13

– Что… – начала Гвенди, сама толком не зная, что скажет дальше: Что вы здесь делаете? или Что с вами? Но Фаррис не дал ей договорить.

Он приложил палец к губам, шепнул: «Тсс!» – и поднял взгляд к потолку.

– Не разбуди мужа. Пойдем на улицу.

Он с трудом поднялся из-за стола, покачнулся, и Гвенди испугалась, что он сейчас упадет. Но он все-таки устоял на ногах и тяжело задышал. Его сухие, потрескавшиеся губы – какая-то экзема? – слегка приоткрылись, обнажив желтоватые зубы. Нескольких зубов не хватало.

– Под столом. Возьми с собой. Быстрее. Времени мало.

Под столом лежала холщовая сумка. Гвенди сразу ее узнала, хотя в последний раз видела эту сумку, когда ей самой было двенадцать. Сорок пять лет назад. Она наклонилась и подняла сумку за веревочную завязку. Неуверенной, шаткой походкой Фаррис направился к двери на заднее крыльцо. У двери стояла трость, прислоненная к стене. Можно было бы ожидать, что у такого невероятного существа – словно вышедшего прямиком из волшебной сказки – будет роскошная трость, возможно, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы. Но это была самая обыкновенная трость с закругленной ручкой и истертым резиновым наконечником. Фаррис оперся на нее, потянулся к дверной ручке и снова чуть не упал. Черный пиджак, черные джинсы, белая рубашка: когда-то этот наряд сидел как влитой, придавая ему этакую небрежную элегантность, а теперь болтался на нем, как обноски на огородном пугале.

Гвенди взяла его под руку (такую худую под рукавом пиджака!) и сама открыла дверь. Эта дверь, как и все остальные в доме, была заперта, когда они с Райаном уходили – не забыв включить охранную сигнализацию, – но сейчас замок открылся сразу, а на индикаторной панели не горел ни один огонек, даже в окошке для сообщений не было надписи «РЕЖИМ ОЖИДАНИЯ».

Они вышли на заднее крыльцо, откуда еще не убрали плетеную летнюю мебель, хотя уже близились холода. Ричард Фаррис попытался сесть в кресло, но ноги не слушались, и он скорее упал на сиденье, издав тихий болезненный стон, когда его пятая точка соприкоснулась с подушкой. Он судорожно вдохнул, подавил приступ кашля, прикрыв рот рукавом (в пятнах засохшей мокроты после многочисленных приступов) и посмотрел на Гвенди. Его глаза были такими же, как и прежде. Глаза и еле заметная улыбка.

– Нам надо поговорить.

В их самую первую встречу он сказал по-другому. Тогда он сказал: Эй, девочка. Иди сюда. Есть разговор. Гвенди подумала, что надо поговорить – это уже другой уровень по сравнению с есть разговор.

Гвенди закрыла дверь, уселась на подвесные качели, положила холщовую сумку себе под ноги и задала те вопросы, которые не успела задать на кухне, когда Фаррис ей напомнил, что наверху спит ее муж.

– Что с вами случилось? Зачем вы пришли?

Он сумел улыбнуться.

– Узнаю нашу Гвенди. Прямиком к сути дела. Что случилось со мной – это не важно. Я пришел потому, что, как сказал бы тот мудрый зеленый Йода, «возмущения в равновесии Силы чувствую я». Боюсь, мне придется тебя попросить…

Он закашлялся и не сумел договорить. От кашля все его исхудавшее тело вздрагивало и тряслось, и Гвенди снова подумала, что он похож на огородное пугало. Теперь – на пугало, которое треплют осенние ветра.

Она приподнялась над сиденьем качелей.

– Я принесу вам воды…

– Нет, не надо.

Он справился с кашлем. После такого сильного приступа его щеки должны были гореть огнем, но его лицо оставалось мертвенно-бледным. Под глазами темнели черные круги.

Фаррис пошарил в кармане пиджака и достал пузырек с таблетками. Но снова закашлялся, и пузырек выпал из его слабых пальцев. Покатился по полу и остановился у холщовой сумки под ногами Гвенди. Она наклонилась и подняла пузырек. Обычный аптечный флакончик темно-коричневого стекла, но со странной надписью на этикетке. Вереница каких-то значков вроде рун, от которых у Гвенди почему-то кружилась голова. Она крепко зажмурилась, открыла глаза и увидела слово «ДИНУТИЯ», которое ничего для нее не значило. Она моргнула, и на этикетке вновь появились кружащие голову руны.

– Сколько штук?

