После письменности

ЯЦЕК ДУКАЙ

ПОСЛЕ ПИСЬМЕННОСТИ

Jacek Dukaj – Po piśme

Wydawnictwo Literackie, Краков, 2019

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2020

INTRO

В выражении, что это не человек пишет книги, но книги используют людей, чтобы быть написанными, скрылось предчувствие довольно распространенных отношений с письменным словом: избыточности мудрости текста в отношении автора текста. Написал, и только лишь после того начал понимать написанное; стал замечать более глубокие значения написанного. В более обидной версии это выражение звучит так: "Писатели более глупы, чем их книги".

Откуда же берется тот избыток мудрости? В случае литературных произведений – чьи цели исключительно художественные – очень многое можно возложить на подсознание автора. На все те разделы ума, работа которых заслонена перед нами самими. "Почему твой герой поступил именно таким вот образом?". "А мне откуда знать, почему я сам поступаю так, как поступаю?".

В случае текстов, посвященных анализу действительности, связанных общим для многих людей рациональным методом, мы выискиваем неясные или уже забытые зависимости в корнях слов, слов, являющихся маркерами идей. Громадное большинство названий для невидимого, которыми мы пользуемся на Западе, берется из греческого и латинского языков. Когда языки и культуры мостились в ложах смыслов, они укладывались в соответствии с греческими, латинскими сонниками, под шум волн Средиземного моря, под мерцание звезд, что вели Одиссея и аргонавтов. То, что сейчас бессознательно мы произносим и записываем подобные порядки значений и связи идей, это следует из мудрости, выработанной поколениями пастухов, мореплавателей и охотников, блуждавших по меандрам человечества в III и II тысячелетиях до нашей эры.

Иной источник этой избыточности бьет во времени, в самой идее времени. После записи слово начинает стареть; уже через минуту ты глядишь на него изумленно: "А что, собственно, я имел в виду?". Когда суд обращается к обвиняемому, чтобы тот "ответил за свои поступки", это как раз выражение – и здесь вы видите, как сложились смыслы в коляске языка – отделяет действие от его автора. Был задан вопрос – и так выпытывать я мог бы здание, скульптуру или песнь – а вместо них отвечает автор. Он является выразителем, переводчиком действительности, на которую легла тень его прошлого.

Каким образом автор "отвечает за свои книги"? Тем, что пишет последующие книги. Так что из их взаимоотношений во времени и рождается тот специфический избыток: жизнь идей, движение, танец смыслов.

Не я играл; на мне играли. Оглядываясь назад, на процессию выведенных из меня текстов, я открываю – астроном перевернутой подзорной трубы – многочисленные связи непрерывности, отрицания, следования. Только лишь в такой перспективе вспыхивают созвездия навязчивых идей и беспокойств, под знаком которых в течение многих лет я читал и писал.

В этом томе я ассоциировал вместе тексты, компонующиеся в два основных созвездия: языка и письменности как бесконечных и преходящих носителей человечности; а так же человека, лишенного субъективности.

Сами эти идеи никогда не объявились мне под таким вот углом, упакованными в предложения и перевязанными ленточкой абзаца. А что, собственно, означает "человек, лишенный субъективности"? Сам я полуторадесятилетней давности пожал бы плечами и постучал пальцем по виску.

О субъекте-подлежащем[1] мы знаем лишь столько, сколько нас научили на уроках языка: что в предложении оно стоит при сказуемом. "Капельмейстер Грубер схрумал золотистую колбаску". Капельмейстер Грубер выступает здесь подлежащим, золотистая колбаска – объектом действия или дополнением, а предикатом становится то, что колбаску схрумали. И мы понимаем, вскормленные этой простейшей мудростью языка, что подлежащее является источником действий, суждений и ценностей, вокруг которого вертятся все остальные сущности и события; что все они предназначены "для" субъекта-подлежащего; и что в этом заключается суть субъективности.

В данной интуиции-матрешке помещаются, как минимум, три субъективности. Имеется тот самый капельмейстер Грубер, который оголодал, пожелал горячей колбаски, взял и слопал ее: каузативное – движущее – прилагательное. Имеется тот капельмейстер Грубер, с точки зрения которого мы можем рассказать историю о том, как схрумали колбаску: самосознание капельмейстера Грубера, в котором отражается потребление копчености (в отличие от пожираемой бессознательной сущности этой порции мяса). И имеется капельмейстер Грубер, который имеет право схрумать колбаску, в то время как колбаска не имеет права схрумать капельмейстера Грубера (и не имела такого право даже тогда, когда бегала на копытцах), поскольку это именно Грубер и побратимы Грубера являются источником ценности, а не копчености, субпродукты и дичь.

Теперь я вижу – подзорная труба направлена за спину – как годами нарастало во мне подозрение относительно каждого из этих видов субъективности; в особенности – каузативного.

Речь и мышление тоже являются действием. У нас имеется врожденное чувство контроля в отношении того, что мы высказываем, и в отношении того, что думаем. И подозрение начинается, похоже, с чувства той тонкой разницы между: "Я подумал, что Х" и "Х мне подумалось".

Ты смакуешь эту разницу, крутишь ее на языке, забрасываешь в омут утихшего разума – и в конце концов признаешь: вот тот второй рефлекс горазд ближе к оригинальному, предъязыковому переживанию или опыту.

Языковая, литературная тропка данных подозрений ведет прямиком к эссе "После письменности". Гораздо более запутанной и разветвленной является дорога понимания снятия субъективности человека через технологию. Технологии, то есть инструментальности: чего-то такого, что применяет нечто иное для достижения некоей цели. Многие годы я читал о подобной инструментализации, описывал ее и развивал в воображении до экстремума, не оформляя в слова самой сути процесса: связанной не только с изменением направления использования (когда уже не человек применяет, а применяют человека), но и со стремлением выбиться в независимость той инструментальности, которая посредничает между субъектом и объектом. Независимо от того, кто именно сейчас находится на месте субъекта, а что или кто – на месте объекта. Ведь оба эти элемента являются только лишь слугами, тенями самого использования. И управляет здесь то, что, как кажется, вообще не существует: связь, структура.

Данные интуиции проплывают, похоже, через все мои классические тексты в жанре научной фантастики. Первым проблеском их осознания мне кажется термин "метаксократия" из "Черных океанов" (2001), прямо указывающий на "власть того, что находится между".

Здесь же, в форме эссе, рассматривая под разными углами и говоря о различных темах, этот мотив поднимают разделы: "До границ надежды", "Искусство во времена искусственного разума" и "Счастливчики, возделывающие скуку".

Хронология первой навязчивой идеи – той самой, что фокусируется на языке и письменности – доходит, как минимум, до эссе "Слишком длинно, не прочту", которое я написал (которое у меня написалось) для "Тыгодника Повшехнего" в 2010 году. Но я не включаю сюда текстов, не имеющих самостоятельной ценности и не говорят о чем-либо больше помимо повторенной и развитой впоследствии проблемы.

Тем не менее, вы замечаете, как из эссе в эссе какие-то мысли, вопросы, концепции – словно музыкальные мотивы в джазовой повторяющейся интерпретации – нарастают или затухают, размываются или уплотняются, набирают массы, конкретики, имени и, наконец, той формальной полноты, которая сигнализирует о зрелости идеи: самостоятельная, самообеспечивающая, она выходит в мир и овладевает другими. Я надеюсь на то, что овладеет

Я не подчищал тексты от подобных повторений, видя ценность в таком вот путешествии по извивам, избыток смысла в минувших сомнениях и возможностях. А еще – отмечая значительную пользу для читателей, не привыкших к подобному мышлению посредством письменности.

На горы с не пологими, длинными склонами не только легче взбираться; во время подхода мы еще кое-чему учимся. Мы познаем форму горы, обходя ее вокруг. Мы видим, куда идти не следует, куда шли другие, но заблудились и пали. Таким вот образом мы учимся взбираться на последующие горы, на все возможные горы.

Титульное эссе "После письменности" появилось уже при осознании такого путешествия, в рефлексе самоанализа. А так же из понимания, чего, собственно, я пытался достичь за последние несколько лет, умерщвляя себя с Рекурсией: желанием создать постписьменный роман, литературу несловесного опыта.

По сути, в совместной части первого и другого созвездия навязчивой идеи размещаются различные литературные произведения, начиная со "Льда" (2007), и заканчивая "Империей туч" (2018). Ба, если хорошенько настроить подзорную трубу и наложить на линзу фильтры позднейшего знания, мы видим, что созвездия включают в себя и наиболее ранние мои рассказы, такие как "Школа" 1995 года, в котором герой творит стихотворение-гимн во славу могущества "ся", в отчаянии взывая к "субъектам заброшенных произведений".

Знал ли я, что пишу, придумывая тот стих? Тогда кто же его написал? Что хотел передать?

Но вот может ли вообще иметь автора гимн человека, лишенного субъективности? Не я его написал; он написался мною.

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ ВОЙНА ТЕЛА С РАЗУМОМ

01.

Над грохотом пламени в коридоре перекатывается крик.

ЧАРЛИ:

ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ! ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ! Я ПОКАЖУ ВАМ ЖИЗНЬ РАЗУМА!

Коридор

Огонь распространяется в глубину коридора.

Приближение на фрагмент стены.

Языки пламени текут вдоль подтеков.

Наезд на Дойча

Его глаза расширяются при втде Чарли и приближающейся стены огня; позабытый пистолет свисает из его опущенной руки.

