь слезами. Все присутствующие бросились к ней, наперебой расспрашивая о здоровье. Кто-то даже захотел было помочь ей расстегнуть чересчур плотный корсаж, но, в конце концов, она всех успокоила, когда ей удалось вымолвить в паузе между рыданиями:

— Мне так бы хотелось, чтобы и у меня была бы такая же дочь, как у вас…

Все с облегчением вздохнули. Это была обычная для нее истерика. Чтобы как-то ее успокоить, Люси сказала, что их семьи настолько были связаны дружескими узами, что дочь одной из них как бы естественно становилась дочерью другой семьи. На это Гарриет ответила, что Небо, должно быть, за что-то на нее разгневалось, поскольку лишило ее самых простых радостей жизни, и, кроме того, с самого рождения она испытывала на себе какое-то проклятие. Ей пробовали возражать, но она впала в такую мрачную меланхолию, из которой никому не удавалось ее вывести. Таким образом, пришлось подождать, пока печаль миссис Тетбери не пройдет, и лишь тогда Рэдсток, каким-то чудом уловив паузу в потоке ее бесконечных жалоб, торжественно, как это делают перед выносом невиданных доселе блюд, объявил:

— Там еще есть постскриптум! Прочтите нам постскриптум, Люси.

Дрожа от охватившего ее чувства гордости, она прочла:

На какое-то время воцарилось молчание, во время которого Рэдстоки продолжали ощущать прилив гордости, миссис Тетбери перестала рыдать из-за начавшегося у нее процесса интенсивного мышления, а ее муж что-то мычал, словно бык в стойле. Гарриет, наконец, оторвалась от своих глубоких размышлений и спросила:

— Так значит, Сьюзэн говорит по-итальянски?

Люси, не сразу поняв, в чем дело, с некоторым раздражением ответила:

— Но вы же слышали? Она лучше всех сдала экзамен!

— Да, но зачем ей понадобилось изучать итальянский язык?

Этот странный вопрос застал родителей девушки врасплох.

Генри недоумевая переглянулся с женой. Выйдя из своей нирваны, Дэвид сказал:

— Вероятно, потому, что это ей нравится.

Гарриет продолжала настаивать с прежним глупым любопытством:

— Хорошо, но почему ей нравится именно этот язык?

Рэдсток терпеть не мог ситуаций, когда он не мог дать ответа на заданный вопрос, и миссис Тетбери всерьез начала его раздражать. Люси, пытаясь предотвратить зарождавшийся конфликт, предложила свое мнение:

— Возможно, она считает его красивым?

Ее муж пожал плечами.

— Как вы могли такое сказать, Люси? Какой язык может считаться красивым, когда мы имеем счастье говорить на самом красивом языке в мире?! Кроме того, не могли бы вы мне сказать, на каком языке писал свои произведения Шекспир?

— Думаю, на английском?

— Так вот! Если самый великий писатель в мире выбрал для своих произведений английский язык, значит — он самый красивый в мире! И никто не сможет доказать мне, что это не так!

К несчастью, Гарриет продолжала задавать свои глупые вопросы:

— Возможно, Сьюзэн познакомилась с красивым молодым итальянцем?

Генри очень сухо ответил:

— Осторожно, миссис Тетбери! Вы оскорбляете мою дочь! Кажется, с помощью присутствующей здесь моей супруги я воспитал ее достаточно хорошо для того, чтобы она могла выйти замуж, не спросив родительского разрешения!

— Тогда, может быть, она просто хочет съездить в Италию?

— Нет, миссис Тетбери, и еще раз нет! Сьюзэн — порядочная девушка, и она унаследовала от меня твердые принципы! Уверен, что она последует примеру своих родителей и ни за что и никогда не покинет наш остров! Как-никак, мы не прививали ей вкуса к таким путешествиям! Кроме того, должен добавить, миссис Тетбери, что дочь человека, имевшего честь тридцать лет проработать на британских железных дорогах, не может иметь желания отправиться в Италию!

Но мистер Рэдсток ошибался. Его дочь Сьюзэн и ее две подруги, с которыми она снимала комнату на Менелик-роуд, мечтали только об Италии. Все трое они отлично говорили на языке Данте. Почему они изучили итальянский, а, скажем, не испанский, французский или немецкий? Да просто потому, что все трое испытывали платоническую любовь к одному итальянскому певцу, приехавшему с гастролями в Лондон и навсегда покорившему сердца молодых британок своим бельканто.

Сьюзэн очень отличалась от своих родителей. Это была очень красивая, гармонично развитая брюнетка со спортивной фигурой. Она знала, чего хочет добиться в жизни. Из всех троих она была самой развитой. Ее подруги, еще до того, как они успели познакомиться, обе решили поступить на государственную службу. Таким образом, все трое оказались вместе на одной скамье подготовительных курсов. Поскольку никто из них не располагал большими деньгами, они решили объединить свои скудные сбережения, чтобы иметь возможность продолжать учебу, на которую, чтобы выбраться из серой посредственности, окружавшей их с самого детства, они набросились с большим рвением. Пока их соученицы бегали по танцевальным вечерам и кинотеатрам, они сидели за учебниками, позволяя себе пойти в театр лишь по большим праздникам. В свободное от учебы время их единственным удовольствием оставался спортзал, в котором они разрабатывали мышцы и заглушали страсти, время для которых было ими передвинуто далеко вперед.

