Последнее сокровище империи

Глава первая. Петроград, март

То утро одного из последних мартовских дней товарищ министра императорского двора, статский советник Петр Нилович Зацепин начал с обсуждения утренних газет.

До недавнего времени господин Зацепин печать не очень-то жаловал. Будучи человеком консервативным, с солидной родословной, а кроме того – убежденным монархистом, он считал газеты источником если не всех, то многих бед современного ему общества. Да что там говорить: это ведь они, борзописцы, довели государство Российское до того плачевного состояния, в котором оно сейчас оказалось.

Статский советник Зацепин не был сторонником гражданских свобод. Он даже позволил себе в присутственном месте отрицательно отозваться о подписанном государем императором Октябрьском манифесте[1]. «Монархию погубит анархия, – заявил тогда Петр Нилович. – А император, власть которому дарована Богом, не сможет эту власть должным образом удержать. Где тут удержишь, коли каждый нынче волен говорить, чего хочет и кому угодно. Многие знания есть многие печали, как говаривал мудрый царь Соломон. А печали для империи и без газетчиков хватает».

Конечно, в огромной Российской империи не все всегда происходит гладко. Однако Зацепин полагал, что одно дело – когда люди, государственной властью в России наделенные, эти сложности решают сами. Как того требует установленный порядок. Народ же власти должен верить, ибо власть – у государя, а государю она дана Богом. И совсем иначе случается, когда некий проныра-журналист нацарапает статейку да тиснет ее в какой-то газетенке.

Оно-то не худо, когда россияне все больше обучаются грамоте. Только ведь грамота – тоже наука опасная. Того и гляди прочтут, чего не следует. Начнут волноваться, требовать от власти каких-то скорых решений. А в России испокон веков повелось делать все тихо, неспешно, с чувством да с толком, да с расстановочкой. Нельзя сей исконный порядок нарушать, считал Зацепин. Ведь народ того и гляди станет сомневаться не в конкретных господах, носящих известные фамилии: тут верховная, царская власть ставится под сомнение. Чего в такой огромной стране, как Россия, допускать ей-ей нельзя. Но ведь допустили же! Теперь-то уж чего, теперь завели моду: собираться на улицах, бульварах и перекрестках, шуметь, кричать, ругать не только депутатов Думы, но и самого государя императора. Или того хуже – повадились вышагивать с песнями под разноцветными флагами… Вот к чему приводят столь поспешно дарованные свободы, да-с…

Тогда, конечно, ему попеняли. Мол, окститесь, милостивый государь, в ком сомнение имеете? В государе, Манифест подписавшем? Однако со временем даже те, кто считал себя так называемым либералом, существенно пересмотрели свои политические взгляды. А с недавних пор даже призвали Думу забыть о распрях и сплотиться вокруг государя. Многие близкие знакомые Зацепина примкнули к прогрессистам[2] и теперь готовы признать: прогресс прогрессом, а монархия для огромной страны – сейчас единственная приемлемая форма правления.

Россия воюет, и государю с германцем бы справиться. Если внутри страны начнутся волнения и они перетекут в кровавую революцию, как уже было одиннадцать лет назад, тогда империя не устоит. Вот почему, считал Зацепин, о либерализме следует на какое-то время забыть. А клапана для выпускания пара прикрыть. Должна быть у государства единая цель, озвучить ее следует императору, горлопаны в Думе обязаны большинством государя поддержать. Тогда порядок вернется, тогда и для прогресса время придет.

Тот же прогресс, который нынче, ведь развращает, считал Петр Нилович. Да взять хотя бы эти новомодные электрические театры! Квадратик на стене, темная зала, на экране люди бегают: когда обжимаются, когда дерутся, часто почти совсем без одежды – ну полное тебе падение нравов! Одни названия фильмов чего стоят: «Девушка из подвала», «Трагедия красивой девушки», «Сонька Золотая Ручка», аж шесть серий, прости господи. Даже вон газета «Время» пишет: «Публика валит на фарс, где все на редкость грубо и пошло. А отдельные картины носят несомненный порнографический характер». Своим дочерям Зацепин строго-настрого запретил посещать такие публичные заведения. Уж если кавалер куда-то приглашает, пускай лучше в балет либо в оперу. Вот какие вкусы должны быть у молодых людей из порядочных фамилий…

И кстати – не начни статский советник по долгу службы регулярно читать не только журнал «Нива» со всеми его бесплатными приложениями, но и другие издания, в том числе – коммерческие, не узнал бы, что за зрелища предлагают электротеатры. Вообще со вступлением на должность товарища министра статский советник Зацепин поручил секретарю, скромному исполнительному молодому человеку, приходившемуся дальним родственником его супруги, каждое утро делать для него краткий обзор прессы. По роду службы ему полагалось знать, что важного происходит в столице, а также в Москве, других городах, на фронте. Теперь Петр Нилович если не оценил необходимость свободной печати, то признал: иногда газетные статьи помогают составить представление о том, чем живут люди вокруг. Так можно сделать важные выводы, принять нужные решения и тем самым доказать: ты, статский советник Зацепин, свое кресло занимаешь, не чужое.

Вот, к примеру, «Русское слово» пишет: «Некая дама известной дворянской фамилии, названная автором “госпожа К-ская”, содержала в Петрограде светский салон. Собирались там всякие люди, болтали в основном о политике. Вреда от этого было чуть. Но с недавнего времени, – сообщает газета, – эта дамочка завела себе знакомства среди коммерсантов с сомнительной репутацией. И принялась посредничать в организации всякого рода военных поставок. Попросту говоря, госпожа К-ская сводила друг с другом спекулянтов, получая с этого неплохую маржу. Вскоре развернулась так, что столицы ей оказалось мало. Подалась госпожа К-ская устраивать сделки в Москву, а оттуда – по всей России-матушке. Попалась в Орле на том, что помогла одному суконщику продать старое просроченное сукно для солдатских портянок под видом нового товара. Да еще и умудрилась вместе с сообщником сбагрить на треть больше сукна, чем его гнило на складе…» О таких вот «героях тыла» газеты публикуют давно, только вот уже и «героини» рядом с героями появились. Это, господа, совсем ни в какие ворота…

Писали также об очередном вздорожании курятины – на четверть против прежнего. Цены можно и снизить. Вон «День» на второй странице публикует: «Из Курска и Тамбова готовы отправлять в Петроград целые эшелоны. Только вот по чьему-то злому умыслу – иначе не назовешь! – вагоны то задерживаются, то идут не туда, то вообще долго стоят на запасных путях». Куриное мясо – товар, который долго не сохранишь вот так, в вагонах. Вот и повод поднять вопрос о неправильности организации железнодорожного движения! Появятся дешевые продукты, да в достаточном количестве – глядишь, нечем станет крыть, власть покажет эффективность своей работы. Отлично, Зацепин даже сделал в своем блокноте нужную пометку.

Что там еще? «Новое время» дает статью о разгуле хулиганов и террористов. Ну, первое слово – английское, совсем недавно вошло в обиход. А вот о терроре Россия успела подзабыть после убийства премьера Столыпина. Зря, рассуждал Петр Нилович, очень даже зря. Каких-то пять лет прошло, а вот нате вам, снова в Петрограде, Москве и Киеве на улицах начали стрелять и метать бомбы. Ну, Москва-то далече, Киев – еще дальше, почто далеко ходить: в Петрограде с начала зимы прошлого года по сей день покушались на жизнь троих известных людей. Один крупный промышленник, второй – товарищ министра, третий – депутат Думы, из монархистов. Промышленника на месте убили, товарищ министра до сих пор никак не оправится от ран, депутат скончался в больнице через неделю, пулю так и не рискнули извлекать, слишком близко к сердцу легла.

И это – не считая дерзких ограблений, произошедших за тот период. Аккурат перед Рождеством в редакции главных столичных газет доставили листовку в конверте, отпечатанную типографским способом. Содержание везде одинаковое: ответственность за покушения и, как там значилось, экспроприации, берет на себя некий Боевой Отряд Новой России. Предупреждали – рано или поздно доберутся до каждого монархиста. Царская власть, дескать, гниет, потому всякий, кому дорога Россия, обязан требовать от государя отречения. В общем, долой монархию, да здравствует революция. Хотя генерал Глобачев, начальник Петроградского охранного отделения, и постарался употребить все свое влияние, дабы данная листовка в печать не попала, все-таки отдельные коммерческие газеты предупреждениям не вняли. Владельцы заплатили положенный штраф, однако слово было сказано, террористы своего добились: Петроград запуган, чуть ли не каждый день ждал нового акта от Боевого Отряда.

Зацепин сделал еще одну заметку. Непорядок, почему Охранное ничего не предпринимает? Глобачев хоть и умница, а государь ему явно благоволит, вряд ли нужно замалчивать факт неудовлетворительной работы господ жандармов. Тем более что как раз в этом номере «Новое время» подняло неприятную тему не просто так: теперь уже журналист позволяет себе осторожно намекать на связь Боевого Отряда с германскими шпионами. Нет, такие слухи определенно следует пресекать! А писаку взять за ворот да тряхнуть как следует: либо дурак, либо провокатор, либо знает что-то… Конечно, этим статский советник Зацепин заниматься не станет, однако определенные рекомендации подготовит.

Что еще? Из Сибири пишут: «Участились случаи нападений вооруженных разбойников на казенные обозы, идущие с золотых приисков». Н-да, совсем распустилась полиция в губерниях… Может, тамошние власти сами получают долю с таких вот операций, кто-то из знакомых даже намекал на подобное. Сибирь – то вообще, говорят, отдельное государство, по своим законам живет, и чем дольше руки у столицы не доходят до отдаленных губерний, тем больше тамошние власти себе позволяют. Снова пометка в блокноте.

Когда секретарь, глуповато улыбаясь, прочитал очередную сплетню о загулах Распутина, статский советник поморщился. Тоже, герой светской хроники! Грязный полуграмотный мужик, одним своим присутствием марающий высочайшую фамилию. Однако же государь его терпит. Правда, на удалении… Кто знает, может, потому император и проводит столько времени в Могилеве, в своей Ставке, чтобы как можно реже иметь возможность видеть мерзкого старца… Хотя какой старец, прости господи – юродивый, полста лет не стукнуло. Тьфу!

Ага, вот снова светская новость о господине Самсонове! Нынче «Петроградская газета» пишет, на последней странице, где сплетни. Экий ферт, однако… Даже вот его, Зацепина, дочери шепчутся о том, как повезло Лизавете Потемкиной – такой завидный жених, настоящий сибирский медведь, раскатывает по Петрограду на личном моторе, четырехместный «бенц», шутка ли? А ведь без роду-племени, хотя уважения достоин: не промотал Кирилл Самсонов отцовское состояние, а приумножил. И за достаточно короткое время. По слухам, эти Самсоновы в Енисейской губернии и раньше крепко стояли. А с тех пор как Кирилл Прохорович приложил усилия к тому, чтобы в его родном Красноярске запустили водопровод, этот город, говорят, на Самсонова чуть не молится.

Правда, неглупый молодой человек! Тридцать лет всего, но уже не только в Сибири знан – Петроград понемногу покоряет. Развернул дела, особенно – за несколько последних лет, получает подряды на военные заказы. Вот оно: кому война, кому мать родна. Теперь жениться решил, облагородиться, так сказать. Сделал предложение не кому-нибудь: Лизавета Потемкина – из тех самых Потемкиных, правда, ветвь не самая удачная, семья на грани разорения, род может оборваться. По сути, считал Зацепин, этот ферт Самсонов девушку спасает от неуклонного падения в нищету, а она взамен готова дать сибирскому медведю истинно дворянской крови. Так что статский советник с супругой соглашался: любовью здесь не пахнет, чистый мезальянс.

Ну, да ладно. Дослушав прочую подборку новостей, Петр Нилович допил кофе, дал поручения секретарю, велел вызвать коляску к парадному и стал собираться на службу. Уходя, уже в дверях поцеловал пухлую руку жены, полушутя погрозил пальцем дочерям, тоже традиционно выбежавшим провожать папеньку. Пообещал быть к ужину, на сегодня к ним званы важные персоны с супругами. Застегнул пальто из верблюжьей шерсти и вышел из дому.

Март только вступал в свои права. В северном городе он был особо неприятен и жесток. Морозы сменила противная слякоть, калоши чавкали по грязи, холодный ветер бросил в лицо горсть дождевых капель. Подняв воротник пальто, Зацепин направился через двор к воротам, у которых привычно стоял дворник Кузьмич, одетый как всегда: мешковатые штаны заправлены в сапоги, длинная серая форменная тужурка, поверх нее – фартук, край которого доходил почти до голенищ, фуражка и метла. Кузьмич старательно мел двор, стоя к статскому советнику боком, и эта картина тоже была Зацепину привычна: козырек фуражки скрывал верхнюю половину лица, борода – нижнюю.

К поребрику тротуара по ту сторону ворот уже подкатил экипаж.

Дворник, приметив господина, прислонил метлу к воротам и с суетливой услужливостью кинулся открывать их, пропуская барина.

– Доброго здоровья, господин Зацепин! – сказал он при этом.

– Да-да, здравствуй, Кузьмич, – пробормотал товарищ министра, занятый своими мыслями, и привычно полез в жилетный карман, собираясь одарить дворника пятаком.

Нащупал монету. Вынул.

Протянул Кузьмичу, взглянув при этом ему в лицо.

Так и не понял, что именно не понравилось ему: выражение этого лица или то, что бородач в картузе у ворот почему-то выглядит моложе того Кузьмича, которого Зацепин привык видеть. Даже открыл рот, собираясь что-то спросить.

Не успел.

Дворник отступил назад, в движении вынимая из нашитого спереди на фартук кармана револьвер. Стрелял не в грудь, поднял руку так, чтобы дуло нацелилось на открытый в недоумении рот Петра Ниловича, нажал спуск.

Вторую пулю убийца послал уже в грудь падающего на весеннюю грязь Зацепина. Затем повернулся на каблуках, наставив дуло уже на возницу, восседавшего на козлах. Тот с криком поднял руки. Убийца сделал жест рукой, и возница понял: спрыгнул с козел, послушно улегся на мостовую лицом вниз.

Вопреки ожиданиям, убийца не стал забирать себе экипаж. Вышел из ворот, не оглядываясь. Проходя мимо экипажа, кинул на тротуар картуз, фартук, отцепил и швырнул под копыта лошади бутафорскую бороду. Только тогда спрятал пистолет в карман штанов, ускорил движение. Почти сразу из-за поворота выкатила пролетка. У человека, сидевшего на козлах, козырек фуражки тоже был натянут на глаза.

Убийца вскочил в пролетку на ходу. И скрылся с глаз перепуганных свидетелей убийства под отдаленную трель полицейских свистков.

– Пишут одно и то же, – Антон Кречет раздраженно отбросил купленный у мальчишки на улице всего десять минут назад свежий номер «Русского слова». – Ишь, выкрикивает: новые подробности убийства монархиста Зацепина! Он хоть знает, что означает это вот самое слово?

– Убийство? – спокойно поинтересовался Алексей Берсенев, жестом отсылая подоспевшего официанта и сам беря графин с коньяком.

– Да нет, брат Алешка! – Кречет был заметно заведен. – Как раз значение слова «убийство» у нас в Петрограде сегодня знают очень хорошо! Мальчишка выкрикивает слово «монархист» слишком уж легко. Не вкладывает в него ровно никакого смысла.

– Кречет, я ведь тебе уже не раз говорил: тот смысл, о котором ты так печешься, там, в окопах, уже давно потерян. Да и сами монархисты не в чести. Как, впрочем, и монарх…

– Э-э, ты полегче с языком-то! – предупредил поручик Кречет.

Однако сделал это скорее машинально, беззлобно, чем искренне собирался вызвать на дуэль поручика Берсенева за оскорбление императорской фамилии. Во-первых, они были лучшими друзьями. А во-вторых, Кречет все же делал скидку на то, что его друг не так давно вернулся с фронта. Где, как он догадывался, царят совсем другие настроения. Выразителем которых его друг и являлся.

Правую руку Алексей уже снял с перевязи. Она еще побаливала, ранение оказалось более серьезным, чем поручик предполагал. Врачи в госпитале даже удивлялись, как офицер, руку которого прокололи германским штыком насквозь, умудрился не остаться инвалидом на всю жизнь. Конечно, поначалу кисть не гнулась вообще, а ладонь приходилось держать растопыренной. Но, к счастью, нервные окончания каким-то чудом не перебились, процесс заживления происходил хоть и болезненно и медленно, однако уверенно. С начала года поручик гвардейского Семеновского полка Алексей Берсенев был направлен для окончательного выздоровления по месту жительства, в Петроград, где и должна со временем решиться его дальнейшая судьба. А именно: позволят ли ему вернуться на фронт либо определят в тылу, наставником в казармах.