Фаррис кашлял так сильно, что не мог говорить, но показал два пальца. Гвенди открыла пузырек и вытряхнула две маленькие таблетки, похожие на «Ранексу», которую ее папа принимал от ангины. Она положила их на протянутую ладонь Фарриса (ладонь была совершенно гладкой, без всяких линий), а когда он закинул их в рот, с тревогой заметила на его губах мелкие капельки крови. Он проглотил лекарство, сделал глубокий вдох, потом еще один, глубже. У него на щеках появился слабый румянец, и теперь Фаррис стал хоть немного похож на себя прежнего, на того человека, которого Гвенди впервые увидела в парке Касл-Вью, у верхней площадки Лестницы самоубийц, много лет назад.

Его кашель утих, а потом прекратился совсем. Он протянул руку, чтобы забрать пузырек. Прежде чем закрыть крышку, Гвенди заглянула внутрь. Там оставалось всего шесть таблеток. Может быть, восемь. Фаррис убрал пузырек во внутренний карман пиджака, откинулся на спинку кресла и уставился в темноту за пределами крыльца.

– Ну вот, уже лучше.

– Это сердечное лекарство?

– Нет.

– Лекарство от рака?

Ее мама принимала «Онковин» и «Абраксан», хотя они были совсем не похожи на маленькие белые таблетки из пузырька Фарриса.

– Если тебе действительно интересно, Гвенди – ты всегда была любознательной, – со мной происходит много чего нехорошего, и все нахлынуло разом. Годы, которые раньше все прощали – а их было много, – теперь берут свое. Ломятся, словно голодные посетители в ресторан. – Он улыбнулся своей обаятельной тонкой улыбкой. – А я – их буфет.

Сколько вам лет?

Фаррис покачал головой.

– У нас есть куда более важные темы для обсуждения, а времени у меня мало. Случилась беда, и причина беды – эта самая штука в сумке у тебя под ногами. Помнишь нашу последнюю встречу?

Да, Гвенди помнила. Это было на Южном портлендском аэродроме, она сидела на скамейке у входа, ждала Райана, который парковал машину. Гвенди сторожила багаж, в том числе – сумку, где лежал пульт управления. Ричард Фаррис уселся рядом и объявил, что у него мало времени и ему надо успеть сказать самое главное, пока их не прервали. К концу разговора пульт управления исчез из сумки Гвенди. Просто взял и исчез. И сам Фаррис тоже исчез, растворился в воздухе. Гвенди на секундочку отвернулась, а когда повернулась обратно, его уже не было. Тогда она думала, что никогда больше его не увидит.

– Да, помню.

– Двадцать лет назад. – Он говорил очень тихо, но уже не хрипел, у него не тряслись руки, и лицо стало более-менее нормального цвета. Гвенди знала, что это лишь временное улучшение: она ухаживала за мамой во время ее последней болезни, и теперь папа медленно (но верно) угасал у нее на глазах. Таблетки могут помочь, но ненадолго. – Тогда ты была депутатом в нижней палате конгресса, одной из многих. Теперь у тебя в руках будет настоящая власть.

Гвенди тихонько рассмеялась. Ричард Фаррис многое знает, но если думает, что она победит Пола Магоуэна на выборах в сенат США, значит, совершенно не разбирается в нынешних политических настроениях штата Мэн.

Фаррис улыбнулся, как будто знал, о чем она сейчас думает (мысль тревожная и, скорее всего, верная). А потом перестал улыбаться.

– Когда пульт оказался в твоих руках в первый раз, он пробыл у тебя шесть лет. Выдающееся достижение. После той нашей встречи в аэропорту он сменил семерых хранителей.

– Во второй раз он пробыл у меня совсем недолго, – сказала Гвенди. – Но успел спасти жизнь моей маме. Я до сих пор верю, что это он ее спас.

– Тогда был экстренный случай. И сейчас тоже. – Фаррис с отвращением ткнул мыском туфли в холщовую сумку под ногами Гвенди. – Этот пульт. Чертов пульт. Как я его ненавижу! Как меня от него воротит!

Гвенди не знала, что на это ответить, но знала, что чувствует: страх. Ей сразу вспомнилось старое мамино присловье. Это О. Н. Очень нехорошо.

– С каждым годом он набирает силу. С каждым годом его способность творить добро убывает, а способность творить зло, наоборот, прирастает. Помнишь черную кнопку, Гвенди?

– Конечно, помню. – У нее вдруг онемели губы. – Я называла ее Раковой кнопкой.

Он кивнул.

– Подходящее название. Кнопка, которая уничтожает все. Не только жизнь на Земле, но саму Землю. И с каждым годом хранителей пульта все сильнее тянет ее нажать.

– Не надо так говорить. – Ее голос дрогнул, и она чуть не расплакалась. – Пожалуйста, мистер Фаррис, не надо так говорить.