Рыжеволосая Тэсс Джиллингхем была на год младше Сьюзэн. В свои двадцать три года это была атлетически сложенная, превосходно развитая девушка, с необычайной для женщины силой, скрытой под элегантной внешностью. Умственно она была слабее своих подруг, но в учебе своего не упускала и, кроме того, взяла над ними шефство, в частности, над Мери Джейн, самой хрупкой из них. Последняя была небольшего роста худенькая блондинка с голубыми глазами, любившая помечтать, над ней постоянно посмеивались старшие подруги. Несмотря на такие данные, эта нежная девушка заняла первое место в соревнованиях по дзюдо.

Менелик-роуд, где девушки снимали квартиру, находилась в респектабельном квартале Лондона. Повсюду там стояли кирпичные особняки, окруженные небольшими садами, являвшимися воплощением желаний подданных Ее Величества. В редкие дни, когда устанавливалась хорошая погода, без резкого ветра и сырости, люди устраивались в этих садах и дышали свежим воздухом. Девушки тоже принадлежали к этой категории жителей квартала, и в такие дни часто разговаривали, подставляя лица бледному солнцу, выглядывавшему из-за ветвей рахитичных деревьев, которым чудом удавалось не зачахнуть.

Сьюзэн чувствовала себя совершенно счастливой. Впереди ее ожидало обеспеченное будущее, уверенность в том, что она и в дальнейшем будет видеться со своими лучшими подругами, которые, как и она, должны были остаться для работы в Лондоне, перспектива двух месяцев каникул, которые они собирались провести в Италии, благодаря стипендиям для стажировки, предоставленным всем троим посольством Италии в Лондоне. Эти средства девушки намеревались объединить, — все это позволяло Сьюзэн с оптимизмом смотреть в будущее.

— Я всегда так мечтала поехать в Италию… — вздохнула Тэсс. — Мне так хочется побывать в тех местах, где ходили эти великие люди эпохи Средневековья… В те времена мужчины еще были настоящими мужчинами. Конечно, они носили длинные волосы, но эти волосы ниспадали на широкие плечи. Тогда они не были так феминизированы… Господи, почему я не родилась где-то во Флоренции в те времена?!

Мери Джейн рассмеялась.

— С вашим характером, Тэсс, трудно себе представить, чтобы вы смирились с положением женщины в Средние века… Довольно скоро вас бы попросили подняться на костер… Нет, не существует ничего лучше, чем солнце, красота пейзажей… открытость этих людей и любовь… Разве есть хоть одна еще такая страна, где к любви относились бы с таким уважением и так бы ее почитали? Ромео и Джульетта известны всему миру. А Петрарка со своей непостижимой любовью к Лауре, заставивший весь Запад полюбить красоту, которой на самом деле не существовало!

В разговор вступила Сьюзэн.

— Перестаньте взвинчивать друг друга! Мы едем не во Флоренцию или Верону, а в Сан-Ремо, где для нас оплатили проживание и питание в «Ла Каза Гранде». Если у вас много денег, то вы, конечно, можете себе позволить путешествовать по историческим местам, а я не собираюсь никуда выезжать из этого города. Понимаете, для меня важнее всего не история или любовные чувства, я хочу увидеть, наконец, чистое голубое небо, посмотреть, как живут под ним люди, когда в течение трехсот дней в году нет дождя, как у нас, знать, как выглядят женщины и мужчины, когда им не приходится постоянно кашлять и чихать и, наконец, понять, какими могут быть люди, для которых счастье — самое естественное состояние души.

Тэсс пожала плечами.

— Могу сказать то, что я думаю по поводу ваших слов, Сьюзэн. Вы чересчур прозаичны!

— Кому-то же нужно думать за всех остальных? А чтобы доказать вам всю свою прозаичность, приглашаю вас обеих на уик-энд в Вилтон, к своим родителям.

Это предложение было воспринято с энтузиазмом, а для того, чтобы отметить этот исключительный вечер, они решили устроить себе настоящий праздник. Они сразу же набросали предположительное меню настоящих кулинарных деликатесов. В результате к девяти часам вечера у них на столе был салат, купленный в магазине «Деликатесы», который содержали какие-то поляки, немного вареной рыбы под мятным соусом и небольшой кусочек жаркого черно-серого цвета, которое могло бы пролежать еще годы и не испортиться и на которое хватило отваги лишь у Тэсс. Эти деликатесы были приправлены салатом из картофеля и помидоров под сладким майонезом. Сьюзэн удалось раздобыть на десерт торт без крема. Пустившись в невероятные расходы, они купили бутылку «Бордо» («мейд ин Франс»), по вкусу больше напоминавшее жалкие вина местного разлива. Отложив мытье посуды на завтра, они уснули сном праведниц, и сон их был наполнен солнечными видениями. Неприхотливая пища не вызвала у них никаких осложнений, в то время как то, что они с таким аппетитом съели, вызвало бы острейший приступ гастрита у любого европейца, не будь он англичанином.

Рэдстоки были на ногах задолго до прибытия поезда в Солсбери. Одеты они были по-воскресному, и Люси, сидя на стуле, старалась прийти в себя после уборки дома и покупки провизии, чтобы в течение двух дней обеспечить питание гостей. Генри разработал для девушек свою программу пребывания в городе и раздумывал над тем, стоит ли пригласить девушек в «Безвременник и василек», чтобы похвастаться перед друзьями. Но удобно ли приглашать девушек в паб?