Судьба же поручика лейб-гвардии Конного полка Антона Кречета, вместе с которым Берсенев рос и которого считал чуть ли не своим названым братом, решилась еще сто лет назад. Когда его прапрадед, тоже Антон Кречет, заменил собой убитого при Бородино командира кирасиров Его Величества и повел остатки полка в бой. Причем прорыв кирасиров отбросил превосходящие силы французов за дальние редуты, и раненого командира проведал в госпитале лично император Александр Первый, приколов к тяжело вздымающейся груди раненого крест. С тех пор мужчины в семье Кречетов чуть не с рождения зачислялись в гвардейский Конный полк и, кроме как кирасирами Его Величества, никем быть не могли. Да и, по совести сказать, ничем себя и не мыслили. Вот только мужчин в роду Кречетов со времен Бородина почему-то с каждым поколением рождалось все меньше.

Получилось так, что названный в честь прапрадеда Антон Кречет, лейб-гвардии поручик двадцати пяти лет от роду, остался единственным из продолжателей славного рода кирасиров. Потому великий князь Дмитрий Александрович, куратор Конного полка, своим решением оставил молодого кирасира в казармах. Все равно полк определили в резерв. Теперь поручик изо дня в день, стиснув зубы, муштровал новобранцев на плацу. Даже не представляя, как скоро его военная наука им пригодится. И, главное, полезна ли наука, которой обучает офицер, так с начала войны и не понюхавший пороху.

– Везде пишут одно и то же: механик автомобиля видел, как в статского советника Петра Зацепина стрелял дворник, – сказал Антон, чтобы уйти от неприятной для него и опасной для Берсенева темы.

– А куда девался этот дворник, газеты не пишут?

– Нашли в соседнем дворе. Связан, оглушен, но жив, курилка. Не помнит ничего.

– Получается, застрелил Зацепина все же не тот дворник? – обозначив улыбку, Алексей налил коньку себе и Кречету.

– Алешка, не морочь мне голову! Как говорится, ежу понятно: убийца просто переоделся дворником. Значит, это – террорист, анархист какой-нибудь. Вот же пишут, – Антон кивнув на сложенный газетный лист, – Снова Боевой Отряд Новой России, опять листовку в редакцию прислали!

– Это еще что за фрукты?

– Да уж фрукты! Ладно, теперь террористам точно крышка… Думаю, очень скоро вот эта же газета тиснет на первой странице благую весть: изловили товарищей анархистов, погнали во глубину сибирских руд. Ясное дело, не всех, а тех, кого не повесят.

– Откуда такая уверенность?

– Государь высочайшим указом поручил искать террористов лично начальнику Охранного отделения Петрограда. Ну, а уж Константин Иваныч свое дело знает.

– Кто?

– Отстал ты от жизни, Алешка… Начальник Охранного, генерал-майор Глобачев! Я, сам понимаешь, лично с ним не знаком. Но можешь мне поверить, Константин Иванович – большая умница, предан государю и доверие оправдает. Или, – Кречет выдержал короткую паузу, глядя Берсеневу прямо в глаза, – застрелится. По законам чести офицера и дворянина.

Разговор все еще грозил зайти явно не в нужную обоим сторону. Потому Алексей просто призывно поднял свою рюмку. Молодые офицеры чокнулись, звякнув хрусталем о хрусталь, выпили и принялись за легкие закуски.

– Мы вот с тобой коньячок пользуем, – отметил Кречет. – Знаешь, почему нам его принесли? Потому что я лично знаком с владельцем этого ресторана. Вы там, на фронте, небось никогда и не знали о «сухом законе». Здесь же получить отменный коньяк и пристойное крымское вино можно только в виде большого одолжения. И, конечно, переплачиваешь жутко.

– Ты потому на фронт рвешься? – Берсенев вскинул брови. – Не завидуй, Антон. Я в госпитале слыхал, нынче в Петрограде аптекарские рецепты в цене. Спирт только по таким вот рецептам отпускают. Так что народ пьет везде одинаково. Только в окопах солдатам часто делать больше нечего. Знаешь, с кем я сражался последнее время? Думаешь, с германцами? Как бы не так! То своих же мародеров по окрестным деревням вылавливаем. То самогон или денатурированный спирт конфискуем. А то – агитаторов хватаем, – отодвинув тарелку, Берсенев наклонился ближе к Кречету, проговорил негромко: – Антон, наша армия и наша держава уничтожат себя изнутри скорее, чем любой внешний враг – нас. И молчать об этом все труднее.

– Если об этом кричать – легче не станет, – серьезно ответил Антон. – Кстати, об агитаторах: в своем полку я за зиму троих лично выявил. Вот этой рукой, – Кречет показал сжатый правый кулак, – выволок каждого на плац, где велел посечь по голым задницам.

– Прямо так? – Алексей сначала удивился, но тут же нахмурился. – Ты имеешь такие права?

– Я обязан сдавать господ большевиков куда следует, – ухмыльнулся Кречет. – И я это делал исправно. Конечно, мои люди в казармах очумели от строевой, только ничего другого им не предлагают. Вот и слушают агитаторов от тоски. Потом бурлить начинают. Хотя первых двух солдаты, к их чести, сдали сами… Ладно, Алешка, согласен: нет закона, который разрешает мне публично сечь большевиков на плацу. Но если такого товарища, даже легонько, постегать по голой заднице, да еще и на людях, знаешь, как после такого жандармы отнесутся к нему? И главное, представь, как такой типус сам станет относиться к себе? Поверь мне, братец Берсенев: всякая такая порка с моей стороны есть что-то вроде обратной агитации. Большевику уже стыдно, что он – большевик! И хватит, – кирасир откинулся на спинку стула. – Давай все-таки поговорим о чем-то другом.

– Давай, – легко согласился Берсенев. – На самом деле разговоры о политике и террористах завел ты, Кречет. За газету вот эту ты, брат, взялся, как только я про Лизу спросил. Все уходишь от разговора, все виляешь. А ведь я всего-то полюбопытствовал, когда мы сможем ее навестить.

– Тебе отказано от дома Потемкиных. Никак запамятовал?

– Теперь я герой войны, Антон. Да и тот разговор с Настасьей Дмитриевной состоялся сгоряча. Больше года прошло, все вокруг поменялось. Думаю прийти, повиниться перед старухой Потемкиной…

– Повиниться?

– Даже если не в чем – Лизиной бабушке, я уверен, будет приятно. Оттает, откроем шампанское…

Берсенев вдруг прервался на полуслове. Стиснутые в ниточку тонкие губы Антона Кречета и тень, набежавшая на его всегда румяное, пышущее здоровьем и жизнелюбием лицо, подсказали поручику неладное.

– Что? – спросил он коротко. – Она здорова?

– Елизавета Потемкина в добром здравии, – сухо промолвил Кречет. – Бодра, весела. Как и положено девице перед помолвкой.

– Помолвкой? – Берсенев отказывался верить услышанному. – Антон, ты ведь был при этом… Мы ведь всего-то поссорились… И то не с Лизой, а с ее бабкой… Потом я ушел на фронт, и…

– Успокойтесь, поручик Берсенев, – Антон вынул из кармана позолоченный портсигар, достал оттуда папиросу, постучал гильзой о крышку, закурил, повторил уже другим тоном: – Спокойнее, Алешка, спокойнее. Не казни себя, ты к решению Лизы никак не причастен.

– Настасья Дмитриевна?

– В большей даже мере, чем ты думаешь. Что ты за пара Потемкиной? Прости, но для Лизиной бабушки ты всего лишь поручик. Из семьи таких же обедневших дворян, как и сама Лиза. Ты не устроишь будущее ее единственной внучки. И ветвь Потемкиных с твоей помощью не расцветет по весне.

– Ладно, – Берсенев снова разлил по рюмкам коньяк, опрокинул свою рюмку, не чокаясь, повертел ее, опустошенную, за тонкую ножку. – Ладно. Допустим, я понимаю теперь, почему от Лизы не было писем. Даже готов понять, почему ничего такого не сообщил мне ты. Хорошо. И кто же, по мнению старухи Потемкиной, способен дать их знаменитому роду достойное продолжение? Или секрет?

– Зачем секрет? Весь Петроград знает: выходит наша Лиза за промышленника Кирилла Самсонова. Сибирского наследника миллионов и покровителя муз. Помолвка через месяц, зван весь цвет Петрограда. Может, и для нас приглашения найдутся?

Понимая, что сейчас Берсенев получил удар сильнее того, нанесенного вражеским штыком, Кречет попытался хоть как-то, пусть неуклюже, но пошутить. Однако Алексей или не понял его намерений, или не оценил – сразу ушел в себя, осунулся, даже втянул голову в плечи. Меньше всего походя сейчас на офицера, нюхавшего пороху в окопах. В конце концов, решил Кречет, рано или поздно Берсенев услышал бы неприятную для себя новость. Не от лучшего друга, так от кого другого. Вот хоть в газетах бы прочел, на одной странице с очередным отчетом о похождениях Распутина.

Пожав плечами, Кречет взял свой коньяк.

Левой рукой, пальцы правой держали папиросу.

– Куда сегодня изволите, Кирилл Прохорович? К Потемкиным или…

– Сегодня ты свободен. Я сам поведу.

– Как угодно. Тогда уж осторожнее будьте.

– А я всегда осторожен.

Такое случалось не впервые. Кирилл Самсонов выучился водить автомобиль стремительно. Казалось, только механик вкатил самодвижущийся экипаж, немецкую модель господина Бенца, во двор его особняка. И вот промышленник уже сам восседает за рулем: в перчатках-крагах, половина лица закрыта очками-консервами, на голове – специальный кожаный шлем. При этом костюм на Самсонове всегда с иголочки, сшит по последней моде, точно подобран галстук. Репортеры светских хроник даже как-то указали: теперь в Петрограде уже не Кирилл Самсонов следует последней моде, а последняя мода идет за Господином Медведем.

Первое, что бросалось в глаза, – сибиряк был высок.

Очень высок. Не всякий каблук дамской туфли уравнивал ее владелицу с этим неистовым сибирским мужиком. Костюмы и обувь ему шили только на заказ. И свой гардероб Господин Медведь обновлял настолько часто, что мастера, которым повезло его обувать и обшивать, могли с чистой совестью позволить себе отказывать большинству других клиентов. Пока он жив, здоров и крепко стоит на ногах, шутили в столице, свое будущее портные и обувных дел мастера вполне способны обеспечить.

Когда Кирилл Самсонов появился в столице впервые, город еще именовали Санкт-Петербургом. А самого громадного русоволосого миллионера сначала окрестили Сибирским Валенком. Толпа мыслила стандартно, быстро убедившись: валенком этот неотесанный столицей здоровяк точно не был. Его уму, энергии и напористости могли позавидовать многие, и завидовали: кто тайно, кто не скрывал этого. Прозвище «Валенок» скоро сменилось на «Медведь», хотя и оно довольно быстро потеряло уничижительное значение. Самсонов – это природа, неистовость, стихия и, конечно же, сила. Именно такими представлялись измученным северным климатом столичным жителям коренные сибиряки.

Отпустив механика, Кирилл завел мотор. Традиционно сопровождаемый любопытными взглядами зевак – автомобили в Петрограде все же были в диковину, особенно приватные, – выехал на мостовую и направил машину по привычному с недавних пор пути: к дому, где квартировали Потемкины.

Именно квартировали. Печальную историю потомков старинного дворянского рода Самсонов узнал случайно. Поначалу, как водится, решил пофлиртовать с понравившейся дамой на каком-то салонном приеме. Однако девушка почему-то отвергла его, одного из самых завидных столичных женихов, в довольно резкой форме. Тем самым сразу заинтересовала Кирилла. О том, что положение девушки близко к отчаянному, именно потому она и держится так независимо, Самсонов узнал много позже, когда отношения между ними вроде стали складываться, хотя на «ты» молодые люди переходить не спешили.

Историю Кирилл услышал не то, чтобы необычную, однако для своего времени довольно-таки показательную. Родовое имение Потемкиных крестьяне пожгли летом 1906 года, когда не прошли еще времена красной смуты. Отец девушки, Василий Кузьмич Потемкин, чьи дела и без того начали дышать на ладан, не выдержал удара и через месяц после случившегося тихо скончался в своей постели. Еще через полгода в одночасье сгорела Лизина мать: как говорили, грудная жаба сожрала…

Поправлять дела взялась мать Василия Кузьмича, крепкая и непотопляемая, как императорский линкор, Настасья Дмитриевна Потемкина. Благодаря ее усилиям разоренное поместье удалось продать не совсем уж по дешевке. Позже был заложен особняк, и Лиза с бабушкой заняли четыре комнаты во втором этаже дома недалеко от Обводного канала. Госпожа Потемкина смогла пристроить большую часть денег в банк благодаря знакомствам, которыми пользовалась лишь в исключительных случаях, и теперь они с Лизой жили на проценты. Средств хоть с трудом, но хватало, чтобы сохранять лицо, удерживая небольшой штат прислуги – горничную с кухаркой, – и время от времени немного обновлять гардероб: Потемкины должны появляться в обществе.

Правда, так считала в основном бабушка. Ее внучка, Лизавета, оказалась девушкой достаточно современных взглядов. С началом войны определилась сестрой милосердия в один из столичных госпиталей, куда начали поступать первые раненые. Дворянка Потемкина мужественно чистила гнойные раны йодоформом, перевязывала, стойко слушала солдатские стоны и крики боли, даже мыла раненым ноги. После, прошлой зимой, уговорила бабушку открыть у них в квартире частный лазарет. Под это отдали одну комнату, завезли койки, разместили троих солдат. За это даже полагалось вспомоществование от городских властей. Но Настасья Дмитриевна не выдержала, и к лету Лиза вынужденно прикрыла госпиталь на дому. Немного придя в себя, девушка принялась посещать Высшие женские курсы, серьезно готовясь стать врачом.

Убежденная в том, что так внучка нескоро найдет себе достойного жениха, Настасья Дмитриевна с упорством, могущим послужить наглядным практическим воплощением военной тактической науки, принялась искать повод, дабы хоть несколько раз в месяц вытащить Лизу в свет. Та соглашалась скорее из вежливости, чем действительно интересовалась светской жизнью и охотой за женихами. Но именно благодаря тому, что Лиза в очередной раз уступила бабушке, Самсонов с ней и познакомился…

Настасья Дмитриевна, как обычно, встретила его сама. До этого горничная Глаша, с виду забитая крестьянская девка, проводила гостя, как положено, в залу. Там красивая и статная пожилая дама приняла у гостя букет, положила на столик, а затем великан наклонился, позволяя Потемкиной по-матерински расцеловать себя в обе щеки.

– Каждый раз ты приносишь букет, который краше прежнего, Кирюша! – довольно проговорила она, жестом веля горничной поставить цветы в вазу. – Присядь, Лизонька сейчас выйдет, она собирается. И снова —на эти свои курсы! Хоть бы ты уже повлиял на правах жениха-то…

– Не ворчите, Настасья Дмитриевна, – ответил Самсонов. – Новый век – век прогресса. Среди дворянок лучших фамилий нынче много курсисток… И потом, пока что на вашу внучку прав я не имею. Объявить о помолвке – не значит стать мужем.

– Вот это – как раз чистая правда! – послышалось за спиной.

Самсонов обернулся на голос.

Лиза вышла к нему, одетая скромно и просто. На улице среди прохожих молодую Потемкину скорее можно было принять за типичную мещанку, чем за носительницу одной из лучших дворянских фамилий. Однажды Кирилл уже обмолвился об этом и тут же получил достаточно резкую отповедь: война идет скоро как два года, и многие знатные дамы решили не позволять себе излишней роскоши. В знак солидарности с теми, кто воюет и гибнет на фронтах. Богатые же наряды, кстати, определяют как раз не уважающую себя даму, а именно салонную кокотку. Крыть было нечем, и больше Самсонов на такие темы с Лизой старался не говорить.

Одним широким шагом перейдя комнату, он подхватил протянутую руку девушки, коснулся ее губами. На этом оба посчитали показательную церемонию завершенной, Кирилл деловито и даже, как показалось бабушке Потемкиной, суховато поинтересовался:

– Могу я тебя подвезти? Я на авто, всегда готов.

– Как я понимаю, ты тоже спешишь? И нет времени даже присесть? Я еще не ухожу, мы с бабушкой собирались выпить чаю. Глаша сделала отменный пирог с клюквой.