– Думаешь, мне приятно это говорить? Думаешь, мне приятно взваливать на тебя… прощу прощения за мой французский… этот мудацкий пульт в третий раз? Но я вынужден, Гвенди. Просто мне больше не к кому обратиться. Кроме тебя я никому больше не доверяю, и ты единственная, у кого, возможно – я подчеркиваю, возможно, – все получится. А дело совсем непростое.

– Что надо делать? – Она хотела сначала все выяснить, а потом уже решать. Если она вообще что-то решает; если он просто оставит ей пульт, волей-неволей придется его хранить.

Нет, подумала она, я не буду его хранить. Я набью сумку камнями и утоплю в озере Касл.

– Семь хранителей с двухтысячного года. И срок хранения с каждым разом становился все меньше. Пятеро покончили с собой. Один забрал с собой всю семью. Жену и троих детей. Застрелил их из ружья, а потом застрелился сам. Полиция отправила переговорщика, и тот человек заявил, что не хотел никого убивать, но пульт управления его заставил. Они, конечно, не поняли, о чем он говорит. Когда они ворвались в дом, пульта там уже не было. Я его забрал.

– Господи боже, – прошептала Гвенди.

– Один из бывших хранителей сейчас лечится в психиатрической клинике в Балтиморе. Он бросил пульт в печь крематория. Что, конечно же, не помогло. Я сам поместил его в клинику. Седьмая хранительница, последняя, буквально месяц назад… Мне пришлось ее убить. Я этого не хотел, вся ответственность лежит на мне. Без меня она бы не стала такой. Но у меня не было выбора. – Фаррис помедлил. – Гвенди, ты помнишь, что означают цвета? Не красный и черный, а все остальные. Красный и черный ты помнишь, я знаю.

Да, она помнила. Красная кнопка исполняет любое желание, и хорошее, и плохое. Черная означает полное уничтожение, конец всему. Гвенди помнила и остальные цвета.

– Они означают части света, – сказала она. – Светло-зеленая кнопка: Азия. Темно-зеленая: Африка. Оранжевая: Европа. Желтая: Австралия. Синяя: Северная Америка. Фиолетовая: Южная Америка.

– Да. Хорошо. Ты все схватываешь на лету, и так было всегда. Позже все переменится, но если ты будешь бороться… изо всех сил, до последнего…

– Не понимаю, о чем вы сейчас говорите.

Гвенди подумала, что, наверное, действие его таблеток уже заканчивается.

– Это не важно. Последним хранителем была женщина по имени Патриция Вашон, из Ванкувера. Она работала в школе, учила умственно отсталых детей, и во многом была похожа на тебя, Гвенди. Здравомыслящая, волевая, упорная, принципиальная, с несгибаемым внутренним стержнем. Она ненавидела несправедливость и хотела, чтобы все было правильно, но не кипела праведным негодованием, если ты понимаешь, что я пытаюсь сказать.

Она понимала.

– Если уподобить жизнь игре в шахматы, где черные фигуры сражаются против белых, Патриция Вашон твердо стояла на стороне белых. Я думал, что из нее даже получится белая королева, какой была ты. Патриция была чернокожей, но однозначно белой фигурой. На стороне света. На стороне добра. Понимаешь?

– Да.

Гвенди плохо играла в шахматы и постоянно проигрывала Райану, когда тому удавалось уговорить ее с ним сыграть, но отлично усвоила правила шахмат реальной жизни за время работы в конгрессе. Там поневоле научишься просчитывать ситуацию на три хода вперед. Иногда на четыре.

– Я думал, она идеально подходит на роль хранителя, – продолжал Фаррис. – Что она будет удерживать пульт много лет, и, быть может, пока он у нее, мы успеем решить, как избавиться от него навсегда.

– Мы? Кто это – мы?

Фаррис пропустил вопрос мимо ушей.

– Я ошибся. Не насчет Патриции, а насчет пульта. Я недооценил его растущую мощь. Я должен был сообразить. С учетом того, что случилось с другими хранителями после тебя, Гвенди, уже можно было понять… Но Патриция Вашон казалась такой крепкой. Однако пульт сломал и ее тоже. Еще до того, как я выстрелил ей голову, она уже была сломленной. Моя ошибка, моя вина.

По его бледным морщинистым щекам потекли слезы. Гвенди смотрела и не верила своим глазам. Это был уже не тот человек, которого она знала. Он был…

Сломлен, подумала она. Он тоже сломлен. И, кажется, он умирает.

– Она собиралась нажать черную кнопку. Она боролась. Боролась отчаянно – героически, – но когда я стрелял, ее палец уже лежал на кнопке. И она на нее давила. К счастью – можно сказать, чудом, ниспосланным свыше, – кнопки на пульте нажимаются туго. Очень туго. Ты наверняка помнишь.