С точки зрения Дойча

Чарли атакует его по коридору, прижимая обрез к груди. Языки пламени мчастся вместе с ним.

Он вопит:

ЧАРЛИ

ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ! Я ПОКАЖУ ВАМ ЖИЗНЬ РАЗУМА! Я ПОКАЖУ ВАМ ЖИЗНЬ РАЗУМА!

Джоэл и Этан Коэн, Бартон Финк (1991)

02.

Human Body Exhibition, вроде как, пользуется в Кракове столь большим успехом, что ее работу пришлось продлить еще на несколько месяцев. Это выставка человеческого тела, разделенного на части, слои и подсистемы биологической машины, в том стремлении редукции до органической машинерии, которая иногда перескакивает на сторону высвобождающегося турпизма[2]: когда мы сдерживаем нервный смешок при виде обнаженной славы и мерзости мышцы или кости, которые ты чувствуешь как раз под собственной шкурой.

Я вижу, как, особенно у детей, эта выставка порождает небывалую увлеченность. Достаточно в трамвае или автобусе мелькнуть ее рекламе, и школьная детвора оживляется, ребята (в основном, ребята) обмениваются снимками и роликами, они подкалывают друг друга рассказами-ужастями, углубляются в гиперреалистичные рассуждения о никогда не выражаемых в их языке экстремумах биологии; о смерти, о рождении, переваривании, экскрециях, копуляции, о смерти, разложении и могиле.

После чего они выключаются из мира материи, и заново их поглощают смартфоны, эсэмэски, игры.

03.

Говорит зомби[3]

Покрывшись тату под живого трупа и украсившись плотоядными паразитами, Zombie Boy, скорее, не боится смерти или червяков; но мир уже не будет таким, когда он оно сотворило из своей кожи холст для образов жизни после смерти.

Это интервью с зомби, поскольку он сам себя так называет; со стильным зомби.

В: Чьей было идеей трансформироваться в зомби?

О: Ммм, то ли моей бабки, то ли почтальона – подробности той вечерушки с раздеванием уже как-то размылись у меня в памяти.

В: А не пугало ли тебя то, что ты сделал с собой и своим телом?

О: Никогда! Я пахал десять лет, чтобы достичь этой цели, под иглой и ножом; под крышей, Солнце и Луной, это мой жизненный шанс.

В: Чувствуешь ли ты себя более человечным, открытым, показывающим свое нутро миру?

О: Говоря откровенно, для меня это просто чернила. Как краска на картинах. Разве вы обязаны были бы испытывать иррациональный страх перед художественным творчеством? Скорее, я чувствую, что меня это развивает, а не ослабляет.

В: О чем ты рассказываешь своим искусством?

О: Об анархии. Я анархист, это воззвание к революции. Первыойстадией революции всегда является отрицание. Ну а явиться мертвым, когда ты живой – это противится уже самим законам природы.

Рик Дженест он же Zombie Boy с девятнадцатого года жизни работает над татуировкой, представляющей внутренности его разлагающегося тела; татуировка покрывает уже более 80% поверхности его кожи.

До настоящего времени Zombie Boy стал лицом концерна L'Oreal, линии модной одежды Jay-Z, он выступил в видеоклипе Леди Гага, в фильме "47 ронинов" наряду с Киану Ривсом и на многочисленных показах моды в качестве модели[4].

04.

В 2012 году в "Cultural Studies Review" появилось эссе Джона Фроу (John Frow) "Avatar, Identification, Pornography". Фроу сопоставляет в нем два наиболее важных выражения отношения человека к телу в настоящем: компьютерные аватары и порнографию.

Первым условием вхождения в какой-либо текст культуры является отождествление. "Без пробуждения заинтересованности персонажем, который каким-то образом напоминает нам нас, мы не будем столь глубоко ангажированы в процесс чтения". Фроу подразумевает, что это же относится и к дискурсивным нарративам, даже исключительно абстрактным, где, на первый взгляд, не с кем/чем отождествлять себя.

Популяризация компьютерных аватаров приводит к тому, что теперь гораздо легче ввести в массовое обращение более точные языки описания данных отношений. Необходимо разделить понятие тела на, как минимум, три инстанции: на физическое тело, тело виртуальное и тело феноменальное. Последнее соотносится с нашим представлением-восприятием тела, с "ментальной картой тела", построенной из субъективного его восприятия, в традиции Мерло-Понти.

СЧАСТЛИВЧИКИ, ВОЗДЕЛЫВАЮЩИЕ СКУКУ

"Труд в капиталистическом обществе является причиной умственного и физического недоразвития"[5], писал в 1883 году Поль Лафарг, зять Марка, обладающий горячей кровью креол с Кубы.

С 1870 до 2000 года среднее значение рабочего времени в таких странах как Соединенные Штаты, Франция или Великобритания снизилось с семидесяти часов до чуть ли не тридцати.

В опубликованном в 2013 году знаменитом отчете[6] ученые из Оксфорда оценили, что в течение двух десятилетий 47% рабочих мест будет отобрано у людей и передано автоматам и программам.

Разыскивая решение загадки успеха Дональда Трампа, были исследованы корреляции между числом голосов, отданных за него в отдельных округах США, со всеми возможными социальными, расовыми, демографическими показателями, и наиболее сильным оказалась связь между популярностью Трампа и состоянием здоровья респондентов. Чем более резкий в данном округе опиоидный кризис, тем больше человек там голосует за Трампа. А главной причиной усиления зависимости от опиидов является так называемое отсутствие жизненных перспектив. Говоря по-нашему: безнадега. "У меня нет работы, и я никогда не буду иметь работу". "Я не вижу для себя будущего".

Лица с ясным пониманием смысла и цели в жизни характеризуются более высокой экспрессией генов, ответственных за антитела, борющиеся с болезнями, и более низкой - воспалительных генов; равно как и значительно более низким уровнем кортизола, гормона стресса.

Исследования, проведенные Институтом Гэллапа в 2007 году в 132 странах мира, показали, что жители богатых стран чаще признаются испытанию чувства непосредственного счастья, зато жители бедных стран находят в своей жизни больше смысла.

Говорит ученый, анализирующий эти данные: "Их цели более выразительны: выжить, верить. В богатых странах у нас имеется столько вещей на выбор, что сложно установить выразительную цель"[7].

Тем временем, идея Универсального Минимального Дохода завоевывает очередных сторонников в мире средств массовой информации, бизнеса и политики. Ее провозглашает Марк Цукерберг. Ее провозглашают политики из Демократической Партии в Соединенных Штатах. Ее провозглашают экономические либералы и консерваторы в качестве выхода из ловушки снижающегося уровня социального страхования в стареющих обществах. И на пробу данный UBI (Universal Basic Incom) вводят у себя очередные города и округа.

Идея: каждому безусловно надлежит сумма средств, достаточная такому индивидууму для хорошей жизни.

Никто не обязан работать.

Так как оно есть: мы работаем, чтобы жить, или живем, чтобы работать?

В 2006 году правительство Великобритании обратилось к ученым с вопросом: "Хорошо ли воздействует труд на здоровье и самочувствие человека?". Проведя обширные исследования, те ответили решительным "да"[8], подчеркивая, что "труд является ключевым условием для индивидуальной тождественности, роли и статуса в обществе", а безработица означает "ухудшение здоровья, ментальный стресс и восприимчивость к психическим заболеваниям".

Для Лафарга и современных ему апостолов рабочего рая ужас капитализма XIX столетия заключался в низведении людей до роли органических машин, живущих только лишь для того, чтобы работать. Тем временем, у нас уже XXI век, прогрессирующие автоматизация и компьютеризация, глобализация и рационализация, и теперь уже наступает новый ужас, проклюнувшийся в дистопиях покроя "Дивного нового мира" Хаксли; ужас жизни, которая не имеет цели, в которой не существует какого-либо внешнего принуждения и ценностного привода, чтобы каждое утро сползать с кровати, отправляться в широкий свет людей и людских дел, и выставляться на риск неуспеха; чтобы делать все, что угодно, ради того, чтобы жить.

Труд не является, не должен быть смыслом людского существования. Тем не менее, в течение тысячи лет он поставлял нам замечательно подогнанные протезы ценностей. На них мы возводили леса культуры, религии, права, нравов, хрупкие архитектуры психики. В тои числе, после смерти Бога и после того, как у нас из-под ног вырвали последние краеугольные понятия об Абсолюте, именно благодаря принуждению к труду мы продолжали жить так, словно бы Абсолют освещал наши ежедневные усилия и прибавлял нам каждый вечер на счет души Баллы Достижений.

После исчезновения труда, по крайней мере – его размывания, мы встаем перед голым ужасом существования, подвешенного в пустоте и потребляемого пустотой: перед необходимостью самостоятельного создания для себя смыслов жизни.

Можно ли избежать этой ловушки? Является ли это естественным состоянием человека, или оно неестественно? Какие вызовы ожидают нас на другом берегу необязательного труда? Откуда возьмем мы новые амбиции и мечтания, на чем натренируем мышцы воли, когда остановится и остынет тот внешний мотор ценностей?

I. После труда

"Мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не думайте, что я уклоняюсь от работы. Я люблю работу. Работа увлекает меня. Я часами могу сидеть и смотреть, как работают. Мне приятно быть около работы: мысль о том, что я могу лишиться ее, сокрушает мое сердце"[9].

