Порт-Артур – Токио

Глава 2. Ночь в серпентарии

Санкт-Петербург.

Декабрь 1904 – февраль 1905 года

Когда «господа выборные», получив напоследок из рук государыни императрицы и великих княгинь Ольги и Ксении иконки с ликом святого Николая Угодника и нарядно расшитые мешочки с «царским подарком» – конфетами, леденцами, пол-литровым штофом гербовой, мельхиоровым столовым прибором на две персоны, а также фарфоровым блюдцем и чашкой с росписью в виде имперского двуглавого орла и царского вензеля, нестройной гурьбой потянулись из залы на выход, наступил критический момент дня.

Да, сами члены рабочей депутации были вполне удовлетворены и неформальным общением с Николаем, и данными им обещаниями. Хотя обещано-то было далеко не все из того, что Гапон со товарищи успели понаписать в так называемом верноподданническом адресе от имени столичного пролетариата. Но спокойная, доброжелательная речь и вполне доступная общему пониманию логика императора, а также время за чаем, данное аудитории на спокойное размышление над сказанным, свое дело сделали. Плюс еще и комплекс вины из-за сорвавшегося цареубийства, ширмой которого сами выборные могли оказаться, причем со всеми вытекающими печальными для них последствиями как соучастников…

Однако все еще оставались два больших «но», отделяющих от краха как эсеровско-виттевский план госпереворота с легким темзенским душком, так и безответственные, злобненькие великокняжеско-гвардейские намерения пустить бунтовщикам кровищу, свалив потом всю грязь, позор и народную ненависть на Николая.

Во-первых, пришедшие к Зимнему рабочие не знали, что главный заводила-подстрекатель Гапон сейчас вовсе не среди их делегатов, а вместе с дружками сидит под замком в подвале дворца. И его затаенная, лишь раз как-то высказанная в узком кругу по пьяному делу мечта – «А что? Была династия Романовых – будет теперь династия Гапонов!» – уже накрылась медным тазом.

А во-вторых, несмотря на своевременную раздачу собравшимся на площади газет с подробным, доходчивым изложением позиции царя и правительства по каждой просьбе или, вернее, по каждому заявленному от их имени ультимативному требованию, толпа-то на Дворцовой поредела не шибко. Попивая дармовой царский чаек, перетаптываясь на морозе и, по-видимому, добавляя кой-чего горячительного от себя, тысяч двадцать пять народу терпеливо ожидали возвращения из Зимнего своей депутации и ее предводителя.

Многие периодически отправлялись к специально разложенным вдоль стен Генштаба кострам погреться, где о чем-то спокойно толковали с подходящими туда же и с той же целью служивыми. В руках у большинства рабочих были видны газетные листы. Очевидно, обсуждение царского ответа на петицию было главной темой всех этих толковищ и пересудов.

Да, внешне пока все смотрелось чинно и спокойно, былого утреннего напряга в воздухе уже не висело. Только как дело повернется после выхода к людям депутации, в которой не будет их вожака, пока не мог предсказать никто. Достаточно было одной искры, одного удачно брошенного в народ визгливого лозунга, и катастрофа была бы неизбежна.

Вадим знал, что при попытке толпы прорваться к Зимнему гвардейцы, не медля ни секунды, откроют огонь на поражение. А наблюдая за бесовскими искорками, скакавшими в глазах у царских дядюшек, особенно у Владимира Александровича, командовавшего гвардией, и генерал-инспектора кавалерии Николая Николаевича, не так давно получившего от финнов прозвище Бешеный Пес за успехи в деле усмирения в генерал-губернаторстве волнений, последовавших за убийством местным фанатиком столь ненавистного для поглядывавшей в сторону Стокгольма чухонской элиты генерала Бобрикова, сомневаться в том, что эти двое только и ждут момента, дабы «проучить взбунтовавшуюся чернь», не приходилось.

Осознавал все это и Николай: по тому, как деловито общались его дядья со своими генералами, как сновали из дворца на площадь и обратно их адъютанты, было понятно, что именно такого развития событий оба великих князя с нетерпением и ожидают. Причем ожидают с каким-то нездоровым, театрально кровожадным азартом, в котором больше было напускного безумия рабов зеленого сукна игорных столов императорского яхт-клуба, чем трезвой, рассудочной реакции понимающих весь риск сложившейся кризисной ситуации генералов.

Банщиков, стоя поодаль от суеты проводов депутатов в компании с флигель-адъютантами царя – графом Шереметевым, Оболенским и Свечиным, генералами Гессе и Ширинкиным – комендантом Зимнего и начальником дворцовой полиции, а также с только что подошедшими к ним Петром Николаевичем Дурново и министром двора бароном Фредериксом, мог со стороны понаблюдать за всей этой гвардейско-великокняжеской «собачьей свадьбой». Тем же, как оказалось, занимался и главный полицейский России, в сердцах, ни к кому конкретно не обращаясь, проронивший вдруг с грустной иронией:

– Эк, великие-то как клювики свои понавострили…

В ответ на его реплику умудренный немалым жизненным опытом за почти что семь десятков лет жизни, из которых более четверти века прошли в ближнем окружении царской семьи, Фредерикс печально улыбнулся и со вздохом добавил:

– Это еще ничего, любезный мой Петр Николаевич. Вряд ли они сейчас рискнут по собственному почину. Вот если бы государь не настоял третьего дни на том, чтобы Сергей Александрович сегодня оставался в Москве и смотрел за ситуацией там, одному Господу ведомо, до чего бы все тут дошло… А так, даст Бог, может, утихомирится, уладится…

«Стало быть, вы, многоуважаемый Владимир Борисович, только успешно косите под тупого, оловянного солдафона, к тому же в роли смотрящего за ”глупышом Ники” от зубров Священной дружины, если сразу и вполне правильно уяснили, что сегодня обещал самодержец рабочим депутатам. И понимаете, как отреагировал бы на это ”дядя Сергей”. Здорово, что ”дядя Володя” с ”Николашей” пока до сути не доперли. Но даю рупь за сто, через часок-другой и до них дойдет. Или разъяснят. Витте, а может, их дружбаны из посольств Лондона и Парижа. Главное, чтобы махать кулаками после драки им было бы уже поздно. Только бы Николай выдержал все это до конца!» – зажал палец в кулак на удачу Вадим.

