Последние бои Вооруженных Сил Юга России

А. Альбов[1] НАЧАЛО КОНЦА[2]

Бронепоезд «Генерал Дроздовский», на котором я прослужил с момента поступления в Добровольческую армию и до ухода из Туапсе в Крым, участвовал в боях за взятие Курска и Орла, дойдя таким образом до крайнего пункта нашего наступления в направлении Москвы.

После взятия Орла наш бронепоезд был переброшен на Брянское направление. Бои велись на железнодорожном пути, ведущем через станцию Навля на Брянск. Мы со дня на день ждали захвата этой важной станции. Крайним пунктом нашего продвижения вперед оказался маленький разъезд Погребы, совсем недалеко от важной станции Навля. Там нам пришлось остановиться, так как красные при отступлении взорвали маленький железнодорожный мост над ручьем. Наши саперы, осмотрев мостик, сказали, что на восстановление его потребуется не более двух дней, так как ручеек легко перекрыть «клеткой» из имеющихся у нас шпал и по ней проложить рельсы.

Но этот план пришлось оставить ввиду того, что на бронепоезде неожиданно были получены сведения о начавшемся контрнаступлении красных, которые прорвали наш фронт у станции Дмитровск–Орловский и уже отрезали группу войск с нашими бронепоездами от тыла. Самое же неприятное было то, что, по сведениям нашего командования, красные захватили у нас в тылу большой железнодорожный мост — единственный путь для отхода бронепоезда. После короткого совещания офицеров командир нашего бронепоезда собрал всю команду и объяснил, что единственный способ выйти из окружения — это проскочить занятый красными мост до того, как они взорвут его.

Для поднятия духа наш командир приказал выдать всей команде водку с закуской, о которой мы сами позаботились — яичницу с салом и черным хлебом. Сразу же после ужина наш бронепоезд полным ходом двинулся назад, в направлении захваченного красными моста. Мост удалось проскочить без всяких затруднений, красные не успели даже испортить железнодорожные пути. Находившиеся на мосту красноармейцы открыли по бронепоезду ружейный огонь, но мы быстро усмирили их огнем из наших пулеметов.

Мне очень недомогалось, я думал, что у меня грипп. Меня сильно знобило, и я чувствовал, что у меня сильный жар. Так поздней осенью 1919 года началось отступление Добровольческой армии, которая подошла уже совсем близко к Москве.

Весь крестный путь нашего отступления прошел у меня как в тумане. Меня положили в отдельное купе базы, и я лежал в сыпняке без всякой медицинской помощи (врача у нас не было). Кто‑то чем‑то меня кормил, давал пить, но остальное время я часто бывал без сознания от страшно высокой температуры. Наконец, наступил кризис, после которого я чувствовал себя таким слабым, что с трудом мог поднять руку. В это время мы были где‑то в районе Белгорода. Помню вечер, когда наша база остановилась на ст. Солнцево. Я лежал, совсем потеряв силы, но с приятным сознанием, что я выжил. Кто‑то из друзей принес мне еду — какао, сало, хлеб. Я начал есть, но мне безумно хотелось только одного — чего‑нибудь кислого, лимона. Этого достать было невозможно. В ожидании, когда поезд тронется, я заснул.

Проснулся я от звука винтовочных выстрелов где‑то на вокзале, почти у самого поезда. Слышались крики, громкая команда. В вагоне, кроме меня, никого не было. Вдруг услышал, что кто‑то пробегает по коридору вагона и, стуча во все двери, кричит:

— Всем выходить с оружием, на станции красные! Подняться с вагонной койки я не мог, голоса у меня почти небыло от слабости. Напрягая последние усилия, я попытался крикнуть:

— Не оставляйте меня!

Но мой крик был более похож на шепот. Я слышал, как дверь вагона захлопнулась. Стрельба снаружи усилилась… Тут мне стало ясно, что наши оставили поезд, про меня в суматохе забыли, и вот скоро в ярко освещенный вагон ворвутся красные… Пощады мне не будет. А перед этим, в боях, я видел страшно изувеченные трупы наших добровольцев, замученных красными…

Надо покончить с собой. Решение было принято просто, как единственный выход. Я вспомнил, что браунинг у меня лежал на самой верхней багажной полке. Собрав последние силы, я кое‑как добрался до полки, пошарил и нашел свой браунинг. Сжимая его, я в изнеможении свалился на койку. Снаружи доносились звуки ружейной перестрелки. Отдохнув немного, я прочел про себя молитву и приложил браунинг к виску. Но пистолет был не на взводе. Я начал оттягивать взводную гашетку, но сил у меня не хватало, и от долгих усилий я, по–видимому, потерял сознание…

Когда я очнулся, почувствовал размеренное покачивание вагона в движении и услышал стук колес на стыках… поезд двинулся! Мы уходили со станции Солнцево. За дверьми купе слышались оживленные голоса, смех. Дверь в мое купе распахнулась. Я быстро спрятал браунинг под одеяло. Вошел капитан Доменик, [3] мой верный ангел–хранитель, который, не будучи силен в медицине и видя во время моей болезни, как я быстро худею, все время кормил меня такими диетическими блюдами, как сало, жареная колбаса, какао и т. п. Теперь же он вошел ко мне с озабоченным видом:

— Прости, но про тебя мы забыли. Только придя на станцию Солнцево, мы вдруг сообразили, что она в руках красных, и сразу попали под обстрел. Времени нельзя было терять, пришлось отбиваться, чтобы спасти состав и вырваться со станции. Еле–еле выскочили. А почему у тебя такой «холерный» вид? Подожди минутку, я сейчас устрою тебе хорошую закуску с выпивкой.

Через несколько минут он вернулся с еще тремя офицерами. Принесли бутылку водки, закуску. Больше одной рюмки я, конечно, выпить не мог. Пожевал кусок колбасы и сразу впал в приятную нирвану. Пир же в купе продолжался. Начались песни: старая добровольческая «Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…», на мотив романса «Белой акации», затем «Веверлея», бронепоездную песню: «Вот мчится, громыхая по рельсам, бронепоезд, орудия и пулеметы на солнце блестят…». Дальнейшего репертуара не помню, заснул как убитый, чудным, здоровым, укрепляющим сном…

Когда мы пришли в Ростов, я чувствовал себя прекрасно, силы возвращались с каждым днем. В физическом отношении после сыпняка я чувствовал себя совершенно перерожденным. Вообще говоря, сыпной тиф в то время был страшной болезнью. Половина заболевших умирала. Оставшихся же в живых можно было разделить на две категории — половина из них долго страдала от последствий сыпняка: болезнь почек, временное умопомешательство и т. п. Наконец, последняя категория выживших выздоравливала полностью и как‑то физически «обновлялась». За всю свою жизнь я не чувствовал себя так хорошо, как после сыпняка. Помогло этому, конечно, и то, что питание у нас было на бронепоезде отличное. У нас был большой запас сахара, вывезенного из «сахарных» районов перед сдачей их красным, было много хлеба, сала, яиц. Целыми днями мы взбивали гоголь–моголь, ели сало. Все это восстанавливало силы… Нашу базу поставили на ст. Батайск.

Между тем положение на фронте становилось все хуже и хуже. Добровольческая армия откатывалась к Ростову. Скоро Ростов был сдан, и Ставка генерала Деникина, находившаяся в поезде, отошла в Тихорецкую. Наш бронепоезд высылался все время на разные участки по железнодорожным линиям, ведущим на Сальск и на Ставрополь. Вели орудийную перестрелку с красной артиллерией, было несколько попаданий, но броня выдерживала, и потерь у нас не было.

Наступила суровая зима. Рождественскую ночь провели на ст. Кавказская. Ночь была холодная. Я стоял на часах около бронеплощадок. Ходил по скрипучему снегу, смотрел на звездное небо и вспоминал рождественские вечера дома, в доброе «старое» время.

…Елка всегда ставилась в большом зале, для чего снимали люстру и к ее крюку прикрепляли верхушку елки. Елка была громадная… с разноцветными свечами… с массой украшений и цепей, которые мы с сестрой, под надзором матери, склеивали из серебряной и золотой бумаги… было много грецких орехов, оклеенных так называемым «сусальным» золотом, с гарусной петелькой, прикрепленной к ореху красным сургучом… В сочельник собиралась лишь небольшая группа гостей — судейских и военных. Ужин состоял из тринадцати блюд… было несколько сортов рыбы, пирожки с кислой капустой и грибами, непременно взвар, кутья и почему‑то миндальное молоко… Мы получали много подарков… Служа в ломжинском суде, отец перед праздниками всегда ездил в Восточную Пруссию, главным образом в город Лык, откуда привозил замечательные подарки… У меня было много оловянных солдатиков, но особенную радость доставил мне настоящий паровой паровозик… Елка зажигалась всегда под звуки чудного шопеновского полонеза — мой отец был замечательным пианистом… с первых сознательных лет моей жизни я всегда жил под чарами музыки Шопена, Бетховена, Листа и многих других композиторов, произведения которых отец играл в совершенстве…

Мои воспоминания были прерваны — пришла смена. Я вскочил на площадку, поближе к металлической, хорошо разогретой печке. Мне дали рюмку водки для согревания. Я чуть не задохнулся — кто‑то решил пошутить и налил мне чистого спирта, но зато я очень быстро согрелся. Вместо рыбы и постных пирожков съел кусочек сала с черным хлебом, сел у печки и задремал до следующего выхода на пост… Так провел я свой последний сочельник в России…

Побудку и вечернюю зорю (кавалерийскую) играл у нас всегда кадет К. Он был трубач–виртуоз. После побудки в рождественское утро пришел приказ нашему бронепоезду идти на ст. Тихорецкая для охраны Ставки генерала Деникина. На всю жизнь запомнилось мне новогоднее утро 1920 года. Командир бронепоезда разрешил составу, не несущему караулов, встретить Новый год, для чего нам было выдано немного водки. Помню, что ровно в полночь мы выпили, закусив горячей яичницей с салом, которую зажарили на маленькой печке — «буржуйке», поставленной на зиму на все бронепоезда. Пели песни, желали друг другу следующего Нового года в Москве… Мы были молоды и свято верили в правоту и торжество Белого дела. Никому в голову тогда не могла прийти мысль, что это будет для нас последняя встреча Нового года в России…

Около часу ночи, с легким хмельком в голове, я отправился в свой вагон на базу, разделся и скоро заснул. Проснулся я от стрельбы совсем где‑то рядом, под вагонными окнами. Стреляли из винтовок, хлопали пистолетные выстрелы. Стрельба была слышна со всех сторон, даже со стороны станции… Я и все мы, бывшие на базе, вскочили как ужаленные. Страшная мысль пронеслась в мозгу — наверное, красные устроили нападение на Ставку главнокомандующего, воспользовавшись пониженной бдительностью караулов в новогоднюю ночь. Мы наспех оделись, выскочили из вагона.

Стрельба гремела повсюду. Но почему же не была дана тревога? Мы бросились бегом к боевой части нашего бронепоезда. И вдруг я увидел картину, которая заставила меня остановиться как вкопанному. Передо мной, широко расставив ноги и с закинутой на затылок папахой, стоял казак из личного конвоя главнокомандующего и с веселой улыбкой стрелял из своего карабина вверх, как говорят — «в белый свет, как в копеечку». Позади него другой казак восторженно стрелял из нагана. Все скоро выяснилось — это наши казаки салютовали Новому году. Не знаю, как отнесся к этой «шумной» встрече Нового года генерал Деникин, но наше бронепоездное начальство было весьма, весьма разгневано.

Железная дорога Армавир — Минеральные Воды имела для нас большое значение, так как по ней проходили составы с нефтью и пассажирские поезда. В этом районе было большое скопление «красно–зеленых», которые нападали на поезда, убивали едущих в них военных и портили железнодорожные пути. Охрана этого участка была возложена на два бронепоезда: наш «Генерал Дроздовский», базирующийся на Армавир, и на «Могучий», стоявший в Минеральных Водах. Когда накапливалось несколько составов в Армавире или Минеральных Водах, давали им сигнал выходить: одним — из Минеральных Вод в Армавир, а другим — из Армавира в направлении Минеральных Вод.

Наши бронепоезда шли во главе каравана этих составов, охраняя их от «красно–зеленых». Иногда приходилось стрелять по красным, если они приближались слишком близко к железнодорожным путям. А иногда даже заставали их врасплох на маленьких полустанках, где они пытались портить стрелки или разбирать рельсы. Пощады мы красным не давали, в особенности если узнавали, что они убивали или ранили железнодорожных служащих.

Наше свидание с бронепоездом «Могучий» происходило всегда на полпути между Армавиром и Минеральными Водами, а именно — на ст. Невинномысская. Это была довольно большая станция. На ней «Могучий» перенимал от нас наш «караван» и возвращался в Минеральные Воды, а наш бронепоезд возвращался в Армавир с «караваном», перенятым от «Могучего». В общем, никаких крупных столкновений с красными в этот период не было. «Красно–зеленые» побаивались наших бронепоездов и старались держаться подальше от железнодорожного пути. Дни еще были короткие, и иногда мы успевали вернуться в Армавир засветло. Тогда мы останавливались на промежуточных станциях и там оставались на ночь. Зная, что всюду кругом красные, мы выставляли усиленную охрану и возле поезда, и на станции.

Помню, как мы раз хорошо отпраздновали масленицу в Армавире, где были приглашены на бал в женскую гимназию. Приятно было танцевать с гимназистками под звуки духового оркестра. Вспоминалось прошлое, а главное, забывалась суровая действительность. Очарование масленичного бала продолжалось недолго. Через день или два нам снова пришлось выйти со ст. Армавир и двинуться во главе очередного каравана поездов в сторону Невинномысской.

Этот день я буду помнить долго. После бала, флирта и блинов, в прекрасном расположении духа наша команда готовилась «размять ноги» и встретиться с приятелями из команды «Могучего». Наш бронепоезд остановился у перрона, и мы все соскочили с бронеплощадок. Но тут же заметили, что происходит нечто странное: станция пуста, ни одного железнодорожника. А «Могучий» стоит не на станции, а довольно далеко от нее, за выходными стрелками, почти возле семафора. Нас также поразило и то, что за «Могучим» не было видно составов, которые он должен был сопровождать. Помощник командира нашего бронепоезда приказал машинисту дать несколько гудков, а сам, сойдя с площадки, начал махать «Могучему» своей фуражкой.

И тут произошло невероятное. «Могучий» медленно продвинулся вперед, поближе к нам, и вдруг из его первого орудия раздался выстрел — прямой наводкой. Снаряд попал в наше первое орудие, пробив щит и взрывом тяжело ранив офицера, начальника орудия, и наводчика. Затем с «Могучего» раздался второй выстрел. Снаряд задел наш паровоз, перебив какую‑то трубку, из которой с шипением начал пробиваться пар.

С нашего паровоза был дан сигнал тревоги гудками. Все мы, во главе с капитаном Гудковым, [4] вскочили на площадки и стали уходить со станции задним ходом. В это время «Могучий» двинулся за нами, продолжая стрелять. Отвечать ему мы не могли, так как наше первое направленное на него орудие вышло из строя. Всем стало ясно, что «Могучий» ночью был захвачен красными, которые, вероятно, пытками добились от команды сведений о предстоявшей им с нами встрече в Невинномысской.

Капитан Гудков взобрался на крышу «командирской» площадки и начал следить за поворотом пути. На наше счастье, перед станцией, то есть на том месте, к которому мы отходили, железнодорожный путь делал крутой поворот. Как только наш бронепоезд вышел на поворот и помощник командира увидел, что теперь можно открыть огонь по «Могучему» из нашего второго орудия, он приказал остановить бронепоезд, быстро перешел на вторую орудийно–пулеметную площадку и приказал открыть огонь. Этот маневр заставил «Могучего» остановиться. После нескольких выстрелов мы заметили, что было попадание в паровоз, так как из него пошел пар.

Мы этим удовлетворились и, воспользовавшись замешательством на «Могучем», стали быстро отходить к «Армавиру», дав предварительно приказ всем составам, которые наш бронепоезд сопровождал, тоже идти обратно. Движение шло очень медленно из‑за того, что поездам пришлось идти задним ходом. Выходя на прямую дорогу, мы снова ставили себя под удар «Могучего». Но к счастью, бронепоезд за нами не двинулся ввиду, по–видимому, повреждений в его паровозе.

С грустью мы вернулись, наконец, в Армавир, где к тому времени в темноте среди железнодорожников началась паника, когда они увидели возвращающиеся задним ходом составы товарных и одного пассажирского поездов, а также и наш бронепоезд, на котором были раненые. После долгих маневров удалось, наконец, распределить составы по запасным путям. В течение ночи были получены сведения, что «красно–зеленые» захватили почти весь район между Армавиром и Минеральными Водами и даже районы недалеко от ст. Белореченской.

На следующий день был отдан приказ всем бронепоездам и другим военным составам, включая и поезда со штабами кубанских и других частей, выйти из Армавира на Армавир–Туапсинскую дорогу. Ввиду того что этот железнодорожный путь фактически был уже частично в руках «красно–зеленых», решено было на ближайшем к Новороссийску участке оставить все железнодорожные составы и бронепоезда (предварительно взорвав их) и пытаться пробиться через район ст. Белореченской. Но мы скоро узнали, что Новороссийск сдан, и мы, таким образом, очутились в ловушке, отрезанные от выхода к морю.

Наша группа состояла из разрозненных частей Добровольческой и Кубанской армий и пяти бронепоездов, во главе с моим «Генералом Дроздовским». Мы оказались в полном окружении. На ст. Ганжа мы встретились с «красно–зелеными». Вначале эта «встреча» была довольно мирной. Но прежде чем продолжать рассказ, считаю необходимым объяснить, кто же такие «зеленые».

Вначале «зеленые» были просто дезертиры, бежавшие как из Белой, так и из Красной армий, которые скрывались в лесах. Отсюда они и получили название «зеленых». В ту пору у них не было никакой политической идеологии, они просто не хотели больше воевать и занимались бандитизмом. Иногда они объединялись в крупные, хорошо вооруженные банды, как, например, «махновцы», названные так по имени своего батьки–атамана Махно, оперировавшие в тылу и у белых, и у красных. Я не буду описывать Махновского движения, так как это выходит из рамок моего повествования, но скажу лишь, что движение это принесло белым большой вред, хотя, как я уже сказал, махновцы доставляли неприятности и красным. Особенно сильно движение «зеленых» развилось на Кубани и на Кавказе, затрудняя и без того тяжелый путь отступления Белой армии. Из дальнейшего будет видно, что очень скоро контроль над действиями «зеленых» захватило красное командование и, таким образом, они стали «красно–зелеными». Вот с ними‑то мы и встретились у железнодорожной станции Ганжа.

«Зеленые» предложили нам послать к ним в штаб офицера для переговоров. Командующий нашей группой генерал Шифнер–Маркевич согласился. Между нами и Туапсе, единственным портом, куда вела железная дорога, лежал суровый Навагинский горный хребет с перевалом Гойтх–Индюк, через который железнодорожный путь проходил через шесть туннелей. Перевал и туннели были в руках противника. Положение казалось безвыходным.

Молодой, веселый поручик Хорошкевич [5] вызвался поехать в стан «зеленых» для переговоров. Между нами и ими был разобранный железнодорожный путь. Наш бронепоезд «Генерал Дроздовский» стоял головным — перед местом, где были разобраны рельсы. Наше первое орудие было наведено на противоположную сторону «ничьей земли», где укрепились «красно–зеленые», притащив даже полевую пушку. Поручик Хорошкевич, подтянутый, с шашкой и револьвером в кобуре, ждал на нашей стороне прихода паровоза красных. Я сидел в пулеметной башне бронепоезда, готовый немедленно открыть огонь, если что‑нибудь случится с поручиком Хорошкевичем.

Прошло более часа. Наконец вдали раздался шум приближающегося паровоза. У противника началось движение. Я проверил целик пулемета. Наше первое, головное орудие было морское, 75–миллиметровое, на открытой бронеплощадке с бронированным щитом, как на кораблях. Прислуга орудия, во главе с начальником–офицером, и наш лучший наводчик, старый кубанский казак по фамилии Губа, тоже были готовы. Паровоз остановился у самого обреза разобранного пути. Кто‑то сошел с него и начал махать фуражкой. Поручик Хорошкевич оглянулся назад. По–видимому, кто‑то сзади, у нашего бронепоезда, дал ему сигнал. Он четко откозырнул, повернулся и, как на параде, спокойно и чинно зашагал в сторону врага.

Я долго смотрел, как на его плечах поблескивали золотые погоны. Командир бронепоезда полковник Козьмин был уже на головной площадке и внимательно смотрел в бинокль в сторону красных. Я еще раз проверил целик моего «виккерса». Мои пальцы были готовы поднять предохранитель и нажать на спуск. Хорошкевич поднялся на паровоз, который сразу же, дав короткий свисток, стал отходить задним ходом. Мы ожидали его возвращения через пять–шесть часов, но время шло, стало темно. Выставили усиленные караулы в направлении противника, придав им даже легкий пулемет «льюис». Вся команда бронепоезда была в полной боевой готовности. Я так и остался сидеть в своем «седле» в пулеметной башне. Дремал, положив голову на руки, лежащие на пулемете.

Вдруг я проснулся от какого‑то шума. Прислушался. Да, это было попыхивание приближавшегося паровоза. На бронированных площадках сразу все зашевелилось. Доносились голоса людей, быстро идущих навстречу паровозу. Ночь была темная. Время — 2 часа. Слышно было, как паровоз остановился. На «той» стороне — тоже шум голосов. Затаив дыхание, мы ждали, вглядываясь в темноту. Наконец я услышал шаги идущего с «той» стороны. Он шел прямо по полотну, щебень насыпи хрустел под его ногами. Напряжение росло. Наконец кто‑то, не выдержав, крикнул:

— Поручик Хорошкевич?

— Я, — ответил знакомый, бодрый голос.

Несколько человек бросилось к нему навстречу. Возвращались уже группой. Хорошкевича засыпали вопросами. Разобрать, о чем говорили, было трудно, но все же услышал громко сказанную Хорошкевичем фразу:

— Расскажу обо всем после доклада генералу Шифнер–Маркевичу и старшим начальникам.

Я знал, что поезд генерала стоит где‑то позади нашего бронепоезда. Прошло не более получаса, и наш командир полковник Козьмин вернулся и приказал выстроить всю команду бронепоезда. Чуть брезжил рассвет. Полковник Козьмин начал:

— Дело в следующем: договориться с «зелеными» невозможно. Во–первых, штабы их уже не зеленые, а красные. Поручик Хорошкевич фактически говорил с представителями красного командования. У них красные звезды на фуражках. У Хорошкевича сразу же отобрали шашку и револьвер. Предложили следующие условия: сдать им все бронепоезда и оружие, а затем нас безоружных они, под «честным словом», проведут к ближайшему порту, где нам будет представлена возможность вызвать транспорты из Крыма. Конечно, такие условия для нас были неприемлемы. Поэтому генерал Шифнер–Маркевич, в согласии с генералами Писаревым и Покровским, приказал немедленно попытаться прорваться с боями в Туапсе. Начинаем наступление через час. Мы откроем огонь по «красно–зеленым» немедленно, чтобы их отогнать, а нашим саперам дать возможность восстановить путь. Приказ об открытии огня я дам тремя гудками с паровоза. А сейчас все по местам. Приготовиться к бою!

Мы все воспрянули духом. Стало еще светлее. Я уже мог различать какие‑то тени на «той» стороне. С нашей пулеметной площадки можно было стрелять вперед из двух башен. Вот поднесены ленты с патронами. Вторые номера готовы. Ждем, затаив дыхание. Вдруг ночную тишину прорезали три коротких гудка с нашего паровоза. Я сразу же вжал пулеметный курок, дал короткую очередь. Оглушительный выстрел из головного орудия. Прямой наводкой. Разрыв. За ним другие выстрелы и разрывы. Такой усиленный огонь продолжался минут пять. Затем последовал приказ «прекратить огонь», и наша разведка с офицером и легким пулеметом «льюис» почти бегом направилась в сторону противника.

Там все бросили, даже пушку. Бежали, Наши саперы быстро привели в порядок разобранные рельсы, и с первыми лучами солнечного утра наш бронепоезд осторожно проходил уже по восстановленному участку. Как только прошли этот участок, сразу прибавили ход. Головным шел наш бронепоезд «Генерал Дроздовский», за ним «Степной», дальше — другие бронепоезда и составы с отступающими частями Кубанской армии и других частей, которые оказались в мешке в районе станицы Белореченской. Почти весь день мы шли полным ходом, не встречая сопротивления. Маленькие станции пустовали — железнодорожники говорили нам, что красные быстро отходят и, по–видимому, накапливают силы у Ходыженской, сразу за первым туннелем.

Не хочется думать о туннелях: красные их наверняка завалят. В особенности же сеть из трех туннелей на самом перевале Гойтх–Индюк, через который железнодорожный путь делает полную петлю. Около 2 часов дня заметили впереди дымок паровоза. Оказалось, что это неприятельский «самодельный» бронепоезд. Он открыл по нам огонь. Убавив ход, мы пошли на сближение. Остановились и открыли огонь. Неприятель стал быстро отходить.

Настроение у нас было прекрасное. Единственно нехорошо было то, что мы оторвались от своей базы, которая двигалась где‑то далеко позади, в длинном караване других составов. Но это нас не особенно смущало, так как мы имели на площадках двойной комплект боеприпасов. С едой же было хуже. На каждой станции приходилось выскакивать и добывать яйца, хлеб, молоко, сало. Местное население, главным образом казачки, были приветливы и еду давали охотно. Вечерело. Местность становилась сильно гористой. Двигались очень медленно, боясь испорченного пути. С командирской площадки передали, что недалеко первый туннель.

Вдруг бронепоезд резко затормозил. Приказ — выставить дозоры с обеих сторон вдоль пути, держать пулеметы в полной боевой готовности. В туннель послали разведчиков. Те вернулись через час и доложили, что в туннеле завален товарный вагон, а к его буферам, смотрящим в нашу сторону, наспех привязаны два трехдюймовых артиллерийских снаряда. Наши артиллеристы весьма развеселились, услышав про такое «грозное» изобретение красных. Второй такой же разведывательный отряд был послан с заданием подняться на гору над туннелем, спуститься вниз и посмотреть, что делается на станции Ходыженская, в непосредственной близости от выхода из туннеля. Снова наступила тревожная ночь ожидания в полной боевой готовности. Опять я остался сидеть в седле пулеметной площадки и дремал.

Разбудили меня звуки пулеметной очереди, раскатившиеся эхом в горах. Я понял, что это, по–видимому, было столкновение нашей разведки с красными по ту сторону туннеля. Но едва я об этом подумал, как по горам прокатился гром — то ли взрыва, то ли столкновения поездов, так как слышны были повторяющиеся удары железа о железо. Грохот раскатов, повторяемый горным эхом, продолжался более минуты. Явно это не был одиночный взрыв, а нечто похожее на завал моста или виадука.

Вся команда бронепоезда, кроме караульных, выскочила на полотно. Мы не понимали ничего и только тревожились за судьбу разведывательного отряда. Прошел час. Наконец на горе, над туннелем, послышались голоса. Это возвращалась наша разведка. Начальник разведки рассказал, что произошло. Когда разведчики перешли через перевал над туннелем, перед ними открылся вид на ст. Ходыженская, ярко освещенную, со множеством солдат на ней — «красно–зеленых». Начальник разведки, минуя станцию, повел своих людей к будке стрелочника при выходе из станции. Тихо подкравшись к будке, разведчики зажали рот стрелочнику, перерезали телефонный провод, ведущий на станцию, и затем допросили его о том, что там происходит. Стрелочник не сразу сообразил, что мы белые. По–видимому, это его не испугало. Он сказал, что на станции скопилось множество «красно–зеленых» и ожидается прибытие целого состава с подкреплением.

— Этот состав должен подойти сюда через несколько минут, уже открыт семафор, — сказал будочник. — Да вот идет…

И действительно, разведчики услышали шум приближающегося поезда. Надо было принимать какое‑то решение. Начальник разведки взял у пулеметчика «льюис». В этот момент поезд медленным ходом подходил к будке стрелочника. Впереди шла бронепоездная площадка, с орудием, за ней классный вагон, затем паровоз и длинный состав товарных вагонов. Все происходило так быстро, что разведчики сначала как бы растерялись, не зная, что им делать. Но офицер с ручным пулеметом в момент, когда мимо проходил паровоз состава, дал очередь по будке машиниста.

— Тут произошло нечто невообразимое, — рассказывал нам начальник разведки. — От неожиданности и страха машинист дал «контрпар», в результате которого паровоз остановился как вкопанный, соскочив с рельс и сильно накренившись. Бронеплощадка и классный вагон впереди паровоза оторвались и покатились на станцию без тормозов. Что же касается товарных вагонов, они все пошли под откос… Дело было в следующем: пулеметная очередь по паровозу была дана на крутом повороте железнодорожного пути. С правой стороны путь шел почти по отвесной стене, под которой шло шоссе, а еще ниже была небольшая река. Таким образом, вагоны падали под откос и разбивались или на шоссе, или же катились дальше ко дну реки.

— Я никогда в жизни не слышал такого грохота, как в этой катастрофе, — продолжал начальник разведки. — И я знаю только одно: от всего состава осталось лишь месиво из разбитых вагонов и бывших в них людей.

Теперь и нам стало ясно, что значили звуки короткой пулеметной очереди, а затем громоподобные раскаты, пронесшиеся по горам. После получения всех этих сведений немедленно было принято решение отправить усиленный отряд с пулеметами прямо через туннель на станцию Ходыженская с целью выяснить обстановку.

В составе отряда, посланного в направлении ст. Ходыженская для выяснения обстановки по ту сторону туннеля, был и я. Легкий пулемет «льюис» нес мой второй номер–пулеметчик, я же шел с браунингом в руке.

Мы быстро прошли туннель с заваленным вагоном и, выйдя из него, сразу же оказались на станции. Никого там не было. Тут мы увидели разбитую бронепоездную площадку, врезавшуюся в упор тупикового запасного пути, и классный вагон, своими передними колесами соскочивший с рельс. С пистолетами наготове мы поднялись в вагон, но он оказался пустым. Заходили в купе, где всюду были разбросаны вещи, бумаги и видны следы крови. По–видимому, здесь были раненные при столкновении, но все же успевшие бежать. В этом вагоне находилось, конечно, начальство всего эшелона.

Идя далее вдоль пути, мимо сошедшего с рельс паровоза, мы увидели одну из самых кошмарных сцен, которую мне пришлось вообще видеть во время Гражданской войны. Трудно описать все это. Разбитые товарные вагоны были набиты людьми, по принципу «сорок человек или восемь лошадей». Но лошадей не было, а были лишь люди — убитые, раненые, искалеченные, раздавленные… Отовсюду слышались стоны, крики о помощи. Никогда не забуду молодого солдата, сквозь плечо которого прошел кусок дерева от вагона, а кисть одной руки, оторванная в запястье, болталась на окровавленных сухожилиях. Он стонал, плакал, кричал от боли, прося его пристрелить и этим избавить от мучений…

Стоны и вопли неслись отовсюду. Смотреть с насыпи вниз было просто страшно: на насыпи, на шоссе и даже в речке лежали вагоны с убитыми или еще полуживыми людьми. Наши офицеры, оценив обстановку, потребовали от железнодорожников немедленно подобрать раненых, убитых сносить прямо в пакгауз. Мы оставили им все имевшиеся у нас перевязочные средства.

Перед нами же стояла теперь задача: воспользоваться этим поражением «красно–зеленых» и постараться как можно скорее прорваться через три туннеля, чтобы выйти в Туапсе. Весь день прошел в расчистке и починке пути. К вечеру колонна наших бронепоездов и следующих за ними составов смогла двинуться дальше.

Наутро, двигаясь довольно медленно, мы наконец достигли первого из трех туннелей перевала Гойтх–Индюк. Перед туннелем, очень длинным, но прямым, как стрела, была станция Гойтх. Как только мы остановились у станции, некоторым из нас, в том числе и мне, было разрешено войти в стоявшие на горе домики и раздобыть продукты, главным образом хлеба, сала и яиц.

Вошли мы в небольшой домик, который, как оказалось, занимала семья начальника станции. Какие‑то милые хозяйки–казачки немедленно принесли нам продукты и даже крынку молока. У нас не было с собой мешков, а потому яйца и прочее пришлось положить в фуражки. Только мы собирались попить молока, как сверху, с горного перевала, раздались выстрелы, сперва одиночные ружейные, а затем застрочил пулемет. Мы быстро сбежали к бронепоездам. И тут выяснилось одно неприятное обстоятельство. Дело в том, что сразу же после станции начинался подъезд к туннелю, гора над которым была занята противником. Для того чтобы пройти туннель, нам прежде всего надо было сбить противника с гребня горы. Для этой цели пешие казачьи подразделения, выгрузившись с поездов, полезли на гору. Но все преимущества были у противника: с гребня они беспощадно били по казакам, которыми командовал ротмистр Грауаг (странная фамилия, а потому мне она и запомнилась).

Цепи казаков несли потери и сбить противники не могли. Связные от них просили поддержки с бронепоездов. Ввиду того что наш «Генерал Дроздовский» стоял головным, то эта задача выпала на нас. Но тут возникло непредвиденное препятствие: перед входом в туннель железнодорожный путь делал крутой поворот, а вход начинался узким, облицованным камнем коридором, из которого уже не было видно самого гребня.

Наш бронепоезд подошел к туннелю, и тут всем стало ясно, что помощь нашим цепям оказать мы не в состоянии, так как вести огонь под этим углом из орудий не было никакой возможности. Тогда командир бронепоезда приказал нам, пулеметчикам, немедленно открыть огонь по противнику. Но тут мы поняли, что и пулеметы в башнях нельзя было поднять так, чтобы вести огонь по горе.

Между тем просьбы о помощи от наступавших были все настойчивее, ибо красные, видя замешательство у нас с бронепоездом, перешли в контратаку, спустились с гребня на эту сторону горы и стали теснить наши цепи, открыв огонь и по бронепоездам. Особого вреда они, конечно, нам не причиняли, пули стучали по броне, но команде первого орудия на открытой площадке пришлось срочно укрыться, так как сверху все было видно как на ладони. Так наши грозные бронепоезда в этом бою оказались совершенно беспомощными. Надо было принимать какое‑то решение, ибо грозила опасность, что красные совсем сбросят с горы казаков.

На нашу бронеплощадку взошел командир бронепоезда и взволнованно обратился к нам:

— Ввиду того что из башенных пулеметов вести огонь невозможно, а помочь нашим крайне необходимо, вызываю добровольцев пулеметчиков, которые должны будут подняться на крышу площадки с ручными пулеметами и, прикрываясь от огня противника за пулеметными башнями, открыть по нему огонь.

Четверо нас вызвались выполнить это задание. Первым пошел мой друг (фамилии сейчас не вспомню). Было решено, что сначала, после выхода с площадки, мы забросим на крышу пулеметные барабаны с патронами, а затем сам пулеметчик быстро взберется туда, подхватит поданный ему снизу пулемет и укроется за пулеметной башней, ожидая удобного момента, чтобы открыть по красным огонь. Но тут произошло неожиданное затруднение. Как только мой приятель начал подниматься на крышу площадки, красные перенесли свой огонь на бронепоезд. Пули били по броне как град, и мой друг, не успев взобраться на крышу, был ранен в плечо и упал бы на насыпь, если бы мы не поддержали его. Мы внесли его в площадку. К счастью, рана была несерьезная.

Теперь наступила моя очередь лезть наверх. Думаю, что и без слов понятно, что я в тот момент переживал. Я отдавал себе отчет в том, что для того, чтобы успеть укрыться за башней, мне необходимо как можно скорее взобраться на крышу. Для этой цели я попросил моего пулеметчика — второй номер, чтобы пулемет и патроны на крышу забросил он, дабы мне не задерживаться на башенной лесенке, Когда все это было уже на крыше, я быстро поднялся и сразу же забежал за укрытие. Меня, очевидно, заметили, так как по башне забарабанили неприятельские пули. Времени терять было нельзя. Мне удалось подтащить к себе пулемет и патроны. Выждав, наконец, удобную минуту, я положил ствол на обрез башни и открыл огонь.

Как известно, определить расстояние для стрельбы под большим углом очень трудно, а мне нужно было поставить правильно целик на пулемете. В этом мне неожиданно помогла… корова! Испуганное животное металось по склону горы, недалеко от гребня, где были красные. Я дал по ней одну или две очереди, поставил целик и новой очередью сразил животное. Теперь я уже уверенно вел огонь по спускавшимся с гребня красным цепям и заставил их вернуться обратно к гребню. Тогда казаки снова перешли в наступление, а я продолжал вести огонь подбрасываемыми мне снизу патронами. Вскоре наши достигли гребня, а красные перекатились через перевал. Я прекратил огонь. Теперь мы могли спокойно войти в туннель, без опасения, что нас могут отрезать, взорвав путь позади бронепоезда.

Когда я со своим пулеметом слез с крыши, командир поезда обнял меня и тут же сказал, что моего раненого друга и меня представит к награждению Георгиевскими крестами. И действительно, позже был получен приказ генерала Писарева о награждении моего друга и меня Георгиевскими крестами и о производстве командовавшего отрядом кубанцев, захвативших перевал, ротмистра Грауага в полковники.

Наш бронепоезд вошел в первый из остававшихся трех туннелей, очень длинный, с сильным уклоном, так что паровоз фактически не нуждался в развитии тяги бронепоезда. Уже в туннеле я увидел вдалеке выходное отверстие, но из‑за большого расстояния никак нельзя было разобрать, что творится у выхода. Но мы, конечно, знали, что красные сделают все, чтобы не дать нам выйти из этого туннеля. А потому решено было выслать вперед разведывательную группу для выяснения обстановки.

Задачей разведки было выяснить, что делают красные у выхода из туннеля. На паровоз был дан приказ не парить и как можно тише продвинуться вперед по туннелю. Мы остановились приблизительно в середине туннеля. Можно было теперь даже невооруженным глазом видеть, что у выхода какие‑то люди копошатся у железнодорожных рельс. Разведка прошла вперед. Было так тихо, что слышно было, как со сводов туннеля текла просочившаяся сквозь его каменные стены вода. По возвращении разведчики рассказали, что им удалось подойти довольно близко к выходу и что они видели людей, работающих возле рельс и, по–видимому, укладывающих какие‑то взрывчатые вещества, чтобы взорвать путь, прежде чем бронепоезда смогут выйти из туннеля. Кроме того, разведчики в бинокль рассмотрели направленное прямо на туннель трехдюймовое орудие, явно с целью вывести из строя наше орудие на первой бронепоездной площадке при нашей попытке выйти из туннеля.

Немедленно было собрано совещание всех артиллерийских офицеров бронепоезда и решено осторожно продвинуться вперед, до места в туннеле, с которого наше первое орудие могло бы вывести из строя пушку красных, прежде чем она станет стрелять в нас. Очень важно было найти такую точку, с которой можно было бы открыть огонь без того, чтобы повредить потолок туннеля. К счастью, нашим головным орудием была 75–миллиметровая морская пушка, имеющая более настильную траекторию, чем полевые трехдюймовки.

Когда бронепоезд тихим ходом продвинулся до вычисленного артиллеристами пункта, все они снова собрались на открытой площадке около первого орудия. Через амбразуру в пулеметной башне, на фоне света, видневшегося у выхода из туннеля, я видел силуэты наших офицеров, наводивших орудие и проверявших прицел. Наконец, после короткого совещания, я услышал возглас «Огонь!».

И тут произошло нечто неописуемое. В темноте туннеля орудийный выстрел прямо ослепил меня. Грохот выстрела в узком пространстве был оглушающим. А вслед за этим произошло уже нечто невероятное, что запомнилось мне на всю жизнь: я почувствовал, что меня в спину и голову что‑то сильно ударило и выбросило меня из «седла» на стол, стоявший под пулеметной башней. Внутри же туннеля поднялся вихрь, понесший песок и мелкие камни вперед к выходу. Машинист на паровозе, которого забыли предупредить о выстреле, решил, что бронепоезд наскочил на мину, и рванул назад, дав задний ход. Офицеры испугались, что задним ходом мы налетим на идущий сзади бронепоезд «Степной». Наконец удалось остановить поезд.

Что же произошло? Никто из наших артиллеристов не представлял себе, что может вызвать орудийный выстрел в туннеле. При стрельбе на открытой местности прорыв газов из орудия немедленно рассеивается, в туннеле же газы со страшной силой прорываются по туннельной «трубке» вперед, оставляя за собой вакуум, в который с такой же силой врывается воздух позади орудия. Эта воздушная волна и была тем «обухом», который ударил меня по голове и спине и выбросил из «седла» пулеметной башни.

Сразу же после прекращения вихря в туннеле машинисту был дан приказ двинуть состав вперед. Мы остановились перед самым выходом из туннеля. Выслали разведку, которая донесла, что красные бежали. Но самое забавное было то, что орудие красных, бывшее нашей мишенью, осталось неповрежденным. Мы долго потом подсмеивались над незадачливыми артиллеристами.

Но времени терять было нельзя, так как нам предстояло еще форсировать два туннеля, правда более коротких, но зато с крутым заворотом. Мы надеялись, что «красно–зеленые», решившие задержать нас в первом, длинном туннеле, не успеют разрушить и два последних. Бронепоезд пошел полным ходом вперед, и нас, как говорится, «кривая вывезла» — оба туннеля были пройдены благополучно. Таким образом, мы, наконец, преодолели последнее препятствие — переход через Навагинский хребет — и, выйдя из последнего туннеля, прошли ст. Индюк.

Нигде не встречая противника, мы, наконец, вошли в Туапсе. Было уже совсем темно. Наш бронепоезд остановился у товарной станции, чтобы дать железнодорожникам возможность осмотреть входные стрелки и поставить их на прямой путь, который вел к главному вокзалу. Красных нигде не было видно. Железнодорожники говорили, что они в панике бросили станцию и, по–видимому, начали выходить из города и из порта. Чтобы вспугнуть их и ускорить их отход, командир бронепоезда приказал открыть огонь из всех пулеметов и стрелять не по целям, а прямо вверх. Мы постреляли несколько минут, но в тишине ночи это произвело много шума и показало удирающим «красно–зеленым», что мы не шутим и готовы подавить любое их сопротивление.

После этого мы тихим задним ходом подошли к перрону вокзала. За нами подошли остальные бронепоезда и другие составы с нашими частями, которые сразу после выгрузки из вагонов были разведены по всему городу, занимая, в первую голову, такие важные объекты, как телефонную и телеграфную станции и пр. Даже среди ночи жители Туапсе начали выходить из домов и приветствовать нас как освободителей от красного кошмара.

Утром же весь город высыпал на улицы. Нас, белых, обнимали и радостно всюду встречали. С домов снимали красные тряпки и большевистские плакаты. Кое–где появились наши трехцветные флаги. Самое же поразительное было то, что в один день жизнь Туапсе вернулась к старому ритму. Сразу же открылись рестораны, а на следующий день уже начались представления в местном цирке. Трогательно было видеть слезы радости на глазах у многих. Нас всюду останавливали и благодарили за освобождение от красного террора. В церквах служили благодарственные молебны. Нас приглашали в дома.

Мы с приятелями решили отпраздновать нашу победу в шашлычной. Нас там встретили как родных, приготовили шашлык и чебуреки, принесли много хорошего красного вина. Так приятно было сидеть в ресторане, есть блюда, о которых в течение долгого времени только мечтать могли, и чувствовать на себе внимание публики. Единственная моя беда была в том, что, не рассчитав своих сил, я выпил несколько больше, чем следовало, отвечая на тосты туапсинцев. После ужина кто‑то предложил пойти в только что открывшийся цирк. У меня уже шумело в голове, а передо мной стоял стакан недопитого вина.

— Ничего, Саша, бери стакан с собой. По дороге в цирк выпьешь! — сказал мне приятель. — А то опоздаем в цирк.

Я так и сделал — по дороге в цирк допивал свое вино. Наконец, придя в цирк и не зная, что делать со злополучным стаканом, я машинально сунул его в карман шинели. В цирке нас усадили в первом ряду, вдоль арены. Представление началось, но у меня кружилась голова. Вскоре оркестр заиграл шопеновский вальс, и я увидел, как на арену вышел какой‑то господин во фраке, ведя собачку болонку, поставил ее на барьер арены, и она начала по нему передвигаться на задних лапках, как будто танцуя. Мне так понравилась эта умная собачонка, что, когда она дотанцевала до места, где я сидел, я, находясь уже под действием винных паров, решил погладить ее. Собачонка тявкнула, поджала хвост и убежала. Цирковой номер был сорван. В публике раздался смех. Дрессировщик подошел ко мне и сказал, что в цирке себя так не ведут. Мне стало стыдно. Я, по военной привычке, встал, хотя и с трудом, но прежде чем мне удалось извиниться, ко мне подошел офицер и спросил, какой я части. Он оказался адъютантом начальника гарнизона. Держа под козырек, заплетающимся языком я доложил ему, что я вольноопределяющийся бронепоезда «Генерал Дроздовский», участвовавшего во взятии Туапсе. Офицер сразу понял, в чем дело, причем тут же заметил в моем кармане стакан.

— За нарушение порядка в общественном месте в нетрезвом виде сажаю вас на гауптвахту на три дня, — сказал он. — Немедленно возвращайтесь на бронепоезд и доложите об этом вашему командиру!

Так закончилось для меня представление в цирке. Вернувшись на бронепоезд, я доложил обо всем дежурному офицеру, который, к счастью, оказался начальником бронепоездной пулеметной команды и ценил меня как пулеметчика. Выслушав мой рапорт, он сказал мне, что я буду находиться под арестом на базе нашего бронепоезда, и велел мне отправиться в вагон базы и прежде всего отоспаться после «празднования победы». Он не смог скрыть своей улыбки, когда я докладывал ему, что хотел в цирке погладить танцующую собачку и чем все это кончилось.

События на фронте становились угрожающими, так как после нашего выхода в Туапсе «красно–зеленые» подтянули к Навагинскому хребту крупные силы и начали наступление на Туапсе с целью сбросить нас в море. Нашим бронепоездам каждый день приходилось выходить вперед, чтобы помогать пехоте, обороняющей подступы к Туапсе. В выездах бронепоезда «Генерал Дроздовский» я участия не принимал, так как формально находился под арестом, на «губе» (гауптвахте), то есть попросту отдыхал в вагоне. Мне было обидно слышать, как мои друзья в свободное время от службы веселились в городе.

