Портрет

Анри Труайя Портрет

Оскар Малвуазен был незаурядным художником. Собратья по цеху презирали его потому, что он заработал много денег, продавая инсектициды. А отец ругал его, ибо вместо того, чтобы посвятить себя коммерции инсектицидов, он впустую тратил половину своей жизни, марая холст. Действительно, Оскар Малвуазен больше интересовался живописью, нежели уничтожением вредной тли. После смерти отца он пригласил опытных управляющих, а сам удалился от дела, чтобы душой и телом предаться своей отчаянной страсти. Он выбрал убежищем средиземноморскую малонаселенную деревеньку Терра-ле-Фло, вросшую в обрыв с узкой песчаной полосой, которая приглушала игру волн. На местности возвышались две полуразрушенные римские башни. Малвуазен приобрел этот участок, приказал снести башни, а архитектор умело использовал обломки, чтобы воздвигнуть новое строение.

Дом состоял из одной гостиной с очень высоким застекленным потолком. Кухня, столовая и спальня художника находились в соседней пристройке, соединенной с домом крытым переходом. Слуги были наняты на месте, мебель куплена очень дешево у марсельских старьевщиков, а садовник, прибывший из Антиба, спланировал и разбил сад для отдыха и развлечений. На воротах дома повесили дощечку из синей жести, на которой было написано золотыми буквами: «Пенаты».

Отделочные работы длились год. В течение этого времени жители Терра-ле Фло сгорали от любопытства и нетерпения, ибо абсолютно ничего не знали о своем новом соседе. Наконец он приехал на зеленой машине с белыми колесами. Автомобиль медленно пересек деревню, затем свернул на каменистую дорожку, ведущую к «Пенатам» и остановился у входа в дом. Мужчина величественно вылез. Он был лыс. Острый нос намного выдавался вперед. Его голубые глаза поглотили весь небосвод. Широкий дорожный плащ в розовато-бежевую клетку скрывал тело до пят. К губам прилепился маленький желтый цветочек с изогнутыми лепестками. Поздоровавшись с зеваками, сбежавшимися на двор перед домом, он выплюнул цветок, раздавил его ногой и вошел в свой дом с гордо поднятой головой. В тот же вечер он заманил к себе местного мэра месье Богаса на дружеский ужин. Месье Богас был человеком внушительным, с пышными усами и узким упрямым лбом на красном лице. Он гордился своей должностью и мечтал сделать карьеру на ниве местной политики. Мэр с живостью принял приглашение своего новоиспеченного гражданина. Никогда в жизни он не забудет прием, оказанный ему хозяином! Оскар Малвуазен встретил своего гостя в домашнем малиновом халате, усеянном морскими звездами. Он привел гостя в мастерскую с голыми оштукатуренными стенами и полом, выложенным белыми и черными плитами. Стол сервирован в углу зала. На одну персону.

— Садитесь и кушайте, — сказал Оскар.

— А вы?

— Я не голоден. Я ем только тогда, когда проголодаюсь. Возможно, через часик — другой! Тогда закажу себе легкую, хорошо перченую закуску. А может, проголодаюсь только на рассвете! Зачем тогда набивать желудок. Но моя фантазия не должна вам помешать отобедать. Кстати, я люблю поболтать, а говорить, кушая, невозможно; с другой стороны не люблю, когда меня перебивают, и так как вы будете есть, то вам будет неудобно отвечать мне. Поэтому, так будет лучше.

— Как вам угодно, — пробормотал мэр.

Оскар Малвуазен хлопнул в ладоши своими тощими руками. Месье Богас аккуратно опустил свой зад на стул и принялся поглощать свежие овощи, поданные лакеем в белых перчатках. Пока месье Богас жевал морковку и ароматный укроп, Оскал Малвуазен ходил из одного конца зала в другой в своем малиновом халате.

— Я поселился в ваших краях, — сказал он, наконец, — потому что я люблю много света, свежий воздух и одиночество. Я — художник.

