Портрет убийцы

Пролог Декабрь

Такая у нас с Холли договоренность. Я вскрываю конверт и протягиваю ей, — она вытягивает из него открытку, цепляясь пальчиками за ее край. Вытащив открытку, она рассматривает картинку и показывает пальчиком на кошек, и птичек, и Деда Мороза. Затем сует открытку в рот. Каждая открытка возвращается мне с решительно произнесенным: «Да!» И мне дается несколько секунд, чтобы вытереть с открытки слюну и пробежать глазами послание. Но очень скоро Холли начнет снова раскачиваться, и подпрыгивать, и хныкать, протягивая руку за следующим конвертом.

Все послания без исключения были короткие: «Зоэ, Полу и Холли. Счастливого Рождества. Не перепивайтесь!» Слов вроде: «Так жаль, что в эту пору года мрачно» — никогда не было. Однако я это чувствовала во всех «много-много любви» и «круговерть поцелуев», во всех шуточках и во всех красноносых оленях.

Я вспоминаю папу — как он протаскивал проволоку под рейками, на которых висят картины в гостиной. Не ленту и не полоску блестящей бумаги, а всегда просто проволоку. «Нет смысла подкладывать что-то другое, — говорил он, — все равно не видно, что там». Это было воспоминание, не имеющее значения, частица того, каким был папа, которого я знала, — как он стоял на стуле с кипой рождественских открыток в руке и вешал их словно белье. Но другой образ, который на протяжении недель с тех пор, как началось следствие, заслонил все остальное, — его руки, вцепившиеся в руль врезавшейся в бетонную стену машины: я ведь не знала, каким в тот момент было его лицо, выражало ли оно ужас или застыло в преддверии смерти, — стал наконец отступать.

Я взяла очередную открытку с уменьшавшейся стопки. Взглянув на нее, я увидела два штемпеля — первоначальный штемпель и грязное пятно лондонского. И имя — Рэй Артур, изящно написанное пером. Его адрес был залеплен почтовой наклейкой с указанием для сортировщиков: «Переадресовать, категория — первый класс». Я уставилась на открытку, мгновенно парализованная. Я уже несколько недель не получала для него никакой почты и даже прежде — ничего личного. И вдруг это. Холли издала возмущенный вопль. Я посмотрела на нее — в глазах была обида на то, что мама забыла про ее участие в игре. Я просунула большой палец под крышку конверта и вскрыла его. А Холли принялась вытаскивать открытку, пока та наконец не выскочила, как это было со всеми, которые она в то утро помогала мне доставать.

В тот день, в день, когда это произошло, единственное, что я совершила — нашла адресную книжку папы. Я знала: другие в такой ситуации падают без сознания, глотают таблетки, сидят и плачут или смотрят в окно, а мной владела настоятельная потребность все рассказать — чтобы люди слышали. Я шла из больницы, — Пол что-то говорил, его слова кружились в воздухе, как конфетти, — а мои глаза пробегали по лицам. Медсестры, посетители, носильщики, пациенты в пижамах проплывали и скользили мимо. Люди болтали, люди толпились, люди спешили, живые люди. Мне хотелось схватить их, встряхнуть, заставить смотреть на меня. Рэй Артур, мой отец — да слушай же, ты! — мой бесценный чертов папаша мертв.

Пол привез меня. Он не считал, что это правильно, но все же привез. Я попросила его подождать в машине. Я знала, что́ хочу найти — черную книгу с поцарапанной обложкой, с потрепанными углами страниц, которые столько лет перевертывали. Оказавшись одна в доме моего детства, я стала искать эту книжку, впитывая в себя окружающую пустоту и тишину. Не знаю почему, но, переходя из комнаты в комнату, я воображала себя отцом. Я не напевала, как это делал бы он, но слышала, как он поет, — тихий, почти монотонный звук всегда сопровождал его поиски запропастившихся ключей, бумажника, часов. Посуда от его завтрака стояла на столе в кухне — тарелка была усыпана хлебными крошками, красная корочка, срезанная с сыра «Эдам», висела на краю. Наполовину полная кружка, в которой плавал пакетик чая. На телефонном столике в передней лежала телефонная книга «Местный Томпсон», раскрытая на странице «Подрядчики по кровлям», — возле нескольких объявлений стояли галочки. Я наконец нашла в чулане адресную книжку. Почему-то папа сунул ее под резиновое покрытие на гладильной доске. Найдя ее, я тотчас пошла к выходу — задержалась лишь для того, чтобы выключить в передней автоответчик. Мне была невыносима мысль, что кто-то может позвонить, прежде чем я сообщу о случившемся, и, услышав записанный голос папы, оставить свое сообщение, словно он еще жив. Пусть лучше телефон звонит и звонит.