Когда лондонский поезд прибыл на вокзал, сердце Люси учащенно забилось. Видя нескончаемый поток пассажиров, проносящихся мимо них с Генри, она очень переживала, что в этой толпе девушки точно так же пронесутся мимо, и они не заметят, или сами останутся незамеченными. Когда она совсем уж было отчаялась, потеряв в толпе даже мужа, неожиданно послышался крик:

— Мамми!

Перед ней стояла улыбающаяся Сьюзэн. Они обнялись, а вернувшийся к этому времени мистер Рэдсток попытался было скрыть свои чувства, но это удавалось ему с большим трудом.

— Я очень доволен вами, Сьюзэн!

— Спасибо, дедди[8]!

Люси взволнованно спросила:

— Вы не очень устали, Сьюзэн?

— Ничуть! Мамми, дедди, разрешите вам представить моих лучших подруг: Тэсс Джиллингхем и Мери Джейн Мачелни.

Глядя на красивую блондинку, Люси с удовольствием отметила, что Сьюзэн все же была самой красивой из них. Мистер Рэдсток подумал, что Мери Джейн была бы целиком в его вкусе, и с сожалением вспомнил об ушедшей молодости.

Они все вместе втиснулись в одно такси и добрались на Балбридж-роуд в Вилтоне, где Люси сразу же принялась устраивать гостей. Генри больше не мог сдерживать желание продемонстрировать дочь своим друзьям, что еще больше подняло бы его авторитет в их глазах, и обратился к девушкам:

— Надеюсь, вы не станете обижаться, если через час мы сходим к нашим друзьям Тетбери, которые горят желанием познакомиться с вами. Итак, я на время покину вас, чтобы вы могли подготовиться. Извините, что забираю от вас Сьюзэн: она мне нужна.

Поняв, к чему клонит отец, Сьюзэн не очень обрадовалась, но она была очень счастлива и решила быть снисходительной.

Появление в «Безвременнике и васильке» Рэдстока с дочерью произвело на всех глубокое впечатление. Все, без исключения, друзья Генри пожали руку Сьюзэн, а она, пытаясь подавить смущение, сидела в компании мужчин и старалась оставаться естественной, когда под их пристальными взглядами пила имбирное пиво. Каждый из них стремился выразить свое восхищение красотой и умом мисс Рэдсток. Покраснев как вишня, Сьюзэн чувствовала себя ужасно неловко, и ей казалось, что это никогда не кончится. Наконец Генри решил, что пора возвращаться, а портной Хелмсли высказался от имени всех присутствующих:

— Позвольте поблагодарить вас, Рэдсток, за честь, которую вы нам оказали, представив вашей дочери, действительно достойной своего отца!

Со слезами на глазах Рэдсток посмотрел на обращенные к нему и его дочери лица друзей и слегка дрожащим от волнения голосом ответил:

— Теперь я вижу, что в жизни в самом деле существуют минуты, когда человек имеет право гордиться собой!

А в это время Люси мысленно предвкушала такое же удовлетворение у Тетбери, какое Рэдсток получил в своем пабе. Пока они шли, ее муж успел сообщить Мери Джейн:

— У этих Тетбери не такое высокое положение, как у нас, но они — превосходные люди, а это самое главное, верно?

— Конечно, мистер Рэдсток… Благородство чувств дороже всякого пергамента.

Генри не очень-то понял, что она хотела этим сказать, но поскольку речь, безусловно, шла об одобрении его мысли, он не стал докапываться до сути сказанного. Ведь Рэдсток был все же самым простым и заурядным человеком.

К приходу гостей миссис Тетбери переоделась во все новое. Чай с кексом, конфетами, сосисками, честерским сыром и пирожными должен был выйти на славу. Дэвид даже достал бутылку виски, на тот случай, если кому-то будет трудно все это одолеть. Тетбери показались девушкам смешными странными людьми, но в своем счастье они готовы были все понять и со всем согласиться. Поговорили обо всем и ни о чем: о положении женщины в британском обществе, по поводу чего Рэдсток сказал, что британским женщинам могут позавидовать все остальные женщины мира; о политике националистов, об Общем рынке, о фунте стерлингов (единственной денежной единице, которой безоговорочно доверяли все иностранцы, даже если она ослабевала из-за происков недругов Великобритании), а когда все эти темы были уже исчерпаны, чай выпит, а десерт съеден, они продолжали молча сидеть за столом, размышляя о том, что бы сказать еще. Положение спасла Гарриет, спросив у Сьюзэн:

— Представьте себе, дорогая, мы с Дэйвом никак не можем понять, зачем вы изучили итальянский язык? Ваши родители тоже не смогли ответить на этот вопрос.

На это мисс Рэдсток спокойно ответила:

— Я изучила итальянский язык прежде всего потому, что этот красивый язык мне очень нравится, как и моим подругам. Кроме того, мы скоро получим возможность применить паши знания на практике, потому что в следующий вторник мы едем в Италию. Посольство этой страны в Лондоне предоставило нам три стипендии, которые позволят нам провести целый месяц в Сан-Ремо.

Пораженная этим ответом, Гарриет взглянула на мужа, тот — на миссис Рэдсток, а она перевела взгляд на Генри, красное лицо которого стало багровым. Совершенно по-садистски Гарриет попросила уточнить:

— Вы хотите сказать, Сьюзэн, что со своими подругами собираетесь отправиться в Европу?

— Да, мы летим туда на самолете.