— Ах! Живопись, — сказал Богас, — Какая великолепная вещь. Кого она зацепит, то не отпускает. Я знаю одного мариниста, который не в состоянии остановиться, рисуя алые паруса в голубом море.

Оскар сморщил нос и начал тихонько смеяться:

— Живопись, о которой вы упомянули, это не живопись. До сих пор мазилы одержимы рисованием вещей, животных и людей таковыми, как они есть. Они не уловили самого главного. И позабыли самое важное.

— Самое важное? — переспросил месье Богас.

— Конечно! — закричал Малвуазен. Скажите мне, господин мэр, что является важным для вас: ваше тело или ваша душа?

Месье Богас, удивленный, медлил с ответом. Оскар Малвуазен похлопал его дружеским жестом по спине:

— Ваша душа, черт побери!

— Ну конечно, черт побери! — сказал мэр.

— И, тем не менее, тот, кто делает ваш портрет, упорно выделяет только вашу плотскую оболочку.

Такое сравнение не понравилось месье Богасу. Никто не смел назвать его плотской оболочкой. Сначала он подумал, что это оскорбление. Но тут же решил, что всякая философская дискуссия несет некоторую свободу выражений, и он просто выдохнул:

— Ну, уж, вы скажете!

— Я, — продолжал Малвуазен, — рисую не тела, а души. Когда я нахожусь перед моделью, то у меня открывается третий глаз. Я пронзаю кожу, кость и шерсть. Я ухожу от реального. Я поднимаюсь над обыденностью. И лицо, которое рождается на моем холсте, не показывает вульгарную внешность личности, но оно точно выражает состояние души, вы понимаете?

— Да, — сказал мэр на всякий случай.

— Тогда не изволите ли быть моей моделью?

— Ну, я…

Оскар Малвуазен потряс колокольчиком. Появились двое слуг и убрали со стола. Месье Богас быстро оказался в кресле-качалке напротив мощного прожектора, который слепил ему глаза.

— Я хочу, — сказал Малвуазен, — украсить стены мастерской грандиозным фресками. Ни одного белого пятна не останется в зале! А там, в центре этой стены, я изображу вас или, скорее, вашу душу с наибольшей точностью.

— Неужели это так необходимо? — спросил месье Богас.

— Вы отвергаете мое предложение?

— Нет…Это честь для меня…Но не находите ли вы, что…в связи с моей должностью…

— Франсуа I был изображен Клуэ, Наполеон — Давидом, Генрих VIII — Гольбейном…

— Да, да, я знаю, — сказал Богас, — Но что вы собираетесь изображать?

— Вашу душу, вы, что, боитесь?

Месье Богас посмотрел затравленным взглядом:

— Вовсе нет, — сказал он, — Я готов.

— Сеанс продлится недолго. Максимум час. Жорж! Мой угольный карандаш и кисти…

Лакей принес все необходимое, и Оскар Малвуазен приступил к работе над портретом мэра, который должен был украсить большое панно в центре зала. Яркий свет прожектора не позволял месье Богасу следить за движениями карандаша на белой стене. Он мог наблюдать только, как Оскар приближался к стене, затем резко откидывался назад, извивался всем телом, чтобы исправить линию и делал разные пируэты, которые великолепно в такт повторял его домашний халат. Иногда художник так близко подходил к портрету, что даже касался его.

Затем он опустил руки на плечи мэра и посмотрел инквизиторским взглядом в его слезившиеся большие глаза:

— Я вижу, вижу, — хрюкал Оскар Малвуазен, — я различаю, я отгадываю, я чую, я отсасываю и поднимаю на поверхность, выворачиваю пиджак наизнанку и вытаскиваю на свежий воздух все тайное и постыдное…

— Я вас умоляю, — лепетал Богас.

Малвуазен достал из кармана яблоко и жадно захрустел им. Он выплевывал семечки прямо на пол. Сопел и шмыгал носом. Он напоминал дикого зверя. Месье Богас пожалел о спокойном доме, где ждала его жена с двумя отпрысками. Он чувствовал себя раздетым, обесчещенным и изнасилованным этим бессовестным посторонним без зазрения совести. Ему казалось, что этот пылкий взор сдирал с него как шелуху муниципальную ленту, бумажник, политические взгляды, электоральную поддержку, абстрактность его речей и всю его подноготную. Как будто, с каждой секундой он становился беднее и, в конечном итоге, он останется с этим нечто под названием «душа». Он вздрогнул.