– Муки сейчас хорошей не достать, – вставила Настасья Дмитриевна. – Про яйца вообще молчу. Возле каждой бакалеи теперь очередь, да еще с хвостом.

– На то военное время! – Самсонов развел руками. – А вот насчет того, что пироги есть недосуг – упрек принимаю. Виноват, каюсь. Только государственные дела, дорогая, не менее важны, чем личные.

– Конечно. Ты ведь теперь еще и государственный муж…

– Когда стану твоим мужем, обещаю не делить свою жену с государством, – Кирилл отпустил одну из своих неуклюжих острот, приложив при этом ладонь к груди, со стороны сердца. – Но, может быть, я смогу загладить вину презентом?

– Что за подарок?

Хоть и старалась Лиза Потемкина выглядеть современной прогрессивной девушкой, пусть и не совсем уж суфражисткой[3], подарки получать она любила. Тем более что жених имел вкус и не скупился, демонстрируя его избраннице.

– Тебя ждут в магазине Самойловича, – Самсонов бросил эту фразу так, словно невзначай, однако даже бабушка Потемкина понимала: великан играет и рассчитывает на определенный эффект. – Бриллиантовый гарнитур, подходящий к предстоящему событию, выберешь сама. К твоим услугам – сам господин Самойлович. Ну и, конечно, все бриллианты мира.

От взгляда Кирилла не ускользнуло торжество Настасьи Дмитриевны. Пожилая дама гордо расправила плечи, в глазах появился незнакомый Самсонову доселе блеск, а сама княгиня, казалось, даже помолодела на миг лет если не на десять, то на пять – уж непременно. Лиза тоже обратила внимание на неприкрытое торжество бабушки. Ей и самой было приятно услышать такую новость: торговый дом Иосифа Самойловича был одним из поставщиков императорского двора. Однако, скорее в пику бабушке, чем демонстрируя истинные чувства, сдержалась, лишь улыбнулась вежливо.

– Спасибо, Кирилл. Обязательно зайду. Мы разве не можем сделать это вместе?

– Во-первых, дорогая, я уверен – вкус твой отменен, – пробасил Самсонов. – А во-вторых, я хочу, чтобы твой выбор стал сюрпризом для меня в день помолвки. И это не единственный подарок, который я тебе приготовил. Только это пока секрет. Ну, засим разрешите откланяться!

Снова поцеловав Лизе руку, Кирилл опять позволил бабушке расцеловать себя на прощание.

– Вечером – непременно к нам! – Потемкина с деланной строгостью погрозила пальцем. – Будем ужинать по-семейному!

Когда Самсонов откланялся и удалился, Лиза окончательно убрала с лица выражение вежливого счастья, вздохнула – не горько, скорее как человек, решивший важную для себя задачу, но получающий взамен бремя иных забот.

– Ну, вот, бабушка, ты и дождалась.

– Почему я? – встрепенулась Настасья Дмитриевна, из чего посторонний наблюдатель непременно сделал бы вывод – подобный разговор между бабушкой и внучкой не впервой: – Ты ведь замуж выходишь! Кирилл Самсонов – человек неглупый, с положением в обществе. Это тебе не Алешка Берсенев!

– Это не слишком удачное сравнение, бабушка, – тихо, но твердо заметила Лиза. – Берсеневы, кстати, родовитые дворяне.

– Которые разорились раньше, чем твой несчастный отец… И Самсонов, хоть и без роду, как говорят, со своими сибирскими корнями не худшая партия для девушки из рода Потемкиных!

– Ну вот, мы снова с тобой приходим к тому, что спасти нашу фамилию может только мой удачный брак.

– Верно, Лиза, – подтвердила Настасья Дмитриевна. – Только ведь тут поди разбери, для кого этот шанс более важен. Для рода Потемкиных или же – для рода Самсоновых, – помолчав, бабушка спросила уже другим тоном: – Неужели, Лиза, ты его ни чуточки не любишь?

– Он мне симпатичен, правда, – тут уж Лиза с собой спорить не собиралась. – Только для любви этого мало. Я, может, как ты хочу!

– Это как? – прищурилась старуха Потемкина.

– Сама вышла замуж по сильной любви – за кого? Пускай за Потемкина, выходца из знатного рода. Но как раз за того самого Потемкина, который оказался племянником декабриста! А стало быть – без гроша за душой! И что, пожалела?

Теперь уже вздохнула бабушка.

– Тогда, Лизонька, другое время было… И кстати, твой дед уже при Александре Освободителе[4] наши дела поправил! Если бы не революция проклятая…

– Ладно, бабушка, – прервала ее Лиза. – Будет уже о прошлом. Хорошее впереди. Ничего, я полюблю этого сибирского великана. Мне и впрямь уходить скоро. Давай-ка лучше чай пить.

Очень часто полковник Сергей Хватов, глядя на своего шефа, генерал-майора Константина Глобачева, ловил себя на мыслях, не подобающих высшему офицерскому чину в его положении.

Так, например, Хватов не мог избавиться от стойкого убеждения, что начальник Петроградского Охранного отделения внешне напоминает ему лошадь. Хотя Хватов тут же сам перед собой оправдывался: если даже и так, то лошадь породистую. Потомственный дворянин, блестящий послужной список, прекрасные рекомендации и, как успел убедиться полковник, действительно золотая голова. Пускай, пардон, и несколько продолговатый череп… Возможно, такие ассоциации приходили к Хватову потому, что сам он происходил из семьи конезаводчика и достаточно долгое время служил в конной жандармерии.

Или же вот: при всем уважении к талантам шефа петроградских жандармов полковник был склонен считать Константина Ивановича достаточно мягким и интеллигентным человеком для руководителя службы политического сыска и охотника за террористами. Глобачеву, считал Хватов, не всегда присуща железная хватка. Да взять хоть Распутина, которого император поручил патронировать лично начальнику Охранки. Будь его, Сергея Хватова, воля, подмел бы мужика вчистую. А царю предоставил бы рапорт о том, как недоглядели, не уберегли, народ ведь царским фаворитом недоволен, ропщет, мало ли, кто наконец решился… Более того, Хватов обязательно подсуетил бы нужного человечка, на которого смерть Распутина не грех повесить. Однако генерал-майор Глобачев, представляя Николаю Второму регулярный отчет о перемещениях старца по городу, как и о том, кто его посещает, старался по возможности избегать острых углов. И не тревожить царя подтверждением возмутительных фактов, о которых говорили не только в салонах, но даже уже в очередях и трамваях.

Как-то решившись спросить о причине сокрытия истинного положения вещей, Хватов услышал короткий сдержанный ответ: «Вреда от Распутина не больше, чем от любого другого, кто допущен ко двору. А пользы, Сергей Иванович, ровно столько, сколько от молитвенника. И если императрица Александра Федоровна этот молитвенник подле себя держит, значит, ей это нужней. Тронуть Распутина сейчас – навредить даже не себе, а императорской фамилии. Поверьте, не он главная угроза, – и, помолчав, шеф жандармов добавил загадочно: – Распутин в этом представлении – всего лишь шут. Есть более важные роли».

Как раз сейчас Глобачев и занимался тем, что считал более важным и опасным.

Дочитав рапорт Хватова, шеф жандармов аккуратно отложил исписанный лист в сторону, по левую руку от себя.

– Это все понятно, Сергей Павлович. Но здесь, – тонкий палец указал на рапорт, – нет внятного объяснения, почему наш агент не предупредил о готовящемся покушении на статского советника Зацепина. Не может быть, чтобы он не знал об очередной акции Боевого Отряда.

– Тем не менее это так, Константин Иванович. Мы были предупреждены, что Полетаев снова готовит теракт. Но, как и в прошлый раз, он не счел нужным сказать, где, когда и кого они будут убивать. Наконец, после убийства Зацепина вся группа на двое суток засела на конспиративной квартире. Опять же, по приказу Полетаева. Выйти оттуда наш Воробей смог только вчера. У них, как известно, строго с конспирацией.

– Да, товарищ Полетаев на том стоит, – согласился Глобачев. – Однако согласитесь, это я императору доложить не смогу. А государь требует немедленных действий в отношении так называемого Боевого Отряда. Вы же знаете, все жертвы группы Полетаева – близкие друзья императорской семьи.

– На том и расчет строится, Константин Иванович.

– И этого, господин полковник, я тоже царю не доложу. Адрес явки агент назвал?

– Назвал. Только предупредил – убежище опять меняется. Где теперь засядет группа, не известно.

– Н-да, – Глобачев потер подбородок. – Столько усилий, чтобы выйти на Полетаева и внедрить к нему в группу своего человека… И теперь получается, Охранное отделение пополнило террористов боевой единицей. Надеюсь, его пока не использовали для убийства?

– Вы же знаете, там вся группа играет своего главаря. Полетаев идейный, стреляет или мечет бомбу обычно сам. Ну, а если налет… И вот еще что, Константин Иванович…

– Да?

– Я не так давно благодаря вашей протекции занял место своего предшественника, полковника Сокольского… Передавая дела, полковник посвятил меня в историю с внедрением агента в Боевой Отряд. Но вот кто он, хотя бы его кодовое имя…

– Понимаю, – жестом остановил его Глобачев. – Сергей Павлович, поверьте – это не от недоверия к вам. Полковник Сокольский также не знал имени агента. В свое время я, конечно же, назову вам его. Но пока что необходимость требует, чтобы обо всем знало очень ограниченное количество людей. Агента инструктировал я лично. Связь с ним поддерживает только один человек. Тот, от которого ваш предшественник, а теперь – вы, получаете донесения и рапорты напрямую. Надеюсь, следующего убийства не случится. Моему агенту, по всем расчетам, уже должны поверить. Потеряют бдительность, обязательно потеряют. Агент способный, работал в Киеве по группе левых эсеров. И будет. Вы мне лучше вот что скажите… – он помолчал, стараясь подобрать нужные слова: – Вчера я был в Царском Селе. Государь находился там же, здоровье наследника снова ухудшилось. К нему, как водится, позвали Распутина. После чего я имел разговор с императором и вот что услышал, – снова молчание, видимо, Глобачев собирался с мыслями. – Сергей Павлович, кто посещал Распутина на Гороховой в последние две недели?

– Никто из тех, кого там не было раньше, – уверенно ответил Хватов. – Филеры все те же. Визитеров, включая дам и девиц, знают в лицо и пофамильно.

– Как вел себя Распутин?

– Как обычно.

– Понятно… Дело вот в чем. Беседуя с государем, Распутин заявил: дескать, ему было видение, что некто вскоре серьезно посягнет на царскую власть. Понимаю, таким его видениям несть числа. Однако в этот раз старец говорил очень уверенно. И вот я хочу понять, что это было: очередная блажь мужика, стремящегося набить себе цену и удержаться подле царей подольше, или же он действительно что-то знает, – Глобачев со значением посмотрел на Хватова. – Учитывая, что вокруг государя в последнее время развернулась самая настоящая тайная война за влияние, тем более – на фоне общих настроений в столице, следует проверить, кто на сей раз мог подкинуть Распутину такую идею.

– Есть конкретные подозрения? Может, он называл имена?

– Часто называет, – согласился Глобачев. – За этим следуют очередные перестановки в правительстве. Но сейчас никаких имен. Буквально сказано было так: кто-то или что-то придет из Сибири. То ли спасение, то ли смерть. Есть соображения, Сергей Павлович?

– Пока нет, Константин Иванович.

– Я вас не тороплю. Подумайте, покомбинируйте. Сами понимаете, зря вокруг государя ничего сейчас не происходит. Очень важно нам как политическому сыску нанести упреждающий удар. Как здесь, так и в истории с Боевым Отрядом. Можете быть свободны, господин полковник.

Глава вторая. Сибирь, Енисейская губерния, апрель

Обозные ночевали в Даниловке.

Хоть и важна поклажа, однако лучше в пути следования задержаться, чем рисковать, двинув в ночь даже по наезженной дороге. Даже если она хорошо знакома и сбиться с пути нельзя, будь подорожный хоть пьян, хоть с закрытыми глазами. Последние версты можно пройти за несколько часов. И если выйти с рассветом, к обеду обоз будет уже в Красноярске.

Там-то, в деревне, старшой обоза, которого мужики звали Митричем, этого рыжего и подобрал.

Диковинный попутчик оказался. Митрич и раньше встречал иноземцев, только все больше немцев. Этот же лопотал не только на непонятном, но к тому же – на незнакомом коренному сибиряку языке. Как он вообще добрался до Прохоровки – вот загадка. Правда, такая же, как и нужда, занесшая этого рыжего тощего иностранца с бегающими глазами в тайгу.

Кое-что все-таки прояснил Матвей Багров, давний знакомец Митрича. Это к нему, в дом на отшибе, приполз третьего дня больной и голодный чужак. Он уже видал этого чудилу раньше. Приходил рыжий вместе с другими господами, теперь уже – русскими. Искали проводника к Медведь-горе, сулили большие деньги, только Багров не подписался: места там гиблые и, как давно говорят, лихие, заговоренные. Кто туда не навострит лыжи, нескоро возвращается. Да чего уж там – на памяти самого Багрова рыжий иноземец чуть не первый, кому повезло дойти и вернуться. Подрядился-таки один из местных, Савка Говоров, ушли две недели как. И сгинули. Чего нашли, куда пропали, живы ли – этого от рыжего ни Матвей, никто другой в деревне, ясное дело, не добился. Только и всего, что знает пришелец несколько фраз по-русски. Чего не смог втолковать, пояснил на пальцах: в Красноярск ему надо срочно, болен он сильно, а живы ли остальные – один Бог знает.

Тут как раз оказия, казенный обоз с прииска. Не положено, конечно, брать попутных. Тем более – иноземцев. Только оставлять рыжего в Даниловке уже сам старшой не решился. Сразу почувствовал: как раз этого чудака надо поскорее сдать куда следует. Пущай, подумал он, полиция либо жандармы разбираются. Глядишь, важное чего-то, и ему, Митричу, благодарность. Может, даже доплатная…

Потому определил странного мужика, заросшего не только шапкой огненных волос, но и редкой, похожей на паклю, бороденкой, на вторую телегу. Ежели со стороны глянуть, от простого деревенского дядьки не отличишь, когда молчит: одет по-нашему, сапоги гармошкой, картуз заломлен, как у подгулявшего гармониста. Вообще, вид у рыжего, будто похмельный. Хотя Митрич убедился: точно больной, глаза красные, колотит всего, лоб горячий, дышит тяжко. Не помер бы в пути, возись тогда. С другой стороны, раз до сих пор не скопытился, пошто сейчас помирать-то?

– Тпрр-ру-у! Твою мать!

Погруженный в такие вот утренние раздумья, старшой обоза даже не сразу понял, почему сидевший рядом с ним возница вдруг резко натянул поводья, криком останавливая лошадь.

Встрепенувшись, Митрич тут же машинально схватился за карабин: оружие новое, автоматическое, выданное обозным специально для охраны перевозимых грузов. Взглянул прямо перед собой – увидел, как из тайги наперерез обозу неспешно, каким-то даже прогулочным шагом, выходит низкорослый мужичонка с несоразмерной его короткому росточку окладистой черной бородой. Руки незнакомец держал за спиной, словно впрямь фланировал по главной улице в праздничный день. Дойдя аккурат до середины накатанной дороги, бородач стал, чуть расставив ноги и тем самым преграждая телегам путь.

– Ты откуда тут взялся, леший? – грозно спросил старшой, наставляя прямо на незнакомца дуло карабина и щелчком затвора демонстративно загоняя патрон в патронник.

– Признал, стало быть, – спокойно, как-то даже миролюбиво ответил бородач. – Верно говоришь. Я и есть леший. Хозяин тутошний. Здорово живете, станичники!

– Чего тебе надо, мил человек? – и, не дожидаясь ответа, Митрич чуть приподнял оружие. – Шел бы своей дорогой.

– А тут, милок, всякая дорога моя, – ровным голосом проговорил незнакомец. – Как скажу – так и будет. А скажу я так: дальше до Красноярска пешочком вы, мужики, пойдете. Телеги ваши с лошадками тута останутся.

Уже глубоко в душе понимая, что происходит, старшой обоза все-таки надеялся, что ошибается и все это – глупая шутка. Ни он, ни трое остальных сопровождающих, которые тоже взялись за оружие, не обратили внимания, как с появлением таежного незнакомца рыжий иностранец скинул с плеча ремень холщовой сумки, с которой не расставался ни на минуту, крепче прижал ее к груди. И пододвинулся к самому краю телеги.