Между тем развязка неотвратимо приближалась. Кульминационный момент, во многом определяющий, и не только для будущего «судеб российских», но и персонально для него. Припасенный к финальному акту разыгрывавшегося действа сюрприз господам сценаристам запланированной на сегодня братоубийственной бойни, подготовленный самодержцем при деятельном участии Банщикова и Лейкова-Фридлендера, явно застал тех врасплох.

И заставил-таки царских дядьев взглянуть на Вадима серьезно. Не только как на новую и, скорее всего, как это уже не раз случалось, недолговечную игрушку Николая. Или как на мимолетный каприз его младшей сестренки, несправедливо обиженной недостатком мужского тепла в собственной семье. Или даже, в конце концов, как на нежданно-негаданно болезненную занозу в дородной заднице братца генерал-адмирала: от молодого моряка, только что вернувшегося с войны, хлебнувшего там вволю флотского бардака и внезапно обласканного императором, этого вполне можно было бы ожидать.

Теперь же его увидели… И удивленные взгляды эти говорили примерно о том же, о чем говорит взгляд хомо сапиенса кусающему его сквозь носок комару… И что дальше? А дальше Вадику предстояло играть по-крупному. В этом он смог убедиться уже через несколько дней. Только вот игра такая могла стоить ему очень и очень дорого.

Был когда-то у Вадима один хороший приятель. Из той, невозвратно далекой уже, прошло-будущей жизни. Обитал он на одиннадцатом этаже в башне их институтской общаги и принадлежал к небольшой, но существовавшей всегда плеяде вечных студентов, которые академками и прочими правдами-неправдами продлевали свое существование в стенах вуза на несколько лет в сравнении с прочими недорослями-студиозиусами. Будущие карьерные минусы из-за отсутствия реального трудового стажа «по специальности» для многих из них, уже фактически взрослых дядей, давно нашедших себе в столице стабильные источники дохода, безусловно перевешивались в их понимании некими разнообразными плюсами от пребывания в перенасыщенной юными восторженно-романтичными студентками среде.

Звали его Сосо, или Иосиф. И прибыл он на учебу в Златоглавую из замечательного грузинского городка Гори. Кроме великолепных продуктов местного домашнего виноделия город этот был замечателен еще и тем, что кроме сотоварища Вадика по факультету дал миру еще одного знаменитого сына. Сосо родился в доме, стоявшем всего через пару дворов от того, где на сто с лишним лет раньше увидел свет его тезка по фамилии Джугашвили. И в честь кого, естественно, был назван и он сам.

Будучи человеком от природы общительным, по-грузински хлебосольным, Сосо не чурался общества своих младших сокурсников. На таких вот посиделках за картишками Вадик впервые познакомился со всеми достоинствами домашней семидесятиградусной чачи, она хранилась в здоровенных десятилитровых бутылях, бережно упакованных в аккуратные, по их форме сделанные корзины. А также вкусил неповторимых ароматов домашних вин прямо из бурдюков: на родину Сосо летал часто и возвращался всегда с изрядным багажом.

В столице Иосиф устроился неплохо. Перепробовав много работ и ни на одной из них подолгу не задерживаясь, денежку он имел, тем не менее, всегда, и вполне приличную. Но вот играть на деньги, это он не любил принципиально, ссылаясь на некий богатый жизненный опыт. Поэтому расписывали пулю обычно на анекдоты или житейские байки на общую потеху. Так Вадик и услышал одну занимательную историю из жизни вечного студента, к случаю вспомнившуюся ему сегодня…

Была зима. Снежная и довольно холодная даже по меркам средней полосы России. Горячий южный человек Сосо в ту пору подрабатывал ночным сторожем. В зоопарке. Зарплату там платили достойную, режимом особо не жали, да и крепкий хозяйственник градоначальник ко всяким зверюшкам вообще, а к зоосадовским в частности благоволил.

Обходя заведение, Сосо опорожнил наполовину заветную фляжку любимого коньяка «Греми» и начал подумывать, где бы устроиться покемарить, поскольку в сторожке, как на грех, его коллега решил уединиться с кем-то из запорхнувших на огонек и тепло электрокотла представительниц прекрасного пола – сегодня была его очередь. Оставшиеся варианты не сильно нравились. У кошек – воняет. У обезьян – шумно, что днем, что ночью. В любимом аквариуме – профилактика, как бы не побить там колбы-склянки всякие и прочие стекла… Так нелегкая занесла Сосо в серпентарий. К змеям. Ну а что? Тепло, тихо. Диванчик даже есть, кожаный, надежный, середины прошлого века…

Одним словом, устроился он там вполне сносно. Допил под чурчхелу вторую половину живительного напитка, свет везде притушил, только лампочки подсветки в вольерах горят, да и залег на боковую.

Сколько ему удалось поспать – история умалчивает. Но той ночью вдруг приснилась Сосо старушенция из заслуженных зоопарковских ветеранов с ее невинным рассказом о пропавшем без вести пару лет назад здоровенном щитоморднике. И испарилась сия гадючина как раз из дальнего вольера в этом зале…

Проснулся наш бедняга в холодном поту, окруженный со всех сторон шипящими эфами, гюрзами, гремучниками, кобрами и прочими смертельно ядовитыми гадами. Причем накативший страх был такой силы, что буквально парализовал его: ни рукой пошевелить, ни голову повернуть. А шипение-то и вправду доносилось со всех сторон нешуточное. Кто знает, что в эту ночь побеспокоило зубастых чешуйчатых, может быть, раскатистый храп незадачливого сторожа? Но как сам Сосо признался, такого ужаса он не испытывал никогда в жизни, не сразу и поняв, что подползающие к нему змеи – всего лишь плод его богатого воображения во сне. «До инфаркта или инсульта мнэ, наверна, минута-две оставалась…»

Сегодня, поймав на себе эти взгляды царских дядьев, Вадик внезапно по-настоящему осознал, что мог почувствовать тогда бедолага Сосо…

Едва лишь за последним из депутатов закрылись двери на лестницу, Николай, быстрым шагом пройдя через всю залу прямо к Вадиму, совершенно неожиданно для подавляющего большинства окружающих, за исключением разве что Дурново и Ширинкина, заявил:

– Ну что же, Михаил Лаврентьевич, я готов. Отец Иоанн только что прибыл. Просите же господина Лейкова включать все: мы начинаем, как и договорились.