— Месье! Месье! Я устал, — сказал мэр.

— Тише, — возразил ему Малвуазен.

Он хватал свои кисти и жирно клал большие разноцветные мазки рубцами на белой стене. Работая, он дьявольски подпрыгивал, полы его халата раскрывались как легкие и красные крылья. Свет прожектора нарисовал огненный ореол вокруг его лысины. Кисти плясали в его руке, как кочерга в камине. Часы с боем зазвонили.

— Еще немного, — сказал Оскар Малвуазен, — Если бы вы знали, как меня вдохновляете!

В два часа утра он бросил свои кисти, вытер лицо оранжевой шелковой тряпкой. Месье Богас, онемевший из-за неподвижной позы, не мог ни встать, ни шевельнуть головой. Малвуазен взял его под руку и повел к панно. Затем, повернув прожектор, он радостно провозгласил:

— Имею честь представить вам месье Богаса, мэра Терра-ле Фло.

Месье Богас открыл рот и почувствовал, что вот-вот рухнет на пол.

Перед ним на стене предстала животная маска фиолетовой плоти с кровоточащими глазами. Локон рыжих волос как слизняк ниспадал на чудовищный лоб. Из перекошенного рта стекала слюна.

— Но,…но,…это не я, — заскулил месье Богас.

Да, он никогда не обольщался на свой счет и не считал себя красавцем. Он знал, что у него низкий лоб, смуглая кожа и торчащие усы. Но эти маленькие недостатки ничто, по сравнению с мерзкими чертами, которыми кисти хозяина одарили его.

— Я ожидал такой реакции, — сказал Малвуазен, — вы себя не узнаете?

— Нет, месье! — сказал мэр с упреком. И он застегнул свой пиджак, подчеркнув этим, что оскорблен.

— Жаль, — сказал Малвуазен, — тем не менее, я вас заверяю, что сходство безупречное. Да, я не скопировал вашу плотскую оболочку…

Опять плотская оболочка! Месье Богас счел этот момент самым подходящим, чтобы всерьез разозлиться.

— Я вам запрещаю говорить о моей плотской оболочке! — воскликнул он.

— Поговорим о вашей душе. Так я ее увидел в каком-то великолепном гипнозе…

— Вот это моя душа?

— Конечно!

Месье Богас побагровел. Одно мгновенье он даже походил на свой портрет. Потом заскулил:

— Месье, во имя долга, который я исполняю, во имя уважения ко мне, я вам приказываю смыть чудовищную картину, предоставив тем самым, возможность вас простить

Без тени смущения, посвистывая, Оскар Малвуазен подошел к своему произведению. Месье Богас не спускал с него глаз. Он увидел, как Оскар опустил кисть во флакон с канареечным цветом и легким движением провел по стене. И надпись, как гирлянда, зацвела над портретом. Мэр с ужасом прочел простые слова, которые венчали его изображение:

«Душа Месье Богаса, мэра Терра-ле-Фло».

— Вы, недоносок, — завопил месье Богас.

— Позже, позже вы справедливо оцените мое творчество, — сказал Малвуазен.

И он открыл дверь, чтобы выпустить разъяренного мэра, который угрожал художнику поднять скандал в прессе, провести полицейское расследование и подать жалобу префекту.