Различие между публицистикой о завтрашнем дне и не связанным безотлагательностью мышлением, обращенным в будущее, более всего звучит в распространенном изумлении над абсурдностью этого второго понятия. То, что царит в средствах массовой информации, в политической и культурной текучке, чаще всего, никак не связано с выявлением долгосрочных трендов, тем более – с будущим идей.

На какой-то дистанции можно мудрствовать, опираясь на числа, статистику, чертежи; в большинстве из практических сфер эта дистанция составляет десять-двадцать лет. После этого нам остается лишь оперировать все более субъективно оцениваемыми вероятностями. И наконец – голыми возможностями и невозможностями.

Завтрашний день средств массовой информации и политики определяют вопросы типа: откуда нам взять работников? Как конкурировать с рабочей силой из Азии, из Африки? Как увеличить натуральный прирост? Как уменьшить показатели безработицы?

Будущее, видимое сквозь подзорную трубу идей, дрожит и мерцает от таких сомнений: раз все, что человек делает ради выгоды, способна сделать лучше и/или дешевле машина либо программа, то что придает направление и весомость жизням миллиардов людей?

Я не намереваюсь анализировать технологические основы данных перемен, равно как и возводить дворцы цифр: в какой год, сколько миллионов человек, за какой счет и т.д. Все эти проблемы наиболее изменчивые и более всего сложные для понимания людей непосвященных; впрочем, по тем же самым причинам они скучны для большинства и столь же не понятны. Меня же интересует тренд и последствия тренда для самого человека.

Ключевым здесь является различие между необходимостью труда и правом на труд.

Мы все меньше трудимся – как в пропорции рабочего времени к свободному времени в течение недели, так и в пропорции лет проработанных к годам "перед работой", то есть детства, образования, и лет "после работы", то есть пенсии.

В среднем, ожидаемая продолжительность жизни систематично растет, причем, в своей производной, то есть, возрастает темп такого прироста. В 1800 году она составляла тридцать два года, в 1950 году – сорок восемь лет, а в 2012 – семьдесят[10].

В июне 2018 года ВОЗ опубликовала уже одиннадцатую версию Международной Классификации Болезней. Под кодом MG2A там помещена новая позиция: "старость".

Даже если труд не исчезнет полностью и не исчезнет столь быстро, все равно, нас, вне всякого сомнения, ожидает фундаментальная ревизия его роли и значения в жизни человека.

Нашим правнукам мир, в котором необходимо трудиться, чтобы выжить, будет казаться дистопийным кошмаром, как для нас диккенсовский ад труда детей или эпоха колониального рабства.

Япония представляет собой цивилизационный полигон для множества утопий и кошмаров, которые для остального мира приходят лишь в туманных снах. Общество Японии уже обладает структурой будущей Твердыни Европа: долговечные, малодетные, без притока иммигрантов, придавленные золотым балластом культуры и традиций.

Япония прокладывает ухабистые пути долголетия отрядами столетних живчиков; их количество там уже превысило 70 тысяч, причем, почти 90% из них – это женщины. Уже в 2012 году Япония была страной с наивысшим предполагаемым значением средней долготы жизни на всем свете: восемьдесят лет для мужчин, восемьдесят семь лет – для женщин. Рождаемость повсюду неумолимо снижается наряду с повышением уровня жизни и образованностью женщин – Япония первой пристала к этому берегу: до наступления 2065 года ее население должно уменьшиться до 88 миллионов человек, то есть, почти на 40 миллионов. Невозможно бесконечно рассчитывать на молодых и плодовитых иммигрантов, раз у нас на Земле конечное число стран и конечная популяция а Япония никогда не открылась для чужих, культурно замкнувшись в собственном прошлом.

Вот две японские смерти, смерти с правого и левого берегов Рубикона без работы:

Слева – karoshi, то есть смерть от переутомления работой. В 2016 году было зарегистрировано 1456 подобных смертей. Данная категория включает как инфаркты, сердечнососудистые заболевания и тому подобные недуги, так и самоубийства. Karoshi законодательно урегулирована, она включена в японскую систему оплат и страхования. Семья может получить компенсацию, когда жертва karoshi переработала более 160 часов за месяц или более 100 сверхурочных часов за три последовательных месяца.

Справа – смерь по причине утраты ikigai, то есть чувства ценности жизни. Это явление возрастает до таких размеров, что цветут интернет-услуги по выявлению подобного рода самоубийц, чтобы те, по крайней мере, не умирали в одиночестве. Смерть они описывают как "излечение" от жизни. В проведенном десять лет назад исследовании с участием 43 тысяч взрослых японцев были выявлены сильные корреляции чувства отсутствия ikigai с риском смерти по поводу различных внешних, вроде бы никак не связанных причин[11]. Так что трудно сказать, сколько японцев на самом деле скончалось по причине атрофии смысла жизни.

Так что же делать с японским будущим? Сражаться с ним? Приспосабливаться к нему? Здесь пытаются найти различные решения. Роботизация позволяет заменять работников-людей машинами. Пока что Япония, вместо того, чтобы ввозить культурно чуждых ей работников, экспортирует в их страны целые заводы; это срабатывает до тех пор, пока японская модель является исключением, а не нормой. Роботы к тому же должны будут решить проблему ухода за стариками.

Японцы первыми выстраивают общество и экономику на нормализации дискомфорта контакта человека с человеком. Отчизна hikikomori, поколений, не покидающих своих комнат и всю свою жизнь проводящих в Сети, знает тонкости экзистенциальных ловушек технологий, которые мы лишь хладнокровно подсчитываем. Около половины японцев и японок в возрасте тридцати и менее лет не занимается и никогда не занималась сексом с другим человеком в физическом плане. Вот уже несколько десятилетий царящая в Стране Цветущей Вишни экономическая стагнация кажется всего лишь отражением более глубинной стагнации. А проблема сотен тысяч столетних стариков, которых кто-то ведь обязан содержать – это всего лишь демографическая метафора духовного долга.

Все мы будем столетними японцами, едва лишь переступив порог детского садика.

Как долго человек обязан трудиться? Так долго, как долго не выдумает способов, чтобы кто-то работал за него – а потом Homo sapiens только "сидит и смотрит, как работают". И ему нравится иметь работу при себе. Чтобы сердце не разорвалось от печали.

Прогресс в производительности труда и в него технологиях означает, что при все меньшем расходе сил (вводимой в систему энергии) мы получаем все более лучшие, все более дешевые и все более многочисленные продукты (материальные и нематериальные блага, выводимые из системы).

Человек может работать двумя способами:

(1) расходуя энергию внутри системы;

(2) управляя работой системой снаружи.

Это соответствует символическому разделению работы на хардваре (железе, аппаратном обеспечении) и софтвере (программном обеспечении). То есть работе на физических объектах: на оживленной и неоживленной материи, преобразование которой требует вложения энергии; а так же работы над правилами работы на "железе", чтобы что-либо сделать с материей, нужно знать: как, где и когда это сделать.

Многие профессии включают в себе эти способы в различных пропорциях. Шахтер или каменщик представляют собой, чуть ли не исключительно, биологическую машину для работы на физических объектах. А вот уже, к примеру, электрик или сантехник к физическим усилиям прикладывают еще и особые знания про способы обслуживания материи. Работа в корпорациях, юридических канцеляриях, консалтинговых фирмах и т.д. – это уже, практически, работа только на софтвере. Документы, компьютеры, конторы и все остальное – это всего лишь вспомогательные элементы обработки информации.

Чем сильнее развита страна, тем большая часть ее дохода порождается в так называемом третьем секторе: предоставление услуг, творчество, обучение и наука. Непосредственная работа на материи не только во все меньшей степени включает человека, но и делается все менее ценной. Такая работа выполняется во все больших объемах, чем когда-либо в истории человечества, но она настолько дешевая, легкая и естественным образом встроена в окружающую нас среду (везущий нас лифт тоже выполняет работу), что исчезает из нашего сознания.

Работник, копающий ямы, способен выкопать конечное количество ям за час. Величайшие стахановцы - герои труда сталкивались с барьером биологических ограничений Homo sapiens.

Проектировщик машин для копания ям может, благодаря совершенствованию этой технологии, увеличить производительность в десять, сто, тысячу раз, одной мыслью влияя на эффективность копания ям во всем мире; никаких ограничений тут нет.

Человек, копающий ямы, имеет перед собой одну конкретную яму, которую необходимо выкопать. Человек, предающийся работе над techne[12], совершенно не обязательно должен заниматься выкапыванием ям, как таковым. Он может проектировать машины для их копания (второй уровень). Он может проектировать инструменты для проектирования машин для копания ям (третий уровень). А может совершенствовать методы управления коллективами проектировщиков инструментов по проектированию машин для копания ям (четвертый уровень). Он может писать песенки или рисовать комиксы – образовывая культурную среду, увеличивающую креативность как проектировщиков машин для выкапывания ям; проектировщиков инструментов для проектирования машин для копания ям, так м лиц, совершенствующих методы управления коллективами проектировщиков инструментов по проектированию машин для выкапывания ям (пятый уровень).

За уменьшения человеческой составляющей работ первого типа отвечает процесс роботизации. Машины, работающие с материей, делают это дешевле, быстрее, эффективнее, и ими намного легче управлять (программировать).

За уменьшение человеческой составляющей работ второго типа отвечает процесс компьютеризации. Компьютерные программы вытесняют с рынка умы людей, предлагающие те же услуги "поставки и обработки информации". Происходит это постепенно, начиная с первого уровня представленной выше иерархии.