После чего, подозвав к себе Фредерикса с Гессе, направился в Кавалерский зал.

И когда через четверть часа из подъезда Зимнего начали выходить первые представители рабочей депутации, над главными воротами дворца, взметнув облачко снежной пыли, распахнулись настежь балконные двери. Перед народом и войсками предстал государь император. Вместе с ним вышли отец Иоанн Кронштадтский и несколько молодых флигель-адъютантов. Николай был в светло-серой офицерской шинели с полковничьими погонами на плечах и легкой фуражке вместо подходящей по погоде зимней папахи.

От неожиданности толпа внизу нестройно ахнула и притихла. Этим неизбежным, но коротким моментом замешательства как самих рабочих, так и эсеровских провокаторов, находящихся среди них, необходимо было воспользоваться.

Быстро подойдя к решетке ограждения, на перилах которой были видны какие-то темные предметы, похожие на перевернутые бутылки, без всякой паузы, не дав народу времени опомниться, Николай заговорил. И над онемевшей от удивления площадью неожиданно для всех собравшихся там мощно и гулко прокатились многократно усиленные смонтированными на фасаде Зимнего дворца громкоговорителями его слова:

– Рабочие Санкт-Петербурга! Гвардейцы! Все русские люди, кто стоит сейчас здесь и слышит… К вам обращается ваш государь. Сегодня среди господ депутатов, прибывших к нам с перечнем прошений от имени рабочих столицы, подосланы были к нам двое убийц с револьверами. Они, слава богу, арестованы. А ваш государь, как видите, жив.

При этих словах со стороны огромной толпы, подобно единому вздоху, пронесся приглушенный ропот удивления и возмущения. И в ответ на него царь, немного возвысив голос, продолжил, четко рубя хлесткие фразы:

– Мы не верим, что вы, господа рабочие, верные подданные короны российской, могли замыслить сие подлое дело. Посему мы рассмотрели ваши просьбы. И не сочли эту манифестацию мятежным бунтарством во время войны. Сами разберитесь с господином Гапоном: как такое могло приключиться? Завтра, после дачи показаний следствию, он будет освобожден.

Обязательно спросите у него: что сталось бы с вами, с вашими чадами и домочадцами, приведенными им на эту площадь, ежели бы черное дело сегодня совершилось? Как бы ответили на цареубийство воины-гвардейцы? Понимаете ли, господа рабочие, что тогда ожидало бы вас? Армия обязана охранять порядок. Перед дворцом стоят пулеметы, а дальше – пушки с картечью…

С этими словами Николай указал жестом на шатры-палатки, стоящие вдоль дворцовых стен. Внизу раздалась команда: «Руби!» – и в тот же миг, почти одновременно, передние драпировки с них рухнули в снег, явив собравшимся восемь пулеметных расчетов со снаряженными «максимами» в положении «на изготовку».

Толпа качнулась, ахнула, загудела в замешательстве…

– Не беспокойтесь. Страшное уже позади. И для меня, и для вас… Но свершись цареубийство – это уже не беспорядки. Не манифестация. Немногие из вас ушли бы отсюда живыми… Или, может быть, так все и было задумано? Нам интересно: задумано кем? Ваши вожаки были заранее предупреждены, что вокруг дворца расположены войска, что провокаций допущено не будет. И теперь нам господин Гапон твердит, что он ничего не знал, не ведал… Нет этому человеку больше веры нашей! Нет. Отныне и впредь…

После этих слов император сделал многозначительную паузу. Над Дворцовой площадью повисла ватная, физически осязаемая тишина. Люди явно пребывали в шоке, не понимая, что же теперь им делать, а затесавшиеся среди них провокаторы не были готовы к такому развороту событий и не рискнули предпринять что-либо: сначала убойная своей логикой газета, а теперь неожиданная речь царя, не испугавшегося выйти к народу. Что такое огонь восьми пулеметов в упор, тоже было понятно. Их противник явно перехватил инициативу, а за безрассудную попытку прямо сейчас призвать народ к штурму дворца толпа может запросто забить, стоптать.

Убедившись, что вступление речи достигло должного эффекта и народ почти не дыша внемлет каждому слову, Николай решительно перешел к главному:

– Что до ваших прошений, господа рабочие, нам депутатами переданных… Новое рабочее уложение законов принято будет с учетом пожеланий ваших. И в самом скором времени. Создание профсоюзов будет вполне дозволено нами, дабы они помогли разные несправедливости на заводах и фабриках поскорее прекратить. Народное представительство будет созвано нами после победы нашей над Японией. И после обсуждения с народными избранниками будет дарована нами всему народу русскому конституция! И еще…

Николай легким мановением руки остановил покатившийся было над площадью гул одобрительных выкриков.

– Четверых нерадивых путиловцев, тех, из-за которых кто-то взбаламутил чуть не весь город, на работе восстановят. Но пусть они помнят всю жизнь, что часы и дни этой вашей стачки будут оплачены кровью братьев ваших – русских солдат и матросов, гибнущих сейчас на войне. Тех, кому из-за вашего простоя не хватит патронов и снарядов, чтобы отбиться от лютого врага!

Подумайте, кому желательна забастовка на лучших заводах в военную пору? Может, японцам? Подумайте, кому выгодно требовать от нас, прикрывшись вашими телами, амнистии политическим преступникам – тем, кто, получив свободу, тотчас агитировать за новые стачки и погромы станет? И это во время войны! Не японцам ли и их прихвостням?

Теперь ступайте с миром и честно трудитесь. Милостью своей мы вас не оставим. Да не оставит Господь нас всех и матушку Россию! В добрый час! Пусть благословит вас отец Иоанн на подвиг не ратный, но трудовой. Во имя скорейшей победы над неприятелями Родины нашей…

Через час, в сумерках, Дворцовая площадь была пуста. Сочетание эффекта внезапности от первого применения мощных громкоговорителей с тщательной проработкой текста речи царя и неоднократными репетициями ее произнесения свое дело сделали. Один из потенциально самых опасных кризисов в истории империи миновал, оставшись лишь рядовым из множества прочих памятных эпизодов.