Удерживать Туапсе было трудно. Из Крыма вызвали транспорты для перевозки частей, так как времени оставалось мало. Перед оставлением Туапсе возник вопрос: что делать с пятью бронепоездами? Наше командование решило их сбросить в море, чтобы они не достались противнику. К счастью, железнодорожный путь проходил по молу и нашим саперам удалось продолжить рельсы до самого обреза мола.

Вот, наконец, настал момент, когда был отдан приказ снять с бронепоездов все пулеметы, поставить площадки одну за другой и при помощи двух паровозов продвинуть бронепоезда на мол, а оттуда сбросить их в море. Все командиры собрались на молу и с грустью смотрели, как наши бронепоезда начали падать в воду.

После этого печального события нужно было очень торопиться, так как без поддержки бронепоездов нашим частям уже трудно было сдерживать наступление «красно–зеленых», которые быстро приближались к Туапсе. Часть казачьих частей двинулась по берегу на юг, а команды бронепоездов и другие подразделения и части были посажены на транспорты. Команда нашего бронепоезда погрузилась на старый транспорт «Николай». Грустно было прощаться с туапсинцами, которые с ужасом думали о приходе красных.

Наконец, «Николай» вышел в море, направляясь в Керчь. Этим закончилась первая стадия отступления Белой армии от Орла до Туапсе. Последний же этап нашей белой эпопеи закончился уже в Крыму.

А. Осипов[6] БРОНЕПОЕЗД «ГЕНЕРАЛ АЛЕКСЕЕВ»[7]

9.2.1920. Боевые действия в районе ст. Песчанокопская и ст. Белая Глина. Гибель бронепоезда. Подробности боя таковы. 9 февраля бронепоезд занимал позицию несколько впереди ст. Песчанокопская. Станицу и станцию занимал 1–й Кубанский корпус численностью всего до 700 бойцов при четырех — шести орудиях, сильно утомленный беспрерывными, более чем месячными боями и отступлением. Штаб корпуса, интендантство и казначейство на ст. Белая Глина. Там же находились бронепоезда «Вперед за Родину» и «Тяжелый бронепоезд № 2». Около 2 часов дня, вследствие наступления превосходных сил красных, из штаба корпуса был получен приказ об отступлении. Корпусу было приказано отходить вдоль полотна железной дороги на ст. Белая Глина, бронепоезду же «Генерал Алексеев» надлежало прикрывать отступление корпуса.

Около этого же времени со стороны ст. Белая Глина была услышана оживленная артиллерийская стрельба. Попытка включиться в железнодорожный телефонный провод, дабы выяснить обстановку на ст. Белая Глина, была безрезультатной, так как Белая Глина не отвечала. Произведенная бронепоездом разведка в сторону ст. Белая Глина выяснила, что как станция, так и станица Белая Глина прочно заняты большими силами красной кавалерии с артиллерией. На станции шел грабеж составов. На горизонте в 3 — 4 верстах за станцией стоял недействующий бронепоезд.

Части 1–го корпуса, не вступая в бой, отступают в общем направлении на станицу Павловскую. Красная кавалерия преследует их и рубит. Наша артиллерия берется атакующей красной кавалерией. Бронепоезд «Генерал Алексеев» открыл огонь по станции и пошел в наступление с целью пробиться на ст. Ея, но вскоре с впереди идущего вспомогательного поезда прибежал на бронепоезд его личный состав, командир которого доложил, что его поезд, вследствие попорченного пути, на входных стрелках сошел с рельс паровозом и несколькими вагонами. Означенное подтвердилось бронепоездной разведкой. С этого момента красные прекратили огонь по бронепоезду, так как, очевидно, считали его своим трофеем.

Бронепоезд тоже прекращает стрельбу по красным. В казачьей части команды замечается нежелание продолжать бой ввиду неизбежности пленения бронепоезда. Отдельные небольшие группы красных подъезжают к бронепоезду на несколько десятков шагов, осматривают его, отвечают, какой они части и пр., и затем отъезжают обратно.

Когда начало темнеть, примерно около 4 — 5 часов, бронепоезд двинулся полным ходом в направлении ст. Песчанокопской и, не доезжая до нее верст 5 — 6, останавливается. Снимаются панорамы и затворы с орудий, портятся тяжелые пулеметы, команда оставляет бронепоезд, взяв легкие пулеметы, и пешим порядком отходит по направлению станицы Павловской. Дабы замаскировать место оставления бронепоезда, а бронепоезд привести в негодность, последний без механика был пущен полным ходом в сторону ст. Песчанокопской. Дальнейшая судьба его неизвестна.

Команды бронепоезда и вспомогательного поезда, в составе около 65 человек, следуя через станицы Павловскую, Успенскую, Рашеватскую и Темижбекскую, не встречая красных частей, прибыли к вечеру 12 февраля на ст. Кавказская. Как потом выяснилось со слов одного офицера, бежавшего от красных, конная группа красных наступала на ст. Белая Глина от станицы Егорлыцкой. Взорвав железнодорожный мост через реку Ея, она затем с тыла и левого фланга повела наступление на станцию и станицу Белая Глина. Бронепоезд «Вперед за Родину» и «Тяжелый бронепоезд № 2» были врасплох захвачены красными в районе ст. Белая Глина. Личный состав обоих бронепоездов погиб. На ст. Белая Глина были зарублены красными командир 1–го корпуса генерал Крыжановский и чины его штаба. Красная конница, преследуя отходившие кубанские части, произвела даже налет на железную дорогу Тихорецкая — Кавказская, сопровождавшийся порчей пути и телеграфной линии. Станция же Кавказская занималась ими около часа. В это же время база бронепоезда находилась на одной из промежуточных станций между Кавказской и Тихорецкой. Из оставшихся на базе чинов бронепоезда был составлен отряд для отражения могущего быть налета красных на станцию. Ввиду отсутствия паровоза база бронепоезда была разделена на две части и путем прицепки к проходившим поездам вывезена на ст. Кавказская, через два часа после очищения ее от красных.

10.2.1920. Сформирование, по приказу начальника Тихорецкого района генерала Шифнер–Маркевича, сборного бронепоезда из одной орудийной бронеплатформы бронепоезда «Генерал Алексеев» и одной такой же бронепоезда «Вперед за Родину», остававшихся при базах в ремонте. Каждый бронепоезд обслуживал свою платформу. Занятие позиции в районе ст. Порошинская.

11/2 — 13/2. Боевые действия сборного бронепоезда между ст. Порошинской и разъездом 28 вер.

14/2. Восстановление телеграфной связи между станциями Тихорецкая и Кавказская.

15/2. Передача вышеуказанной бронеплатформы бронепоезду «Вперед за Родину» и возвращение обслуживавшей ее команды.

16/2 — 17/2. Переезд базы в Армавир.

18/2 — 5/3. Переезд базы со ст. Армавир до ст. Пашковской, где, вследствие забитости пути отступающими эшелонами, база бросается, а личный состав отступает с Донской кавалерией на ст. Екатеринодар.

6/3 — 9/3. Отступление на порт Новороссийск. Дезертирство части команды, состоявшей из кубанских казаков.

10/3. Прибытие в Новороссийск и сведение команд бронепоездов «Генерал Алексеев», «Степной» и «Единая Россия» в пеший батальон на предмет занятия позиции в районе города Новороссийска.

11/3 — 12/3. Стоянка в городе Новороссийске.

13/3. Погрузка командой бронепоезда парохода «Мариэт» огнеприпасами, бросаемыми в городе Новороссийске, посадка на него команды и эвакуация в Крым.

Г. Раух[8] РАЗГРОМ БУДЕННОГО ПОД РОСТОВОМ 6–8 ЯНВАРЯ 1920 ГОДА[9]

С развитием огнестрельного оружия, в особенности пулеметов, и при силе современного огня крупные конные столкновения тех эпох, когда конница была «царицей полей сражений», отошли, казалось, безвозвратно в область преданий. Однако условия Добровольческой войны на Юге России — чисто маневренная война на широких просторах при отсутствии непрерывного фронта, возможность получать конский состав, наличие кадровых офицеров–кавалеристов и т. д. — неожиданно возродили действия значительных кавалерийских масс и конные атаки.

Одним из самых картинных кавалерийских дел, в котором автор принимал участие как командир 1–го эскадрона Сводно–Гвардейского кавалерийского полка, является разгром 1–й конной армии Буденного под Ростовом 6 — 8 января 1920 года.

К концу декабря 1919 года (все даты по старому стилю) большая часть вооруженных сил генерала Деникина вышла, после тяжелого отступления из центральных губерний, на Дон и, перейдя реку, задержалась по нижнему течению Дона и по Манычу. Добровольческая армия, сведенная в 1–й корпус генерала Кутепова — корниловцы, марковцы, дроздовцы, алексеевцы, — остатки 5–го конного корпуса, сведенные во 2–ю полковую бригаду генерала Барбовича, и Терско–Кубанский кавалерийский отряд, остатки конного корпуса генерала Топоркова — заняли фронт от Азовского моря до Ростова и Нахичевани включительно. Дальше на восток шел участок Донской армии генерала Сидорина, 3–й Донской корпус, пеший, генерала Гуселыцикова в станице Ольгинской с приданной ему кавалерийской бригадой, кажется, генерала Старикова, и 4–й Донской конный корпус генерала Павлова в станице Хомутовской в резерве.

Красное командование Юго–Восточного фронта (Шорин, бывший полковник Генерального штаба) решило немедленно форсировать Дон, чтобы не дать нам времени укрепиться, и 1–й конной армии Буденного было приказано перейти 4 января Дон и, взяв Батайск (против Ростова), чтобы сбить замок на железной дороге, выйти нам в тылы в разрез между добровольцами и казаками. Красная пехота 8–й армии должна была по всему фронту содействовать этому наступлению (книга Буденного «Пройденный путь»).

Условия местности благоприятствовали красным. Главный рукав Дона течет от станицы Аксайской до Азовского моря под правым высоким берегом красных. Левый берег низменный, плавни, местами до 10 — 11 верст ширины. Против Нахичевани и станицы Аксайской переправы — паромы. От Аксайской переправы гать по плавням к станице Ольгинской. Задонская степь между Батайском и Ольгинской (расстояние 28 верст) представляет собой широкий и глубокий плацдарм, удобный для разворачивания без всяких рубежей сопротивления.

Зима 1919/20 года выдалась холодная, и Дон к этому времени крепко замерз. Конная бригада генерала Барбовича последней подошла 27 декабря к Ростову, когда город и мост были уже заняты красными. Отбив несколько атак, бригада к вечеру перешла Дон и плавни прямо по льду со всей своей артиллерией, от станицы Гниловской западнее Ростова на Койсуг, несмотря на то что за два дня до этого из Ростова ушел в Азовское море ледокол, проломавший открытую полосу в середине реки, которая немедленно опять замерзла. Я упоминаю этот эпизод, чтобы подчеркнуть неправильность заявления Буденного, что «к началу боевых действий поймы рек Дона и Койсуга были затоплены водой и покрыты тонким льдом». Правда, первые два–три дня января были туманные с короткой оттепелью, но 4–го стоял крепкий мороз, и короткая оттепель ничего не изменила. Самый переход через Дон, как на Нахичеванской, так и на Аксайской переправах, вне сферы нашего ружейного огня, не представлял для Буденного никаких трудностей.

По сводкам штаба Донской армии, у генерала Кутепова при отходе за Дон было 3383 штыка и 2928 шашек. Шедшие ему навстречу пополнения позволили, однако, в первые же дни увеличить боевой состав корпуса, который к моменту столкновения с Буденным был доведен приблизительно до 10 000 бойцов. Бригада генерала Барбовича уже развернулась в три полка, а у донцов на этом участке было, вероятно, около 4000 штыков и 8000 шашек.

В 1–ю конную армию Буденного входили 4, 6 и 11–я кавалерийские трехбригадные дивизии — 9500 шашек — и две стрелковые дивизии — 9–я и 12–я, 4500 штыков, 3 броневых поезда, 9 броневых автомобилей, 5 орудий и 400 пулеметов. Кроме того, в наступлении участвовали со стороны красных 40, 33, 15 и 16–я стрелковые дивизии — 11 000 штыков — и 16–я кавалерийская бригада Волосатого — 2000 шашек — 8–й армии, занимавшей фронт от Нахичевани на восток, то есть всего около 11 500 шашек и 15 500 штыков. В Ростове, кроме бронепоездов Буденного, было еще три, включая тяжелый с шестидюймовыми морскими орудиями, ходивший по линии Ростов — Новочеркасск вдоль по фронту. С нашей стороны было два легких бронепоезда на линии Ростов — Екатеринодар, перпендикулярной фронту.

4 января никаких серьезных действий со стороны красных не было, хотя Буденный и пишет в своей книге о яростных, но всегда отбитых атаках на Ольгинскую, во время которых он «неоднократно с Ворошиловым лично водил бойцов» на приступ. Другие советские авторы (Агуреев и Тюленев) говорят то же самое, по–видимому, чтобы подтвердить выполнение приказаний штаба фронта на 4 января и не противоречить Буденному. Красные, вероятно, произвели в этот день разведку на Ольгинскую, которую им необходимо было захватить и держать, чтобы обеспечить свой левый фланг и тыл при переправе главных сил и затем при разворачивании на Батайск.

5 января части 6–й кавалерийской дивизии Буденного и пехота 8–й армии выбили казаков после упорного боя из Ольгинской. Поднявшаяся днем сильная метель не позволила красным развить этот успех или донцам контратаковать. Последние отошли на ночь в район Хомутовской. Конница Добровольческого корпуса (генерала Барбовича и Топоркова) была вечером вызвана по тревоге в Батайск, но выступление из‑за метели было отложено до утра.

За ночь метель улеглась, и 6 января с утра стояла тихая, морозная и ясная погода. Главные силы Буденного, 4–я и 11–я кавалерийские дивизии и части 6–й, начали с рассветом переправу по Нахичеванской переправе. Первые сведения об этом поступили в 7 часов утра от конных разведчиков корниловцев, наблюдавших в плавнях. Конница генерала Барбовича подошла к сборному пункту на юго–восточной окраине Батайска у переезда через железнодорожную насыпь около 10 часов утра после перехода по сильно занесенной снежными сугробами дороге. Терцы и кубанцы генерала Топоркова были уже на месте, терцы в резерве, а кубанцы, высланные навстречу красным, отходили сильно растянутой лавой перед подавляющими силами Буденного и были уже совсем близко от окраины Батайска.

Полки генерала Барбовича, и с ними терцы, на широких аллюрах перескочили по переезду через железнодорожную насыпь и, на ходу разворачиваясь, пошли в атаку. Их неожиданное появление из‑за насыпи, скрывшей их подход, и стремительность атаки ошеломили красных, видевших Батайск уже почти взятым без серьезного сопротивления.

Атакующим полкам представилась незабываемая картина: совершенно ровная, покрытая девственным белым снегом широкая, искрящаяся на утреннем солнце степь с разбросанными по ней маленькими курганами. Совсем близко отходящая жиденькая лава кубанцев, а у нее на плечах густая лава красных с вкрапленными в ней пулеметными тачанками. Дальше за лавой чернели три квадрата резервных порядков, по–видимому бригад; между ними и на флангах — снимающиеся с передков на открытой позиции орудия и вспышки первых выстрелов, а на курганах группы наблюдателей и начальства — батальная картина наполеоновских времен!

Атака мгновенно опрокинула красную лаву, налетела на ее плечах на не успевшие еще развернуться резервные порядки, разметала их, и вся эта масса перемешавшихся всадников, пулеметных тачанок и орудий неудержимо понеслась, коля и рубя, на восток, к плавням и переправам. Бешеная скачка промчалась версты 3 — 3 1/2, пока не выдохлись кони. Части затем начали собираться, приводиться в порядок, и постепенно завязался огневой бой, продвинувшийся еще немного на восток.

Разворачиваясь после переправы на Батайск, Буденный загнул свой левый фланг, выслав заслон в направлении хутор Злодейский — станица Хомутовская. 4–й Донской конный корпус генерала Павлова начал с утра (в 9 часов, по сведениям Донской армии) вытягиваться из Хомутовской на Ольгинскую и разворачиваться с целью сначала атаковать эту станицу и выбить из нее красных. Появление на его фланге заслона Буденного, действовавшего очень напористо, и разгоревшийся под Батайском бой заставили генерала Павлова изменить первоначальное направление и выйти главными силами корпуса западнее Ольгинской, на левый фланг конной армии Буденного, отброшенной от Батайска нашей атакой.

4–й Донской корпус втянулся в бой с заслоном Буденного около 11 часов и полностью развернулся в новом направлении, отбив упорно дравшийся заслон, к 15 часам (по сведениям Донской армии). Тут разыгралась вторая фаза боя 6 января. Донцы атаковали в конном строю с юга, а полки генерала Барбовича и Топоркова одновременно с запада. Красные, приведшие к этому времени свои части в порядок и готовившиеся опять наступать, не выдержали, и вся эта масса перемешавшихся конниц помчалась к плавням. Наши снаряды, особенно тех конных орудий, которые скакали за атакой на левом фланге, разбивали лед в протоках и болотинах плавней, вызывая панику у красных. Их пулеметные тачанки и орудия проваливались и застревали, рвались постромки, и все, уже в панике и без управления, бросая все, бежали к переправам. Преследование прекратилось с темнотой и из‑за усталости конского состава.

Полки генерала Барбовича и Топоркова продвинулись за этот день верст на 17 — 18 на восток от Батайска к Ольгинской, то есть не дошли до последней верст на 10. Донцы подошли к Ольгинской уже в темноте, но взять ее в этот день не смогли, встретив упорное сопротивление. Она осталась в руках красной пехоты (16–й стрелковой дивизии) и небольших разрозненных частей, отошедших на нее, 6–й кавалерийской дивизии Буденного. Пехота 8–й армии и обе стрелковые дивизии Буденного с утра 6–го перешли по всему фронту в наступление, но были сравнительно легко отбиты и нигде успеха не имели, кроме крайнего правого фланга у донцов. В первой фазе конного боя 6 января участвовало с обеих сторон около 9 — 10 тысяч всадников, а во второй, вероятно, тысяч 20 шашек. Столкновения были чисто конными, без непосредственного участия пехоты.

7 января на фронте Добровольческой армии царило затишье. Конница Буденного, отброшенная с потерями за Дон, зализывала свои раны. Бригада генерала Барбовича оставалась на своих биваках в Койсуге. На восточном участке фронта донцы (3–го и 4–го корпусов) с утра атаковали Ольгинскую и после упорного боя выбили из нее красных, отбросив их везде за реку. Часть конницы генерала Топоркова, терцы, была вызвана на помощь донцам, но с начала перехода возвращена обратно на свои биваки, ввиду успеха под Ольгинской.

8 января красная пехота 8–й армии (33–я и 40–я стрелковые дивизии) и части конной армии до рассвета вновь атаковали Ольгинскую и взяли ее. Ядро конной армии Буденного с утра опять переправилось по переправам с усиленной на этот раз артиллерией и начало разворачиваться на Хомутовскую и на Батайск. Ее стрелковые дивизии энергично наступали из Ростова на Батайск и на Койсуг, и части 12–й дивизии, перейдя речку Койсуг (приток Дона в плавнях), подошли на 2 — 3 версты к окраине Батайска, но были отброшены нашей пехотой за Дон. Корниловцы из Батайска выдвинулись вдоль плавней против Нахичеванской переправы. Бригада генерала Барбовича, стоявшая на биваке в Койсуге в 6 верстах от Батайска, вышла им на поддержку и сначала в пешем строю удлинила цепи корниловцев, загнув правый фланг на юг. С подходом донской конницы из Хомутовской, хутора Злодейского к полкам Барбовича, ведшим огневой бой, были по сигналу подведены на галопе коноводы, и вся конница (добровольцы, терцы, кубанцы и донцы) опять атаковала в конном строю с юга и с запада Буденного. После нескольких атак и контратак красные не выдержали и в беспорядке помчались обратно к переправам. Небольшая часть успела выскочить к Нахичеванской переправе, остальные помчались по плавням к Аксайской. На этот раз наша конница дошла засветло до Ольгинской и конной атакой взяла станицу окончательно, очистив левый берег Дона от красных. Поздно ночью, вернее пред рассветом 9–го, добровольческая конница на еле шедших от усталости лошадях вернулась на свои биваки в Койсуг.

После этого вторичного поражения конная армия Буденного, понесшая тяжелые потери и морально разбитая, уже не пыталась более форсировать Дон и была отведена для пополнения и приведения в порядок. Командующий Юго–Восточным фронтом Шорин был смещен, и на его место назначен Тухачевский.

По сводкам штаба генерала Деникина, во время боев 6 — 8 января у красных было взято 22 орудия и 120 пулеметов. Число пленных мне точно неизвестно, но один лишь 4–й Донской корпус взял их около 1700, а бригадой генерала Барбовича было захвачено более 300 строевых лошадей. Ворошилов в разговоре по прямому проводу со Сталиным указал, что потери в командном составе конной армии превысили 401, а в конском составе 4000 лошадей. В поле за околицей Ольгинской долго еще оставались следы этих боев — горы собранных и сложенных замерзших трупов людей и лошадей, которые невозможно было похоронить из‑за глубоко промерзшей земли.

А. Рябинский[10] КАВАЛЕРИЙСКОЕ ДЕЛО 6 ЯНВАРЯ 1920 ГОДА[11]

Во время 1–й Великой войны, как и во время Гражданской, пехотинцам редко приходилось видеть боевые действия своей кавалерии. Мне пришлось быть свидетелем одного крупного кавалерийского дела, которому, как мне кажется, наша зарубежная военная литература незаслуженно уделила мало внимания.

27 декабря 1919 года, по причине оставления 4–м Донским корпусом генерала Мамантова фронта Нахичевань — Новочеркасск и увода его за Дон, Корниловской ударной дивизии было приказано прекратить уличный бой в Нахичевани и, форсируя Дон, занять и оборонять Батайск.

После ухода Добровольческой армии за Дон на фронте против станиц Аксай — Гниловская обстановка рисовалась следующим образом: станицу Ольгинскую сначала занимали донцы, затем Марковская дивизия. Станица Койсуг, прикрывавшая Батайск со стороны Гниловской, была занята Корниловским Конным дивизионом; в районе станицы Хомутовской расположился 4–й Донской корпус генерала Мамантова. До 6 января большевики несколько раз пытались атаковать Батайск, но каждый раз отбрасывались к Ростову. Наступая по местности ровной и всюду открытой, без хороших артиллерийских позиций, они несли большие потери.

6 января начальник штаба Корниловской дивизии только что хотел подписать очередное срочное донесение в штаб корпуса, что ночь прошла спокойно и со стороны противника ничего не замечается, как от «Штабного эскадрона» 1–го полка получил следующее донесение: «6–го января 7 час. утра. Треугольник камышей против Нахичевани. Сильные, непрерывные колонны кавалерии противника переходят Дон по мосту и по льду. В бинокль вижу большое скопление большевиков по всему берегу против Нахичевани. Продолжаю наблюдение за противником. Огнем из камышей буду его задерживать. Шт.‑кап. Натус [12]». В штабе дивизии затрещали аппараты, зазвонили телефоны и вместо утешительного «на фронте без перемен» полетели тревожные донесения. Немедленно штаб корпуса сообщил, что в Батайск выступают: дивизия казаков генерала Топоркова и кавалерийская бригада генерала Барбовича.

По–видимому, чтобы сковать Корниловскую дивизию, одновременно с конницей со стороны ростовского железнодорожного моста через Дон, поддержанные сильным артиллерийским огнем, появились большевистские стрелковые цепи. Развернувшись в эшелоны, массы конницы противника заполнили пространство между Батайском и Ольгинской. Уже было приказано одному из Корниловских полков приготовиться ударить во фланг большевистской конницы, как голова колонны бригады Барбовича, а за ней дивизии Топоркова, прикрываясь высокой железнодорожной насыпью–дамбой, подошла к месту расположения штаба Корниловской дивизии в Батайске. Обменявшись несколькими фразами с начальником Корниловской дивизии, генералы Топорков и Барбович выехали к крайним хатам, откуда перед ними открылась освещенная солнцем, слегка запорошенная снегом, блестящая степь, по которой, куда только можно было метнуть взором, как мурашки, но в порядке двигались эшелоны большевистской конницы.

В ту пору я имел честь исполнять обязанности старшего адъютанта штаба дивизии, и начальник штаба приказал мне наблюдать и присылать донесения о действиях кавалерии. Я верхом подъехал к генералам Топоркову и Барбовичу. Оба они стояли с поднятыми биноклями на пустой телеге.

— Красота! — не отрывая от глаз бинокля, произнес Барбович.

— Как по–вашему, — спросил Топорков, — сколько их? Барбович провел по сторонам биноклем и ответил:

— Помните, Ваше Превосходительство, как наши земляки говорили — «видимо–невидимо». Я полагаю, что прямо перед нами тысяч 12 — 14, а то, что в той мгле в направлении Нахичевани, пока еще не видно. — И генералы вполголоса начали совещаться о предстоящих действиях. Совещание их длилось не больше минуты, после чего им подали лошадей, и они крупной рысью поехали к своим частям, которые за железнодорожной дамбой были совершенно невидимы со стороны противника.

У штаба дивизии генерал Барбович, задержавшись на несколько секунд, просил начальника штаба всеми мерами поторопить генерала Мамантова развернуться против фронта большевиков, дабы не дать им возможности переменить направление на Батайск, и сказал, что наша кавалерия атакует большевиков во фланг. Перед штабом дивизии, где только что совещались генералы, выехала конная батарея капитана Мейндорфа и сейчас же прямой наводкой открыла беглый огонь.

Захваченный нашим разъездом красноармеец показал, что наступает вся конная армия Буденного. Маневр ее был ясен: оставив заслон против Хомутовской, выйти на линию железной дороги Ростов — Тихорецкая и, ликвидировав с тыла Корниловскую дивизию, начать бродить по нашим тылам.

Уже передние эшелоны буденновцев, над которыми рвались шрапнели конной батареи, проходили Батайск. Они то останавливались, то, переходя в рысь и галоп, перестраиваясь, шли в принятом направлении на Хомутовскую и, казалось, на Батайск не обращали внимания. Но вот у них со стороны Батайска, из‑за насыпи железной дороги, сначала показалась густая вереница лошадиных голов, за ними всадники, и лава за лавой, эшелон за эшелоном, как волны, подымаясь и опускаясь через дамбу, стали быстро выходить кавалеристы Барбовича и казаки Топоркова. Передние их ряды, блеснув на солнце шашками, пошли рысью, за ними все остальные. Буденный никак не рассчитывал на появление нашей кавалерии со стороны Батайска. Далее — величественная картина! До шести тысяч нашей конницы пошли галопом. Большевики начали было менять направление на Батайск, но сразу смешались, и обратный фронт в 5 — 6 верст, на котором развернулось до 20 тысяч конницы противника, покрывшись мглой, превратился по виду в потревоженный муравейник.

К батарее барона Мейндорфа подскакал офицер Генерального штаба.

— Почему прекратили огонь? — кричал он.

— Потому что не знаем, где свои и где большевики, — был ответ.

— Большевики бегут. Все, что движется на Нахичевань, все не наше. Вот по ним открыла огонь корниловская батарея и бронепоезда! Вот левее тех стогов — все не наши. Беглый огонь! Беглый огонь! — с радостным пафосом прокричал он и, круто повернув коня, поскакал к месту боя.

С большим трудом, и то предположительно, можно было определить атаки нашей кавалерии, не то наши атакуют, не то большевики бегут. Во всяком случае, было заметно, как буденновцы, не понимая наших атак, смешивались и в беспорядке устремлялись на Ольгинскую. Появление к этому времени со стороны Хомутовской конного корпуса генерала Мамантова не давало возможности противнику привести в порядок свои перемешанные части и принять какое‑либо решение. На фронте Корниловской дивизии шел оживленный артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь.

До 3 часов дня шло кавалерийское сражение без существенных результатов. Большевики вводили подходившие со стороны Нахичевани все новые и новые части, пытаясь своим продвижением на Хомутовскую охватить нашу кавалерию, но быстро смешивались и отступали. Уже садилось солнце, когда у большевиков по всему полю стали заметны массы конницы, отходившие на Нахичевань. Быстро наступил зимний вечер, стало темно, и бой прекратился. На фронте Корниловской дивизии противник был отбит.

К вечеру подул ветер, небо заволокло тучами и стало вьюжить. В штаб Корниловской дивизии прибыл генерал Барбович. Чины штаба бросились было его поздравлять с блестящим кавалерийским делом, но он предупредил их, высказав мысль, что противник, по причине недостаточных наших сил, к сожалению, не разбит, а только рассеян и что он, приведя себя в порядок, может ночью сделать нам пакость. Генерал был сильно утомлен, но, как всегда, очень спокоен, добродушно шутил и отвечал на пытливые вопросы начальника штаба и начальника дивизии о подробностях сражения.

По многим делам, в которых Корниловская дивизия действовала с кавалерией генерала Барбовича, имя его среди корниловцев было очень популярно. В этот вечер он приехал в штаб дивизии для того, чтобы, дождавшись возвращения посланных трех разъездов, послать соответствующее донесение о том, где и что делает противник, но разъезды не возвращались. Больше всего генерал интересовался, кем занята Ольгинская, и потому осведомлялся о фамилии начальника разъезда, посланного в этом направлении. Получив ответ, он очень удивился.

— Я знаю, — сказал он, — что это отчаянная сорвиголова, но для разведки одной храбрости мало.

Ждать пришлось недолго, и генералу доложили о прибытии разъезда с Ольгинского направления. В комнату вошел корнет высокого роста, сутуловатый. В нем обратило на себя внимание отсутствие военной выправки, которой всегда отличались кавалеристы. Он, правда, видимо, был очень утомлен, но и при этом оригинальная манера держать себя вызывала удивление. Было сразу заметно, что, несмотря на известную его храбрость, Барбовичу он не особенно нравился. Прибывший корнет, войдя в комнату, снял фуражку и, стряхнув с нее снег, каким‑то ироническим взором провел по всем бывшим в комнате офицерам: что, дескать, сидите здесь в тепле и безопасности, а тут, смотрите‑де, какие дела. Далее между ним и генералом произошел разговор, служивший впоследствии веселой темой в досужих воспоминаниях. Между прочим, как корнет, так и Барбович, оба не выговаривали буквы Р.

— Здравствуйте, докладывайте, докладывайте, — с досадливым смущением обратился к нему генерал.

— Газгешите мне сначала отдышаться, — с обидчивым удивлением произнес корнет.

— Дышите, дышите, только докладывайте, — в сердцах и снисходительно бросил ему Барбович.

— И вот мы поехали. В снежной пугге мы едва пгодвигались. Газгешите закурить? — прервал он свой доклад.

— Курите, курите, дайте ему папиросу, а то у меня крученки, — обратился генерал к присутствующим.

Но корнет сам достал из висевшего через плечо портсигара папиросу и, закурив от поднесенной кем‑то спички, продолжал:

— Я доложу Вашему Превосходительству все по погядку… Но генерал перебил его:

— Давайте, в таком случае, не по порядку. Вы в Ольгинской были? — спросил он его.

— В Ольгинской не был, не был.

— Ну хорошо, что вы видели и слышали в пути?

— Видел одного когниловца, котогый вел ганеную лошадь.

Не говоря больше ни слова, с удивлением смотрел на корнета генерал. Неизвестно, как бы продолжался этот разговор, потому что в это время прибыли остальные два разъезда и обстоятельно доложили о создавшейся обстановке: не атакуя Ольгинскую, противник в полном беспорядке ушел за Дон, большей частью в Нахичевань, а меньшей — по льду в станицу Аксайскую.

— Теперь я вам, родные корниловцы, определенно могу пожелать спокойной ночи, — сказал генерал Барбович, уезжая из штаба Корниловской дивизии.

Легкость победы нашей уступавшей в численности кавалерии над «непобедимым Буденным» рождала радостное настроение, омрачившееся слухами о ранении генерала Топоркова.

Е. Ковалев[13] БОЙ С КОННОЙ АРМИЕЙ БУДЕННОГО У БАТАЙСКА И ОЛЬГИНСКОЙ (ЯНВАРЬ 1920 ГОДА)[14]

В № 71 «Военной Были» полковник Рябинский поместил статью «Кавалерийское дело 6–го января 1920 г.», в которой описывает атаку добровольческой кавалерийской бригады генерала Барбовича и казачьей конницы генерала Топоркова. Действительно, в этот день была лихая и удачная атака этих частей в районе Батайска против наступавшей конницы Буденного, пытавшейся прорваться на стыке Донской армии с Добровольческим корпусом, и к вечеру конница Буденного была отброшена и отошла в исходное положение. Все это так. Но что не так, то это желание объяснить отход красной конницы только как следствие действий конной группы генерала Топоркова и, в частности, бригады генерала Барбовича, в то время как бой 6 (19) января был лишь одной из фаз крупного сражения, длившегося с 4 по 8 (с 17 по 21 нов. стиля) января включительно, которое вели, кроме добровольцев, 4–й Донской конный корпус под командой генерала Павлова (а не Мамонтова, уехавшего в Екатеринодар) и 3–й Донской корпус генерала Гуселыцикова. Тот бой не был решающим.

Решение было достигнуто донцами только после упорных боев у ст. Ольгинской 7 (20) и особенно днем 8 (21) января, который, как пишет Буденный в своих воспоминаниях, «был одним из самых тяжелых дней для Конармии», признавая дальше, что «бои 7 и 8 января окончились для Конармии полной неудачей». В этих боях и та и другая сторона понесли тяжелые потери, и поэтому несколько странно заключение автора о «легкости победы нашей».

Хотя автор и был очевидцем боя 6 (19) января, но наблюдал за ним издалека, с окраины Батайска, и даже не мог до дела разобрать, что происходило. Как сам он пишет, «с большим трудом и то предположительно можно было определить атаки нашей кавалерии. «Не то наши атакуют, не то большевики бегут». Из описания полковника Рябинского видно, что даже три разъезда, высланные генералом Барбовичем 6 (19) января для выяснения, кем занята ст. Ольгинская, задачи своей не выполнили, сообщив, что, не атакуя Ольгинскую, противник в полном беспорядке ушел за Дон, т. е. что Ольгинская была в наших руках, успокоив этим генерала Барбовича. В действительности же она прочно удерживалась красными.

Разобраться в крупном кавалерийском сражении, в котором участвовало около 50 полков конницы (у Буденного — 18, 4–й Донской конный корпус — 18, 7–я Донская конная бригада генерала Старикова — 3, Сводный Кубано–Терский корпус генерала Топоркова — 8 и бригада генерала Барбовича — 2), не под силу даже опытному глазу, и только при изучении документов и свидетельств участников с обеих сторон можно установить общую картину боя. Это и является целью настоящей статьи.

Обстановка была следующая. После выхода красных к нижнему течению реки Дон и Азовскому морю белые армии были разрезаны на две части и отошли: западная группа в Крым и на правый берег Днепра, а восточная — главные силы — за реку Дон. Ликвидация главных сил и являлась основной задачей Юго–Восточного фронта, переименованного 6 января 1920 года в Кавказский. В состав этого фронта, кроме основных 9, 10 и 11–й советских армий, были включены 8–я и 1–я конная армии, и на усиление выделено пять резервных дивизий.

1–я конная армия Буденного, с приданными ей двумя стрелковыми дивизиями, располагалась в районе Ростова и Нахичевани, а 8–я советская армия занимала фронт на линии Нахичевань — ст. Аксайская — Новочеркасск. Уступом за 8–й армией, в районе Раздорская — Константиновская, находилась 9–я советская армия. Против них, на левом берегу Дона, от устья до Батайска (включительно), занимал фронт Добровольческий корпус с приданным ему Кубано–Терским сводным корпусом генерала Топоркова, а от Батайска. вверх по Дону до ст. Цымлянской Донская армия.

По советским данным, в состав 1–й конной армии входили три кавалерийские дивизии (4, 6 и 11–я) по шесть полков, кроме того, в тот момент ей были приданы две стрелковые дивизии, три бронепоезда и девять бронеавтомобилей. Численность ее была: 9500 сабель и 4500 штыков, при 56 орудиях и 400 пулеметах. Численность 8–й армии (40, 15, 16 и 33–я стрелковые дивизии и 16–я кавалерийская бригада т. Волосатого) достигала 11 000 штыков и 2000 сабель, при 168 легких и тяжелых орудиях. Всего в ударной группе на участке Батайск — Ольгинская — Старочеркасск красные имели 15 500 штыков и 11 500 сабель.

28 декабря (10 января) Реввоенсоветом Конармии была получена директива командующего фронтом Шорина, в которой 1–й конной армии ставилась задача форсировать Дон на участке Батайск — Ольгинская и выйти на линию Ейск — Старо–Минская — Кущевка. На основании этой директивы был отдан приказ Конармии о преследовании противника, но выполнение его было приостановлено, как пишет в своих воспоминаниях Буденный, в связи с оттепелью, сильными туманами, ненадежностью льда и отсутствием достаточных для армии переправ через Дон.

Богатый Ростов манил к себе Конармию и был занят Буденным по собственной инициативе, своевольно, так как, согласно директиве командования Южным фронтом, города Новочеркасск, Нахичевань и Ростов должны были занять части 8–й армии, а Буденный должен был находиться в Таганроге. Командующий 8–й армией Сокольников, прибыв в Ростов 30 декабря (12 января), указал на это и сказал, что он удивлен, почему Реввоенсовет Конармии «не соизволил постучать, входя в чужой дом». Командующий фронтом Шорин тоже обвинял Конармию в пьянстве, а после поражения ее под Ольгинской прямо заявил, что Конармия утопила свою боевую славу в ростовских винных подвалах. Задержка наступления Красной армии в нижнем течении Дона позволила Донской армии и Добровольческому корпусу привести себя в порядок после долгого и тяжелого отступления и пополнить части путем сокращения и расформирования обозов и извлечения оттуда лишних людей.

По официальным данным штаба Донской армии, в момент отхода за реку Дон 26 — 27 декабря 1919 года в четырех Донских корпусах было: 7266 штыков и 11 098 шашек. В Добровольческом корпусе: 3383 штыка и 1348 сабель. В Кубано–Терском Сводном корпусе генерала Топоркова, подчиненном командиру Добровольческого корпуса генерала Кутепову, — 1580 шашек. По тем же данным, Донская армия, без Добровольческого корпуса, на 1 января 1920 года имела уже 36 470 бойцов, а Добровольческий и Кубано–Терский корпуса вместе имели 10 988 бойцов. Всего же в Донской армии, Добровольческом и Кубано–Терском корпусах было 47 458 бойцов, 200 орудий и 860 пулеметов. Из этого числа, на участке фронта в районе Азова — Батайска — Ольгинской, по данным советских исследователей, было сосредоточено: 12 720 шашек, 11 100 штыков, 110 орудий и 454 пулемета. Правее Добровольческого корпуса, от Батайска до Ольгинской и Старочеркасска, фронт занимал 3–й Донской корпус генерала Гуселыцикова, а 4–й Донской конный корпус находился в резерве против стыка Добровольческого и 3–го Донского корпусов.

2 (15) января 1920 года Дон замерз, и командующий Кавказским фронтом Шорин приказал начать выполнение ранее отданной им директивы, согласно которой 1–я конная армия должна была форсировать Дон на участке Батайск — Ольгинская и, прорвав оборону противника, выйти на линию Ейск — Старо–Минская — Кущевская. 8–я советская армия имела задачу форсировать Дон на Ольгинском и Старочеркасском направлениях и выйти на линию Кущевская — Мечетинская.

3 (16) января был отдан боевой приказ Конармии о форсировании Дона, и 4 (17) она перешла в наступление на Ольгинскую, но даже в пешем строю, пишет Буденный, не смогла развернуть свои части в боевой порядок, не смогла использовать ни артиллерии, ни пулеметов. «В этот день мы с Ворошиловым лично водили бойцов в атаки, несколько раз врывались на окраину станицы Ольгинской, но всякий раз наши атаки захлебывались в ураганном пулеметно–артиллерийском огне белогвардейцев… Не имея успеха, Конармия к ночи отошла в исходное положение». Книга Буденного издана в 1958 году и явно «отшлифована», Более ранние советские источники, а также и донские, не отмечают этих боев. Или их не было, или они носили характер усиленной разведки и упоминаются, чтобы подтвердить точное исполнение приказа о переходе в наступление 4 (17) января. Таковое действительно началось, но только в ночь с 4 (17) на 5 (18) января.

В наступление перешли 9–я дивизия из ст. Гниловской и 12–я стрелковая дивизия из Ростова — обе на Батайск. 4–я и 6–я кавалерийские дивизии из Ростова и Нахичевани на Ольгинскую, а 11–я кавалерийская дивизия из ст. Аксайской тоже на Ольгинскую. 16–я и 33–я стрелковые дивизии должны были наступать на фронт Ольгинская — Старочеркасская. Фактически эти дивизии из‑за «запоздавшей» перегруппировки в наступление не перешли, и только правофланговая 16–я дивизия оказала содействие Конармии. 9–я и 12–я стрелковые дивизии тоже действовали очень вяло в направлении на Батайск и поставленной им задачи не выполнили. 1–я конная армия Буденного 5 (18) января в 10 часов утра закончила переход реки Дон по льду и продолжала наступление дальше.

Массовый переход противника в наступление явился неожиданностью как для командиров корпусов, так и для штаба Донской армии, и обстановка в то время представлялась следующим образом (журнал военных действий Донской армии):

«…О противнике поступили разноречивые сведения, но в общем силы противника можно определить не менее дивизии конницы и дивизии пехоты… По выяснении обстановки до полудня, командарм решил разбить переправившиеся через Дон части противника и не допустить дальнейшей переправы, для чего приказано: 1) 3–му корпусу, подчинив себе 10–ю конную бригаду, не допустить переправы противника через Дон у Старочеркасской и наступлением от Ольгинской разбить красных, переправившихся по этой переправе. 2) Комкору Добровольческого, используя конницу ген. Барбовича и ген. Топоркова, переходом в наступление разбить Нахичеванскую группу противника. 3) Ком–кору 4–го конного перейти в наступление и разбить конницу противника, направляющуюся в разрез между 3–м и Добровольческим корпусами. 4) Комкорам приказано проявить самые энергичные действия, дабы раз навсегда положить предел попыткам противника к дальнейшему наступлению».

3–й Донской и Добровольческий корпуса оказали очень серьезное сопротивление, и, хотя конница Буденного заняла было хутор Старомахинский и ст. Ольгинскую, но далее продвинуться не смогла. Штаб 3–го Донского корпуса, сообщив о переходе через Дон у Аксайской переправы сильных пехотных и конных частей противника, вечером 5 (18) января донес, что «в результате упорного и длительного боя, в течение которого противник вводил новые части, ст. Ольгинская была нами оставлена. Части корпуса главными силами сосредоточились в ст. Хомутовской, оставив сторожевое охранение на линии высот между Ольгинской, Хомутовской и Злодейским»… Штаб Добровольческого корпуса доносил, что противник, заняв ст. Ольгинскую, наступал оттуда конницей силою до 4000 сабель при четырех орудиях на Батайск, двигаясь частью сил и на хутор Злодейский, но это наступление было отбито…

Получив после полудня новые сведения о занятии красными хутора Старомахинского и ст. Ольгинской и движении крупных сил конницы противника на хутор Злодейский в разрез между 3–м Донским и Добровольческим корпусами (4–й Донской конный корпус, находившийся в резерве против стыка этих корпусов, еще не втянулся в бой), командующий Донской армией отдал новую директиву:

«Противник после боя к вечеру 5 (18) января занял конными частями Старомахинский, Ольгинскую и х. Злодейский и лезет в мешок. Более благоприятной обстановки для нас ожидать нельзя. На 6 (19) января приказываю разбить переправившегося через Дон противника, для чего приказываю: 1) Ген. Гуселыцикову — 3–й Донской корпус — передав в подчинение Комкору 4–го конного 10–ю кон. бригаду и подчинив себе 1–ю Пластунскую дивизию ген. Карповича, атаковать противника в направлении на Ольгинскую, прочно обеспечив себя со стороны Старочеркасской станицы. 2) Ген. Павлову — 4–й Донской Конный корпус, — подчинив себе 10–ю кон. бригаду, атаковать в направлении на х. Злодейский. 3) Ген. Кутепову — Добровольческий корпус, — сосредоточив всю конницу в районе Батайска (добровольч. кон. бригада ген. Барбовича и Кубано–Терский Сводный корпус ген. Топоркова), атаковать во фланг и тыл Злодейскую группу противника. 4) Начало атаки всех корпусов — с рассветом. 5) О получении донести. № 064–К. 5 января, 19 часов 15 мин., 1920 г. Станица Сосыка. Ген. Сидорин».

Захватив ст. Ольгинскую, Конармия Буденного, поддержанная на правом фланге 12‑й стрелковой дивизией, наступавшей с севера на Батайск, а на левом 16‑й и 33‑й стрелковыми дивизиями, наступавшими на Ольгинскую и Старочеркасскую, с утра 6(19) января вновь перешла в наступление с целью развить свой успех. Для противодействия ей и ликвидации прорыва генерал Сидорин сосредоточил на небольшом участке фронта Батайск — Ольгинская — Старомахинский более 12 тысяч конницы, а кроме того, на этом участке действовала и пехота 3–го Донского корпуса. Казачьи части с трех сторон охватывали прорывавшуюся группу войск противника и, после ожесточенного боя, разгромили ее, принудив к беспорядочному отступлению.

По советским источникам, 1–й конной армией было произведено в течение дня до девяти конных атак, но все они были отбиты противником, и к вечеру шло беспорядочное отступление красной конницы. Начальникам конных частей с большим трудом удалось установить порядок и, прикрывая свой отход рядом контратак, к вечеру с большинством частей вернуться в Ростов. Некоторое количество частей отошло к ст. Ольгинской, где некоторые из них задержались, а остальные с наступлением темноты присоединились к армии, пробравшись в Ростов и Нахичевань.

По данным штаба Донской армии, этот бой протекал следующим образом:

«6 (19) января 1920 г. части ударной группы (4–й Дон. кон. корпус) в 9 часов выступили в направлении на Ольгинскую для атаки переправившегося противника. В 11 часов части начали развертывание в боевой порядок на линии Сухой Балки — Батайск. В 13 часов в районе х. Злодейского части корпуса завязали бой с конницей противника. Бой отличался особенным ожесточением и до 15 часов не давал перевеса ни той ни другой стороне. В 15 часов противник, разделив свои силы, одну дивизию направил против Батайска. Воспользовавшись этим, командир 4–го корпуса ген. Павлов ввел в бой свой резерв в тыл Батайской группе красных. Противник не выдержал и начал постепенно отходить, преследуемый нашими частями. Отступление противника скоро перешло в беспорядочное бегство, причем красные бросали орудия, пулеметы и ящики со снарядами. Некоторые части противника бросились по болотам к Дону. Лед на болотах проваливался, и орудия красных завязли. К ст. Ольгинской части корпуса подошли в полной темноте и были встречены сильным артиллерийским и пулеметным огнем пехоты, занявшей окопы на окраине станицы. Оставив одну бригаду против Ольгинской, корпус отошел в район Злодейской, имея в виду на следующий день утром продолжать успешно начатую операцию. За день боя наши части взяли 9 орудий, 50 пулеметов, много снарядов, винтовок и обозы. Корпус понес большие потери».