— И… вы не боитесь?

— А чего нам бояться?

— Ну… не знаю… микробов… несчастного случая… плохой пищи… мужчин (при этом она целомудренно понизила голос)… Рассказывают, что там у них очень разнузданные правы…

— Не думаю, — вмешалась в разговор Тэсс, — что на континенте они могут быть хуже, чем у нас.

Люси возмущенно ахнула.

— Как вы можете говорить такие вещи, Тэсс? Разве вы забыли о том, что понятие «джентльмен» изобрели англичане?

— Должно быть, для этого они выбрали какого-нибудь единственного образцового мужчину! Если бы вам каждый день приходилось ездить в метро, миссис Тетбери, у вас сложилось бы точно такое же мнение. По вечерам мне иногда бывает больно присесть, так за день наши мужчины успевают хорошенько нащипать то самое место!

Гарриет и Люси воскликнули:

— Неужели это правда?

Сьюзэн и Мери Джейн единогласно подтвердили слова подруги. Люси наивно спросила:

— Но почему же они так себя ведут?

Мистер Тетбери в ответ только ухмыльнулся, что было расценено как признак дурного воспитания.

Рэдсток поднялся.

— Прежде всего должен сознаться, что испытываю чувство глубочайшего стыда, слыша о том, как моя дочь отзывается о самом воспитанном в мире народе. Извините, мисс Джиллингхем, но мне трудно поверить в то, что вы здесь сказали.

— Вы бы так не говорили, мистер Рэдсток, если бы я могла вам показать… ну, вы поняли, о чем идет речь!

— Кроме того, я ничего не желаю слышать о вашем скандальном плане поездки в Италию. Я не для того проработал более тридцати лет на британских железных дорогах, чтобы единственная дочь меня обесчестила!

Сьюзэн вскочила с места.

— Значит, я вас обесчестила?!

— Именно так! Поверьте мне, Сьюзэн, порядочная девушка, имеющая счастье быть воспитанной такими родителями, как мы, получившая от них незыблемые принципы, не смеет так порочить свою репутацию! Не забывайте, что вы поступили на государственную службу!

— Объясните мне, пожалуйста, дедди, каким образом может пострадать моя репутация, если я, как тысячи наших соотечественников, съезжу на каникулы в Италию?

— Если, к моему превеликому сожалению, появились тысячи подданных короны, позабывших о порядочности, это вовсе не значит, что моя дочь должна быть среди них!

— Я однажды видела по телевизору фильм, — прошамкала Люси, — о жизни двора Медичи… Это просто какой-то ужас! Они все друг друга травили и убивали!

— С тех пор прошло уже четыре века, миссис Рэдсток, — осторожно напомнила Тэсс.

— Ну и что? Еще ни один народ не изменил своих дурных наклонностей! Вы только посмотрите на этих французов? У них все женщины наставляют мужьям рога и ходят вместе со своими любовниками в отдельные кабинеты ресторанов есть лягушек!

— Хватит! — отрубил Рэдсток. — Больше не будем говорить об этой дурацкой поездке! Ее не будет! Мы — настоящие англичане и останемся таковыми. Попросите в итальянском посольстве, чтобы оно лучше вам предоставило эти стипендии для поездки по Англии!

Мери Джейн ласковым голоском спросила:

— Чтобы лучше изучить итальянский язык?

Дон Паскуале, директор самой престижной гостиницы в Сан-Ремо «Ла Каза Гранде» считал своим долгом каждое утро, выходя из своей комнаты, спускаться пешком по лестнице все семь этажей. Он полагал, что подобные упражнения помогают ему разминать мышцы и суставы, уже начавшие затвердевать в его пятьдесят лет. Дойдя до второго этажа, дон Паскуале останавливался и, перегнувшись через металлические перила, рассматривал все, что происходило в холле. С этой наблюдательной точки директор ощущал свое могущество. Здесь он чувствовал себя настоящим хозяином. Как и все люди невысокого роста, дон Паскуале не хотел выглядеть маленьким и пытался компенсировать этот недостаток своим напыщенным видом, который заставлял трепетать всех слабонервных. Однако это не мешало ему, в случае необходимости, демонстрировать исключительную приветливость и искренность, на которую способны итальянцы по отношению к любому человеку, даже если они видят его впервые.

Дои Паскуале ревностно следил за своей талией, что позволило ему сохранить почти юношескую фигуру и одеваться так же, как молодые щеголи с виа[9] Маттеотти. Небольшая лысина придавала ему определенную привлекательность, и, глядясь в зеркало, директор часто сравнивал себя с «великим лысым» Юлием Цезарем. Вот почему по утрам, облокотившись о перила, с высоты он величественным взглядом осматривал холл. С некоторым раздражением он следил за красавцем-главным администратором Ансельмо Силано, который, несмотря на все запреты дона Паскуале, продолжал высматривать красивых посетительниц, словно султан, обозревающий свой гарем. Ансельмо был высокого роста, и поскольку он приходился братом великой донне Империи Маринео, то избегал любых притеснений.

Умница Фортунато Маринео, сын Империи и племянник главного администратора, впрочем, не такой напыщенный и самовлюбленный, как тот, пользовался своей элегантностью, вежливостью и знанием (как и большинство служащих гостиницы, он говорил по-английски и по-французски) в бюро обслуживания, на работу которого еще никто не жаловался. Фортунато был красивым парнем, хотя и не обладал внешностью и умением держаться как дворянин, вроде его дядюшки, и все же он очаровывал своей элегантностью, непосредственностью и голубыми глазами. Впрочем, за его услужливостью скрывалась твердая воля и целеустремленный характер, унаследованные от матери, для которой он был утешением и предметом гордости со времени ее вдовства.