Мать Пола увезла Холли в Фарнем — это в часе езды от нас. Пол спросил, не хочу ли я поехать с ними. А мне невыносимо быть невесткой, матерью, женой. Я сказала: «Нет», посоветовала ему поужинать там и, дождавшись, когда Холли захочет спать, вернуться домой. Я сказала, что люблю его, люблю Холли, но мне необходимо побыть одной. Он кивнул, не произнеся ни слова. А я принялась искать пижаму, чтобы он мог переодеть Холли. Когда машина тронулась с места, оставив меня стоять на тротуаре, я помахала Полу. Его руки продолжали лежать на руле. Возможно, он видел меня в зеркальце заднего вида, а возможно, нет, не знаю.

Тишина в квартире, когда я осталась одна, была идеальной. Я положила папину книжку с адресами на письменный стол и держалась подальше от нее, точно она могла меня укусить. Я включила телевизор, прошлась по всем пяти каналам, потом снова его выключила. Пыталась послушать музыку, пыталась поесть, но ничто не спасало. В конце концов, я позвонила Салли. Я подумала: возможно, станет легче, если поговорить со старой приятельницей, с кем-то, кто хорошо меня знает. Не ее в том вина — она была в ужасе, это такой кошмар, она так жалела меня, — но чем дольше мы с ней говорили, тем труднее мне было дышать. Картонные готовые фразы, какие произносят, когда кого-то постигло горе. Я разозлилась — не на нее, а на всех, кто злоупотребляет языком, притупляя смысл слов, делая их совершенно неадекватными требованиям момента, — ведь умер мой папа. Я оборвала разговор, извинившись перед Салли и сказав, что мне надо идти.

Неумолчно жужжит компьютер, из его нутра стаккато вырывается треск, постукивают клавиши. Я методично переписывала адреса из папиной книжки на диск. То и дело приходилось останавливаться — какое-то имя вызывало в памяти воспоминание, затенявшее экран. Я перескакивала через тех, кого знала: родственники, соседи, которых я называла «дядя» и «тетя», — их я оповещу лично. Но в книжке были десятки фамилий, которых я никогда прежде не слышала. Чем больше я таких обнаруживала, тем больше это сбивало меня с толку. Я не могла сказать, были ли эти люди когда-то близкими друзьями или просто знакомыми, с кем папа общался на отдыхе и обещал встретиться потом, но так никогда и не встретился. Вот тут я впервые почувствовала безвозвратность. Если человек заболевает раком, у него по крайней мере есть предупреждение, есть возможность устроить свои дела. А папа исчез в мгновение ока — вот сейчас он ехал по шоссе А-40, а в следующую минуту его уже не стало. Даже на простой вопрос, куда он направлялся в тот день, что побудило его ехать именно по этому участку дороги, не было ответа. Я закрыла книжку с адресами, где было столько ничего не значивших для меня записей — человек за человеком, о ком я никогда не слышала, — и дала компьютеру уснуть.

Я не прикасалась к алкоголю, с тех пор как узнала, что беременна Холли. И первый бокал джина с тоником оказал на меня на редкость мало воздействия. А к тому времени, когда я выпила четвертый, голова и ноги у меня стали ватными.

На следующее утро, когда зазвонил телефон, я все еще была во хмелю и лишь наполовину проснулась. Я сняла трубку после первого звонка, мгновенно насторожившись, с тем же чувством головокружения, как и накануне днем, когда явилась женщина-полицейский. Коронер представился и пояснил, что звонит лично, потому что хорошо знал моего папу. Он крайне огорчен случившимся. Следствие начнется в среду, в десять часов утра. Мне придется присутствовать, но мои показания на тот момент сведутся лишь к опознанию. Как только формальности будут выполнены, он передаст мне тело отца. А как только все необходимые бумаги будут заполнены, он сообщит дату слушания в суде.