Казалось бы, им можно торжествовать. Но Вадим форменно пребывал в ступоре. Случилось непоправимое: то ли перенервничав, то ли просто торопясь довести ситуацию до правильного разрешения, государь обращением к нему при всех, в том числе и при дядюшках, открыто показал истинную роль своего фаворита в произошедших событиях.

Когда Николай и Ольга с Банщиковым утром разбирали этот эпизод, расстроенный подпущенной им каплей дегтя в бочку меда их общего успеха самодержец, тяжко вздохнув, констатировал:

– Да, к сожалению, вынужден признать… Это была моя большая ошибка. Сам не понимаю: как так получилось? От дяди Владимира и Николаши теперь можно ждать разных гадостей. Сергея они тоже непременно накрутить попробуют. Но что сделано, то уже сделано. Будем «разруливать», так ведь говорят у нас на флоте, Вадим? – Он невесело рассмеялся. – Когда-нибудь они все равно бы поняли, кто есть кто. Так что теперь мы хоть знаем, какую проблему предстоит решать в самом скором времени.

«Самое скорое время» наступило через три дня. Хмурый и неразговорчивый с утра Николай, неожиданно отменив все дела в Зимнем, засобирался в Царское, пригласив Ольгу и Вадима сопровождать его. Вместо кареты им подали закрытый санный возок: судя по всему, царь не пожелал ехать поездом.

Вадим, забираясь внутрь экипажа последним, неожиданно обнаружил, что поедут они не втроем, как он предположил сначала. Рядом с Николаем сидел, укутавшись в медвежью шубу и надвинув на глаза большую меховую шапку, еще один человек. Причем, по-видимому, поджидавший их довольно долго, что было заметно по морозному румянцу на его щеках. В человеке этом он тотчас узнал Петра Николаевича Дурново.

Поздоровавшись со всеми, главный полицейский России, чему-то явно удивившись, улыбнулся про себя. Но промолчал, ожидая, что скажет государь, собравший их всех сегодня в такой компании.

Когда возок тронулся, Николай неторопливо обвел глазами всех присутствующих, после чего спросил у Дурново:

– Вы уверены, Петр Николаевич, что вас никто не видел, кроме моих офицеров?

– Вполне, государь. Хотя и не понимаю смысла всей этой конспирации, откровенно говоря.

– Прекрасно… Итак, я всех нас поздравляю. У нас крупные неприятности. А кое у кого даже очень крупные. Но мы теперь в одной лодке, вернее сказать в одних санях, так что и выкручиваться будем все вместе… Что, дорогой мой Петр Николаевич, царь-заговорщик – это что-то с чем-то? Я правильно понял ваш взгляд, да?

– Ну, не совсем так, ваше величество. Но, по правде сказать, все это действительно немного интригует, – усмехнулся Дурново.

– Все интриги между нами сегодня заканчиваются. Наступает время откровений. И начать я хочу именно с вас, Петр Николаевич. А именно – я прошу вас повторить здесь и сейчас все, что вы мне вчера вечером рассказали.

– Но… Государь, это было сказано только для вас. Чтобы вы сами…

– Я сам и принял решение. Поэтому и прошу вас. Будьте добры, причем с теми же рекомендациями, которые вы мне дали в итоге. Пожалуйста… Так надо.

– Слушаюсь, ваше величество…

По тому, как это было сказано, было понятно, насколько кардинально мнение самого Дурново не совпадает с мнением Николая. Но ничего не поделаешь. Желание императора – это больше, чем закон.

– Спасибо.

– Итак… Позавчера к обеду, было ровно двенадцать тридцать, я как раз тогда посмотрел на часы… Получаю я приглашение прибыть во дворец великого князя Владимира Александровича к ужину. Это меня крайне удивило. Но, естественно, ответить отказом я не мог.

Как оказалось, застолье готовилось в крайне узком кругу. Присутствовали вначале сам великий князь Владимир, а также великий князь Николай Николаевич и их адъютанты. Причину столь интимного и скоропалительного приглашения мне сперва никто не прояснил.

Мы устроились в малой нижней гостиной, причем все уже было накрыто. Прислуги не было вовсе. После нескольких тостов и закусок Владимир Александрович велел адъютантам удалиться, и мы остались втроем. При этом должен отметить, что если он сам был спокоен и улыбчив, то Николай Николаевич, напротив, был нервен и возбужден чем-то до звона шпор…

Но сейчас, простите, ваше величество, я вынужден сделать краткое отступление. Персонально для ее императорского высочества великой княгини Ольги Александровны и господина Михаила Лаврентьевича Банщикова, присутствующих здесь.

– Конечно, Петр Николаевич, конечно. Это вы меня простите, что подвергаю вас сейчас столь тяжкому испытанию. Но надеюсь, что уже скоро вы не будете в обиде на меня.

– Прошу меня простить, но все то, что вы сейчас услышите, предназначалось мною исключительно и всецело для слуха государя императора. И единственно верноподданнический долг заставил меня нарушить клятву держать в полном секрете услышанное за столом у великого князя Владимира Александровича. Снисхождения, как клятвопреступник, не ищу, лишь поясняю причину. Еще раз прошу прощения…

Итак, я продолжаю. Опуская все мелкие подробности и порядок беседы, суть всего высказанного мне обоими великими князьями сводится к следующему.

Во-первых, они осведомились, вполне ли понимаю я, что при введении конституции и народного представительства (далее почти их словами) бардака и непотребства будет много больше, нежели при самодержавии, и распоясавшуюся чернь загнать потом в стойло будет трудно, а начальнику департамента полиции все это разгребать. На это я кивнул утвердительно. Николай Николаевич резко уточнил про мой «прошлый либерализм» в смысле: остался ли он в прошлом? Не желая развивать эту тему, поскольку либералом-нигилистом себя никогда не считал, я также ответил утвердительно.