После месье Богаса Малвуазен приглашал одного за другим всех жителей деревни. Конечно, месье Богас повсюду рассказывал о своем злоключении, и добрые люди осознавали, какое им грозит разочарование при посещении «Пенат». Однако в глубине души каждый представлял себе, что только душа соседа заслуживала гротескного изображения. Молоденькие девушки пришли позировать с цветками в волосах и с пестрыми шарфами на корсажах, как будто этими ухищрениями старались скрыть ужасные недостатки. Мужчины исповедовались, прежде явиться к Оскару Малвуазену, ибо они думали, что их грехи, отпущенные кюре и прощенные Богом, ускользнут от всевидящего ока художника. Повсеместно происходил беспощадный конкурс физической и моральной изящности. Заключались пари — ставили на новоиспеченные модели. Похоже, что невозможно найти на всю благородную округу хотя бы один характер, который можно взять в пример. От миловидных детей до беззубых стариков, от непорочных пухленьких женщин и до загорелых молодцов — все, буквально все, были изуродованы демонической кистью. По мере того, как панно заполнялось новыми портретами, число врагов Оскара Малвуазена в Терра-ле-Фло увеличивалось.

Тем временем, братская опала всех кандидатов не могла сплотить их между собой. Они были согласны ненавидеть, но художник научил еще и не доверять друг другу. Соседи следили друг за другом. Самые невинные лица уже не внушали доверия тем, кто их знал много лет. Контракты, акционерные сделки всех видов были аннулированы потому, что одна из сторон видела портрет другой у Малвуазена.

— Я тебе не советую продавать земельные участки Кокозу, — говорил один осторожный отец, — Я видел его душу. У нее морда плута!

— Моя тоже не подарок, — отвечал сын.

Но отец мудро заметил:

— Со своей душой как-нибудь можно поладить. Но другую душу нужно опасаться как чумы.

Молодые девушки накануне свадьбы увиливали от своих обещаний: фрески Малвуазена выявляли гнусный характер их избранников, Мужья подозревали своих жен, последние ссорились с мужьями после визита к художнику. Атмосфера склок и выяснения отношений накрыла всю деревню. Самые крепкие семьи распадались. Каждое утро Оскар Малвуазен находил в своем почтовом ящике анонимные письма, полные гнева, оскорблений и угроз.

Одинокий и меланхоличный, он не покидал своей обители. Порвав со своими парижскими друзьями, он никого более не принимал. После того, как портреты всех жителей Терра-ле-Фло были сделаны, Малвуазен стал рисовать души вещей, и эти натюрморты были ужасны. Часто он с грустью смотрел на фрески, украшавшие стены большого зала. С высоты двухэтажного дома громадная и мерзкая толпа окружала его. Везде кишела нескончаемая и уродливая жизнь. Кто смотрел, улыбался, плакал, кто безмолвно кричал. Как будто страшный кошмар наяву, адская рвота. Там были восковые фигуры, съеденные проказой: с провалившимися носами и запавшими ртами. Были лица сангвинической удовлетворенности и глупости, жилистые и нервные лица едкой злости, фигуры с раскрытыми ртами, похожими на куски сырого мяса, кряхтевшие от низменного сладострастия. Женщины с усами и бородой. Мужчины со сложными шиньонами и жемчужными колье на шее, на которой выпирала щитовидная железа. Дети с глазом циклопа. Старики с орхидеей в отвислых губах. Девушки курили трубки. И над каждым портретом короткая надпись указывала ужасное сходство: «Душа матери Дантеск…Душа отца Кокозе…Душа мадемуазель Жюльетт Пелу…».

Несомненно, когда Малвуазен смотрел на свои фрески, он сам пугался своей работы. Неужели он никогда не найдет избранную душу, способную направлять его кисть на благородное изображение?

Однажды вечером, когда он осматривал свои творения, над морем разыгралась сильная гроза. Вспышки молний метались по залу, захлестнув белым лучом стены с тревожными масками. Во время этого короткого и ужасного светопреставления Оскар Малвуазен почувствовал, что краски отслоились от стен и ожили в зале как страшный сон. Он издал звериный вопль и быстро кинулся из мастерской, остановившись только на пороге дома, где хлестал дождь. Необъяснимый страх сжимал его нутро. Зубы клацали. Ему слышалось сквозь шум дождя похоронное цоканье копыт по вымощенной дорожке. В это время деревня укрывалась от грозы своими красными крышами. Море взволнованно ревело. Деревья скрипели. В одном окне зажегся свет. Малвуазен быстро перекрестился и поклялся, что ноги его больше не будет в этой проклятой мастерской

Спустя четыре месяца он покинул Средиземноморское побережье и уехал в Париж, вызванный управляющим для запуска новой марки инсектицидов.

