Портрет Дориана Грея

Глава 3

На следующий день в половине первого лорд Генри Уоттон прогулялся от Керзон-стрит до Олбани, чтобы навестить своего дядюшку, лорда Фермора, добродушного, хотя и не отличавшегося любезностью старого холостяка, которого многие почитали эгоистом за определенную скаредность, однако в обществе слывшего человеком широкой души, поскольку он щедро потчевал тех, кто его развлекал. Его отец служил послом в Мадриде, когда королева Изабелла была молода, а о генерале Приме никто и помыслить не мог. В порыве раздражения за то, что ему не предложили стать послом в Париже, отец покинул дипломатическую службу, хотя и считал себя кандидатом наиболее для нее подходящим благодаря происхождению, праздности, прекрасному стилю депеш и необузданной страсти к удовольствиям. Бывший у него в секретарях сын уволился с ним вместе, что в то время многие сочли неразумным, и, войдя через несколько месяцев в права наследства, посвятил себя целиком аристократическому искусству абсолютного безделья. В городе у него было два особняка, но лорд Фермор предпочитал проживать в меблированных апартаментах, что находил менее хлопотным, столовался же по большей части в клубе. Иногда он проявлял сдержанный интерес к управлению своими угольными шахтами в центральных графствах Англии, оправдывая этот презренный промысел тем, что владение углем позволяет джентльмену роскошь – топить свой камин дровами. В политике он был консерватором, кроме тех периодов, когда консерваторы приходили к власти, и уж тогда лорд Фермор открыто поносил их как шайку радикалов. Для своего камердинера он был кумиром, что не мешало тому его третировать, и мучителем для большей части своей родни, которую третировал уже он сам. Только Англия могла породить подобный экземпляр, и он неизменно утверждал, что страна катится ко всем чертям. Принципы его давно устарели, зато в защиту предрассудков лорда Фермора свидетельствовало многое.

Когда лорд Генри вошел в комнату, дядюшка сидел в суконной охотничьей куртке, покуривал манильскую сигару и ворчал над «Таймс».

– Ну, Гарри, – проговорил старик, – что подняло тебя в эдакую рань? Я думал, что вы, денди, раньше двух не встаете, а до пяти и из дома не выходите.

– Поверьте, дядюшка Джордж, дело лишь в семейной привязанности. Мне от вас кое-что нужно.

– Полагаю, деньги, – заметил лорд Фермор, скорчив гримасу. – Что ж, садись и выкладывай как есть. Современная молодежь воображает, что деньги – это все.

– Да, – протянул лорд Генри, поправляя цветок в петлице, – и повзрослев, они в этом убеждаются. Только я пришел не за деньгами. Они нужны людям, которые платят по счетам, дядюшка Джордж, я же не плачу никогда. Капитал младшего сына – кредит, и на него можно неплохо жить. Кроме того, я имею дело с поставщиками Дартмура, а те мне не досаждают. Я пришел к вам за информацией, однако не за полезной, а за совершенно бесполезной.

– Я могу рассказать тебе обо всем, что есть в Синей книге Англии, Гарри, хотя в наши дни там пишут полную чепуху. Когда я был в дипломатическом корпусе, дела обстояли куда лучше. Слыхал я, сейчас на дипломата нужно сдавать экзамен. Чего от них еще ждать? Экзамены, сэр, суть сплошное очковтирательство от начала и до конца. Если человек джентльмен, то знает вполне достаточно, если он не джентльмен, то любые знания не доведут его до добра.

– Мистер Дориан Грей к Синим книгам[2]не имеет ни малейшего отношения, дядюшка Джордж, – лениво проговорил лорд Генри.

– Мистер Дориан Грей? Кто он такой? – спросил лорд Фермор, хмуря седые кустистые брови.

– Это я и хотел узнать у вас, дядя Джордж. Точнее, мне известно, кто он. Последний внук лорда Келсо. Его матерью была леди Деверо, Маргарет Деверо. Расскажите мне о ней. Какой она была? За кого вышла замуж? В свое время вы знали почти всех, может, и с ней встречались. В данный момент мистер Грей меня весьма занимает. Мы только что познакомились.