Когда разбитая казаками Конармия Буденного вечером 6 (19) января поспешно в беспорядке отступила на правый берег Дона, в ст. Ольгинской задержались части 16–й стрелковой и 11–й кавалерийской дивизий, а в ст. Старочеркасской — 33–я советская стрелковая дивизия. Часть последней, по свидетельству бывшего комиссара 11–й кавалерийской дивизии Озолина, тоже защищала ст. Ольгинскую. Эти дивизии были отлично вооружены как многочисленными пулеметами, так и артиллерией, почему части 4–го Донского конного корпуса, подойдя к ст. Ольгинской в темноте, не смогли выбить прочно засевшего там противника.

Что касается боевых операций у Батайска 6 января, то официальные данные штаба Донской армии таковы. К 13 часам конная группа генерала Топоркова — Кубанская и Терская дивизии — сосредоточилась в районе Батайска. К этому же времени обозначилось наступление неприятельской конницы от Ольгинской на Батайск, главным образом в обход Батайска с юга (донесение командира 4–го Донского корпуса говорит о том, что Буденный направил одну из своих дивизий на Батайск, ослабив этим силы, действовавшие против 4–го Донского корпуса). Войдя в связь с донцами, генерал Топорков атаковал красных одной конной (Кубанской) дивизией и стал теснить их к Дону. Около 16 часов противник, получив подкрепления, в свою очередь стал теснить кубанцев. Генерал Топорков выдвинул на поддержку конницу генерала Барбовича, которая, развернувшись в блестящем порядке за левым флангом группы генерала Топоркова, бросилась в атаку. Вся конная группа — Кубанская и Терская конные дивизии и бригада генерала Барбовича — во главе с генералом Топорковым обрушилась на конницу противника, смяла ее и повела энергичное преследование. В это время противник был атакован частями 4–го Донского конного корпуса и, сбитый на обоих участках, начал поспешное отступление, преследуемый нами до темноты. Успеху боя значительно способствовало личное хладнокровие и мужество генерала Топоркова, который в конце боя был серьезно ранен в ногу (в командование группой вместо него вступил генерал Агоев). Таким образом, бой 6 (19) января закончился поражением Конармии Буденного, отошедшей за Дон, но ст. Ольгинская прочно удерживалась пехотой и частями 11–й кавалерийской дивизии красных.

В 5 часов утра 7 (20) января командующий Донской армией генерал. Сидорин отдал новую директиву об атаке в направлении на Старочеркасскую, Ольгинскую и от Батайска на север, требуя от войск напряжения всех сил, дабы использовать блестящий успех 6 января и отбросить противника за Дон. По данным штаба Донской армии, бой 7 (20) января за обладание ст. Ольгинской отличался большим упорством и ожесточением с обеих сторон. 4–й Донской конный корпус завязал бой около 10 часов и, после внушительной артиллерийской подготовки, атаковал ст. Ольгинскую с юга, с запада и на дамбу к северу от станицы. Красные оказали упорнейшее сопротивление, расстреливая атакующие казачьи части пулеметным и артиллерийским огнем. 3–й Донской корпус не мог с утра оказать содействие нашей коннице, так как части его вели упорные бои с красными, засевшими в ст. Маныческой, хуторе Алитубском, ст. Старочеркасской и хуторе Старомахинском. Тогда командующий Донской армией, видя, что бой затягивается, приказал комкору 3 решительно атаковать Ольгинскую с востока для содействия 4–му корпусу, который не видит направо и налево от себя наступающих соседей, и бить всем корпусом, а не отдельными дивизиями.

Атакованный и с юго–востока частями 3–го корпуса, отрезанный от Нахичеванской переправы, противник к 15 часам был выбит из Ольгинской и стал пробиваться за Дон, причем 2–я бригада 16–й советской стрелковой дивизии была уничтожена, а 3–я бригада пробилась к Нахичевани, понеся значительные потери убитыми и ранеными. В бою было захвачено одно орудие, пять пулеметов и много пленных. Для содействия донцам из района Батайска в 13 часов была двинута Терская дивизия одной бригадой на Ольгинскую, а другой на Нахичеванскую переправу, но, узнав, что ст. Ольгинская уже занята донцами, терцы возвратились в Батайск. Таким образом, бой 7 января закончился новым поражением Конармии Буденного и 16–й советской стрелковой дивизии у ст. Ольгинской, которая была занята донцами.

Потерпев неудачу, Буденный доложил по прямому проводу командующему фронтом Шорину о невозможности добиться успеха на Батайском направлении и предложил новый план атаки из района ст. Константиновской в юго–западном направлении, ручаясь за успех. Добился ли бы он его, это еще, как говорится, «бабушка ворожила», ибо предпринятое Конармией, поддержанной на левом фланге конным корпусом Думенко, новое наступление из района ст. Богаевской 15 (28) января закончилось столь же плачевно, как и у ст. Ольгинской.

В боях с 15 по 20 января 4–й Донской конный корпус, с приданной ему 4–й Донской конной дивизией 2–го Донского корпуса, разбил последовательно у хуторов Веселого и Мало–Западенского сначала конный корпус Думенко, а затем Конармию Буденного, отбросив конницу красных за реку Дон, причем противник потерял почти всю свою артиллерию и много пулеметов, а 11–я кавалерийская дивизия красных временно утратила свою боеспособность.

Командующий фронтом Шорин не согласился с планом, предложенным Буденным, приказав снова перейти в наступление и во что бы то ни стало овладеть Батайском. 8 (21) января Конармия, совместно с соседними дивизиями 8–й армии, вновь перешла в наступление на фронте Батайск — Ольгинская — Старочеркасская — Маныческая. На правом фланге, юго–западнее Ростова, была брошена в бой 9–я советская стрелковая дивизия. В центре перешла в наступление на Батайск 12–я стрелковая дивизия, 3–я бригада которой переправилась через реку Койсуг и залегла в 2 верстах от Батайска, но контратакой добровольцев была отброшена и отошла.

По данным штаба Донской армии, наступление красных 8 (21) января окончилось поражением их на всем фронте. В этот день части 3–го Донского корпуса выбили противника из ст. Маныческой и ст. Старочеркасской, причем при отходе на Аксайскую красные оставили восемь орудий, завязших в болоте. После продолжительного боя с конницей противника силою не менее двух дивизий, наступавшей от Нахичеванской переправы на ст. Ольгинскую, 4–й Донской конный корпус обрушился главной массой против левого фланга противника, опрокинул его и отбросил к Нахичеванской и Ростовской переправам. Преследование было задержано сильнейшим артиллерийским огнем красных с правого берега Дона.

Сдержав наступление частей 33–й и 40–й стрелковых дивизий красных к северо–востоку от Батайска, корниловцы и конница генерала Агоева (Кубано–Терский корпус) перешли в решительное наступление, смяли противника и погнали его к Нахичеванской переправе. Преследованию непосредственно до переправ помешал огонь многочисленной артиллерии с правого берега Дона, от которого корниловцы понесли большие потери (оперативные сводки). Это новое поражение ударной группы красных еще более обострило отношения между Реввоенсоветом Конармии и командующим фронтом Шориным и принудило его окончательно отказаться от дальнейших попыток прорвать фронт на участке Батайск — Ольгинская.

В боях 6, 7 и 8 января 4–м Донским корпусом взято 10 орудий, 66 пулеметов и 1700 пленных, а по данным штаба генерала Деникина, за время этих боев взято всего 22 орудия и 120 пулеметов. По окончании этих боев 4–й Донской корпус был отведен в резерв, а участок фронта от ст. Маныческой до Нахичеванской переправы (исключительно) занял 3–й Донской корпус генерала Гуселыцикова.

Бои под Ольгинской и Батайском, как отмечают и белые и красные источники, были ожесточенными и кровопролитными, и обе стороны несли большие потери. Трудно теперь вспомнить и восстановить все, но можно отметить, что в этих боях ранен командир Кубано–Терского корпуса генерал Топорков, убит и. д. инспектора артиллерии 4–го Донского конного корпуса полковник Леонов Б. А., [15] тяжело ранен и скончался от ран командир Донского артиллерийского дивизиона полковник Бабкин Ф. И. [16]

И всем участникам вооруженной борьбы с большевиками следует помнить, что этот чрезвычайно важный четырехдневный бой, в случае его проигрыша, означал бы конец вооруженной борьбы на Юге: не было бы ни Новороссийска, ни Крыма, ни заграницы, — все погибло бы на месте, если бы, ценою очень больших потерь, не спасли бы положение донские казаки.

Е. Ковалев ВТОРОЙ БОЙ С КОННИЦЕЙ БУДЕННОГО И ДУМЕНКО НА МАНЫЧЕ[17]

После неудачной попытки конармии Буденного форсировать реку Дон у Батайска и Ольгинской с 6 на 8 января 1920 года красное командование выработало новый план боевых операций. К этому времени 9–я и 10–я советские армии, отбросив 2–й и 1–й Донские корпуса, вышли на реку Маныч. 9–я армия заняла фронт в нижнем его течении, а 10–я по правому берегу, от хутора Балабина через Великокняжескую до Соляных озер.

Главнокомандующий советскими вооруженными силами Каменев 12 января предложил следующий план: 8–я советская армия, с передаваемыми ей из конармии 9‑й и 12‑й стрелковыми дивизиями, должна была сковать противника на своем фронте. Конармия должна была перейти в район Раздорская — Константиновская, усилить свой состав присоединением конного корпуса Думенко и 21‑й стрелковой дивизией из 9–й армии, прорвать фронт на нижнем Маныче и ударом на ст. Мечетинскую охватить с фланга и тыла войска противника, занимавшего фронт по Дону от устья Маныча до Азова. Командующий фронтом Шорин несколько изменил этот план, приказав корпусу Думенко самостоятельно прорвать фронт на Маныче в районе хуторов Ефремов — Веселый и действовать в направлении на Мечетинскую, а конармии Буденного прорвать фронт на реке Маныче в районе хутора Мало–Западненского и наступать на фронт Кагальницкая — Хомутовская. Короче говоря, красные предполагали прорвать фронт Донской армии на протяжении 25 верст и вышли на линию железной дороги Батайск — Торговая.

Наступление этих двух групп началось, однако, не одновременно. Либо действия их не были согласованы вообще, либо это явилось следствием неприязненных отношений и соперничества между Буденным и Думенко. Организатором красной конницы и первым ее командиром был Думенко, быстро стяжавший себе известность на Царицынском фронте, командуя дивизией. После того как он был ранен, его заменил Буденный, ставший затем командиром кавалерийского корпуса и, наконец, командующим конной армией.

Осенью 1919 года, когда корпус Буденного был переброшен на борьбу с Мамантовым, оправившийся от ран Думенко сформировал в районе Царицына кавалерийскую дивизию, ядром которой послужила бригада Жлобы. В конце октября дивизия Думенко была передана в 9–ю армию и направлена в ст. Урюпинскую для борьбы с конницей 2–го Донского отдельного корпуса [18] генерала Коновалова, [19] растрепавшей к тому времени войска 9–й армии во время месячного рейда по ее тылам. После подчинения Думенко конной группе 9–й армии тов. Блинова он оказался командиром Сводного Конного корпуса.

К описываемому моменту в настроении Думенко по отношению к коммунистам произошел какой‑то сдвиг. Он якобы стал расстреливать втихомолку и топить в Маныче наиболее активных из них, и это кончилось для него плохо. Вскоре он был арестован и заключен в ростовскую тюрьму. После Новороссийска, когда Конармия проходила через Ростов, направляясь на Польский фронт, попавшие в Конармию белые казаки, проходя мимо тюрьмы, слышали, как он кричал в окно: «Казаки, спасите!» Позже он был расстрелян. Его преемником был Жлоба, печально закончивший свою карьеру в Крыму, где его корпус был окружен и уничтожен войсками генерала Врангеля.

По боевым качествам части Буденного и Думенко были равноценны, и Думенко не хотел быть под командой своего бывшего подчиненного, почему приказания Буденного он или исполнял плохо, или совсем не исполнял. Потому ли, что Думенко хотел показать, что он может действовать успешно и без конной армии, как уверяет Буденный, или потому, что Буденный умышленно задержал переход Конармии в наступление, в действиях красных получился разнобой, позволивший казачьей коннице разбить противника по частям.

13 января утром Думенко перешел в наступление из района хутора Спорного и, переправившись по льду через Маныч, выбил из хутора Веселого 3–ю пешую бригаду Сводной дивизии. Развивая наступление, конница противника окружила и разбила 2–ю и 3–ю бригады Сводной дивизии севернее хутора Процыкова. Перешедшие в наступление 1–я Донская пластунская и Ополченская бригады заняли было восточную окраину хутора Веселого, но были контратакованы конницей и отошли, отбив четыре орудия, потерянные 3–й бригадой. Противник продолжал, наносить удары, и к вечеру бой шел в 8 верстах севернее станицы Мечетинской. Ликвидация прорыва была поручена 4–му Донскому конному корпусу (9–я и 10–я Донские конные дивизии), находившемуся в резерве в ст. Кагальницкой, с передачей в подчинение командира корпуса 4–й Донской конной дивизии [20] (генерал Позднышев [21]) из 2–го Донского отдельного корпуса.

Утром 14 января 4–й корпус выступил из ст. Кагальницкой и к вечеру развернулся, заняв исходное положение для атаки на следующий день конницы Думенко, занявшей к тому времени хутора В. Хомутец, Таловской, Поздеев и Мало–Западенский. Конармия Буденного располагалась в то время в районе ст. Багаевская — п. Елкин — хутор Хохлатовский, ведя рекогносцировку переходов через Маныч, то есть фактически бездействовала два дня, и перешла в наступление только в ночь на 15 января. Это позволило командиру 4–го корпуса генералу Павлову, имевшему в своем распоряжении силы, значительно превосходившие корпус Думенко, уверенно приступить к ликвидации последнего.

По данным штаба Донской армии, около 9 часов утра 15 января авангард 4–го конного корпуса завязал бой с противником у хуторов В. Хомутец, Процыков и Поздеев. С нашей стороны с начала боя введена была почти вся артиллерия, и красные начали отступать, преследуемые нашими частями. Планомерный отход красных до хутора Талового дальше превратился в поспешное отступление, а от хутора Процыкова в беспорядочное бегство. У хутора Веселого красные пытались оказать упорное сопротивление и к югу от него выставили большое количество артиллерии, открывшей сильный огонь по наступающим частям корпуса. Стремительной атакой наших конных полков красные снова были опрокинуты и в беспорядке бросились через Маныч. Несмотря на большие морозы, лед проваливался, и большое количество орудий с упряжками, пулеметы и всадники стали тонуть.

К северу от хутора Веселого конница красных неслась в полной панике. Дорога от хутора Веселого до хутора Солоного была усеяна орудиями, зарядными ящиками, повозками, брошенными ящиками со снарядами и трупами. К 16 часам наши части вышли к хуторам Солоным, где завязался бой. Нами было взято свыше двадцати орудий, много пулеметов, зарядных ящиков и обозы. Потери корпуса были незначительны. Со стороны противника в бой было введено девять конных полков корпуса Думенко, а на правом берегу Маныча дивизия пехоты.

Пока 4–й Донской конный корпус вел бой с Думенко, Буденный, переправившись через Маныч, атаковал 7–ю Донскую пешую дивизию, и после трехчасового боя его 6–я и 11–я кавалерийские дивизии заняли хутор Мало–Западенский и продолжали развивать успех в направлении на хутор Поздеев. 4–я кавалерийская дивизия красных нанесла удар в районе хутора Княжеско–Леоновского, где захватила 1500 пленных и, развивая успех, повела наступление в тыл частям, занимавшим станицу Маныческую. Части 7–й Донской пешей дивизии отошли в район хуторов Усманов — Пустошкин, и в ст. Маныческую вошли части 21–й советской стрелковой дивизии, наступавшие с фронта.

Так как 4–й Донской конный корпус был скован боем с Думенко, командующий Донской армией передал в резерв 4–го корпуса Кубанскую и Терскую дивизии генерала Агоева, направив их в ст. Кагальницкую, и приказал командиру 4–го корпуса на следующий день разбить Буденного. В 8 часов утра 16 января 9–я Донская конная дивизия [22] завязала бой с противником в районе к севернее от хутора Поздеева, но была отброшена и отошла к хутору Веселому и далее на 4 версты к югу от этого хутора. В хуторе Веселый вступили части 6–й кавалерийской дивизии красных. Следовавшие за ней в том же направлении от хутора Мало–Западенского 11–я и 4–я кавалерийские дивизии в 9 часов утра были атакованы со стороны хутора Поздеева сильной числом и духом 10–й Донской конной дивизией. [23] Наша атака была настолько стремительна, что масса конницы, до 6000 коней, была смята и в беспорядке бросилась за Маныч через переправу у хутора Платова (у восточной окраины лимана Пресного). Были захвачены многочисленные трофеи, 20 орудий, много пулеметов и пленных, принадлежавших к составу 4, 6 и 11–й кавалерийских дивизий Буденного. Преследование продолжалось до переправы у хутора Платова и частью сил до хутора Федулова, на правом берегу Маныча. Здесь преследование было остановлено ввиду наступавшей темноты и появления с востока трех больших колонн противника. Это были части 6–й кавалерийской дивизии красных, выбитые из хутора Веселого 4–й Донской конной дивизией и отходившие на правый берег Маныча к хуторам Маныч–Балабинскому и Федулову. Части 10–й Донской конной дивизии были отведены в район хутора Поздеева. В этот же день 14–я Донская конная [24] (генерал Голубинцев [25]) и 4–я пластунская бригады [26] 1–го Донского корпуса [27] разбили части 9–й советской армии, перешедшие Маныч у Яновской переправы, захватив 13 орудий, 40 пулеметов, 1500 пленных и обозы.

Как и во время боев у Ольгинской, Буденный донес, что конная армия не может выполнить поставленной ей задачи, хотя ранее и ручался за успех, и так же, как и раньше, командующий фронтом Шорин приказал ему снова перейти в наступление, подчинив ему конницу Думенко и 21–ю стрелковую дивизию. 19 января Буденный, снова переправившись через Маныч, перешел в наступление, но наткнулся на 4–й Донской конный корпус, который в этот день тоже перешел в наступление. Частям Конармии пришлось принять встречный бой, причем, как скромно пишут большевики, «вынеся на своих плечах неравный бой, они не достигли успеха, так как белые, действуя огромными массами конницы на фланги и разрезая фронт, принудили их отойти за Маныч». На другой день последние конные части красных, задержавшиеся на левом берегу, были отброшены на правый берег Маныча и красные прекратили операцию.

Так как в то время Белые армии вели лишь активную оборону, наши части не преследовали красную конницу, что позволило ей привести себя в порядок и пополниться. В конце января Конармия Буденного была переброшена на Великокняжеское направление. Следствием этого явился поход донской конницы в жестокую стужу по безлюдной, занесенной снегом степи на Торговую. Этот поход, являющийся наиболее трагическим эпизодом из всей истории Белой борьбы на Юге России, не укладывается в рамки настоящей статьи и требует особого очерка.

А. Корсон[28] ЗАПОРОЖЦЫ ПОД БАТАЙСКОМ[29]

Начну свой рассказ с того, что за день до Рождества наш корпус (генерала Топоркова), потеряв связь на правом фланге с донцами, отступавшими быстро на Новочеркасск, попал под удар буденновцев, преследовавших донцов «на хвосте». Генерал Топорков приказал нашему полку прикрывать отход корпуса, а сам быстро повел его на соединение с донцами, пытаясь образовать сплошной фронт с ними.

Ну, мы и остались прикрывать, тем более что наша третья сотня была в разведке, где‑то впереди. Жаль было сотню, и мы отходили медленно, в надежде, что сотня догонит нас. Одна полусотня и присоединилась к нам, а другая, с дальней разведки, пришла в Батайск только через пять дней, обойдя занятый красными Ростов по льду, ниже города. Полк же, прикрывая отход корпуса всю дорогу до Нахичевани, отбивал атаки мелких частей Буденного и понес большие потери.

В одну из таких контратак я пошел со второй сотней на сотню буденновцев, выскочивших из‑за холма во фланг полку, с двумя пулеметами. Пулеметы успели развернуться и встретили нас сосредоточенным огнем. Полегло больше половины казаков, был убит командир сотни, подо мной убили коня. Полк прошел благополучно, а мы остались на поле боя. Падая, мой конь зажал мою левую ногу, и, выбираясь, я измазался в его крови с головы до ног.

Выбравшись из‑под коня, я, освободив свой кольт, пошел вслед ушедшему далеко полку. Положение получилось аховое: сдаваться приближающимся красным или кончать жизнь… Спасли меня два обстоятельства: буденновцы, задержавшиеся, грабя и добивая раненых второй сотни, позволив мне отойти на порядочное расстояние, и молоденький казачок, появившийся откуда‑то с заводной лошадью. Лошадка — маленькая, седло — один ленчик, увешена лошадка дисками к пулеметам «льюис», но конь стоял на четырех ногах и двигался. Сбросив диски, я взгромоздился на конька и пошлепал к полку. А полка‑то уже и не видно… У моего конька, кроме собачьего аллюра, ничего не было, но все‑таки я двигался, и вроде как воин.

Увязались за мной два буденновца, орущие: «Отдай красный башлык!» Я шлепал дальше и оглядывался, как скоро они меня нагонят? Потом увидел — они остановились, испугавшись несущейся на них небольшой группы всадников. Буденновцы повернули к своим, а на меня налетела полусотня нашей третьей сотни с командиром, фамилии которого не помню. Полусотня умчалась, а командир сотни остался со мной. Конь под ним — чудный, и порешили мы так: будем уходить, как можем, а в случае неустойки он возьмет меня «на второй этаж» и — ходу! Однако до этого не дошло, и под Нахичеванью мы присоединились к полку. Мне дали прекрасного коня, принадлежавшего убитому командиру второй сотни. После этой передряги состояние мое было неважным. Но подо мною был чудный конь, кругом — свои люди, и «жизнь стала лучшей, жить стало веселей»…

Вечером корпус генерала Топоркова (вернее, его остатки) втянулся в Ростов, направляясь к мосту через Дон. Идем по Садовой. Широкая улица сверкает огнями. Масса гуляющей публики. Рестораны, кафе полны… Я еду рядом с войсковым старшиной Пономаревым, он временно командовал полком. Я еду около самого тротуара. Впереди, с дамами под ручку, идут два офицера, оба в шинелях мирного времени, при шпорах и весело болтают с дамами; слышен беззаботный смех…

Один из офицеров повернулся и подошел ко мне. Спрашивает:

— А скажите, пожалуйста, куда казаки передвигаются?

— За Дон. Новочеркасск уже занят красными, очередь за Ростовом. Армия уходит за Дон.

Надо было видеть его лицо! Повернулся, бегом нагнал своих, и, после короткого разговора, обе пары помчались куда‑то. Идем дальше. Увидел на фонарных столбах висящие фигуры — одну, другую, третью… Остановил прохожего и спросил, что это? Оказалось, что за два дня перед этим большевики пытались поднять восстание. Ну, комендант и поразвесил участников по фонарным столбам, как рождественские игрушки. Был сочельник. Подошли к спуску на мост, а спуск крутой и обмерз, как хороший каток. Пришлось спешиться, взять коней под узду и, сдерживая, спускаться к мосту по тротуару. Нужно было видеть, что получилось с конной артиллерией! И вообще с упряжками! Пушки впереди, кони позади, и все это скользит вниз к мосту!..

Спустившись к мосту, увидели Сережу Топоркова. Стоял он пеший посередине со своей палкой — альпийской киркой — и регулировал этот оползень. Увидев нас, подозвал меня, засыпал вопросами — где полк, что произошло, почему я весь в крови? Выслушал мой доклад и приказал остаться с ним для помощи:

— Вынимай пистолет и направляй — конных и пеших на правую сторону, артиллерию посередине, а повозки с беженцами и обозы на левую сторону, а кто не подчинится — стреляй!

Ну и простояли мы на мосту до утра, но движение кое‑как наладили. С рассветом и сами перешли Дон. Но тут‑то и попали в самый ужас… Пройдя через мост под нашим наблюдением: «Куда прешь?» и «Потише!» — народ рванул к Батайску — кто скорее! Дамба по болоту — узкая, высокая, скользкая, грязная, ну — все и пошло к черту! — сплошная каша. Крики, вопли, стоны, плач… Повозки полетели с дамбы под откос, разбрасывая седоков — мужчин, женщин, детей! Сплошной ужас…

Наконец мы добрались до Батайска. На площади около церковной ограды встретили наших казаков; говорят — штаб полка здесь. Но я был уже не в силах двигаться, привязал коня к ограде, хлопцы принесли охапку сена, и, улегшись у ног коня, я уснул, сказав себе: «Встану только, когда сам Буденный меня разбудит!»

Собрав все, что можно было собрать из остатков полка, всего человек триста из тех семисот, что были перед Новочеркасском, при семи офицерах, включая командира полка и меня — адъютанта, мы расположились в Батайске зализывать раны.

Кутепов со своей «цветной» пехотой имел позицию вдоль высокой железнодорожной насыпи Батайск — Ростов; в его резерве была отличная кавалерия генерала Борбовича. Генерал Топорков с нашей 1–й конной (Кубанской) дивизией и Терской бригадой стал между Батайском и станцией Ольгинская, занятой донцами. Надо сказать, что прочной связи у нас с донцами не было. Они видели нас, мы видели их — это все. Несколько раз наша дивизия выходила по тревоге за Батайск и возвращалась обратно.

Но вот 6 января при трескучем морозе наша дивизия часов в десять — одиннадцать утра по тревоге вышла на рысях из Батайска и, построившись по полкам, в сомкнутых колоннах пошла навстречу буденновцам. Вел дивизию сам генерал Топорков. Перед нами развернулась такая картина: ясный солнечный день, видимость прекрасная. На нас наметом идет бригада буденновцев. На нашем правом фланге, за первой бригадой (екатеринодарцы и линейцы), — пустое место, прорыв. Вдали, из станицы Ольгинской, донцы уходят по отлогому скату на высоты за станицей под сильным давлением красных…

Генерал Топорков бросил нашу бригаду (запорожцев и уманцев) против обнаглевшей бригады буденновцев, окрыленных предыдущими победами. Мы пошли в атаку. Пошли на нас и они. Но, по мере сближения, пыл у нас и у них стал остывать, и, сойдясь близко, — стали. Со стороны буденновцев выскочил какой‑то удалец против войскового старшины Пономарева и командира четвертой сотни, есаула Завгороднего, [30] и начал осыпать их «комплиментами», настолько крепкими и едкими, что никакая бумага, даже гербовая, их не выдержала бы. Наступил тот психологический момент, когда сошедшиеся лицом к лицу противники гадают — а кто первый не выдержит и сорвется удирать? Так‑то вот, стоим мы друг против друга и переругиваемся…

Далеко на правом фланге донцы, выбитые из Ольгинской, отступают. На правом фланге нашей бригады екатеринодарцы и линейцы стоят на месте и мнутся в нерешительности. Генерала Топоркова ранили в ногу, и он выбыл из строя. Картина скверная, похоже, что нам придется удирать! Но вот тут‑то и произошел случай, решивший бой в нашу пользу.

Командир или комиссар буденновской бригады, которая стояла против нас, подскочил уж больно близко к Пономареву и Завгороднему и, видимо, чересчур уж обидно их обругал, и Пономарев с наганом, а Завгородний с шашкой, оба с воплем, бросились на него. Не ожидая такого оборота, комиссар пируэтом повернул своего скакуна к своим. Этот пируэт и решил исход боя: наша бригада с гиками и криками «Ура!» бросилась в атаку. Буденновцы закрутились, сбивая друг друга, и пошли наутек к плавням, сметая на пути идущие к ним на помощь полки красных. Наша первая бригада проснулась и тоже бросилась в атаку на тех буденновцев, которые были против нее.

В этот момент на левом фланге нашего полка раздались радостные крики: «Казаки пошли в атаку! Казаки пошли в атаку!»… Загремело могучее и злое «ура!!». И вот тут‑то несокрушимой стеной вылетела из‑за насыпи чудная конница Барбовича и ударила во фланг и частью в тыл буденновцам. Часть пехоты Кутепова, ухватившись за стремена всадников, тоже бросилась на красных. Буденновцев охватила паника, и они, давя друг друга, бросились к плавням и переправам. Их бронепоезда с правого берега Дона открыли беглый огонь и по нам, и по своим.

В этот момент одна из разорвавшихся гранат осколком снаряда пробила моего чудного коня под холку, впереди моего левого колена, и застряла, выйдя на дюйм на правой стороне холки. Кровь забила фонтаном с обеих сторон, видно было, что жизни коня пришел конец, и я повернул в тыл, достать ему заместителя. Вскорости я нагнал санитарную линейку первой сотни, а при ней был заводной конь. На линейке лежал и умирал сотник 1–й сотни Коля Соловьев, раненный в живот. Я попрощался с Колей, взял его коня, переседлал своим седлом и вернулся на нем искать полк. Полк я встретил на окраине плавней, он возвращался в Батайск, и люди, и кони — вымотанные, усталые, но веселые. Именно веселыми казались и кони…

7 января большой активности Буденный не проявлял. 8 января красная конница опять попробовала свои силы против нас, но к концу дня окончательно выдохлась и удрала за Дон. Но наступил моральный упадок сил и у нас: после 8 января в одну ночь конный корпус генерала Топоркова буквально растаял, и собрали мы казаков только уже за Кубанью. Там часть наших непобедимых запорожцев «раскаялась» и вернулась в родные станицы, а я со штандартом, семью офицерами и десятью казаками присоединился к штабу генерала Топоркова и ушел в Новороссийск.

Ф. Елисеев ОТХОД ОТ МАНЫЧА (В 1920 ГОДУ)[31]

После жестоких боев под Торговой все части войск отходили на юго–запад, к железнодорожному узлу Тихорецкой. Под селом Белая Глина Ставропольской губернии произошла катастрофа в 1–м Кубанском корпусе.

О гибели всего штаба 1–го Кубанского корпуса и генерала Крыжановского пишет начальник 20–й стрелковой дивизии Майстрах следующее: «21–го февраля (нов. стиля) поездной состав штаба 1–го Кубанского корпуса стоял на станции Белая Глина. Тут же были и два бронепоезда. По получении донесения о нахождении в тылу красной конницы штаб корпуса и бронепоезда двинулись на Тихорецкую, но путь был уже перехвачен красными, и у взорванного моста поезда застряли. Скоро на них вышла конница Буденного — 4–я и 6–я дивизии. Сгоряча командир 2–й бригады Мироненко повел части своей бригады в атаку на бронепоезда. Атака была отбита командами бронепоездов и присоединившимися к ним офицерами штаба корпуса. Мироненко и командир 35–го полка были убиты. Конница отхлынула. Тогда по приказанию Буденного, прибывшего к месту боя, были вызваны на открытую позицию конные батареи, начавшие бить прямой наводкой по белым. Держаться далее в бронепоездах было нельзя. Вооружившись винтовками, штаб корпуса и команды бронепоездов, с генералом Крыжановским и инспектором артиллерии генералом Стропчинским [32] во главе, по занесенному снегом полю стали отходить от железнодорожного полотна. Они сразу же были окружены красной конницей. Несмотря на совершенно безвыходное положение, белые не сдавались и старались пробиться в степь. Конные атаки красных встречались и отбивались выдержанным залповым огнем. Красным хотелось захватить окруженных живыми, но после того, как несколько атак было отбито и они (красные) понесли большие потери, пришлось отказаться от этой мысли. Конница отошла, а вперед были выдвинуты пулеметные тачанки, открывшие огонь по кучке белых. В 2 — 3 минуты пулеметный огонь скосил всех. Тогда вновь бросилась конница и зарубила тех, кто был еще жив. С генералом Крыжановским погибло около 70 офицеров», — заканчивает Майстрах.

Сводка штаба Донской армии, «по горячим следам», как подчеркнуто, повествует: «9–го февраля, после неудачи пробиться из села Песчанокопской на Белую Глину, 2–я [33] и 3–я [34] Кубанские пластунские бригады отошли на село Ново–Покровское Ставропольской Губернии, а потом на станицу Успенскую. С 6–ю орудиями они сосредоточились в станице Кавказской. Все имущество 1–го Кубанского корпуса попало в руки красным».

Стоял крепчайший мороз. Все занесено глубоким снегом. Под давлением противника 2–й Кубанский конный корпус отступал южнее железнодорожного полотна, параллельно 1–му Кубанскому корпусу, не имея с ним живой связи по удаленности расстояния. У села Красная Поляна, на походе 9 февраля (старого стиля. — Ф. Е.), хвост 2–й Кубанской дивизии 2–го корпуса неожиданно был атакован конницей Буденного во фланг со стороны Белой Глины. Атака была отбита, но дивизия потеряла раненым генерала Фостикова. На ночь корпус отошел в село Кулешовка. 10 февраля корпус перешел границу Ставрополья и остановился в станице Успенской. Только здесь штаб корпуса узнал о катастрофе 1–го корпуса. Железнодорожный узел станции Кавказская стоял под угрозой налета на него красной конницы. Пробыв в большой и богатой станице Успенской три часа, корпус сделал 30 верст на юго–запад и на ночлег остановился в станице Дмитриевской. 11 февраля, повернув на юг, все восемь полков с артиллерией, до 3000 боевых шашек, расположились по квартирам в станице Кавказской, главном военно–административном центре Кавказского отдела Кубанского войска. Здесь в состав корпуса вошли остатки пластунских бригад 1–го Кубанского корпуса, которые пополнились казаками ближайших станиц. Произошел сполох. Пополнились казаками 1–й [35] и 2–й [36] Кавказские полки этого отдела. Самостоятельно образовалось три партизанских станичных отряда, под начальством своих офицеров, каждый силою до 150 шашек — Успенский, Темижбекский и Кавказский. В станицу по Красной улице, с молодецкими песнями, «чеканя ногу», вошла рота «желтых гренадер» какого‑то «Легиона чести», составленного из экспедиционного Русского Корпуса во Франции во время Великой войны и теперь прибывшего на родину. Корпус окреп и, можно сказать, безмятежно отдыхал. Было полной неожиданностью, когда 16 февраля ночью, задолго до рассвета, станица была обстреляна с севера шрапнельным огнем. По тревоге все восемь конных полков сосредоточились на широком выгоне западнее станицы. Оказалось, что железнодорожный узел Кавказская занят пехотой красных. По неизвестным причинам эта пехотная группа с рассветом оставила хутор Романовский и стала отходить на север. Выброшенный в преследование 1–й Лабинский полк [37] конной атакой во фланг пленил ее полностью. По донесению командира корпуса генерала Науменко в Екатеринодар, в приказе по Кубанскому войску от 20 февраля, № 70, было указано: «Пленены полностью 343–й и 344–й стрелковые полки, 5 орудий и 18 пулеметов 39–й дивизии». Окрыленный успехом и пополненный казаками, 20 февраля корпус перешел в наступление на север и, после упорного боя, занял станицу Дмитриевскую, в 25 верстах от Кавказской.

21 февраля на рассвете три цепи красных неожиданно подступили к Дмитриевской. Конная бригада Курышки уже охватила станицу с востока. Выброшенные вперед по тревоге полки перешли в контратаку. Сильная Лабинская бригада обрушилась на пехоту, сломала их цепи и пленила полностью свыше 2000 стрелков. Пулеметные линейки и орудия успели ускакать в Ильинскую. То была 32–я стрелковая дивизия. Конница Курышки, видя гибель своей пехоты, повернула назад в Ильинскую. Начались переменные бои за станицу Ильинскую, в 7 верстах севернее Дмитриевской, которая несколько раз переходила из рук в руки.

25 февраля на рассвете красная пехота вновь неожиданно появилась под Дмитриевской. Полки корпуса не успели занять, по диспозиции, свои места и оставили станицу. 26 февраля 2–я Кубанская дивизия весь день вела бой за переправу на реке Челбасы, в 12 верстах от железнодорожного узла станции Кавказская, при хуторе Романовском (теперь город Кропоткин), и с темнотою отошла в Романовский, где и сосредоточился весь 2–й Кубанский корпус генерала Науменко и пластуны.

27 февраля едва начался рассвет, как с северных бугров затрещал по хутору огонь красных. Выброшенные вперед 2–я и 4–я Кубанские казачьи дивизии корпуса обнаружили: все ровное поле, от хутора Романовского до станицы Кавказской, шириной в 7 верст, заполнено цепями красной пехоты с многочисленными пулеметами на линейках и с конными группами на флангах. Борьба являлась бесполезной. Генерал Науменко приказал дивизиям отходить на запад, в станицу Казанскую.

С оставлением железнодорожного узла станции Кавказская терялась живая и телеграфная связь с 4–м Кубанским конным корпусом [38] под Ставрополем, с Терским войском и всем Терско–Дагестанским краем. Дальше — отход за Кубань, в горы, к Черному морю, где и закончила свое существование Кубанская армия. Генералу Науменко, живущему недалеко от Нью–Йорка, — словно рапортом — даю отчет как единственный оставшийся в живых командир полка его корпуса.

И. Долаков[39] МАРШ ДРОЗДОВЦЕВ (ОТ РОСТОВА ДО НОВОРОССИЙСКА)[40]

27 декабря 1919 года. После боя у с. Крым, поздно вечером, был получен приказ, в силу которого Дроздовская дивизия, ввиду занятия красными Новочеркасска, должна через Ростов прийти в Батайск. В 3 часа утра 1–й стрелковый генерала Дроздовского полк выступил из Мокрого Чалтыря и под холодным ветром, дувшим в лицо, по обледенелой и скользкой дороге двинулся в путь. На ст. Хопры уже горели брошенные нашими частями эшелоны. К рассвету полк подошел к полковому эшелону, одиноко брошенному среди поля перед станцией Гниловской. По приказанию командира полка часть полкового имущества была взята из эшелона; приказано было всем офицерам и стрелкам взять по две винтовки, и, кроме того, было предложено всем переодеться с ног до головы в новое обмундирование. Оставшееся в эшелоне имущество было сожжено. В огне погибли: хорошо оборудованная оружейная мастерская, склад оружия, походная полковая церковь и много бумаг.

Около 9 часов колонна полка втянулась в Гниловскую и остановилась, так как город Ростов в ночь с 26 на 27 декабря был занят красными. После небольшого совещания решено было здесь же, у Гниловской, переправиться по льду на левый берег Дона и продолжать путь на Батайск. Уходя за Дон, наши зажгли огромные составы нефти, бензина, мазута, керосина и других горючих веществ, брошенных на станции. К 14 часам переправа благополучно закончилась и полк прибыл на привал в с. Койсуг, но к вечеру был получен приказ оставаться здесь на ночлег. Приказано было остановиться в оборонительном положении, заняв позицию по Дону. В Батайске стала Корниловская дивизия.

28 декабря. В связи с удрученным настроением стали появляться различные тревожные слухи, очевидно провокационного характера. Передавалось, будто бы под условием выдачи офицеров красные обещали солдатам и казакам амнистию (что, пожалуй, и правдоподобно) и что якобы казаки готовы это сделать. Около 17 часов благодаря тому, что части 2–го ударного Корниловского полка не были достаточно бдительны, незначительная конная группа красных ворвалась на ст. Батайск и произвела переполох, были зарублены и взяты в плен несколько стрелков. К вечеру положение было восстановлено самими же корниловцами, но вслед за этим последовал приказ усилить бдительность. Сегодня начальник дивизии генерал–майор Витковский отбыл в кратковременный отпуск и за него остался его помощник генерал–майор Кельнер. Со стороны Гниловской были слышны взрывы и видно зарево пожара — то горели склады и эшелоны на станции, зажженные нами.

29 декабря. День прошел спокойно. Расстреляно несколько подозрительных лиц из состава армии, пытавшихся по льду перебежать к красным.

30 декабря. Получен приказ, в силу которого Дроздовская дивизия должна передвинуться на новый участок и занять оборонительную позицию по Дону: 1–й полк в селе Кулешевка (в 12 верстах восточнее Азова), 2–й полк — немецкая колония Новоалександровка и деревня Петрогоровка (в 2 верстах восточнее Азова) и 3–й полк — город Азов. В 8 часов 1–й полк выступил из Койсуга и по чрезвычайно грязной дороге перешел в Кулешевку. К этому времени полк имел следующую организацию: командир полка — полковник Туркул, его помощник по строевой части — полковник Фридман [41], временно исполняющий обязанности адъютанта — штабс–капитан Янчев, начальник службы связи — штабс–капитан Сосновский; 1–й батальон: командир батальона — полковник Петере; комроты 1–й — поручик Домбровский, [42] 2–й — поручик Чугуев, 3–й — поручик Гуревич, 4–й — подпоручик Барабаш и начальник пулеметной команды — поручик Бюро; [43] 3–й батальон: командир батальона — капитан Тихменев, командиры рот: 9–й — поручик Малашенок, 10–й — подпоручик Цветков, [44] 11–й — капитан Искрицкий, 12–й — подпоручик Бикс и начальник пулеметной команды — подпоручик Станишевский, командир офицерской роты — штабс–капитан Трусов, начальник команды пеших разведчиков — поручик Гадлевский, [45] командир пулеметной роты — капитан Алексеев, полковой комендант — капитан Скавронский, заведующий оружием — поручик Дубатов [46] и старший врач — лекарь Казанцев. [47] Полку придан 1–й артиллерийский дивизион Дроздовской артиллерийской бригады [48] в составе 1–й и 2–й батарей. Командир дивизиона — полковник Протасевич, командиры: 1–й батареи — полковник Чеснаков [49] и 2–й — полковник Николаев. [50] В ротах было в среднем по 35 — 40 штыков; пулеметов: тяжелых «максима» — 24 и легких («льюис») — 26. Обмундирован полк был хорошо. На позиции стали: 1–й батальон — на правом фланге, занимая участок от северо–восточной окраины села (включительно) по берегу залива — до церковной площади (исключительно), 2–й батальон — от церковной площади (включительно) до северо–западной окраины села (включительно). Штаб полка, 3–й батальон и полковые команды расположились в центре и на южной окраине села, на южной части — штаб дивизии и артиллерия. На хутор Шведов выставлена застава от команды конных разведчиков. Вправо в Койсуге стали корниловцы и в Кагальницком — Черноморский полк. Заняв позицию, командир полка приказал выслать на хутор Усть–Койсугский конный разъезд в разведку. К вечеру начальник разведки донес, что красные делают попытки переправиться через реку у хутора Усть–Койсугского на левый берег Дона. Ввиду позднего времени и сильной грязи командир решил операцию против переправившихся красных перенести на следующий день.

31 декабря. Разъезд, высланный на рассвете, подтвердил продолжение переправы красных у хутора Усть–Койсугского. Взяв 2–й и 3–й батальоны, команду конных разведчиков и одно орудие 2–й батареи, командир полка в 15 часов отправился в экспедицию с целью разбить красных у переправы. Дождь, шедший накануне целую ночь, окончательно испортил дорогу, и отряду пришлось двигаться в невероятно трудных условиях. Однако красные, заметив движение нашего отряда, боя не приняли, и довольно значительные силы их, занимавшие хутор Усть–Койсугский, спешно отошли на правый берег Дона, будучи вдогонку обстреляны нашими орудиями. В Усть–Койсугском была оставлена конная застава от команды конных разведчиков, а остальной отряд вернулся обратно в Кулешевку и стал по прежним квартирам. В районе Батайска целый день шел артиллерийский бой. На участке дивизии ночь прошла спокойно.

1 января 1920 года. В 11 часов в сельской церкви в селе Кулешевка была отслужена панихида по шефу дивизии генералу М. Г. Дроздовскому (по случаю исполнившейся годовщины со дня его смерти). На панихиде присутствовали временно командующий дивизией генерал–майор Кельнер [51] со штабом и чины нашего полка. Погода по–прежнему сырая и дождливая, грязь увеличивается. Есть надежда, что при таком состоянии погоды Дон может преждевременно вскрыться. Ночь прошла спокойно.

2 января. С рассветом против Усть–Койсугского стали появляться разведывательные партии красных, которые огнем заставы отгонялись. Разведка велась со стороны хутора Калузас (северо–западнее хутора Усть–Койсугского). Офицеры, возвращающиеся с Кубани в полк, передают, что в станицах Кубанской области добровольцу нельзя достать ни квартиры, ни фуража, ни даже воды. Уже сказывается результат пропаганды самостийников.

3 января. Согласно приказу по дивизии, 3–й полк должен очистить хутор Обуховский от красных, а наш 1–й полк, оказывая ему содействие, — хутор Усть–Койсугский. Около 11 часов батальон подходит к хутору, где в это время на заставу наседал противник. Разметав 5–ю и 6–ю роты в цепь, полковник Ханыков перешел в контратаку и прогнал красных с хутора Калузас. Батальон расположился в хуторе Усть–Койсугском, выставив сильное сторожевое охранение на северную и западную окраины хутора. Противник занял позицию вдоль южной окраины хутора Калузас и открыл сильный ружейный и пулеметный огонь, усиленный еще артиллерией с бронепоезда со ст. Гниловская по хутору Усть–Койсугскому. Около 14 часов части 3–го Дроздовского полка вышли за хутор Обуховский и вели бой с красными на буграх, что северо–западнее хутора Обуховского. Заметив движение цепей 3–го полка, красные из Калузаса перенесли часть огня на нас. Тогда командир 2–го батальона приказал командиру 7–й роты выбить красных из Калузаса и, заняв его, связаться с цепями 3–го полка. Стремительной атакой капитан Коньков выбил красных из хутора и, заняв его, послал конную связь в 3–й полк. Красные отошли на хуторе Кумлинский (севернее хутора Калузас). Рота капитана Конькова простояла в Калузасе до вечера, ведя целый день перестрелку с красными; уже с наступлением темноты по приказанию командира батальона вернулась в Усть–Койсугский. Батальону приказано оставаться в хуторе Усть–Койсугском. За весь бой батальон понес незначительные потери, причем ранен командир 5–й роты Давыдович. В этот же день командир полка приказал прибывшему в распоряжение полка поручику Чистякову с 4–м взводом Дроздовской инженерной роты мобилизовать местное население и приступить к рытью окопов по берегу залива вдоль северной и северо–восточной окраины села. Мобилизация была немедленно произведена, и приступлено к работам. Поднявшийся ветер обещает перемену погоды. Грязь густеет. К вечеру ударил легкий морозец, но все это не в нашу пользу, ибо Дон и залив могут окончательно замерзнуть, и тогда оборона участка сделается труднее. Работа по укреплению села велась до позднего вечера. Ночь прошла спокойно.