Во-вторых, они спросили меня, готов ли я сохранять в полной тайне то, что они намерены мне изложить, и ради чего, собственно, я был приглашен. Понимая, что речь может пойти о вопросах особенной государственной важности, которые могут и даже, скорее всего, входят в мою сферу деятельности (иначе зачем я им надобен?), я ответил согласием.

После сей прелюдии мне довольно пространно разъяснили их пропозицию, кратко сводящуюся к следующим моментам. После речей императора в Кронштадте о народном представительстве они посчитали это словами на потребу дня. Война, забастовки нужно было пресечь, желательно не доводя до репрессий.

Но когда во время приема вожаков бунтующей черни в Зимнем вместо их немедленного ареста и общего безжалостного разгона всей толпы император пообещал смутьянам не только это самое представительство, но и конституцию, они поняли, что либо император серьезно болен, либо находится под неким нездоровым влиянием. Во всяком случае, ни они, ни гвардия ничего подобного не могут допустить. Россия – самодержавная держава, так предопределено свыше.

К счастью для императора, по его поведению в тот день они остались почти уверены, что причиной этого, простите, ваше величество, «горячечного бреда» является не душевная немощь ваша, а одна «совершенно ничтожная личность», появившаяся недавно по воле императора в его ближнем кругу. Речь зашла о вас, Михаил Лаврентьевич…

Поскольку война, очевидно, идет к концу, ситуацию с заявленными реформами они намерены взять под контроль. И первый шаг им видится в вашем немедленном удалении от особы государя. Причем Николай Николаевич стоит сразу за жесткий вариант – полицейская провокация, бомба террориста, несчастный случай.

Владимир Александрович, и, судя по его репликам, не он один, желает сперва вашего ареста. Причем тайного, дабы государь ничего не знал и никого не заподозрил. Для этого в первую очередь я ему и понадобился. Это дело нужно организовать. Как и последующий допрос. Или допросы. Куда вас доставить, мне были названы варианты. Один поразительный – подвал особняка господина Витте на Каменноостровском. Он желает знать о вас всю подноготную. И главное, кто и зачем вас подослал в Зимний. Подозревают наместника Алексеева, но не вполне уверены в своей версии. Так что, сами понимаете…

– По всему у них выходит, что жить Михаилу Лаврентьевичу осталось недолго?

– Никаких сомнений… На все это я ответил, что готов для начала установить слежку и, по возможности, постараюсь организовать перлюстрацию. Я старался убедить их, что время еще есть, надо подготовить грамотный арест, поэтому не стоит так безрассудно торопиться. Поступить же сразу так, как того настоятельно требует Николай Николаевич, не вполне целесообразно.

В ответ Николай Николаевич закричал, что «его офицеры готовы порвать зубами по первому его приказу» господина Банщикова. Но Владимир Александрович его скоро успокоил, заявив, что «главное – сперва проверить то, что находится у Михаила Лаврентьевича в голове, в смысле информации, а не какого цвета у него мозги». А потом, послушав его, они решат, что нужно делать с… простите, ваше величество, с «этим двинутым Николя и его гемофиличным дохликом»…

Оба они были уже изрядно навеселе и долго смеялись над этой, с вашего позволения, шуткой. Я старался поддерживать компанию, но без излишества. В завершение мне было заявлено, что во мне, как в старом члене «Священной дружины», они не сомневались никогда. Мне было велено раз в неделю извещать кого-либо из них, как идут дела и когда вы, Михаил Лаврентьевич, будете готовы для откровенной беседы с ними… Такие вот дела…

А предложений моих было, да и есть (больше я ничего не надумал), три. Либо мы на время прячем Михаила Лаврентьевича, инсценировав его смерть, что позволит потянуть до принятия каких-то мер к господам великим князьям. Либо их сразу нужно арестовывать и начинать следствие. Либо государь может, не откладывая этого, сперва в личной беседе постараться убедить своих родственников в их неправоте. И уже по результатам этой беседы принимать дальнейшие решения.

– Да. Дела наши как сажа бела… Оленька, успокойся…

Возок, поскрипывая и покачиваясь, быстро катил по зимней дороге. Какое-то время все молчали. Затем вновь заговорил Николай:

– Так вот, любезный Петр Николаевич, откровенность за откровенность. И верность за верность. Действительность же такова, что у нас нет времени для условностей. Поэтому я решил, что Михаил Лаврентьевич сейчас расскажет вам, кто он такой, как здесь появился и кто его к нам послал. Чтобы вы не подумали, что он маг, спирит или медиум, овладевший рассудком государя. Мы с Ольгой Александровной подтвердим вам его рассказ фактами, чтобы вы вполне убедились, как все серьезно. И на что, в силу своей дремучести и злобности, готовы замахнуться мои милые дядюшки. Попытка мятежа и цареубийства – сущий пустяк в сравнении с этим, банальный и вульгарный…

Через двое суток Петр Николаевич Дурново запишет в своем дневнике: «Несомненно, события вчерашнего дня, когда до Петербурга дошли известия о грандиозной морской победе под Порт-Артуром, сделали сенсацию и потрясли многих до глубины души. Причем очевидно, что не только лишь в России. Про себя же, не кривя и не лукавя, должен отметить, что, находясь всецело под впечатлением события, приключившегося со мною накануне заслуженного торжества наших моряков, отнесся я к добрым вестям с Дальнего Востока буднично. Как к чему-то вполне естественному и должному…»

Биографы российского премьера так и не смогли выяснить, о каком именно событии, случившемся при участии Дурново за день до Шантунгской победы, шла речь.

Из воспоминаний генерал-лейтенанта генераладъютанта, председателя ИССП (1905–1921 гг.) графа С. В. Зубатова «Мои песочные часы»

МилиТерра, Москва, 1946 г., издание 2-е, дополненное биографической справкой

Итак, мои песочные часы опять перевернули. В третий раз.

Добравшись кое-как из захолустного Владимира до Первопрестольной, никуда не заходя и ни с кем не встречаясь, сразу на вокзал. Повезло, поезд уходил через сорок минут. Есть время на стакан горячего чаю и бублик с маком в вокзальном буфете.