Энрико Вальместа, руководивший грумами, был совершенной противоположностью своего друга Фортунато, со своим мечтательным, нежным и спокойным характером. Из-за неразделенной любви его взгляд был постоянно грустным, и казалось, что у него на глазах вот-вот появятся слезы. Все его любили за благодушный характер и бесконечную наивность. Несчастье Энрико состояло в том, что он был постоянно влюблен безответно.

Пьетро Лачи, главный лифтер, которому, как и всем его друзьям, еще не исполнилось тридцати, был вовсе не таким. Обладая незлым характером, Пьетро тем не менее ненавидел мужчин, в каждом из них усматривая более удачливых соперников в борьбе за женщин, которые, как он думал, все без исключения были предназначены только для него одного. По своей натуре Лачи был Дон Жуаном со скудными средствами. Он не выносил замечаний директора по своей работе, и его довольно часто приходилось уговаривать заниматься своим делом как следует. Находясь с Фортунато в дружеских отношениях, он ненавидел его за успехи у женщин.

«Ла Каза Гранде» считалась одной из старейших гостиниц в Сан-Ремо. Вместе с тем ее интерьер и службы постоянно модернизировались, и она имела постоянную клиентуру. Фасад 1900 года, выходивший на корсо[10] Момбелло, привлекал пожилых людей, а более молодые высоко ценили современный комфорт, сочетавшийся со старинной обстановкой. Больше всего «Ла Каза Гранде» нравилась иностранцам тем, что здесь сохранилось все, что напоминало о старинных итальянских гостиницах высшего класса. Шесть или семь лет тому назад «Ла Каза Гранде» испытала момент небывалого взлета благодаря великолепному искусству шеф-повара Бенито Маринео. К сожалению, незабвенный кулинар умер в пятьдесят лет: сказалась работа у жаркой плиты, а также склонность к «Вальпоричелле» — вину, перед которым он не мог устоять, поскольку оно напоминало ему родные края. Его смерть стала чем-то вроде национального траура во всей Лигурии[11].

Следуя неизменному ритуалу, дон Паскуале никогда не возвращался к себе в кабинет, не взглянув на холл и кухню хозяйским глазом. Кроме того, он всегда заходил поприветствовать донну Империю, вдову незабвенного Бенито, руководившую горничными с таким достоинством и авторитетом, что это впечатляло самого директора. Лишь те, кто работал в холле или на кухне, не были у нее под каблуком.

У донны Империи, высокой крепкой венецианки сорока семи лет, сохранились еще остатки великолепной былой внешности, в которых без труда угадывались лучшие черты ее сына Фортунато и брата Ансельмо. Горе сделало ее по-олимпийски непоколебимой. Она продолжала жить памятью великого человека, каким был ее покойный супруг. Любое предложение со стороны другого человека она готова была воспринять как оскорбление памяти Бенито и непочтение к его вдове. Она с достоинством старилась, и никто не осмеливался посягнуть на это достоинство. Донна Империя занимала в конце коридора, сразу же за бельевой, огромный кабинет, на стенах которого были вывешены все дипломы, медали и другие награды покойного супруга, продолжавшие согревать ее сердце. Дон Паскуале всегда очень церемонно приветствовал кастеляншу, что льстило гордости прекрасной вдовы. Они так давно работали вместе, что иногда им казалось, будто они стали родственниками. И тем не менее, в разговоре они оба старались придерживаться почтительной торжественности.

— Желаю вам здравствовать, донна Империя.

— Здравствуйте, дон Паскуале… (Только она имела право называть директора по имени.)

— Хорошо ли удалось вам отдохнуть?

Здесь всегда следовал глубокий вздох.

— Увы, дон Паскуале! Со времени смерти Бенито я почти что не сплю…

Это была наивная ложь, и оба лишь делали вид, что верят в нее.

— Моя бедная, дорогая донна Империя… Что нового у вас по работе?

— Неделю назад мне пришлось отказаться от услуг той девчонки из Ливорно. Она никогда бы не смогла у нас работать.

Это был безапелляционный приговор, означавший, что девушка не придерживалась с клиентами принципов высокой морали, что было совершенно недопустимо в «Ла Каза Гранде». Донна Империя добавила:

— Одной Джозефины нам вполне достаточно!

Дон Паскуале воздержался от ответа, поскольку ему было хорошо известно, что донна Империя не переносит Джозефину, великолепную девушку двадцати лет, словно воплотившей в себе красоту молодых итальянок, по двум причинам: она считала ее слишком легкомысленной и, кроме того, та постоянно вертелась вокруг Фортунато. Директор уже давно бы избавился от Джозефины, чтобы та не досаждала донне Империи, но этого никак нельзя было делать, поскольку она была единственной дочерью Людовико Пампарато, сменившего у плиты Бенито, а его жена, Альбертина Пампарато, руководила уборкой в гостинице.

Дон Паскуале произнес:

— Не мне вам рассказывать, донна Империя, что приходится сносить ради хорошей работы гостиницы…

— Знаю, дон Паскуале.