– Ты дурных грибов в тайге наелся, борода, али как? – проговорил Митрич, повышая голос и давая тем самым понять своим товарищам, что опасность – вот она, рядом совсем. – Может, с тобой по-свойски поговорить?

– Грозный ты, паря, не по чину, – незнакомец медленно вынул руки из-за спины. – А здесь тайга. – В руках ничего не было. – С виду – мужик, а винтарь – как у легавого…

Больше Митрич решил не мешкать. Прав борода, кругом и впрямь тайга. Каждый сам за себя. Уже не видя смысла в дальнейших препирательствах, старшой обоза вскинул карабин.

Но на долю секунды раньше коротышка, продолжая держать пустые руки перед собой, длинно и резко свистнул, чуть прикусив нижнюю губу и приподняв верхнюю.

От этого звука лошадь дернулась, вместе с нею – телега, о край которой уперся Митрич. Потеряв на какое-то время равновесие, он взмахнул руками, пытаясь выровняться. И в это самое время, дождавшись сигнала, из-за деревьев откуда-то слева грохнул одинокий выстрел.

Пуля свалила возницу, сидевшего на первой телеге. Тот, успев по примеру Митрича схватиться за оружие, не управился даже приготовиться к бою: вскрикнув и согнувшись, повалился на землю. Сразу же грянул второй выстрел, теперь уже – с правой стороны, и прицельно посланная пуля разворотила голову охраннику, таки успевшему соскочить со второй телеги. Возница с криком завалился на мешки. Рыжий медленно сполз на землю.

– Не лапать железки! – чуть громче, но так же спокойно молвил бородач.

Митрич, понимая, что крепко влип, покорно бросил карабин, поднял руки вверх, на уровень плеч.

Тем временем с обеих сторон на дорогу из-за деревьев вышли вооруженные люди. Мужчин было шестеро, считая бородатого коротышку. Чуть впереди остальных шагал моложавый, крепко сбитый мужик с виду чуть старше тридцати лет. В отличие от остальных, он держал оружие, винтовочный обрез, в опущенной руке. Подойдя к первой телеге, потрепал лошадь по загривку, успокаивая испуганное выстрелами животное, а потом театральным жестом вскинул обрез, поднимая дулом козырек картуза и сдвигая сам картуз со лба на макушку.

Лишь взглянув на Митрича, даже подмигнув ему, мужчина переместился влево, присел на корточки возле застреленного возницы. Еще наклонившись, внимательно оглядел входное отверстие, поднял голову, сказал стоявшему по ту сторону телеги товарищу:

– Ишь ты, Щербатый, как белку прямо!

– Человек, Федя, не белка – попасть легче! – хохотнул тот, обнажая при этом щербатый рот.

Выпрямившись, Федор подхватил карабин убитого, легко перебросил его Щербатому. Тот поймал. Тут же перекинул стоящему рядом парню с изуродованным от рождения лицом: левая ноздря была заметно больше правой. Сам же нос при этом напоминал по виду кабаний пятачок. Этот повесил трофей себе на плечо.

– Поняли, православные? – Федор снова посмотрел на Митрича. – Легко в человека попасть. Так что не доводите до греха. Отдайте сами.

– Грех на тебе уже есть, Федька, – старшой кивнул на убитого. – И не один. Только сегодня ты зря. Мы муку везем, муку и сухари. Ошибся ты.

– Вона как! – протянул Федор, улыбаясь еще шире. – Из тайги, от государевых приисков да с охраной – муку и сухари?

– С такой охраной, Федя, только харчи и возить, – теперь Митрич глядел таежному бандиту прямо в глаза. – Было бы что другое, таким малым количеством народу не обошлось бы. Веришь?

– Не верю, – улыбка не сходила с лица Федора. – Тот обоз, который вчера прошел здесь же, с большей охраной, да еще с переодетыми легавыми – вот он, правда, пустой. За кого его высокоблагородие, господин обер-полицмейстер Воинов меня, Федьку Рогожина, уже стал держать? Я вот тебя, дурня, нарочно живым оставлю. Передашь поклон Савелию Кузьмичу!

Может быть, главарь еще собирался что-то сказать Митричу. Не ясно, как бы вообще сложилась судьба для тех, кого Рогожин пока не велел убивать. Но тут вмешался рыжий, о котором забыл даже старшой обоза и на которого никто из бандитов не обращал особого внимания. Очевидно, сам иностранец заметил это, потому как, собрав последние силы, спрыгнул с телеги, отчаянным рывком пытаясь скрыться в тайге. При этом не забыв прихватить карабин застреленного охранника, так и оставшегося лежать на мешках.

– Взять! – выкрикнул Рогожин, вскидывая руку с обрезом и не целясь, стреляя вдогонку неожиданному беглецу.

Пуля прошла мимо. Вслед за главарем открыли дружную пальбу и остальные, только не успевали в запале как следует прицелиться, потому за деревья рыжему забежать таки удалось. А дальше беглец повел себя и вовсе неожиданно: прислонившись к стволу, оперся о него плечом, поднял карабин, старательно прицелился, взял на мушку того из врагов, кто оказался более открыт, на миг задержал дыхание и спустил курок.

Его выстрел оказался на удивление точным. Бородатый коротышка, с которого все происшествие на дороге и началось, покачнулся и рухнул, как стоял, прямо.

Длинно заматерившись, Федор Рогожин, уже убрав улыбку с лица, тоже старательно прицелился. Но тут как ожил Митрич – навалился на главаря, пытаясь схватить его за руку и вывернуть, отобрав оружие. От нежданного нападения ноги Федора подкосились, он упал, подминаемый противником, однако схватка длилась совсем недолго: парень с изуродованной ноздрей, подскочив к дерущимся, точным ударом приклада раскроил старшому обоза череп. Почти сразу же кто-то из бандитов расправился с последним из оставшихся в живых обозным. Когда Федор, громко ругаясь, поднимался, ахнул еще один выстрел, затем из-за деревьев послышался крик.

– Готов, кажись, – проговорил Щербатый, опуская винтовку. – Вот ведь… Не дал с людями побазарить…

– Попадется же один такой, – Федор сплюнул сквозь зубы, метя на труп Митрича. – Ладно, мужики, быстро шевелитесь! Навстречу этим уже, поди, жандармы скачут.

– Не гуляй, Ноздря! – прикрикнул Щербатый.

Тот примостил к краю телеги свою винтовку, рядом пристроил трофейный карабин, достал из-за пояса нож, покоящийся в самодельных кожаных ножнах, приметился к ближайшему мешку.

Р-раз! Одним точным ударом вспорол мешковину.

Под ноги потек белый ручеек муки.

Золото нашлось только на второй телеге, в трех мешках, в самой муке. Разом чуть больше пуда. Федор скрипнул зубами: ожидал большего улова. Стало быть, правду донес его человечек в Красноярске. Не столько того золотишка с прииска везли, сколько на него, Рогожина, охотились.

Ну-ну…

Пока на оцепленном жандармами месте нападения на обоз суетились сыщики в штатском, делая свою работу, начальник сыскной полиции Красноярска Михаил Говоруха отошел за оцепление и закурил, по привычке чуть прищурив раскосые, доставшиеся от деда-бурята, глаза.

Рядом топтался жандармский ротмистр. Простую идею выманить банду Рогожина из норы испоганил, по стойкому убеждению бывалого полицейского, этот молоденький хлыщ Амелин. Только ведь спросят не с хлыща. Отвечать придется ему, главному красноярскому сыщику. Ведь сам, получается, людей на верную смерть послал.

Чтобы хоть как-то отвлечься от невеселых дум, Говоруха переключил внимание на грузного усатого конного жандарма, который как раз появился из-за поворота. Его лошадь рысила на несколько шагов впереди телеги, которой правил угрюмый простоволосый деревенский дядька. Позади двигалась еще одна, там разместились трое. Отдельно от них, на заднике, пристроился полицейский в форме. Завидев господ в синих жандармских мундирах, мужики на всякий случай тоже стащили шапки. Видимо, именно это вернуло ротмистру Амелину уверенность в себе.

– Где тебя носит, Свиридов? Не за подводами тебя посылать, а за смертью только!

– Так ближе, чем в двух верстах отсюда, людей нет, ваше благородие! – скороговоркой ответил усач, не слезая, а даже как-то сползая с коня. – Да еще потом по всей Даниловке бегал, мужиков уламывал. Даниловским просто так не прикажешь! Вот, Матвея Багрова еле уговорил.

Правивший первой телегой Багров неспешно сошел с телеги. Мужики, разместившиеся на второй телеге, хотели последовать его примеру. Но Матвей, вроде как на правах старшого, сделал знак рукой: мол, не спешите.

– Так я сразу про уговор, ваше благородие. За червонец сговорились.

– Какой еще червонец? – решил вмешаться Говоруха.

– А красненький, – почуяв мужицким нутром, что начальство – все-таки не франтоватый жандарм, а вот этот мужчина в штатском средних лет, Багров развернулся к нему. – У нас тут мужики за так не нанимаются покойников возить. Верно, Ваньша?

Один из даниловских мужиков, призванных Матвеем в свидетели, степенно кивнул, подтверждая правоту слов старшого. После чего неспешно надел шапку. Тут же с другой стороны зашипело, вспыхнул магний – полицейский фотограф сделал фотографический снимок убитого бандита. Говоруха обреченно вздохнул. Заводиться со строптивыми даниловскими крестьянами у начальника сыскной полиции сейчас не было особого желания. Как, впрочем, и лишнего времени.

– Ладно! – буркнул он. – Подрядились трупы грузить – грузите. Только шибче! Вон, того берите сперва! Шевелитесь, пока начальство не приехало…

Распоряжение Говорухи касалось убитого, лежавшего отдельно от других и от дороги, за деревьями в тайге. Убедившись, что верно понят, начальник сыскной полиции потерял к мужикам интерес и отвернулся. Воспользовавшись моментом, усатый грузный жандарм Свиридов показал Багрову кулак. Тот, пожав крепкими плечами, так же неспешно, со всей деревенской обстоятельностью, направился к рыжему – Матвей узнал своего давешнего знакомца и даже погоревал немного. Вишь, какая судьба: от Медведь-горы живым дошел, а тут на ровной дороге смерть отыскал.

Говоруху же от возни полицейских и новоявленной похоронной команды отвлекло появление на горизонте запряженной коляски. Не пронесло, как втайне надеялся ротмистр: к месту происшествия поспешал сам красноярский обер-полицмейстер, Савелий Кузьмич Воинов. И хотя главный полицейский чин, ответственный за порядок в городе, формально не был непосредственным начальством Амелина, влияние обер-полицмейстер в Красноярске имел огромное. Он не только находился на короткой ноге с покойным батюшкой Кирилла Самсонова, достигшего в Петрограде за малое время больших высот, но даже приходился ему каким-то дальним родственником. Как говорят о таких, седьмая вода на киселе. Однако даже городскому голове не дано иметь в дальних родственниках Самсонова, человека, для которого в Красноярске невозможного нет, а в Енисейской губернии – очень мало.

Потому с Воиновым здесь предпочитали не ссориться. И как раз сейчас под горячую руку обер-полицмейстера мог попасть кто угодно. Последствия тут непредсказуемы.

Когда коляска остановилась у самого оцепления, жандармы расступились, собираясь пропустить ее. Но Воинов жестом велел сидевшему на козлах вознице остановиться здесь, мельком глянул на подбежавшего Говоруху, сходить не спешил. Достал из нагрудного кармана мундира большой клетчатый платок, снял фуражку, вытер сперва лоб, после – всю голову, на которой осталось немного волос, затем трубно, не совсем подобающим образом высморкался, задумчиво смял платок, швырнул на землю. Только потом обвел присутствующих тяжелым взглядом, остановил его на Говорухе.

– Как прикажете понимать? – спросил он негромко и тут же перестал сдерживаться – рявкнул: – Как понимать прикажете, сволочи?! Снова трупы? И где – у самого города Красноярска, на подотчетной мне территории? На проезжем тракте!!! Доигрался, господин Говоруха! Ты у меня в двадцать четыре часа сделаешься бывшим начальником сыскной полиции!!!

От его крика даже даниловские мужики перестали грузить на подводы мертвые тела. Ох, и лют, видать, барин…

– Воля ваша, ваше превосходительство! – Говоруха сам удивился своему спокойствию. – Прикажете – пойду служить государю императору городовым. Только мое дело – полицейская операция, стратегия-с. А жандармы в нужный момент замешкались!

Здесь Михаил Савельевич был во всеоружии. Вчера усиленный наряд конной жандармерии вместе с переодетыми полицейскими старательно сопровождал по этой же дороге до города ложный обоз. О том, что настоящий пойдет следом, с малой охраной, знали очень немногие. Полиция строила расчет на том, что банда Рогожина, за которой в здешних краях давно гонялись, пропустит второй обоз либо вообще не придаст ему значения, ведь намедни с помпой прошел тот, другой, усиленно охраняемый. А день за днем золото с казенного прииска не возят. И все-таки ротмистр Амелин со своими жандармами должны были подстраховать обозных, встретить с полдороги. Но жандармы замешкались.

– Какого же вы черта, ротмистр! – Воинов повернулся к побледневшему офицеру всем корпусом. – Или скажете, оговор? Полицейские мои во всем виноваты?

Зная нрав обер-полицмейстера, а также прекрасно понимая, что сейчас тот ищет виноватого, Амелин благоразумно не вступил в полемику. Вместо этого доложил:

– Убитый опознан. Демьян Савельев, два месяца назад сбежал с каторги вместе с Рогожиным.

– Это подтверждает мои предположения, ваше превосходительство! – теперь Говоруха сделал полшага вперед. – Все-таки Федьку ловим, никого другого. А такого кузьму я и сам возьму. Брали ведь уже, знаем связи его да повадки.

Воинов вздохнул, но уже не так тяжело. Судя по всему, первый прилив гнева миновал. Да и к чему головы рубить, раз все уже случилось? К тому же нет худа без добра: только вот пару месяцев как вынужден был докладывать о побеге с каторги особо опасного преступника, душегуба Федора Рогожина, поимку которого красноярский полицейский департамент в минувшем году приписал себе в успехи. Теперь вот есть основания доложитьвыше: след беглеца взят, тут он, в родных местах, далеко не убежит, обложим, как волка…

Его превосходительство собрался было даже озвучить свои мысли, начать давать указания. Но и его, и остальных, сгрудившихся вокруг его коляски, вдруг привлек громкий и удивленный окрик:

– Э, слышь, ваше благородие! Этот, кажись, живой!

Кричал Матвей Багров, склонившийся над своим рыжим знакомцем. Говоруха бросился в ту сторону первый, грубовато оттолкнув какого-то своего подчиненного в штатском. За ним поспешил ротмистр Амелин, следом широко шагал сам Воинов, на удивление ловко спрыгнув со своей коляски.

Все-таки начальник сыскной полиции подбежал первым, отпихнул теперь уже Матвея, упал перед рыжим на колени, схватил лежащего за плечи, встряхнул. Незнакомец, которого Багров уже успел перевернуть на спину, смотрел на Говоруху затянутыми мутной пеленой глазами, и Михаил Савельевич громко выдохнул – он за свою службу много раз натыкался на такой взгляд. Перед ним на весенней земле лежал умирающий человек, которому жить осталось считанные минуты. И все-таки рыжий что-то говорил, отрывисто и хрипло выплевывая слова и елозя окровавленной рукой по боку грязной кожаной сумки.

Слова произносил отчетливо.

Не по-русски.

– Чего? – уже не церемонясь, Говоруха снова встряхнул рыжего, будто от этого умирающий сможет заговорить на более понятном языке.

– Английский, – услышал он над собой.

Повернув голову, Говоруха взглянул на торжествующего ротмистра.

– Кто – английский? – и тут же понял: более глупого вопроса давно никому не задавал.

– Язык английский, – объяснил Амелин, чувствуя свое еще более явное преимущество перед сыщиком. – Мне приходилось изучать.

– Так давайте, ротмистр, толкуйте! – велел Воинов. – Вот сейчас что говорит?

– Повторяет одни и те же слова, ваше превосходительство, – жандарм наморщил лоб. – Какие-то алмазы… либо бриллианты… Повторяет словоdiamond,это, господа, «алмаз» по-английски означает… – Амелин снова прислушался. – Ага! Глядите, он на себя пальцем тычет! И говорит, что он есть алмаз!

– Так господа, которые с ним были, так его и звали, – подал голос Матвей Багров. – Даймот вроде…

– Даймонд! Его фамилия – Даймонд! – ротмистр обрадовался этому, словно сделал великое открытие. – Еще он помощи просит… У него пакет… Надо отдать какому-то Бирсу… Он что-то важное кому-то везет, господа!