4 января. На рассвете красные со стороны хутора Калузас повели наступление на хутор Усть–Койсугский, но доблестным 2–м батальоном были отбиты. В Кулешевке мобилизована 2–я партия рабочих, продолжавшая до вечера рыть окопы. Сегодня получаем приказ о переводе 1–го полка в Азов — в дивизионный резерв. Участок 1–го полка получает 2–й полк. На участке 2–го батальона (хутор Усть–Койсугский) целый день шла перестрелка, и только к вечеру она затихла. Мороз усиливается, и ввиду этого дивизии приказано ежедневно выступать с оперативными сводками, давать сведения и о степени проходимости Дона. Ночь прошла спокойно.

5 января. В 3 часа 2–му батальону приказано оставить хутор Усть–Койсугский и прибыть в Кулешевку. В 9 часов колонна полка выступила из Кулешевки, оставив незначительное охранение до прихода 2–го полка. По дороге встретились с шедшим на смену 2–м полком. По прибытии в городе Азов (прибыли около 12 часов) полк расположился на Московской улице (восточная часть города). В Азов перешел и штаб дивизии. На участке дивизии ночь прошла спокойно.

6 января. На участке дивизии спокойно. Сегодня в день Крещения был традиционный парад. В 12 часов на соборной площади был выстроен Азовский гарнизон (части 1–го и 3–го полков), Парадом командовал капитан Тихменев, принимал временно исполняющий должности командира дивизии генерал–майор Кельнер. С утра были получены сведения о том, что на правом фланге нашего корпуса красные потеснили донцов и заняли ст. Ольгинскую. На Батайск для восстановления положения брошена конница генерала Барбовича. К вечеру было получено известие о восстановлении донцами положения и об их победе над красными. На участке дивизии ночь прошла спокойно.

7 января. Получено официальное известие о победе. Взяты пленные и девять орудий. Настроение приподнятое. Есть данные, что вскоре и мы будем наступать. Около 16 часов приехал командир Добровольческого корпуса генерал–лейтенант Кутепов. Был выстроен 1–й полк для парада, во время которого командир наградил восемь стрелков, отличившихся в последних боях, Георгиевскими крестами и медалями. В беседе командира полка с командиром корпуса последний подтверждал слухи о ненадежности наступления на Кубани, где снова входят в моду самостийники, резко желающие разграничиться с Добровольческой армией. Явление это — весьма пагубный результат революции. Поздно ночью командир корпуса уехал в Каял, в штаб корпуса. На участке дивизии спокойно.

9 января. Противник занял хутор Усть–Койсугский и ст. Елизаветинскую. Около 15 часов красные из Елизаветинской открыли по Азову и Петрогоровке артиллерийский огонь. Ночь прошла в ожидании наступления с их стороны, но, однако, они ограничились лишь демонстрацией на участке 3–го полка. На участке же Петрогоровка — Кулешевка ночь прошла спокойно.

10 января. На рассвете, после сильной артиллерийской подготовки, красные повели наступление на Петрогоровку, но были отбиты. 1–й полк получил приказ спешно выступить из Азова и ликвидировать красных, переправившихся на левый берег Дона. В 6 часов полк выступил и в 9 часов прибыл в Кулешевку. Разведка, высланная вдоль левого берега Дона, донесла, что красные большими силами занимают хутор Усть–Койсугский. Противник, занимавший позицию вдоль южной окраины хутора, заметив движение колонны, открыл по ней сильный артиллерийский огонь. Полковник Туркул приказал шедшему в голове колонны 3–му батальону перейти в наступление на хутор, когда красные, не выдержав стремительного удара 3–го батальона, начали отходить. В этот момент и мы с конными разведчиками бросились в атаку и вскоре заняли весь хутор. Красные отошли за Дон на хутор Калузас и оттуда открыли по хутору Усть–Койсугскому сильный ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Несколько зарвавшаяся при преследовании противника, 10–я рота вышла на лед и, очутившись таким образом на открытой позиции, понесла большие потери убитыми и ранеными. Бой закончился с наступлением темноты. Около 17 часов полк вернулся в Кулешевку и, оставив для обороны села три батальона и две батареи, вернулся в город Азов. За бой полк потерял около 60 — 80 человек убитыми и ранеными. Среди раненых — командир артиллерийского дивизиона полковник Протасевич (тяжело), командир 3–го батальона Тихменев (остался в строю), командир 10–й роты — подпоручик Цветков, начальник команды конных разведчиков — поручик Годлевский и контужен исполняющий обязанности оперативного адъютанта капитан Янчев.

11 января. День прошел спокойно.

12 января. Вечером артиллерия красных обстреляла Азов.

13 января. В 4 часа после продолжительной артиллерийской подготовки красные повели наступление на город Азов, но 3–м полком оно было отбито. В 13 часов над Азовом летал аэроплан противника, сбрасывая прокламации: «Опомнитесь, товарищи деникинцы». Ночь прошла спокойно.

15 января. На рассвете после сильной артиллерийской подготовки красные крупными силами повели наступление на участке Дроздовской дивизии, и благодаря густому туману им удалось ворваться в Петрогоровку. Контратакой 2–й полк выбил их из Петрогоровки, взяв два пулемета и пленных. Наступление на Азов было остановлено 3–м полком. На участке 3–го батальона 1–го полка (с. Кулешевка), куда был направлен главный удар, красные заняли хутор Шведов и продолжали наступление на Кулешевку, стараясь обойти село с востока. Заняв резервной ротой окопы у восточной окраины села, капитан Тихменев, благодаря стойкости батальона и плотности огня, заставил красных залечь. Завязалась сильная перестрелка. Капитан Тихменев по телеграфу сообщил в штаб полка (в Кайдар) генералу Барбовичу о положении на участке его батальона. В 6 часов 30 минут 1–й полк выступил из Азова на Кулешевку с тыла. Противник не выдержал удара и в беспорядке начал отступать на хутор Усть–Койсугский, неся громадные потери от конницы генерала Барбовича и от огня 2–й батареи, которая, выкатив орудия на северную окраину села, открыла по ним беглый огонь.

Положение восстановлено. 1–й полк вернулся обратно в Азов. В этом бою у Кулешевки пал смертью храбрых командир 9–й роты поручик Малашенок. Озлобленные своей неудачей, красные до вечера обстреливали город Азов и Петрогоровку. В 14 часов 30 минут 1–й батальон (1–го полка) эшелоном по железной дороге был двинут в Кулешевку на смену 3–му батальону; сменившийся 3–й батальон этим же эшелоном прибыл в 18 часов в Азов. Резюмируя причины нашего отступления от Орла до Дона и не замечая, чтобы в настоящее время что‑либо делалось для их исправления, полковник Туркул, тоже очевидец всей разрухи и непорядков, царивших главным образом в тыловом управлении войск, решил обратиться с рапортом по команде и настаивал на движении его рапорта до главнокомандующего. В рапорте он рисовал подробную картину всех безобразий и злоупотреблений, виданных нами во время войны и при отступлении (горы брошенного имущества и обмундирования, которые не давали в части в то время, когда солдаты мерзли от холода, будучи раздетыми и разутыми), доказывал необходимость отрешиться от мнения, что казаки — лучшая конница, и приступить к формированию регулярной конницы и усилению полковой, что даст возможность не только разбивать противника, но и уничтожать его и т. д.

16 января. Сегодня состоятся похороны убитого командира 9–й роты поручика Малашенка. Против нас, на Маныче, Донской корпус разгромил красную конницу Думенко и взял 20 орудий, много пулеметов и свыше 500 пленных. Настроение поднялось, дух отличный. Давно таких побед у нас не было. Сегодня же по инициативе полковников Туркула и Манштейна (командиры 1–го и 3–го полков) решено сделать ночной налет на ст. Елизаветинскую и хутор Обуховский. Вечером получен боевой приказ о налете. План налета: 1–й полк, выйдя правее станицы Елизаветинской, атакует ее с востока, 2–й полк производит демонстрацию против южной окраины станицы и 3–й полк — атакует хутор Обуховский. Вечером поднялась сильная буря. В 18 часов 1–й полк выступил из Азова на Петрогоровку и оттуда, имея проводников из ст. Елизаветинской, двинулся на хутор Шмаков (восточнее Елизаветинской), где начал переправу по льду на правый берег Дона. Усилившаяся вьюга сильно мешала переправе, а когда полк уже подходил к станице, то вьюга настолько усилилась, что даже проводники — местные старожилы — не могли указать точно дорогу в нее… Вскоре на полк налетели обозы и отдельные люди красных, которые до того растерялись, что у нас спрашивали дорогу на Гниловскую и покорно следовали за нашими конными разведчиками, сопровождавшими их в Азов. Таким образом, 1–м полком были взяты обозы 79–го и 80–го советских полков и имущество с личным составом команды связи. 3–й полк в Обуховском взял четыре орудия, пулеметы и много пленных. Красные, занимавшие ст. Елизаветинскую и хутор Обуховский, были разгромлены и бежали на север. В 4 часа дня 17 января дивизия вернулась в Азов, потеряв несколько человек замерзшими. Одновременно с этим на участках 1–го батальона 1–го полка (с. Кулешевка) произошел весьма печальный случай: батальон Корниловского ударного полка, имевший задание сделать налет на хутор Усть–Койсугский, благодаря поднявшейся вьюге, не доходя до Усть–Койсугского, сбился с пути и стал приближаться к хутору Шведову, занятому взводом 3–й роты. Заметив движение колонны со стороны противника (с севера), застава, подпустив на близкое расстояние, дала три дружных залпа и затем с криком «Ура!» бросилась в атаку. Будучи так неожиданно атакованными, корниловцы разбежались, оставив двух убитыми и несколько раненых. И только наутро они собрались и, отдохнув в Кулешевке немного, ушли обратно в Койсуг.

Кроме захваченных трофеев, эта ночная операция имеет и большое моральное значение, снова показав, что после перенесенных нами тяжелых отступлений мы еще в состоянии когда и как угодно бить красных.

17 января. На участке спокойно. Сегодня день Ангела командира полка Антона Васильевича Туркула. 1–й батальон из с. Кулешевка прислал своему бывшему командиру подарок — символ счастья и удачи — маленького молочного поросенка с поздравительным письмом, привязанным на ленточке к шее, и донесение, что в прибрежных камышах у Кулещевки вылавливаются трупы заблудившихся после нашего ночного налета и замерзших красных. В 16 часов был званый обед, на котором были начальник дивизии со штабом и представители английской миссии. Англичане пили здоровье полковника Туркула и другого именинника в этот день — главнокомандующего генерала Антона Ивановича Деникина. Генерал Кельнер (начальник дивизии) произнес тост по случаю лихого дела и, между прочим, сказал: «1–й батальон преподнес своему бывшему командиру в знак счастья маленького поросенка, а он, именинник, сам в прошедшую ночь подложил большевикам большую свинью…»

18 января. На участке спокойно. В полк прибыло пополнение в количестве 120 человек. Около 17 часов была поднята тревога. Уже было приказано батальонам приготовиться, как получили информацию об обстановке. Оказывается, красные, только теперь опомнившиеся после нашего налета, с боем занимают хутор и станицу Елизаветинскую, развив невероятный огонь по станице. К вечеру огонь стих. Ночь прошла спокойно.

19 января. На участках спокойно. Сильно заболел оперативный адъютант штабс–капитан Янчев.

20 января. Спокойно.

21 января. Из дивизии получен приказ о смене нами (1–й полк) 2–го полка на позиции в колонии Ново–Александровке — Петрогоровке. В 17 часов полк выступил из Азова и перешел на указанный участок: 1–й батальон стал в Ново–Александровке, штаб полка, 2–й и 3–й батальоны и полковые команды — в Петрогоровке. В Азове остались офицерская рота (кроме одного взвода, приданного штабу полка), маршевая рота и обоз 1–го разряда. Сторожевое охранение выставлено от 2–го батальона по берегу Дона, на северной окраине деревни. Деревня Петрогоровка, по преданию, — та самая деревня, откуда Государь Император Петр Великий наблюдал за взятием города Азова. По Азову красные били из артиллерии. На участке полка ночь прошла спокойно.

22 января. День прошел спокойно. Около 21 часа от 2–го батальона послана разведка в составе 10 человек при офицере в сторону станицы Елизаветинской, но обратно не вернулась. Предполагается, что она, по–видимому, заблудилась и попала к красным, так как в районе хутора Шаматова была слышна стрельба.

23 января. На участке без изменений. В штаб дивизии вызван командир полка на совещание. В Азов приехал командир корпуса генерал–лейтенант Кутепов. Выяснилось настроение, в общем говорящее за то, что красных бить можно, как били их и прежде, но сильно вредят общему делу кубанцы, заметно разложившиеся и по–большевистски настроенные.

24 января. В 2 часа разведка красных подошла к правому флангу 2–го батальона (участок 6–й роты) и, обстреляв из пулемета Петрогоровку, скрылась. В 13 часов в немецкой колонии Ново–Александровке, в расположении 1–го батальона, полковым священником была отслужена панихида по убитым в бою год тому назад под городом Бахмутом офицерам и стрелкам 2–й роты. Вечером артиллерия красных опять обстреливала город Азов. Поздно вечером вновь на участке 2–го батальона появилась разведка, которая была отогнана пулеметным огнем.

25 января. Метели и мороз увеличились. Командир полка привез из дивизии новый приказ о скором предполагающемся нашем наступлении. Долгое стояние на месте, по–видимому, оказывало вредное влияние на наши части, и кое–где начались перебежки в сторону красных. Между прочим, перебежали, к великому стыду и позору, и несколько офицеров 2–го и 3–го полков, которые прислали затем прокламации–воззвания за своими подписями с приглашением и остальным последовать их примеру.

26 января. День начался печальным событием, вписавшим в историю полка позорную страницу. Ночью была выслана разведка в сторону противника в следующем составе: одно отделение от команды пеших разведчиков (девять стрелков), командир отделения подпоручик Алешин и от офицерской роты — подпоручики Яновский и Кузенко. К утру разведка не вернулась, и временно исполняющий обязанности начальника команды доложил об этом в штаб полка. Вскоре из 1–го батальона был прислан в штаб полка младший унтер–офицер Драчев (из состава разведки), который на рассвете выбрался из камышей и прибыл в 1–й батальон. Драчев доложил, что, когда разведка приблизилась к хутору Шаматову, старший разведки подпоручик Алешин приказал всем сорвать погоны и снять кокарды, что немедленно же было исполнено, очевидно, заранее сговорившимися разведчиками. Один он запротестовал. Тогда подпоручик Алешин сорвал с него крест и хотел избить, но стрелки запротестовали, и он был отпущен, причем стрелки просили его сказать, будто он отбился от партии, а партия попала к красным. Командир полка приказал произвести дознание, которое выяснило, что офицеры, перебежавшие к красным, были из состава 9–й пехотной дивизии, [52] расформированной и влитой в состав полка. Было обнаружено несколько лиц в команде пеших разведчиков, ведших агитацию за перебежку к красным. Эти лица сегодня же были расстреляны. Над всеми офицерами, бывшими в 9–й пехотной дивизии, назначен надзор. Младший унтер–офицер Драчев был представлен в подпоручики. На участке ночь прошла спокойно.

27 января. Сегодня в полк прибыли две дамы, жены наших офицеров, которые 2 января отправились из с. Кулешевки с частью полкового обоза в хозяйственную часть — в станицу Камеловскую. С ними же поехали нашего полка — полковник Бабин, полковой оружейный инспектор поручик Базилев и двоюродный брат командира полка вольноопределяющийся Толочко. В деревне Орловке 5 января обоз подвергся нападению местных восставших большевиков, которые зарубили офицеров и вольноопределяющегося и разграбили имущество. Нападению подвергся также и обоз Дроздовской артиллерийской бригады, где находились хранившиеся «Союзом дроздовцев» вещи генерала Дроздовского и запас медалей, сделанных в Харькове, — «Поход дроздовцев» и самый штамп для изготовления их. Оркестр, следовавший с обозом, большевики под угрозой смерти заставили играть «Марсельезу». Дамы были взяты в плен, но Днепровским казачьим полком, прибывшим для ликвидации восстания, были освобождены.

28 января. День прошел спокойно. Слухи о нашем предстоящем наступлении подтверждаются. В Азов ожидается приезд главнокомандующего генерала Деникина.

29 января. Утром объезжал позиции прибывший из отпуска начальник дивизии генерал–майор Витковский. На участке спокойно.

30 января. Ожидая приезда главнокомандующего, в Азов съехались командир корпуса и командиры полков. Но главнокомандующий не приехал. Будет завтра. Сообщают, что он расшибся, упав с лошади во время производства смотра казакам в Песчанокопской. На участке спокойно.

31 января. Красная артиллерия с 11 до 13 часов обстреливала Азов и Петрогоровку, причем в Петрогоровке было разрушено несколько хат и убит один и ранено двое стрелков. В полк прибыл сформировавшийся конный дивизион штабс–ротмистра Коршун–Осмыловского. Согласно приказанию из дивизии, командир полка со 2–м батальоном и командой пеших разведчиков выступили к 15 часам в Азов, куда прибыл главнокомандующий генерал Деникин, произведший смотр войскам и звавший их в своей речи к новым победам. После смотра главнокомандующий проехал в штаб корпуса в Каял, где состоялось совещание его с прибывшими туда же командирами полков. Вернувшийся поздно вечером с совещания полковник Туркул рассказывал о благоприятном впечатлении, произведенном на всех спокойствием и выдержкой генерала Деникина, сумевшего снова вдохнуть прежний дух в части; сообщил и неприятную новость о полном крушении адмирала Колчака. Ночью скончался оперативный адъютант штабс–капитан Янчев. Ночь прошла спокойно.

1 февраля. В 6 часов красные по всему фронту дивизии, начиная с Кулешевки и до хутора Государского, перешли в наступление. Наблюдением было установлено, что главный удар противника направлялся на правый наш фланг (с. Кулешевка, куда двигалась большая колонна конницы и пехоты). Цепи, наступавшие на Петрогоровку, были остановлены огнем нашей артиллерии, и они быстро залегли на льду в камышах. В свою очередь, красная артиллерия открыла интенсивный огонь по Петрогоровке, особенно много снарядов попало в расположение штаба полка и полковых команд, причем хата, где стоял командир полка, была разрушена. Наступая на Кулешевку в превосходных силах, красные выбили оттуда 2–й батальон 2–го полка и заняли его. Батальон начал отходить вдоль полотна железной дороги на немецкую колонию Ново–Александровку, которая занималась 1–м батальоном 1–го полка. Заняв Кулешевку, красная конница атаковала колонию Ново–Александровку, но была отброшена доблестным батальоном обратно. Бой разгорался по всему фронту. Для противодействия красным из Койсуга была двинута конная бригада генерала Барбовича, которая около 13 часов атаковала красных, ударив им в тыл. Красные не выдержали удара и в панике бежали, оставив в руках победителей одно орудие, пулеметы и около 400 пленных. В 14 часов в Петрогоровку прибыл начальник дивизии генерал Витковский, лично обходивший позиции и руководивший боем. Обрисовывая обстановку, он сообщил, что на Левом фланге дивизии красные, наступая двумя полками, заняли хутор Петровский (северо–западнее Азова), куда из Азова был двинут полк Манштейна со своими пешими и конными разведчиками. Лихой атакой красные были опрокинуты и бежали; было много порублено, взяты пулеметы и 150 человек пленных. Против колонии Ново–Александровки и Петрогоровки цепи красных еще продолжали маячить. В 16 часов командиру 1–го батальона полковнику Петерсу было приказано перейти в контрнаступление и прогнать красных за Дон, при этом батальоны, находившиеся у Петрогоровки, должны были оказать ему поддержку. Стремительным ударом красные были сбиты и под натиском рот 1–го батальона начали отходить. Тогда к северо–восточной окраине Петрогоровки были пущены цепи 3–го батальона, а за ними конный дивизион штабс–ротмистра Коршун–Осмыловского. Красные поспешно убежали на станицу Елизаветинскую, обстрелянные в этот момент 1–й легкой батареей. Батальонам не было приказано втягиваться в станицу, и с наступлением темноты они вернулись обратно на свои места. Таким образом, положение было всюду восстановлено и красным опять нанесли удар. Штаб 1–го полка, 3–й батальон и команды перешли в Азов. В Петрогоровке остался в сторожевом охранении 2–й батальон. Ночь прошла спокойно.

2 февраля. В 12 часов красные снова повели наступление на с. Кулешевку и, пользуясь густым туманом, вытеснили 3–й батальон 2–го полка и заняли ее. Отсюда они крупными конными силами атаковали немецкую колонию Ново–Александровку, но доблестные роты 1–го батальона 1–го полка при поддержке 2–й батареи, подпуская их на 130 шагов, дружными залпами трижды отбивали их, нанося им большие потери убитыми и ранеными, причем были взяты два пулемета и красное знамя с надписью: «Пролетарий, на бой». Из документов, найденных у убитых, красные оказались 3–го и 4–го кавалерийских красных полков. На поддержку 2–му полку из Койсуга были двинуты корниловцы. Общим дружным ударом красные были выбиты из Кулешевки и отошли на Елизаветинскую. К 14 часам бой закончился опять неудачей для красных… В 16 часов состоялись похороны умершего вследствие контузии бывшего оперативного адъютанта штабс–капитана Янчева. На похоронах присутствовал начальник дивизии генерал Витковский со штабом и штаб полка. Ночь прошла спокойно.

3 февраля. День на участке всей дивизии прошел спокойно. В 14 часов был получен приказ о наступлении по всему фронту. Нашему корпусу приказано взять ст. Гниловскую, города Ростов и Нахичевань, а Донскому (генерала Гуселыцикова) — столицу Дона Новочеркасск. «В предстоящем решительном бою все начальники должны проявить широкий глазомер и инициативу, а войска — всегда присущие им быстроту и натиск», — гласил приказ главнокомандующего. Далее выражалась уверенность, что ни одна часть не опозорит своего имени насилиями и грабежами… Нашему полку предстояло взять ст. Елизаветинскую, поддерживая самурцев при взятии ими хуторов Калузас и Усть–Койсугского, занять Гниловскую и обеспечивать фланг корниловцев при штурме Ростова. Полк должен был сосредоточиться в немецкой колонии Ново–Александровке для занятия исходного положения перед решительным боем. С бодрым настроением и верою в успех начинаемого дела в 20 часов с позиции полк выступил из Азова; офицерская рота, пешая разведка и три батальона — эшелоном по железной дороге, штаб полка и команда конных разведчиков — по грунтовой, 2–й батальон сменился в Петрогоровке батальоном 2–го полка и тоже выступил на Ново–Александровку. Не доходя до Петрогоровки, командир полка получил приказ адъютанта, ввиду запоздания прибытия Марковской дивизии, об отмене приказа о наступлении. 3–й батальон доехал до Кулешевки и занял боевой участок, сменив батальон 2–го полка, пешая разведка и офицерская рота остались ночевать в Ново–Александровке, и штаб полка и конные разведчики 2–го батальона вернулись в Азов. Ночь прошла спокойно.

4 февраля. В Азов вернулась офицерская рота и команда пеших разведчиков. Мороз по–прежнему держится. Из Каяла вылетел наш аэроплан на Батайск и Ростов. На участке спокойно. Из 2–го батальона убито трое, из них один студент Харьковского политехникума, другой — народный учитель.

5 февраля. Из штаба дивизии получены сведения о том, что в районе ст. Елизаветинской красные сосредоточили значительные силы и собираются перейти в наступление. Нашему сторожевому охранению приказано быть особенно бдительным. Весь день и ночь прошли в ожидании наступления со стороны красных, однако они не наступали.

6 февраля. На участке спокойно. Вечером был получен долгожданный приказ о наступлении. Корниловцы получили задачу взять ст. Гниловскую и двигаться на Ростов при поддержке алексеевцев; Самурский полк — взять хутор Калузас; наш (1–й полк) — взять ст. Елизаветинскую, откуда, пройдя на Гниловскую, обеспечивать левый фланг корниловцев; 3–й полк — взять хутор Обуховский и Черноморский полк — хутор Рогожин. 2–й полк оставался в резерве. Из боевого приказа было известно, что донцы перерезали железную дорогу между Ростовом и Новочеркасском у ст. Александровской. В 23 часа 1–й полк сосредоточился в колонии Ново–Александровской, туда же прибыл и Самурский полк.

7 февраля. В 1 час 30 минут двумя колоннами двинулись по камышам в долину Дона: самурцы на Калузас, а наш полк на Елизаветинскую. Полк обходит станицу с северо–востока, имея целью перерезать красным путь отступления. В темноте ночи стали видны вспышки орудийных выстрелов со стороны хутора Обуховского — то 3–й полк наступал. Наш выход, почти в тыл красным, занимавшим Елизаветинскую шестью полками 46–й дивизии, был для них полной неожиданностью. Лишь в полверсте от станицы голова колонны была встречена ружейным и пулеметным огнем, но шедший с головой 1–й батальон при криках «Ура!» всей колонны бросился в атаку на станицу. Артиллерия красных дала несколько беспорядочных выстрелов, после чего красные, почти не сопротивляясь, бросая пулеметы и орудия, обратились в бегство. Взятые в плен красные с места же были влиты в полк и вместе с нами кричали «Ура!». Наступивший рассвет обнаружил беспорядочное и паническое бегство красных в северо–восточном направлении и дальше на хутор Калузас. Конный дивизион штабс–ротмистра Коршун–Осмыловского преследовал и рубил бегущих, а ставшие на позиции 1–я и 2–я батареи открыли сильный огонь по ним. Победа полная. В Елизаветинской 1–й полк взял 3 орудия, 4 зарядных ящика, 19 пулеметов, 200 пленных и много имущества и обозов, среди них библиотека 414–го советского полка. 3–й полк в Обуховском взял одно орудие и пленных. Полку был дан отдых. Около 10 часов прибыл верхом со своим конвоем начальник дивизии генерал–майор Витковский, обрисовавший обстановку. Начало операции везде сопровождалось успехом. Корниловцы, овладев хутором Калузас, перехватили группу, разбитую нами под Елизаветинской, и взяли ее в плен; части Марковской и Алексеевской дивизий начали штурм Ростова. Генерал Витковский приказал 1–му полку выступить на ст. Гниловскую, где принять участок от корниловцев, идущих на Ростов, и оборонять его, обеспечивая левый фланг группы, действующей против Ростова. Пройдя при сильном ветре и морозе 17 верст и переправившись по льду через Дон, полк прибыл в Гниловскую, где согласно приказу вступил в подчинение начальника Корниловской дивизии. Из Азова был подтянут обоз — люди пообедали. На ночь полк выставил только непосредственное охранение, так как сторожевку в Гниловской нес оставшийся 3–й ударный Корниловский полк. Бой у Ростова до поздней ночи продолжался.

8 февраля. В 5 1/2 часов красные повели наступление на западную окраину ст. Гниловской и, потеснив 3–й ударный Корниловский полк, несший сторожевое охранение, ворвались в станицу в расположение нашего 2–го батальона. Стремительной контратакой 2–го батальона под командой капитана Конькова красные были выбиты из станицы, причем они понесли большие потери, попав под сильный пулеметный огонь 2–го батальона. Были взяты пулеметы и винтовки, брошенные во время бегства красными. Но и 2–й батальон понес значительные потери (убито 3 офицера и 5 стрелков, ранено 12), так как полку пришлось разворачиваться в боевой порядок в очень близком расстоянии от красных. Около 10 часов красные, при поддержке бронепоезда, снова повели наступление со стороны хутора Семерникова (в 7 верстах северо–западнее ст. Гниловской), но огнем нашей артиллерии и пулеметов были отбиты. 3–я атака их также не имела успеха, и попытки взять обратно станицу больше не возобновлялись. Весь день кипел бой у Ростова. К вечеру получили известие, что Ростов взят и бой идет на улицах Нахичевани. На нашем участке спокойно.

9 февраля. Годовщина выступления генерала Корнилова из Ростова в знаменитый «Ледяной поход». И в этот день Ростов и Нахичевань окончательно очищены от противника. В Ростов посланы подводы для подбора брошенной красными добычи, которые к вечеру вернулись со спичками, табаком и соломой. По данным наблюдения и разведки, у хутора Семерникова накапливались значительные силы красных, намеревавшихся, по–видимому, перейти в наступление. В ожидании этого прошел весь день. В 22 1/2 часа через штаб Корниловской дивизии было получено чрезвычайно неожиданное и неприятное сообщение — ввиду неуспеха на правом фланге донцов мы должны быть готовы к отступлению без боя из Ростова и Гниловской и возвращению на прежние позиции, о чем будет повторное приказание.

10 февраля. В 3 часа был получен приказ, подтверждавший наш отход. Полк спешно собрался и, оставив сторожевые посты, спешным маршем двинулся через Дон на Койсуг и оттуда, после часового привала, на Кулешевку, повторяя скорбный маршрут нашего первого отхода из‑под Ростова 27 декабря 1919 года. Красные нас не преследовали. К 15 часам полк прибыл в с. Кулешевку и, согласно приказу по дивизии, занял боевой участок Кулешевка — Ново–Александровка. На позиции стали: на правом фланге — 1–й батальон (участок северо–восточной окраины села — церковная площадь), на левом фланге — 3–й батальон (от церковной площади до северо–западной окраины села). В немецкой колонии Ново–Александровке стал 2–й батальон. Штаб полка и полковые команды — в центре села Кулешевки. На хутор Шведов выслана застава от 1–го батальона.

11 февраля. В штаб дивизии (Азов) приехал командир корпуса генерал Кутепов. Туда же поехал и полковник Туркул. Возвратившись обратно, он передал, что комкор говорил о планах красных — дать нам дойти до города Мокрый Чалтырь и там, собрав ударную группу, разбить и уничтожить Добровольческий корпус… Снова подтвержденные известия о позорном поведении кубанцев, целые дивизии которых показывали тыл перед одним полком Буденного и которые своим отступлением от Торговой оказали столь пагубное влияние на нашу операцию под Ростовом и Новочеркасском. Снова поднялись вьюга и метель. На участке спокойно.

12 февраля. День прошел спокойно.

13 февраля. После вьюги и мороза наступила оттепель. В село Кугай прибыла формировавшаяся в Котельваной пулеметная рота капитана Трофимова и часть подвод хозчасти. Для совещания со своим помощником по хозчасти в Кугай выехал командир полка, оставив за себя полковника Петерса, командира 1–го батальона.

14 февраля. В 4 часа начальник заставы донес (из хутора Шведова), что против заставы противник ведет разведку. На 10 часов красные густыми цепями повели наступление на Кулешевку. Из штаба дивизии сообщили, что наступление ведется на участках всей дивизии, причем ими уже была взята Петрогоровка. Контратакой 2–й полк, при поддержке бронепоезда «Казак», восстановил положение… Главный удар противника опять был направлен на участок 1–го полка — Кулешевку, когда его главная масса (пехота и конница) после сильной артподготовки двинулась в атаку, но, будучи встречена сильным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем, залегла в 800 шагах от Кулешевки. На поддержку 1–му полку из Койсуга был двинут 4–й ударный Корниловский полк, который своим ударом во фланг заставил красных отойти в камыши. К красным подошел резерв (конница), и они, в свою очередь, атаковали корниловцев и отбросили их за полотно железной дороги. Большую роль в этой схватке играло то обстоятельство, что пехотные роты корниловцев, составленные из пленных красноармейцев, в решительную минуту сдались и выдали своих офицеров (подробности рассказывал тяжело раненный офицер 7–й роты 4–го Корниловского полка, который был подобран нашим полком). Отбросив корниловцев, красные перешли в яростную атаку на Кулешевку. В этот момент вернулся в Кугай командир полка. Ознакомившись с обстановкой, полковник Туркул спешно и совершенно скрытно для противника двинул весь полковой резерв на правый фланг. И в тот момент, когда красные с криком «Ура!» бросились в атаку, к этому времени офицерская и пулеметная рота и команда пеших разведчиков, заняв позицию у восточной окраины села, открыли сильнейший огонь. Красные залегли, и в этот момент полковник Туркул с конным дивизионом бросился на них. Красные в панике начали убегать, неся большие потери (все поле было усеяно трупами). Бой закончился поражением красных на участке всей дивизии. Противник отошел за Дон, причем его крики и ругань до поздней ночи были слышны нашему сторожевому охранению. В 17 часов после окончания боя рота с песнями разошлась по квартирам. Наши потери — ранеными 12 человек.

15 февраля. День на участке полка прошел спокойно, и полк, после славного вчерашнего боя, отдыхал. По Азову била красная артиллерия. В 23 часа наш конный разъезд между Кулешевкой и Ново–Александровкой был обстрелян. Остальная часть ночи прошла спокойно.

16 февраля. С утра против нас началась артперестрелка, продолжавшаяся до поздней ночи. В 23 часа получили боевой приказ: ввиду отхода Донского корпуса и частей Марковской дивизии, нашей дивизии приказано оставить позиции на берегу Дона и без боя отойти на линию Васильев — Петровское — Павловка — Пешково с тем, чтобы после, перейдя в решительное наступление, прижать противника к Дону. Было особенно досадно уходить, во–первых, после только что понесенного красными серьезного поражения и, во–вторых, потому что, вследствие оттепели, на Дону уже началось верховодье, которое вскоре обещало сделать его непроходимым, а нас обеспечить… Все жили этой надеждой, и вот она рушилась. Переход в наступление с новой линии мало кому представлялся возможным ввиду того, что оттепель создала невероятную распутицу и бездорожье. Было отдано спешное приказание о вывозе из Азова наших раненых и некоторых запасов муки и других продуктов.

17 февраля. Согласно приказу полк скрытно и в полной тишине выступил в 2 часа и двинулся в путь. В немецкой колонии Ново–Александровке к колонне полка присоединился и 2–й батальон. В арьергарде шел взвод от команды конных разведчиков. Путь совершался в невероятно трудных условиях, стояла страшная грязь, люди и лошади выбивались из сил. В хуторе Высоком полк имел привал, во время которого в штаб полка прибыл ротмистр Сводно–Кавалерийского полка, сообщивший подробности о прорыве фронта красными. Оказывается, что в районе ст. Ольгинской красная конница потеснила Донскую пластунскую бригаду, на помощь которой были двинуты части Марковской дивизии. Красная конница была отброшена марковцами. Получив подкрепление, красные вновь атаковали марковцев, но были несколько раз отбиты. И только когда часть солдат Марковской дивизии, воткнув штыки в землю, перестала стрелять и сдалась — дивизия была совершенно разгромлена и восстановить положение не удалось. К 12 часам полк прибыл в село Петровское, где и расположился по квартирам, выставив наблюдательные конные разъезды в направлении на юг. Ночью было получено сообщение из 2–го полка о том, что красные, развивая наступление, заняли город Кагальник и угрожают нашему флангу. Ночью же был получен приказ о дальнейшем отходе… и, следовательно, переход в фактическое наступление и прижатие красных к Дону, видно, не состоится.

18 февраля. В 6 часов колонна полка выступила из Петровского в направлении на село Кугай. Дорога была такая же грязная и изнурительная, как и накануне. В 11 часов колонна втянулась в Кугай, где был трехчасовой привал, во время которого полк обедал. Когда в 14 часов полк выступал из села Кугай дальше на юг, на хвост колонны уже начала наседать группа противника — отряд конницы с пулеметами и одним орудием, видимо имея задачей не терять соприкосновения с нами и беспокоить нас в пути. 2–й батальон, шедший в хвосте колонны, отбил красных, понеся незначительные потери (несколько раненых). Мелкий дождь, шедший утром, еще более испортил дорогу, люди измокли и выбивались из сил, колеса вязли в грязи, повозки ломались. Уже в полной темноте полк прибыл в район Харьковских хуторов, сильно разбросанных и неудобных для обороны, и расположился на ночлег в грязных хатах, выставив, ввиду разбросанности хат, на риск, лишь непосредственное охранение и получив приказ в случае тревоги сосредоточиваться у штаба полка. К счастью, ночь прошла спокойно, видимо, красные вернулись ночевать в Кугай и преследования не развивали.

19 февраля. В 5 часов полк выступил и продолжал движение на юг, приближаясь к берегу реки Ея, составляющей границу между Донской и Кубанской областями. Дождь прекратился, но грязь чрезвычайно сгустилась и наматывалась на колеса повозок, сильно затрудняла движение. Многие повозки останавливались, лошади выбивались из сил, и тут же бросались. Люди тоже страшно утомились, едва вытаскивая ноги из грязи, облеплявшей сапоги, ужасающими по размерам колеями. Красные продолжали преследование, но действовали нерешительно, только маяча за нашей колонной. После изнурительного перехода полк в 16 часов прибыл в колонию Ольгенфельд, где и расположился, выслав 1–й батальон со 2–й батареей в деревню Сонино (в 3 верстах к востоку от Ольгенфельда). На немецкую колонию (в 5 верстах к северу от Ольгенфельда) был выслан разъезд, вернувшийся к вечеру и сообщивший, что красные большими силами заняли колонию. На ночь полк выставил сторожевое охранение на северной окраине колонии Ольгенфельд. Ночь прошла спокойно.

20 февраля. Утром получили приказ из дивизии: нашему полку сосредоточиться в станице Елизаветинской (на северном берегу реки Ея), оборонять ее и переправу, пропустив на тот берег другие части. Командир полка с командирами батарей поехали осматривать позиции, но результат этого осмотра был неудовлетворительным, так как переправа у станицы была совершенно испорчена и ставить там полк являлось делом не только рискованным, но и просто безнадежным; средств для исправления переправы не было. Об этом полковник Туркул доложил в штаб дивизии, и этот приказ был отменен. Около 17 часов были замечены разъезды красных, двигавшиеся с северо–востока на колонию Ольгенфельд. В то же время обнаружилось наступление около двух батальонов пехоты и до эскадрона конницы. Встреченные сильным пулеметным огнем с нашей стороны, красные остановились и, обстреляв ружейным и пулеметным огнем колонию Ольгенфельд, ушли на север. У деревни Сонино, куда были направлены крупные части, красные действовали решительно, намереваясь, видимо, прижать нас к реке и форсировать переправу. Сделав сильную подготовку (очень много снарядов не разрывалось), они повели энергичное наступление. Наша 2–я батарея, не имея выгодной позиции, стала нести большие потери, ввиду чего командир 1–го батальона полковник Петерс отправил ее в колонию Ольгенфельд. Сам же, с батальоном, подпустив красных на близкое расстояние, бросился на них с криком «Ура!» и обратил в паническое бегство. Бой был выигран на участке всего полка. Наши потери — 4 убитых, 40 раненых. Сильно пострадала 2–я батарея. Ночью был получен приказ о дальнейшем отходе за реку Ея, на ст. Староминскую, причем предполагалось окончательно взорвать и испортить за собой переправы у ст. Елизаветинской и у Сонина. Ночь прошла спокойно.

21 февраля. Еще с вечера был назначен комендант переправы у деревни Сонино (поручик Долаков), которому было приказано за ночь исправить ее и затем, пропустив весь полк, взорвать. В 6 часов полк выступил из колонии Ольгенфельд и через полтора часа прибыл в Сонино. Перейдя через переправу, продолжал по чрезвычайно грязной дороге движение на ст. Староминскую. Переправы были взорваны и испорчены. После 12–верстного перехода полк прибыл в ст. Староминскую, где к нему присоединился маршевый батальон полковника Ройбул-Вакаро [53] и полковой околодок. Станица большая и, видно, зажиточная, но казаков совершенно не видно. Где они? С места же были отправлены на железную дорогу все раненые и больные. Пришло известие о взятии красными ст. Кущевка, что создало угрозу нашему флангу, заставило снова отступать нас на юг.

22 февраля. В 5 часов колонна полка выступила из Староминской и после 25–верстного тяжелого перехода прибыла в ст. Новоминскую, также утопавшую во все той же невообразимой грязи, что и прочие станицы Кубани. С места, по приходе, был получен приказ о продолжении отхода на следующий день на ст. Каневскую. Но около 15 часов получено было изменение приказа: ввиду благоприятно сложившейся обстановки на других участках фронта и задержки общего отхода, мы должны были также задержаться в Новоминской. Отдано распоряжение о насильственной мобилизации лошадей по станице, население которой, к слову сказать, встретило нас весьма неприязненно. Пришлось в действительности столкнуться с тем, о чем до сего времени мы слышали лишь по рассказам приезжавших из тыла. И лишь страх перед вооруженной силой не давал вырваться наружу тем выходкам, которые позволяли себе кубанцы по адресу одиночных офицеров и солдат–добровольцев, путешествовавших по тылу. Однако это распоряжение о мобилизации лошадей было сразу же отменено, ввиду того что казаки, видя, что красные уже вторгаются в их пределы, решили сами сорганизоваться для самозащиты (увы, слишком поздно). Был отслужен молебен у церкви, после чего целые отряды конных и пеших казаков выступили на ст. Уманскую. Вечером снова последовало изменение боевого приказа: обстановка на фронте опять изменилась не в нашу пользу, входил в силу первый приказ — об отходе на следующий день в станицу Каневскую. Передовые части противника уже переправились через реку Ея и заняли ст. Староминскую.

23 февраля. В 3 часа колонна полка выступила из ст. Новоминской и вдоль полотна железной дороги двинулась в путь. По своему численному составу полк был небольшой, но, глядя на его стройные ряды, чувствовалась сила, сломить которую не сможет сила, преследующая нас. Благодаря хорошей погоде дорога немного высохла и идти было не особенно трудно. И после 23 верст перехода полк прибыл в ст. Стародеревянковскую, отделенную от цели нашего похода — ст. Каневской — длинной, почти полутораверстной гатью, страшно грязной и трудной для переправы. В станице скопилось несметное количество обозов, запрудивших улицу и забивших переправу. Когда колонна полка подошла к переправе, там творилось нечто неописуемое: начальники разных многочисленных обозов переругивались между собой, кому ехать вперед, и, пока они решали этот вопрос, на переправу врывались случайные подводы и, в сущности говоря, никакой правильной переправы не наблюдалось. Полковник Туркул сразу принял энергичные меры к наведению порядка — он объявил себя комендантом переправы, назначил офицеров для наблюдения за порядком, а на переправу приказал назначить рабочих с ведрами, поливать сгустившуюся грязь, чтобы сделать ее более проходимой. И благодаря таким энергичным мерам полк переправился через гать и прибыл в ст. Каневскую. По дороге наблюдались удручающие картины — ряд застрявших по ступицу повозок и лошадей, от усталости свалившихся и буквально захлебнувшихся в жидкой грязи. В станице был объявлен отдых после изнурительных и спешных переходов дивизии, которую предполагалось поставить в корпусной резерв.

24 февраля. День прошел спокойно. Ввиду исполняющейся 26–го числа второй годовщины выхода отряда генерала Дроздовского из Румынии, предполагается устроить в станице Каменской общий обед старых дроздовцев.

25 февраля. Все планы рушились. Совершенно неожиданно получается сообщение, что снова на правом фланге у нас неблагополучно. Донцы и конница генерала Барбовича отскочили от хутора Чембалсного, и ввиду этого было приказано выступить из Каневской и перейти в ст. Брюховецкую. Полк выступил в 13 1/2. Благодаря солнечной и ветреной погоде дорога подсохла и поход затруднений не представлял. Пройдя около 30 верст, полк около 23 1/2 часа прибыл в ст. Переяславскую, где и заночевал. Между ст. Переяславской и Брюховецкой находится гать, такая же почти, как и между Стародеревянковской и Каневской. Дорога через гать сильно испорчена и забита брошенными повозками, ввиду чего ночная переправа явилась затруднительной и полку разрешено было заночевать в Переяславской. Вдобавок еще ст. Брюховецкая была забита другими частями корпуса, раньше нас отступившими туда.

26 февраля. День начался сполохом. На колокольне переяславской церкви ударили в набат, по которому спешили собраться казаки на площади. К ним держал речь начальник партизанского отряда, кубанский есаул Сухенко, который перед тем сорганизовал из добровольцев–казаков отряд, и с ним совершил налет на только что занятую большевиками ст. Новоминскую, где взял свыше 350 пленных с пулеметом, а также повесил местный большевистский совдеп. Он звал желающих из казаков записываться к нему в отряд, и многие записались. Но это была одна из обычных в таком положении последних вспышек патриотизма, кубанцы разлагались все больше и больше, время для исправления было упущено, неумеренное и беспочвенное кубанское правительство, во главе с разными Тимошенками, толкало казаков в объятия большевистского ига.

После обеда полк с музыкой двинулся в ст. Брюховецкую по гати, узкой и запруженной брошенными повозками и даже пушками, застрявшими безнадежно в густой, непролазной грязи. В Брюховецкой очень долго пришлось улаживать недоразумения с квартирами, так как корниловцы и другие части, которым нужно было уйти, очистив для нас квартиры, этого не сделали, и лишь в полной темноте полк стал по квартирам, разместившись чрезвычайно тесно, ввиду нежелания корниловцев исполнить приказ о переходе на новые квартиры. В 22 часа на квартире штаба полка по случаю второй годовщины выхода из Румынии дроздовцев была отслужена панихида по шефу генералу М. Г. Дроздовскому и по бывшим командирам полков, причем к этому печальному списку было добавлено имя полковника Руммеля, [54] о котором только что получили сведения, что 9 февраля он скончался от сыпного тифа в Новороссийске. В ст. Переяславской появились передовые части красных, по которым наша артиллерия открыла огонь.

27 февраля. Вечером в штабе полка состоялся официальный ужин в честь исполнившегося двухгодичного юбилея выхода дроздовцев из Румынии. На ужине присутствовали начальник дивизии генерал–майор Витковский со штабом и командиры артдивизионов, батарей и батальонов. Получено поздравление (телеграмма) от главнокомандующего.