Сегодня мы уже признаем совершенно естественным то, что на позиции инструмента-посредника между физическим трудом и его проектированием и управлением практически всегда выступает компьютерная программа. По сути своей, программы заменили целую армию работников умственного труда, образующих основу для среднего класса XIX века: клерков, чиновников, бухгалтеров, писарей (в употребительном смысле этого слова), секретарей, переводчиков, референтов, канцеляристов. Читатели великих романов XIX столетия находят на их страницах панораму судеб "людей – расчетных таблиц", "людей – текстовых редакторов". Сегодня мы часто и не распознаем названий данных профессий. Профессия Бартлби[13], одной из знаменитых фигур писательской фикции XIX столетия, была a scrivener, скриба.

То, что работа первого типа, раньше или позднее, полностью отделится от человека, мало кто сомневается. Образы совершенно безлюдных заводов Илона Маска или караван грузовых автомобилей, даже не имеющих водительских кабин, убеждают нас намного сильнее, чем академические анализы. Эту неизбежность мы принимаем. В культурном плане мы ее уже приняли.

Огромные сомнения зависли над работой второго типа. Неужто мышление программ окажется в действительности более дешевым, быстрым, эффективным и более легким в управлении, чем людское мышление? Сможет ли найти себя всякий вид творческого труда в процессорах, не похожих на мозг человека? Можно ли возложить правовую и моральную ответственность за решения о человеческих судьбах на нечеловеческие существа?

Что же, пока что здесь не было пока встречено никакой абсолютной границы. По сути же, каждый год программы входят в сферы деятельности, которые мы столетиями считали настолько "людскими", что именно по ним и определяли человечество.

В третьем секторе экономике размещается вся гамма немасштабируемых работ, связанных с контактом "человек – человек". Ключевым значением для ценности предлагаемой здесь услуги является сам факт того, что ее поставляет человек. Именно в этих сферах обычно и высматривают спасение для людского труда; именно туда все мы и должны уйти со своими карьерами, зарплатами, профессиями, изгнанные машинами и программами.

Здесь идет речь о функциях типа няни, воспитателя для детей (ребенок развивает личность путем общения с role models[14]), персонального тренера (и подобные формы отношений "учитель – ученик"); духовного наставника (например, священника-исповедника), терапевта, хостес, проститутки, политика, пресс-атташе, командующего.

Их объединяет генезис: коммерциализация ролей, которые в естественной социальной и семейной среде выполняются бесплатно. Здесь же платят за усиление связи с иным человеком, даже если связь эта временная и поверхностная. И ни в коем случае уже не звучит как шутка то, что последняя работа, выполняемая человеком по необходимости, скорее всего, будет исполнение древнейшей профессии: которая за деньги поставляет впечатления и представления физической любви. По сути же – установление контакта с чужим сознанием. Отражение самого себя в глазах сексуального партнера.

Чтобы избавить такого рода виды работы от людей, необходимо было бы дать определение человеку. Только человек неустанно переопределяет себя. Сегодня мы живем не так, чем жили сто, тысячу, пять тысяч лет назад; по-другому о себе думаем; иные естественности и очевидности создают нам космос чувственных и духовных переживаний. Первым, еще до наступления Возрождения, это кредо человечности провозгласил Джованни Пико делла Мирандола (говоря в данном фрагменте гласом Бога Отца): "Мы не определяем тебе, Адам, ни постоянного места, ни свойственной формы, ни какого-либо отдельного дара, дабы ты, в соответствии с выбором и согласно мнением своим овладел тем местом и занял его, принял ту форму и тот дар, который свободно себе изберешь. Установленные же Нами законы ограничивают определенную натуру иных созданий. Ты, ничем не ограниченный, благодаря собственной воле, в силу которой Я тебя оставил, сам ее себе определишь"[15].

Мы уже можем приглядеться к себе в зеркале Японии и проверить, как лежит на нас эта новая натура.

Силой, ускоряющей тренд избавления от труда, хотя столь различно действующей в различных частях света, является глобализация. Конкретно по случаю и локально она способна создавать рабочие места, но в масштабе всего человечества, равно как десятилетий и поколений, общий подсчет кажется отрицательным.

Глобализация во времена высоких технологий максимизирует эффективность и минимизирует затраты, связывая работника с работой независимо от делящего их расстояния. Поначалу результатом этого становится экспорт рабочих мест из высокоразвитых стран, где труд дорог, в развивающиеся страны, где труд дешев, и удешевление продуктов данного труда для потребителей во всем свете.

Эту начальную фазу глобализации в версии low tech человечество проходило неоднократно. Первую глобализационную культуру создали города и государства эпохи бронзы, развивавшиеся вокруг Средиземного моря во II тысячелетии до нашей эры; завершила ее волна вторжений так называемых Народов Моря и первые Темные Века. Последней попыткой глобализации, предшествующей нашей, была общемировая система морской торговли под Pax Britannica, процветавшая до Первой Мировой войны.

Только глобализация – это не игра с нулевой суммой; она не сводится к перемещению постоянного числа рабочих мест отсюда туда и обратно. Сама возможность такой оптимизации затрат и максимизация производительности уменьшает количество необходимых работников. Уже не каждый город, округ, страна обязаны иметь своих специалистов. Те же самые эксперты способны обслужить любого клиента на Земле. А творения – в основном, нематериальные, но все чаще и материальные – одних и тех же лучших фирм в своей сфере способны удовлетворить потребности всего человечества.

В ходе дальнейших этапов – которые мы переживаем сейчас впервые в истории - глобализация угнетает саму натуру труда. Перетекание бизнесов и заработков в менее развитые страны, раньше или позднее, поднимает и в них уровень жизни и размер заработной платы. Этот процесс поиска наименьших затрат и баланс в их отношении жизненного уровня обязан завершиться если не полным выравниванием игрового поля, то, по крайней мере, таким его нивелированием, что простое преимущество в средствах исчезнет по отношению к другим конкурентным преимуществам. Самые существенные среди них это: право (степень регуляции и бюрократизации, равно как и размер налогов), покупательная способность денег, культура (производными от которой являются трудолюбие, способность к кооперации, честолюбие, приспособляемость к новым условиям, к новым сотрудникам(, безопасность (в пересчете на стоимость страхования), географическое положение, глубина инфраструктуры, климат. Ведь климат определяет не только количество часов дневного освещения, но и образ жизни, поощряющий или препятствующий к пребыванию на свежем воздухе, участию в социальных мероприятиях, в свободном обмене мыслями и опытом – все это является обстоятельствами, помогающими развитию креативной экономики.

Осознание данного процесса подчиняет указанные выше факторы логике глобализации, делая из труда продукт, элемент обмена, торговли ценностями. Создание и поддержание данного количества рабочих мест с тех пор имеет конкретную цену, выражаемую в благах, которые, в конце концов, можно свети и наиболее тонких, "духовных" свойств.

И для каждого государства, участвующего в подобной конкуренции, приходит момент, в котором такая цена оказывается слишком высокой.

Теперь представим противоположный тезис: будто бы нет такой цены, которую мы не заплатим за труд. Что мы впишемся в любые условия, лишь бы работать, лишь бы, благодаря этому, обеспечить себе пропитание и выживание. Так вот – это определение рабства.

Так что окончательно игра в глобализацию осуществляется в соответствии с правилами гегелевской борьбы за признание: раньше или позднее выше ценности труда кто-то поставит ценности, связанные с сохранением предыдущего представления о себе.

Дольше и сильнее всего сопротивляются глобализации занятия, обязательным образом связанные с местом. Невозможно аутсорсить[16] в Бангладеш работу, заключающуюся в том, что необходимо вынести на мусор соседскую стиральную машинку.

Опять же они впутаны в культурный контекст: требуют знания местного языка, но еще и того, чтобы ты вжился в местные обычаи, историю, ментальность. Точно так же невозможно аутсорсить собственную биографию, то есть работу, заключающуюся в жизни годами в данной среде и данном обществе.

В конце концов – имеются работы, требующие легитимизации снизу, демократической ил другой, либо же предполагающие некую представительскую функцию или опирающиеся на обоюдостороннем доверии. Многие пытались и до сих пор пытаются аутсорсить доверие – Европейский Союз представляет здесь неплохой пример – только мне не известны зрелищные успехи подобного рода усилий.

Теперь же давайте попробуем очертить в воображении общую часть двух множеств: те и только те виды работ, которые могут сопротивляться как перед автоматизацией с компьютеризацией, так и перед глобализацией.

Здесь я подхожу к проблеме минималистически, не принимая сильного тезиса о полном вытеснении людей из труда – но только лишь то, что для последующих поколений труд уже не будет тем, чем он был для нас и наших предков; что глагол "трудиться" будет высвечивать уже иные активности, потребности, отношения и эмоции.

В очень упрощенном, чисто численном продолжении этих трендов мы видим мир сверхдешевых благ, добравшихся до каждого уголка на Земле; благ, для производства которых необходимо небольшое число лиц, весьма неравномерно расположенных в географическом и культурном пространстве. Мир громадной массы мужчин и женщин без работы – поскольку они, либо, уже пенсионного возраста, но с перспективой нескольких десятков лет жизни; либо же они недостаточно творческие и интеллигентные, чтобы вообще иметь возможность найти работу, в которой бы превосходили компьютерные программы. Мир капитала и прав интеллектуальной собственности, сконцентрированных в нескольких хабах производительности, удовлетворяющих потребности всего человечества.