Простыни на той стороне кровати, где спал Пол, были смяты, кроватка Холли пуста, а в прихожей на полу лежала записка. Пол надеялся, что я в порядке: не надо беспокоиться по поводу работы, так как меня там не ждут, а он ушел рано и по дороге домой заедет в детский садик. Я не заметила ни его с Холли приезда, ни отъезда. Я еще ни разу за весь год существования Холли не пропустила ее завтрака, всегда готовила ее к предстоящему дню. Мне следовало быть благодарной Полу. А вместо этого я испытала удушающее чувство вины, какое всегда накатывало на меня, когда я считала себя не идеальной матерью. Я покачала головой, злясь на себя. Мой отравленный алкоголем мозг дал о себе знать резкой болью. Сбросив халат, я заперлась в душе, закрыла глаза и стояла под горячей водой, пока боль не начала отступать.

Рэю Артуру пришло письмо, заказное. На другой день после смерти папы я с помощью компьютера отправила формальное извещение всем неизвестным мне адресатам в папиной книжке. Ручеек полученных мной соболезнований высох через неделю. Многие месяцы спустя пришла открытка с поздравлением на Рождество. На ней было два штемпеля — один из Лондона для пересылки, другой — частично затертый, но, безусловно, из Ноттингема, где папа жил и работал в молодости. Я долго ждала, пока Холли разглядывала открытку, а голова наливалась тяжестью. Наконец Холли отдала мне открытку. «Да!» Сцена рождения Христа из коллекции Королевской академии. На обороте надпись, сделанная чернилами тем же почерком, что и на конверте: «Рэю — Счастливого Рождества. Диклен (Барр)».

Я вытащила черную книжечку папы из ящика стола и просмотрела все записи на «Д» и «Б». Я никого не пропустила. Адреса отправителя открытки там не было. Я взяла конверт и начала засовывать в него открытку. Что-то мешало. Я провела пальцем внутри и извлекла листик бумаги. Холли захныкала.

— Минутку, куколка.

Хныканье перешло в плач. Я вспомнила — слишком поздно, — что это ее обязанность извлекать бумаги из конвертов.

— Пол!

Он появился на пороге, еще не вполне проснувшийся, в трусах.

— Можешь ее взять?

Он секунду смотрел на меня, а потом пересек комнату и понес девочку на кухню.

— Пошли, Тигренок, не будем нарушать мамин покой.

Бумага с одной стороны была прострочена дырочками. На листке карандашом были нарисованы мужчина, женщина и ребенок, сидящие на покрытом травой откосе. Наверху откоса — домик, и там, где плитки обвалились, видны стропила. Женщина сидела сбоку. Она обхватила себя руками, и создавалось впечатление, что ей холодно. Между ней и остальными торчала гигантская поганка. На ней было что-то нарисовано — не разберешь. По другую сторону сидел мужчина, держа на коленях ребенка.

Лица были очень похожи — поразительно похожи. Даже если бы этого не было, и позы, и фон, на котором изображены люди, — все было довольно знакомым, и я тотчас узнала фотографию, с которой был сделан рисунок. Она стояла на камине у папы, сколько я себя помню. Женщина — это моя мать. Не думаю, чтобы ей было холодно, — по-моему, она всегда была такой. Вместо гигантской поганки там находилось древнее каменное сиденье, а на нем — игрушечный заяц по прозвищу Снеговик. В домике же за много лет до того, как была сделана эта фотография, родился мой отец. Мужчина с ребенком и был моим отцом. А ребенок, сидевший с мужчиной, — это я.

Прежде чем я начну рассказывать, ты должна учесть: это происходило давно. Речь идет о трех десятилетиях — Бог ты мой, это же полжизни. Мир был совсем другим — о нем нельзя судить по сегодняшним меркам. Сколь о многом я за эти месяцы пожалел. Сожаления наваливаются на меня, как разбойники в ночи со своими свинцовыми дубинками и ножами. Они крутятся и крутятся у меня в голове — даже виски неспособно их прогнать. А я все твержу себе: «Поверни я время вспять, я бы поступил иначе». И сам же отвечаю себе: «Вот как, поступал бы иначе, да?» И я знаю, что не поступил бы. Вернись я в тот мир, когда мне было на тридцать лет меньше, я делал бы все до последнего так, как делал впервые.