28 февраля. С утра красные повели наступление на ст. Переяславскую, где оставались наши незначительные арьергардные части, и, потеснив их, заняли станицу. До вечера они редким артиллерийским огнем обстреливали ст. Брюховецкую. Полковник Туркул высказал мысль: ввиду обнаружившегося направления нашего отхода на Новороссийск, оставляя в стороне город Екатеринодар, принять меры к выведению из‑под Екатеринодара праха шефа дивизии генерал–майора М. Г. Дроздовского, погребенного в усыпальнице Екатерининского собора в городе Екатеринодаре. По этому поводу состоялось небольшое совещание с председателем Союза дроздовцев полковником Ползиковым [55] (командир Дроздовской артиллерийской бригады), и было решено от каждого полка и от артиллерии командировать для этой цели офицеров и стрелков верхами и с подводами. От 1–го полка назначен капитан Алексеев (за старшего) и подпоручик Виноградов [56] при двух стрелках. Команда, снабженная нужными бумагами от начальника дивизии, должна была отправиться в Екатеринодар на следующий день. Ночью получен приказ о наступлении группы, в составе 1–го полка и конного Черноморского, под общей командой полковника Туркула на Лиман Лебяжий (северо–запад Брюховецкой) с целью ликвидации переправившихся там красных. Но ночью же последовала отмена приказа и было получено приказание отходить на ст. Роговскую (она же ст. Днепровская). 29 февраля. На рассвете полк, в голове колонны дивизии, выступил из ст. Брюховецкой. Шедший в хвосте колонны 3–й полк имел арьергардный бой с передовыми частями противника, атаковавшими хвост колонны, и отбросил их к северу. После 36–верстного перехода колонна прибыла в хутор Роговский и расположилась на ночлег. С места же по прибытии в хутор командир полка приказал выслать в окрестные станицы за фуражом и продовольствием хозяйственных чинов. С 23 часов подул холодный ветер и выпал густой снег, снова испортивший дорогу.

1 марта. Погода опять испортилась, вновь дует холодный ветер и идет снег. В районе ст. Тимашевской был бой с красными у Тимашевской переправы и у монастыря, где они пытались переправиться. После обеда обозы полка были отправлены в ст. Поповичевскую, куда сосредоточивалась вся дивизия. И вечером был получен приказ об отходе полка на следующий день туда же.

2 марта. В 4 часа полк выступил из Роговского на Поповичевскую. Увеличившийся холод и испорченная дорога сильно затрудняли движение. Пройдя 17 верст, полк около 10 часов прибыл в ст. Поповичевскую, где и расположился на северной окраине станицы, выставив сторожевое охранение.

3 марта 1920 года. Согласно приказу в 5 часов 2–й и 3–й полки выступили на Старо–Нижнестеблиевскую, а 1–й полк остался в Поповичевской в распоряжении командира бригады генерал–майора Звягина. Около 10 часов красные повели наступление на станицу, но были отбиты. Подождав подхода своего резерва, они вновь повели наступление. Завязался бой. Полковник Туркул приказал командиру 1–го батальона переправиться через переправу и охранять ее, пока не переправится весь полк, а сам с конным дивизионом двинулся на участок 3–го батальона, где положение становилось критическим, красные, потеснив левый фланг батальона, спешили с западной окраины отрезать ему путь в переправе… Стремительной контратакой полковник Туркул опрокинул красных и заставил их отойти далеко за станицу. Переправа полка к 20 часов была закончена, и полк двинулся, согласно приказанию, на ст. Старо–Нижнестеблиевскую. И после изнурительного ночного похода, на рассвете, прибыл в станицу.

4 марта. С места же было получено приказание отходить в колонне дивизии, дивизия же выступила в 5 часов, и с ней был отправлен обоз 1–го полка. Передохнув немного, полк в 11 часов выступил на Славянскую. И как только колонна полка вытянулась из станицы, переправившаяся левее нас красная конница сразу же, густыми лавами, атаковала полк. В арьергарде шел 1–й батальон. Пропустив красную кавалерию на дистанцию прямого выстрела, полк открыл сильнейший огонь из всех пулеметов и артиллерии. Красные отскочили назад, а полк с музыкой, несмотря на сильнейший артиллерийский огонь со стороны красных, продолжал двигаться медленно и в полном порядке. Это произвело сильное впечатление и давало уверенность в непобедимости полка. Красные еще несколько раз пытались наступать, атакуя колонну полка одновременно с запада и с севера, но каждый раз бывали отбиты, причем им, при каждой их попытке атаковать нас, наносилось серьезное поражение. И только когда полк перешел через полотно железной дороги, а со стороны Славянской к нам подошел бронепоезд, взятый нашими частями в последнем наступлении на Ростов, красные смотались и ушли в Старо–Нижнестеблиевскую. К вечеру полк перешел к переправе у Славянской, где застал обычную картину: скопление обозов и частей, непролазная грязь, ссора начальников, кому раньше переправиться и т. д. И только поздно вечером полк переправился через переправу (против Кубани–Притока) и остановился на ночлег в ст. Славянской. Ночью был получен приказ — завтра же перейти в Троицкую.

5 марта. Уничтожив переправу у Славянской, в 7 часов дивизия выступила на Троицкую. В голове колонны шел 1–й полк. К 11 часам колонна подошла к переправе (понтонный мост) и в порядке начала переправлять артиллерию. Переправа продолжалась до вечера. В ст. Троицкой сосредоточился почти весь корпус и, благодаря этому, долго возились с квартирами. 3–й полк расположился на северной окраине села, вдоль берега реки Кубани, а наш 1–й полк — на юго–восточной окраине. Ходят усиленные слухи, что Екатеринодар взят красными и что мы через 5 дней уйдем на Новороссийск для погрузки на пароходы и отправки в Крым.

6 марта. Утром на правом берегу Кубани против Троицкой появилась конная разведка красных, которая была отогнана огнем нашей артиллерии. Начальник дивизии приказал взорвать понтонный мост (переправу) у ст. Троицкой, а также железнодорожный мост через реку Кубань; переправа была уничтожена, а железнодорожный мост взорван. Полковник Туркул приказал разбить маршевый батальон по ротам, благодаря чему роты увеличились. После обеда командир полка с полковником Петерсом, офицерской ротой и командой пеших разведчиков выехал по железной дороге в город Новороссийск для поддержания порядка и для ловли дезертиров. Во временное командование полком вступил командир 2–го батальона полковник Ханыков. [57] Конница генерала Барбовича перешла в ст. Варенниковскую (к западу по левому берегу Кубани), освободив массу квартир. 1–й полк перешел на новый квартирный район — на южную окраину станицы.

7 марта. Стоит дивная и теплая погода, и грязь, которая сильно мешала движению по улицам станицы, заметно уменьшается. В районе ст. Троицкой по берегу Кубани наши конные разведчики захватили хор трубачей какого‑то Донского полка, который, по–видимому, хотел переправиться к красным. На участке 3–го полка идет перестрелка с красными, которые изредка появляются против станицы. Сегодня получена официальная сводка, говорящая о наших успехах на Перекопе.

8 марта. Благодаря дивной погоде грязь уменьшается. На участке редкая артиллерийская перестрелка.

9 марта. По–прежнему сохнет. На правом фланге идет сильный бой — красные, заняв Екатеринодар, начали обходить наш правый фланг. У нас целый день шла перестрелка, которая к вечеру затихла.

10 марта. Утром красные большими силами подошли к Троицкой, пытаясь форсировать Кубань, но были отбиты 3–м полком. Огонь, правее нас, временами усиливался. Получили приказание приготовиться к выходу на станицу Крымскую, вскоре это приказание было отменено, выступим завтра. Выяснилось окончательно: 1) что мы уходим в Новороссийск, 2) наша дивизия прикрывает отход до ст. Крымской, 3) до Тоннельной прикрывают алексеевцы и 4) у ст. Тоннельной корниловцы занимают позиции и прикрывают самую погрузку.

11 марта. В 5 часов колонна дивизии, имея в арьергарде 3–й полк, выступила из Троицкой и по хорошей дороге двинулась на Крымскую. К 16 часам колонна начала втягиваться в слободу (севернее Крымской непосредственно), и в это время на хвост колонны напали «зеленые», которые были отбиты 3–м полком. Дивизия расположилась по квартирам на ночлег, выставив на север сторожевое охранение. Ночь прошла спокойно.

12 марта. В 4 часа дивизия, под прикрытием алексеевцев, выступила и стала вытягиваться по дороге на Новороссийск. При выходе из станицы, благодаря массе скопившихся обозов беженцев–калмыков и казаков, образовалась пробка, и дивизии с большими усилиями удалось только к 8 часам вытащиться на дорогу. Колонна двинулась вдоль полотна железной дороги, а параллельно двигался обоз беженцев–калмыков и казаков, без всякой организации, без винтовок и сабель. С утра пошел маленький дождик, сильно испортивший дорогу… У ст. Нижне- Баканской был малый привал, после которого дивизия, имея в голове колонны 1–й полк, свернула в горы, имея целью выйти на шоссе у станицы Небардмаевской и оттуда по шоссе на Новороссийск. Шедший целый день дождь сильно затруднял поход, делая дорогу все тяжелее и тяжелее, благодаря чему все чаще и чаще приходилось бросать подводы, и приближавшийся вечер сделал его совершенно невозможным.. Начальник дивизии приказал остановиться и здесь же, в горах, дожидаться рассвета. В это время со стороны ст. Нижне–Баканской раздался сильный артиллерийский и пулеметный огонь — это «зеленые» напали на станицу, а наши бронепоезда, стоящие на станции недавно, открыли по ним огонь.

13 марта. Дождавшись под сильным дождем и грязью рассвета, колонна дивизии спустилась у ст. Небардмаевской на шоссе и двинулась на Новороссийск. У ст. Небардмаевской на хвост колонны напали «зеленые», но были отбиты. Дорога оказывалась невозможной, лошади отказывались везти, и вследствие этого было приказано бросать подводы, а часть вещей, пулеметы и патроны навьючить на лошадей. Около 12 часов голова колонны начала втягиваться в Новороссийск, где застала необычайную картину: на вокзале горели склады, взрывались бронепоезда и снаряды, грабежи складов в городе, большое скопление войск на пристани и массу лошадей, бродящих по городу и возле пристани, — все это говорило о том кошмаре и ужасе, которые творились здесь… Было приказано двигаться на пристань, где стоял транспорт «Екатеринодар», предназначенный для погрузки дроздовцев и алексеевцев. И здесь творилась невероятная давка. Очень много труда и сил пришлось приложить всем начальникам, чтобы хоть сколько‑нибудь обуздать толпу и водворить порядок. И только благодаря крутым мерам порядок несколько был установлен и началась погрузка. Но взять всех на пароход не представлялось возможным, и толпа, собравшаяся из разных частей войск, подняла ропот. Выходил на палубу генерал Витковский, уверявший, что все будут вывезены, но толпа продолжала роптать. И только когда полковник Туркул заявил, что в случае невозможности погрузить всех он с полком двинется походным порядком на Туапсе, ропоты прекратились… Однако дело до этого не дошло: большая часть толпы, главным образом дроздовцев, была погружена на пароход, и он вскоре отплыл от берега, оставив остальную часть на берегу в ожидании красных (больше пароходов не было), и стал на рейде, при этом пароход сопровождался проклятиями со стороны оставшихся. Картина на пароходе, и в особенности на палубе, тоже была не из приятных. На палубе люди буквально валялись вповалку, и нельзя было сделать ни шагу, чтобы не наступить на кого‑нибудь. Но зато не было ни ропота, ни проклятий, ибо все были глубоко потрясены сегодняшними событиями… В 5 часов, уже 14 марта, пароход снялся с рейда и ушел в Крым.

А. Власов БРОНЕПОЕЗДА В БОЯХ НА ДОНУ, КУБАНИ И СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ

Войска правого фланга Добровольческой армии, отступавшие в сторону Ростова и понесшие очень большие потери, были сведены 20 декабря 1919 года в Добровольческий корпус под командой генерала Кутепова. В оперативном отношении корпус был подчинен командующему Донской армией генералу Сидорину. Должность командующего Добровольческой армией перестала существовать.

Прикрывая отход наших войск, бронепоезд «Орел» находился 20 декабря на железнодорожной линии Иловайская — Ростов, на станции Матвеев Курган, примерно в 40 верстах к северу от Таганрога. Бронепоездом командовал в это время капитан Блавдзевич. Было получено приказание прикрывать составы эшелонов, отходящие в сторону Ростова по обоим путям, а остающиеся — сжигать. Приказано было также разрушать мосты, станционные сооружения и железнодорожное полотно. 22 декабря бронепоезд «Орел» был вызван в Таганрог, где началось восстание местных большевиков. Под прикрытием бронепоезда из Таганрога были выведены оставленные там эшелоны. 24 декабря бронепоезд отправился на небольшую станцию Марцево, к северу от Таганрога, где уничтожил оставленные там вагоны. После этого бронепоезд отошел на станцию Хапры, примерно в 15 верстах к западу от Ростова. Поздно вечером бронепоезд «Орел» получил приказание идти в обратную сторону, к станции Синявская, примерно в 35 верстах от Ростова. К этой станции уже подходили со стороны Таганрога бронепоезда красных.

В это время наши кавалерийские части, которыми командовал генерал Барбович, отступали под сильным натиском противника в восточном направлении к Ростову, по ровной местности, простиравшейся севернее Азовского моря и устья реки Дон. Но обращенные к морю и реке края равнины заканчивались крутыми изрезанными склонами, ниже которых проходила железная дорога Таганрог — Ростов. Для частей в конном строю крутые склоны были недоступны. Между тем занявшие Таганрог красные, вероятно, получили там технические средства, которые позволили им чинить железнодорожные пути скорее, чем предполагалось. Быстрое продвижение неприятельских бронепоездов создало угрозу обхода южного фланга нашей отступающей кавалерии, ибо она не могла из‑за крутых склонов вести надлежащим образом арьергардный задерживающий бой. Нашим бронепоездам была дана спешная задача помочь коннице и остановить продвижение неприятельских бронепоездов или пехоты красных, которая могла бы следовать за ними в поездах.

25 декабря у станции Синявская произошел бой между нашими и неприятельскими бронепоездами. После боя бронепоезда красных отошли. Ночью на станцию Синявская прибыл, чтобы руководить действиями бронепоездов, полковник Лагода. По его указанию бронепоезда «Орел» и «Мстислав Удалой» взорвали пути и сбросили товарные вагоны к западу от станции Синявская, в сторону Таганрога. Однако красные успели в ту же ночь исправить путь и на рассвете 26 декабря повели наступление на станцию Синявская, где оставался один бронепоезд «Орел». Под натиском противника бронепоезд был вынужден отходить. Когда он прошел несколько верст, то прибыл на поддержку со стороны Ростова тяжелый бронепоезд «Иоанн Калита». Боевая часть его состояла в это время из бронеплощадки с одним пятидюймовым орудием, установленным на тумбе. Такая установка позволяла более точный прицел и быструю стрельбу. Имелось также несколько пулеметов. Боевой частью бронепоезда «Иоанн Калита» командовал в этот день подпоручик И. В. Борисов. [58] Наши два бронепоезда двинулись тотчас к станции Синявская, находясь все время под сильным артиллерийским огнем красных. Бронепоезд «Иоанн Калита» был поставлен между двумя выступами крутого склона, получив таким образом некоторое прикрытие от неприятельского обстрела. Сначала было трудно установить хорошее наблюдение из‑за неровностей местности и построек. Но когда это удалось, командующий бронепоездом приказал вести частый огонь, по три выстрела пятидюймового орудия подряд. Один из неприятельских бронепоездов был подбит нашим огнем и увезен своим вспомогательным поездом, и противник отступил со станции Синявская. Затем бронепоезд «Иоанн Калита» ушел обратно на станцию Хапры для выяснения обстановки. Бронепоезд «Орел» продолжал занимать станцию Синявская, ведя беспрерывную перестрелку с советскими бронепоездами.

Только к вечеру 26 декабря бронепоезд «Орел» был вынужден отойти на станцию Хапры. Вместо состава базы бронепоезда «Орел», оставленного в Донецком бассейне, была образована временная база из нескольких вагонов. Эти вагоны находились 26 декабря в расстоянии 1 версты к востоку от станции Хапры, в сторону Ростова. Впереди временной базы стояли, по–видимому, сплошной лентой до самого Ростова эшелоны с неподвижными паровозами, и представлялось невозможным вывезти временную базу в Ростов. Поэтому когда по соседнему пути проходил в направлении Ростова поезд — «санитарная летучка», то на него были помещены тяжко больные тифом командир бронепоезда «Орел» капитан Савицкий и чины команды. Вечером 26 декабря в районе станций Гниловская и Хапры, примерно в 5 — 15 верстах к западу от Ростова, оказались пять наших бронепоездов, а именно: легкие бронепоезда «Слава Офицеру», «Генерал Корнилов», «Мстислав Удалой» и «Орел» и тяжелый бронепоезд «Иоанн Калита». Они все были задержаны слишком долго на железнодорожной линии от Таганрога к Ростову. Теперь у них оставалось с каждым часом все меньше надежды дойти до большого железнодорожного моста через Дон, к югу от Ростова, и отступить вместе с нашими войсками на южный берег Дона. Бронепоездам, стоявшим близ станции Хапры, было приказано поджечь все составы на этой станции, в том числе и составы баз бронепоездов. Об общей обстановке не было ясных сведений. Западнее станции Хапры, то есть позади бронепоездов, шел бой. Передавали, что арьергарду Дроздовской дивизии удалось остановить там преследующих красных. После того как составы на станции Хапры были подожжены, бронепоездам надлежало отходить к Ростову по левому пути, который казался более свободным. Бронепоезд «Слава Офицеру», находившийся на правом пути, ближе к станции Гниловская, успел осадить и перейти на левый путь у станции Хапры. Колонна бронепоездов медленно продвигалась в сторону Ростова. Потом бронепоездам пришлось остановиться, так как и левый путь был занят стоявшими поездными составами. Так колонна бронепоездов стояла некоторое время. Со стороны станции Ростов, то есть впереди бронепоездов, стала слышна сильная пулеметная стрельба, и были видны над городом разрывы шрапнели. Передавали, что советские войска уже проникли в город Ростов и что арьергард Корниловской дивизии пробивается через город на юг. По другим сведениям, стрельба в Ростове происходила вследствие восстания местных большевиков, с которыми еще можно было бы справиться. Распространился даже слух о том, что состоялось своего рода соглашение между командирами наших бронепоездов и комитетом рабочих–большевиков, образовавшимся в западном предместье Ростова. Комитету было как будто объявлено, что если ростовские большевики попробуют препятствовать отходу наших бронепоездов и будут их обстреливать, то с бронепоездов будет открыт по предместью артиллерийский огонь зажигательными снарядами. Таковые якобы имеются в большом количестве, и все предместье будет сожжено. Комитет рабочих–большевиков будто бы обязался не препятствовать отходу бронепоездов… Команда одного из бронепоездов пыталась построить в темноте переход на соседний путь для своего боевого состава. Но для этой работы не хватало времени. Близ колонны бронепоездов увеличилось замешательство. Перед бронепоездом «Слава Офицеру», который был под командой капитана Харьковцева [59] и стоял головным в колонне бронепоездов, продолжали находиться два неподвижных поездных состава. На платформах этих составов были погружены танки. Командир танкового отряда объявил, что он сейчас взорвет танки и уйдет со своими подчиненными пешим порядком, так как двигаться дальше по железной дороге нет возможности. Путь к Ростову для наших бронепоездов был таким образом окончательно прегражден. Тогда полковник Селиков, [60] командир 4–го бронепоездного дивизиона, и капитан Харьковцев, командир бронепоезда «Слава Офицеру», приказали взрывать бронеплощадки, сняв с них прицельные приспособления и пулеметы. Это приказание было исполнено. Надлежало перейти пешком по льду через реку Дон, чтобы выйти на железнодорожный путь к узловой станции Батайск, примерно в 10 верстах к югу от Ростова. Переход через реку в ночь на 27 декабря оказался для команд бронепоездов гораздо труднее, чем предполагалось. Незадолго перед тем по реке Дон прошел ледокол, который проломал полосу льда шириной около 2 сажен. Пришлось доставать доски, при помощи которых команды бронепоездов перебрались через препятствие. Затем они дошли до станции Батайск. Команда бронепоезда «Слава Офицеру» отправилась пешком дальше, на следующую станцию Каяла, примерно в 15 верстах к югу от станции Батайск.

Этот переход был тоже трудным, так как пришлось идти по жидкой грязи, неся с собой больных чинов команды и пулеметы. Командир Добровольческого корпуса генерал Кутепов приказал капитану Харьковцеву сформировать бронепоездной батальон из команд бронепоездов, оставленных у Ростова. Но вскоре каждая из команд получила отдельное назначение.

Советские войска заняли Ростов 27 декабря. Через несколько дней после этого большие силы советских 8–й армии и конной армии Буденного переправились через Дон близ Ольгинской, в 10 верстах примерно к северо–востоку от станции Батайск, и атаковали наши войска с целью произвести прорыв в стыке фронта между войсками Добровольческого корпуса и левым флангом Донской армии. К вечеру 5 января 1920 года на станцию Батайск прибыл легкий бронепоезд «За Русь Святую». На станции уже находился тяжелый бронепоезд «На Москву». Оба эти недавно сформированные бронепоезда входили в состав 6–го бронепоездного дивизиона, которым командовал полковник Баркалов. В этот же дивизион был включен и сформированный значительно раньше легкий бронепоезд «Генерал Дроздовский», который стоял во второй половине января на станции Тихорецкая, охраняя штаб главнокомандующего.

На узловой станции Батайск, к югу от Ростова, от главной линии Владикавказской железной дороги отходили две ветки: короткая ветка на Азов и ветка в сторону узловой станции Торговая (на линии Царицын — Тихорецкая). Таким образом, во время январских и февральских боев у станции Батайск наши бронепоезда могли выезжать по трем направлениям: на север — в сторону Ростова, на запад — в сторону Азова и на юго–восток по линии к станции Торговая. Ближайшая к Батайску станция на этой линии носила название Злодейская.

Командиром бронепоезда «За Русь Святую» состоял капитан Каньшин. Бронепоезд должен был получить три артиллерийские бронеплощадки усовершенствованной системы полковника Голяховского. Однако вследствие тяжелого положения на фронте нельзя было ждать их готовности. Поэтому в качестве боевой части бронепоезду «За Русь Святую» были переданы три старые бронеплощадки, принадлежавшие летом 1919 года легким бронепоездам «Витязь» и «Дмитрий Донской». На двух бронеплощадках были установлены 75–миллиметровые морские орудия, и на одной — трехдюймовое полевое орудие. Приходилось предвидеть трудности с получением 75–миллиметровых снарядов в достаточном количестве. Условия службы команды на этих площадках подходили больше к летнему, чем к зимнему времени. В составе боевой части бронепоезда «За Русь Святую» имелся также бронепаровоз и закрытая пулеметная бронеплощадка.

Командиром бронепоезда «На Москву» состоял полковник Карпинский. [61] Этот бронепоезд успел получить предназначенное ему вооружение. Его боевая часть состояла из двух бронеплощадок с пятидюймовыми английскими орудиями, двух бронеплощадок с шестидюймовыми морскими орудиями системы Кане, одной закрытой пулеметной бронеплощадки и бронепаровоза. Тяжелые орудия бронепоезда «На Москву» могли быть размещены на некотором расстоянии друг от друга, так как расцепленные бронеплощадки ставились на многочисленных запасных путях большой станции Батайск. Стрельба велась часто очередями, по два выстрела из тяжелых орудий того же калибра.

5 января вечером положение на станции Батайск было тревожным. Днем красные потеснили наши части и подошли совсем близко к станции. В районе железнодорожного депо станции Батайск оставался только полевой караул от Корниловского полка, который просил о содействии бронепоезда в случае ночной атаки неприятеля. При входе на станцию бронепоезд «За Русь Святую» был обстрелян легкой батареей красных. Было приказано изготовиться к участию в ночном обстреле района города Ростова совместно с тяжелым бронепоездом «На Москву». Но это приказание было отменено. Бронепоезд «За Русь Святую» только выезжал к разрушенному железнодорожному мосту, к северу от станции Батайск, на участок, занятый сводным юнкерским отрядом (или полком). Бронепоезд простоял там всю ночь и утром 6 января отошел на станцию Батайск для снабжения.

Между тем новые крупные соединения советской конницы переправились с утра 6 января на южный берег реки Дон, и натиск противника усилился. Для борьбы с угрожавшим прорывом красных была двинута с запада, от Батайска, кавалерийская бригада генерала Барбовича, в которой были соединены многие кавалерийские части слабой численности, сохранившиеся из состава 5–го конного корпуса во время общего отступления. С востока, со стороны станции Злодейская, были двинуты против красных части Донской армии. Целый день к востоку от Батайска на обширных, покрытых снегом равнинах шел бой больших конных масс с участием конной артиллерии. Наблюдателям со станции Батайск казалось, что на белом фоне снега происходят передвижения многочисленных частей конницы красных вплоть до самого горизонта. Бронепоезд «За Русь Святую» обстреливал атакующие конные лавы красных из 75–миллиметровых орудий на дистанции до 7 верст. Тяжелый бронепоезд «На Москву» обстреливал советскую конницу из четырех тяжелых орудий с большим успехом и на еще более значительном расстоянии. К вечеру бой конницы стал затихать. Но тогда неприятельская пехота повела наступление вдоль железнодорожной линии Ростов — Батайск. Бронепоезд «За Русь Святую» был спешно вызван на этот участок и начал обстреливать из орудий цепи красных, атаковавшие части Корниловского полка. Неприятельские батареи вели сильный огонь по нашему расположению справа и слева от Батайска, но оставили без внимания обращенную к ним окраину селения и бронепоезд «За Русь Святую». Таким образом, бронепоезд мог продолжать обстрел наступающей пехоты красных с близкой дистанции. К ночи все атаки противника были отбиты и бронепоезд «За Русь Святую» вернулся на станцию Батайск. В тот же день 6 января бронепоезд Донской армии «Атаман Платов» выезжал по короткой железнодорожной ветке Батайск — Азов, протяжением около 20 верст.

На следующий день наступали со стороны Ростова на Батайск лишь небольшие пехотные части красных. Под огнем бронепоезда «За Русь Святую» они залегли и с наступлением темноты ушли обратно к Ростову. В это время в район Батайска прибывали кубанские и терские конные части из корпуса генерала Топоркова.

8 января с утра начался бой между нашей конницей и конницей красных к востоку от Батайска. В то же время от Ростова и станицы Гниловской наступала советская пехота. Станция Батайск оборонялась частями Корниловской дивизии и сводным юнкерским отрядом. Западнее находились части Дроздовской дивизии. Тяжелый бронепоезд «На Москву» усиленно обстреливал ясно видную на фоне снега к востоку от Батайска атакующую конницу красных. Бронепоезд «За Русь Святую» выехал утром на Ростовское направление и открыл артиллерийский огонь по густым цепям советской пехоты, шедшим на Батайск от Нахичеванской переправы. Несколько неприятельских батарей открыли по бронепоезду сильный огонь. Но бронепоезд «За Русь Святую» оставался на позиции у семафора станции Батайск до смены донским бронепоездом «Атаман Платов». Днем бронепоезд «За Русь Святую» принял участие в обстреле конных батарей и конных групп красных к востоку от Батайска. К вечеру бронепоезд был вызван снова на Ростовское направление, где красные перешли в наступление на участке Корниловского полка. Бронепоезд выехал на ту же позицию, на которой он находился утром, и стал на невысокой насыпи, примерно в 200 саженях за редкой цепью лежавшей на снегу нашей пехоты. Бронепоезд «За Русь Святую» открыл беглый огонь с насыпи через эту цепь по советской пехоте, как раз поднявшейся для атаки. Тогда цепи противника залегли за пределами ружейного огня, а бронепоезд продолжал их обстреливать, не позволяя продвигаться. Батареи красных заметили выехавший бронепоезд «За Русь Святую» и открыли по нему частый огонь. Несколько снарядов попало в соседний путь рядом с бронепоездом; один снаряд разорвался на контрольной площадке; другие снаряды ложились близко от открытых бронеплощадок, засыпая их осколками. Однако бронепоезд «За Русь Святую» продолжал обстреливать пехоту красных. Вечером 8 января стало известно, что наступление красных отбито по всему фронту. Генерал Топорков, лично управлявший боем, был ранен. В течение следующих дней нашим бронепоездам было разрешено стоять на станции Батайск, в готовности к выезду на позиции. Происходила лишь редкая артиллерийская перестрелка.

На правом фланге Вооруженных сил Юга России войска Кавказской армии постепенно отступали вдоль железной дороги Царицын — Тихорецкая. Бронепоезд «Генерал Алексеев» участвовал 1 и 2 января 1920 года в боях у станции Котельниково, на расстоянии примерно 325 верст к северо–востоку от станции Тихорецкая. После этого станция Котельниково была оставлена нашими войсками и мост через реку Сал сожжен. Во время арьергардного боя 5 января у станции Гашун, приблизительно в 265 верстах от станции Тихорецкая, был убит машинист бронепоезда «Генерал Алексеев». 9 января бронепоезд отошел до станции Двойная, примерно в 200 верстах от станции Тихорецкая. Бронепоезд «Вперед за Родину» стоял в первые дни января на станции Тихорецкая, на охране штаба Кавказской армии. Вагон командующего армией охранялся офицерским караулом от бронепоезда. Затем бронепоезд «Вперед за Родину» был отправлен на станцию Ея, примерно в 45 верстах от станции Тихорецкая. 8 января, после вызова на станцию Тихорецкая, бронепоезд «Вперед за Родину» был послан через 4 часа обратно по тому же пути и дальше — на станцию Великокняжеская, в 165 примерно верстах от станции Тихорецкая. На северо–восточном Кавказе находился в это время бронепоезд «Офицер», получивший в декабре взамен погибшей боевой части три бронеплощадки с орудиями и бронепаровоз из мастерских станции Тихорецкая. С 28 декабря 1919 года по 2 января 1920 года бронепоезд «Офицер» нес сторожевую службу на участке около 65 верст между станциями Гудермес и Чир–Юрт, к востоку от станции Грозный. 3 января бронепоезд был отправлен на станцию Минеральные Воды, но прошел лишь до узловой станции Прохладная. Там было получено приказание немедленно следовать по другой железнодорожной линии — на Кизляр — для выручки захваченного красными недавно сформированного бронепоезда «Олег». 4 января бронепоезд «Офицер» вместе с составом своего резерва прибыл на станцию Червленная и двинулся дальше к станции Кизляр. Не имея вспомогательного поезда, бронепоезд «Офицер» должен был чинить испорченный во многих местах путь своими средствами. Поэтому он не успел подойти до наступления темноты к боевому составу бронепоезда «Олег», который был подбит и захвачен красными в 15 верстах от станции Кизляр. 5 января бронепоезд «Офицер» атаковал противника, со стороны которого стреляла батарея и одно орудие с захваченной бронеплошадки бронепоезда «Олег». Вскоре артиллерийский огонь противника был подавлен и бронеплощадка с орудием подбита. Тогда бронепоезд «Офицер» вывез часть боевого состава бронепоезда «Олег», а именно: одну орудийную и одну пулеметную бронеплощадки и бронепаровоз. Другая орудийная бронеплощадка бронепоезда «Олег» была ночью увезена красными с помощью впряженных волов на станцию Кизляр. 6 января бронепоезд «Офицер» вывез третью орудийную бронеплощадку бронепоезда «Олег», которая находилась у моста через реку Таловка. На следующий день город Кизляр был занят нашими войсками без боя.

На железнодорожной линии к востоку от станции Грозный выполнял сторожевую службу бронепоезд «Терец». В ночь на 4 января прибыли со станции Грозный три эшелона с отрядом для наступления на Андре–аул. Бронепоезду была дана задача поддерживать это наступление. В случае появления повстанцев со стороны аула Костек надлежало задерживать противника, прикрывая тыл отряда и станцию Хасав–Юрт. К вечеру аул был взят и частью сожжен. Противник отошел в горы. 8 января наш отряд двинулся на аул Костек. Бронепоезд «Терец» и недавно сформированный бронепоезд «Апшеронец» получили задачу: в случае отхода повстанцев в горы не дать им перейти линию железной дороги между станциями Хасав–Юрт и Чир–Юрт. Эта задача была выполнена.

* * *

После оставления Одессы [62] и всего пространства к западу от Днепра фронт военных действий Вооруженных сил Юга России против красных сократился. Борьба значительных сил противников у северных выходов из Крыма еще не начиналась. Зато в феврале 1920 года развивались с переменным успехом упорные бои на фронте у Ростова и к юго–востоку от него, близ границы Донской и Кубанской областей. Штаб главнокомандующего выработал план короткого наступления войск Добровольческого корпуса и примыкавших к его правому флангу частей Донской армии. Совместное наступление этих наших войск и переправа через нижнее течение реки Дон должны были привести к образованию плацдарма вокруг Ростова и Нахичевани для будущих более широких наступательных действий.

Подготовка к наступлению на Ростов происходила в Батайске в первые дни февраля. Бронепоезд «За Русь Святую» выезжал ночью к железнодорожному мосту. Производилась разведка пути до маленькой станции Заречная, были осмотрены повреждения на первом виадуке, и была построена обводная линия в обход железнодорожного моста.

С рассветом 7 февраля началось наступление пехотных дивизий Добровольческого корпуса и кавалерии генерала Барбовича на их правом фланге. Артиллерийская стрельба все усиливалась. В Батайск прибыл генерал Кутепов. Примерно в 9 часов утра колонна бронепоездов двинулась к Ростову. Впереди шел бронепоезд Донской армии «Атаман Самсонов» под командой поручика Воронова. Этот бронепоезд был вооружен трехдюймовыми орудиями, между тем как на вооружении бронепоезда «За Русь Святую» было лишь одно трехдюймовое орудие и два морских 75–миллиметровых орудия. Запас снарядов для этих двух орудий был тогда весьма ограничен, чем и объясняется решение поставить бронепоезд «За Русь Святую» в колонне позади бронепоезда «Атаман Самсонов». Вслед за двумя легкими бронепоездами шел вспомогательный поезд и на некотором расстоянии за ним — одна площадка тяжелого бронепоезда «На Москву». Главная часть боевого состава этого бронепоезда вышла к железнодорожному мосту у Батайска для борьбы с батареями красных. Сейчас же за первым виадуком колонна бронепоездов остановилась для починки пути. Вплоть до маленькой станции Заречная у южного берега реки Дон железнодорожный путь был испорчен во многих местах. Рельсы были сняты в шахматном порядке. После первой же остановки колонна бронепоездов оказалась под сильным обстрелом неприятельских батарей с северо–востока, со стороны Нахичевани. Противник мог хорошо вести наблюдение. Прямое, обсаженное деревьями железнодорожное полотно резко выделялось на снежной равнине. Поскольку деревья были без листвы, они не могли служить укрытием для поездных составов с дымящими паровозами. Неприятельский снаряд попал в соседний путь рядом с бронепоездом «За Русь Святую», но не разорвался. Другой снаряд пробил контрольную площадку. В течение всего дня 7 февраля сильный мороз сопровождался ветром, и номера при орудиях на наших артиллерийских открытых бронеплощадках весьма страдали от холода. Бронепоезду «За Русь Святую» было приказано не стрелять до получения особого распоряжения об этом. После того как бронепоезда медленно прошли около 5 верст и остановились для новой починки пути, вблизи от них стали ложиться и тяжелые снаряды красных. В это время бронепоезд противника препятствовал продвижению частей Корниловского полка, и бронепоезд «За Русь Святую» получил разрешение открыть огонь. Около 15 часов наши бронепоезда вошли на станцию Заречная под продолжавшимся артиллерийским обстрелом. К нему присоединился и пулеметный огонь во фланг с набережной реки Дон. Части Корниловского полка овладели предместьем Темерник и спускались к вокзалу Ростова. Батареи красных, стоявшие в городе, открыли беглый огонь по Темернику, железнодорожному мосту и станции Заречная. Бронепоезд «За Русь Святую» обстреливал из пулеметов набережную и, по указанию нашей пехоты, верхние этажи некоторых домов в городе, откуда стреляли пулеметы неприятеля. После осмотра пути до железнодорожного моста через Дон и самого моста бронепоезда «Атаман Самсонов» и «За Русь Святую» прошли через него на станцию Ростов. Но так как время для осмотра моста было ограничено, то среди команд некоторые испытывали беспокойство: а вдруг мост все‑таки взорвется при проходе одного из наших бронепоездов? К этому времени части Корниловского полка прошли вокзал и вели наступление уже в городе. Улицы близ станции были совершенно пусты. В речке, впадавшей в Дон, лежал на боку танк, вероятно оставленный нашими войсками при отходе в декабре. Иногда по бронепоездам стреляли из винтовок откуда‑то сверху. В тот же день, 7 февраля, донские части генерала Гусельщикова заняли станцию Аксайская и этим перерезали железнодорожную линию Ростов — Новочеркасск. Нашими войсками были захвачены целиком или частично советские бронепоезда: «Товарищ Ленин — номер 1–й», — «Гром» (сошедший с рельс на станции Заречная), «Красный кавалерист» и «Свободная Россия», а также бронепаровоз с надписью «Смерть директории» и состав базы бронепоезда «Товарищ Руднев». Поздно ночью наши бронепоезда возвратились на станцию Батайск.

8 февраля оказалось, что к концу ночи красные потеснили наши части и снова заняли город Ростов. Но части Корниловского полка удерживали Темерник. Бронепоезд «Атаман Платов», остававшийся на станции Заречная, должен был отойти из‑за недостатка воды в паровозе. Бронепоезда «Атаман Самсонов» и «За Русь Святую» пошли к Ростову после 9 часов и вскоре оказались под обстрелом неприятельской батареи. По пути была замечена наша легкая батарея, становившаяся на позицию в глубоком снегу, как будто для стрельбы по Ростову. У станции Заречная наши бронепоезда были обстреляны тяжелыми орудиями красных. Видно было, как шрапнель противника рвется над кладбищем на горе, где удерживались наши войска. Бронепоезд «За Русь Святую» открыл огонь по наблюдательному пункту красных, обнаруженному на одном высоком доме, а затем перенес огонь на площадь у собора в городе, где, по–видимому, стояла неприятельская батарея. Вскоре артиллерийский огонь противника прекратился. Бронепоезда «Атаман Самсонов» и «За Русь Святую» перешли по мосту на станцию Ростов и получили приказание от начальника штаба Корниловской дивизии двигаться в сторону станции Нахичевань, примерно в 10 верстах от станции Ростов, чтобы поддерживать дальнейшее наступление частей Корниловской дивизии. Однако бронепоезда не могли продвинуться далеко в этом направлении, так как пути были загромождены поездными составами. Отойдя на станцию Ростов для снабжения водой и топливом, бронепоезд «За Русь Святую» стал рядом с так называемой «летучкой» — хорошо оборудованным санитарным поездом — «Имени 1–й Донской дивизии». Этот санитарный поезд был захвачен красными со всем личным составом, который был принужден обслуживать неприятеля. Заведовавшие личным составом советские комиссары успели бежать, а освобожденные из плена наши сестры милосердия приветствовали офицеров бронепоезда. Незадолго до полуночи бронепоезд «За Русь Святую» отошел в Батайск, уведя туда вышеупомянутый санитарный поезд.

9 февраля бронепоезд «За Русь Святую» находился утром близ вокзала Ростова. Город был окончательно занят войсками Добровольческого корпуса. На бронепоезд возвратились двое солдат, которые отстали при отходе в декабре и скрылись от красных. На одном из запасных путей был обнаружен товарный вагон, на одну треть наполненный географическими картами. Никто его не охранял. Прибыл на станцию Ростов «1–й Отдельный тяжелый» бронепоезд, боевая часть которого состояла тогда из трех шестидюймовых орудий. После полудня бронепоезд «За Русь Святую» начал продвигаться в сторону станции Нахичевань. На крутом подъеме оказалось несколько брошенных составов, которые, по–видимому, расцеплялись по частям. Видно было немало мертвых тел. В одном месте ими был наполнен целый вагон. Труп какого‑то советского начальника лежал на спине, с раскинутыми руками. На нем были красные шаровары с широким золотым лампасом.

Бронепоезду не удалось пройти от станции Ростов дальше 3 верст, так как у переезда «777–й версты» был взорван мостик и не было средств для его скорой починки. Около 22 часов стало известно, что вследствие опасного положения на направлении Царицын — Тихорецкая предстоит отход наших войск из Ростова. Сказалось большое численное превосходство конницы красных над нашими конными частями. Выставив против них заслон, часть кавалерии Буденного продолжала свое движение в сторону Кубанской области. Бронепоезд «За Русь Святую» должен был остаться на станции Ростов последним после отхода нашей пехоты. В 4 часа 10 февраля были начаты маневры на станции Ростов. Подрывники Корниловской дивизии подготовили взрывы по указаниям командира бронепоезда. Решено было взорвать динамитом крестовины у стрелок, как наиболее трудно заменимые части пути. Еще не осведомленные о положении жители города спокойно собрались в большом числе с ведрами, чтобы набрать воды. Когда им махали, чтобы они поскорее уходили, это не было понятно. Внезапно загрохотали взрывы, и лишь тогда жители города разбежались во все стороны. К бронепоезду подходили отдельные офицеры, чтобы «узнать о положении», они были поражены вестью о почти законченном оставлении Ростова нашими войсками. К боевому составу бронепоезда было прицеплено несколько вагонов для воинских чинов и беженцев. После отхода на станцию Заречная там тоже были взорваны входные стрелки со стороны Ростова. Видны были отдельные группы людей, поспешно уходивших по льду на южный берег реки Дон. С наступлением темноты бронепоезд «За Русь Святую» отошел со станции Заречная на станцию Батайск. Туда успели вывезти взятые боевые площадки советских бронепоездов, а также часть бронеплощадок наших бронепоездов «Иоанн Калита» и «Слава Офицеру», которые были оставлены у Ростова при отступлении в конце декабря 1919 года.

Отступление очень ослабленных в смысле численности войск Кавказской армии продолжалось в начале февраля 1920 года. Бронепоезда «Генерал Алексеев» и «Вперед за Родину» вели 3 февраля совместно с частями 2–й пластунской бригады арьергардный бой при эвакуации узловой станции Торговая, примерно в 135 верстах к северо–востоку от станции Тихорецкая. Ночью наши бронепоезда отошли на станцию Развильная, в 100 верстах от станции Тихорецкая. 5 февраля командир 1–го Кубанского корпуса приказал бронепоездам «Генерал Алексеев» и «Вперед за Родину» выехать в сторону станции Торговая для установления связи с войсками Донского корпуса генерала Павлова. Части этого корпуса, по непроверенным сведениям, подошли к станциям Великокняжеская и Торговая. Шедший впереди бронепоезд «Вперед за Родину» наскочил на большой снежный занос на полотне. Контрольная площадка сошла с рельс и свалилась под откос, и был порван фаркоп передней орудийной площадки. Наши бронепоезда вернулись на станцию Развильная, откуда неисправная бронеплощадка была отправлена в ремонт на станцию Тихорецкая. 6 февраля бронепоезда «Генерал Алексеев» и «Вперед за Родину» стояли в резерве на станции Песчаноокопская, примерно в 85 верстах от станции Тихорецкая. В 20 часов оба бронепоезда взяли десант от 2–й пластунской бригады и выехали в направлении к станции Торговая для новой попытки установить связь с войсками корпуса генерала Павлова. Ночью у шедшего впереди бронепоезда «Генерал Алексеев» оторвалась задняя контрольная платформа. Она пошла назад под уклон и наскочила на передние контрольные платформы бронепоезда «Вперед за Родину». Платформы были при этом настолько повреждены, что обоим бронепоездам пришлось вернуться на станцию Песчаноокопская. Затем бронепоезд «Вперед за Родину» снова вышел в указанном направлении и дошел до станции Развильная с большими трудностями из‑за снежных заносов. На следующий день, 7 февраля, бронепоезда «Генерал Алексеев» и «Вперед за Родину» вышли со станции Развильная на разведку в сторону станции Торговая. Пройдя примерно 20 верст до станции Крученская, бронепоезда обнаружили разъезды конницы красных и обстреляли их. Вне досягаемости артиллерийского огня можно было наблюдать большие неприятельские колонны, которые двигались в сторону станции Тихорецкая. Донеся о замеченном, наши бронепоезда возвратились на станцию Песчаноокопская. Оттуда бронепоезд «Вперед за Родину» перешел 8 февраля на станцию Белоглинская, примерно в 65 верстах от станции Тихорецкая, для охраны штаба 1–го Кубанского корпуса.

9 февраля утром бронепоезд «Генерал Алексеев» занимал позицию около станции Песчаноокопская, а бронепоезда «Вперед за Родину» и «2–й Отдельный тяжелый» находились на станции Белоглинская, примерно на 20 верст дальше к юго–западу. На этой станции находился также состав штаба 1–го Кубанского корпуса. Около 11 часов наши разъезды донесли, что красные обошли село Белая Глина и зашли в тыл станции. Для проверки донесения был выслан бронепоезд «Вперед за Родину». Пройдя около версты, бронепоезд встретил лаву конницы красных, направлявшуюся от села Белая Глина к железнодорожному полотну. Бронепоезд открыл огонь, и в это время станцию Белоглинская начали спешно эвакуировать. Первым вышел со станции состав штаба 1–го Кубанского корпуса, за ним «2–й Отдельный тяжелый» бронепоезд, а затем вспомогательный поезд. Бронепоезд «Вперед за Родину», обстреливая лаву красных, продолжал двигаться в направлении следующей станции Ея, от которой было около 45 верст до станции Тихорецкая. Когда бронепоезд подошел ко взорванному участку пути, команда начала его починку, несмотря на обстрел. Между тем красные, захватившие в селе Белая Глина легкую батарею гренадерской дивизии, открыли из взятых ими орудий частый огонь по бронепоезду «Вперед за Родину». Бронепоезд стал стрелять по батарее, но вскоре был подбит бронепаровоз и одно из орудий бронепоезда. Отход к своим частям представлялся невозможным. К команде бронепоезда присоединились для обороны чины штаба 1–го Кубанского корпуса во главе с командиром корпуса генералом Крыжановским. Вместе с ними команда бронепоезда «Вперед за Родину» отбивалась в течение двух часов от атак многочисленной конницы красных. Бой кончился тем, что часть команды была зарублена, а часть взята в плен. В бою 9 февраля были убиты из личного состава бронепоезда «Вперед за Родину»: штабс–капитан Романов, поручики Кириленко и Иванов, подпоручик Термен и 14 солдат. Захвачены неприятелем две орудийные бронеплощадки системы Голяховского. Командир корпуса генерал Крыжановский был зарублен. Красные захватили также «2–й Отдельный тяжелый» бронепоезд в составе двух бронеплощадок с шестидюймовыми орудиями. Командир бронепоезда полковник Положенцев и три офицера были взяты в плен, но двум офицерам удалось бежать от красных. Между тем находившийся ближе к фронту, около станции Песчаноокопская, бронепоезд «Генерал Алексеев» получил приказание отходить, прикрывая малочисленные части 1–го Кубанского корпуса, всего не более 700 человек. Со стороны станции Белоглинская стала слышна сильная артиллерийская стрельба. Попытка включиться в железнодорожный телефонный провод, чтобы выяснить обстановку, была безуспешной. Станция Белоглинская не отвечала. Высланная с бронепоезда «Генерал Алексеев» разведка установила, что эта станция прочно занята большими силами неприятельской конницы с артиллерией. Остатки частей 1–го Кубанского корпуса не вступали в бой и старались отходить к станице Павловской. Вскоре стало видно, что кавалерия красных их нагнала и рубит, захватывая артиллерию. Бронепоезд «Генерал Алексеев» открыл тогда огонь по станции Белоглинская и сделал попытку пробиться на следующую станцию Ея. Однако шедший впереди вспомогательный поезд сошел с рельс на входных стрелках станции Белоглинская. С этого момента красные перестали стрелять по бронепоезду, будучи уверены, что он им скоро достанется. В части команды, состоявшей из кубанцев, стало заметно нежелание сопротивляться. Около 16 часов стало темнеть. Тогда бронепоезд «Генерал Алексеев» внезапно двинулся полным ходом обратно по направлению к станции Песчаноокопская. Не доезжая до этой станции верст пять, бронепоезд остановился. Были сняты панорамы и затворы с орудий и испорчены тяжелые пулеметы, и команда с легкими пулеметами оставила боевой состав для отступления пешим порядком к станице Павловской. Перед уходом от железной дороги боевой состав бронепоезда был пущен полным ходом без механика в сторону станции Песчаноокопская с целью привести бронеплощадки в негодность. Команда бронепоезда «Генерал Алексеев» и часть команды вспомогательного поезда, всего около 65 человек, прибыли к вечеру 12 февраля на узловую станцию Кавказская, не встретив по пути красных. Неприятельские конные отряды успели произвести нападение на железнодорожную линию Тихорецкая — Кавказская, испортили путь и телеграфную линию. Станция Кавказская была занята красными в течение часа. В это время состав базы бронепоезда «Генерал Алексеев» находился на одной из промежуточных станций и прибыл на станцию Кавказская через два часа после ухода с нее неприятеля.