О том, кто обогащается более других, решают, в основном, уже не средства производства, не природные ресурсы, не земля или население – но интеллектуальная собственность, знания, информация, преимущество в образовании и креативности. Они действуют в масштабах земного шара: имеется одна компания Google, одна Apple, один патент на CRISPR[17], всего один рах открывают конкретное лекарство, сверхпроводник, криптографический алгоритм; и всего один Шерлок Холмс, один Гарри Поттер, одно Средиземье. Небольшое различие в качестве, доступности, цене позволяет доминировать и окончательно монополизировать целую отрасль. Неравенства стремятся к максимуму. Богатство, а, следовательно, и власть, кумулируются в руках "новой аристократии интеллекта".

И кто должен был бы тогда покупать все те неисчислимые блага, выплевываемые сверхпроизводительными, безлюдными заводами?

Это представляет собой парадокс, одинаково неудобный как для левых, так и для правых.

"Машина является спасителем человечества, богом, который высвободит человека от sordidae artis (здесь: низкой, грязной работой – лат.) и от наемного труда, который одарит человечество свободным временем и волей"[18].

Живущие в XXI столетии продолжатели мыслей Поля Лафарга, рекрутирующиеся из движения "ультралевых", как "антиавторитарные коммунисты" из План С – считают исполнение данного видения пост-труда реальной политической программой. Чем-то таким, чего можно достичь уже сейчас, благодаря соответствующему законодательному оформлению и поддержанию предыдущего технического прогресса. Этот планируемый ими строй называется FALC: Fully Automated Luxury Communism, Полностью Автоматизированный Коммунизм Роскоши.

В нем соединяется признание неизбежности близящейся экономики сверхизобилия (post-scarcity economy) с постулатом общественной собственности всего автоматизированного. Стартовые требования включают "десяти-двенадцатичасовую рабочую неделю, гарантированную общественную оплату, всеобщее и гарантированное жилье, образование, медицинскую опеку". Потом же все это будет масштабироваться ввысь, по мере нарастания сверхобилия благ, порожденных автоматическим производством. "Возможно, и останется какая-нибудь выполняемая людьми работа, такая как контроль качества, но это будет труд минимальный"[19].

Это одно из наиболее логичных решений того самого парадокса прогресса. Парадокс был распознан многими мыслителями и писателями, но в практической политике это знание до сих пор не находит почти никакого отзвука.

FALC и подобные им бумажные устройства удовлетворяют технологов, политологов, экономистов. Ведь, пожалуйста: система работает, продукты попадают к потребителям, потребители имеют за что потреблять, колесо крутится. Для этого достаточен либо хорошо просчитанный гарантированный минимальный доход, чтобы массы могли продолжать покупать, либо социальная собственность на саму продукцию, которая нивелирует феодальные неравенства.

Но подобным образом суженное к политике и экономике мышление ничему не научит нас про экзистенциальное положение людей в мире сверхобилия и отсутствия работы.

II. Человек занятый, человек пустой

Оплачиваемый труд – "источник содержания" – представляет собой особый случай труда вообще[20], тем выделяемый и по этой причине наиболее чистый в качестве идеи, что здесь к труду нас принуждает ясная последовательность внешних причин:

Я не выживу без еды, убежища, одежды, удовлетворения различных потребностей высшего и низшего порядка. Всех этих вещей я не могу добыть силой; они не даны мне сверху; мне приходится работать.

Но в более широком значении работой является все, что мы выполняем, то ли напрямую на материи, то ли на информации о работе на материи. Физика измеряет "работу" в джоулях, то есть, как энергию, требуемую для осуществления изменений в замкнутой системе. Один джоуль – это усилие в один ньютон, приложенное на расстоянии в один метр. Поднял книжку с пола - выполнил работу. Втянул возух в легкие – выполнил работу. Подумал о поднятии книжки с пола - выполнил работу.

Для мышления тоже нужна энергия, не без причины говорят о работе мозга; ее тоже можно выразить в джоулях, хотя обычно тогда оперируют эквивалентом в калориях.

Более глубокий смысл труда слышен в языке. Мы спрашиваем: "Чем ты занимаешься?", и ассоциации спрашиваемого неизменно сводятся к оплачиваемой работе. И ответом, как правило, становится название исполняемой профессии.

Но это же выражение вскрывает цель труда, лежащую вне заработка, и за пределами того, что можно приобрести за заработанные деньги: занятие самого себя.

"Ты чем занимаешься?". Я не был занят – потом нашел себе работу – и вот я занят.

Занятость как способ существования направляет и определяет человека с дописьменных времен. И до самого ХХ века, с очень немногими исключениями, занятость находила свое наиболее совершенное и наиболее распространенное выражение в оплачиваемой работе.

То, как сильно ты занят, и тебе, и другим говорит степень наполненности твоей жизни. Ее сытость.

Мы хвалимся: "У меня ни на что нет времени. Оцениваем себя по отношению к другим: "Не поверишь, как ужасно я занят!".

Противоположность занятости – скука. Такое состояние духа, в котором он ни на чем не сконцентрирован – кроме самого себя. И на себе тоже не выполняет какой-либо работы: не анализирует себя, не просвечивает.

Здесь нет цели, к которой дух должен был бы стремиться. Как существует цель в медитации, которая, представляясь полнейшей пассивностью тела, тем не менее, запускает ой какую работу духа. В скуке же не происходит ничего, помимо бытия скучающего человека.

И вот как раз в этом, наиболее радикальном состоянии безработицы кристаллизуется новый стандарт нашего существования.

Философы посвятили ему немало внимания; масса труда ушла в анализ и описание скуки; трудно скучать, размышляя о скуке. (И насколько же благородно это занятие!)

Первым акцентировал это Паскаль:

"Нет на свете ничего более непере­носимого для человека, нежели полный покой, не нару­шаемый ни страстями, ни делами, ни развлечениями, ни вообще какими-нибудь занятиями. Вот тогда он и на­чинает по-настоящему чувствовать свою ничтожность, заброшенность, зависимость, свое несовершенство и бес­силие, свою пустоту. Из глубины его души немедленно выползают тоска, угрюмство, печаль, горечь, озлобление, отчаянье"[21].

Не без причины подобного типа рассуждения в течение веков считались надуманными проблемами "господ транжир". Народ видел в них, самое малое, чудачество, поскольку народ подобного рода состояний не переживал, он и не мог их переживать, так как был занят с рассвета до заката, под самым тяжким принуждением труда: кто не работал, тот голодал, умирал.

Именно аристократия выставляет нам первую из форм напитанного мудростью поколений человечества: здоровое занятие скукой

Чем занимаются те, которые не должны работать, ба, не могут работать? Те самые, что рождены для жизни без работы, и которые рождают детей для пребывания в еще большей скуке?

Естественным последствием скуки, которой занимаются неумело, является декаданс.

Внешнее принуждение занятости, давая тебе работу, дает тебе цель, следовательно - систему ценностей: ты достигнешь этой цели (хорошо) или ее не достигнешь (плохо). В наиболее радикальной и первоначальной версии эта цель настолько абсолютна, как только возможно для человека, не пытающегося покончить с собой: целью является выживание. Если ты работаешь, добываешь средства на существование, живешь – ты выиграл. В уже смягченных версиях система ценности образуется путем сравнения с другими, насколько хорошо ты живешь.

Но если твой труд не имеет смысла ни в первом, ни во втором отношении (поскольку ты родился феодальным господином и всегда будешь жить на том же уровне, и не потому, что делаешь то или иное, но потому, что ты, попросту, являешься тем, кем ты являешься), потребность в построении системы оценок реализуется в стремлениях к целям все более случайным, не связанным с необходимостью биологического выживания и удовлетворения всеобщих психических потребностей (как, например, сексуальные потребности). Но при этом усилия и отчаяние, с которыми декадент стремится к достижению этих случайных целей, растут тем сильнее, чем более невыносима для него скука.

Как аристократы культивировали скуку здоровым образом? Здоровым, то есть результатом не становились самоубийство, умственные заболевания, привычка к наркотикам, азартным играм, сексуальные извращения, заядлое расточительство и распад личности. Ведь вовсе не является фальшивым и такой архетип аристократа: морфиниста-нигилиста, ради забавы играющего в русскую рулетку. Это естественный финал жизни, высвобожденной от принуждения трудом; жизни, которая в конечном отчаянии выбирает стремления наугад.

Черпая из традиций, уходящих корнями к первым вождям и подданным, аристократы пришли к решениям, эффективным, по крайней мере, в большинстве случаев. Заключались они в строжайшем, даже жестоком воспитании к жизни в скуке. С самым младых ногтей, когда человек наиболее пластичен и податлив к влияниям. В отличие от обучения и воспитания людей, принадлежащих к другим сословиям, воспитание аристократов не имело никаких внешних целей. Они воспитывались, чтобы быть именно такими вот людьми, а не чтобы делать то или иное. Ну да, они получали различные компетенции, но при случае, невольно, как бы нехотя.

Подобное образование, прежде всего, заключалось в формировании характера, прививании форм и ценностей, которые, в случае эффективной прививки, удержатся до самой смерти, несмотря на то, что умом они будут восприняты как искусственные, натренированные импланты. Одной из таких форм была честь. Иной – этикет. Еще – война. И еще – искусство, эстетика.

Аристократ: это тот, кто умеет заниматься самим собой.

То есть основной причиной чрезвычайной популярности сериала "Даунтонское Аббатство" на склоняющемся к безднам роскошной скуки Западе вовсе не является именно эта функция фиктивного аристократического семейства Кроули: функция учительства красивой жизни без труда?