Пока отогреваюсь у метлахского печного бока, быстро просматриваю свежую газету. Ну конечно, главная новость – определен срок восстановительных работ на Кругобайкалке. Четыре-пять месяцев. Судя по всему, туннель там рвануло основательно. Версий три: японцы, радикалы, националисты. Я бы, пожалуй, прибавил – или наше головотяпство. Но нет, «по заслуживающим вполне доверия сведениям, состав был загружен исключительно продовольствием и предметами обмундирования для нашей маньчжурской армии»… Значит, не сами.

Наконец, колокол… Гудит паровоз. Дернул. Еще раз… Поехали… Москва постепенно уходит вдаль. Дома мельчают. Тянут в небо дымки деревни. Скоро вечер. В вагоне хорошо натоплено. И от окна, слава богу, стужей не тянет. Хорошо все-таки ехать первым классом.

Билет на меня действительно был записан, так что все серьезно. Однако так и подмывает: в который раз берусь перечитывать письмо. Так коротко, без прелюдий: «Сергей Васильевич! Прошу вас прибыть в Петербург возможно скорее, вам назначена личная аудиенция. Дело крайней государственной важности. Дату прибытия либо невозможность выезда телеграфируйте». И подпись: «Личный секретарь ЕИВ по военно-морским делам Михаил Лаврентьевич Банщиков». В письме его карточка, пятьдесят рублей ассигнациями и квитанция на билет 1-го класса.

Ну, допустим, кто таков этот Банщиков, мне и в ссылке стало известно. И то, как скоро преобразился в делах император, после того как приблизил к себе прибывшего с Дальнего Востока морского доктора, участника славного дела при Чемульпо, я понимал прекрасно. И искренне радовался, что судьбе было угодно так устроить, что в тяжкий для отечества час возле Николая Александровича оказался не очередной пройдоха или проходимец, а серьезный боевой офицер. И не какой-нибудь старый интриган, не случайный мистик французского разлива вроде разных мсье Филиппов или Папюсов, а, если судить по фотографиям в газетах, бравый молодец, кровь с молоком.

Но все-таки из письма однозначно не следовало, кому я понадобился столь срочно. Автору письма-записки или все-таки самому государю, если аудиенция? Если все это не предлог, чтобы добыть меня для какой-либо мутной придворной интриги… Если так, то нет, увольте. Не мое-с… Но, как говорится, утро вечера мудренее. Выпив еще чайку и поговорив о всякой ерунде с соседом по купе, лесничим из-под Пензы, устроился спать…

Столица встретила снегопадом. Мягким, пушистым. Здесь много теплее, чем в Москве, крещенские так не трещат. Взял тут же извозчика, и покатили. Шуршат полозья, с парком покрикивает возница с облучка… Последний раз ехал Невским полтора года назад, стояла августовская жара. Тогда ехал в другую сторону, уже как «неблагонадежный». Провожали самые близкие коллеги, бесстрашные и честные. Да еще господин Гапон, чуть не подведший к государю убийц в декабре. Приходил, как я теперь понимаю, окончательно уверовать, что вся работа по созданию объединений рабочих, что шла до того под моим началом, остается выброшенной в хлам и можно кое-чем постараться воспользоваться, поживиться. Как же мне неприятно было вдруг осознать, что в свое время я серьезно ошибся в этом человеке…

Вот уже и Зимний скоро. Но к самому дворцу ехать почему-то не хочется. Прошу возницу остановить.

– Тпр-ру-у, родимая…

Стали на углу Морской, напротив арки Генштаба. Расплатился, как обычно, не мелочась. Этому «как обычно» усмехнулся в душе: по карману ли шик?

– Благодарствуйте, ваше сиятельство!

– Какое же я тебе сиятельство, голубчик…

Гнедая протяжно фыркнула на прощанье, скосив на меня большой добрый глаз.

– Это вам к удаче, барин. Она вещуха у меня! Коль сейчас не «сиятельство», так, стало быть, станете! – крикнул весело так и укатил…

Дальше пошел сам. Снег так и валит. Я налегке, со мной лишь маленький дорожный саквояжик. Захожу с черного. Карточку офицеру-гвардейцу. Козырнул и просил подождать. С карточкой споро ушли наверх. С сапог и шубы натекло немного. Неудобно, но что делать…

Банщикова узнал сразу. Стройный, подтянутый, как на газетном фото. Длинная морская шинель, фуражка, гвардейские усы, приветливый взгляд. Крепкое рукопожатие теплой, сухой руки. Доброе рукопожатие. И сразу с места неожиданно:

– Едемте! Государь нас ожидает.

Пока переварил известие, выходя за Михаилом Лаврентьевичем из дворца, даже не заметил, как подкатил закрытый санный возок. Сзади шестеро казаков личного конвоя, все при оружии…

– В Царское!

Забираемся внутрь. Уселись. Лошади взяли резво, с гиком за нами казаки… Банщиков весел и непринужден.

– В поезде поспать удалось, Сергей Васильевич?

– Конечно. Человек с чистой совестью всегда хорошо спит.

– Слава богу, значит мы с вами немного коллеги. Но я еще, бывает, громко храплю, что соседям по купе не нравится. Кстати, вы перекусили чего-нибудь или сразу с вокзала?

– Честно: сразу с вокзала.

– Значит, предчувствие меня не обмануло…

Банщиков не спеша забрался под свое сиденье и, вытащив тщательно укутанную корзинку, добыл оттуда пироги и бутылку еще горячего чая. Поблагодарив за заботу, я предался трапезе с наслаждением. Оказалось очень кстати.

Дожевав последний пирожок, спрашиваю:

– Михаил Лаврентьевич… Цель моего столь неожиданного вызова вам известна или я все узнаю непосредственно от его величества?

– Вполне известна. Пока мы катим до Александровского дворца, как раз предварительно все сможем обсудить.

– Вы действуете по указанию Николая Александровича?

– Безусловно.

– Тогда чем могу быть полезен? С моей-то «неблагонадежностью»?

– Сергей Васильевич, о чем вы… Какая неблагонадежность? Но, действительно, к делу. Если коротко: с вашим уходом Третий департамент преследуют весьма серьезные неудачи. Про инцидент с подачей петиции гапоновцев царю вы из газет, конечно, знаете. Затем диверсия на Транссибе. Слава богу, не раньше на несколько месяцев… Возникающие стачки из чисто экономических буквально по прошествии нескольких часов становятся радикальными, выбрасывают политические лозунги и требования. Итог ясен: нагайки, аресты и… Ответная реакция, вплоть до террора.