– Вез, – глухо проговорил Говоруха.

– Чего? – теперь обер-полицмейстер снова перестал понимать происходящее.

– Вез, говорю. Помер, кажись…

Действительно, пока ротмистр привлекал к себе общее внимание, демонстрируя талант переводчика, рыжий незнакомец как-то внезапно обмяк на руках сыщика, откинул голову назад, замолк. На губах выступила розовая пена. Говоруха, забыв, как мгновение назад тряс умирающего, осторожно опустил тело на землю. Все вокруг как-то очень уж дружно обнажили головы, перекрестились. После чего Воинов опять решил напомнить, кто здесь главный.

– Михал Савельич, этих вот, – кивок в сторону Багрова и собравшихся вокруг него даниловских мужиков, – тотчас же допросить. Под запись. Сии бестии иноземца узнали, пускай говорят, когда, где, при каких обстоятельствах. Да глядите у меня! – он показал крестьянам затянутый в новенькую перчатку кулак. – А сам глянь, что он там все сумку лапал?

Убрав мертвую руку с верха сумки, Говоруха сунул внутрь свою. Пошарил. К своему удивлению, она оказалась почти пустой. Книжка какая-то, мятая, да что-то в тряпку завернутое.

– Что у него тут? – нетерпеливо затопил Воинов.

– Бумаги, – ответил Говоруха, явив общему взору тетрадь в мятом клеенчатом переплете. – Вот еще…

Отложив тетрадь в сторону, развернул небольшой тряпичный узел.

Там оказался кисет. Самый обычный, даже нерасшитый. Потянул тесьму сыщик. Развязал кисет. Взял за нижний край, встряхнул.

На ладонь высыпались какие-то камушки. Небольшая горстка получилась, не больше десятка. Примерно одинакового размера. Говоруха взял один двумя пальцами левой руки, потер о край пальто, поглядел, прищурясь, на свет.

– Ишь ты! – обронил все еще стоящий рядом Матвей Багров. – Никак брыльянты!

Едва мужик успел произнести эти слова, как сыщики в штатском, не дожидаясь на то специальной команды, тут же оттеснили его и прочих даниловских в сторону. А ротмистр с Воиновым подошли к Говорухе вплотную.

Прямо в тиски зажали главного красноярского сыщика…

Глава третья. Петроград, апрель

Если бы Кирилла Самсонова вдруг спросили, кто и когда познакомил его с театральным антрепренером Ренкасом, он не смог бы ответить. Казалось, что Леопольда, или, как его чаще называли, Лео Ренкаса, он знал всегда. Хотя в паспорте, кстати, у него значилось несколько иное имя…

Конечно, Ренкас не играл при известном молодом промышленнике роль этакого оруженосца, пажа или кем там себя еще считают прихлебатели. Кстати, прихлебателем он тоже не был. Узнав каким-то образом, что Самсонов проявляет определенный интерес к искусству и не прочь оказать какому-нибудь театральному прожекту финансовое покровительство, Ренкас при случае послал Господину Медведю свою визитную карточку. И не прогадал, заказывая не тисненную золотыми буквами на дорогой бумаге, а самую обычную, простенькую, скромную, но все равно заметную: рисунок театральной полумаски в углу, его фамилия да адрес в недорогой гостинице, где антрепренер квартировал, приехав в тогда еще Санкт-Петербург. Послав по указанному адресу свою карточку, Самсонов написал на обороте время и место встречи.

О своем желании вложить деньги именно в прожекты Ренкаса промышленник Самсонов с тех пор ни разу не пожалел. Лео оказался человеком толковым, свое дело знающим, отчитывался за каждую потраченную копейку, а его спектакли быстро вошли в моду. К Лео благоволила критика, его принимали во всех самых модных салонах. А светская хроника отмечала: когда антрепренер и его меценат стоят рядом, оба – в костюмах по последней моде, с улыбками успешных людей на лицах, то смотрятся очень даже неплохо. Оба – высокие, хотя сибирский уроженец значительно шире в плечах и крепче сложен. Оба русые, только Самсонов с аккуратной бородой, придающей солидности, а Ренкас – бритый, зато с ниткой тонких артистических усов. Даже обшивает Лео тот же портной, что и Кирилла, покровитель позаботился.

В спектаклях Ренкаса публику привлекало то, за что современным нравам крепко доставалось от консерваторов, как-то окрещенных Самсоновым «староверами». Если фильмы, которые давали в электротеатрах, привычно рассчитывались на людей невзыскательных и, признаться, зачастую грешили дурным вкусом, хоть и приносили немалую прибыль, то классический театр зрителя терял пусть медленно, но уверенно. После неожиданного прорыва пьес из народной жизни авторства господина социалиста Максима Горького новых театральных драматургов не появлялось. Вернее, они-то были, но пьесы приносили, как назло, сочиненные «под Горького».

При первой встрече Ренкас увлеченно объяснил Самсонову: классику ставят все, кому не лень, а вот современные пьесы – удел немногих, так как живой современности театральные подмостки уже тесны. Вот Лео и предложил совместить театр и синематограф: вместо традиционных декораций мощный проектор транслировал на белом заднике живые картины, соответствующие сценическому действию. Он даже придумал, как заглушить во время действа трескотню проектора. А сами пьесы делать динамичнее. Так и получилось что-то, похожее на звуковое кино.

Идея Самсонову понравилось. Будучи сам человеком в столице новым, Кирилл был падким на все новое, модерное и перспективное. Вложившись в первую постановку Ренкаса, покровитель искусств не прогадал. Вскоре Лео мог позволить себе заказывать киносъемку не начинающим любителям, а солидным профессионалам из французской фирмы «Пате». И сейчас готовил премьеру драматической постановки «Танцовщица», держал сюжет в строжайшей тайне, артистам и прочим работникам театра пригрозил увольнением без выходного пособия в случае даже случайного разглашения, и Кириллу сообщил идею только в самых общих чертах.

Конечно, успехи Ренкаса на родине и за границей Самсонова вдохновляли. Однако это отнюдь не означало, что молодой миллионер, умеющий считать деньги, станет пускать их на ветер. Вот почему, обедая с Лео, он начал разговор по-деловому:

– Театральное помещение арендовано на льготных условиях только благодаря тому, что там ожидают главу правительства.

– Неужели сам господин Штюрмер будет? – антрепренер заметно воспрянул духом.

– Не хочу обнадеживать. Но беседа имела место. Премьер-министр Штюрмер обещал-таки быть на вашей премьере.

– Нанашейпремьере, Кирилл Прохорович! – поправил Лео.

– Оставьте, – отмахнулся Самсонов. Я всего лишь вкладываю в вас деньги. И не ограничиваю свободы творчества.

– Уверяю вас – он не будет разочарован!

– Вообще-то, Борис Владимирович человек достаточно консервативный, – напомнил Самсонов. – Однако же не до такой степени, чтобы не понимать: новый век на дворе, пора бы обзавестись и новыми взглядами. Ну, да ладно, – Кирилл отодвинул пустую тарелку. – До премьеры «Танцовщицы» – два месяца. А моя помолвка – через месяц, Лео. И вы уж постарайтесь не разочаровать меня! Лиза тонко чувствует искусство. Потому действо по случаю торжества должно быть, конечно же, современным. Но – без слишком уж новомодной вульгарности.

– А я как раз и боюсь, что современную девушку может разочаровать классический подход к торжеству. Все эти пажи, дамы в домино, юные Керубино, фейерверки…

– Вас, Лео, должно волновать сейчас не это. Собственно, я хотел предупредить совсем другую проблему.

Самсонов говорил ровно и спокойно. Однако Ренкас все равно напрягся, хотя старался не показывать виду.

– Предупредить?

– Да, Лео. Когда я разговаривал с премьером, Борис Владимирович как бы невзначай спросил: «А что этот Ренкас, модный антрепренер – из немцев?»

– Да вы же знаете все обо мне! – ахнул Лео, и в его удивлении не звучало никакой театральщины. – Господь с вами, Кирилл Прохорович! Я сам из курляндских баронов. И по паспорту я никакой не Леопольд, а Леонид. Леня!

– Я так и объяснил господину Штюрмеру: по паспорту вы Леонид, но «Леопольд» для театрального мира звучнее! Подобное пояснение имело смысл, согласитесь. К немцам в России относятся более чем подозрительно. По каждому приходится давать отдельное объяснение.

Ничего не ответив, Ренкас увлеченно принялся за еду. Если взглянуть со стороны – слишком увлеченно. Ему не очень нравились такие разговоры. Для него они были даже опасными. Лео даже не раз подумывал сменить фамилию, официально, напечатав об этом в газете, как положено в подобных случаях. Однако быстро остывал: такие подвижки привлекут к его персоне дополнительное нежелательное внимание.

А Самсонов наблюдал за ним с усмешкой. «Чего бы ты стоил, потомок курляндских баронов, без защиты и поддержки купеческого сына, да и то – начинавшего простым приказчиком», – думал он. Все чаще ловя себя на более крамольной, хотя и более приятной мысли: здесь, в самом сердце трехсотлетней империи, против него и таких, как он, вообще мало кто чего-то стоит.

Значит, вот оно, то самое, что может прийти из Сибири, изменив судьбу императора и всей империи. Выходит, пророчествам Распутина все же можно верить, хотя не очень-то хочется с ними соглашаться…

Пытаясь не утонуть в потоке внезапно обрушившейся информации, генерал-майор Глобачев разложил перед собой документы в порядке поступления. Он собрал не только официальные депеши и рапорта, но и свои собственные короткие пометки, сделанные на отдельных четвертинках бумаги для удобства. Вообще-то, шеф петроградской политической полиции имел грешок: запираясь у себя в домашнем кабинете, писал в свободное время что-то вроде дневника. Втайне надеясь после отставки, которую он, как и всякий государев слуга, рано или поздно непременно получит, собрать свои мысли в одну книжку. И – чем черт не шутит! – издать под своим именем. Если почти сто лет назад каторжник Видок умудрился завоевать таким способом признание образованных людей, ему, человеку, много чего знающему о врагах империи и методах борьбы с ними, сам Бог велел такими знаниями поделиться.

Отбросив ненужные мысли, Глобачев обратился к фактам.

Итак, сначала поступила депеша из Красноярска на высочайшее имя. Она имела секретный гриф и по действующим правилам должна передаваться лично в руки начальнику Охранного отделения Петрограда. Что полковник Хватов и выполнил. Перед этим, конечно же, ознакомившись с депешей лично – только потому принял решение доложить как можно быстрее, даже рискнул преждевременно поднять генерал-майора с постели. Прочитал Глобачев составленный шефом красноярского Охранного обстоятельный документ. Затем – повертел приложенные к нему для наглядности необработанные алмазы. И понял опытный полицейский для себя следующее.

Погибшего во время бандитского нападения на казенный обоз иностранца опознали как Генри Даймонда. Он появился в Красноярске в начале года вместе с неким молодым человеком по имени Лавр, бывшем при нем переводчиком. Англичанин пытался нанять людей, готовых рискнуть и отправиться с ним в тайгу, к так называемой Медведь-горе. Место в губернии известное, имеет дурную славу и даже считается вроде как проклятым. Однако Даймонду удалось уговорить одного местного авантюриста, известного своими дальними охотничьими вылазками, Илью Ермакова. Правда, он советовал Даймонду подождать несколько месяцев, пока снег в тайге не сойдет, зимы-то в Сибири долгие. Однако англичанин проявил настойчивость, а главное – оказался щедрым не только на посулы: выдал денег Ермакову на треть больше обещанного, и это был только аванс. Все-таки дождавшись второй половины марта, когда весна в тех местах хоть немного вступит в свои права, небольшая экспедиция вышла из Красноярска. Вместе с Даймондом, Лавром и самим Ермаковым пошло еще двое. Взяв в деревне Даниловке проводника из местных, они отправились дальше, к самой Медведь-горе. Через десять дней Даймонд, измученный и больной, вернулся обратно. Разумеется, никто из подобравших его деревенских мужиков не смог понять, что случилось с его товарищами. Проведя в доме местного крестьянина два дня и чуть окрепнув, Даймонду удалось присоседиться к обозу, следующему в Красноярск с прииска. Там была какая-то сложная операция местных полицейских, Глобачева эта часть истории мало занимала. Важно, что Даймонд погиб, а при нем нашли алмазы.

Судя по всему, это и было конечной целью его опасного путешествия.

Отложив депешу, Константин Иванович взял следующий документ. На сей раз – рапорт, составленный Хватовым. Коль скоро полковник оказался в курсе этой истории, Глобачев решил не привлекать к делу никого другого – слишком уж серьезными и важными оказались сведения из Красноярска. Умирающий Даймонд назвал фамилию Бирс. Вероятнее всего, именно этому Бирсу предназначались найденные алмазы. Однако никакого Бирса, как довольно быстро понял Глобачев, на самом деле не существовало. Зато была известная британская компания «Де Бирс», занимающая видное место в мировой ювелирной промышленности, в том числе – в изыскании и добыче алмазов. Интересы компании частным образом лоббировал в России посол Ее Величества королевы Великобритании Джордж Бьюкенен. А при посольстве, как выяснил по своим каналам Хватов, некогда служил молодой человек по имени Лавр Зубицкий. Который непонятно каким образом там оказался, не ясно, чем занимался, и не пойми когда и куда пропал.

Получается, всплыл в Сибири, да еще в сопровождении подозрительного типа! Выполняющего, вне всяких сомнений, секретную миссию, финансируемую компанией «Де Бирс». И конечная цель – установить, есть ли в Сибири алмазные месторождения.

Глобачеву было известно о нескольких неудачных попытках англичан получить концессию не просто в Сибири, а именно в Енисейской губернии. Действовали господа из «Де Бирс» через посредничество посла Бьюкенена, и всякий раз царь под разными предлогами отказывал. Видимо, сложил задачку опытный Константин Иванович, англичане знали что-то такое, что тянуло их в те места, словно железки к магниту. И они понимали всю незаконность своих изысканий.

Ведь все богатства, скрывающиеся в российских недрах, принадлежат империи. Следовательно, британские подданные, тем более – владельцы крупной, известной на всю Европу компании, посягнули на сокровища российской короны…

Однако наказывать уж некого. С этим согласился и государь, когда Глобачев доложил ему о своих выводах. Зато есть алмазы. Ценность которых для начала нужно установить. Чтобы после решить, стоит ли данная история какого-либо серьезного внимания. Казна, как никогда, нуждается в пополнении, война идет, жилы тянет…

Ценность находки генерал-майор Глобачев определить не мог. Он был кадровым офицером и ничего не смыслил в драгоценных камнях. Поручить такое деликатное дело посторонним он тоже не имел права, и здесь царь с ним согласился. В дальнейшем разговоре всплыло имя великого князя Дмитрия Павловича, племянника императора, состоящего при нем штаб-ротмистром, шефа лейб-гвардии Конного полка. Князь имел огромные связи среди петроградских ювелиров. Подумав, царь согласился попросить великого князя о помощи, разумеется – в приватном порядке. Сам же государь опять отбыл в Могилев, в свою Ставку, попросив Константина Ивановича лично завершить это, как выразился он, небольшое дело. И, конечно же, держать его в курсе.

Последним документом была записка от великого князя, доставленная с адъютантом в конверте с вензелем, запечатанным личной печатью Дмитрия Александровича. Всего несколько строчек: просьбу выполнит офицер для особых поручений, поручик гвардейского Конного полка Антон Кречет, весьма надежный дворянин. Шеф политической полиции пожал плечами: ему эта фамилия ни о чем не говорила. Кречет – так Кречет, великому князю виднее.

Даже хорошо, что дело так пошло. Снова можно сосредоточиться на поисках террористической группы Бориса Полетаева. Агент что-то долго не дает о себе знать…

– Вот тебе, Алешка, и особое поручение князя, да еще и секретное: известному столичному ювелиру Иосифу Самойловичу письма носить!

Отправляясь по указанному адресу, Антон Кречет предложил Берсеневу идти с ним, и поручик не отказался. Полученный по ранению отпуск тяготил Алексея, судьба его никак не решалась, в штабе, казалось, всем было просто не до героя войны, стремящегося поскорее вернуться в окопы. Даже рассматривалась возможность оставить Берсенева здесь, в тылу, обучать резервистов в казармах. Но, наслышавшись от Кречета о такой службе, поручик не особо стремился к ней приступить.