"И все же… аристократия… И все-таки… аристократия… О, аристократия, все же,может ты являешься чем-то большим, чем злая шутка. Божище черни – это прибыль, а божище аристократии – удовольствие"[22].

Впоследствии на высоты жизненного комфорта, лишенного необходимости труда, вкарабкивались все более многочисленные представители среднего класса.

"Нынешняя техника привела к тому, что свободное время в каких-то границах может быть чем-то большим, чем привилегией одной небольшой группы, оно может стать правом, полагающимся в одинаковой степени всем членам общества. Мораль труда – это мораль рабов, а современный мир не нуждается в рабстве"[23].

Разница по сравнению с аристократами давнего времени заключается здесь не только в массовости опыта жизни в скуке, но, прежде всего, в факте, что эти члены среднего класса не родились для скуки, их не воспитали к ней, они не располагали арсеналом традиций и навыков, передаваемых из поколения в поколение как нечто "очевидное".

Однако, мир ХХ и XXI века предлагает всем обилие развлечений, никак не представимое в прединдустриальные времена.

Что такое развлечение? Это такие способы занять самого себя, которых нельзя оправдать полезностью или выгодой, их невозможно замаскировать видимостью труда ради заработка. Мы делаем нечто исключительно для того, чтобы избежать ничегонеделания.

Мы развлекаемся. Отрываемся[24] от "я": теперь мы уже не один на один с самим собой, мы уже вырваны из чистого опыта бытия.

Понятное дело, что на поверхности сознания развлекающихся индивидуумов высвечиваются различные иные причины забавы; целые нарративы о целях и причинах забав; целые вселенные ценностей и "трудов", порожденных по причине забавы.

Способны ли мы еще отличить развлечение от работы? Количество и время занятостей, необходимых для того, чтобы заглушить скуку, неустанно растет по отношению к пропорции традиционной работы. Развлечение становится нашей работой; развлечение делается смыслом жизни.

Кому из нас не известно чувство отстраненности всей воли и жизненных сил – что все-таки сползу с постели, что проползу через очередную серость улицы, работы, людей; выдержу еще часок с невыносимым семейством – отстраненности всего с надеждой сбежать в любимую книгу, сериал, игру, спорт? "Я не покончил с собой, потому что ожидаю нового сезона "Игры престолов".

И вновь Паскаль: "Единственное, что способно нас утешить в горестном нашем уделе, — это развлечение, и вместе с тем именно оно — горчайшая наша беда: что, как не развлечение, уводит нас от мыслей о себе и тем самым незаметно толкает к гибели? Лишенные развлечений, мы ощутили бы та­кую томительную тоску, что попытались бы исцелить ее средством, чье действие не столь преходяще. Но развлечение тешит нас, и мы, сами того не замечая, спешим навстречу смерти"[25].

Изменения в структуре экономики XXI столетия, когда участие в ней промыслов, поставляющих развлечения, возрастают до гаргантюанских пропорций – в 2022 их доход должен достичь 2,4 миллиарда долларов[26] - прежде всего, отражают изменения в нашем способе жизни. Мы прлатим за развлечения столько, потому что именно столько имеем на них времени, потому что они столь сильно нам нужны, ибо столь сильно мы ценим освобождение от ужаса пребывания рлин на дин с "я".

Развлечения являются товаром первой необходимости, гарантом психического здоровья миллиардов почти-безработных – тех, кто не был воспитан в аристократических строгостях трезвого культивирования скуки.

"В ленивом устройстве, чтобы убить время, которое нас постепенно убивает, будут непрерывно происходить забавы и театральные зрелища"[27].

Промышленность развлечений – последняя промышленность человечества – это, во всеобщем представлении, все так же, в основном, традиционная культура: фильмы, сериалы, игры, музыка, книги. Но сюда же следовало бы включить еще и спорт, заинтересованность жизнью знаменитостей, моду, большую часть политики, азарт, фармакологию, сексбизнес, mental wellness (психическое благополучие – англ.), обрядовую религиозность, большую часть торговли (shopping). Все это самым очевидным образом служит тому, чтобы убивать время, то есть, заглушать скуку. Эта промышленность образует рабочие места, безосновательные с точки зрения материальной выгоды. Она создает нематериальные потребности, благодаря которым, имеется на что тратить деньги в мире материального сверхизобилия.

Не столь явным образом здесь производится нечто иное: ценность, цель, смысл.

И совершенно не очевидно, почему человек должен был бы увлекаться тем или иным продуктом культуры. Каждый это делает, мы сами это делаем, потому и не задаем себе этот вопрос. И все же – мы ведь не интересуемся абсолютно всем. Мы проводим отбор. И 99,99… % произведений культуры оставляет нас безразличными, не трогают, не привлекают. Только лишь это потому, что у нас нет времени потребить всего? Действительно ли мы по-настоящему чувствуем в себе такую усыпленную готовность ангажирования в каждое возможное произведение культуры?

Когда человек испытывает скуку в максимальной концентрации, как заключенный в камере-одиночке, лишенный доступа к каким-либо источникам развлечений, он бросается на любой их клочок: прочтет любую книгу, сыграет в любую игру, вступит в разговор с каждым.

Сравним это с другой крайностью: получателя гарантированного дохода из XXI века, обсыпаемого со всех сторон миллионами дармовых или почти что дармовых роскошей культуры. Для заключенного один случайный томик стихов обладает абсолютной ценностью. Для тонущего в скуке освобожденного от труда жвачного никаких ценностей нет. Или же: все обладает ценностью одинаково ничтожной, приближающейся к нулю.

Кто-то должен создать для него ценность. Кто? Как? И с какой это причины? Ради финансовой выгоды? Вот, а это уже плод специфической оценки: желание заработка.

И откуда брать ценности, затрагивающие самих инженеров ценностей?

Можно ли эффективно придавать любые смыслы самому себе, словно барон фон Мюнхгаузен поднимая себя за волосы из болот ikigai, растворенного в трупной похлебке бессмыслицы?

III. Инженерия смыслов жизни

XXI век принес третью специфическую форму глушения бытия. Он принес инженерию занятости: теоретическое и практическое знание о наиболее эффективных методах создания все новых и новых целей с ценностями, и поддержание, благодаря этоу, сотен миллионов (а вскоре и миллиардов) людей на поверхности смысла жизни.

Инженерия занятости является инженерией ценностей; они отражаются одна в другой. Тебя занимает лишь то, что обладает для тебя ценностью. Или же: ты узнаешь по тому, что обладает для тебя ценностью, именно то, что тебя заняло.

"Быть занятым занятием Х": Х вошло в меня и живет здесь, заполняет меня. "Занятый" – означает: "не пустой".

Скучающему человеку вначале следует подсунуть нечто, достойное внимания. Как мы измеряем то, что достойно внимания? Внимание является основной валютой мира электронных средств массовой информации и виртуальной экономики. Фейсбук, Гугл, Твиттер торгуют секундами внимания пользователей – перемноженными на их миллиардное количество, перемноженные на тысячи часов, проводимые этими миллиардами перед мониторами и смартфонами. Если они и делают что-то иное и развивают свои бизнесы, это всего лишь дополнения к указанной фундаментальной функции. На ее совершенствование ежегодно предназначаются миллиарды долларов в фондах на исследования, развитие, тестирование, анализы коммерциализацию; на разработку все более эффективных способов привлечения внимания людей, на удлинение периодов привлечения во все более тесных петлях зависимостей.

Очередные политики, такие как комиссар Европейского Союза по вопросу конкуренции Маргерит Вестагер[28], и спонсоры политиков, такие как Джордж Сорос[29], требуют внести социальные сети в список наркотических средств, запретить детям доступ к ним, точно так же, как сейчас мы запрещаем их доступ к наркотикам. Ибо те же самые неврологические механизмы отвечают за создание в нас голода пребывания в них, удовлетворение которого представляет собой потребность и цель одинаково сильные, а иногда и более сильные, чем удовлетворение физиологических потребностей. (Известны случаи игроков в компьютерные игры, которые умирали от обессиливания.)

Культура никакой иной эпохи не порождалась под давлением и по законам инженерии ценностей. Где эффективность занятия человека измерена, проанализирована и соответствующим образом профилирована. Где то, что нам нравится – как можно шире, как можно более интимно – производимо.

Чем же является такой вот процесс становления "нравящимся", предшествующий объекту пристрастия, привязанности? А является он чистой готовностью к ценности; это дистиллят голода занятости человека, погруженного в скуку.

А кто эти ценности творит? Нам известно, кто использует их в массовом масштабе, внедряя посредством своих глобальных бизнесов в сознание и подсознание людей. Это все молохи GAFA и их побратимы типа Netflix и Tencent[30]. Но кто же эти ценности создает, выдумывает, проектирует?

Ба!, вот только можно ли осмысленно утверждать, что эти ценности кто-то творит? Или точнее – открывают? Как на тех графиках трендов, поставляемых Big Data, как в потребительском профилировании, как в героических усилиях антропологов, мечтающих нарисовать карты всего возможного человечества.