– Внук Келсо! – повторил старик. – Внук Келсо! Ну конечно же… Я хорошо знал его мать. Кажется, я даже присутствовал на ее крестинах. Красавицей она была необыкновенной, эта Маргарет Деверо, и привела в ярость всех женихов, сбежав с молодчиком без гроша за душой – полным ничтожеством, младшим офицером в пехотном полку или вроде того. Само собой, я помню всю историю, будто она случилась вчера. Несколько месяцев спустя бедолагу убили на дуэли в Спа. Неприятная вышла история. Поговаривали, что Келсо нанял какого-то каналью, бельгийского головореза, чтобы тот оскорбил его зятя публично – заплатил ему, сэр, заплатил за ссору, – и тот пристрелил новобрачного, как голубя. Историю замяли, но черт возьми! Долгое время в клубе Келсо ел свои отбивные котлеты в полном одиночестве. Он забрал дочь к себе, как я слышал, и она ни разу с ним не заговорила. Да, грязное вышло дельце. Девушка тоже умерла, умерла в течение года. После нее остался сын? Я и забыл. Что он за мальчик? Если пошел в мать, то наверняка хорош собой.

– Даже очень, – заверил лорд Генри.

– Надеюсь, он попадет в надежные руки, – продолжил старик. – Если Келсо поступил по совести, то у мальчика теперь куча денег. Мать тоже была при деньгах. К ней перешло поместье Сэлби, досталось от деда. Ее дед ненавидел Келсо, считал его скрягой. И не зря. Как-то он приехал в Мадрид, когда я там служил. Черт возьми, мне было за него стыдно! Королева частенько спрашивала меня про английского дворянина, рядившегося из-за платы за проезд. Наделал он шуму. Я с месяц не отваживался показаться при дворе. Надеюсь, он обращался с внуком получше, чем с извозчиками.

– Не знаю, – ответил лорд Генри. – Мне кажется, мальчик будет богат. Он еще несовершеннолетний. И он владеет Сэлби, я знаю. Он сам мне сказал. Значит, его мать была очень красива?

– Маргарет Деверо была прелестнейшим созданием, Гарри. Я так и не понял, какого черта она сбежала с тем офицериком. Могла выйти замуж за любого аристократа. Сам Карлингтон сходил по ней с ума. Впрочем, она была девушка романтичная. Как и все женщины в ее роду. Мужчины у них ничтожества, но женщины – черт побери! – женщины прекрасны. Карлингтон падал перед ней на колени. Сам рассказывал. Она над ним посмеялась, а ведь тогда за ним охотились все невесты Лондона. Кстати, Гарри, раз уж речь зашла о нелепых браках: что за чушь мне толкует твой отец про желание Дартмура жениться на американке? Разве для него недостаточно хороши англичанки?

– Жениться на американках нынче весьма модно, дядя Джордж.

– Я стою за англичанок, и пусть хоть весь мир будет против! – воскликнул лорд Фермор, стукнув кулаком по столу.

– Ставки на американок гораздо выше.

– Насколько я слышал, надолго их не хватает, – проворчал дядюшка.

– Долгая помолвка американок выматывает, они любят брать препятствия с налета. Натиск их стремителен. Вряд ли у Дартмура есть шанс отвертеться.

– Кто ее родня? – хмуро спросил старик. – Есть ли она вообще?

Лорд Генри покачал головой.

– Американки столь же умело скрывают своих родителей, сколь англичанки – свое прошлое, – сказал он, вставая.

– Полагаю, ее родичи – экспортеры свинины?

– Надеюсь, дядя Джордж, ради блага Дартмура. Я слышал, что после политики экспорт свинины – самое прибыльное в Америке занятие.

– Она хорошенькая?

– Ведет себя как красавица. Как и большинство американок. В этом весь секрет их обаяния.

– Почему бы этим чертовым американкам не оставаться в своей стране? Как утверждают, там настоящий рай для женщин.

– Так и есть. Именно поэтому они, как Ева, жаждут оттуда убраться, – заметил лорд Генри. – Прощайте, дядя Джордж. Если задержусь подольше, то опоздаю на ленч. Благодарю за предоставленную информацию. Мне всегда нравится знать все про моих новых друзей и ничего – про друзей старых.

– К кому ты спешишь, Гарри?

– К тете Агате. Я иду сам и позвал мистера Грея. Он ее новый протеже.

– Хм! Гарри, передай тете Агате, чтобы больше не беспокоила меня своими филантропическими призывами! Мне от них уже тошно. С какой стати эта добрая женщина вообразила, что мне нечем заняться, кроме как выписывать чеки для ее дурацких причуд?