Малвуазен вернулся в «Пенаты» другим человеком. И лишь потому, что он был не один. Молодая особа, на которой он недавно женился, сопровождала его. Она была так красива и мила, что жители Терра-ле-Фло простили Оскару все бывшие оскорбления. Люди говорили:

— Ему не хватало жены. Теперь он успокоится. Держу пари, что она заставит сжечь весь ужас, который он нарисовал.

Действительно, малышка Люсьена выглядела очень милой. Худощавое и бледное лицо ангельской чистоты, с глазами, излучающими искренность. Малвуазен был в нее влюблен до беспамятства. Он находил в ней все добродетели, которые искал до сегодняшнего дня. Если она попросила бы его уничтожить фрески в ателье, он сделал бы это с удовольствием, лишь бы понравиться ей. Но она любовалась фресками. Люсьена говорила:

— Странно, мой дорогой, я, тоже, когда смотрю на людей, сначала вижу их душу.

Однажды она попросила его сделать ее портрет.

— Я не хотел тебе предлагать, — сказал Оскар, ибо боялся обидеть неуместным откровением. Но если ты меня просишь…

— Ты думаешь, что у меня есть недостатки? — спросила она с кокетливой улыбкой.

— Нет,…Может быть, какая-нибудь невинная странность или шаловливый взгляд, который может проявиться на холсте…

— Ты боишься?

— Нет, а ты?

— Вовсе нет!

— Ну, тогда за работу! — воскликнул он.

И посадив свою модель в кресло, он выбрал свои лучшие кисти и холст, чтобы начать портрет, который должен стать шедевром.

— Наконец-то, — сказал он, — я буду рисовать прекрасную душу, которая будет для меня утешением за все предыдущие!

Медленно он провел углем по холсту, чтобы очертить овал лица и ниспадающие роскошные волосы. Но вместо того, чтобы сделать идеальную линию, грифель нарисовал обвислую толстую щеку, подбородок в виде галоши и три взъерошенных волоска вместо прически. Испугавшись, Оскар стер кощунственные признаки и начал снова свою работу, напрягая пальцы. Тем не менее, он смог повторить только предыдущие ужасные контуры.

— Ты доволен? — спросила Люсьена, — Я похожа? Красивая?

— Не мешай мне, — ответил он глухо.

И он схватил свои кисти. Но тут же их отбросил.

— Не работается мне сегодня, — сказал он, — я нервничаю.

— Покажи мне, что ты сделал!

— Я еще не закончил.

— Неважно!

Он не успел прикрыть свое произведение, как она подскочила к холсту, взглянула на портрет и закричала:

— Какая гадина! Это я, криворотая старуха с гноящимися глазами и с тяжелой отвисшей щекой? Ты меня так видишь? Ты меня так любишь?

— Не обижайся, дорогая, — прошептал он, — завтра, завтра я нарисую лучше.

— Я надеюсь!

Весь вечер она дулась. Оскар Малвуазен очень встревожился. Неужели у Люсьены есть такие отвратительные недостатки, о которых свидетельствует картина, или он ошибся в оценке ее души? В чем нужно сомневаться? В жене или в своем искусстве? Он надеялся, что она выйдет победительницей в этой схватке.

На следующий день он натянул новый холст и взялся за работу. От волнения тряслись руки. И каждое движение грифеля подтверждало его беспокойство. Лицо, которое медленно появлялось перед ним, становилось таким же ужасным, как и вчерашнее. Он попробовал расширить глаз, округлить рот, сделать шею более тонкой. Но рука не поддалась обману. Необъяснимая сила управляла его жестами. Против своей воли он закончил портрет, где скупость, кокетство, глупость, обман, жестокость беспощадно обнаружились в своих гнусных проявлениях. Когда Люсьена взглянула на портрет, она разрыдалась:

— Ты меня ненавидишь! — заскулила она, — Ты видишь во мне только грязные инстинкты, которыми сам обладаешь!