Да, Гвенди помнила. Когда она в первый раз попыталась нажать кнопку – красную кнопку, ради эксперимента, – то подумала, что это просто какая-то шутка и кнопки наверняка бутафорские. Но оказалось, что это не шутка. Если не считать шуткой несколько сотен смертей в маленькой южноамериканской стране Гайане. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Гвенди не знала, какова была степень ее вины в массовой гибели людей в Джонстауне. Не знала и не хотела знать.

– Как вы узнали, что происходит и что ее надо остановить?

– Я слежу за пультом управления. Когда нажимают кнопку, мне об этом известно. Даже когда только думают нажать кнопку, мне обычно приходит сигнал. Не всегда, но как правило. И есть еще один способ отслеживать.

– Когда сдвигаются рычажки?

Ричард Фаррис улыбнулся и кивнул.

На пульте управления было два маленьких рычажка. Один выдавал Моргановские серебряные доллары, всегда в идеальном состоянии – словно только что отчеканенные – и всегда только 1891 года. Второй рычажок выдавал крошечные шоколадки в виде зверюшек. Удержаться от такого чудесного угощения очень непросто, и теперь Гвенди стало понятно, что это был идеальный способ следить, как часто хранитель пользуется пультом. Берет его в руки. Заражается… чем? Личинками? Микробами? Стремлением творить зло?

Да, именно так.

– Если хранитель слишком часто пользуется рычажками, чтобы получать шоколадки или монеты, это уже тревожный звоночек. Я знал, что происходит с Патрицией, и мне это не нравилось, но я думал, что мне хватит времени найти другого хранителя. Я снова ошибся. Пока я до нее добирался, она успела нажать одну из цветных кнопок. Может быть, просто чтобы снять напряжение. Пусть ненадолго, но отложить неизбежное. Бедная женщина.

Гвенди пробил озноб. Волоски у нее на затылке встали дыбом.

– Какую кнопку?

– Светло-зеленую.

– Когда?

Она сразу подумала об аварии на Фукусиме, когда после мощного землетрясения и цунами на электростанции расплавился атомный реактор. Но эта авария произошла семь лет назад, если не больше.

– В конце октября. Я ее не виню. Она продержалась, сколько смогла. Даже когда ее палец давил на эту светло-зеленую кнопку, она пыталась сопротивляться и мысленно умоляла: Пожалуйста, только не взрыв. Только не землетрясение и не цунами. Только не извержение вулкана.

– Вы слышали ее мысли. Телепатически.

– Когда прикасаются к кнопкам – даже кончиком пальца, – я, так сказать, подключаюсь к сети. Но я был далеко, занимался другими делами. Примчался к ней сразу, как только смог, и успел ее остановить, пока она не нажала черную кнопку. Раковую кнопку, как ты ее называешь. Но на азиатскую кнопку она нажала. Тут я опоздал.

Он провел рукой по редеющим волосам, сдвинув набок свою черную шляпу, из-за чего стал похож на танцора чечетки из старинного мюзикла.

– Это было четыре недели назад.

Гвенди попыталась вспомнить, какие катастрофические события произошли в азиатских странах за прошедший месяц. Наверняка были бедствия, были смерти – но все-таки не настолько масштабные, чтобы вытеснить Дональда Трампа из главных новостей на всех телеканалах.

– Наверное, я должна знать, но не знаю, – сказала она. – Взрыв на нефтеперерабатывающем заводе? Может быть, газовая атака?

Она сама понимала, что это было бы мелковато. Не тот масштаб. С такой «мелочью» управляется красная кнопка.

Например, с тем же Джонстауном.

– Могло быть и хуже, гораздо хуже, – говорит Фаррис. – Она стойко держалась. Держалась против заведомо неодолимой силы с черной стороны доски. Но хорошего все равно мало. Пока умерли только двое, один из них – владелец рынка, который в Ухане называют «мокрым» рынком. Это рынок, где…

– Продают мясо диких животных, я знаю. – Она чуть наклонилась вперед. – Это какая-то болезнь, мистер Фаррис? Что-то вроде БВРС[5] или атипичной пневмонии?

– Это эпидемия. Пока умерли только двое, но многие заразились. Те, у кого нет симптомов, даже не знают, что они больны. Китайское правительство еще не уверено, но подозрения уже есть. Когда подозрения превратятся в уверенность, китайцы попытаются скрыть масштаб бедствия. В результате болезнь распространится по всему миру. Все будет очень и очень плохо.

– Что могу сделать я?

– Я тебе расскажу. И помогу, если смогу.

– Но ведь вы…

Ей не хотелось произносить это вслух, но он договорил за нее:

– Умираю? Да, похоже на то. Знаешь, что это значит?

Гвенди покачала головой, и почему-то ей вспомнилась мама и та ночь, когда они вместе смотрели на звезды.

Фаррис улыбнулся.

– Я тоже не знаю, девочка. Я тоже не знаю.

Загрузка...