– Ладно, дядя Джордж, я ей передам, но вряд ли будет толк. Филантропы напрочь лишены человечности. Это их отличительная черта.

Старик одобрительно заворчал и позвонил, вызывая слугу. Лорд Генри вышел через сводчатую галерею с низким потолком на Берлингтон-стрит и направился к площади Беркли.

Вот, значит, каково происхождение Дориана Грея. Несмотря на манеру изложения дядюшки, история взволновала лорда Генри своей странной, почти современной романтичностью. Красивая женщина рискует всем ради безумной страсти. Несколько недель беспредельного счастья, прерванные гнусным, коварным преступлением. Месяцы безмолвных страданий, потом в муках рождается ребенок. Юную мать уносит смерть, мальчик-сирота остается во власти бессердечного старика. Да, любопытная биография. Трагический опыт сформировал юношу, сделал его еще более совершенным. За прекрасным всегда скрыта та или иная трагедия. И для цветения скромного цветка мука мира должна быть горька[3]… Как очарователен был Дориан накануне за ужином в клубе, сидя напротив лорда Генри, – в глазах изумление, губы задорно полуоткрыты, в свете красных абажуров румянец на восхищенном лице горит еще ярче. Разговаривать с ним – все равно что играть на изящной скрипке. Он откликается на каждое прикосновение смычка… До чего увлекательно ощущать силу своего влияния на другого человека! Ничто с этим не сравнится. Облечь чужую душу в изящную форму и дать ей немного выстояться, услышать свои собственные интеллектуальные суждения из чужих уст, усиленные музыкой страсти и юности, капля за каплей перелить свой собственный нрав в другого, словно жидкость или аромат, – в этом заключается истинное наслаждение, пожалуй, самое насыщенное из всех, оставшихся нам в век ограниченный и заурядный, в век грубых плотских утех и примитивных обывательских устремлений. Вдобавок этот юноша, которого он по прихоти судьбы встретил в студии Бэзила, и типаж дивный. Ну, или по крайней мере из него можно сделать нечто дивное. Ему свойственны врожденная грация, белоснежная невинность отрочества и красота античных богов, запечатленная в мраморе древними греками. Из него можно вылепить все что угодно. Из него можно сделать титана или игрушку. Досадно, что такая красота должна увянуть!.. А Бэзил! До чего же он любопытен с психологической точки зрения! Новая манера в живописи, свежий взгляд на жизнь, странным образом проявившийся благодаря присутствию того, кто об этом даже не подозревает. Бессловесный дух, незримо обитавший в темных лесах, вышел на открытый простор и безбоязненно явил себя миру, словно дриада, и потому душа художника, искавшая ее, пробудилась и обрела удивительное ви́дение, открывшее ему природу вещей; очертания и структура вещей прояснились, возымели глубокий символический смысл, словно сами они лишь тени сущностей еще более истинных… До чего необыкновенно все произошедшее! Лорду Генри вспомнились примеры из истории. Платон, художник мысли, впервые подверг это чувство анализу. Микеланджело изваял в цветном мраморе циклы сонетов. Однако в современном веке это по меньшей мере странно… Да, он постарается стать для Дориана Грея тем, чем, сам того не зная, юноша стал для художника, написавшего тот великолепный портрет. Он будет стремиться им завладеть, да что там, наполовину юноша уже ему принадлежит! Он непременно завладеет его дивной душой. В этом сыне Любви и Смерти есть нечто завораживающее.

Внезапно лорд Генри поднял голову и огляделся. Он понял, что проскочил мимо дома своей тетушки, улыбнулся сам себе и повернул обратно. Когда он вошел в мрачноватый холл, дворецкий сообщил, что все уже сели обедать.

– Опаздываешь как всегда, Гарри! – воскликнула тетушка, качая головой.