Он упал перед ней на колени.

— Дорогая, — сказал Оскар, — я люблю тебя как прежде. Если этот портрет тебе противен, я не виноват.

— Стало быть, это моя вина?

— Конечно.

— По-твоему, я такая уродина…?

Он развел руками:

— Я не знаю чему верить, Люсьена. Прости меня,…может быть ты права…Может быть, мой талант предает меня,…Может, я ошибся,…я буду работать столько, сколько понадобиться…

Она успокоила его, вернув уверенность в своем таланте. На следующий день он твердо знал, что ошибся и был полон решительности исправить все. Но как он ни старался быть снисходительным, третий портрет был таким же отталкивающим, как и два предыдущие. Тогда он сослался на то, что слишком спешил взяться за работу, и ему нужно хорошенько узнать свою модель, прежде чем изобразить тайный характер. В последующие недели он наблюдал за всеми действиями жены. Однажды он заметил, как она отпихнула ногой котенка, хотевшего пролезть в дом: он заключил, что она жестокая. В другой раз он уличил ее во лжи. Позднее, множество мелочей указывало на скупость, кокетство и детский эгоизм Люсьены. Он попробовал мягко намекнуть о недостатках и о том, что нужно меняться. Но она грубо воспротивилась. Она ничем не была довольна. При хорошей погоде она жаловалась на мигрень. При плохой погоде заявляла, что абсурдно жить в ссылке, вдали от Парижа под таким противным небом. Если муж бреясь, посвистывал, это ее раздражало, а если у него было плохое настроение, она упрекала его в том, что у него нет задора молодости. Если обед был обильным, она упрекала кухарку в том, что от такой еды можно располнеть. При легком ужине она заявляла, что данная диета скоро навредит ее здоровью. Часто она жаловалась, что они живут в «Пенатах» как отшельники, но если Оскар предлагал ей пригласить друзей из Парижа, она не хотела их принимать. Требовательная к другим, снисходительная к себе, капризная, болтливая и переменчивая, она жила только ради своего удовольствия.

Малвуазен хотел бы ненавидеть такое существо. Но вопреки всем недостаткам или благодаря им, он не мог отказаться от этого прекрасного тела, от этой отвратительной души. Он оправдывал себя, ссылаясь на то, что годы смогут изменить ее характер в лучшую сторону и что он поблагодарит судьбу за свое терпение. Спустя два года он взялся за портрет жены, и он получился менее удручающим, чем предыдущие, сделанные сразу после свадьбы. Но на холсте еще были видны постыдные проявления ее моральных недостатков, и ему пришлось сжечь работу. Ей он сказал:

— Есть прогресс, Люсьена!

Она заметила в ответ:

— В тебе или во мне, дорогой?

Такое замечание застало его врасплох, и он задумался. Она родила ему двух детей. Последние роды были сложными, и отразились на ней. Она становилась немного мудрее. С удовольствием занималась хозяйством. Потом ей удалили аппендицит. В период выздоровления она попросила Оскара сделать ее портрет. Он исполнил просьбу и удивился тому, что изображение становилось все приятнее. Хотя с холста глядела старушка, но у нее исчезли отвисшие щеки. А выражение уступчивости смягчило контур ее губ. Оскар дал себе слово до конца жизни рисовать только Люсьену.