После этих подкрепляющих взаимное доверие слов директор уходил, предварительно поцеловав руку кастелянши, и спускался в холл, где, соблюдая с давних времен установленную иерархию, обращался сначала к администратору, слегка махнув рукой в ответ на поклоны остальных служащих.

— Ничего не произошло, Ансельмо?

— Ничего особенного, синьор директор, если не считать того, что англичанин из 221-го номера опять вернулся пьяным в стельку в три часа ночи.

— Скандалил?

— Никакого скандала! Ночной сторож, как только увидел, в каком он был состоянии, сразу же сам посадил его в лифт, проводил в номер и уложил спать.

— Отлично. Заплатите этому парню тысячу лир премиальных и попросите вашего племянника внести их в счет этому англичанину по статье, которую он может выбрать сам. Кстати, вы не видели дона Луиджи?

Администратор ответил, что с утра еще не видел заместителя директора Луиджи Маргоне, и это его немало удивляло, поскольку впервые за все годы его службы в гостинице дон Луиджи опаздывал на работу.

— Ладно! Может быть, вчера он допоздна засиделся на работе и еще не успел проснуться!

Дон Паскуале, закончив разговор с главным администратором, направился к Фортунато, который доложил ему об ожидаемом количестве отъездов и приездов клиентов. Пьетро Лачи пожаловался на то, что он перегружен работой, и заявил, что уйдет из гостиницы, если в помощь ему не наберут персонал.

— Ведь я же не простой носильщик чемоданов, синьор директор!

— А кто же ты еще, Пьетро? В Сан-Ремо найдутся сотни лентяев, готовых занять твое место!

Пьетро, ворча, вернулся к своему лифту, мечтая о том дне, когда товарищи коммунисты возьмут власть в свои руки, и гостиницей будет управлять он, а дон Паскуале будет возить клиентов в лифте и носить их чемоданы.

Директор испытывал некоторую нежность к начальнику грумов Энрико Вальместа и его постоянным любовным неудачам.

— Ну что, Энрико, все в порядке?

— Нет, синьор директор.

— Что еще могло у тебя случиться?

— Я так привязан к этой гостинице, синьор, что мне не хотелось бы поставить вас в неловкое положение.

— Каким образом, Энрико?

— Оставив эту работу в результате самоубийства.

— И все из-за той рыжей из Оспедалетти?

— О нет, синьор директор, из-за той я собирался покончить с собой в прошлом месяце. Нет, я сейчас говорю об одной блондинке с карими глазами. Она из Вареццо. Она сначала дала мне понять, что у нас может что-то получиться, а потом бросила меня ради одного почтового служащего!

— И тебе хочется умереть из-за такой дуры!

В совершенно искреннем отчаянии Энрико прижал руки к груди.

— Синьор директор, мне двадцать четыре года… Они все смеются надо мной! Если так будет продолжаться дальше, у меня никогда не будет семьи и не будет бамбини[12]!

— Ну и что?

Пораженный, Энрико перестал рыдать и уставился на собеседника.

— У меня нет ни семьи, ни бамбини, Энрико. Неужели ты думаешь, что из-за этого я несчастен? Я пользуюсь полной свободой. Понимаешь? А где мне найти лучшую семью, чем в «Ла Каза Гранде»? Ты глупец, Энрико, а я не люблю работать с глупцами. Запомни это! Если хочешь мне доказать, насколько ты глуп, можешь покончить с собой, но помни: ты имеешь право это сделать только во время отпуска, иначе ты не мужчина, если нарушишь свой служебный долг!

Затем, указав широким жестом на грумов, которые издалека пытались разгадать, о чем они беседуют, дон Паскуале добавил:

— Тебе не кажется, что все они — твои бамбини?

На этом директор оставил Энрико с его мрачными мыслями, а сам направился на кухню, в царство маэстро Пампарато.

Шеф-повар был ростом в один метр девяносто сантиметров. Дон Паскуале ненавидел его уже за это. Под предлогом того, что он заменил великого Бенито, Людовико Пампарато разыгрывал из себя гения кулинарного искусства. Вместо того, чтобы готовить приличные блюда по готовым рецептам, он целыми днями сушил себе голову над изобретением какой-то новинки, которой он мог бы дать свое имя. Увы! Его сопровождали постоянные неудачи и с анисовой полентой, и с антрекотом в чернике, и с рагу под соусом, и с миндальными пирожными в пюре из фруктового ассорти. Но он не сдавался и продолжал свои кулинарные эксперименты, к великому огорчению своей жены Альбертины, любезной сорокалетней толстушки, на которой он испытывал свои изобретения, при этом никак не считаясь с ее мнением.

Дону Паскуале приходилось разговаривать с Людовико с небывалой вежливостью, что приводило его самого в ярость.

— Здравствуйте, шеф! Хорошо выспались?

— У тех, кто думает, почти не бывает времени для сна.

— Что у нас сегодня в меню?

— Спросите у Марио. У меня нет времени заниматься такими пустяковыми вопросами.

Директору очень хотелось сказать, что это как раз именно его дело, но Людовико совершенно не переносил замечаний и, чуть что, сразу же грозил сдать свой поварской фартук администрации гостиницы. Подошел второй повар, Марио.

— Вы хотели узнать что у нас в меню помимо обычных блюд, синьор директор?

— Если вы не находите мою просьбу слишком настойчивой!

— Ну что вы, что вы! Значит так, у нас есть дикий козленок, жареные сардины и анчоусы, треска, зажаренная с лимоном, спагетти с трюфелями, говяжий рулет, фаршированный ветчиной и яйцами, лангет с кабачками.