Он выдумал подходящий предлог, занял свободное место рядом с ней и оглядел присутствующих. С дальнего края стола ему застенчиво поклонился Дориан, краснея от удовольствия. Напротив сидела герцогиня Харли, чьи добродушие и мягкий характер были достойны восхищения, обожаемая всеми, кто ее знал, и обладательница роскошных архитектурных пропорций, благодаря которым современные историки назвали бы ее тучной, не будь она герцогиней. По правую руку от нее расположился сэр Томас Берден, член парламента и радикал. В общественной жизни он подражал главе своей партии, в частной же был приверженцем лучших поваров и следовал общеизвестному мудрому правилу: «Соглашайся с либералами, а обедай с консерваторами». Место по левую руку от герцогини занял мистер Эрскин Тредли, довольно обаятельный и просвещенный пожилой джентльмен, который, впрочем, приобрел дурную привычку отмалчиваться, поскольку, как он однажды объяснил леди Агате, годам к тридцати уже высказал все, что мог сказать. Его соседкой была миссис Ванделер, одна из старинных приятельниц тетушки лорда Генри, истинная святая, но при этом так удручающе неряшливо одетая, что напоминала молитвенник в потрепанном переплете. К счастью для мистера Эрскина, по другую руку от нее сидел лорд Фаудел – наилучший образчик интеллектуальной посредственности средних лет, простой и бессодержательный, как отчет министра в палате общин. В беседе с ним миссис Ванделер взяла тот напряженно-серьезный тон, который лорд Генри считал ошибкой непростительной, присущей всем добродетельным людям и неизменно их преследующей.

– Гарри, мы говорили о бедняге Дартмуре! – вскричала герцогиня, приветливо ему кивнув. – Как вы думаете, он действительно женится на этой неотразимой молодой особе?

– Полагаю, она твердо решила сделать ему предложение, герцогиня.

– Какой ужас! – воскликнула леди Агата. – В самом деле, пора кому-нибудь вмешаться!

– Из авторитетных источников мне стало известно, что ее отец держит магазин новейших галантерейных изделий, – презрительно бросил сэр Томас Берден.

– Сэр Томас, мой дядюшка ранее предположил, что ее отец торгует свининой.

– Галантерея! Да что у американцев за новинки такие? – спросила герцогиня, удивленно поднимая полные руки.

– Американские романы, – ответил лорд Генри, принимаясь за куропатку.

Герцогиня пришла в недоумение.

– Не обращай внимания, моя дорогая, – прошептала леди Агата. – Он никогда и ничего не говорит серьезно!

– Когда открыли Америку… – начал радикальный член парламента и погрузился в перечисление скучных фактов.

Как и все люди, стремящиеся исчерпать тему, он исчерпал лишь терпение слушателей. Герцогиня вздохнула и воспользовалась своей привилегией перебивать других.

– Как бы мне хотелось, чтобы ее вообще не открывали! – воскликнула она. – В самом деле, в наши дни у английских девушек нет ни единого шанса. Это в высшей степени несправедливо!

– Вполне вероятно, что Америка так и не была открыта, – заявил мистер Эрскин. – Я бы сказал, мы только начинаем ее открывать.

– Хм, мне доводилось видеть некоторых ее обитателей, – задумчиво ответила герцогиня. – Должна признать, большинство американок чрезвычайно хорошенькие. И одеваются весьма недурно. Все их наряды куплены в Париже. К сожалению, я себе такого позволить не могу.

– Говорят, хорошие американцы после смерти отправляются в Париж, – хихикнул сэр Томас, обладавший значительным запасом бородатых острот.

– Да что вы говорите! Куда же попадают плохие американцы? – спросила герцогиня.

– В Америку, – негромко произнес лорд Генри.

Сэр Томас насупился.

– Боюсь, ваш племянник настроен к этой великой стране предвзято, – сообщил он леди Агате. – Я изъездил всю Америку в специальных вагонах, предоставленных принимающей стороной. В таких вопросах американцы крайне предупредительны. Уверяю вас, поездка имела высокую образовательную ценность.

– Неужели нам действительно нужно ехать в Чикаго, чтобы стать образованными? – жалобно спросил мистер Эрскин. – Лично я совершить такую поездку не в силах.

Сэр Томас махнул рукой:

– Мир мистера Эрскина Тредли сосредоточен на полках его библиотеки. Мы, люди практичные, предпочитаем все увидеть своими глазами, а не узнавать из книг. Американцы – народ прелюбопытный. Они совершенно разумны. Думаю, это их отличительная черта. Да, мистер Эрскин, уверяю вас, американская нация – без причуд.

– Какой ужас! – воскликнул лорд Генри. – С животной силой я бы еще справился, но с животным благоразумием – увольте! Есть в нем нечто несправедливое. Это удар ниже интеллекта!

– Я вас не понимаю! – заявил раскрасневшийся сэр Томас.

– Зато я понял, лорд Генри, – негромко проговорил мистер Эрскин с улыбкой.

– В каком-то смысле парадоксы весьма хороши… – начал было баронет.