Связаны эти неудачи, по мнению государя, конечно же, со стилем работы Вячеслава Константиновича. Он убежденный государственник, весьма жесткий человек, под его чутким, неусыпным руководством полиция и жандармы неплохо пресекают и искореняют. По факту происшедшего. Но работа на опережение… С этим, увы, проблемы. И пока просвета никакого не видно. Поэтому…

Перебиваю:

– Мое отношение к методам работы господина фон Плеве, вы, конечно, знаете?

– Конечно.

– И понимаете также, надеюсь, по каким именно причинам я намерен никогда не общаться с этим… С этим господином лично, а тем более по служебным делам?

Вопрос повисает в воздухе… Банщиков внимательно смотрит на меня. Наконец отвечает, тоже вопросом:

– А если государь вас попросит, как тогда?

Так же внимательно смотрю на него.

– Михаил Лаврентьевич… Я, может быть, дерзость сейчас скажу, но если речь пойдет о моей работе с господином Плеве под одной крышей, то уж лучше высадите меня прямо здесь! А государю императору передайте, пожалуйста, мое верноподданническое глубочайшее почтение и сожаление. Но с этим человеком в одном ведомстве я не буду служить. Увольте-с!

Банщиков, чувствуя, как я распаляюсь, неожиданно улыбается, кладет мне руку на руку, которой я нервно сжимаю ручку моего саквояжика.

– Сергей Васильевич, дорогой, поставьте обратно свой саквояж, ради бога. Никто не собирается вам предлагать службу под Плеве или мирить с ним. Придет время, если захотите, сами во всем с ним разберетесь. Но тогда, полтора года назад, вы понимаете… Вас просто очень профессионально подставили. Сиречь выставили козлом отпущения за то, чего вы не совершали. И сделали это хладнокровно, обдуманно. Даже, если здесь уместен такой термин, красиво. И могу Вас обрадовать: сейчас я уже без сомнения точно знаю, кто именно был режиссером сего многоходового действа.

Молчу. Хотя вопрос так и рвется…

– Это сделал господин фон Витте.

– Но…

– Да-да. Именно он. Злейший враг Плеве. Его вполне устраивала ситуация, когда два его врага перегрызутся не на жизнь, а на смерть.

– Я?! Я враг Сергея Юльевича? Вот уж…

– Это вы себя не считали его врагом. А вот он вас считал. Причем весьма и весьма опасным. И рассчитывал сперва вашими руками, точнее руками вашей агентуры, прикончить своего конкурента на поле влияния на государя – господина Плеве, а затем, вернув себе реальную власть, разобраться с вами. Ведь вы уже слишком много знали… Да, донес на вас именно он, а вовсе не старик Мещерский.

Но не только ваша информированность страшила Витте. Это цветочки. А где ягодки? Объясню вам как дважды два. Вы, милостивый государь, своей так называемой «зубатовщиной» организовывали рабочих практически в профсоюзы. Пусть зачаточные, однобокие, ущербные в чем-то, но для фабрикантов и капиталистов не менее от того страшные. Понимаете, чем? Вы отбирали у них деньги! Для рабочих, конечно, для их детишек, впроголодь живущих, не себе любимому. Но им-то, господам предпринимателям, от этого веселее не становилось. Может быть, это были как раз те самые деньги, которые они планировали отдать эсерам или эсдекам на дело буржуазной революции!

Другое дело, если бы вы денежку «отпиливали» себе в карман. С подобными типами они умеют быстро решать вопросы. Полюбовно. Но вы – другой случай… Вы попытались изменить для них правила игры в государственном масштабе. Вы радели за интересы государства и не скрывали этого. Вы доказывали императору, что государство, власть должны стать арбитром в борьбе труда и капитала. И вы оказались вдобавок неподкупным чиновником! Форменной белой вороной! Моральным уродом в их понимании! И были просто обречены стать их врагом.

Да вы, собственно говоря, и сами, не таясь, вызывали их на бой. Ваша идея сдержек и противовесов – в данном случае «прикормка» рабочих в противовес «нахальной» буржуазии? Вы ведь в письме к Ратаеву черным по белому свои взгляды предельно четко изложили, по пунктам. Чистосердечное признание – царица доказательств, не так ли?

– Но, простите, это же частная корреспонденция! Как оно оказалось… Хотя про «царицу доказательств» – да… Сильно сказано.

– Поверьте мне на слово, эта информация ушла не через него. Но, как вы понимаете, осведомлен о вашей позиции по данному вопросу не только я… Однако закончу свою мысль. Вы же прекрасно понимаете, кто при государе Николае Александровиче всегда был агентом промышленной и банковской буржуазии? Можно сказать, первейшим выразителем их интересов? Правильно, Сергей Юльевич. Ему в вашем клинче с Плеве нравилось все. И по большому счету, ваша голова на подносе, любезный Сергей Васильевич, была нужна ему не меньше, чем голова министра. Если бы вы, посредством господина Азефа и его подручных, помогли ему разобраться с Плеве, вы тотчас угодили бы не в ссылку во Владимире, а в Шлиссельбург.

Только вот незадача, вы ему отказали! И он немедленно оклеветал вас перед патроном. Но не в отместку, а в надежде, что тот, как разъяренный носорог, вас стопчет, а вы от ярости и обиды сметете его с доски. Физически. И тут наш финансовый гений в вас ошибся: нельзя же всех мерить по себе. – Банщиков тонко усмехнулся. – Неужели вы, с вашей-то проницательностью легендарной, не догадывались о таком раскладе?