— Ладно, ладно… Очень хорошо… Надеюсь, наши клиенты останутся довольны.

Пампарато поднялся и с высоты своего огромного роста пренебрежительно произнес:

— Если найдется человек, которому не понравится кухня Людовико Пампарато, значит он варвар и ему не место в «Ла Каза Гранде»! Кстати, я готовлю рецепт одного блюда из мякоти ананаса, которое произведет сенсацию в мире кулинарного искусства!

Дон Паскуале уловил затравленный взгляд несчастной Альбертины, которой в скором времени предстояло испытать на себе этот шедевр, чтобы угодить своему мужу и повелителю.

Поскольку директор не проявил явного энтузиазма по поводу нового блюда, Людовико коварно добавил:

— Я уже начинаю думать, не теряю ли я зря свое время на этой кухне. Очень жаль, что такой великий мастер, как я, вынужден зарабатывать себе на хлеб, готовя всякую чепуху, чтобы люди могли насытить свой желудок, тогда как я должен был бы целиком посвятить свое время поиску новых рецептов. Видите ли, дон Паскуале, я думаю, что поступлю правильно, если подам в отставку и перееду с женой и дочерью в родную Тоскану…

Директор знал, что Пампарато никуда не собирался уезжать, но ему нравилось угрожать и шантажировать. По его, дурака, мнению, это придавало ему лишний вес. Дон Паскуале, прекрасно зная, что это всего лишь блеф, даже при всем своем богатом воображении, не мог себе представить неожиданного отъезда повара и его семьи в самый разгар туристического сезона, что навсегда бы лишило «Ла Каза Гранде» ее репутации в глазах международного туризма. Ничего не сказав в ответ, он вышел из кухни и поднялся к себе в кабинет, где предался мечтаниям о том далеком и благословенном дне, когда в присутствии всего персонала он сможет высказать Пампарато все, что о нем думает, и на глазах у всех вышвырнет его за дверь.

К девяти часам утра служащих гостиницы, работавших в холле, охватывала своеобразная лихорадка, которая проявлялась в прерывистых жестах, нетерпении, слишком оживленном тоне разговоров. Лишь главный администратор Ансельмо с невозмутимой насмешливостью наблюдал со стороны за этим незаметным для клиентов оживлением, хорошо зная его причину, заключавшуюся в появлении в это время в холле горничной Джозефины Пампарато, в которую были безумно влюблены все или почти все мужчины, работающие в гостинице.

Даже самые ярые ее враги вынуждены были признать, что Джозефина — одна из самых красивых девушек, которую им приходилось когда-либо встречать в своей жизни. Она была довольно высокого роста, великолепно сложена, наряды ее не были нескромными, но подчеркивали пластичность ее фигуры; ее ротик заставлял мужчин мечтать, а вьющиеся волосы и острый взгляд прекрасных глаз зажигали в жилах кровь. К несчастью, Джозефина была порядочной вертихвосткой, знавшей себе цену, и считала, что все мужчины должны быть ей покорны.

Когда Джозефина, вопреки правилам для обслуживающего персонала, из которых лишь для нее одной делалось исключение, через центральный вход попадала в холл, где целовала папу и маму, у всех перехватывало дыхание, и каждый из работавших там мужчин реагировал на ее появление по-своему. Обычно она начинала с того, что с видом, будто она никого не замечает, подходила к главному администратору и справлялась, нет ли для нее письма. Ансельмо вовсе не был так прост.

— Что ты, красавица, виляешь своим красивым задом на глазах у этих дураков?

— Не зли меня, Ансельмо!

— Ну ладно, моя курочка! Меня ты не проведешь!

— Все говорят то же самое, по если бы я захотела…

— Ошибаешься, моя кокетка! Если бы я захотел!

И, чтобы подтвердить сказанное, старший администратор незаметно, но сильно давал шлепок возмущенной Джозефине.

— Ну у тебя и манеры! Вот погоди, расскажу отцу!

— Ma que[13]! Отцу? Знаешь, что я об этом думаю, а? Хочешь, скажу при всех?

Даже если бы этот Ансельмо был Богом, сегодня она готова была его искусать, задушить, избить и сделала бы это с превеликой радостью. Джозефина настолько разозлилась, что прошла мимо Пьетро Лачи, не обратив на него никакого внимания. Тот поймал ее за руку.

— Ты что, больше не дружишь со мной, Джозефина?

— Не в этом дело, дурачок! Просто этот Ансельмо ужасно меня злит!

— Это потому, что ты ему нравишься!

Польщенная, она промурлыкала:

— Думаешь?

— Еще как! Только хочу тебя предупредить, Джозефина: я этого не допущу!

— Чего ты не допустишь?

— Чтобы ты полюбила другого!

— Но какое ты имеешь на это право?

— Ma que! Ведь я тебя люблю!

— Ma que! Если ты любишь меня, это твое личное дело, верно? А я тебя не люблю! Так что не знаю, почему я не могу поискать в другом месте парня, который бы мне понравился?

— Фортунато Маринео, например?

— Хотя бы и он! До свидания, Пьетро!

— Смотри, Джозефина! Если я замечу, что ты крутишь любовь с другим, я тебя убью!

— Тебе нужно бы подлечиться, Пьетро! У тебя с мозгами не все в порядке!