– И где здесь парадокс? – спросил мистер Эрскин. – Не вижу. Хотя, может, и так. Впрочем, путь парадоксов – путь истины. Чтобы постигнуть действительность, мы должны увидеть ее пляшущей на туго натянутом канате. Мы способны оценить истины, лишь когда они становятся акробатами.

– Господи, до чего же мужчины любят спорить! – воскликнула леди Агата. – Я уверена, что никогда не смогу понять, о чем вы тут толкуете. Ах, Гарри, я ужасно на тебя сердита! Зачем ты пытаешься убедить нашего славного мистера Дориана Грея забросить Ист-Энд? Уверяю тебя, вклад этого юноши поистине неоценим. Всем так нравится его игра!

– Я хочу, чтобы он играл для меня! – с улыбкой объявил лорд Генри, посмотрел в дальний конец стола и поймал на себе благодарный взгляд.

– Но ведь обитатели Уайтчепела так несчастны! – продолжила леди Агата.

– Я способен посочувствовать всему, кроме страдания, – пожал плечами лорд Генри. – Оно слишком уродливо, противно и утомительно. В современном сочувствии к боли есть нечто нездоровое. Сочувствовать надо красоте, ярким краскам, радостям жизни. Чем меньше говоришь о ее язвах, тем лучше.

– И все же Ист-Энд – проблема очень важная, – заметил сэр Томас, солидно кивая.

– Несомненно, – согласился юный лорд. – Главная их проблема – рабство, мы же пытаемся решить ее, развлекая рабов.

Политикан встрепенулся:

– А что вы предлагаете изменить?

Лорд Генри рассмеялся.

– В Англии я не желаю менять ничего, кроме погоды, – ответил он. – Мне вполне хватает философских умозаключений. Поскольку девятнадцатый век обанкротился из-за расходов на сочувствие, я склонен предложить, что мы должны обратиться к науке, дабы она наставила нас на путь истинный. Преимущество эмоций заключается в том, что они вводят нас в заблуждение, а преимущество науки в том, что она лишена эмоций.

– Однако же на нас лежит ответственность! – робко осмелилась заявить миссис Ванделер.

– Огромная ответственность, – кивнула леди Агата.

Лорд Генри посмотрел на мистера Эрскина.

– Человечество относится к себе чересчур серьезно. В этом его первородный грех. Умей пещерный человек смеяться, наша история пошла бы по иному пути.

– Вы очень меня утешили, – проворковала герцогиня. – Ведь я всегда чувствую себя довольно неловко, посещая вашу дорогую тетушку, потому как Ист-Энд не интересен мне вовсе! Впредь я смогу смотреть ей в глаза не краснея.

– Румянец делает лицо привлекательным, герцогиня, – заметил лорд Генри.

– Лишь в юности, – ответила она. – Когда старуха вроде меня краснеет, это очень плохой знак. Ах, лорд Генри, если бы вы только открыли мне тайну, как вновь стать молодой!

Он задумался.

– Можете ли вы вспомнить какую-нибудь большую ошибку, которую совершили в молодости, герцогиня?

– Боюсь, их было немало! – вскричала она.

– Тогда совершите их все снова, – серьезно заявил лорд Генри. – Вернуть юность можно, повторив все свои безумные выходки.

– Восхитительная теория! – воскликнула герцогиня. – Надо применить ее на практике.

– Опасная теория! – процедил сэр Томас.

Леди Агата покачала головой, но невольно развеселилась. Мистер Эрскин промолчал.

– Да, – продолжил лорд Генри, – это одна из величайших тайн жизни. В наши дни большинство людей умирают от постепенно овладевающего ими здравого смысла и слишком поздно обнаруживают, что единственное, о чем не сожалеешь, – это о совершенных тобой ошибках.

За столом раздался смех.

Лорд Генри поиграл с идеей и раззадорился, стал ею жонглировать и изменять до неузнаваемости, упускал ее и снова ловил, расцвечивал всеми цветами радуги и окрылял парадоксами. Восхваление безрассудства возвысилось до философии, философия обрела юность и закружилась под музыку наслаждения, облеклась в залитые вином одежды и венок из плюща, заплясала как вакханка по холмам жизни и принялась насмешничать над трезвостью неповоротливого Силена. Истины летели перед ней словно напуганные лесные зверушки. Ее белые ноги ступали по огромному камню давильни, на котором восседает мудрый Омар, пока бурлящий виноградный сок не поднялся по ним лиловыми пузырями, не наполз красной пеной и не перелился через черные покатые стенки чана. Это был шедевральный экспромт. Лорд Генри чувствовал, что Дориан Грей не сводит с него глаз, и сознание того, что среди присутствующих есть человек, чью душу он хочет пленить, оттачивало остроумие и придавало красок фантазии. Он был великолепен, невообразим, безрассуден. Он очаровал своих слушателей до последнего предела, и они со смехом следовали за его флейтой. Дориан Грей сидел как зачарованный, неотрывно глядя на лорда Генри; на его лице мелькала улыбка за улыбкой, в потемневших глазах изумление сменялось задумчивостью.