10 февраля по приказанию начальника обороны Тихорецкого узла генерала Шифнер–Маркевича был сформирован сборный бронепоезд в составе одной орудийной бронеплощадки от бронепоезда «Генерал Алексеев» и одной орудийной бронеплощадки от бронепоезда «Вперед за Родину». Эти бронеплощадки находились перед тем в ремонте. Их стали обслуживать команды из личного состава соответствующих бронепоездов. В командование сборным бронепоездом вступил капитан Юрьев, [63] командир бронепоезда «Вперед за Родину». 11 февраля сборный бронепоезд выезжал на разведку в сторону станции Ея. 13 февраля сборный бронепоезд действовал у станции Порошинская, примерно в 20 верстах от станции Тихорецкая. 15 февраля на узловой станции Армавир бронеплощадка бронепоезда «Генерал Алексеев» была передана бронепоезду «Вперед за Родину». Команда с означенной бронеплощадки присоединилась к личному составу бронепоезда «Генерал Алексеев», находившемуся тогда в вагонах базы тоже на станции Армавир. После этого бронепоезд «Вперед за Родину» отправился на станцию Белореченская, на линии Армавир — Туапсе, а состав базы бронепоезда «Генерал Алексеев» был отправлен в сторону Екатеринодара.

Между тем в ближайшие дни после отхода наших войск от Ростова к Батайску происходило спешное формирование в Батайске нового легкого бронепоезда Добровольческой армии. Требовалось заменить для обороны Батайска бронепоезда Донской армии, которые были отозваны в это время на другое направление. Как раз можно было использовать некоторые бронеплощадки, только что захваченные нашими войсками у красных. Новый бронепоезд получил название «1–й Отдельный легкий». Командиром его был назначен штабс–капитан Вознесенский. Боевая часть была составлена из двух захваченных у неприятеля бронеплощадок. Одна большая четырехосная бронеплощадка входила в состав советского бронепоезда «Гром». С двух концов площадки помещались трехдюймовые орудия во вращающихся башнях. В закрытой части бронеплощадки между башнями были устроены как бы гнезда в стенках, позволявшие хранить снаряды в значительном количестве. Кроме того, «1–му Отдельному легкому» бронепоезду была передана одна бронеплощадка системы полковника Голяховского с одним трехдюймовым орудием в башне. Сквозь недавно наложенную неприятелем краску с надписью «Свободная Россия» можно было различить буквы прежней надписи, свидетельствовавшие о том, что бронеплощадка принадлежала первоначально нашему бронепоезду «Орел» и была, вероятно, оставлена при отходе к Ростову 27 декабря 1919 года. Личный состав для «1–го отдельного легкого» бронепоезда собирался недостаточно быстро, почему на этот бронепоезд были временно откомандированы несколько чинов команды бронепоезда «За Русь Святую». В это же время захваченные у красных бронеплощадки были переданы нашему недавно сформированному легкому бронепоезду «Казак», прибывшему в Батайск.

11 февраля 1920 года бронепоезд «За Русь Святую» выезжал на разведку к станции Заречная, где уже был полевой караул красных. Под артиллерийским огнем бронепоезда красные поспешно скрылись, а бронепоезд был обстрелян по пути неприятельской батареей со стороны Нахичевани. На следующий день, 12 февраля, бронепоезду было приказано выйти на Ростовское направление и выяснить расположение батарей противника. Бронепоезд остановился открыто на высоком первом виадуке и открыл огонь по окраине Нахичевани. Он был вскоре замечен неприятелем и привлек на себя огонь нескольких батарей. Расположение батарей противника было сообщено для уточнения нашему наблюдательному пункту, находившемуся на водонапорной башне. Затем бронепоезд «За Русь Святую» отошел к железнодорожной будке близ станции Батайск и оставался там до вечера.

С утра 14 февраля большие силы красных переправились на южный берег реки Дон и перешли в наступление на Батайск. Около 11 часов густые цепи неприятеля с пулеметными тачанками и отдельными всадниками подошли весьма близко к окраинам Батайска, охватывая его с двух сторон. Дальше к востоку шла в колоннах кавалерия красных. Снаряды неприятельской артиллерии стали все чаще рваться на разных путях станции Батайск, где произошло некоторое замешательство. В обстановке крайней поспешности происходила погрузка снарядов на бронеплощадки. Была слышна сильнейшая пулеметная стрельба. Легкий бронепоезд «Казак» и часть тяжелого бронепоезда «На Москву» выехали на запад, по железнодорожной ветке на Азов, для содействия частям Дроздовской дивизии. Легкий бронепоезд «За Русь Святую» должен был выехать на юго–восток, по линии на станцию Торговая, ввиду угрозы прорыва конницы красных со стороны Ольгинской. Не сразу удалось найти под артиллерийским обстрелом проводника для выхода с большой узловой станции на соответствующее направление. Бронепоезд «За Русь Святую» дошел до первой от Батайска станции Злодейская, не обнаружив противника. Сюда за бронепоездом был прислан разведчик на паровозе с приказанием немедленно перейти на Ростовское направление, где продолжались упорные атаки. До этого на Ростовское направление выехал в свой первый бой «1–й Отдельный легкий» бронепоезд в составе двух артиллерийских бронеплощадок и обыкновенного паровоза. При выезде под обстрелом со станции Батайск легкий бронепоезд оказался вблизи от четырех шестидюймовых орудий «1–го Отдельного тяжелого» бронепоезда, которые были направлены как бы непосредственно «через голову» легкого бронепоезда и могли бы начать стрелять каждую секунду. Однако выезд со станции Батайск закончился благополучно. Когда «1–й Отдельный легкий» бронепоезд подошел к железнодорожному мосту, то оказалось, что цепи красных весьма близко к окраине Батайска и наша пехота отходит. На открытом снежном пространстве справа были прекрасно видны пулеметные тачанки красных и отдельные орудия. Слева красные были несколько дальше, и там шел упорный бой с нашей пехотой. Два орудия бронепоезда начали стрелять налево, а одно орудие — направо. От близких разрывов неприятельских снарядов сыпались по орудийной башне осколки. Одно из неприятельских орудий спасалось по снегу вскачь. После прибытия на Ростовское направление бронепоезда «За Русь Святую» смененный «1–й Отдельный легкий» бронепоезд двинулся по ветке в сторону Азова. Не доходя нескольких верст до разъезда Кулешевка, бронепоезд встретил цепь Корниловского полка. Перед ней дальше виднелись цепи красных. «1–й Отдельный легкий» открыл по ним огонь. Части Корниловского полка перешли в наступление и преследовали неприятеля до реки Дон. Затем бронепоезду не удалось дойти до расположения частей Дроздовского полка, так как железнодорожный путь был взорван, а инструментов для починки пути не было. Стало темнеть. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд вел еще некоторое время перестрелку с батареями противника. Вспышки от их выстрелов были ясно видны. Около 19 часов наши бронепоезда возвратились на станцию Батайск. Атаки красных были отбиты в этот день на всех участках нашего расположения в районе Батайска.

* * *

Отход войск Добровольческого корпуса от Батайска 17 февраля 1920 года превратился в тяжкое и долгое отступление, которое закончилось почти через месяц оставлением Новороссийска. Уцелевшие остатки частей Добровольческого корпуса были перевезены оттуда на пароходах в Крым. Для наших бронепоездов это было невозможно. Лишившиеся бронеплощадок команды превращались в малочисленные, слабо вооруженные группы. Но пока боевые составы бронепоездов еще существовали, их команды исполняли изо дня в день свой долг, прикрывая отступление главных сил Добровольческого корпуса вдоль Черноморско–Кубанской железной дороги. Эта недавно построенная линия протяжением около 250 верст соединяла узловую станцию Кущевка с узловой станцией Крымская, примерно в 45 верстах от Новороссийска.

В 3 часа 17 февраля наши части получили приказание оставить станцию Батайск и отойти на линию реки Каял. Стало известно, что конница красных внезапно заняла станицу Ольгинскую, оттеснила части Марковской дивизии и вышла к станции Злодейская, на линии Батайск — Торговая. Эвакуация станции Батайск началась в темноте. Были отправлены эшелоны мастерских, огнескладов, танкового отряда и санитарные поезда. По линии от станции Торговая успел подойти еще санитарный поезд с ранеными и больными и был тотчас отправлен на юг по главной линии Владикавказской железной дороги. Под прикрытием бронепоезда «За Русь Святую» подрывники Алексеевской дивизии взорвали маленький железнодорожный мост и отошли на станцию. На рассвете бронепоезд обнаружил густые цепи красных, наступавшие со стороны Ростова по обе стороны железнодорожного полотна. Бронепоезд открыл огонь, и неприятельские цепи разошлись вправо и влево. Несколько орудий, шедших вместе с советской пехотой, снялись с передков и открыли сильнейший ответный огонь по бронепоезду. Около 11 часов бронепоезд «За Русь Святую», не позволявший красным подойти к Батайску с фронта, должен был отойти из‑за угрозы его тылу со стороны обходящей части противника. В это время наша пехота уже отступила от станции, на которой оставался лишь бронепоезд «Казак». Этому бронепоезду было поручено поджигать оставшиеся вагоны со снарядами и интендантскими грузами. Сняв телефонные и телеграфные аппараты, наши бронепоезда отошли к депо станции Батайск. В это время красные вышли на площадь Батайска у собора и с южной окраины стали обстреливать бронепоезда пулеметным огнем. Бронепоезд «За Русь Святую» открыл артиллерийский и пулеметный огонь и отогнал советскую пехоту обратно в селение, а затем отошел за выходные стрелки. Красные поставили трехдюймовое орудие на церковной площади и открыли по бронепоезду беглый огонь. Один неприятельский снаряд попал в контрольную платформу, несколько других — в насыпь рядом с бронеплощадками. Под ответным огнем бронепоезда орудие противника замолчало. Но когда наши бронепоезда стали отходить к ближайшему разъезду Койсуг, то орудие красных перенесло огонь вдоль железнодорожного пути вперед. Первый же снаряд неприятеля попал в бронепоезд «Казак», отходивший впереди. Все находившиеся на одной из бронеплощадок чины команды были убиты или ранены. В 5 верстах от Батайска бронепоезд «За Русь Святую» был неожиданно обстрелян неприятельской батареей из засады. Однако ответным орудийным огнем бронепоезд заставил батарею сняться с позиции и отойти. Прибыв на разъезд Койсуг, бронепоезд стал между двумя оставленными там пустыми поездными составами и ждал подхода неприятеля. Наши части уже отошли от Койсуга на юг. Когда колонна конницы красных поравнялась с разъездом, то бронепоезд «За Русь Святую» выехал из‑за пустых вагонов и открыл огонь в упор из пулеметов и картечью. Вся колонна, силою около полка, смешалась и устремилась прочь, бросив убитых и раненых. С наступлением темноты бронепоезд пришел на станцию Каяла, примерно в 15 верстах к югу от Батайска.

21 февраля бронепоезд «За Русь Святую» ушел с узловой станции Кущевка, в 60 верстах примерно от Батайска, в западном направлении, на линию Черноморско–Кубанской железной дороги. 22 февраля бронепоезд выехал к станции Шкуринская, где вели арьергардный бой части Корниловской дивизии, и обстреливал окраины станицы Шкуринской, только что занятой противником. Красные отошли. Между тем тяжелый бронепоезд «На Москву» прибыл 28 февраля в Екатеринодар и оставался там несколько дней, так как был необходим ремонт всех его орудий на четырех бронеплощадках. 25 февраля бронепоезд «За Русь Святую» оставался на станции Стародеревянковская, в то время как наши войска продолжали отступление. На рассвете 26 февраля было получено приказание начальника Дроздовской дивизии поддержать внезапное нападение Сводно–Кубанского полка на станицу Ново–Минскую. Бронепоезд «За Русь Святую» двинулся к станции Албаши и по пути обогнал наступавший Сводно–Кубанский полк. Вскоре были замечены цепи красных, шедшие от Ново–Минской. Бронепоезд «За Русь Святую» открыл по ним фланговый огонь из орудий и пулеметов, а затем быстро зашел в тыл противнику, продолжая его обстреливать. Красным был отрезан путь отступления. Подошедшие тогда части Сводно–Кубанского полка взяли до 400 пленных и пулеметы. При дальнейшем преследовании противника бронепоезд «За Русь Святую» наскочил на взорванный путь. Контрольная платформа и передняя бронеплощадка сошли с рельс. Контрольная платформа была брошена, а бронеплощадка поднята на рельсы. Бронепоезд перешел ночью на станцию Коневская, дальше к югу. 28 февраля, после отхода на следующую станцию Живило, там была образована группа наших бронепоездов в составе бронепоезда «За Русь Святую», «1–го Отдельного легкого» и «1–го Отдельного тяжелого». Начальником группы был назначен командир тяжелого бронепоезда полковник Истомин. На этой части Черноморско–Кубанской железной дороги еще не действовало нормальное водоснабжение. Поэтому от команд бронепоездов требовалась долгая и утомительная работа: накачивание в паровозы нефти и воды вручную. Воду подвозили в цистернах с тыла. Расход воды был большой, ибо при тревожной обстановке паровозы должны были находиться «под парами» все время. Для питья приходилось пользоваться той же водой из подвезенных цистерн, в которых прежде находилась нефть. На вид струя этой воды казалась прозрачной, но привкус и запах ее вызывали отвращение. Между тем чины команд не могли отлучиться далеко от боевых составов, хотя бы за хорошей питьевой водой, так как наши бронепоезда, двигавшиеся в арьергарде корпуса, могли получить приказание об уходе с каждой станции немедленно. Подрывники от Дроздовского полка взорвали 28 февраля большой мост между станциями Живило и Брюховецкая, после чего наши бронепоезда отошли на станцию Брюховецкая. В течение дня происходили перестрелки бронепоездов с неприятельской артиллерией, между тем как у только что оставленной станции Живило можно было наблюдать движение больших колонн и обозов красных за пределами дальности нашего артиллерийского огня. В тот же день, 28 февраля, командир Добровольческого корпуса генерал Кутепов послал телеграмму главнокомандующему, указывая на тяжелое положение на фронте и на необходимость подготовить в Новороссийске транспорты для посадки на них частей корпуса, которым может грозить окончательное истребление, а также офицеров других армий, которые желали бы присоединиться. Вместимость транспортов должна позволить принять до 10 000 человек.

Прикрыв отход частей Дроздовской дивизии из района станции Брюховецкая, наши бронепоезда прибыли 1 марта на узловую станцию Тимошевская, примерно в 65 верстах к северу от Екатеринодара. С утра шел сильный снег, покрывший густым слоем всю местность, а позднее несколько раз начиналась снежная метель, затруднявшая наблюдение. На станции Тимошевская были подслушаны телефонные разговоры красных об их наступлении. Бронепоезд «За Русь Святую» выехал в северном направлении, в сторону станции Брюховецкая, где предполагалось движение больших сил кавалерии красных. Однако были замечены и обстреляны только несколько всадников. По возвращении на станцию Тимошевская бронепоезд был снова вызван на то же направление: наша застава от Смоленского пехотного полка сообщила, что к ней подошла дрезина красных с пулеметами. Не обнаружив никакой дрезины, бронепоезд «За Русь Святую» стал у депо станции Тимошевская. Около полудня «1–й Отдельный легкий» бронепоезд был послан по линии в сторону Екатеринодара для установления связи с частями нашей кавалерии генерала Барбовича. Узнав от разъездов, что эта кавалерия уже отступила на юг, «1–й отдельный легкий» бронепоезд двинулся обратно на станцию Тимошевская. В это время «1–й Отдельный тяжелый» бронепоезд стоял уже за мостом, в 2 верстах к югу от станции. По дороге, вдоль железнодорожного пути, шло между тем безостановочное отступление наших обозов и колонн. Около 14 часов сквозь падающий снег стали видны цепи красных, наступавшие с севера, со стороны станции Брюховецкая. Бронепоезд «За Русь Святую» выехал навстречу цепям и открыл по ним орудийный и пулеметный огонь. Неприятельские батареи, наступавшие вслед за цепями, открыли частый огонь по бронепоезду, но из‑за плохой видимости их стрельба была не точной. Под огнем бронепоезда цепи красных были принуждены отойти вправо и влево от железнодорожного полотна. Возвращавшийся с разведки «1–й отдельный легкий» бронепоезд внезапно обнаружил наступающую цепь красных, открыл по ней огонь и успел войти на станцию Тимошевская. Когда бронепоезду «За Русь Святую» стал угрожать обход, он также отошел на станцию. Близ станции, за оградой из проволоки, были оставлены несколько сот ящиков со снарядами. Командир бронепоезда «За Русь Святую» выслал несколько человек из состава команды, чтобы поджечь брошенный склад снарядов и платформы. Во время этой работы на них неожиданно бросились несколько неприятельских всадников с обнаженными шашками. Чины команды успели вернуться на бронеплощадки, с которых для их прикрытия был открыт пулеметный огонь. В то время как «1–й Отдельный легкий» бронепоезд проходил по станции, направляясь в сторону моста, оказалось, что у части его пулеметов замерзла вода, налитая в кожухи. Это помешало бронепоезду поражать неприятельскую пехоту достаточно сильным огнем. Красные успели подбежать к бронепоезду настолько близко, что безостановочно обстреливали его из винтовок. Дальше редкая цепь Смоленского пехотного полка сдерживала неприятеля, но была принуждена отходить. Командир «1–го Отдельного легкого» бронепоезда послал одного из чинов команды с поручением осматривать перед медленно идущим боевым составом железнодорожный путь, засыпанный густо падавшим снегом, чтобы удостовериться в его целости. На насыпи посланный был хорошо виден красным, которые иногда стреляли в него из винтовок, но другого способа осматривать путь не было. К счастью, стрельба красных была не точной. Так «1–й Отдельный легкий» бронепоезд благополучно дошел до моста, у которого заняли позицию части 3–го батальона Самурского полка, а затем отошел за мост. В стенке одной из бронеплощадок застряло дистанционное кольцо от неприятельской шрапнели. Последним уходил со станции Тимошевская бронепоезд «За Русь Святую». В это время из оставленных поездных составов выбегали красные и неприятельские пулеметные тачанки пытались даже подскакать к бронепоезду. Справа подошла к станции колонна советской пехоты. Бронепоезд «За Русь Святую» встретил ее картечью и заставил поспешно отойти, а затем сам отошел к железнодорожному мосту. Батареи красных начали усиленный обстрел станции Тимошевская, полагая, что наш бронепоезд еще там. С наступлением темноты бронепоезд «За Русь Святую» отошел к следующей станции Величковка, медленно двигаясь на уровне нашей последней арьергардной части.

3 марта бронепоезда «За Русь Святую» и «1–й Отдельный легкий» прошли несколько верст на север от станции Величковка в сторону станции Тимошевская. Они обнаружили конницу и пехоту красных, двигавшиеся в колоннах по обе стороны железнодорожного пути. Бронепоезда открыли огонь, оттеснили противника в стороны и поддерживали части Дроздовской дивизии. С бронепоезда «За Русь Святую» своевременно заметили, что несколько человек пытаются подорвать путь позади бронепоезда. Заднее орудие бронепоезда обстреляло и прогнало их. На месте были обнаружены пироксилиновые шашки. Двигаясь вне досягаемости трехдюймовых орудий бронепоезда «За Русь Святую», советские войска повели наступление на станицу, которую занимали части Алексеевского полка. Когда наши войска отошли за реку, то был взорван оставшийся на станции огнесклад и испорчена деревянная водокачка. Затем наши бронепоезда оставили станцию Величковка и отошли за мост, который был после этого взорван. Вечером входившие в состав группы три бронепоезда прибыли на следующую станцию Ангельская. Там было получено известие, что большая колонна противника обошла левый фланг Добровольческого корпуса, заняла станицу Гривенскую и вышла на путь отступления частей Добровольческого корпуса, у станции Полтавская, к югу от станции Ангельская. Отряды конницы красных были уже настолько близко от станции Полтавская, что комендант ее снял аппарат и уехал. Связь со станцией Полтавская прервалась. Создалось угрожающее положение для большинства отходящих частей Добровольческого корпуса, которые могли быть отрезаны. На совещании начальников было решено двинуть части Корниловской дивизии при поддержке бронепоезда «За Русь Святую» и «1–го Отдельного тяжелого», чтобы выбить красных со станции Полтавская и удерживать ее, пока не пройдут все части корпуса. Всю ночь на станции Ангельская происходили необходимые маневры, погрузка снарядов и накачивание вручную нефти и воды в паровозы.

4 марта на рассвете бронепоезд «За Русь Святую» вышел со станции Ангельская, разместив на своих площадках в качестве десанта роту Самурского полка. Вскоре бронепоезд перегнал идущие вдоль железной дороги обозы и артиллерию Корниловской дивизии, а затем и ее пехотные части. На станции Полтавская все было тихо. Но накануне там действительно побывали так называемые «зеленые», ничего не попортившие. После того как части Корниловской дивизии закрепились на станции Полтавская, бронепоезд «За Русь Святую» ушел дальше на следующую станцию Протока. К вечеру 4 марта там собралась группа бронепоездов, в том числе и прибывший с юга легкий бронепоезд «Казак». С этой станции уже были видны вдали горы. В тот же или на следующий день «1–й Отдельный легкий» бронепоезд прикрывал отход арьергардного полка Дроздовской дивизии. Начальник Дроздовской дивизии поместился на бронепоезде. По пути к станции Ангельская были замечены большие силы конницы и артиллерии красных, двигавшиеся с востока к железной дороге. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд открыл по ним огонь и заставил поспешно выйти из‑под обстрела. Затем бронепоезд поравнялся с колонной арьергардного полка Дроздовский дивизии. Этот полк шел в полном порядке с оркестром музыки. За полком шли его конные разведчики, а за ними была видна конная лава красных и несколько пехотных цепей противника. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд пропустил колонну Дроздовского полка и открыл частый огонь из двух орудий по преследующему неприятелю. Возможно, что в обстреле преследующих красных в этот день приняли участие и дальнобойные орудия «1–го Отдельного тяжелого» бронепоезда, но точных сведений об этом не имеется. Со стороны красных стал довольно точно стрелять по «1–му Отдельному легкому» бронепоезду гаубичный взвод. Когда арьергардный Дроздовский полк подошел на расстояние в 2 версты к станции Полтавская, «1–й Отдельный легкий» бронепоезд ускорил ход и вошел на эту станцию. Там уже не было наших эшелонов и обозов. Красные повели упорное наступление на части Корниловской дивизии, оставленные у станции Полтавская для обеспечения отхода. Батарея Корниловской дивизии стреляла беглым огнем. Бронепоезд выехал к семафору и тоже начал обстреливать красных, а потом оставался на станции до захода солнца. К этому времени подошел арьергардный батальон Дроздовского полка. Он был посажен на контрольные платформы. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд несколько отошел и начал обстреливать из одного орудия окраину селения, уже занятого неприятелем. После 20 выстрелов с предельным откатом орудие испортилось. Тогда бронепоезд двинулся к селению и отбросил пехоту противника пулеметным огнем. Вечером бронепоезд прибыл на станцию Протока.

Около 6 марта бронепоезд «За Русь Святую» выехал со станции Протока для разведки в сторону станции Полтавская, за большой мост через проток (северный рукав) реки Кубани. У моста уже работали наши подрывники. После того как бронепоезд продвинулся верст на пять, за перелесками внезапно показалась многочисленная красная конница. Бронепоезд «За Русь Святую» открыл по ней беглый огонь из двух орудий. Часть неприятельских всадников устремилась в сторону. Но в то же время по бронепоезду был открыт с близкого расстояния пулеметный и ружейный огонь. Слышно было, как щелкают пули о стенки и башни бронеплощадок. Вдруг с задней полуоткрытой бронеплощадки увидели, что из‑за леска выскочили неприятельские всадники, спешились и бросились к железнодорожному пути позади бронепоезда. Они пытались испортить путь. Орудие задней бронеплощадки при движении бронепоезда полным ходом назад оказалось впереди. Это орудие стреляло по неприятельской группе вдоль пути на быстром ходу картечью. Миновав опасное место и перейдя по мосту, бронепоезд «За Русь Святую» вернулся на станцию Протока. Вскоре мост через проток реки Кубани был взорван. Бронепоезд оставался на станции Протока до наступления темноты и отошел с этой станции последним, посадив на площадки наши пехотные заставы. На следующий день бронепоезд «За Русь Святую» находился на станции Себедахово, южнее станции Протока. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд ушел со станции Себедахово 7 марта и потерпел крушение в ночь на 8 марта, наскочив на паровоз с цистернами, шедший навстречу с узловой станции Крымская. Во время крушения и пожара погибли три офицера бронепоезда, подпоручики Мухин, Держируков и Одинцов, которые находились в товарном вагоне — «теплушке», поставленном впереди паровоза. 8 марта бронепоезд «За Русь Святую» выехал с узловой станции Крымская, примерно в 45 верстах от Новороссийска, на которой уже было исправное водоснабжение, и стоял некоторое время у взорванного моста через главное русло реки Кубани. Местами вдоль берега реки были вырыты окопы для нашей пехоты. Казалось, что все тихо. Чины команды бронепоезда не предполагали, что уже через пять дней произойдет оставление Новороссийска.

Множество больных сыпным тифом затрудняло действия наших войск. Эпидемия распространилась и среди команды бронепоезда «За Русь Святую». Боеспособных чинов команды оставалось все меньше. Принято было считать, что для обслуживания одного орудия бронепоезда надо иметь десять номеров — артиллеристов, разделенных на две смены, которые выезжали на бронеплощадке по очереди. В начале марта 1920 года при одном из орудий бронепоезда оставалось лишь четыре номера, составлявшие единственную смену, постоянно выезжавшую на бронеплощадке. Кроме службы при орудии, им полагалось работать в нарядах для погрузок, накачивания нефти и т. д.

Несколько наших бронепоездов оставалось во второй половине февраля 1920 года на Кубани, позади фронта, и на северо–восточном Кавказе. Бронеплощадки тяжелого бронепоезда «Единая Россия» находились в ремонте на заводе «Кубаноль» в Екатеринодаре. Большинство команды бронепоезда было отправлено на станцию Линейная, примерно в 55 верстах от Екатеринодара. 19 февраля по приказанию начальника бронепоездных дивизионов был расформирован бронепоезд «Москва». Его две бронеплощадки с легкими орудиями были переданы бронепоезду «Орел», а бронеплощадка с тяжелым орудием была передана бронепоезду «Мстислав Удалой». Команда бронепоезда «Москва» была также распределена на пополнение означенных двух бронепоездов. В командование бронепоездом «Орел» вступил полковник Соллогуб. Бронепоезд «Офицер» находился до 27 февраля в Екатеринодаре для охраны Ставки и поезда главнокомандующего. 28 февраля, сопровождая Ставку, бронепоезд «Офицер» отправился в Новороссийск. Вследствие злого умысла бронеплощадка, предназначенная для следования в хвосте поезда главнокомандующего, сошла с рельс и прибыла к бронепоезду «Офицер» только через три дня. Бронепоезд «Генерал Корнилов» был отправлен около 20 февраля на железнодорожную линию Армавир — Туапсе. На этой линии уже находился бронепоезд «Вперед за Родину», который 19 февраля выходил на разведку к станции Гойтх, примерно в 35 верстах от Туапсе, для получения сведений о так называемых «зеленых». На бронепоезде «Вперед за Родину» был десант от 14–го пластунского батальона. Его сопровождал бронепоезд Донской армии «Атаманец». 23 февраля бронепоезд «Вперед за Родину» получил приказание перейти, по смене его бронепоездом «Генерал Корнилов», на станцию Крымская, в 45 верстах от Новороссийска. Смена состоялась, и бронепоезд «Вперед за Родину» прибыл 26 февраля на узловую станцию Армавир. Но в этот же день была занята красными узловая станция Кавказская, на той же главной линии Владикавказской железной дороги. Следовать дальше по назначению представлялось невозможным. К вечеру на станцию Армавир прибыл из Ставрополя командир Кубанского корпуса генерал Писарев. Командир бронепоезда «Вперед за Родину» явился к нему за распоряжениями и получил задачу стоять на станции Армавир, охраняя ее и город от возможного выступления местных большевиков. 1 марта Армавир был оставлен нашими войсками и бронепоезд «Вперед за Родину» отошел вместе с частями 4–го Кубанского корпуса к станции Курганная, в 40 верстах примерно от Армавира, по направлению на Туапсе.

При отступлении наших войск вдоль железной дороги от Екатеринодара к станции Крымская бронепоезд «Орел» прибыл 6 марта в распоряжение штаба Донской армии на станцию Энем, в 10 верстах к югу от Екатеринодара. Бронепоезд «Орел» удерживал станцию Энем до полного отхода донских конных частей. Тяжелый бронепоезд «Единая Россия» перешел в начале марта в Новороссийск и был вызван оттуда на фронт, также в распоряжение штаба Донской армии. После б марта бронепоезд участвовал в арьергардном бою у станции Северская, примерно в 50 верстах от узловой станции Крымская.

На северо–восточном Кавказе бронепоезд «Терец» получил 13 февраля задачу восстановить железнодорожное сообщение по главной линии Владикавказской железной дороги, прерванное повстанцами у станции Нагутская, примерно в 35 верстах к северо–западу от станции Минеральные Воды. После этого бронепоезд «Терец» передвигался на том же участке, чередуясь с бронепоездом «Могучий». 17 февраля бронепоезд «Терец» был спешно отправлен по ветке на Святой Крест. Наши войска находились в это время близ станции Карамык на этой ветке, приблизительно в 40 верстах от узловой станции Георгиевск. Конница красных заняла селение Нины в тылу нашего отряда. Подойдя на 2 версты к станции Карамык, бронепоезд встретил конницу противника и вступил с ней в бой. Красные были принуждены отойти. 18 и 19 февраля наши части отступали в общем направлении на Георгиевск. Бронепоезда «Терец» и «Генерал Скобелев» вышли на расстояние до 15 верст от нашего расположения для разведки. С 22 по 25 февраля бронепоезд «Терец» участвовал в боях у станции Кума, в 25 верстах от станции Георгиевск, прикрывая отход наших войск. 27 февраля бронепоезд «Терец» остался на станции Кума последним, задерживая красных своим огнем. В это время нашей коннице удалось отбросить обходную колонну противника к железной дороге. Бронепоезд «Терец» вышел наперерез красным и нанес им большие потери орудийным и пулеметным огнем. 1 марта была оставлена станция Георгиевск. Бронепоезд «Терец» пропустил на станции последние уходившие поездные составы, а также бронепоезд «Генерал Скобелев», входивший в состав 7–го бронепоездного дивизиона. Затем бронепоезд «Терец» снял стрелки, взорвал несколько оставленных вагонов и ночью отошел на юго–восток, в сторону станции Прохладная.

Между тем укрепилась наша оборона у северных выходов из Крыма, и бронепоезда принимали в этой обороне постоянное участие. На железнодорожной линии Харьков — Севастополь, у моста через Сиваш, дежурили по очереди легкие бронепоезда «Дмитрий Донской», «Волк» и «Желбат-1». На бронепоезде «Желбат-1» орудие было переставлено на новую бронеплощадку, захваченную при отходе на станции Юзово. Затем этот бронепоезд получил название «Студент». 24 февраля, при отражении атак красных, бронепоезд «Студент» был подбит. Его лучшая бронеплощадка была разбита, а с остальными нельзя было нести службу в условиях позиционной войны. Поэтому бронепоезд был расформирован. Еще пригодная бронеплощадка была передана бронепоезду «Слава Кубани». Этот бронепоезд отправился на фронт в конце февраля 1920 года в составе одной артиллерийской бронеплощадки с двумя орудиями и одной пулеметной бронеплощадки, полученной от бронепоезда «Грозный». Входившая в состав бронепоезда «Слава Кубани» бронеплощадка с двумя зенитными орудиями была оставлена на узловой станции Джанкой для обороны от налетов авиации противника. В конце февраля 1920 года бронепоезд «Слава Кубани» стал выходить на позицию у моста через Сиваш, чередуясь с бронепоездами «Дмитрий Донской» и «Волк». Тогда же приняли участие в обороне позиции батареи 1–го дивизиона морской тяжелой артиллерии с орудиями на железнодорожных бронеплощадках. Затем бронепоезд «Дмитрий Донской» был отправлен в распоряжение начальника Керченского укрепленного района на случай отражения десанта красных с Таманского полуострова. Бронепоезд «Святой Георгий Победоносец» оставался для охраны побережья в портах Керчь и Феодосия.

* * *

Во время отступления в марте 1920 года многие бронепоезда Добровольческой армии дошли до конца железнодорожных линий на Кавказе: у Новороссийска, Владикавказа и Туапсе. Там их пришлось оставить, а уцелевшие части команд были перевезены по морю в Крым. Бронепоезд «За Русь Святую», находившийся на узловой станции Крымская, получил 10 марта приказание идти на станцию Тоннельная, в 20 верстах примерно от Новороссийска. При выезде была встречена часть тяжелого бронепоезда «На Москву». Ночью бронепоезд «За Русь Святую» прибыл на станцию Тоннельная. На следующий день, 11 марта, бронепоезд двинулся дальше, совместно с подошедшим бронепоездом «Слава Офицеру», для охраны пути к Новороссийску. На открытые контрольные площадки бронепоезда «За Русь Святую» взобралось множество людей, не только воинские чины, но и гражданские лица, в том числе много калмыков с женщинами и детьми. Временно командующий бронепоездом приказал согнать их всех с площадок, ибо возить посторонних людей на бронепоезде не полагается. Дежурный по бронепоезду исполнил полученное приказание формально, так как сознавал тяжкое положение этих людей при отсутствии каких бы то ни было обыкновенных поездов в сторону Новороссийска. Громким голосом дежурный предложил всем немедленно сойти с площадок, после чего повернулся к контрольным площадкам спиной и ушел, не оборачиваясь, на одну из бронеплощадок. Состав бронепоезда тронулся. Около 15 часов бронепоезд «За Русь Святую» прибыл на станцию Новороссийск, минуя многочисленные поездные составы на запасных путях. Некоторые чины команды были отпущены в город и вернулись затем на бронепоезд, рассказывая о тревожных впечатлениях. Распространился слух о том, что главнокомандующий уже уехал; толпы растерянных людей; дороговизна продовольствия… Около 20 часов бронепоезда «За Русь Святую» и «Слава Офицеру» отправились из Новороссийска обратно в сторону станции Тоннельная. Ночью эти бронепоезда были задержаны надолго на первой станции Гайдук, в 10 верстах от Новороссийска. Нельзя было двигаться дальше, так как со стороны станции Тоннельная шли один за другим большие составы по 60 и 70 вагонов. Наконец бронепоезд «Слава Офицеру» вернулся в Новороссийск. Бронепоезд «За Русь Святую» вышел в сторону станции Тоннельная без предупреждения, так как железнодорожный телеграф был испорчен.

12 марта утром на станции Тоннельная бронепоезд «За Русь Святую» встретил бронепоезд «Генерал Черняев», который уходил в сторону Новороссийска, не получив согласия на это от железнодорожного начальства. Дул сильный ветер, нагонявший дождь и туман. По временам туман разрывался клочьями, а затем снова становился густым. Около 10 часов из этого тумана внезапно начался артиллерийский обстрел станции Тоннельная. Со стороны цементного завода стала слышна все усиливавшаяся ружейная и пулеметная стрельба. Бронепоезд «За Русь Святую» отвечал противнику редкими орудийными выстрелами в сторону стрелявшей неприятельской артиллерии и продолжал прикрывать отправку поездных составов в направлении к Новороссийску. Среди поездов был состав штаба Кубанской армии, санитарные и технические поезда. Иногда на крышах вагонов были установлены пулеметы. На ступеньках вагонов едва держались гроздья людей. Множество воинских чинов, отделившихся от своих частей, или людей, одетых в английское обмундирование, старались влезть даже на ходу в отправляющиеся поезда. Бежали к ним, бросая не только свои сумки и мешки, но и оружие. Было тяжело слышать лязг бросаемых винтовок, ударявшихся о рельсы. Остававшиеся вагоны базы бронепоезда «За Русь Святую» были тоже отправлены в Новороссийск, будучи прицеплены к одному из составов. По двум параллельным дорогам в селении, ниже железнодорожного полотна, стремились сплошные потоки всадников и разных повозок. Затем мимо бронепоезда по рельсам стали проходить рысью или галопом части 7–й Донской дивизии. [64] Наконец, на горе стали на позицию два наших орудия и начали более успешно обстреливать неприятеля. Бронепоезд «За Русь Святую» перестал стрелять из‑за мешавших поездных составов и из‑за тумана, а также для того, чтобы не тратить ограниченный запас снарядов. После полудня волнение на станции Тоннельная несколько утихло, но движение отступающих масс продолжалось безостановочно. Около 17 часов возобновился сильный и довольно меткий артиллерийский обстрел станции Тоннельная. Снаряды рвались на запасных путях. Подошел со стороны станции Крымская бронепоезд Донской армии «Атаман Самсонов», вместе с которым бронепоезд «За Русь Святую» наступал к Ростову совсем недавно — 7 февраля. Пришлось встретиться в последний раз при иной обстановке… Бронепоезд «Атаман Самсонов» выстрелил из своих орудий несколько раз очередями в сторону неприятеля и ушел к Новороссийску. Около 20 часов вечера было получено приказание от начальника группы бронепоездов отходить к Новороссийску. Только к полуночи бронепоезд «За Русь Святую» прошел 10 верст до ближайшей к Новороссийску станции Гайдук. Справа от станции слышалась частая пулеметная и ружейная стрельба. Но из‑за темноты нельзя было установить, что именно происходит.

Утром того же дня 12 марта «1–й Отдельный легкий» бронепоезд под командой штабс–капитана Вознесенского [65] находился еще у станции Крымская. По приказанию начальника группы бронепоездов полковника Истомина «1–й Отдельный легкий» бронепоезд вышел к железнодорожному мосту через реку Абин и погрузил на контрольные площадки арьергардную роту Дроздовского полка. Когда бронепоезд вернулся на станцию Крымская, то части Добровольческого корпуса уже отошли с нее и проходили последние части Донской армии. На станции возник крайний беспорядок. В одном из брошенных составов чины бронепоезда нашли 20 новых легких пулеметов системы «Льюис». Находясь на станции Крымская, «1–й Отдельный легкий» бронепоезд получил почти одновременно три приказания. Во–первых, от начальника группы бронепоездов — отходить на станцию Тоннельная. Во–вторых, адресованное бронепоезду «Орел» — выйти в сторону противника и взорвать склад, оставленный Донским корпусом. Наконец, переданное адъютантом бригады Донской армии — о том, что все бронепоезда на станции Крымская переходят в подчинение командиру означенной бригады. Впереди станции занимали позицию два донских полка, но «1–й Отдельный легкий» бронепоезд не мог выехать для поддержки их, так как все пути в ту сторону были заняты брошенными составами. На станции уже поджигался огромный склад снарядов. Пожар и взрыв его отрезал бы бронепоезду путь в сторону станции Тоннельная. Поэтому «1–й Отдельный легкий» бронепоезд отошел со станции, подождал отступления двух донских полков и вслед за ними ушел к железнодорожному мосту. Из станицы двинулась по направлению к переправе колонна кавалерии противника с огромными красными флагами. «1–й Отдельный легкий» бронепоезд открыл по колонне орудийный и пулеметный огонь с близкой дистанции, и красные устремились назад, бросив красный флаг. Сначала предполагалось удерживать станцию Баканская, примерно в 35 верстах от Новороссийска, до полной разгрузки этой станции от обозов Добровольческого корпуса и Донской армии. Но затем было получено приказание от командира Донского корпуса немедленно идти к станции Тоннельная, в 20 верстах от Новоросийска, так как и ей уже угрожал неприятель. «1–й Отдельный легкий» шел к станции Баканская тихим ходом, чтобы не задавить шедшие по железнодорожному пути обозы. Станция Баканская оказалась переполненной эшелонами, обозами и частями Алексеевской дивизии, Дроздовской артиллерийской бригады и Донской армии. Через железнодорожное полотно проезжали многочисленные повозки с ранеными и больными. Повозки часто застревали в грязи перед переездом, и движение задерживалось. На станции Баканская стояли наши бронепоезда «Казак», только что прибывший, и «Мстислав Удалой», получивший приказание охранять станцию впредь до особого распоряжения. Внезапно начался сильный пулеметный обстрел станции и обозов. С горы над станцией стреляло до десяти пулеметов. Произошло замешательство, повозки беспорядочно мчались вперед. Наши бронепоезда открыли огонь из орудий и пулеметов. Дроздовская батарея также стала на позицию и обстреливала вершину горы. Постепенно стрельба прекратилась. Командиры бронепоездов сговорились относительно дальнейших действий. Решили прикрыть отход со станции Баканская всех эшелонов и последних наших частей и лишь после этого отступить на станцию Тоннельная. Только после долгих железнодорожных маневров удалось отправить эшелоны с огнескладами. Стало темнеть. Бронепоезд «Казак» был послан вперед на разъезд Горный (между станциями Баканская и Тоннельная) с задачей ждать там два остальных бронепоезда. Позднее удалось установить связь со станцией Тоннельная. Выяснилось, что эта станция уже оставляется нашими пехотными частями и бронепоездами. Тогда «1–й Отдельный легкий» и бронепоезд «Мстислав Удалой» отошли со станции Баканская, сцепив оба состава, так как паровоз бронепоезда «Мстислав Удалой» испортился. Темной туманной ночью бронепоезда прибыли на разъезд Горный. Оказалось, что паровоз бронепоезда «Казак» тоже испорчен, и команда приступила к его починке.

Бронепоезд «Офицер», охранявший в Новороссийске Ставку главнокомандующего, отошел 12 марта в район Восточного мола, куда был переведен поезд главнокомандующего. 13 марта бронепоезд «Офицер» попытался выехать на фронт, к туннелям, в распоряжение генерала Кутепова. Однако это оказалось невозможным вследствие загромождения путей, полного беспорядка на станции Новороссийск, движения через станцию отступающих войск и разгрома складов. Бронепоезд «Офицер» вернулся на Восточный мол и там получил приказание о погрузке команды на вспомогательный крейсер «Цесаревич Георгий». Около полуночи командир бронепоезда приказал команде покинуть боевой состав. При этом паровоз и орудия были испорчены и сняты затворы и пулеметы. Команда бронепоезда «Офицер» погрузилась с пулеметами на крейсер в числе 48 офицеров и 67 нижних чинов, в большинстве — вольноопределяющихся. На тот же корабль поместилась и значительная часть команды бронепоезда «Иоанн Калита». Бронепоезда «Офицер» и «Иоанн Калита», входившие в состав одного и того же 2–го бронепоездного дивизиона, участвовали вместе во многих боях. В этот день, 13 марта, команды применили некоторую «военную хитрость», вполне допустимую при создавшемся положении. Чины команды бронепоезда «Иоанн Калита» смело и в порядке двинулись к крейсеру непосредственно вслед за чинами команды бронепоезда «Офицер». Если задавались вопросы: «Вы с «Офицера»?» — то отвечали не колеблясь: «Да, мы офицеры». На корабле нашлось место и для команды бронепоезда «Иоанн Калита».