– Догадывался о чем-то подобном. Но, к сожалению, уже потом, во Владимире. В тот же момент, к своему стыду, должен признаться, эмоции взяли верх, увы. Да и доброхоты разные подсобили… Ежели начистоту, позже я понял, что наступил в столице на нечто большее, чем вся эта история с рабочими союзами. Она-то как раз на виду, как и все брожение в рабочей среде. Но есть опасность, укоренившаяся много глубже. И она куда опаснее…

Еще за пару лет до отставки очевидным для меня стал стремительно идущий процесс финансового закабаления России международными банковскими синдикатами, еврейскими в первую голову. С целью политического подчинения в будущем. И его требовалось срочно остановить, поскольку их удавки протянулись уже слишком высоко. Результат этой ползучей агрессии мне видится только один – войны за чужие интересы, расчленение и гибель империи…

Плеве же в этом вопросе просто, простите, ни черта не соображал, как не соображает до сих пор. И никогда соображать не будет. Поэтому его нужно было срочно убирать. А получилось… Получилось так, как получилось… А ведь мной были подобраны детальные досье практически на девяносто процентов наших банкиров, отработаны их связи и там и здесь! Я-то тогда полагал, что это поможет Сергею Юльевичу манипулировать ими на благо империи, а оказалось… Но, как я понимаю, ваше появление при дворе каким-то непостижимым образом помешало подрывным планам фон Витте?

– В некотором смысле… А то досье, о котором вы упомянули, оно у кого?..

– Полагаю, что подлинное уничтожено.

– Подлинное?

– Сохранилась копия. Я, хотя не имел права, переписывал для себя практически все значимые факты, чтобы дома иметь возможность спокойно проанализировать, когда никто не мешает. По ночам думается лучше…

– И что? Эти записи существуют до сих пор, Сергей Васильевич?!

– Да. Вот в этом саквояже лежит моя синяя рабочая тетрадь. Только Плеве никог…

– Господи! Да оставьте же вы его в покое, наконец, Сергей Васильевич! Давайте пока забудем о нем. Он и так до сих пор в прострации после того, как чудом избежал смерти!

– То есть?

– Готовившееся покушение на министра внутренних дел боевой организацией партии социалистов-революционеров было сорвано месяц назад. Исполнители уничтожены при попытке оказать сопротивление аресту. Все. Кроме его главного организатора, господина Евно Фишлевича Азефа…

Удивились? Понимаю… Пес решил укусить хозяина. И, скорее всего, преуспел бы, не убери вовремя государь господина Лопухина. Да-да, этот субъект обманывал не только вас. Так что не расстраивайтесь слишком сильно… Подонок пока на свободе, но вряд ли он догадывается, что его подлое двурушничество открыто. Ибо перед смертью несостоявшиеся бомбисты рассказали все…

Но вернемся к господину Витте. План бывшего премьера по водворению в кресло министра внутренних дел записного либерала Святополк-Мирского перед походом Гапона рухнул в небытие. Кроме того, появились и некие улики, изобличающие самого многоуважаемого Сергея Юльевича в косвенной причастности к этому замыслу. Как и к попытке прикончить меня… Но это длинная история. Возможно, вскоре я вам ее расскажу. Хотя это будет зависеть в первую очередь от итога вашего разговора с императором.

Скажу больше, после отставки Сергей Юльевич начал подумывать об устранении государя. Да, вы не ослышались… Не зря же он так старательно обхаживал в свое время Михаила Александровича. Про запас на самый крайний вариант, наверное… По полному секрету: господину Лопухину эту идею Витте высказывал лично. И тот об этом Плеве… не сказал ни слова! Так что назначение Дурново шефом департамента имело свои корни. А уж окончательно наш герой засветился с эсеровско-гапоновской петицией. И всем тем несостоявшимся ужасом, который вокруг нее замышлялся… Что, совсем весело стало, да? – подмигнув, спросил, сообразуясь, по-видимому, с выражением моего лица, Банщиков.

Что было ответить? Молчу… После чего он продолжил:

– Для нашего с вами понимания ситуации важно то, что с ролью цепного пса в кресле министра внутренних дел Плеве, несмотря на его определенный дубизм и склонность к шаблону, пока вполне справляется. Ну и бог с ним! Пока полицией рулит Дурново, он до взрыва страну довести не даст. Поэтому вся эта громкая активность фон Плеве…

– Для меня лично, Михаил Лаврентьевич, важно лишь то, что я не готов быть его подчиненным. Это после всего, знаете ли…

– Вот и славно. Если мешало лишь это, значит, присказка закончилась. Переходим к делу, приведшему вас сегодня сюда. Сейчас вокруг предстоящих реформ и дальнейшего политического курса страны, как внешнего, так и внутреннего, даже вокруг самого государя императора и членов его семьи, стягивается паутина из различных враждебных сил. И в своих действиях они пока идут на шаг впереди нас. Ибо их действия, где очевидно, а где втемную, контролируются из одного центра. Из какого именно, мы уже нащупали. Получается, что и вы, собирая это досье, были в шаге от разгадки…

Стоящие за всем этим силы поставили своей целью мировое господство. Первейшая их задача на пути к нему – демонтаж трех крупнейших европейских империй. Эти силы скрытны, могущественны, беспринципны, безжалостны. К своей цели они идут почти три столетия. И борьба с ними может закончиться для России трагически. Во всяком случае, борьба честная, в которой пристало действовать с открытым забралом. Если сражаться так, наши шансы мизерны и иллюзорны.

Конечно, некоторые превентивные меры государю удалось предпринять, но они далеко не достаточны. Да, и Витте, и Ламсдорф отправлены Николаем Александровичем в отставку, и кое-какие принципиальные моменты, которым они яростно пытались противостоять, уже свершились. С другой стороны, возможно, уже плетется заговор крупной банковской и промышленной буржуазии. У них в руках деньги, причем деньги колоссальные… Поэтому очень здорово, очень важно, что цела ваша синяя тетрадь…

Активизировались и явные внешние враги, кстати. Англия взбешена нашими военными успехами и развернула против нас тайную войну на всех фронтах, в том числе на информационном. Оцениваете накал безостановочных русофобских завываний лондонской прессы? Ага, она же у них «свободная»!

Англичане еще весной замкнули на японского резидента в Стокгольме полковника Акаши, ныне покойного, большинство своих рычагов влияния на наши радикальные партии и националистов всех мастей, а кроме того, тайно субсидировали его деятельность. Внешне все это выглядело как операция японской разведки по внутренней дестабилизации положения в противной державе, и Лондон как бы вовсе ни при чем…