По пути к магазину Самойловича они остановились, чтобы купить у милой барышни благотворительную открытку в помощь жертвам войны. На обороте ее Антон тут же, отыскав в нагрудном кармане кителя невесть как завалявшийся там огрызок карандаша, написал краснеющей от смущения перед розовощеким напористым кирасиром барышне несколько банальностей в рифму с указанием своего адреса, куда следует телеграфировать, если нужна защита от врага. Кречет был в своем репертуаре: пытался приподнять настроение всем вокруг, включая Берсенева. Однако поручик после известия о предстоящем замужестве Лизы Потемкиной большей частью пребывал в меланхолии.

Загородные имения Потемкиных и Кречетов стояли рядом. По большей части летом детей увозили туда, и Алеша Берсенев часто гостил у Кречетов. Родители Антона некогда были дружны с Берсеневыми, хотя хлебосольные Кречеты, уж сто лет как обласканные царствующим домом, вообще, похоже, врагов не имели, что само по себе характеризовало их в высшей степени положительно. Потому с Лизой Потемкиной, девочкой, почему-то не любившей косичек, Алеша познакомился, когда ему было десять, а Лизе – семь лет. О том, что к соседке Кречетов он питает нечто большее, чем дружеские чувства, юноша понял, когда ему исполнилось восемнадцать: тогда на балу впервые пригласил девушку на вальс, и заангажировал на следующие туры. Когда кто-то из юнкеров пытался возражать, вмешался Антон Кречет, а с ним никто не рисковал заводить серьезных споров: любой подобный разговор, начатый с потомственным кирасиром, обычно получался коротким и имеющим для начавшего спор самые серьезные последствия. Может, Антон не был сильнее всех, зато с лихвой компенсировал это отчаянной, неудержимой и даже безрассудной храбростью. Его остерегались, как гнева стихии. Понимали: с молодым Кречетом лучше дружить.

Был период робких, неприличествующе робких для молодого военного, ухаживаний. Случались размолвки, которые заканчивались примирениями, причем почти всегда – не без участия Кречета. Наконец, серьезное объяснение, визит к Потемкиным с целью просить руки Лизы, скандал, начатый ее бабкой, обвинения во всех семи смертных грехах, крики о злоупотреблении доверием, отказ от дома, фронт, прощальное письмо, надежды на встречу, питаемые на больничной койке. И вот теперь новости…

Нет, на фронт, на фронт. К черту все, даже Антона с его поручениями – к черту!

Разумеется, слух Берсенев так не говорил. Да и мысли подобные гнал. Однако чем больше прогонял, тем чаще они навещали, повергая поручика в пучину еще большей меланхолии.

– Подождешь или со мной войдешь? – бросил Кречет, когда друзья наконец дошли до нужного магазина.

– Не буду нарушать твою секретную миссию… – Берсенев тоже попробовал сострить.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Кречет. – Стоя здесь, Алешка, ты будешь выглядеть еще большим идиотом, чем я с княжескими секретами.

Верно, рассудил Берсенев. В конце концов, делать ему сейчас все равно нечего. Так какая разница, где торчать без дела: на улице, залитой апрельским солнцем, или в совершенно не нужном ему ювелирном магазине?

– Заходи уже, – проворчал поручик.

Кречет толкнул дверь. Звякнул приветственно колокольчик.

Посетителей в это время не было. Разве барышня, которой сам хозяин, кругленький еврей с венчиком прилизанных волос на голове, что-то увлеченно рассказывал, демонстрируя какие-то образцы с витрины.

Вошедшим с улицы офицерам сперва нужно было привыкнуть к не слишком яркому освещению. Но когда ювелир и его клиентка повернулись на звук колокольчика, оба остолбенели. Даже при таком свете они узнали девушку мгновенно.

– Почему не я это придумал? – вырвалось у Антона. – Лиза!

Позже Лиза Потемкина долго искала в этом маленьком происшествии промысел Божий.

Она действительно не поспешила к ювелиру сразу после того визита Кирилла. Сначала была занята на своих курсах подготовкой очередной благотворительной акции в пользу раненых. Вспомнив, как еще до войны активно играла в любительских спектаклях, Лиза решила организовать такую постановку в госпиталях, а средства направить на нужды тех, кого война сделала инвалидом.

После поймала себя на мысли, что оттягивает визит к Самойловичу именно потому, что он прямо связан с предстоящей помолвкой. Даже нашла объяснение своей нерешительности: по ее глубокому убеждению, подарок невесте должен выбрать жених, а такой вот жест, когда девушка должна просто пойти и взять, что по душе, Лизу немного коробил. Хотя к подобным действиям со стороны Кирилла она привыкла, даже отмечала, что бабушке как раз нравится такое его поведение. Собственно, именно бабушка и настояла, в конце концов, чтобы Лиза пошла к ювелиру именно сегодня. Как она сказала – уже неприлично длительная задержка…

И вот, кто бы мог подумать! Такая встреча!

От внимания Лизы не ускользнуло, как любопытный Самойлович цепким взглядом ухватился сначала за нее, невесту господина Самсонова, потом – за молодого поручика, не сводившего с чужой нареченной одновременно изумленных и радостных глаз. Но это заметил также и Антон Кречет, стремительно выдвинулся на первый план.

– Прости, Лиза, сперва дела. Господин Самойлович, у меня к вам записка от одной известной вам особы.

Поручик передал записку Самойловичу, тот переключил внимание на нее, пробежал глазами, тут же расправил полные плечи, выпятил живот, весь преисполнился собственной важности.

– Указанные в записке… гм… предметы при вас?

– Да, конечно. Только обсудим наше дело не здесь. Лиза, я украду у тебя господина ювелира на время? А вы пока поговорите.

Никто из присутствующих не успел опомниться, как поручик подхватил Самойловича под руку и чуть не силком увел в комнату за занавеской, прикрыл за собой дверь. А приказчик, сунувшийся было в зал, тут же исчез, не сказав ни слова. Берсенев и Лиза остались одни.

– Здравствуйте, Елизавета Васильевна, – выдавил Алексей, ругая себя за слишком уж заметное смущение.

– Какой ты, однако, скучный сегодня, Алеша, – девушка попыталась улыбнуться. – Прям уже и Васильевна… Год не виделись…

– Четырнадцать месяцев, – уточнил Берсенев, тут же добавив зачем-то: – И восемнадцать дней.

– Двадцать восемь, – поправила Лиза.

– Значит, ты тоже считала?

– Вы очень обяжете меня, Алексей Иванович, если не станете делать из моей девичьей арифметики поспешных выводов, – выражение лица Лизы оставалось по-прежнему строгим, но глаза улыбались. Берсенев так и не разучился безошибочно угадывать ее истинное настроение.

Повисла пауза. Оба понимали, что должны разговаривать. И оба знали: стоит начать тот разговор, который нужен обоим, они тут же вступят на запретную территорию. Пытаясь найти хоть какую-то зацепку, Лиза отступила на шаг, окинула поручика быстрым критичным взглядом, остановилась на его правой руке.

– Ты был ранен?

– Как ты угадала?

– Алеша, я все-таки ухаживала за ранеными. У нас дома даже одно время был частный госпиталь.

– Был?

– Да. В какой-то момент я поняла, что за Отечество нужно не умирать, а жить. И если мои скромные усилия помогали укрепить хотя бы одну жизнь… Впрочем, – вздохнула Лиза, – как только раненые выздоравливали, они снова отправлялись в окопы.

– Здесь, в тылу, можно получить куда как более сильные раны, – сухо заметил Берсенев.

– Судя по тому, что ты пришел вместе с Антоном, этот болтун уже все тебе рассказал, – вздохнула Лиза, расправила плечи, теперь в ее глазах читалось что-то вроде упрямства и вызова. – Да, Алексей, я выхожу замуж.

– Надеюсь, по любви, – голос Алексея звучал так же сухо.

– Я тоже на это надеюсь.

– Значит, бабушкино имение, объяснения и клятвы уже в прошлом? – теперь Берсенев ответил вызовом на вызов. – И мы вот так готовы все забыть?

– Как раз я, Алеша, на память не жалуюсь. И тоже бы хотела верить гимназическим клятвам. Но идет война. Вас убивают, поручик Берсенев. А нам нужно жить.

– Но ведь я живой, Лиза, – теперь молодой офицер уже с трудом сдерживал отчаяние. – Можешь дотронуться до меня, если еще не убедилась. Это я, Лиза, я.

– Ты хочешь сказать – все тот же ты?

– Кое-что во мне изменилось, – подтвердил Берсенев. – Ты ведь сама сказала – идет война. А я был на войне, Лиза. Однако это не повод, чтобы…

Слова уже рвались наружу бурным потоком, но в это время в глубине хлопнула дверь, послышались быстрые шаги, и Алексей машинально отступил на шаг назад. Словно соблюдая какой-то негласный уговор, Лиза тоже отодвинулась ближе к прилавку. Вернувшись в зал, Самойлович и Кречет застали девушку за внимательным изучением колье, выложенных под толстым стеклом. Впрочем, у ювелира сейчас появились заботы поважней, чем даже угождать невесте такого человека, как Кирилл Самсонов.

– Значит, господин Самойлович, послезавтра в это же время? – уточнил Антон, придавая своему тону командирскую строгость.

– Да-да, как договорились! – маленький ювелир неуклюже повернулся к Лизе всем своим круглым корпусом. – Госпожа Потемкина, тысяча извинений… Просьба великого князя, сами понимаете… Но, если вы придете послезавтра в это же время, выбранный вами гарнитур также будет готов. Мы ведь с вами, кажется, остановились на неплохом образце? Или вы…

– Нет-нет, господин Самойлович. Я уже сделала выбор, вы меня верно поняли. Говорите, послезавтра?

– Да-с, через день. Можно в это же время.

– Обязательно зайду, – кивнула Лиза. – Тогда до послезавтра. Вы проводите меня, господа?

Берсенев и Кречет дружно щелкнули каблуками.

…Уже выйдя на улицу, окончательно преображенную ярким и теплым апрельским солнцем, Лиза, предупреждая возможное продолжение не слишком приятного и нужного ей сейчас разговора, светским тоном сказала:

– Это некрасиво, что вы, друзья мои, до сих пор не были у нас. Кречет, тебя касается в первую очередь. Бабушка часто справляется о тебе.

– Я в казармах, Лиза, – Антон картинно развел руками.

– А что касается меня, то с твоей бабушкой мы расстались во время моего последнего визита не очень хорошо, – напомнил Берсенев.

– Господи, Алеша! – хохотнула Лиза. – Ты ходил в атаку! Ты был ранен! А моей бабушки боишься, как в детстве…

– Передай от нас поклон Настасье Дмитриевне! – Кречет с лету перенял светский тон девушки. – На днях мы обязательно заглянем. Да хоть послезавтра, а, Берсенев? – не сдержавшись, Антон толкнул друга локтем.

– Почему именно послезавтра? – Алексей действительно не сразу понял намек.

– Есть повод сопроводить барышню домой от ювелира с покупкой. Мы ведь не отпустим ее идти по городу просто так, без охраны?

– Повод прекрасный, – улыбнулась Лиза. – Вы ведь знаете, что в Петрограде нынче стреляют на улицах даже средь бела дня. Значит, договорились.

Чтобы больше не задерживаться и не провоцировать новых ненужных разговоров, Лиза Потемкина повернулась и зацокала каблуками по тротуару, быстро скрывшись за ближайшим углом.

– Нет, ну вот почему не я придумал эту вашу встречу? – повторил Кречет, даже хлопнув себя в запале по бедру. – Алешка, ты же понимаешь: ситуация, как в классическом водевиле! Твоя возлюбленная обещана другому! Думаю, без бабушки там не обошлось.

– Лиза действительно выходит замуж за другого, – Берсенев не разделял веселого настроения своего друга, достал из кармана портсигар, вытащил папиросу, закурил, только потом продолжил: – К сожалению, Кречет, это не классический водевиль. Даже не любительский спектакль из тех, которые мы так любили представлять в твоем имении тогда, в юношестве.

– Всего-то лет девять назад! – напомнил Антон.

– Да, всего-то, —кивнул Алексей, не отводя взгляда от угла дома, за которым скрылась Лиза Потемкина. – И этот сюжет не переписать…

– Я тебя умоляю, Берсенев! Еще даже не объявлено о помолвке… И это нам на руку.

– Почему? – встрепенулся Алексей.

– Потому что теперь за дело уж возьмусь я!

– За дело?

– Так точно, поручик Берсенев! У тебя есть уйма времени, чтобы доказать: гвардейский офицер и дворянин, пусть не самый состоятельный – лучшая партия для девушки из славного рода Потемкиных, чем какой-то скучный штатский шпак, который вообще из приказчиков, говорят. Пускай он теперь и миллионщик на авто, но приказчиком и остался! Понял меня?

– Я не могу компрометировать молодую даму, у которой уже есть жених, – упрямо проговорил Берсенев.

– Алешка, ты старомоден до неприличия! Смотри, – для наглядности Кречет достал свой брегет на цепочке, открыл крышку, показывая циферблат, постучал по нему пальцем. – Послезавтра. В то же время. Мы все встречаемся здесь. У Самойловича. К тому волнительному моменту обещаю придумать стратегический план наступления! За это и предлагаю немедленно выпить!

– Разве тебя не ожидает великий князь?

– Сей момент мне идти к нему не с чем. А свободен я столько, сколько нужно для выполнения его поручения. Так что, пойдем?

– Черт с тобой… стратег…

Глава четвертая. Петроград, апрель

В этом человеке Борису Полетаеву не нравилось абсолютно все.

И то, что он не называет своего настоящего имени, хотя сам Полетаев за годы работы в подполье сменил десяток фамилий и кличек. И то, что этот человек нашел его убежище, когда Борис, сбежав с каторги, вернулся в родной Киев. И то, что мало говорит, никогда ничего не объясняет, только отдает приказы да передает пачки денег. Полетаеву даже рост таинственного господина был не по душе: с необъяснимым подозрением относился Борис к таким рослым типам, которые выше на голову не только его самого, но и большинства окружающих. Получается, всякий раз, когда высокий разговаривает с ним ли, с кем ли иным, хоть мужчина, хоть женщина, все равно собеседник чувствует себя этаким пигмеем. Зато сам таинственный господин все время глядит на всех сверху вниз, что дает ему дополнительные преимущества.

Уж такое Полетаев, имевший средний рост и самую заурядную, среднюю, очень подходящую для человека его рода занятий внешность, терпел с большим трудом. Но согласился работать, собрал людей, создал по указанию Высокого свой летучий Боевой Отряд и, по его же указке, после каждой операции менял, как говорил его ближайший помощник Костров, берлогу. Так или иначе, пока что акции, выполняемые группой Полетаева за деньги и по наущению этого таинственного дылды, не шли в разрез с убеждениями самого Бориса и его товарищей.

Полетаев был младшим сыном известного киевского промышленника, содержавшего в городе сразу несколько мануфактур и видевшего сыновей продолжателями своего дела. Однако Борис, увлекшись в гимназии сначала естественными науками, довольно быстро расширил круг своих интересов, став читать любые книги, которые попадались под руку, а не только касающиеся естествознания. Дело было в том, что в доме Полетаевых книги не водились, разве что церковные, и глава семейства даже гордился тем, что сначала выучился, как надо заработать деньги, а уж потом – грамоте. Для Бориса же, с раннего детства почему-то не тяготевшего к семейному делу и часто сбегавшего гулять с окрестными уличными мальчишками, чтение книг стало некоей формой протеста. Разумеется, однажды ему в руки попалась первая марксистская брошюра. Содержание ее захватило семнадцатилетнего парня с головой. Вскоре Полетаев подрядился прятать в собственном доме пачки запрещенного чтения. Когда же кто-то донес и в дом к Полетаевым пришли с обыском, до полусмерти перепугав матушку, Борис сжег все мосты, даже не попытавшись вывернуться, хотя со связями отца это было вполне возможно. Вместо этого парень впервые в жизни выстрелил в человека, к тому же – полицейского при исполнении (револьвером незадолго до этого помогли обзавестись новые товарищи). Не убил, даже не ранил, однако сбежал, поставив себя вне закона.

С тех самых пор Борис Полетаев жил на нелегальном положении, меняя паспорта, имена, прозвища. Активно приняв участие в событиях 1905 года, он сперва занялся контрабандой оружия, после сам оказался на уличных баррикадах в Москве, был схвачен, бежал из-под ареста и долгое время курсировал между Киевом и Одессой. Сначала участвовал в налетах на банки с целью пополнения партийных касс, а после – возглавлял боевые группы. Политические убеждения Полетаева за это время колебались от социал-революционных до анархо-коммунизма. Он успел разругаться сначала с марксистами, позже – с эсерами, наконец – вошел в конфликт с теми, кто называл себя «умеренными» большевиками. После царского Манифеста они озаботились возможностью мирного и ненасильственного сотрудничества с властями, Борис же привык воевать против всех, но первейшим врагом нормального развития современного ему общества считал монархию.