Мир был таким же бестолковым, в каком мы живем сейчас, только он таким тогда не казался. Может, потому, что я был молод. Я приближался к тридцати и могу по-прежнему сказать, что был на правильном пути. На правильном пути к чему? Ну в общем, на правильном. У меня были надежды и мечты. Все то, что в конечном счете так и не осуществилось. То, что выцвело и рассыпалось и разлетелось в прах и что ветер вбил в землю. Провалы и потери, компромиссы, виноват — не виноват, — все это в конечном счете подготовило меня к жизни. Но к такой жизни, какой я не думал жить.

Я не был дураком. Как и твой отец. Неведение Рэя, если дело было в этом, во многом объясняет, почему мы о чем-то умалчивали. Я уверен, что прав. В ту пору столько было всяких табу. Вот, например, помню — было это до того, как я уехал из Ливерпуля в художественную школу, — однажды днем к нашему дому подошла приятельница мамы, миссис Каррагер. Я открыл дверь на ее стук и, помню, заулыбался и хотел сказать: «Здравствуйте», восприняв ее появление как приятный сюрприз. Но лицо у нее было серьезное, насупленное. Она не ответила мне улыбкой, не вошла, когда я отступил от двери, только спросила сухим тоном, дома ли мама. Я стоял в передней, пока они разговаривали, держась в тени, потрясенный серьезностью момента. Речь шла об их общей приятельнице, женщине с тремя детьми, которые все были младше меня. Она умерла. Эти слова повисли в воздухе, прошла целая эпоха, прежде чем они исчезли. Мама не реагировала — она стояла замерев. Потом спросила, что произошло. Миссис Каррагер взглянула на меня, слегка кивнула. Меня отослали. Я ничего не сказал, просто стал подниматься по лестнице. Но я все же услышал немыслимое слово, произнесенное шепотом, со свистом. Рак. Словно это было нечто скандальное. Словно умершая женщина оказалась не такой, как они.

Это всего лишь пример, но, возможно, он поможет тебе кое-что понять. Твой отец не был глуп и не был испорчен. Просто он жил в определенном мире, в определенных понятиях, среди тяжелой мебели и свеженаклеенных обоев. Да и ковры, и коврики, и линолеум были в шишках, и по ним было трудно ходить — столько всякого дерьма скрывалось под ними. Но люди старались держать равновесие, никто ничего не говорил, все мы делали вид, актерствовали — верили, — что пол под нашими ногами ровный, и удобный, и гладкий.

Не знаю, поедешь ли ты еще в Ноттингем. Возможно, поедешь, когда твоя дочь станет старше, когда сама ты дальше продвинешься по жизни. Я, возможно, буду уже давно мертв. И даже если буду жив, ты не заедешь повидаться со мной — особенно после нашей последней встречи, после того как я повел себя с тобой. За что приношу извинения. Не мог я ответить на твои вопросы. Тогда — не мог. Возможно, когда я расскажу свою историю, ты меня поймешь.

Ты решила тогда посетить те места, где жил твой отец, — так ты мне сказала, даже если это не было целиком правдой. Ты была смущена, не стала объяснять причину своего поступка, точно боялась, что я сочту тебя не совсем нормальной. Могла не волноваться. Я понимаю, какой притягательной силой может обладать география, архитектура. Каждая улица в этом городе, каждое здание, каждый переулок, каждый парк и площадка для игр таят в себе истории, которые взывают о том, чтобы их рассказали. Но нужен гид, кто-то, кто показал бы все. Кто-то, кто может пошептаться с духами, населяющими эти кирпичи и цемент, эту траву и деревья.