13 марта утром бронепоезд «За Русь Святую» медленно двигался от станции Гайдук к Новороссийску. За ним шел «1–й Отдельный тяжелый» бронепоезд, вышедший поздно ночью со станции Тоннельная. Комендант этой станции направил оба бронепоезда по четному пути, на котором перед ними находился ряд поездных составов. Нечетный путь казался относительно свободным, и на нем, во всяком случае, было больше возможности маневрировать. С моря изредка стреляли дальнобойные орудия судовой артиллерии по долине и по горам, уже занятым неприятелем. По указаниям проходивших мелких конных частей бронепоезд «За Русь Святую» начал стрелять в сторону расположения противника. Артиллерия красных вскоре стала отвечать, и довольно метко. Несколько перелетов попали в откос за участком железнодорожного полотна, на котором стоял бронепоезд. Вдоль полотна и по дорогам в долине продолжался отход в сторону Новороссийска множества конных и пеших групп и отдельных людей. Среди всевозможных повозок были видны и верблюды. После многих остановок бронепоезд «За Русь Святую» дошел до 250–й версты, оказавшись примерно в 4 верстах от станции Новороссийск. Там движение поездов по четному пути окончательно прекратилось. По соседнему пути прошел из Новороссийска небольшой боевой состав тяжелого бронепоезда «На Москву». Позднее были получены сведения, что он не мог дойти до станции Гайдук, попал под очень сильный артиллерийский обстрел и получил два попадания. При оставлении боевого состава командой бронепоезда «На Москву» его орудия были испорчены. Между тем мимо бронепоезда «За Русь Святую» стали проходить к Новороссийску около 11 часов части Корниловской дивизии. Затем наступило затишье. Бронепоезд не мог двинуться вперед к Новороссийску из‑за стоявших перед ним поездных составов и не мог вернуться на станцию Гайдук, чтобы попытаться перейти на соседний путь, ибо позади бронепоезда «За Русь Святую» тоже скопились к этому времени неподвижные поездные составы. От начальника Корниловской дивизии пришло приказание расстрелять по возможности все снаряды, испортить материальную часть на бронеплощадках и отходить для погрузки на пароход в порт Новороссийска. Исполняя приказание, бронепоезд «За Русь Святую» открыл беглый огонь из всех орудий по деревне и по району, где предполагалась позиция советских батарей. На одной из бронеплощадок очень исполнительный и очень молодой кадет просил разрешения «хоть раз выстрелить из орудия самому». Это было разрешено. Кадет дернул за шнур. Раздался еще один выстрел. С бронеплощадок были сняты замки орудий, прицелы с панорамами и пулеметы. Команда сошла с боевого состава. Впереди бронепоезда «За Русь Святую» в сторону Новороссийска разобрали путь на закруглении. Открыв регулятор паровоза, офицер–механик соскочил с него. Боевой состав тронулся. Первые две бронеплощадки сошли с рельс совершенно, бронепаровоз сошел с рельс частично и покосился набок. Около 14 часов подошли арьергардные части Корниловского полка и сообщили, что преследующая советская конница уже недалеко. Были найдены две дрезины, которые можно было катить по свободному пути. На них сложили пулеметы и другое имущество, и команда бронепоезда «За Русь Святую» пошла пешим порядком к Новороссийску. Около станции Новороссийск стояли несколько оставленных вагонов базы бронепоезда, прибывшей накануне. Находившиеся при них чины команды присоединились к отступавшим. Было решено немедленно продвигаться с дрезинами ближе к порту. В одном из брошенных составов были больные и раненые. Сестра милосердия просила помочь хотя бы двоим, подвезя их в сторону порта. Эти раненые были посажены на дрезину. Рядом с вокзалом что‑то горело. В разные стороны ехали и шли грабители в военном обмундировании. Некоторые тащили целые тюки нового английского обмундирования и падали под тяжестью этой ноши. В грабеже принимали участие железнодорожники и даже женщины. Расчищая дорогу для своего отступающего взвода или роты, офицер Корниловского полка бил с размаху плетью грабителей–мужчин. Начальник пулеметной команды бронепоезда «За Русь Святую» капитан Афросимов стал распоряжаться дальнейшим отходом группы команды бронепоезда. Трудно было идти в надлежащую сторону, потому что многочисленные железнодорожные пути расходились между зданиями пакгаузов, так как были проложены в виде веера к разным молам большого порта. Перед составом неподвижных вагонов пришлось бросить дрезины. Не хватало сил нести затворы орудий. Их наскоро разобрали и бросили части в разные стороны. Чины команды бронепоезда начали отставать, и отставших уже больше не видели. Оставшиеся в группе понимали, что спасутся лишь те, которые будут держаться вместе. Поэтому если кто‑нибудь делал несколько шагов в сторону, то на него злобно кричали. Группа прошла какую‑то калитку, за которой предполагался путь в сторону нефтяной пристани порта. За калиткой оказались громадные толпы, сотни брошенных повозок и лошадей. Сквозь эти табуны брошенных кавалерийских лошадей надо было протискаться. Многих из чинов команды бронепоезда когда‑то учили: никогда не подходить сзади к лошади слишком близко, ибо она может ударить копытом в живот. Теперь нельзя было соблюдать это правило. Но и животные были, вероятно, испуганы происходящим и только жались друг к другу. Ни одна лошадь не ударила кого‑либо из чинов команды. В обстановке давки остатки войсковых частей устремлялись как будто в противоположные стороны. У входов на отдельные молы собрались беспорядочные толпы. Наконец оставшиеся вместе чины команды бронепоезда «За Русь Святую» вошли на нефтяную пристань. Поперек мола этой пристани стояла густая цепь французских моряков с винтовками и примкнутыми штыками. Навстречу команде подбежал с конца пристани один из офицеров бронепоезда. Он сказал, что пароход «412», на который должны принять команду бронепоезда, приходится удерживать от выхода в море уже целый час. Французская цепь пропустила чинов команды бронепоезда «За Русь Святую». Настоящие сходни были уже сняты, и им пришлось перелезать через борт парохода с трудом, по скользким доскам. На пароходе уже находился командир бронепоезда капитан Каньшин, тяжко больной сыпным тифом. На его плечи была накинута меховая шуба, и на лице застыла какая‑то странная улыбка; было видно, что он не отдавал себе отчета в происходящем. На том же пароходе среди других мелких войсковых частей находилась и часть команды бронепоезда «Мстислав Удалой», прибывшая в Новороссийск в то утро в вагонах базы означенного бронепоезда. Через несколько минут два юнкера и два вольноопределяющихся из состава команды бронепоезда «За Русь Святую» сошли с перехода на пристань в качестве добровольцев. Надо было попытаться привести на пароход одного раненного в ногу офицера и двух слабосильных больных, которые остались в повозке близ порта. Это удалось, несмотря на весьма трудные препятствия. В последнюю минуту помогла случайность: один из юнкеров хорошо говорил по–французски. Раненому, больным и приведшим их добровольцам помогли подняться на пароход, который вскоре вышел в море. Стемнело. Со стороны Новороссийска было долго видно зарево пожаров. Из числа нижних чинов бронепоезда «За Русь Святую», находившихся утром 13 марта на трех орудийных бронеплощадках, были вывезены из Новороссийска на пароходе «412» только шесть человек.

«1–й Отдельный легкий» бронепоезд и бронепоезд «Мстислав Удалой» дошли утром 13 марта до станции Тоннельная, примерно в 20 верстах от Новороссийска. Со станции Тоннельная были посланы около 9 часов два исправных паровоза, чтобы вывезти бронепоезд «Казак» и состав огнесклада, оставшиеся на разъезде Горный. Комендант станции Тоннельная, еще находившийся на своем посту, не имел связи с Новороссийском. Наших воинских частей на станции уже не было. К 14 часам со станции Тоннельная был отправлен последний эшелон со снарядами, и тогда же на холмах близ станции стали появляться разъезды красных. Наконец пришел тройной тягой с разъезда Горный бронепоезд «Казак». При дальнейшем движении к туннелям наши бронепоезда были обстреляны пулеметным огнем. Шедший последним бронепоезд «Казак» налетел на бронеплощадку «1–го Отдельного легкого» бронепоезда. Пока поднимали сошедшую с рельс бронеплощадку, состав огнесклада с пулеметами на двух паровозах и бронепоезд «Мстислав Удалой» двинулись дальше. Однако скоро произошла новая остановка. Обстрелянный неприятельской артиллерией бронепоезд «Мстислав Удалой» отвечал беглым огнем из орудий и пулеметов. Были получены сообщения о том, что впереди подожжен небольшой деревянный мост, а станция Гайдук на пути к Новороссийску уже занята красными. Неприятельский пулеметный обстрел наших составов усиливался. Батарея красных начала расстреливать бронепоезда с близкой дистанции. Командиры бронепоездов решили сделать последнюю попытку дойти до Новороссийска и для этого двигаться через подожженный мост. Состав огнесклада и за ним три бронепоезда прошли благополучно через этот мост, который горел слабо. Но дальше состав огнесклада наскочил на разобранный путь, сошел с рельс, и оба его паровоза повисли над откосом. Бронепоезда столкнулись. На дальнейшее движение не было надежды, и командам было приказано покинуть боевые составы. Команда бронепоезда «Мстислав Удалой» во главе с поручиком Петцем изготовилась первой. Командующий бронепоездом «Мстислав Удалой» решил занять пулеметами позицию для обороны на соседних холмах, пока команды двух других бронепоездов заканчивали приведение в негодность своей материальной части. Через некоторое время команды «1–го Отдельного легкого» бронепоезда и бронепоезда «Казак» были готовы и пошли быстрым шагом к станции Гайдук, от которой оставалось около 10 верст до Новороссийска. Впереди команд шла разведка. Стемнело, и не удалось установить связь с командой бронепоезда «Мстислав Удалой». Станция Гайдук оказалась никем не занятой. Ближе к Новороссийску от встреченной пехотной заставы узнали, что город оставляется этой ночью, происходит посадка на суда. Команда «1–го Отдельного легкого» бронепоезда прошла мимо вокзала Новороссийска около 23 часов 13 марта. Потом она принуждена была разделиться. Часть команды успела погрузиться на пароход под видом корниловцев.

Часть была принята на французский миноносец. Часть же пошла вдоль берега моря вместе с войсками Донской армии.

У Новороссийска были оставлены бронепоезда: «Единая Россия», «Офицер», «Иоанн Калита», «Орел», «Слава Офицеру», «За Русь Святую», «На Москву», «Мстислав Удалой», «1–й Отдельный легкий», «1–й Отдельный тяжелый», «Генерал Черняев», «Казак», «Атаман Самсонов» и, вероятно, 1–я и 2–я батареи морской тяжелой артиллерии с орудиями на железнодорожной установке.

Между тем к северо–западу от Владикавказа находился 3 марта бронепоезд «Терец», который прикрывал эвакуацию узловой станции Прохладная, а затем отошел к узловой станции Беслан, примерно на 80 верст дальше к югу. Здесь с бронепоезда ушли все нижние чины, за исключением пяти казаков. С этого дня бронепоезд «Терец» обслуживался только офицерами. Бронепоезд взорвал два моста через реку Терек. 4 марта бронепоезда «Терец» и «Генерал Скобелев» прикрывали эвакуацию станции Беслан, примерно в 20 верстах от Владикавказа. Бронепоезд «Терец» был включен в состав 7–го бронепоездного дивизиона для замены погибшего бронепоезда «Могучий». Дивизионом командовал тогда полковник Неводовский. [66] Наши бронепоезда отошли на станцию Владикавказ в ночь на 5 марта, а на следующий день началось наступление ингушей на город Владикавказ. Бронепоезда «Терец» и «Генерал Скобелев» содействовали отражению атак ингушей. В обороне принимали участие также дружины из железнодорожных рабочих и учащихся. 8 марта был получен приказ командующего войсками Северного Кавказа генерала Эрдели об оставлении боевых составов бронепоездов. Однако приказано было не портить бронеплощадки, чтобы ими могли воспользоваться дружины, организованные городским самоуправлением для защиты Влидикавказа от ингушей. На боевой части бронепоезда «Терец» остались по собственному желанию три офицера. В ночь на 9 марта команды бронепоездов «Терец» и «Генерал Скобелев» сняли с боевых составов часть пулеметов и выступили под командой полковника Неводовского на присоединение к другим нашим войскам для отступления походным порядком в пределы Грузии.

Отошедший на железнодорожную линию Армавир — Туапсе бронепоезд «Вперед за Родину» получил 4 марта приказание от командира 4–го Кубанского корпуса — отправиться на станцию Ни колен ко, примерно в 65 верстах от Туапсе, для содействия 14–му пластунскому батальону в обороне означенной станции. К вечеру под давлением превосходных сил «зеленых» наша малочисленная пехота оставила станцию Николенко и отошла под прикрытием бронепоезда к станции Ганжа. 5 марта командир корпуса умышленно вел долгие переговоры с «зелеными» о пропуске частей Кубанской армии на Туапсе. Выяснилось, что так называемые «зеленые» — на самом деле подлинные красные. Важно было выиграть время для того, чтобы успели подойти части дивизии генерала Шифнер–Маркевича, которые помогли бы открыть путь на Туапсе решительным наступлением. 6 марта бронепоезд «Вперед за Родину» совместно с частями дивизии генерала Шифнер–Маркевича двинулся в наступление во главе колонны наших бронепоездов. Станция Николенко была очищена от противника. 7 марта наступление наших войск продолжалось. На станции Хадыженская был захвачен потерпевший крушение бронепоезд красных. 9 марта бронепоезд «Вперед за Родину» дошел с десантом, состоявшим из Армавирской офицерской роты и пластунского батальона, до станции Гойтх, примерно в 35 верстах от Туапсе. Наши бронепоезда стояли ночью на станции Гойтх, пока происходила расчистка завалов в туннелях, и к вечеру 10 марта прибыли в Туапсе. Около 15 марта была образована Туапсинская группа бронепоездов, во главе которой был поставлен капитан Зуев, командир бронепоезда «Степной». После нескольких дней, проведенных в Туапсе в резерве, бронепоезд «Вперед за Родину» отправился 21 марта на станцию Гойтх, имея при себе маневренный паровоз и несколько вагонов, груженных камнями, для завала туннелей. На станции Гойтх уже находились наши бронепоезда «Генерал Корнилов» и «Гром Победы». Три наших бронепоезда отправились, примерно на 15 верст дальше, к станции Навагинская, и выяснили, что войска неприятеля не продвигаются. Тем не менее начальник 2–й Кубанской дивизии приказал завалить туннели у станции Гойтх, что и было исполнено. 22 и 23 марта команды бронепоездов «Генерал Корнилов», «Генерал Дроздовский», «Гром Победы», «Степной» и «Атаманец» и 3–й батареи морской тяжелой артиллерии получили приказание начальника группы войск Туапсинского района генерала Писарева разоружить свои бронепоезда. Были сняты замки с орудий, пулеметы и запасы снарядов и патронов. После этого команды были доставлены на пароходе в Крым. Командир бронепоезда «Вперед за Родину» капитан Юрьев получил приказание выбрать из оставленных бронеплощадок самую легкую, которая могла бы действовать на пути недостроенной железной дороги Туапсе — Сочи, прикрывая отступление наших войск. Была выбрана одна из бронеплощадок бронепоезда «Гром Победы». 24 марта бронепоезд «Вперед за Родину» участвовал в арьергардном бою у станции Гойтх. В тот же день часть команды бронепоезда была принята в порту Туапсе на пароход, на который были также погружены два орудия и башни с бронеплощадок бронепоезда «Вперед за Родину» и два орудия с бронеплощадок бронепоезда «Генерал Корнилов». Вечером пароход отправился в Крым.

25 марта оставшаяся в Туапсе часть бронепоезда «Вперед за Родину» участвовала в оборонительном бою на последнем железнодорожном участке перед станцией Туапсе. Около 17 часов противник подошел к городу Туапсе с севера и с востока. Ввиду невозможности дальнейшей обороны города и порта, командир корпуса приказал капитану Юрьеву сбросить все оставленные бронеплощадки в море, взорвать невывезенный огнесклад и мост через реку Туапсинка, а затем прикрывать огнем отход частей Кубанского корпуса. Приказание было выполнено в точности. После этого бронепоезд под командой капитана Юрьева прикрывал с 26 марта по 2 апреля отход наших частей вдоль берега моря в сторону Сочи. Дальше станции Лао железнодорожный путь еще не был проложен. Поэтому боевой состав последнего бронепоезда на этом фронте был оставлен, а команда отправилась походным порядком в Сочи для перевозки на пароходе в Крым.

В. Даватц[67] «НА МОСКВУ»[68]К Ростову

К. Зродловский[71] ОДИССЕЯ ОДНОЙ РУССКОЙ ДЕВУШКИ ВО ВРЕМЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ 1918 — 1920 ГОДОВ[72]

Передо мною письмо скончавшегося в Нью–Йорке в январе этого года моего друга Варвары Антоновны Васильевой (рожденной Яловой), удивительной русской женщины, на долю которой выпало совершить «добровольческую» страду Гражданской войны на Юге России в 1918 — 1920 годах. Я не раз просил ее описать хотя бы в кратких словах то, что ей пришлось испытать и пережить в эти тяжелые годы.

Вот что она мне написала. «Когда красные в январе 1918 года повели наступление на Екатеринодар, то на защиту города стали небольшие военные отряды, составленные главным образом из живших и случайно находившихся в городе офицеров. В ряды этих добровольцев сразу же вступило много гимназистов, реалистов и студентов — местных жителей. Вооружились и те горожане, кто мог держать винтовку. Образовались в нескольких местах фронты, ограниченные ветками железной дороги, ведущими к Екатеринодару, по которым вели наступление большевики.

Начались бои. В город стали привозить раненых. Наш Мариинский женский институт тоже посылал на эти фронты группы своих воспитанниц, руководимых институтским врачом. Там они получали нагруженный ранеными вагон и сопровождали его до Екатеринодара, где затем развозили этих раненых по госпиталям.

Однажды часть моей группы отправилась с ранеными в Екатеринодар, а я с некоторыми моими подругами осталась около других раненых, которых мы должны были отвезти в следующую поездку. Группа наша почему‑то долго не возвращалась, и вскоре оказалось, что Екатеринодар занят красными. С этого времени я очутилась в армии, которой суждено было совершить известный Первый Кубанский поход. В этом походе две мои институтские подруги были убиты.

Когда в августе того же года добровольцы Екатеринодар взяли обратно, я вернулась в институт и меня условно приняли в следующий класс, обязав к рождественским каникулам пополнить пропущенное, что я и сделала. На Рождество я поехала в Адлер, где у моих родителей была дача и где они жили в это время.

В окрестностях Адлера было неспокойно. Появились «зеленые», к которым присоединились местные большевики, и все Черноморское побережье оказалось отрезанным от белых армий. Чтобы снова попасть в институт, я совершила тяжелый поход до Туапсе с частями полковника Жуковского и с 1–й Терской казачьей конной батареей, стоявшей до того на грузинской границе и пробившейся сквозь банды «зеленых». В Туапсе мне удалось попасть в поезд с партией наших раненых, среди которых находился мой будущий муж, полковник 1–й Терской конной батареи Васильев. [73] Таким образом я добралась по железной дороге до Екатеринодара. Как потом стало известно, в ночь накануне отхода нашего поезда «зеленые» напали на Туапсе, и весь офицерский состав Терской батареи был ими уничтожен.

Возвратившись в институт, я училась там недолго. Белый фронт рушился, и в начале марта 1920 года началась эвакуация Екатеринодара. Институтское начальство настаивало, чтобы я тоже уходила с белыми. Я была участницей Корниловского похода, и мое присутствие в институте было нежелательно — из‑за меня могло бы пострадать институтское начальство, если красные начнут расправу со своими врагами.

Я сделала попытку выйти из трудного положения, обратившись к некоторым моим родственникам, жившим в этом городе, чтобы они, хотя бы на время, приютили меня у себя, но никто из них и слышать не хотел взять меня к себе. Тогда я решила уйти из Екатеринодара, и, не зная в то время никого из начальников воинских частей, остававшихся в городе, я ушла одна.

На железнодорожном мосту через Кубань была страшная давка. На нефтяном заводе «Кубаноль», находившемся по пути к этому мосту, засели большевики и открыли пулеметную стрельбу по медленно продвигавшимся поездам, напиравшим на толпы отступавших. Произошла сумятица, люди падали в реку. Я попала в эту невообразимую кашу… Как я выбралась из нее — лишь Господу Богу известно. Один донской генерал втянул меня к себе на седло и с нагайкой в руке пробил себе дорогу.

Когда я уже была на другой стороне моста, в моей голове возник важный для меня вопрос — куда идти? Надо было принять одно из двух решений: или шагать по шпалам железной дороги до Новороссийска, или уходить в Грузию с Кубанской армией генерала Морозова. Путь в Грузию шел по Черноморскому побережью через Сочи, Туапсе. Недалеко от них находился Адлер, где жили мои родители. Я избрала этот путь и в потоке других беженцев, тянувшихся за отходившими воинскими частями, зашагала к черкесским закубанским аулам. Вскоре я встретила двух знакомых екатеринодарских гимназистов, братьев Колесниковых, и на душе стало легче — я была не одна среди незнакомых мне людей. На другой день, около аула Тохтамукай, меня увидели юнкера Кубанского генерала Алексеева военного училища, [74] знавшие меня по Екатеринодару, а также командир одной из сотен этого училища, капитан Константин Константинович Зродловский: одно время он жил в Екатеринодаре в том же доме где жила и я.

В станице Пензенской меня представили командиру юнкерского батальона 1–го Пластунского полка полковнику Зродловскому, [75] брату Константина Константиновича. Юнкера Кубанского училища входили третьим батальоном в этот полк, и меня зачислили в 12–ю юнкерскую сотню, в которой в это время не было фельдшера. С этого дня я совершила поход с юнкерами и после тяжелого четырехдневного марша с боями, в тылу красных, по горам и переходя бурные горные речки, наконец, достигла Адлера, где нашла своих родителей.

Между тем наступавшие большевики в половине апреля заняли Сочи. Генерал Морозов, побуждаемый Кубанским атаманом Букретовым, начал переговоры с большевиками. Большая часть кубанцев сдалась большевикам, небольшая группа ушла в горы, а остальные на пароходах были направлены в Крым. Юнкера Кубанского военного училища ушли на пароходе «Бештау» тоже в Крым. Я осталась с родителями жить в городе, где было опаснее, а не на даче.

Первой арестовали мою старшую сестру, после чего казалось, очередь дойдет и до меня. Но я сбежала и вместе с одним кубанским полковником, который скрывался у нас в саду, при помощи знакомого крестьянина–контрабандиста, в дырявой лодке пробрались в Гагры, где уже была территория Грузинской республики.

Здесь я очутилась снова одна и ждала инструкций от моего крестьянина–контрабандиста, который должен был передать мне деньги от ротных. Вскоре он, действительно, возвратился, но принес дурные вести: в нашей даче он никого не нашел, она была пуста и ему передали, что родителей моих увезли неизвестно куда. Я их больше никогда не видела.

Я решила пробраться в Батум, где рассчитывала найти своих родственников. Где пешком, где по железной дороге, а где на случайной подводе, — я добралась, наконец, до Батума. Но родственников там не оказалось, они уже уехали за границу. Я была в отчаянии, стала терять силы и заболела малярией и дизентерией. Семья простого портового рабочего подобрала меня на улице совершенно больной и приютила меня. Эти добрые люди меня вылечили, и я потом еще долго прожила у них. В конце концов, эта же семья устроила меня на какой‑то совсем маленькой пароходик, шедший в Крым. Плыли мы по морю очень долго и только на шестнадцатый день нашего путешествия доплыли до Севастополя.

Я начала делать попытки устроиться куда‑нибудь в госпиталь сестрою милосердия. Я не была настоящей сестрою милосердия, но по существовавшим тогда правилам все участницы 1–го Кубанского похода, служившие по санитарной части, должны были сдать небольшой экзамен, чтобы они имели право быть зачисленными в штат Красного Креста и служить в армии. Все это я проделала. Но мой первый день в госпитале одного из донских казачьих полков в Севастополе был и последним днем моей службы. «Барышня, уходите, пока не поздно. Мы остаемся здесь. Наши сестры — жены офицеров, и они с мужьями уже на пароходах…» — говорили мне казаки.

Помню, я пришла на опустевшую пристань, где в сумерках виднелись в море силуэты дымящихся и готовых к отходу судов. Помню, что в эти минуты я ни о чем не думала. Неожиданно подошел откуда‑то автомобиль, и господин в штатском костюме заговорил со мною на английском языке. Что он говорил — я не понимала. Он приподнял мое лицо за подбородок и ткнул пальцем в сторону моря. Я радостно закивала головой. Я увидала у пристани моторную лодку. В ней было несколько человек, очевидно, как и я, не попавших на пароходы. На этой лодке нас доставили на пароход «Сиам». Как потом выяснилось, незнакомый господин оказался представителем американского Красного Креста. Как было его имя — не знаю, но я его больше никогда не встречала и не видела.

Доплыли до Константинополя, и здесь тридцать бесконечных дней стояния на рейде. Нас почти не кормили. Казалось, что о нас забыли… Иногда к борту подходила лодка и на палубу бросали большие круглые хлеба. А позже — с парохода на пароход, я попала на Лемнос и здесь снова встретилась с Кубанским военным училищем, в рядах которого я совершила незабываемый для меня поход по Черноморскому побережью…»

Такова в кратких словах «добровольческая» одиссея этой русской девушки, переданная мне ею лично в одном из ее писем ко мне. К этому простому и бесхитростному рассказу я хочу добавить только то, чему я был свидетелем, когда Варвара Антоновна служила в моей сотне Кубанского военного училища весною 1920 года в трудных для нас боях на Черноморском побережье.

Помню, в походе, в красном платочке она всегда шла рядом со мною впереди сотни, бодро шагала часто по грязи и никогда не хотела воспользоваться моею лошадью, которую я предлагал ей, хоть на короткое время. Шли мы бодро и весело, с песнями.

Надо сказать, что Варвара Антоновна сразу же завоевала симпатию всех юнкеров, стремившихся наперебой услужить ей. Присутствие ее в сотне вскоре сказалось — юнкера перестали сквернословить. Мы, офицеры, удивлялись — откуда у такой юной девушки взялось столько ума и такта. Однажды на дневке, проверяя свою сотню, расположенную по квартирам, я нашел свой первый взвод в какой‑то полуразвалившейся хате. Человек тридцать юнкеров тихо сидели и с большим вниманием слушали какую‑то увлекательную сказку, которую она им рассказывала… Когда был праздник Пасхи, то юнкера, приготовляя куличи, преподнесли и ей маленькую пасочку…

Как вела она себя в боевой обстановке, мне лучше всего будет сослаться на тот рапорт, который я подал о представлении ее к Георгиевскому кресту. Этот рапорт, копию которого я ныне привожу здесь, подал я в апреле 1920 года и воспроизвожу этот документ потому, что в нем находятся такие подробности, какие, вероятно, не сохранила бы моя память за давностью лет. Этот рапорт в то же самое время будет и вкладом в материалы по истории Кубанского генерала Алексеева военного училища, с жизнью которого в Добровольческой армии у меня связано много воспоминаний.

«Рапорт. Во время похода Кубанского отряда в ауле Шенджий к вверенной мне сотне присоединилась сестра милосердия Варвара Яловая, оставшаяся не у дел за упразднением формировавшегося в Екатеринодаре 1–го Кубанского перевязочного отряда и не пожелавшая остаться на Кубани при занятии ее большевиками. В станице Пензенской, по докладе моем Вам, как командиру юнкерского батальона об означенной сестре милосердия, с просьбой узаконить ее присутствие при сотне, Вами был отдан приказ о назначении ее санитаром во вверенную мне сотню, ввиду наличия в ней уже сотенного фельдшера.

Начиная от аула Шенджий и вплоть до местечка Лоо, сестра милосердия Варвара Яловая, находясь безотлучно при сотне, совершила весь поход с сотней пешком, ни разу не сев ни на подводу, ни на лошадь. Идя все время во главе сотни с санитарной сумкой через плечо, которую ни за что не хотела никому передать для облегчения ее ноши, она в высшей степени бодро и легко вынесла весь тяжелый поход, служа постоянно юнкерам примером неутомимости, подбадривая их своею энергией, неутомимостью и выносливостью в походной жизни.

Пребывание ее как женщины в сотне влияло очень благотворно на юнкеров; нравственность их повысилась, все относились к ней с глубоким уважением, все берегли и любили ее за постоянную готовность помочь больным юнкерам, за ее доброту и простоту.

Во время движения отряда по Черноморскому побережью, когда батальон юнкеров участвовал в боях с большевиками, сестра Яловая ни на одну минуту не покидала сотню и в бою 3 апреля на реке Псезуапсе она находилась целый день в окопах с 1–м взводом моей сотни, который в течение четырех часов обстреливался действительным пулеметным огнем, причем своим спокойствием и мужеством она влияла в высшей степени успокоительно на всех юнкеров, находившихся на позиции. На следующий день, когда 3–й взвод сотни, находившийся на правом фланге позиции против села Алексеевка, вступил в перестрелку с противником, наступавшим на нашу заставу, и оказался раненным тяжело в ногу командир взвода хорунжий Топчий, сестра Яловая под ружейным и пулеметным огнем наложила ему первую повязку и своим мужеством, присутствием духа и спокойствием ободряла как раненого, так и окружающих юнкеров.

Когда два наши батальона 4 апреля были отрезаны большевиками и пять дней находились у них в тылу, сестра Яловая при всей трудности пути, без дорог, иногда без воды и почти без пищи, а также и совершенно без вещей, кроме бывших на ней, являла собою прекрасный пример выносливости, неутомимости и безропотности, достойный подражания для юнкеров, хотя и сильных духом, но в большинстве слабых физически; когда у сестры Яловой от ее сапог, совершенно износившихся в походе, остались лишь одни переда, к которым веревочками были привязаны остатки подошв, — юнкера, полные изумления к выносливости этой юной девушки и глубокого уважения к сильной духом сестре, из своей среды добыли ей юнкерские ботинки, конечно очень большие на ее ногу, в которых сестра Яловая и вынуждена была продолжать свой путь.

При переправе 7 апреля через реку Шахе, когда в 12 часов дня, на виду у большевиков, отряд бросился в воду для переправы, впереди его, вместе с командиром батальона и сотни, первою вошла в воду и сестра Яловая, которая смело и настойчиво шла вперед, сносимая сильным напором течения холодной воды, увлекая за собою и смелую молодежь, обремененную тяжелым снаряжением и пулеметами с большим запасом патронов к ним, не желавшую отставать от своих офицеров и своей смелой, решительной и прекрасной сестры!

Когда по прибытии юнкерского батальона к своим войскам он был отправлен в местечко Лоо на отдых, я и командир батальона настояли с большим трудом на отправлении сестры Яловой в Адлер к ее родным, дабы она имела возможность пополнить свой костюм, пришедший от похода в такую ветхость, что сестре пришлось сделать юбку из офицерского плаща, сколов его английскими булавками, а также и восстановить свои девичьи силы, крайне подорванные почти двухмесячным тяжелым походом и теми нравственными переживаниями, которые ей пришлось перенести во время боя 1 — 4 апреля на реке Псезуапсе и в течение пятидневного похода в тылу у большевиков.

Ввиду того, что сестра милосердия Варвара Яловая являла собою за все время похода такой прекрасный, вполне достойный подражания пример настойчивости, выносливости и неутомимости, а также силы воли, присутствия духа, мужества и храбрости во время боя 1 — 4 апреля, имевший такое благотворное влияние в смысле подражания всех этих выдающихся качеств для юнкеров, я ходатайствую о награждении сестры Варвары Яловой Георгиевским крестом IV степени, вполне ей заслуженным, в дополнение к знаку за Первый Кубанский поход, который у нее уже имеется.

В дополнение к изложенному, для большей выпуклости личности сестры милосердия Варвары Яловой, считаю необходимым добавить, что Варвара Антоновна Яловая — дочь небезызвестного в Екатеринодаре нотариуса, Антона Адамовича Ялового, казачка станицы Петровской, ученица 7–го класса Екатеринодарской войсковой женской гимназии. В 1919 году она, находясь у своих родителей в Адлере и не желая остаться там во власти «зеленых», ушла оттуда вместе с 1–й Терской батареей, с которой и совершила поход по Черноморскому побережью вплоть до Туапсе, выдержав много боев с «зелеными» вместе с батареей, весь состав которой погиб в бою с «зелеными» и красными в Туапсе. Этой участи сестра Яловая избежала только потому, что была командирована в Екатеринодар для сопровождения раненого офицера. Капитан Зродловский».

Мое представление к награде пошло по начальству по всем инстанциям, и сестра милосердия Яловая была награждена Георгиевским крестом.

Я знаю, что во время Гражданской войны было много сестер милосердия — героев. Их судьба сложилась в силу различного рода случайных обстоятельств, может быть, по–иному, но в общих чертах походит на судьбу сестры Яловой. Все они были доблестными участницами тяжелых походов в условиях Гражданской войны, но о сестре Яловой я говорю здесь, повторяю, потому, что хочу внести в материалы по истории Кубанского генерала Алексеева военного училища свидетельство о том, что в боевых рядах училища одно время была эта удивительная русская девушка, кубанская казачка.

Остальную свою жизнь Варвара Антоновна прожила в Нью–Йорке, где, окончив Американскую национальную академию художеств, сделалась известной художницей и была членом общества художников — «Allied Artist». Выйдя замуж за полковника 21–й артиллерийской бригады Васильева, она имела сына, который во время последней войны был убит в 1944 году во Франции. Скончалась Варвара Антоновна в 1967 году. Да будет этот очерк посильной данью ее светлой памяти.

Б. Турчанинов[76] КИСМЕТ. НА МОГИЛУ НЕИЗВЕСТНОЙ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ[77]

Был 1920 год. Март месяц. Над далекими городом и портом в высь, закрытую низкой, серой облачностью, вздымаются густые клубы черного дыма, пронизываемого длинными языками бушующего пламени пожаров. Горят огромные складские помещения–пакгаузы, железнодорожные составы. Горит и сгорает, превращаясь в пепел, все то, что еще вчера и так недавно хронически не хватало во всем нуждавшимся героическим полкам Белой армии.

Сгорало и грабилось шныряющим в хаосе треска огня и дыма так называемым «населением» с так называемых разных «прицепиловок» — окраин города, перемешавшимся с вездесущими в то время дезертирами, ставшими «зелеными». Ни белые, ни красные. Преданы огню и разграблению, бессмысленному уничтожению десятки тысяч комплектов теплого белья, суконного обмундирования, обувь, снаряжение, электротехническое оборудование связи, медикаменты, тысячи тонн консервированных и сухих продуктов, вино, оружие, амуниция. Все, что еще вчера не выдавалось уходящим войскам без особо оформленных документов интендантства. Порывы ветра доносят непрерывный, порой сливающийся в сплошной, треск рвущихся в огне миллионов патронов.

Конные части Вооруженных сил Юга России крупной рысью, сверкая красными лампасами, серебром оправленных кубанских и горских шашек и кинжалов, всадники в серых шинелях, черкесках, бурках уходят по вьющейся лентой дороге, по склонам гор, вдоль моря на юг. Жуткий вид производят отдельно, сбоку этой лавины бегущие оседланные кони без всадников, с мотающимися стременами, порой издающие тихое ржание, звучащее как стон тоски по ком‑то утраченном. Пехотные части грузятся на пароходы у пристани.

Для обеспечения нормальной погрузки и прикрытия уходящих войск на последнем оборонительном рубеже, в нескольких верстах от окраины города, в складках горной местности притаились небольшие заслоны артиллерии и конных групп.

Противник с гор ведет редкий и беспорядочный артиллерийский огонь. Белая артиллерия отвечает редко, но, заметно, довольно метко, заставляя вражеские батареи часто менять позиции. Конные группы маневрируют по сигналам своих наблюдателей, заставляя высовывающиеся скопища врагов держаться все же на почтительном расстоянии. Помогает дальнобойная артиллерия морского флота.

11 марта, примерно в полдень, недалеко от небольшой конной группы и санитарной летучки раздался взрыв, взметнувший с мерзлой землей обломки окованного железной шиной колеса. Осколками разорвавшегося снаряда была убита находившаяся там единственная сестра милосердия и тяжело ранен офицер, который в тот же вечер умер в санитарном околотке при казармах местного батальона. Сестру там же, на месте, где ее настигла смерть, похоронили у куста боярышника. Лопаты и кирки, чтобы вырыть могилу, попросили у старика путевого обходчика, будка которого была недалеко, у железнодорожной линии. Он и был очевидцем всего случившегося.

Много времени спустя, в холодный и пасмурный зимний день, дул свирепый норд–ост, сдувая клочья темно–серых туч, лежащих на горах, как шапки великанов, и с диким свистом гнал их через долины в ущелья напротив. Загнал ветрище и меня — охотника — погреться в будку путевого обходчика после неудачного преследования так и убежавшего зайца, след которого потерялся у большого куста боярышника. Пошутив над горе–охотником, рассказавшим «дедушке» о своей досадной неудаче, старик сказал, что «этот куст он давно уже прозвал «сестрицын боярышник», потому там в двадцатом годе белую сестрицу снарядом убило, а у куста она и похоронена, сам там был, как ее, в шинель укутанную, в землю опустили»…

Уже когда уходил, обогревшись, старик показал мне сумку — старую кожаную, с почти стертым красным крестом на фоне белого круга. Тогда же, как‑то случайно или нечаянно, на обратной стороне крышки увидал несомненно выжженные на солнце через увеличительное стекло две буквы: «А» и «Ч». Помню, с каким волнением смотрел я на эти буквы, сразу хотел было сказать старику, о чем думал тогда, но… не сказал. Сомнений почти уже не было. Убита была и здесь похоронена, конечно, наша Аничка Чубарина, сестра милосердия 1–го Корниловского Ударного полка, любимица наших семей, в течение трех лет постоянно у нас пребывавшая после многих походов, ранений, коротких отпусков.

Так вот почему тогда, в тот страшный день марта, мы ее не дождались, — а быть обещала. В последнем письме, от которого веяло безнадежной грустью, писала, что ей придется, видимо, опять совершить поход по Кубани.

С тех пор незаметная могила, что приютилась у куста боярышника в долине среди гор, зимой под легким пухом снега, летом под ковром зелени и голубых незабудок, уже не была могилой неизвестной сестры. Редко в душу забиралось сомнение, которому и места не было. Ведь буквы на сумке — «А» и «Ч» — говорили сами за себя. Не зашла проститься, как обещала. Это еще больше подтверждает, что это была она, и, наконец, рассказ старика–обходчика: «…Лежала она шагах в десяти; я снял с головы папаху, перекрестился, подошел ближе, и так мне жалко ее стало — молоденькая совсем, лицо хорошее, вроде как бы удивилась чему, как умирала, а губы сложила — не то заплакать собиралась, не то обиделась…»

Все это описано в рассказе «Сильнее смерти» в журнале «Вестник Первопоходника» № 41, февраль 1965 года. И вот прошло пятьдесят лет с тех пор… как я ошибся. Недавно случайно узнанное приоткрыло завесу над тем, что произошло на самом деле полвека тому назад.

Сестра милосердия Аня Чубарина не была убита под Новороссийском 11 марта 1920 года, как я описал в своем рассказе «Сильнее смерти». Кто же ты, сестрица, павшая от рваных, горячих осколков снаряда большевистской артиллерии в тот день? И откуда взялась та сумка с инициалами «А. Ч.»? Это остается не загадкой, а названо тайной, над разрешением которой можно строить лишь только догадки и предположения, если эти строки не прочтет кто‑либо уцелевший из той конной группы последних, уходящих к морю.

Н. Каринский[78] ЭПИЗОД ИЗ ЭВАКУАЦИИ НОВОРОССИЙСКА[79]

В начале 1920 года, хотя Добровольческая армия Юга России и казаки, откатившись от Курска и Харькова и очистив Ростов, остановились за Доном и успешно отражали атаки красных, все же чувствовалась и общая растерянность командного состава, и слабость только что образованного Южно–Русского правительства. В это время я был назначен начальником Черноморской губернии, а вскоре затем на меня было возложено и управление Министерством внутренних дел Южно–Русского правительства.

Последнее назначение при наличии министра внутренних дел В. Ф. Зеелера объяснялось тем, что Южно–Русское правительство должно было находиться в Екатеринодаре, где была Ставка главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России, а министерства со всем служебным аппаратом, архивами и т. д. были эвакуированы из Ростова в Новороссийск, губернский город Черноморской губернии.

Принимая оба назначения, я понимал, что дело Добровольческой армии почти безнадежно, но, видя бегство многих, стоящих во главе гражданского управления, я считал, что при таких условиях всё и все будут брошены на произвол судьбы. Так что на свое назначение я смотрел, главным образом, как на способ спасти хотя бы несколько тысяч людей и вывезти их из Новороссийска.

Когда я переехал из Екатеринодара в Новороссийск, то увидал, что дело обстоит значительно хуже, чем я предполагал. Деморализация среди чинов Министерства внутренних дел (да и других тоже) была полная. Тяга за границу была сильнейшая, и я первое время был занят в значительной степени тем, что увольнял согласно прошениям чиновников, оставлявших один за другим под разными предлогами свои посты. Я решил, что с этим материалом, охваченным безумной паникой, все равно никакого дела не сделаешь. Лиц же, занимавших такие должности, которые сменить в такое время было нельзя без ущерба для дела (как, например, заведующего эвакуацией и. д. [Исполняющего должность] губернатора С. Д. Тверского), я всячески уговаривал остаться.

Любопытный разговор был у меня с упомянутым С. Д. Тверским, бывшим в то время помощником главноначальствующего по гражданкой части и и. д. губернатора. Дело в том, что начальник Черноморской губернии получил по закону права главноначальствующего, и при нем было создано две должности помощников начальника губернии (одна для управления губернией, другая для заведования эвакуацией) и четыре должности чиновников особых поручений. Сделано это было по моему настоянию, так как мне приходилось и управлять министерством и губернией, и заведовать эвакуацией. Положиться же на старый состав ввиду его панического настроения я не мог и хотел иметь около себя людей бесстрашных, на которых я мог положиться. Такими людьми были М. П. Шаповаленко, [80] бывший товарищ прокурора Крымской судебной палаты, и С. И. Тельпугов, товарищ прокурора Московской судебной палаты. Первый принял на себя управление губернией, а второй ближайшее заведование текущей работой Министерства внутренних дел в качестве члена Совета МВД.

С. Д. Тверской по своей должности заведовал эвакуацией. Я предложил ему остаться на своем посту, так как находил, что в такой серьезный момент нельзя менять людей, ведущих столь ответственную работу и уже знакомых с нею. Должности же помощника начальника губернии с правами главноначальствующего и помощника главноначальствующего, которую занимал С. Д. Тверской, были в служебном отношении равноценны. Тверской категорически отказался. Я, заявил он мне, не могу служить при левом министерстве, по существу ничего не имея против того, чтобы служить с Вами.

После моих настояний, после указаний на невозможность «перепрягать лошадей посередине брода» С. Д. Тверской согласился продолжать заведовать эвакуацией до конца, но с тем, чтобы формально во главе ее было поставлено другое лицо, которое подписывало бы нужные бумаги и заведовало частью эвакуации (кажется, эвакуацией в Сербию). Таким лицом был мной назначен на правах помощника С. Л. Флок, энергичный и самоотверженный человек. Впрочем, С. Д. Тверской не сдержал своего слова остаться до конца эвакуации и заведовать ею, хотя ему ничто не угрожало, так как в то время в моем распоряжении уже был особый для всех чинов министерств пароход «Виолетта», о чем будет рассказано ниже. Отъезд С. Д. Тверского был, в сущности, бегством, и точно так же поступили еще два полковника Центрального управления Государственной Стражи, фамилии которых я запамятовал.

Бегство С. Д. Тверского произошло так. Однажды, придя на службу, я увидел перед кабинетом Тверского большую толпу желавших эвакуироваться, находившуюся в сильном возбуждении. На мой вопрос, в чем дело, мне ответили, что кабинет Тверского заперт, нет ни одного чиновника из его служебного персонала и что, по их сведениям, Тверской бежал. Я не мог поверить этому и послал разыскивать Тверского, назначив ожидавшим его прийти на другой день. Разыскать Тверского оказалось невозможно, но в обеденный перерыв, зайдя обедать в ресторан, я увидал его в ресторане.

— Сергей Дмитриевич, — спросил я его, — что это значит? Ваш кабинет заперт, ни Вас, ни чиновников не было, просители волнуются, говорят даже, что Вы бежали.

— Как видите, ничего подобного. Я, как обещал, останусь до конца эвакуации. Я поехал переговорить с англичанами в порт, а чиновники, очевидно, воспользовались моим отсутствием и разошлись. Что делать, дисциплина пала.

На этом разговор окончился. Каково же было мое изумление, когда в тот же день, часов в 10 — 11 вечера, ко мне на квартиру пришел растерянный Тверской со словами:

— Николай Сергеевич, моя судьба в Ваших руках.

— Что такое, что случилось?

— Видите ли, сегодня ночью или завтра рано утром (не помню хорошо) отходит пароход «Святой Николай», на котором я уезжаю. Я был у командующего войсками (бывшего главноначальствующего) генерал–лейтенанта Макеева, но он отказался меня отпустить без Вашего согласия.

Я был поражен.

— Да ведь Вы, Сергей Дмитриевич, сегодня только что, во время обеда, говорили мне, что Вы, как дали слово, останетесь до конца эвакуации. Успокойтесь, Вам ничего не угрожает, в моем распоряжении «Виолетта», и Вы всегда успеете выехать. Как же можно бросить дело?

Но Тверской продолжал просить, чтобы я выдал ему удостоверение, что не имею препятствий к его отъезду.

— Очень имею. Не говоря уже о брошенной на произвол судьбы работе по эвакуации, Вы не сдали даже денежного отчета по губернии, как и. д. черноморского губернатора.

— Отчет со мной, — заявил Сергей Дмитриевич, — я сейчас его сдам.

— Я не могу его принять в одну минуту. Вообще его нужно сдать С. Л. Флоку или М. П. Шаповаленко, а не мне лично.

Тогда Тверской стал просить присутствующего у меня С. Л. Флока принять отчет.

Флок категорически отказался принять отчет ночью без проверки.

Тверской встал, озлобленный.

— Так, Николай Сергеевич, не дадите удостоверения?

— Не могу, Сергей Дмитриевич. Мы расстались крайне холодно.

Через час звонок по телефону командующего армией генерал–лейтенанта Макеева.

— Николай Сергеевич, что Вы сделали с Тверским?

— Я не дал ему удостоверения, он не только бросил работу, не передав ее другому лицу и не сделав никаких указаний, но даже не сдал денежных сумм по должности губернатора.

— Смотрите, Николай Сергеевич, ведь Тверской сбежит, — сказал мне Макеев, — не арестовать ли его?

— Ну, что Вы! Я не допускаю мысли, чтобы бывший прокурор суда сбежал таким образом.

— Ну, смотрите.

На следующее утро нам сделалось известным, что Тверской действительно «сбежал» на пароходе в ту же ночь.

По произведенному дознанию выяснилось, что С. Д. взошел на пароход, легко пропущенный контрразведкой, которая продолжала считать его губернатором. Были также показания, что по просьбе его пароход отошел на два часа раньше назначенного срока. Наутро сюрприз. Является ко мне развязный юноша и приносит кучу квитанций, счетов и т. д. и несколько сот рублей.

— Это квитанции и счета Тверского, он, уезжая, приказал мне передать их Вам.

— А Вы кто?

— А я секретарь Тверского, но на службе не состою. Вот бумага, что я уволен С. Д. Тверским согласно прошению.