Таким образом, бессистемное чтение и политическое самообразование сыграли с Полетаевым злую шутку. В его голове образовалась самая настоящая политическая каша. Неглупый молодой человек сам это чувствовал и расхлебывать ее собирался только одним, наиболее радикальным способом: выйти на личную, только им протоптанную тропу войны и сделать террор своим индивидуальным методом борьбы за всеобщее равенство, без царя, без государственного капитализма, без частных лавочников.

У Полетаева был свой круг единомышленников. Однако в какой-то момент идейный анархист, способный в любой момент направить оружие против недавних союзников только потому, что заподозрил их в желании сотрудничать с властями либо с промышленным капиталом, стал больше мешать, чем приносить реальную пользу. Потому его однажды благополучно сдали властям, он снова сбежал, его поймали незадолго до начала войны, таки отправили по этапу на каторгу. Оттуда Полетаев через полтора года все равно сбежал, заручившись поддержкой уголовника Кострова, которого за это время успел перековать в анархисты, и вообще Костров – это кличка, которую новообращенный сам себе придумал на воле.

Ну, а потом в их жизни появился этот Высокий…

– Ты о чем-то важном задумался? – услышал Борис и встрепенулся: в самом деле, увлекся мыслями о том, как ему не нравится собеседник, что совершенно потерял нить разговора.

– У нас нет неважных дел, – ответил он сухо, стараясь, как обычно, держать между собой и Высоким хоть какую-то дистанцию.

– Верно, – легко согласился Высокий. – Так, может быть, повторишь инструкции?

– Может, хватит давать инструкции? – спросил Полетаев. – Я прекрасно все понял. Некий Григорий Твердынин приезжает завтра утренним поездом из Москвы. До Министерства промышленности он доехать не должен. Деньги получены. Остальное меня мало занимает.

– Даже то, что среди твоих людей есть провокатор Охранки?

Чтобы скрестить взгляды, Полетаев все-таки вынужден был взглянуть на собеседника снизу вверх. Получилось будто бы из-подо лба – так смотрят дикие звери, Борис имел возможность это увидеть.

– Так и не откроете, кто?

– Эта информация особо секретна. Любой проявленный интерес может стать лишним. Почему бы тебе все-таки самому не проверить? Есть много способов…

– Уважаемый, вымнехотите рассказать, как вычисляют провокаторов? – Полетаев для убедительности ткнул себя пальцем в грудь. – Азефа[5] раскрыли фактически на моих глазах! Когда эту сволочь судили, я был среди тех, кто стоял в охране! А, ладно… Или вы говорите, на кого мне грешить, с предоставлением доказательств. Либо все останется, как раньше.

– Ты не доверяешь мне, Борис?

– Я даже не знаю, как вас зовут и где вы живете. Меня это пока не касается, – Полетаев сделал многозначительное ударение на слове «пока». – Меня вполне устраивает, как действует мой Боевой Отряд. Но я также знаю, как мы с ребятами поставили Питер на уши. Почитываем о себе всякую чушь не только в уличных листках – даже в солидных изданиях стали писать о нас как серьезной угрозе существующему режиму, с которой не способно адекватно справиться Охранное отделение. А посему, уважаемый, – этому слово Борис тоже придал некое шутовское значение, – вы вполне можете подхватить волну слухов и даже жандармских провокаций. А они распускаются, с такими методами «синих мундиров»[6] я сталкивался не раз. Настоящие бойцы попадались на такие вот крючки, становились подозрительными, переставали верить не только друг другу, но и себе. Результат плачевен. Потому скажу так: все мои люди проверены. В затылок нам не дышат, я бы учуял. Приму к сведению, не более того.

Сейчас Борис Полетаев кривил душой. Нет, он не собирался врать сам себе, что совсем не поверил Высокому. В конце концов, у этого человека наверняка есть заслуживающие доверия каналы, по которым течет важная информация. Империю только подтолкни, прогнило все и вся, нет того, чего нельзя купить, а людишки – те особенно продажны. Однако же Полетаев не собирался показывать своему высокому во всех смыслах покровителю, что готов поверить каждому его слову. Наоборот, даже если Высокий финансирует деятельность Боевого Отряда и люди Бориса, по сути, выполняют только его указания, он должен, по глубокому убеждению Полетаева, чувствовать со стороны руководителя группы определенное недоверие.

Слишком жирно – полностью доверять незнакомому господину, однажды нашедшему убежище террориста, государственного преступника и беглого каторжника. То самое, о котором знали, как казалось Борису, считанные люди. И где он, как полагалось, должен был чувствовать себя в полной безопасности.

Хотя проверить информацию о провокаторе стоит. Потом. После того как сделают завтра очередноеделои сменят конспиративную квартиру. Юнкер вроде должен был подыскать вариант…

Прочитав расшифрованную депешу от императора, начальник Охранного отделения Петрограда генерал-майор Глобачев запер изнутри дверь своего кабинета. Подумав немного, подошел к окну и задернул шторы, отгораживаясь от полуденного апрельского солнца, рвущегося сквозь оконные стекла в казенную унылость его кабинета. Оставив лишь свет настольной лампы, Константин Иванович устроился в кресле, снова взял депешу, короткий текст которой запомнил сразу, совсем не по чину пожевал губами, самому себе напоминая со стороны этакого длиннолицего кролика.

Глобачев получил приказ государя, который обязан был исполнить в кратчайший срок. Обсуждать высочайшее повеление начальник Охранки не имел права. Возможно, будь Его Величество в Царском Селе, Глобачев испросил бы личной аудиенции и попытался убедить царя повременить с немедленным арестом группы Полетаева хотя бы на неделю – для пользы дела. Однако Николай Второй в данный момент находился в Киеве, и единственное, что смог позволить себе Глобачев – добиться короткого разговора с императором по телефонной линии. Считая себя человеком, достаточно прогрессивным, Константин Иванович тем не менее не решился вести важный разговор на расстоянии, пускай даже посторонних при этом не окажется. Но и это недолгое, меньше двух минут, телефонное общение дало Глобачеву понять две важные для него сейчас вещи. Первое – император действительно взбешен. И второе – он боится проявить нерешительность, отсюда и происходит его искренний и все равно показной гнев.

Запираясь изнутри в кабинете, Константин Иванович вроде как запирался от самого себя, чтобы не дать выход мыслям, давно одолевающим не только его, но и, по большому счету, всю просвещенную часть империи. Самое скверное: с публичными проявлениями подобных мыслей он как начальник Охранного отделения обязан бороться. Ведь если позволить людям не только писать о том, что государь слаб, безволен, мягкотел и совершенно не способен управлять огромной страной, но и повторять написанное, да к тому же обсуждать вслух, следующим шагом обязательно станет призыв: «Долой царя!» Именно при Николае народ по всей необъятной империи уже однажды брал в руки оружие, посеяв смуту и заставив царя подписать известный Манифест. Да, царь думал, что делает народу царский подарок. На самом же деле, как понимал хорошо знающий ситуацию в стране изнутри Глобачев, император дал слабину. Показал: на помазанника Божия вполне возможно надавить. И, конечно же, прав тот, кто сказал, что не быть, мол, Николаю никогда Петром…

Начальник Охранного отдавал себе отчет: появление так называемого Боевого Отряда Новой России – только начало. Своими действиями Борис Полетаев, хорошо знакомый Глобачеву, правда, заочно, лишь по материалам его личного дела, пытается спровоцировать новую волну политического терроризма. Способную кругами пойти по стране, и без того ослабленной как войной, так и противоречиями во власти. Зерна, посеянные Полетаевым, падают в благодатную почву. Действия его, руководствуясь логикой идейного террориста, правильные. И вот здесь Константин Иванович однажды насторожился.

Для террориста «с биографией» Борис Полетаев действовал слишком правильно.

Озарение пришло сегодня утром, после наглого убийства известного промышленника, давнего друга царской фамилии, убежденного монархиста и депутата Государственной Думы Григория Львовича Твердынина. Учитывая предыдущие жертвы, выбор направления следующего удара для Боевого Отряда вполне объясним. Конечно же, редакции ведущих газет уже получили заранее подготовленные сообщения, в которых террористы говорят о том, как продолжают активно крушить столпы российской монархии. Нового в действиях группы Полетаева ничего не было. Та же наглость, та же бравада, та же риторика анархистов.

Кроме одного обстоятельства. Место убийства. Твердынина застрелили, когда он собирался войти в здание Министерства торговли и промышленности, где его уже ожидал лично господин министр, его сиятельство князь Шаховской. О предстоящей встрече Глобачев знал, даже знал о ее цели. Более того, отчасти сам стал ее инициатором.

И вызвали необходимость подобной встречи те самые алмазы, найденные где-то в Сибири тайным посланником английской компании «Де Бирс» – погибшим по роковому стечению обстоятельств Генри Даймондом.

Получив известие об убийстве Твердынина и вскоре после этого – о причастности к преступлению пресловутого Боевого Отряда, начальник Охранки тут же вспомнил недавнюю встречу убитого с императором, на которую пригласили и его. Глобачев должен был подтвердить: сокращение военных расходов неумолимо приведет к поражению в войне. Второму со времен недавней войны с японцами. Говорил Константин Иванович коротко и сдержанно – царствующему дому такого не простят. Положение монархии и без того шаткое, баланс в Думе удерживается с трудом, и еще одна проигранная война – это еще одна революция. Бунт, который усмирить будет намного труднее. Однако же император озаботился возможными сокращениями военных расходов не напрасно. Посол Ее Величества королевы Англии, господин Джордж Бьюкенен, не так давно дал достаточно прозрачный намек: его страна заинтересована не только в военном, но и промышленном сотрудничестве с Россией. И первым шагом должна стать возможность, выражаясь проще, пустить англичан в Сибирь.

Алмазы.

Британии нужны сибирские алмазы, до системного поиска которых у России за внешними и внутренними проблемами никак не дойдут руки. Зная о близости Твердынина к царской семье и лично к государю, Бьюкенен, не близко, однако же знакомый с Григорием Львовичем, пригласил его для разговора и как бы невзначай дал понять: если русский царь по-прежнему станет отклонять просьбы Британии в получении концессии в Сибири, новый военный заем России в ближайшее время Ее Величество не предоставит.

Без этого, на своих ресурсах, Российская империя долго продолжать войну не сможет.

Пустить англичан в Сибирь и отдать им свои недра – свои сокровища – тоже недопустимо. Тем более что они, эти самые сокровища, вроде как имеются. Нужно только выяснить, стоит ли за случайной сибирской находкой хорошая перспектива. Но важнее другое: возможность обойтись пока без иностранных займов, при этом не сокращая необходимых для проведения успешной военной кампании расходов.

Император, таким образом, попросил генерала Глобачева дать сложившейся ситуации политическую оценку. А Григория Твердынина – подсказать наиболее приемлемый выход из создавшегося положения. Расстарался Григорий Львович, тут же согласился призвать преданных государю промышленников подставить, как он сам сказал, крепкое плечо Отечеству и предоставить в казну кратковременный заем. Конечно же – Глобачев заметил, как блеснули глаза миллионера, – в обмен на серьезные налоговое послабления тем, кто помогает казне.

Именно этот вопрос Григорий Львович собирался обсудить в Министерстве промышленности с князем Шаховским по своему возвращению из Москвы.

Получается, его убили слишком вовремя.

Если предыдущие человеческие жертвы приносили горе близким убитых, и по убитым скорбел лично Его Величество, то убийство Твердынина вело к серьезным политическим последствиям. Полетаев, а если выражаться точнее – руками Полетаева, был нанесен некий упреждающий удар. Новые договоренности с министром промышленности теперь состоятся нескоро. Крупный капитан запуган. Британия хоть и союзник, но давит на императора отнюдь не по-дружески. И коль скоро государь не намерен пускать англичан в Сибирь в свете открывшихся обстоятельств, следующий военный заем получить станет сложно.

Вот она, описанная товарищами марксистами в своих статьях и брошюрах революционная ситуация. Выгодная среди прочего немцам, терпящим в мировой войне медленное, но уверенное поражение.

Сложив такую вот политическую мозаику у себя в голове и прибавив, что Твердынину даже не дали войти в министерское здание, нагло расстреляв прямо у парадного, опытный полицейский пришел к выводу: за Боевым Отрядом стоят достаточно серьезные и влиятельные люди. Имеющие доступ ко многим секретам, получающие нужную информацию если не из первых, то наверняка из вторых рук.

Сейчас Глобачев не спешил приписывать к истории немецких шпионов: на них нынче все валят, да к тому же дело у Охранного тут же заберет военная контрразведка. Этого Константин Иванович допустить не мог. Ведь именно теперь появилась реальная возможность вычислить таинственных покровителей Полетаева и его группы. Истинную цель визита Твердынина к князю Шаховскому знали очень немногие. Негласно составить список, взять под наблюдение каждого подозреваемого, да и накрыть всех субчиков разом…

Однако государь поломал Глобачеву всю игру, перечеркнув одной депешей все его далеко идущие планы и расчеты. Генерал винил в этом именно себя. Доложив царю о том, что случилось, получил гневную телеграмму. Самого императора Константин Иванович редко видел в гневе, потому предположил: тот скорее растерялся, даже испугался очередной выходки террористов, а нужный тон посланию придал уже тот, кому было поручено дать ответ: «Когда, в конце концов, сие закончится, мы готовы принять Вашу отставку». Если государю угодно, генерал Глобачев не станет занимать более чужого места. Однако именно сейчас он через своего агента знает адрес, по которому скрывается группа Полетаева. Сотрудник Охранки вошел наконец в доверие к главарю террористов, сам лично по его приказу отыскал подходящую квартиру. И при такой оказии дал о себе знать. Блокировать их логово, накрыть всех одним махом – дело теперь несложное. В свете выводов Глобачева здесь важнее размотать весь клубок, медленно и осторожно, бог знает, куда выведет ниточка…

На этот его доклад ответ поступил еще более категоричный. Да, государь – человек мягкотелый. Характером слаб, прости господи – при этой мысли генерал в который раз перекрестился… И все-таки случались такие моменты, когда царь Николай Второй упирался в желании осуществить некое важное для себя намерение. Упорство нужно было только ему. Император, как понимал Глобачев, сам себе доказывал, что имеет свою, царскую волю. И способен потребовать ее неукоснительного выполнения.

А воля Его Величества такова: коли Охранное отделение Петрограда располагает данными о том, где находятся убийцы Григория Твердынина и прочих убежденных монархистов, личных друзей императорского дома, их надлежит незамедлительно арестовать.

Н-да, логики в этом нет. Только ведь с государем не поспоришь…

Глобачев прикрыл глаза, посидел в полумраке зашторенного кабинета какое-то время, задумчиво смял царскую депешу. После поднял веки, легко вскочил с кресла, разгладил мятый лист на поверхности стола. Положил в черную кожаную папку.

Со времени убийства Твердынина минуло больше четырех часов. Не ушли бы, голубчики…

Фараонов засек Воробей.

Если прав Высокий, если есть в его группе провокатор, то уж никак не этот маленький, сутулый и юркий парнишка. Единственный, кто не сам себе кличку придумал, а принял прозвище, очень подходящее к его серому пальто, такому же, болезненно-серому цвету кожи и пегим, вечно вздыбленным волосам. Воробья привел Данко, сказал – старый знакомец, был призван в армию, дезертировал, натерпелся от самодержавных сатрапов. Самого же худого и бледного парня, называвшего себя Данко, человеком без сердца, откуда-то привел Костров. Как, впрочем, и Юнкера – слишком как для мужчины розовощекого, похожего на Колобка из русской сказки, только – в круглых очках, по большей части молчаливого, чуть косившего левым глазом типа. Невольно обдумывая услышанное от своего таинственного покровителя, Полетаев был готов заподозрить как раз Данко: этот чаще остальных трещал о политике, временами втягивая товарищей в совершенно абсурдные споры, в результате которых то и дело вспыхивали ссоры. А конфликты внутри группы вооруженных мужчин, которые большей частью сидят в закрытых помещениях, ох, как нежелательны… Потому недолюбливал болтуна и сам Полетаев, все же отдавая себе отчет – других бойцов у него пока нет.

Окажись Воробей провокатором, не вернулся бы с улицы, где ему велено крутиться и поглядывать, пока остальные собираются сменить убежище. Чего проще – дождаться, когда все выйдут, да и позволить скрутить тепленькими.