"Традиции и обычаи любого народа имеют общий стиль, формируют единую систему. Я убежден, что число таких систем ограничено, что всякое человеческое общество как совокупность индивидов в процессе творческой деятельности не создает ничего совершенно нового (ни в играх своих, ни в мечтах, ни в припадках безумия), социум ограничивается тем, что совершает своеобразный выбор, сочетает определенные элементы, представленные в некоем «каталоге» всех идей, который можно воссоздать. Если детальным образом изучить обычаи и традиции разных народов, рассмотреть мифологию, игровую деятельность детей и взрослых, мечты и сновидения больных и здоровых людей, обратить внимание на психопатологическое поведение, то можно составить нечто вроде периодической системы химических элементов, в которой различные культурные традиции как уже существующие, так и только формирующиеся, или даже пока неизвестные объединялись бы по родовому принципу – в семьи. И остается только определить, какие из обычаев приняты в действительности тем или иным обществом"[31].

Так вот, не существует ли по сути своей замкнутый пул тех, и только тех вещей, которые в состоянии разорвать человека[32]: на "я" и на занятие "я"?

Мы видим, что инженерией ценностей в настоящее время занимаются коммерческие субъекты. Но в ситуации безработицы уже даже не массовой, но всеобщей, когда она будет представлять, скорее, норму, чем аберрацию, скорее всего, длительный и полный образ жизни, поставка обществу занятостей, настолько эффективных, чтобы те удержали его над уровнем декаданса и деградации (как те округи в США, которые полностью проедены безработицей, безнадежностью и опиатами), будет представлять собой главную задачу государства, буквально смысл его существования.

Ибо, что может быть более жизненно важной задачей государственной структуры, чем защита граждан перед самоубийством духа и тела? Все эти министерства обороны и министерства внутренних дел, спецслужбы, армии и полиции – все они идут псу под хвост, если им некого и для чего-то защищать, кому и зачем-то служить.

Министерство Смысл Жизни, Министерство Ценностей – вот становой хребет любого правительства эпохи post laborem (после труда – лат.).

И его работа – единственная работа в мире после труда: работа по культивированию скуки – должна начаться с полнейшей переориентации системы образования.

Ведь до сих пор мы жили в цивилизации выстроенной трудом и ради труда. Гегель постулировал войну как этический момент, определяющий личность: тест ее ценности в отношении государства, когда она жертвует свою жизнь в бою с другим государством. Но уже очень давно мы определяем себя так не в отношении государства, но в отношении рынка труда. Он представляет собой наилучшее практическое приближение метафизического "рынка ценности человека". И вот таким гегелевским этическим моментом для нас является время безработицы.

Вот он, окончательный тест ценности: когда я снова и снова выставляю себя на оценивание, бросаю на чаши весов собственную ценность, упаду или вырасту, буду или не буду – "Чем ты занимаешься?", "Кто ты такой?" – я отвечу или же замолкну и исчезну.

Нас воспитали для идеальной службы метаболизму экономики, вырастающей из человеческого труда. Мы мыслим ценностями, настроенными на максимизацию эффективности работы.

Детский сад, начальная школа: учись, учись. Зачем? Потому что не попадешь в хорошую старшую школу.

А в старших классах школы – потому что не попадешь в хороший институт.

А что такое "хороший институт, хорошее высшее образование"? Это такое, которое гарантирует тебе интересную и доходную профессию, придающую чувство собственной ценности, хорошую работу.

С громадными усилиями упражняясь в написании первых букв, щербатые шестилетки по сути своей уже внедряются в культ окончательного генератора ценностей: в святость труда.

Этики великих религий пастушеских и земледельческих религий – с какой нежностью отзываются они о судьбине труженика! Хочешь попасть на небо? Не ленись!

И как раз таким был генезис современного образования: необходимость формирования соответственно послушных и способных к обслуживанию машин рабочих для работы на фабриках и заводах.

Сегодня никто тоже не скрывает, что является решающим в подборе предметов обучения, запуске курсов, целых направлений в университетах. Работодатели не могут найти работников таких-то и таких-то профессий, с такими-то и такими-то компетенциями – ну, следовательно, мы должны им их поставить.

Какая система образования должна заменить старую, подчиненную наивысшей ценности труда?

Это должна быть система, настроенная под индивидуальное сотворение и культивацию смыслов жизни. Первым ее предвестником являются учреждения образования естественных пост-работников – тех самых, что выброшены за рамки работы самим своим возрастом – называемые Университетами Третьего Возраста.

В Польше УТВ стартовал всего лишь через два года после самого первого УТВ в мире, запущенного во Франции в 1973 году. В первоначальных целях УТВ видно доминирование мышления, до сих пор подчиненного прагматизму труда. Тогда речь шла, в основном, об исследованиях старости как помехи в трудоустройстве, о передаче полезных знаний (опыта) от старших поколений младшим, о привлечении внимания учреждений к требованиям и ограничениям людей старшего возраста. Со временем появляется больше мотивов, воспринимающих цель образования в УТВ как самодовлеющую: пост-работников не помещают туда, чтобы они приобрели компетенцию для тех или иных последующих занятий; активность в УТВ является занятием самим в себе, это конечная занятость. Если уже и говорить о чем-то большем, то речь идет об установлении новых товарищеских отношений; о восстановлении чувства собственной значимости; о пробуждении свежих страстей.

Люди старшего возраста в Польше из поколений, воспитанных в ПНР, в особенности, если они слабо образованы, после отключения двух моторов жизни – семьи и работы – весьма часто проваливаются в лимбо бесцельности и безнадежности: "ждут смерти". И здесь проблемой является даже не отсутствие занятия; тут проблему представляет отсутствие способности возбудить в себе желания глубоко заняться чем-то таким, чем не должен заниматься. Это вовсе не интеллектуальная или социальная компетенция – это уже экзистенциальная установка. По сути, она опережает само участие на курсах УТВ и т.д. – поскольку решает о том, обладает ли вообще данная личность волей и устойчивостью, чтобы данные курсы посещать.

Но не станем забывать о том, что УТВ предназначены для лиц глубоко обусловленных работой, и потому неизбежно подражают формам и учреждениям, которые осуществляют обучение для последующей работы. Это всего лишь туманный мираж, дорожный указатель. Дети, рожденные в мире пост-труда и не воспитываемые для работы, требуют такой системы школьного образования, продуманного не для того, чтобы добывать знания, но для того, чтобы развивать характер.

Как же формировать ту экзистенциальную установку, являющуюся обязательным условием ангажированности во что-либо? Подобные духовные операции, если они обязаны эффективно влиять на массы, обязаны проводиться на уровне популярной культуры; чаще всего, они заключаются в построении тождественности, которая является заместительной по отношению к той, что основана на занятости трудом. Если на вопрос "То ты такой? Кем являешься?" ты инстинктивно отвечаешь не связанной с работой тождественностью, то уже располагаешь неплохим щитом против скуки post laborem.

Что же это за тождественности? Ни в коем случае не национальные или этнические; бытие поляком или русским не заключается в делании чего-либо; не предлагает никакой занятости (разве что только во время войны). Но вот бытие болельщиком футбольного клуба – в самую точку. Такая тождественность генерирует целый комплект занятостей, а кроме того – вовлекает в живую социальную среду.

Нарративные фикции тоже обладают характером творения тождественностей. Прогрессирующая оторванность человека от заданных ему судьбой культуры, места, семьи, языка (глобальная поп-культура имеет свой собственный язык: basic English) компенсируется привязанностью к фиктивному месту, фиктивной семье, доволно часто – фиктивному языку (субкультуры фанов Толкина или сериала Star Track пользуются собственным языком). К персонажам из сериалов, за которыми мы следим годами, мы относимся словно к родственникам или приятелям; заявления о прекращении производства подобного сериала вызывают общественные протесты, демонстрации, иногда даже нападения на станции ("Они хотят убить наших близких!"). Эти фикции переживаются, активно погружаясь в чужие жизни, иные личности, другие миры.

Сегодня государство ангажируется в крупные культурные производства только лишь тогда, когда это вызвано политическими, если не чисто партийными интересами; и, чаще всего, все эти старания оказываются совершенно неэффективными, они не обладают силой творения ценностей, построения тождественностей.

Министерство Смысла Жизни имеет к таким действиям такое же отношение, как генеральные штабы XXI столетия, поддерживаемые ИИ, имеют к ворожащим по бараньим кишкам предводителям древних армий. Министерство Смысла Жизни не финансирует культуру наобум, не руководствуется идеологическими трендами. Министерство Смысла Жизни знает, какие тождественности и фикции поставить каждому гражданину лично – выявленному, измеренному и зарегистрированному во всех своих выборах и инстинктах – только лишь бы он не провалился в черную дыру нигилизма и депрессии.

К иному мышлению о пост-труде нас подводит концепция "обязательной государственной службы". Свою идею она черпает из древнейших традиций греческой и римской демократий. В настоящее время такая концепция все чаще встречается в размышлениях теоретиков и политиков диаметрально различных взглядов, но в одинаковой степени озабоченных гниением гражданской ткани в обществах Запада и разрушением отношений обязанностей, объединяющих личность с государством.

Наиболее очевидной и старейшей формой обязательной государственной службы является военная служба. Которая тоже представляет собой разновидностью труда; труда не рыночного и не связанного соотношением спроса и цены; труда, основанного на доверии, лояльности, следовательно – сложного для аутсорсинга. Но эта же концепция включает и труд типа "службы местному обществу", "опеки над пожилыми", "охраны и культивирования окружающей среды" и, собственно, любой вид активности по творению сообществ.

Именно сам идеал "гражданственности" творит здесь потребность трудоподобных действий – не рынок и не вкусы потребителей. Государство наделяет их институциональными рамками: оно оценивает в не денежных, нематериальных, связанных с самооценкой и общественным престижем ценностях время и энергию лиц, которые ангажированы в подобные действия. На том же самом принципе "лайки" в социальных сетях выполняют роль валюты для действий, которые нельзя свести к давнему труду.