Если ты когда-либо вернешься, позволь сказать тебе, что следует посмотреть. Шагая по городу, постарайся представить себе тот Ноттингем, в котором мы жили. Я не хочу тебя обременять. Расскажу ли я тебе все или нет, имена Хантер и Скэнлон скоро станут тебе до боли знакомыми. Единственное утешение — ты должна услышать правду от человека, который там был. Порой у тебя, возможно, возникнут сомнения в моем рассказе, ты поставишь под вопрос мои побуждения. Не надо этого делать. Я рассказываю здесь все, как на исповеди, и у меня нет причины лгать. Я уже давно забыл то, как твой отец поступил со мной.

— Следствие по данному делу было начато тридцатого октября и затем перенесено. Прежде чем начать заседание, я должен объяснить членам жюри один-два процедурных момента. Во-первых, ваше присутствие здесь не должно означать, что это суд. Никто не обвиняется в преступлении, мы собрались здесь, просто чтобы установить в меру наших сил обстоятельства, касающиеся смерти Рэймонда Джона Артура. Обычно я сам выношу вердикт. Однако в тех случаях, когда могут возникнуть важные последствия, я имею право назначить присяжных, чтобы они сделали это вместо меня. Так я и поступил. Ваша задача — рассмотреть доказательства. В процессе этого вы можете осознать последствия, какие может иметь ваш вердикт. Я должен просить вас отмести эти соображения. Ваши выводы должны быть основаны исключительно на доказательствах, и никакие другие соображения не должны на них влиять.

Я проведу первоначальный допрос каждого свидетеля. По завершении этого представители заинтересованных сторон получат возможность задавать им вопросы. Королевский страховой фонд совместного жизнеобеспечения и страховая группа «Инсигниа мотор» — обе эти организации представлены мистером Найджелом Форшо, королевским адвокатом. Семья погибшего представлена мистером Тоби Джонсоном. Разрешите напомнить обвинителю, что это суд коронера и я не ожидаю услышать враждебных вопросов. А теперь я вызываю первого свидетеля.

(Он занимает свидетельское место.)

— Сообщите, пожалуйста, суду ваше полное имя.

— Дэвид Майкл Бэррейдж.

— Вы консультант-патолог в Больнице королевы Шарлотты?

— Да.

— Вы проводили вскрытие покойного Рэймонда Джона Артура?

— Да.

— Сообщите, пожалуйста, суду вкратце, что вы обнаружили?

— Да, я проводил вскрытие двадцать четвертого октября в помещении для аутопсии Больницы королевы Шарлотты. Покойный был шестидесятилетний мужчина, белый, среднего роста и телосложения. У него была наружная травма, а именно: множество кровоподтеков спереди на груди и на правом плече. Это соответствует травме от ремня безопасности — такое часто случается при резком торможении. Кроме того, перебиты обе ноги и глубокая, величиной в четыре сантиметра, пробоина на лбу, прямо над левым глазом, череп при этом не задет. Внутри, главным образом в грудной клетке, обнаружен разрыв аорты, приведший к массированному кровотечению и тампонированию сердца. Короче говоря, главная артерия, снабжающая кровью тело, была разорвана в том месте, где она выходит из сердца. Это привело к большой потере крови, которая собралась в фиброзном мешке, окружающем сердце, сдавила его и остановила его биение.

— И вы считаете, что это было причиной смерти?

— Да. Нельзя сказать, наступила ли смерть от потери крови или от остановки сердца. В любом случае главной причиной был разрыв аорты.

— Доктор Бэррейдж, с вашей точки зрения, эти раны совпадают с предполагаемым механизмом смерти, а именно: катастрофой на высокой скорости дорожного движения?

— Ничто безусловно не указывает на иной источник. Я провел тщательное исследование под микроскопом клапана аорты и ее стенки, но не обнаружил никаких следов того, что у этого человека были ранее неполадки с клапаном, аневризм или некроз — болезни, которые могли привести к неожиданному разрыву аорты.

— А рана на голове — можете это как-то прокомментировать?

— И рана тоже соответствует травме, какая бывает во время дорожной катастрофы и возникает в результате того, что голова ударяется о руль или о что-то подобное.

— А ремень не мог это предотвратить?

— Обычно — да, но при большой скорости голова может сплющиться, ударившись обо что-то в передней части машины, которая подвержена воздействию веса мотора. Раны на ногах тоже соответствуют этому.