Наконец в столовую вторглась реальность в костюме века – облаченного в ливрею слуги, пришедшего сообщить герцогине, что ее ждет карета. Женщина заломила руки в притворном отчаянии.

– Вот досада! – вскричала она. – Пора ехать. Мне нужно забрать мужа из клуба и отвезти на какое-то нелепое собрание в Уиллис-холл, где он будет председательствовать. Если я опоздаю, он придет в ярость, а я не смогу закатить ему сцену в этой шляпке. Слишком уж она хрупкая. От грубого слова завянет. Увы, дорогая Агата, мне нужно ехать. Прощайте, лорд Генри, ваши речи совершенно упоительны и ужасно разлагающи! Даже не знаю, что сказать о ваших взглядах. Обязательно заходите как-нибудь ко мне на ужин. К примеру, во вторник. Вы не заняты во вторник?

– Ради вас я готов бросить кого угодно, герцогиня, – ответил лорд Генри с поклоном.

– Ах, с вашей стороны это очень мило и очень дурно, так что непременно приходите! – вскричала она и выскользнула из комнаты, сопровождаемая леди Агатой и ее гостьями. Лорд Генри снова сел, мистер Эрскин обошел стол, опустился на соседний стул и похлопал его по плечу.

– Вы говорите почище, чем в книгах, – заметил он, – почему бы вам свою не написать?

– Я слишком люблю читать книги, чтобы их писать, мистер Эрскин. Разумеется, мне бы хотелось написать роман, роман прелестный, как персидский ковер, и столь же необыкновенный. Но английская публика не читает ничего, кроме газет, молитвенников и энциклопедий. Из всех наций мира английская наименее способна воспринимать красоту литературы.

– Боюсь, вы правы, – откликнулся мистер Эрскин. – Когда-то у меня самого были литературные амбиции, однако я давно от них отказался. Теперь же, мой юный друг, если вы позволите называть вас так, могу ли я спросить: вы действительно имели в виду то, о чем говорили за обедом?

– Я совершенно все позабыл, – улыбнулся лорд Генри. – Неужели было настолько ужасно?

– Еще как ужасно. Собственно, я считаю вас чрезвычайно опасным, и если что-нибудь случится с нашей дорогой герцогиней, все мы сочтем вас виновным целиком и полностью. Поговорить же с вами я хотел о жизни. Поколение, к которому я принадлежу, прескучно. Когда-нибудь, устав от Лондона, приезжайте ко мне в Тредли и изложите свою философию наслаждения за бутылочкой превосходного бургундского, которое у меня, по счастью, имеется.

– Буду очень рад. Приглашение в Тредли для меня большая честь, ведь у этого поместья прекрасный хозяин и прекрасная библиотека!

– Вы станете ее украшением, – ответил пожилой джентльмен с учтивым поклоном. – Теперь же мне пора попрощаться с вашей блистательной тетушкой. Я должен быть в Атенеуме[4]. В этот час мы по обыкновению отправляемся туда вздремнуть.

– Все члены клуба сразу, мистер Эрскин?

– Все сорок, в сорока креслах. Мы готовимся стать Английской литературной академией.

Лорд Генри рассмеялся и встал.

– Пойду-ка я в Парк[5], – объявил он.

Дориан Грей остановил его в дверном проеме.

– Возьмите меня с собой!

– Вы же хотели навестить Бэзила Холлуорда.

– Лучше я пойду с вами! Да, мне кажется, я должен пойти с вами! Прошу, позвольте! И вы обещаете все время со мной разговаривать? Никто не говорит так чудесно, как вы!

– Ах, сегодня я говорил предостаточно, – с улыбкой заметил лорд Генри. – Теперь меня тянет лишь созерцать жизнь. Можете пойти со мной и тоже созерцать, если угодно.