Шли годы, отягощенные трауром, непогодой, иногда несбывшимися надеждами. Люсьена потеряла своих родителей. Дети росли, болели, выздоравливали, учились в лицее города Марселя, зарабатывали двойки. У них были свои подростковые приключения. Люсьена медленно старела. Ее лицо заволокла сетка мелких морщинок. Глаза блекли от усталости и забот. В каждый сочельник Малвуазен принимался за портрет жены. И по мере того, как она старела в жизни, на картинах, наоборот, становилась все моложе и красивее. Дети переженились и покинули отчий дом. Люсьена стала маленькой старушкой с седыми волосами и отвисшими щеками. Приветливая, веселая и бодрая, она жила лишь для того, чтобы сохранять вокруг мужа атмосферу нежности и комфорта. Вся деревня обожала «маленькую обитательницу «Пенат». Нерешительные молоденькие девушки ходили к ней за советами. Старики получали от нее помощь. Если кто заболевал в Терра-ле-Фло, то за первой помощью обращались не к врачу, а к Люсьене. В семейных неурядицах она выступала в роли судьи, чтобы разрешить недоразумения. Оскар Малвуазен гордился своей женой и более не сожалел о своем терпении. В ее день рождения, когда ей стукнуло 75 лет, с ней случился микроинсульт. Оскар постоянно ухаживал за ней с примерной самоотверженностью. Выздоровление было чудом. И как только она начала ходить, он упросил ее позировать. Она заняла то же самое кресло, в которое садилась, будучи молоденькой женой. А он, сгорбленный и трясущийся, передвинул тот же мольберт, служивший ему ранее. Поставил большой чистый холст, хорошо размочил свои кисти. Выдавил свежие краски на палитру. Внезапно он разволновался, а вдруг пальцы и усталые глаза смогут подвести его? Не растерял ли он весь свой талант, пока Люсьена становилась безупречной? Мягкий осенний свет проникал в мастерскую. Фрески с любопытством наблюдали за сражением этого упрямого борца со своей судьбой.

— Люсьена, — сказал Оскар, — Начнем!

Он поднял угольный карандаш своими скрюченными пальцами. Но как только он коснулся холста, карандаш уверенно заскользил. Никогда у Оскара не было такой решительности в начале работы. Лицо быстро вырисовывалось. Но это не было лицо маленькой старушки, меланхоличной и банальной. Запыхавшийся, погрузившийся в экстаз, Оскар Малвуазен видел, как зарождалось изображение молодой особы невероятно красивой: душа Люсьены отразилась в чертах лица молоденькой женщины, на которой он женился 55 лет назад. Это ее он воссоздал карандашом. Она проявлялась сквозь морщины и отеки. Словно душа и тело Люсьены, разминувшись во времени, встретились сейчас.

— Раньше твоя душа не заслуживала твоего тела, — закричал он, — а сейчас все наоборот!

Она вздохнула:

— Успокойся, дорогой…Ты витаешь в облаках…

Но он ее не слушал. Схватил палитру и кисти. Краски уже блестели на почти готовом холсте. Среди игры света и тени Люсьена утверждалась своей молодой улыбкой. Двадцатилетняя Люсьена, розовощекая, веселая, пластичная.

Монстры со стен, похоже, были возмущены вторжением молодой красавицы в их уродливый мир. В полночь слуга затопил камин. Люсьена, онемев от длительного позирования, не могла переменить позу. Ее покорность имела нечто торжественное. Наконец Оскар прекратил работу; спина его не разгибалась, а сердце быстро колотилось.

— На сей раз, — сказал он, — я уловил сходство.

Она стояла за его плечом и любовалась портретом. Вдруг она разрыдалась.

— Что с тобой? — воскликнул он.

— Ты очень жесток, — прошептала Люсьена.

— Почему?

— Посмотри на меня и взгляни на портрет. Ты выбрал время, когда я совсем стала старой и уродливой, а меня нарисовал молодой женщиной, какой я была давным-давно.

— Я изобразил твою душу.

— Она похожа на тело двадцатилетней женщины, и я сожалею об этом.

— Тело, которое ты жалеешь, это не главное!

— А тебе не жаль?

— Нет!

Она сжала свои костлявые пальцы. На лице появилось отчаянное выражение. Вдруг она закричала:

— Я ненавижу ее! Я ненавижу ее!

Рыдая, она упала на диван. Оскар побежал на кухню за стаканом воды. Когда он вернулся, мольберт был пуст. Холст догорал в камине. Выпрямившись, с пристальным взглядом, Люсьена стояла перед огнем. Он зарычал:

— Где холст? Что ты с ним сделала, несчастная?

Она повернулась к нему постаревшим и угрюмым лицом:

— Ты меня не осудишь за это, не правда ли? — сказала она.