— А рана на голове не могла быть нанесена до наступления смерти?

— Собственно, она и была нанесена, как и остальные описанные мной раны. Смерть не была мгновенной — потребовалось несколько минут, чтобы внутреннее кровоизлияние вызвало остановку циркуляции крови. Однако состояние ран и реакция окружающей их плоти одинаковы во всех случаях, поэтому у меня нет оснований сомневаться, что рана на голове была получена приблизительно в то время, когда голова обо что-то ударилась.

— Благодарю вас. А теперь, доктор, учтите, что катастрофа произошла только с одной машиной. Не обнаружили ли вы чего-нибудь при вашем обследовании, что могло бы это объяснить?

— Немало вещей могут повлиять на водителя и заставить его внезапно потерять контроль. Самым обычным является просто усталость, но инфаркт, или инсульт, или внезапное нарушение сердечного ритма — все это может ускорить катастрофу. Я не обнаружил следов тромбоза коронарных или мозговых сосудов, а широко разветвленные микрокровоизлияния в мозгу произошли скорее вследствие ран, полученных в результате торможения, чем от инсульта. Я не могу исключить сердечную аритмию или приступ эпилепсии, хотя, насколько мне известно, такого в истории болезни покойного не числится.

— Словом, вы не обнаружили медицинской причины того, что покойный мог потерять контроль над управлением машины?

— Нет, сэр, хотя должен подчеркнуть, что я не могу это исключить.

— Ясно. А вы провели токсикологические пробы?

— Конечно. Мы, как правило, делаем проверку на алкоголь и целый ряд медикаментов, как незаконных, так и выписываемых врачом.

— И что вы обнаружили?

— Алкоголь отсутствовал. Что же до медикаментов, которые могли отрицательно повлиять на вождение машины, был установлен только один. Насколько я понимаю, покойному было прописано терапевтом лекарство под названием амитриптилин. Пробы подтвердили присутствие этого лекарства, но его уровень в крови находился в пределах, предусмотренных терапией.

— И амитриптилин может повлиять на вождение?

— Может. Обычные побочные явления включают сонливость и притупленность мозговых функций. Они обычно появляются на ранних стадиях принятия лекарства или в дни, следующие за увеличением дозы. Чем дольше человек принимает это лекарство, тем больше отступают побочные явления. Тем не менее на бутылочке всегда содержится предупреждение о том, что оно может повлиять на вождение машины.

— Ясно. Значит, по-вашему, присутствие этого лекарства способствовало аварии?

— Нет. Столь категоричное утверждение невозможно. Я только говорю, что оно могло бы способствовать.

— Благодарю вас. Мистер Форшо?

(Мистер Форшо встает.)

— Доктор Бэррейдж, правильно ли я понял, что вы обнаружили в теле покойного наличие лекарства, которое может воздействовать на его способность вести машину?

— Правильно.

— И человек, принимающий это лекарство, предупрежден, что он не должен садиться за руль?

— Таких людей предупреждают, что лекарство может повлиять на вождение машины. А это не одно и то же.

— Совершенно верно — нет. У меня больше нет вопросов.

(Мистер Форшо садится. Встает мистер Джонсон.)

— Доктор Бэррейдж, я насчет этого лекарства, присутствие которого вы установили. Собственно, у вас нет ни малейшего представления о том, какие его побочные действия мог ощущать покойный, если они вообще проявились?

— Нет.

— А люди, принимающие это лекарство, вполне способны водить машину?

— Да. Я просто сообщил, что на некоторых людей оно может подействовать.

— И для ясности: вы не можете напрочь исключить того, что покойный мог находиться в таком состоянии, какое может привести к внезапной потере контроля над машиной?

— Нет, я не могу это исключить, хотя и не обнаружил никаких подтверждений…

— Далее: простая усталость может объяснить то, что произошло?

— Да.

— Благодарю вас, доктор. Вопросов больше нет.

(Мистер Джонсон садится.)

— Доктор Бэррейдж, большое спасибо за то, что вы уделили нам время. Больше суду от вас ничего не потребуется. Распишитесь, пожалуйста, против вашего имени на списке у клерка и можете идти.