Оставив обозленного лифтера, Джозефина подошла к Фортунато и проворковала:

— Здравствуй, любовь моя…

Фортунато сухо ответил:

— Здравствуй, Джозефина… Ты хорошо выспалась?

— Мне снились ты и наша свадьба.

— Странные у тебя сны… Может, тебе лучше сходить к доктору?

В глазах Джоэефины блеснули молнии.

— Смотри, Фортунато! Я порядочная девушка! Ma que, существуют определенные границы! Или ты станешь моим мужем, или это плохо кончится для нас обоих!

Сын донны Империи пожал плечами.

— Не нужно так нервничать с самого утра, а то у тебя испортится цвет лица!

— Послушай, Фортунато, посмотри хорошенько на своих сослуживцев. Все они и даже твой дядя Ансельмо хотели бы, чтобы я стала их подружкой. Но я хочу быть только с тобой, понимаешь?

— Ma que, Джозефина, я все понимаю! Но я не хочу быть с тобой!

— Это почему же, нахал ты этакий?

— Потому, что ты несерьезная девушка, Джозефина. А я хочу, чтобы моих детей родила женщина, которую я мог бы уважать!

— Значит, ты меня не уважаешь?

— А разве ты уважаешь сама себя?

— Мне наплевать на твои оскорбления, Фортунато, потому что я тебя люблю, и хочешь ты того или нет, но ты женишься на мне! А если у тебя появится другая, я убью ее, убью тебя и убью себя!

— Ma que! Настоящая бойня, а?

Возмущенная Джозефина повернулась и, вместо того чтобы как всегда по утрам, подняться на этаж, где она работала, направилась на кухню, чтобы там выплакаться на маминой груди. Та терпела своего мужа только из-за любви к дочери. Она не могла видеть ее несчастной и была готова на все, лишь бы этого не случилось. В такие минуты она не испугалась бы даже Людовико.

— Что с тобой, Джозефина? Кто обидел мою перепелочку?

— Фортунато.

— Ах, этот?! Дай ему Бог хорошей болезни, чтобы она свела его через несколько дней на тот свет!

— О мама! Как ты можешь говорить такие вещи? Если он умрет, я тоже не смогу жить!

— Нет, не может быть! Что ты говоришь! Как же я останусь без тебя, моя бамбина?

Их слезы слились воедино, в один поток, при мысли о возможной смерти. Заметив это, Людовико приблизился к плачущим домочадцам.

— Случилось какое-то горе?

Альбертина, подняв голову, ответила:

— Твоя дочь не хочет больше жить на свете, Людовико!

— Вот как? Это правда, Джозефина?

— Правда, папа! Я не смогу жить после смерти Фортунато!

— А разве он умер?

— Ma que! — возмутилась мама. — Разве ты ничего не понимаешь, Людовико? Это я пожелала, чтобы он умер!

— Да?

— И тогда Джозефина поклялась, что если он умрет, она умрет тоже!

— Можешь ты мне наконец объяснить, почему?

— Потому, что синьор Фортунато считает себя большой шишкой и не хочет обращать внимания на единственную дочь маэстро Пампарато!

Людовико недоверчиво улыбнулся.

— Этого не может быть!

Еще не придя в себя, они обе посмотрели на это воплощение самоуверенности, а Людовико, оставив их в таком состоянии, вернулся к своей плите.

Дон Паскуале предавался беззаботным мечтаниям, когда снизу позвонил администратор и сообщил, что к нему пришли двое полицейских.

— Полиция? Но что могло случиться? Неужели какая-то жалоба от клиентов?

— Не знаю, дон Паскуале.

— Хорошо! Проводите их в мой кабинет.

Через несколько минут Ансельмо открыл дверь директорского кабинета и скрылся за ней, пропустив вперед двух посетителей.

Старший из них поздоровался с доном Паскуале и представился:

— Комиссар Массимо Прицци… Мой заместитель, инспектор Паоло Кони. Мы имеем честь говорить с синьором директором?

— Да, господа, да… признаюсь, я даже немного растерялся… Ваш неожиданный визит…

Комиссар заметил:

— Очень редко бывает, чтобы нас ожидали… до прихода.

— Конечно… Чем могу быть вам полезен, господа?

— Вашего заместителя зовут синьор Маргоне? Луиджи Маргоне?

— Это так, но…

— Он сейчас в гостинице?

— Думаю, да.

— Только думаете?

— Боже мой… Представьте себе, что сегодня утром его никто еще не видел, а это противоречит его привычкам… Когда вы приехали, господа, я как раз закончил утреннюю проверку и собирался подняться к нему в номер.

— В таком случае, с вашего разрешения, мы пройдем туда вместе с вами.

— Со мной… Хорошо, как вам угодно.

— Совершенно верно, синьор директор.

Они вышли из кабинета, поднялись на лифте на восьмой этаж, и как раз в тот момент, когда полицейские, следуя за доном Паскуале, направлялись к номеру заместителя директора, в коридоре раздался громкий крик, в котором слышался безграничный ужас. Все трое бросились бежать в том направлении и за поворотом коридора увидели горничную. Прикрывая себе рот ладонью, другой рукой она указывала на комнату, дверь которой была открыта. Директор и двое его спутников ворвались в комнату и увидели человека в пижаме, висевшего на веревке, конец которой был привязан к крюку крепления оконного карниза. Полицейские обернулись к дону Паскуале, тот опустил голову.

— Луиджи Маргоне…