– Уверен? – переспросил Костров, услышав, что во дворах вокруг полно шпиков.

– Я фараонов в цивильном по запаху чую, – цыкнул Воробей сломанным некогда на допросе зубом. Говорил: обозленный жандарм залепил арестованному кулаком прямо в центр лица.

Подойдя к окну, Данко отодвинул пальцем край занавески, выглянул.

– Да и они тебя учуяли, видать, Воробушек…

Оставив на столе самодельную «адскую машину», которую как раз собирался уложить в саквояж, Полетаев двумя шагами пересек комнату, жестом отстранил Данко, уже тащившего из кармана револьвер, тоже взглянул вниз с высоты третьего этажа. В самом деле, жандармы. Рядом с ними – люди в штатском.

Всмотревшись, не поверил сперва своим глазам. Даже тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Затем резко повернулся к своим, не произнес – выплюнул слова:

– Так. Уходим быстро, в разные стороны. Костров, Юнкер – вы через черный ход! Данко, Воробей – уходите через крышу! Если так пойдете, точно кто-то прорвется.

– А ты, Борис? – Костров тоже вытащил из кармана револьвер, взял наизготовку. – Так не дело…

– Я выскочу, – Полетаев снова выглянул, уже даже не таясь – один из штатских, сгрудившихся во дворе, показывал на их окно.

Он лихорадочно думал, стоит сейчас что-то объяснять своим людям или наоборот, пускай уходят, не подозревая о сделанном им невероятном открытии. Но именно в этот момент на лестнице за дверью слышится топот шагов, решивший дело.

– Пришли за мной. Я и открою. Уходите, я сказал!

Костров отметил: впервые за время их близкого знакомства Борис повел себя совсем уж странно. Только времени на раздумья и впрямь не оставалось – дверь содрогнулась от громкого стука. Те, кто ломился, решили не тратить силы на глупые игры и лишнюю конспирацию.

– Не дури, Полетаев! – рявкнули снаружи. – Дом окружен!

Кивком велев Кострову и остальным выполнять полученный приказ, Борис, сам удивившись своему спокойствию, подошел к столу и под содрогание входной двери завершил начатое – аккуратно уложил бомбу в саквояж.

И когда дверь таки слетела с петель, выставил руку с саквояжем перед собой, остановив тем самым ворвавшихся в комнату вооруженных жандармов в синих мундирах и агентов в штатском:

– Назад! Все назад! Жить надоело?

Даже не надо было ничего объяснять. Вломившиеся замерли, ощетинив «бульдоги». Стрелять не решился никто, подойти на опасное расстояние – тоже. Лишь капитан с не подходящими к моменту тонкими усиками вытер рукой в перчатке вспотевший лоб, выдавил из себя:

– Тебя тоже разорвет ведь, сволочь…

– Так чего стоишь? – Полетаев подарил натянутую, искусственную, не отвечающую моменту, но все-таки – улыбку. – Худо разве, если меня разорвет в обрывки? Или в том фокус, что не одного меня? Так?

Говоря, Полетаев пятился к открытой двери черного хода. Жандармский капитан обозначил некое движение, но тут же замер. Ведь успел оценить, как мало это помещение: даже если случайно рванет – многие пострадают, и он сам в первую очередь, ворвался ж первым, очень хотелось проявить себя в таком важном и, как казалось, несложном деле…

Проявил-таки…

Потом, когда он писал рапорт на имя полковника Хватова, все пытался изобразить ход событий во всех подробностях. Не сумел, не головой в ту секунды думал, что-то другое повело капитана вперед, когда снаружи, оттуда-то снизу, с улицы, хлопнуло один за другим несколько выстрелов. Звуки отвлекли Полетаева на миг всего, дернулась шея, взгляд скользнул мимо, к окну, и тогда капитан даже не прыжком – воздушным, как показалось со стороны, просто балетным движением подлетел к Борису, роняя на ходу свой револьвер. Свободные руки нужны были капитану. Обхватил Полетаева, прижимая его руку вместе с саквояжем вплотную к туловищу, толкая при этом главаря террористов к стене, не давая упасть и зажав пятерней, словно тисками, пятерню Бориса, уже готовую отпустить ручку опасного саквояжа.

Тут же, опомнившись, подоспели те, кто кучился сзади. Заломили руку пленному сильно и резко, до хруста, от боли его хватка ослабилась, саквояж подхватили, унесли, уложили Полетаева лицом в пол, вдавливая сильно, жестко, до крови разбивая о доски лицо, дивясь только, что ж не кричит убивец – сопит только…

Между тем во дворе разворачивались куда как более трагические события.

Костров с Юнкером, как было задумано, направились к черному ходу. Данко и Воробей шли за ними, держась на некотором расстоянии. И когда услышали сначала крик: «Стоять, руки из карманов!» и сразу – два выстрела, не сговариваясь, повернули обратно. Другой выход закрыт, и сейчас ни одного из боевиков не волновало, кто в кого стрелял, кто кого подстрелил, кому из их товарищей удалось прорваться, и удалось ли вообще. Теперь каждый был сам за себя, и единственный путь отхода для обоих – чердак и крыша.

Двигаясь также молча, сосредоточенно, даже не переговариваясь, Данко с Воробьем осторожно скользнули на чердак. Окунувшись в теплый полумрак, смешанный с ароматами мышиного помета и голубиного дерьма, через люк выбрались на покатую поверхность крыши четырехэтажного дома. Припав к жестяной поверхности и немного передохнув, они друг за дружкой подползли к противоположному краю – по неписаному правилу, для очередного убежища им всякий раз велено было подыскивать не только дом с черным ходом, но и с пожарной лестницей. Конечно же, накануне каждый из пятерки, включая Полетаева, изучил лично все возможные пути отхода.

Пригодилось, стало быть… Хотя лучше бы не пригодилось, черт побери…

Первым скользнул вниз по лестнице Данко. Двигался споро и ловко, словно цирковой гимнаст. Движения Воробья оказались неуклюжими, он вообще не отличался ловкостью, хотя не только Борис – остальные уже успели отметить отчаянную, граничащую иногда с безрассудством смелость этого сутулого всклокоченного парня вкупе с умением метко, практически не целясь, стрелять.

Однако неуклюжесть все же сыграла злую шутку. Воробей не спустился по лестнице – он свалился с нее, неудачно приземлился на ногу, не сдержал болезненного крика. Жандармы появились почти сразу, Воробей пальнул в их сторону, еще оставаясь на зеле, после подхватился и, прихрамывая, побежал в ближайший проходняк. Данко бросился за ним, нагнал, обогнал. На соседнюю улицу выскочил первым, все еще сжимая револьвер в опущенной вдоль туловища руке.

Потому двух офицеров, выбежавших из-за угла на него, Данко увидел первым…

Сначала Берсенев и Кречет услышали крики.

Эхо от первых выстрелов донеслось до офицеров после. Стреляли именно с той стороны, куда они направлялись. Как и было условлено позавчера, сегодня после полудня им предстояло снова навестить ювелирный магазин Самойловича, встретить там Лизу Потемкину и воплотить в жизнь некий стратегический план поручика Кречета, в сложные подробности которого тот пытался посвятить Алексея всю дорогу. Но, услышав выстрелы, оба, не сговариваясь, забыли о планах.

Ведь Лиза уже вполне могла находиться там, откуда доносилась пальба.

На бегу Кречет вырвался чуть вперед, даже оттеснив Берсенева плечом, и увидел двух вооруженных штатских на пару секунд раньше. Прохожие тем временем успели разбежаться кто куда, с криками прячась, кто в подъезды, кто – в подворотни. К испуганным выкрикам тут же прибавились резкие неприятные звуки полицейских свистков. Приближение полиции, казалось, должно было успокоить напуганных людей. Однако Антон оценил ситуацию мгновенно: даже если стражи порядка появятся здесь, в самом настоящем театре военных действий, вооруженные преступники успеют если не сбежать, то уж точно – оставить на этой улице несколько трупов.

В подтверждение этому тот террорист, что стоял ближе – щуплый, сутулый, всклокоченный, похожий на большую птицу, бросился к стене, стреляя в движении. Бил не прицельно, просто реагировал на появление вооруженных офицеров: Берсенев уже стоял рядом с Кречетом, также сжимая револьвер. Поручики, не сговариваясь, рассредоточились, чтобы не стать для стрелка кучной мишенью и уйти с линии огня. Второй боевик, высокий, в расстегнутом пальто и с каким-то неестественно бледным лицом, тоже выстрелил, и также не прицельно, скорее показывая зубы, чем действительно стараясь попасть в кого-то из неожиданных противников. После чего рявкнул на всю улицу:

– Разбегаемся! – и сразу же, не мешкая, рванул к ближайшему проходняку.

У щуплого оставался один путь – через мостовую, на ту сторону улицы, в темный зев проходного двора. Однако он почему-то повел себя иначе: неуклюже попятился, еще сильнее согнулся, потом налетел плечом на ближайшую к нему дверь и ввалился внутрь, исчезнув с поля зрения.

Это была дверь магазина Иосифа Самойловича.

– Берсенев, за ним! – крикнул Кречет, принимая командование на себя и не встретив со стороны гвардии поручика возражений. Алексей оказался у двери магазина в три прыжка, Антон же кинулся вдогонку за бледным, также скрывшись в проходном дворе.

А полицейские свистки приближались. Казалось, они стали частью городского воздуха.

Только вбежавший в ювелирный магазин поручик Берсенев их не слышал. Алексей не слышал вообще ничего – видел перед собой, в нескольких метрах, прямо у прилавка испуганную Лизу Потемкину – ее держал перед собой щуплый террорист, уже не выглядевший с близкого расстояния нелепо со своими всклокоченными волосами и острым, больше похожим на птичий клювик, носом.

Ствол револьвера человек-птица крепко вжимал девушке в шею, чуть ниже подбородка.

У стены, в дальнем углу, повизгивал от страха толстый ювелир, закрываясь приподнятыми на уровень плеч пухлыми руками.

– Назад! – выкрикнул Воробей, еще сильнее вдавливая ствол в шею заложницы, слова он выплевывал вместе со слюной. – Назад! Назад, офицер! Дай пройти, или я убью ее!

– Алеша… – выдохнула Лиза единственное, что способна была прохрипеть от страха.

– Отпусти ее! – Берсенев вытянул перед собой вооруженную руку, безуспешно пытаясь взять террориста на прицел. И только тут его охватил самый настоящий ужас – состояние, которого поручик не позволял себе даже в окопах, под свист пуль и разрывы снарядов: Алексей вдруг понял, что раненая рука, сжимающая револьвер, еще не готова слушаться его так, как нужно. Нет, она не дрожала. Просто держала оружие не слишком уверенно.

Значит, он даже при желании ничем не сможет помочь Лизе…

– Отпусти! – повторил поручик, стараясь, чтобы голос по-прежнему звучал уверенно и твердо.

– Бросай железку, офицер! Дай пройти, я убью девку, мне терять нечего…

Голос Воробья дрожал. Страх, напряжение, все вместе – не важно. Только это не означало, что дрогнет его рука. Наоборот, палец сам может надавить спуск от волнения, и… Живо представив себе это, Берсенев вытянул перед собой вторую руку. Сделал еще один шаг вперед, сказал громко:

– Лиза! Я здесь, Лиза!

Затем медленно нагнулся. И положил револьвер на пол.

Выпрямиться Алексей не успел. Уставший сдерживать свой страх Самойлович, закрыв голову руками, с криком повалился на пол, ища укрытие под прилавком. Резкое движение отвлекло Воробья, он пальнул на звук, раз, потом еще – и теперь уже Лиза, вдруг выйдя из ступора, неловко, зато сильно двинула террориста локтем. Воробей ослабил хватку не столько от силы удара, сколько от неожиданности, девушка рванулась, оттолкнула его от себя, бросилась навстречу Берсеневу. Поручик поймал ее в объятия, устоял на ногах, мгновенно обернулся, прикрывая девушку собой – а револьвер Воробья уже снова смотрел на него. Сейчас противников уже ничего не разделяло. Только вот оружие Алексея лежало в шаге от владельца…

Броситься вперед – поймать пулю. Стоять на месте – тоже поймать пулю, но только уже покорно, закрывая девушку собой.

Решение нужно было принять за секунды. Но Воробей, похоже, все решил для себя раньше. Держа поручика на мушке, он попятился, двинулся спиной вперед к занавеске, закрывающей проход в кабинет и служебные помещения ювелирного.

За спиной Берсенева распахнулась дверь.

Громкий крик Лизы. Выстрел.

Сломавшись пополам, террорист удивленно посмотрел перед собой, но вторая пуля, посланная прямо с порога Антоном Кречетом, отбросила его к стене, свалила на пол и закончила историю.

– Как ты? – быстро спросил Кречет. – Лиза цела? Тот ушел, сволочь, запутал во дворах…

Ничего не ответил Берсенев. Он крепко сжимал Лизу в объятиях, чувствовал, как бьется ее сердце, и от этого в его груди тоже становилось жарко, будто свинец вражеский туда влетел…

Глава пятая. Петроград, апрель

– Вот, Кирилл, это тот офицер, который сегодня спас мне жизнь. Знакомьтесь, господа: поручик Берсенев – господин Самсонов.

– А имя у поручика Берсенева имеется? – большая, крепкая, сильная рука на миг замерла в воздухе, из-под густых бровей великана метнулся цепкий взгляд.

– Алексей, – их взгляды скрестились. – Иванович.

– Да какой, к лешему, Иваныч! – огромная пятерня хлопнула протянутую руку поручика, сграбастала чуть не всю кисть, коротко и крепко сжала. – Алексей! Можем сразу на «ты», без церемоний?

– Какие церемонии… Разве брудершафт, – попробовал отшутиться Берсенев.

– Это, брат поручик, уж обязательно! – Самсонов снова встряхнул руку нового товарища, тут же обернулся на вскрик невесты, брови прыгнули вверх: – Что такое, Лиза? Где больно?

– Поручику… Алеше… Ивановичу, – девушку заметно смутила собственная несдержанность. – Кирилл, он ранен… Эта рука, правая…

– Ага! Прощения просим… – Самсонов ослабил хватку. – Крепко прижал?

– Зажило уж, – отмахнулся Берсенев.

Он был приглашен сегодня специально. Лиза собиралась официально представить Берсенева своему жениху, когда поручик, как и обещал, лично доставил испуганную девушку домой, оставив Кречета объясняться и улаживать все необходимые дела с полицией и жандармами. Лизу мало занимало, что сам Берсенев отнюдь не горел желанием свести это знакомство. Но пока поручик-спаситель лихорадочно искал подходящее объяснение, спасенная барышня, сама того не зная, помогла ему: внезапно побледнела и на глазах недоумевающего Алексея и всполошившейся Настасьи Дмитриевны осела на пол. Поручик легко подхватил Лизу, переложил на ближайший диван, и тут же был решительно отстранен бабушкой – подите, мол, прочь, поручик, подите, не видите, девушке плохо.

Не решившись прийти к Потемкиным снова, Берсенев услал за новостями Кречета, и тот успокоил: ничего страшного, доктор был, запоздалая реакция на шок. Лиза уже молодец, справлялась, почему спаситель так быстро ретировался, и даже не просила – требовала его с утра к ним в гости.

Ну, вот и познакомились…

– Так насчет брудершафта, Леша… – прогудел Самсонов, то ли в самом деле держась максимально просто, то ли изображая из себя этакого простецкого господина. – Со спасителем невесты жениху выпить даже не грех, а сам Бог велел! Причем гулять я тебя должен по-русски, широко…

– С цыганами, – вставил Берсенев.

– А хоть со всем табором! – легко поддержал Кирилл. – Только сейчас дела пошли такие, господин Берсенев, что без моего присутствия и участия не обойтись. Слыхали небось про почин – Государственный заем называется?

– Газеты еще не писали, – ответил Алексей, чтобы только не молчать.

– Ну, так напишут вскоре! Дело хорошее, покойный, царство небесное, Твердынин собирался начать, – Самсонов широко перекрестился. – Так что покорнейше прошу простить, пока не до гулянок. Вот совсем скоро подниму за тебя, Леша, отдельный тост, там и поцелуемся, как полагается по обычаю, – сейчас он уже не шутил, шагнул к поручику, крепко взял двумя руками за плечи, стиснул, снова посмотрел в глаза: – Наслышан о тебе. Самый старый друг семьи, верно? Настасья Дмитриевна сказывала, дружили с Лизой детьми. Надеюсь, с тобой мы подружимся уже взрослыми. Я не забуду того, что ты сделали для меня и Лизы, Берсенев, слово Самсонова! А оно – крепкое.