Первоначальным переживанием в такого роде обществе является переживание, опыт "службы"; и только лишь путем приравнивания к "службе" членам такого общества можно объяснить "работу".

В последнее время много внимания уделяется китайской Системе Социального Кредита (Social Credit System), верно указывая на ее тоталитарный характер: это орудие надзора, контроля и манипуляции миллиардным социумом и отдельными его членами, которое позволяет формировать поведение людей в беспрецедентных масштабах.

Но никто не сфокусировался на другой стороне данного предприятия, своими амбициями и размахом сравнимого с колонизацией Марса. А именно, что как раз именно этот подобный игре характер влияния на будничные выборы и цели человека эффективно образует там всю альтернативную, внетрудовую систему ценностей.

Выражается она просто и прозрачно в числовых масштабах (Ты просыпаешься, и одного взгляда на экран смартфона тебе хватает, чтобы узнать собственную позицию в рейтингах и дать тебе новые вызовы).

Эта система связывает тебя со всеми другими "игроками в жизнь", охваченными ССК. (Там мы мотивируем себя к физическим упражнениям: сравнивая себя в рейтингах с другими упражняющимися, связанными приложениями Endomondo или же MyFitnessPal).

Эта система придает вторую, параллельную ценность чуть ли не каждому твоему действию: покупке того или иного продукта, выбору той или иной трассы прогулки, пребыванию с людьми, обладающими более высокими или низкими статусами в ССК и т.д. (Нет Абсолюта в небе, который бы оценивал своим моральным судом твои поступки; зато имеется Абсолют в Big Data всевидящего и всеслышащего государства).

Соответствия китайской Системы Социального Кредита на Западе вовсе и не должны быть приняты, приняв во внимание оруэлловские проекты систем надзора – но, скорее, как сетка экзистенциальной безопасности.

И, похоже, разовьются они из коммерческих стандартов GAFA. Тем самым дополняя раздел человечества на коллективистский, государственно-центрический Восток и индивидуалистический, бизнес-центричный Запад.

А теперь давайте скажем, что система была успешно перестроена, что Министерства Смысла Жизни действуют в каждом государстве исправно, и что мы разрешили парадокс финансирования потребления и производства в мире без труда. Не будет ли это все так же только лишь бегством от намного более базового вызова? А не идем ли мы тут старым путем занятия человека – отрывания его от него самого – глушением бытия "я".

Но, может, выхода вовсе нет; возможно, все эти философы, писатели, мыслители грязли в ошибках; быть может, человек как вид вовсе не способен культивировать скуку именно таким манером: предаваясь чистому бытию вместо целевого действия в материи; а вдруг для него это принципиально неестественно.

Но в природе человек ведь не трудился. Практически все, что мы понимаем под "трудом", в истории человека появилось только лишь в результате сельскохозяйственной революции, после перехода на оседлый, фермерский жизненный уклад, то есть в неолите, около десяти тысяч лет назад. А раньше, в течение ста-двухсот тысяч лет, с тех пор, когда мы вообще можем говорить о "человеке" – о Homo sapiens, пользующимся языком, мыслящем, как мыслим мы и создающем культуру высокого воображения – мы жили словно библейские "птицы небесные": не сеяли, ни жали, ничего не накапливали в амбарах; кормил нас Отец наш Небесный. Что в антропологии называют охотничье-собирательской моделью.

Именно на такую жизнь были настроены наши тела, мозги, гены. Именно о такой жизни мы мечтаем в пейзажах средиземноморских отчизн наших древнейших богов и демонов.

Очередные открытия археологов и антропологов заставляют нас отступить от тезисов о спасительном характере земледельческой революции. Сегодня ей более всего соответствует проклятие Яхве, изгоняющего из Рая Адама и Еву:

проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься[33].

Качество и длительность жизни людей перед "упадком в труд" были значительно выше; даже рост этих людей был выше на 20 см. У них было более здоровое пропитание, более богатое питательными веществами, гораздо более разнообразное. Проживали они в большем комфорте, равенстве и покое. А прежде всего: они располагали существенно большим количеством свободного времени. Чтобы обеспечить свое пропитание, бушменам ХХ века достаточно было посвятить охоте и собирательству пищи полтора десятка часов в неделю; приблизительно столько же хватает кочевникам хадза из Танзании, продолжающим подобный образ жизни[34].

Что преднеолитические люди делали со всей своей оставшейся жизнью? Они не строили городов, не писали книг; не осталось каких-либо письменных реликтов их культуры. Они не собирали производственные избытки; они не обогащались.

"В этом веке мифов человек не был более свободен, чем сейчас, но невольником он был только лишь по причине своей человеческой формы. Поскольку его власть над природой была весьма ограниченной, его защищала и в чем-то высвобождало мягкое покрытие мечтаний. По мере того, как мечты преобразовывались в знания, могущество человека росло, одновременно становя нас – если можно так выразиться – "лицом к лицу" со вселенной. Чем же на самом деле является то могущество, в котором мы черпаем столько гордости, если не субъективным осознанием постепенного сживания человека с физическим миром? Его великие детерминизмы с тех пор действуют уже не как чуждые победные силы, но посредством мысли, колонизируя нас в пользу молчащего мира, субъектами которого мы стали.

Руссо, вероятно, был прав, считая, что для нашего счастья было бы лучше, если бы человечество держалось "золотой средины между праздностью первобытного состояния и ничем не сдерживаемой активностью нашей любви в самих себя", что такое состояние было "лучшим для человека", и что для того, чтобы из него выйти, был необходим "некий губительный случай", в котором можно распознать вдвойне исключительное явление – поскольку оно было единственным и запоздалым, заключалось оно в образовании механической цивилизации. Тем не менее, ясно то, что данное косвенное состояние ни в коей степени не является первоначальным состоянием, что оно предполагает и допускает определенную дозу прогресса"[35].

Способны ли мы представить себе возвращение к такому человечеству? Только – забросив легковесные утопии Руссо и его эпигонов – уже не на лоне природы, но на лоне технологии? Она, технология, уже окончательно лишит нас даже видимостей труда, соответствующего сбору грибов и ягод, равно как подходу под ветер к дикому поросенку.

Но от подобных потребностей она нас не избавит, совсем даже наоборот. Это технология по самой своей сути – посредством вписанной в нее целенаправленность, которая не зависит от культуры человека, но отражает глубинные законы действительности – навязывает нам мышление в режиме стремления к внешней цели.

Здесь неважно, то ли мы пользуемся технологией, то ли технология пользуется нами, мы остаемся под властью инструмента. До тех пор, пока мы живем в мире технологии, до тех пор, пока весь наш модус существования подчиняется победным очевидностям превращения в инструментарий.

Труд – это простейшее проявление "бытия инструментом" – но ведь каждую секунду жизни мы предаемся заядлому поиску очередного гвоздя, для которого мы могли бы быть молотком. И только лишь в те краткие мгновения испытывая облегчение и удовлетворение, а еще бледный проблеск бытия-для-себя, именно когда этот гвоздь забили.

Выжимающее слезы остаточное изображение человечества: гора из восьми миллиардов заржавевших молотков без единого гвоздя.

В 1911 году Поль Лафарг вместе с супругой, Лаурой Маркс, покончили с собой. Они оставили письмо; и письмо это – заводской рапорт о выведении из обращения просроченного инструмента, до самого конца настроенного на выполнение Священной Цели.

"Здоровый телом и душой, я убиваю себя прежде, чем безжалостная старость, отнимающая у меня одни за другими радости и наслаждения бытия, физические и интеллектуальные мои силы, успеет парализовать мою энергию, сломить мою волю и превратить меня в тягость для самого себя и других. Издавна я обещал себе не переступать семидесятилетний возраст и наметил время своего ухода из жизни. Я приготовил метод реализации собственного постановления: укол синильной кислоты. Я умираю с радостной уверенностью, что предстоящее будущее, во имя которого я боролся 45 лет, восторжествует. Да здравствует Коммунизм, да здравствует Второй Интернационал!"[36].

ДО ГРАНИЦ НАДЕЖДЫ

Нам пришлось заново обдумать надежду. Мне же – обдумать надежду в свете технологии. Я буду стараться не слишком распространяться спекуляциями и теориями по другим доменам: философии, психологии, этики. Но в связи с библейским размахом самого понятия "надежды", просто невозможно обойтись от взаимопроникновения и перекрещивания тем.

ИСКУССТВО ВО ВРЕМЕНА ИСКУССТВЕННОГО РАЗУМА

1.

В 1939 году Вальтер Беньямин опубликовал окончательную версию эссе "Произведение искусства во времена технологии репродукции". В нем он анализировал всю историю и последствия марьяжа искусства с технологическим прогрессом, который в Европе после Первой Мировой войны явно носил неотвратимый характер. Конкретно же: последствия возможностей механического, массового копирования произведений искусства и их распространение без временных и пространственных ограничений. Основой для рассуждений ему послужили фотография, кино, граммофонная пластинка. Эссе рождалось в определенном времени и иесте: в близкой тени германского национал-социализма и в несколько более отдаленном – российского коммунизма, под напором разгоняющегося бульдозера массовой культуры. Эссе не свободно от личных философских искажений автора. Тем не менее, Беньямин верно распознал момент своеобразного фазового перехода в истории культуры Homo sapiens.