Пришлось о происшедшем составить протокол. А далее сюрприз за сюрпризом. Явились подрядчики, требуя деньги за заказы, сделанные Тверским по должности. Один требовал 300 тысяч рублей, а в кассе всего несколько сот. Бумаги по эвакуации, списки эвакуируемых оказались в полнейшем беспорядке, и С. Л. Флоку пришлось сидеть дни и ночи, чтобы как‑нибудь поправить дело и не задержать эвакуации населения. Через день после отъезда Тверского я заехал к министру финансов М. В. Бернацкому, прося выдать мне деньги на расходы по эвакуации.

Бернацкий удивился:

— Ведь Тверскому я выдал несколько миллионов на эвакуацию. Где они, где отчет?

Вот так штука. Когда я подал рапорт главнокомандующему А. И. Деникину относительно Тверского и двух полковников, сбежавших также без разрешения (такой же рапорт был подан, кажется, и командующим Черноморской армией), А. И. Деникин возмутился и дал приказ по радиотелеграфу в Константинополь задержать Тверского и доставить его обратно в Новороссийск. Такой же приказ был и относительно обоих полковников. Результата этот приказ не имел и не помешал С. Д. Тверскому впоследствии при генерале Врангеле получить в Крыму место управляющего ведомством внутренних дел.

Возвращаюсь к рассказу. Я видел, что паническое настроение чиновников нельзя остановить, и чувствовал также, что работа министерства, губернских властей и государственной стражи идет не как следует из‑за той же паники и боязни остаться не эвакуированными.

Должен сказать, что панике не менее гражданских чинов были подвержены и военные. Так, командующий Черноморской армией генерал–лейтенант Макеев, [81] которому я рассказал о настроениях среди гражданских чинов, ответил:

— Да и у меня то же самое. Все бегут, и скоро я останусь один.

Надо сознаться, что гражданские чины имели основание бояться, что их не эвакуируют, памятуя, как проходила эвакуация Харькова, Курска, Ростова, когда гражданские чины извещались в самую последнюю минуту и должны были заботиться сами о себе, чтобы не быть брошенными и оставленными не любившим шутить большевикам.

Чтобы не остаться без чиновников и без государственной стражи, я обратился к правительству с просьбой предоставить специально для служащих во всех министерствах какой‑либо большой пароход на случай эвакуации. Тогда, писал я, все будут знать, что они не будут брошены в случае краха и будут вместе с семьями вывезены из Новороссийска. Как на подходящий пароход я указал на большой транспорт «Виолетта», могущий вместить всех чинов всех министерств и других лиц, не служащих, но которым по их деятельности грозила опасность в случае прихода большевиков. «Виолетта» имела пробоину, чинить которую было негде, и была предоставлена Министерству путей сообщения, так как железнодорожники взялись ее починить, рассчитывая, что в случае, если им это удастся, они смогут вывезти себя и свои семьи. Эта надежда давала им возможность самоотверженно работать на своих местах, не боясь приближения неприятеля.

В ответ на свое ходатайство я получил от министра путей сообщения Зверева телеграмму, направленную также начальнику морского транспорта генерал–майору Ермакову, [82] в которой министр извещал, что, согласно постановлению Южно–Русского правительства, транспорт «Виолетта» предназначается для перевозки всех министерств и поступает в распоряжение начальника Черноморской губернии. Получив эту телеграмму, я отправил на «Виолетту» своих чиновников особых поручений, инженера Черникова и Г. И. Царика, [83] чтобы они осмотрели пароход, выяснили степень его готовности, количество мест и груза, который возможно погрузить, и т. д. Г. И. Царик, артиллерийский офицер, должен был, кроме того, остаться на пароходе в качестве коменданта или распорядителя от Министерства внутренних дел, заведующего охраной парохода, в его распоряжение поступала также организованная для охраны парохода команда.

Оба чиновника, однако, не были допущены на пароход, так как по заявлению коменданта или капитана парохода «Виолетта» он обязан подчиняться лишь приказанию генерал–майора Ермакова, от которого никаких распоряжений не поступало. Моя бумага Ермакову не оказала никакого действия. Объяснения с Ермаковым моих помощников также не привели ни к какому результату. Только недели через полторы–две, когда Южно–Русское правительство переехало в Новороссийск, удалось настоять, чтобы генерал Ермаков отдал необходимый приказ.

На пароходе поместился Г. И. Царик во главе охраны, а инженер Черников, потеряв даром эти полторы–две недели, спешно занялся устройством необходимых приспособлений, чтобы дать хоть какие‑нибудь самые примитивные удобства будущим пассажирам «Виолетты». Что генерал–майор Ермаков всячески тормозил передачу «Виолетты» в распоряжение начальника Черноморской губернии, мне было понятно, там преследовались свои цели. Но было совершенно непонятно, почему этой передачей были недовольны высшие чины путейского ведомства, с которыми мне пришлось иметь крупное объяснение. Они хотели и настаивали, чтобы я передал распоряжение «Виолеттой» исключительно им, и очень были недовольны, когда я отказал им в этом, указав, что раз я несу ответственность за дело, то и не могу передать ее хотя бы в порядке подчиненности людям, мне незнакомым.

Справедливость требует сказать, что, когда эвакуация закончилась и мы были уже в Феодосии, те же путейцы явились ко мне и благодарили меня за все сделанное по эвакуации. В последние дни эвакуации и в особенности теперь, оглядываясь назад, говорили они, мы видим, что только благодаря Вам мы были вывезены, иначе мы не были бы взяты на пароход. Привожу эти слова не для своего восхваления, но чтобы показать, какова была обстановка в то время в Новороссийске.

Одновременно с командировкой Черникова и Царика мною было образовано совещание из представителей всех министерств под председательством члена Совета Министерства внутренних дел С. П. Тельпугова для обсуждения вопросов, связанных с порядком эвакуации на «Виолетте», и для оповещения министерств о времени погрузки и посадки.

Когда, по моим сведениям, положение Новороссийска сделалось угрожающим, я обратился к министру внутренних дел Зеелеру и председателю Совета министров Мельникову с просьбой разрешить начать погрузку имущества министерств и посадку семей на пароход «Виолетта». На представление их по этому поводу последовал отказ, так как главнокомандующий нашел, что это вызовет большую панику. Правда, этот отказ вызывал большое недоумение. Паника и так была и вызывалась положением на фронте и нахлынувшими в город воинскими частями, которые самоуправничали на улицах города, производили самочинные наборы, обыски и поборы, буйствовали, а главное, подыскивали себе пароходы для отъезда. Но как ни ясно было, что огромное имущество ведомств, своевременно не погруженное, останется красным, как это было в других городах при бесчисленных эвакуациях, приходилось повиноваться прямому приказу А. И. Деникина.

8 марта вечером под председательством С. П. Тельпугова было назначено обычное эвакуационное совещание представителей всех министерств, которые очень нервничали, видя, что каждый час промедления может погубить дело эвакуации имущества ведомств. Особенно опасались за машины Экспедиции заготовления государственных бумаг (которые так и не были вывезены). Большое имущество было у Министерства торговли, как и у других министерств.

Приехав от председателя Совета министров на это совещание, я объявил, что главнокомандующий отказал в разрешении начать погрузку, но от себя добавил, что, по моим сведениям, положение очень серьезное и министерства должны быть готовы эвакуироваться в каждую минуту. В ту же ночь я был вызван в Совет министров, где мне было объявлено председателем Южно–Русского правительства, что положение катастрофическое и главнокомандующий потребовал, чтобы министры немедленно уезжали в Севастополь на пароходе (кажется, «Бургомистр Шредер»), отходящем утром. Я же должен остаться и озаботиться немедленной погрузкой министерств на «Виолетту». Правда, добавили министры, пароход, как говорят, захвачен силою какой‑то гвардейской частью, но она «будет выбита». Вообще же, по словам министров, в моем распоряжении имелось всего два–три дня.

Вернувшись домой под утро и недоумевая, как я буду грузить на пароход, захваченный гвардейцами, и с помощью каких сил при общей разнузданности войск, не признающих никакого начальства, удастся «выбить» гвардейцев, я отправился на пароход узнать, в чем дело. Оказалось, что действительно около 200 гвардейцев ворвались на пароход, но благодаря такту Г. И. Царика, командующего охраной парохода, удалось придать этому вид недоразумения. Мало того, Царик включил эту часть в свою охрану и расставил пикетами по пристани; и гвардейцы очень ревностно исполняли свои новые обязанности, не допуская самовольной посадки на пароход своих товарищей–дезертиров.

В тот же день утром я отправился с докладом к А. И. Деникину.

— «Виолетта» может идти, — сказал мне главнокомандующий, — но Вы, как начальник губернии, должны остаться до последнего момента.

На это я указал, что ввиду введения осадного положения у меня нет никакой власти и никакого аппарата, ибо все дела и государственная стража с момента введения осадного положения подчинены командующему войсками.

— Остаться я могу до последнего момента, — сказал я при этом, — но на чем я выеду, если уйдет «Виолетта». Может быть, Вы дадите мне место на своем миноносце?

— У меня нет свободных мест, — резко ответил А. И. — Можете уезжать на «Виолетте».

Я откланялся; по дороге заехал к командующему войсками генерал–лейтенанту Макееву и рассказал ему и о распоряжении правительства относительно «Виолетты», и о моем разговоре с А. И. Деникиным.

— Конечно, уезжайте с «Виолеттой», — сказал мне Макеев, — иначе Вас оставят здесь. А что касается работы, то, во–первых, у Вас ее и нет, а во–вторых, и у меня не осталось помощников, все бежали, распоряжаюсь я только сам собой. Больше делаю вид. Советую скорее уезжать и вывозить кого нужно.

Расстались мы очень сердечно, и я поехал распорядиться насчет эвакуации.

Погрузка началась 9 марта утром, но за отсутствием средств передвижения и огромной толпы беженцев, запрудивших все улицы, удалось доставить к пароходу только небольшую часть имущества министерств.

10 марта я распорядился начать одновременно с погрузкой и посадку людей, несмотря на протесты капитана «Виолетты», который доказывал невозможность одновременно грузить имущество и людей. Отход парохода я назначил на 11 марта, предполагая, что посадка трех–четырех тысяч человек будет закончена благодаря выработанному плану в один день, то есть 10 марта, а на следующий день удастся закончить и погрузку.

При этом, так как «Виолетта» была отдана в мое распоряжение, я считал, что время отхода зависит исключительно от меня. Торопил же я с посадкой, так как, по словам председателя правительства, у меня было в распоряжении всего два–три дня, да кроме того, я боялся подхода недисциплинированных войск, которые, не доверяя своему начальству, боясь, что их бросят в Новороссийске, самовольно оставляли фронт и шли на Новороссийск, захватывая поезда, а иногда и вступая в бой с находившимися в вагонах отступающими частями, чтобы выбить их из поезда и занять их место. Заведующему погрузкой и посадкой чиновнику Министерства внутренних дел Черникову я отдал распоряжение отвести на ночь «Виолетту» от пристани, боясь покушений на взрыв парохода или захвата его; а рано на рассвете «Виолетта» должна была снова подойти к пристани и догрузиться.

Совершенно неожиданно для меня в восьмом часу вечера комендант парохода, старший лейтенант Слезкин, [84] объявил мне, что им получено распоряжение от генерал–майора Ермакова, чтобы «Виолетта» отошла в тот же день, 10 марта, в 8 часов вечера, причем идти должна не в Севастополь, как распорядилось правительство, а в Феодосию. При этом он добавил, что так как этот приказ заведующего морским транспортом генерала Ермакова, его главного начальника, то он, Слезкин, моих распоряжений исполнять не может, а должен исполнить приказ Ермакова.

Полагая, что это недоразумение и что нет никаких оснований, если даже считать главным распорядителем «Виолетты» Ермакова, отходить в 8 часов вечера, я отправил к Ермакову одного из своих чиновников, чтобы указать на необходимость отложить отход «Виолетты» до следующего дня, так как часть пассажиров (около 500) и большое количество ценного имущества не может быть погружено к 8 часам, что пароходу не грозит ни малейшей опасности, так как при наступлении темноты «Виолетта» отойдет на рейд. Указывалось также Ермакову, что ночью отходить бессмысленно, так как тогда «Виолетта» придет в Феодосию к ночи и по действующим правилам в порт ночью не будет впущена, таким образом, время будет все равно потеряно, а люди и имущество останутся непогруженными.

В ответ на это Ермаков, игнорируя меня, прислал коменданту Слезкину новый «боевой» приказ, требуя немедленного отхода «Виолетты» в Феодосию. Этот второй «боевой» приказ был приведен в исполнение немедленно, но благодаря какой‑то неисправности (кажется, вызванной мягкосердечием команды) пароход задержался часа на полтора–два, чем и воспользовался Черников и экстренно в темноте произвел дополнительную погрузку и посадку.

Около 10 часов вечера «Виолетта» отошла от пристани, оставив машины Экспедиции заготовления государственных бумаг, все бумаги Министерства торговли (в том числе делопроизводство о заграничной валюте на сумму до миллиона фунтов стерлингов), оставив часть багажа чиновников и около 200 человек, причем многие оказались разлученными со своими близкими и даже с детьми. Однако в воротах порта «Виолетта» была задержана на несколько часов, так как Ермаков, приказав отправить пароход немедленно, забыл сообщить об этом на Восточный маяк, без чего ни одно судно не могло быть выпущено из порта.

Новая попытка воспользоваться этой небрежностью и убедить Ермакова задержать отправку парохода до утра, сделанная по телефону начальником части Министерства торговли и промышленности Андерсоном (по телефону с маяка), успеха не имела, и «Виолетта», потеряв на бесполезную стоянку около четырех часов, перед рассветом ушла из Новороссийска.

На борту парохода мной было созвано совещание из начальников всех ведомств, и результаты совещания вылились в рапорте на имя главнокомандующего<…>. Кроме того, мной была послана уже из Феодосии, — куда «Виолетта», как мы и ожидали, пришла ночью и не была впущена в порт, потеряв опять время в течение нескольких часов на новую бесполезную стоянку, — телеграмма заведующему эвакуацией воинских чинов генерал–лейтенанту Вязьмитинову с просьбою позаботиться о брошенном имуществе и людях.

Об обстоятельствах эвакуации «Виолетты» было доложено мной также Южно–Русскому правительству, доживавшему в Крыму последние дни. Впрочем, все это не имело никакого значения, а генерал Ермаков продолжал оставаться в своей должности и при генерале Врангеле, когда ни о Южно–Русском правительстве, ни о юстиции уже не было и помину.

И. Георгиевский[85] ОТЪЕЗД ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА[86]

В случае поражения какой‑либо воинской части ответственность за неудачу падает на командующего, была ли в том его вина или нет. Так было и после разгрома Белой армии на Юге России и малоудачной эвакуации Новороссийской военной базы.

Генерал Деникин, по приезде в Феодосию, вместе с генералом Романовским отправился в штаб армии, чтобы выяснить отношение к нему среди офицерства, там находящегося. Как передавал мне потом капитан «Стедфаста», со слов генерала Хольмана, отношение это было не только холодным, но прямо враждебным, генерал Деникин понял, что делать ему в Крыму нечего, и решил передать командование генералу Врангелю, бывшему в то время в Константинополе, а самому уехать за границу, где уже находились его жена и дочь.

Я знал, что среди молодого офицерства были питавшие неприязнь не столько к генералу Деникину, сколько к Романовскому, которого считали «злым гением» Белой армии. Некоторых из этих офицеров я знал лично, но не входил в состав их группы и потому не знаю, какие у них были на то основания. Причин поражения, а затем и полного разгрома нашей армии было несколько, и нельзя возлагать всю вину на одного человека.

Генерал Деникин был честным патриотом, хорошим начальником дивизии, но отнюдь не политиком и никак не государственным деятелем, а положение его было чрезвычайно трудным. Связано оно было с общеевропейской и даже мировой политикой, и справиться с большевизмом Белым силам без внешней помощи было невозможно. Понимали это такие талантливые государственные деятели, как Уинстон Черчилль и Клемансо, считавшие, что следует вырвать большевизм с корнем. Но им было не по плечу бороться с влиянием президента Вильсона и Ллойд Джорджа. Небольшой помощи, оказываемой Англией, и даже признания de facto Вооруженных сил Юга России, куда был назначен Высокий комиссар, было недостаточно, чтобы спасти русскую Белую армию от поражения.

Итак, генерал Деникин решил уехать из Крыма, бывшего последним клочком русской земли, но, как я знаю со слов генерала Хольмана, у него создалось впечатление после разговора с офицерством, что ему могут в этом помешать, поэтому самый съезд был засекречен. В этот день капитан «Стедфаста» просил меня не уходить в город, а быть на пристани, потому что вечером у нас на миноносце будут обедать генералы Деникин, Романовский и Хольман. Было ясно, что это не «визит вежливости», а окончательный отъезд генералов.

Действительно, между 4 и 5 часами на пристань пришли пешком три генерала без вещей, как будто на прогулку. У пристани в это время стоял легкий крейсер «Кентавр», а пришвартовавшись за ним, — наш маленький миноносец, совершенно скрытый гораздо более крупным судном. Я встретил их у крейсера, через который надо было пройти, чтобы попасть на миноносец. Здесь генерал Хольман расстался с русскими генералами, сказав, что придет позже, так как ему надо еще зайти в британскую военную миссию, поручил мне проводить их на «Стедфаст» и добавил мне по–английски, что так как генерал Деникин очень подавлен, то, чтобы поднять настроение, он распорядился прислать несколько бутылок шампанского, которые придут вместе с багажом генералов.

Капитан «Стедфаста» все еще был в нервном состоянии и велел мне следить за тем, что происходит на пристани, и в случае чего‑либо подозрительного немедленно доложить ему. Однако ничего необычного не произошло, только на английском автомобиле привезли багаж генералов и приехал сам генерал Хольман. Когда он пришел на миноносец и туда же принесли багаж, капитан «Стедфаста» распорядился отчалить и стать на якоре в порту, и тогда начнется обед. Будет два стола; за одним будут сидеть с ним, как с хозяином, три генерала, а за другим — младшие офицеры. Капитан пригласил меня за генеральский стол, но предоставил мне самому решить, с кем я предпочту обедать, потому что благодаря присутствию генерала Хольмана разговор может идти на двух языках. Я поблагодарил его и предпочел обедать с младшими офицерами, с которыми я был в дружеских отношениях.

Генерал Хольман прислал на наш стол три бутылки шампанского, и обед прошел в оживленном настроении. После обеда мы снялись с якоря, и миноносец вышел в море, взяв курс на Босфор. Мы все вышли на палубу; уже сильно стемнело, было холодно и неуютно. Вскоре все, кроме генерала Деникина, ушли вниз, а капитан, перед тем как подняться на мостик, сказал мне провести генерала Деникина в приготовленную для него (капитанскую) каюту.

Когда я подошел к генералу Деникину, он сказал мне: «Благодарю вас, я и сам знаю, как пройти туда, а пока дайте мне в последний раз посмотреть на родную землю. Если я ее увижу, то, должно быть, очень не скоро». Я поклонился и отошел в тень, а Деникин все продолжал стоять и смотреть на исчезавший в темноте берег Крыма. Когда уже почти ничего нельзя было различить, он перекрестился и грустно пошел вниз.

Так как лучшие каюты были предоставлены генералам, то младшие офицеры и я спали по–походному, главным образом в гамаках. На следующее утро младший лейтенант, с которым я был в приятельских отношениях, рассказал мне о странном происшествии ночью: когда он еще не спал, но лежал с закрытыми глазами, кто‑то тихо вошел в помещение, где были подвешены гамаки, и, останавливаясь у каждого, прислушивался к каждому, чтобы убедиться, что все действительно спят. Сквозь чуть открытые глаза мой приятель убедился, что это был генерал Деникин! Очевидно, даже на английском миноносце генерал не чувствовал себя в безопасности и хотел убедиться, что все спят.

После утреннего завтрака капитан предложил мне пройти с русскими генералами по миноносцу, объяснив им расположение его вооружения: орудий и мин. Сам он тем временем имел разговор с генералом Хольманом. Во время нашего обхода генерал Романовский вдруг остановился и в свойственном ему саркастическом тоне сказал: «Думали ли вы еще недавно, Антон Иванович, что мы окажемся политическими изгнанниками?» Деникин ничего не ответил и стоял склонив голову. Когда мы вернулись в кают–компанию, то он попросил лист бумаги, написал приказ о награждении командира миноносца «Стедфаст», капитана 2–го ранга Шурра, за боевые отличия при эвакуации Новороссийской военной базы, орденом Св. Владимира IV степени с мечами и бантом и предложил мне тут же письменно перевести этот приказ на английский язык, чем капитан впоследствии очень гордился, приравнивая эту высшую награду к английскому «Виктория Кросс», что, несомненно, было преувеличением.

По приходе в Константинополь оба генерала очень сердечно со мной попрощались, благодаря меня не только за помощь им при переходе из Феодосии, но и за мое содействие при эвакуации Новороссийска. Хотя не было еще поздно, капитан не разрешил никому сходить на берег впредь до получения им приказа от начальника штаба Черноморской эскадры, командора Фишера, относительно дальнейшей службы нашего миноносца.

На следующее утро капитан, очень расстроенный, отправился по начальству, запретив опять кому бы то ни было сходить на берег впредь до его возвращения. Все это казалось как‑то странно, и я спросил младшего лейтенанта, что случилось. Он ответил, что накануне в здании российского посольства выстрелом из пистолета был убит генерал Романовский и что сейчас английская военная полиция ведет дознание, для чего она была введена в здание посольства, что, в сущности, было противозаконным. Многие русские, как военные, так и штатские, которые могли пролить свет на это убийство, были допрошены.

По счастью, я вызван не был, так как на берег не сходил, а оставался по распоряжению капитана на миноносце. В то время личность убийцы мне была неизвестна, и узнал я о нем лишь много времени спустя. По возвращении от начальника штаба капитан «Стедфаста» сообщил нам, что наш миноносец останется в Константинополе три дня, а потому разрешил и мне сойти на берег, чему я был очень рад, так как это были последние дни нашей Страстной седмицы, и я надеялся эти дни и Пасху встретить здесь и быть в церкви нашего посольства, где в то время служил архиепископ Анастасий, впоследствии митрополит и глава Русской зарубежной церкви. На следующий день я решил проехать на Принцевы острова, на одном из которых в качестве эмигрантов жили мои родители.

На эти острова ходили маленькие пароходы из Константинополя. Когда я был уже на пристани и собирался войти на один из таких пароходов, кто‑то сунул мне в карман какую‑то бумажку и шепнул: «Передайте при случае адресату, не говорите со мной и не обращайте никакого внимания». Я машинально обернулся и узнал Мстислава X., немедленно скрывшегося в толпе. Из чего я заключил, что он опасается быть узнанным, очевидно в связи с убийством генерала Романовского. Офицера, которому была адресована записка, я знал только поверхностно, и встретил его много времени спустя, после крымской эвакуации, когда и передал ему эту записку, в то время, очевидно, уже потерявшую значение.

Я рассказал, как она ко мне, при довольно странных обстоятельствах, попала. На что мой собеседник ответил: «Разве вы не знали, что Романовского застрелил Мстислав X. И что английские власти его разыскивали? Ему, однако, удалось бежать к Кемалю, где, благодаря знанию восточных языков и чину капитана артиллерии, его зачислили в турецкую армию в чине полковника. Позже он получил в командование особый отряд, посланный против шайки разбойников. В одной из стычек с ними он был случайно убит».

Я не мог допытываться, как до моего собеседника дошли эти сведения, но не думаю, чтобы он их выдумал.

Ф. Елисеев ТРАГЕДИЯ КУБАНСКОЙ АРМИИ[87]

В 1970 году эмиграция отметит печальную страницу 50–летия гибели — трагедию Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года. Это очень тяжелый и щепетильный вопрос. На него могут быть разные точки зрения. И я не пожелал омрачать память старших генералов, от кого это зависело. Описать же точно мог лишь тот, кто пережил эту жуткую трагедию. Я ее пережил, оставшись с казаками; и из старших офицеров, разделивших участь армии, только мне одному, через один год времени, удалось бежать за границу, из Сибири в Финляндию, рискуя жизнью.

Что же предшествовало капитуляции Кубанской армии? Военные авторитеты должны были бы признать, что с падением кривой линии боевого фронта Киев — Курск — Орел — Касторная — Воронеж — Камышин до самого Царицына — перелом военного успеха остался за красными. Это был октябрь — ноябрь 1919 года. К этому времени почти полностью были ликвидированы «белые фронты» — Северо–Западной армии генерала Юденича, наступавшего на Петроград, и Северной армии генерала Миллера от Архангельска и Мурмана. Отошли далеко на восток в Сибири армии адмирала Колчака. Погиб и сам Колчак. По всем данным можно было осознать, что мы проиграли войну против красных, но этого открыто сказать и признать, конечно, никто не мог.

Для того чтобы читатель мог понять, как и почему Кубанская армия попала в затруднительное положение на Черноморском побережье, надо осветить обстановку по официальным и авторитетным источникам того, что я сам видел и пережил. Беру выписки из журнала «Кубанский исторический и литературный сборник» генерала В. Г. Науменко № 14, за январь — февраль 1962 года, выпущенный в Америке. Генерал Науменко был тогда командиром 2–го Кубанского конного корпуса, в который входил 1–й Лабинский полк под моим командованием. Он пишет: «Заблаговременно, директивой Главнокомандующего генерала Деникина, предусматривался отход Добровольческого корпуса, Донской и Кубанской армий на Новороссийск и Туапсе. В этих обоих пунктах должны были быть заготовлены запасы продовольствия и всего необходимого для войск, а также морские перевозочные средства, на случай необходимости эвакуации. 4 марта 1920 года большевики заняли Екатеринодар, переправились на левый берег Кубани и после боя 7 марта у аула Тохтамукай разрезали войска Юга России на две части».

Здесь я уточняю: от Донской армии был отрезан 4–й Донской конный корпус генерала Старикова и Кубанская группа генерала Шифнер–Маркевича из корпуса генерала Топоркова, которые имели задание держать фронт от Усть–Лабинской станицы на запад, до Екатеринодара. В силу этого эти части повернулись на юго–восток, чтобы кружным путем двигаться на Туапсе. По этому же направлению к Туапсе двигались — войсковой атаман генерал Букретов со штабом, с Кубанским правительством, с членами Рады, военное училище, Атаманский полк, как конвой атамана, учебные части конницы и пластунов и другие войсковые подразделения.

Согласно директиве, пишет генерал Науменко, «на Туапсе должны отходить — 4–й Кубанский конный корпус генерала Писарева (донской казак), куда входили — 3–я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева и Черкесская конная дивизия [88] генерала Султан–Келеч–Гирея [89] — и 2–й Кубанский конный корпус генерала Науменко». «4–й корпус дрался в районе Ставрополя, а 2–й корпус прикрывал Кавказский жел. — дорожный узел, — так пишет генерал Науменко и продолжает: — Вечером 7 марта, накануне соединения 2–го и 4–го Кубанских корпусов, генерал Писарев получил через летчика приказание Командующего Кубанской армией генерала Улагая: «Туапсинской группе войск переменить направление и отходить не на Туапсе, а на Тамань». Такое же приказание получил командир 4–го Донского корпуса от своего Командующего генерала Сидорина».

Мы, командиры полков, совершенно ничего не знали, что делается вне своих частей. 8 марта со своим 1–м Лабинским полком я занимал позицию у хутора Ерыгина, на левой стороне реки Белая, Майкопского района. Ко мне прибыл генерал Науменко и рассказал об этом распоряжении, добавив, что распоряжение запоздало, Екатеринодар в руках красных, путь на полуостров Тамань отрезан и корпуса будут отходить на Туапсе. Здесь, у хутора Ерыгина, в то же утро мы с генералом Науменко встретили головной разъезд 4–го Донского корпуса, и начальник его, сотник Попов, доложил генералу, что в корпусе 18 тысяч казаков, но настроение людей подавленное.

В станице Хадыжинской, узел дорог перед Гойтхским перевалом, соединились все корпуса и «Правительственный отряд» атамана Букретова. Здесь нас ждал жуткий «сюрприз»… Оказывается — вся Черноморская губерния, от грузинской границы и до самого Геленджика, занята «зелеными». Наши предполагаемые интендантские базы в Туапсе и Сочи, оказывается, давно были в их руках. Наш путь отхода в Грузию был отрезан. В полках ни фуража для лошадей, ни хлеба для казаков. Обнадеженные словами высших начальников, что «мы идем в Грузию» и что во всех портах, естественно, заготовлены запасы для довольствия войск, весь Черноморский флот в распоряжении Ставки — кто бы мог подумать, что три конных корпуса казачьих войск, с пластунами, артиллерией, десятками тысяч беженцев, попадут в такую западню?!

У полотна железной дороги, перед самым Гойтхским перевалом, лежит боком бронепоезд, весь изрекошетированный пулями. «Что это?» — спрашиваю я генерала Науменко. «А это работа Шкуро и Шифнер–Маркевича. Вся Черноморская губерния занята «зелеными», и они, со своими полками, очищают от них Туапсинский район для подошедших корпусов», — ответил он. Здесь только я впервые узнал о «зеленых», отрезавших нам путь отхода в Грузию. Не буду писать о своем личном удивлении и возмущении. «Перейдя реку — оставь мосты за собою», — поучал генерал Суворов, а здесь… три конных корпуса отходят «на заблаговременно предусмотренные базы самою Ставкою», как пишет генерал Науменко в № 14, но базы захвачены противником.

«А Вам, Елисеев, для обеспечения правого фланга Шкуро — Маркевича — с полком немедленно выступить вперед, пройти Гойтхский перевал, повернуть на север, выбить «зеленых» с перевала у Лысой горы, спуститься вниз и занять село Кубанской области Садовое, где и ждать новое распоряжение», — закончил он.

С полком прошел Гойтхский перевал. К ночи достиг вершины перевала у Лысой горы. Он совершенно безлесый, потому и назван «лысый». Полк заночевал в снегу. Наутро спустились вниз. Дремучий лес, охвативший дорогу своими широкими ветвями. Полк идет словно в туннеле. Впереди затрещали выстрелы. Две спешенные сотни казаков рассыпались по густым кустарникам между вековых дубов. Идет бой, но противника не видно из‑за густоты леса. «Вперед без выстрелов!» — кричу–командую, и с обоими своими помощниками и полковым адъютантом бросились к цепям.

Садовое село занято. В нем никого из жителей. У околицы лежит убитый лицом вниз. Пуля догнала его в спину. Село, как горное, малое. В нем, в скирдочках, душистое полевое зеленое сено. В маленьких амбарчиках на сваях полно кукурузы в кочанах. Казаки быстро нашли белую кубанскую муку, немного печеного хлеба и другое съестное. Захвачен гурт рогатого скота, свыше двадцати голов. Полк обогатился фуражом и продуктами. Сыты казаки и лошади после голодовки, но это стоило дорого полку: убиты 4–й сотни сотник Веприцкий и один казак; убиты наповал, в головы.

Полк сильный — до 700 шашек и 26 пулеметов «максим» на линейках. Мы готовы были с радостью оставаться здесь много дней, как наутро прибыл ординарец с приказанием генерала Науменко: «Шкуро занял Туапсе и расширяет свой плацдарм на север и на юг. Полку немедленно же вернуться назад по тому же пути и расположиться биваком у восточной стороны Гойтхского перевала, при штабе корпуса».

Генерал Науменко приказал мне, с 1–м Лабинским полком, расположиться у восточного начала Гойтхского перевала через Кавказский хребет, разделяющий Кубанскую область с Черноморской губернией. Здесь узкое ущелье, громоздкие горы и сплошной лес. За отсутствием построек полк расположился в лесу. Моросит мелкий нудный дождь. С неба падают мокрые снежинки. В природе стало холодно.

С утра 14 марта по шоссе, мимо нас, потянулся вверх, на Гойтхский перевал, 4–й Донской конный корпус. Мы вначале с любопытством рассматривали его колонну, идущую «по–три», еще на неизъезженных крупных донских конях. Крупного роста были и сами казаки, давно не бритые, уставшие и молчаливые. Они идут и идут, совершенно не обращая внимания на нас, видимо погруженные в свои невеселые думы. Уже настало и обеденное время, а колонна безостановочно двигается вперед, и, казалось, ей не будет конца. Это проходил знаменитый Мамантовский корпус, который, в своем прорыве красного фронта, так прославился в 1919 году, имеющий теперь в своих рядах 18 тысяч казаков. И только к вечеру того же дня мимо 1–го Лабинского полка — прошел «хвост» корпуса, растянувшись по шоссе длинною кишкою колонны верст на двадцать пять. И словно для сценария, скоро показалась голова новой конной колонны. То шел уже иной поток всадников — горячих, нервных, в другом одеянии, на иных лошадях. Это шла Черкесская конная дивизия генерала Султан–Келеч–Гирея.

Пропустив мимо себя все части, 2–й Кубанский конный корпус двинулся вслед за ними, став арьергардом всей Кубанской армии и 4–го Донского корпуса. 2–я Кубанская казачья дивизия заняла позиции западнее Гойтхского перевала, у станции Кривянка, а 4–я дивизия — в районе Туапсе. 25 марта 4–я дивизия была вытеснена красными из Туапсе, наступавшими с севера, отрезав путь отхода к морю 2–й дивизии, к Туапсе, до которого было 25 верст. В узком ущелье, и неожиданно, 2–я дивизия была атакована огнем красной пехоты с трех сторон. Без дорог, она бросилась в лесную чащу на юго–запад. К ночи достигла вершины кряжа и, не зная боевой обстановки, заночевала на оголенном от леса плато.

Наутро дивизия двинулась на юг, по лесной тропе, которая упиралась в горный ручей, и потерялась. Войдя в ручей, голова колонны, 1–м Лабинским полком, двинулась по его руслу, текущему на запад, в Черное море. 1–й [90] и 2–й [91] Кубанские полки ночью оторвались от Лабинской бригады и ушли в тыл, к штабу корпуса, от которых генерал Науменко узнал о событиях вчерашнего дня. Штаб дивизии он встретил недружелюбно, разцукал начальника дивизии полковника С. С. Жукова, [92] отрешил его от должности и вторично назначил меня, с заданием «собрать дивизию и привести ее в порядок».

До самого города Сочи 2–й Кубанский корпус генерала Науменко неизменно находился в арьергарде. По сдаче Сочи, со 2–й Кубанской казачьей дивизией я вошел в подчинение командира Пластунского корпуса, генерала Морозова (Николая Аполлоновича). Он был офицером Генерального штаба, по рождению — не казак.

Туапсе было занято 12 марта. 14 марта туда из Крыма прибыл командующий Кубанской армией генерал Улагай. «15 мая 1920 года, в Туапсе, в гостинице «Европа», состоялось совещание Кубанского атамана, командующего Кубанской армией и наличного в Туапсе командного состава», пишет генерал Науменко в своем Кубанском сборнике № 15. Всего 19 высших чинов Кубанской армии и 4–го Донского корпуса, среди коих было 14 генералов, 4 полковника Генерального штаба и председатель Кубанского правительства В. Иванис. [93] Генерал Науменко почти стенографически записал это совещание, которое было помещено в журнале «Казачьи Думы», от 15 февраля 1924 года, выпускаемом атаманами Дона, Кубани и Терека в Софии, Болгария.

Председательствующий атаман Букретов поставил вопрос: «Ввиду сложившейся обстановки, необходимо выяснить взаимоотношения и обсудить дальнейший образ действий». Главные вопросы были: 1. Наладить добрые взаимоотношения со Ставкою в Крыму. 2. Короткими ударами на Кубань достать продовольствие для Армии и 3–е. Куда отходить — в Крым, или Грузию? Первый вопрос был решен положительно. Второй — невозможно пробиться в богатые станицы и 3–тий — одиннадцатью голосами решено — отходить в Грузию. Обстановка же была такова, как пишет генерал Науменко: «По невылазной грязи раскисшей дороги шли повозки, наполненные разным беженским хламом, начиная от корзин и чемоданов и кончая кроватями, пружинными матрацами, мебелью, швейными машинами и пр. Вперемешку с войсковыми обозами, везшие фураж и огнестрельные припасы, двигались экипажи с дамами в изящных костюмах, с собачками и кошками. Особенным изобилием дам выделялась какая‑то ремонтная комиссия, имевшая до 15 повозок, наполненных дамами и кавалеристами, с массою баулов и чемоданов.

Наряду с казаками, ехали верхом на лошадях сестры милосердия и просто дамы в мужских и женских костюмах. Здесь же плелись табуны донских лошадей, едва передвигавших ноги, и стада калмыцкого бурого скота. Тянулись обозы калмыков с женщинами и детьми с их убогим скарбом. Все шло вперемешку с войсковыми обозами и орудиями.

Солома, кукурузные стволы, соломенные крыши, сухие листья, молодые побеги деревьев, лоза, кора с деревьев — все было съедено. Казаки обшаривали все укромные уголки, извлекая оттуда зерно, семечки, пшеницу, сухие груши, и все это поедалось лошадьми. Лошади, выпущенные на свободу, уныло ходили по улицам города и окрестным горам, отыскивая пищу. Они, с голоду, падали десятками. Дороги Туапсе — Сочи, представляли собою лошадиное кладбище. Конские трупы валялись тысячами».

Это пишет командир корпуса, генерал Науменко, по высокой должности все же не так близко соприкасавшийся со своими частями. Мы же, командиры полков, коих главная забота была о продовольствии своих частей, видели, знали и страдали, естественно, острее, чем высшие начальники. И несмотря на это, среди казаков ни ропота, ни непослушания своим офицерам не было. Все ведь ушли в горы добровольно! В любой станице на Кубани каждый казак, даже и офицер, утром мог не выехать в строй, когда отходил его полк на юг, к горам, и вернуться назад, в свою станицу.

Так, с арьергардными боями в течение месяца, полки отходили от Туапсе до Сочи; оставили и Сочи. Кстати сказать, бой за этот город вела 2–я Кубанская казачья дивизия под моим временным командованием и оставила город последней частью 1–го Лабинского полка, имевшего в своих рядах уже более 1000 шашек при 26 пулеметах. Беженцы казаки–лабинцы все время вливались в свой родной полк. Так полки дошли до Адлера, как прошел слух «о каком‑то перемирии с красными», чему казаки совершенно не поверили.

Разберемся в создавшемся положении по разным источникам. Кубанская армия была прижата к Черному морю с 4–м Донским конным корпусом от Хосты и до грузинской границы по шоссе и окрестностям, на пятачке в 25 верст по птичьему полету территории, где скопилось до 60 тысяч войск и беженцев, главным образом конницы, без фуража и продуктов питания. Положение было катастрофическим.

Представитель английского командования, присутствовавший при переговорах Кубанского атамана генерала Букретова, начальника его штаба полковника Дрейлинга [94] и председателя Кубанского правительства Иваниса в Гаграх 15 апреля, высказался решительно против насильственного перехода Кубанской армией границы Грузии и пригрозил, что в случае осуществления казаками подобного плана «Великобритания не только что откажет в своей помощи кубанцам, но решительно воспрепятствует осуществлению этого намерения.

Начальник штаба всех войск, находившихся тогда на Черноморском побережье, полковник Дрейлинг, на первом совещании в Адлере 16 апреля, на котором присутствовали атаман Букретов, военный министр Кубани генерал Болховитинов, [95] командир 4–го Донского корпуса генерал Калинин, генерал Шифнер–Маркевич и председатель правительства Иванис, доложил о тяжелом положении строевых частей, которых числилось 47 тысяч, а продовольственных запасов в интендантстве было всего лишь на один день. При таком катастрофическом положении Кубанский атаман Букретов и правительство решили заключить перемирие с красными, надеясь, что перевозочные транспорты из Крыма еще подойдут. Все это нам, даже и командирам полков, ничего не было известно, хотя слухи о каком‑то «перемирии» с красными уже дошли до казаков.

18 апреля, желая узнать действительность, еду в Адлер, в войсковой штаб, и совершенно случайно попадаю на военный совет, о чем нам, державшим фронт, ничего не было сообщено. В зале гостиницы, где был штаб атамана Букретова, увидел свыше пятидесяти штаб–офицеров и четырех генералов: Кубанского войска генерала Шифнер–Маркевича и командира Кубанского пластунского учебного батальона генерала Сидоренко, а от Донского корпуса — генералов Секретева и Голубинцева. За длинным столом сидели только генералы, все остальные стояли в полном молчании. Скоро появился атаман Букретов, в сопровождении своего начальника штаба. Генерал А. В. Голубинцев атаманом Букретовым был назначен членом комиссии от 4–го Донского корпуса, для ведения переговоров о перемирии с красным командованием, в которую вошли полковники Дрейлинг, как начальник штаба всех войск на Черноморском побережье, и председатель Кубанского правительства В. Н. Иванис.

«Господа офицеры», — скомандовал Шифнер–Маркевич. Из этого я понял, что одним из главных лиц военного совета является он, но не генерал–лейтенант Секретев, заменявший командира 4–го Донского корпуса. Скорым шагом, пройдя толпу штаб–офицеров, Букретов занял председательское место. Левее его сел полковник Дрейлинг. Его, Дрейлинга, я вижу впервые. Он высокий, стройный, с рыжею подстриженною бородкой. Он очень грустный. Все мы молчим. Встал атаман и коротко сказал следующее: «Господа… Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно мы вошли в связь с красным командованием против нас, через генерала арьергарда Морозова, предложившим нам мир. Для выяснения этого мною был послан на фронт начальник штаба полковник Дрейлинг, который Вам и доложит обо всем».

Сказал, показал жестом на Дрейлинга и сел на стул. Поднялся со стула Дрейлинг, почтительно сделал короткий поклон атаману, оперся пальцами рук на стол и стал читать «условия красного командования», на которых может быть заключен «мир». Слушали мы его и не верили своим ушам, насколько это было неожиданно и недопустимо для нас, фронту. Прочитав, Дрейлинг подчеркнул, что для ответа дано 24 часа времени.

Вот условия капитуляции для Кубанской армии:

«1. Гарантируется свобода всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.

2. Гарантируется свобода всем сдавшимся, искренне раскаявшимся в своем проступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной Армии (так написано в тексте с заглавными буквами. — Ф. Е.) и принятием активного участия в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории.

3. Инициаторам и руководителям восстаний — свобода не гарантируется. Они подлежат или привлечению в трудовые батальоны, или заключению в концентрационные лагеря до конца Гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды Красной Армии.

4. Все огнестрельное оружие и шашки — подлежат сдаче. Кинжалы могут быть сохранены под честное слово с тем, что они не будут обращены против советской власти и отдельных ее представителей.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволяют разрушенные войной пути.

6. Гарантируется неприкосновенность личности всем, согласно пунктам 1 и 2. Неприкосновенность имущества гарантируется всем, живущим своим трудом, не принадлежащим к классу эксплуататоров.

7. На ответ дается двенадцать часов, считая срок с момента получения настоящих условий, после чего, при неполучении удовлетворительного ответа, военные действия будут возобновлены с удвоенной энергией. Ни в какие мирные переговоры представители командования тогда вступать не будут. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек, после получения условий перемирия, будет пропущен в Грузию или уедет в Крым. Командующий 9–й Советской Армией, Василенко. Член военно–революционного совета, Онучин. Передал условия военный комиссар 50–й дивизии, Рабинович».

Вот этот ультиматум красных прочитал нам полковник Дрейлинг, с которым командиры частей должны были познакомить свои полки. Дальнейшие переговоры нам не были известны, но после 12 часов ночи с 18 на 19 апреля, атаман Букретов получил от советского командования следующие разъяснения: «1. Все лица, которые производили без суда и следствия всякие расстрелы, грабежи и насилия, а также офицерство, состоящее на службе в рядах Красной армии и добровольно перешедшее на сторону войск командования южной России, считаются уголовными преступниками. 2. Всем, добровольно сложившим оружие, гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 2 условий, продиктованных военно–революционным советом 9–й армии 1 мая (18 апреля по старому стилю) сего года. 3. Третий пункт остается без изменений, согласно тех же условий. 4. Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что это оружие не будет обращено против Советской России. 5. Пятый пункт остается без изменений. 6. Все собственные вещи, деньги офицеров и казаков, не подлежат отобранию, кроме приобретенных нелегальным путем. Срок ответа не может быть изменен, согласно условий военно–революционного совета 9–й армии. Срок мирных переговоров кончается 2 мая (19 апреля старого стиля), сего года, в 4 часа 15 минут (утра). К означенному сроку Вам надлежит дать определенный ответ. Подписали: Начальник дивизии Егоров. Военный комиссар дивизии Сутин. 2 мая (19 апреля ст. ст.) 1920 г. 00 часов 40 минут (т. е. 40 минут после полуночи. — Ф. Е.).

Красное командование 19 апреля по телефону предложило генералу Морозову прислать к ним парламентеров для обсуждения технических вопросов капитуляции, но члены комиссии, полковник Дрейлинг, председатель правительства Иванис и генерал Голубинцев, отказались. Вопрос о капитуляции повис в воздухе. «Перемирие», о котором трактовалось, чтобы затянуть время в надежде прихода транспортных средств из Крыма для переброски частей войск туда, сорвалось. Атаман Букретов поручил генералу Морозову вести лично переговоры с красным командованием, фактически прервав с ними связь.

Ф. Елисеев КУБАНЬ В ОГНЕ[96]

Наш штаб дивизии молчит. 18 апреля на дачном фаэтончике — кем‑то брошенном и «подобранном» моими людьми — еду в Адлер и случайно попадаю на совещание старших командиров. Председательствует атаман Букретов; от 4–го Донского корпуса присутствуют генералы Секретев и Голубинцев, от Кубанского войска — генералы Шифнер–Маркевич и Сидоренко. Все они сидят за столом, а вокруг них — около сорока кубанских полковников.

Атаман встает и говорит: «Господа, Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно мы установили связь с командованием красных, действующих против нас, и их командование через посредство генерала Морозова, который возглавляет наши арьергардные части, предложило нам мир… Для выяснения условий красных был отправлен для переговоров начальник штаба всех наших войск, полковник Дрейлинг, который сейчас и доложит вам обо всем».

Поднялся Дрейлинг и начал читать условия мира:

«1. Гарантируется свобода всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.

2. Гарантируется освобождение от всякого преследования всем сдавшимся, искренне раскаявшимся в своем проступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной армии и принятием активного участия в войне против Польши, посягнувшей на исконные русские территории.

3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется.

4. Все огнестрельное оружие, шашки и кинжалы подлежат сдаче.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволят пути, разрушенные войной.

6. Гарантируется неприкосновенность личности всем.

7. На ответ дается двенадцать часов. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек после получения условий перемирия будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.

Подписи: командующий 9–й Советской армией Василенко, член военно–революционного совета Онучин».

После 12 часов ночи с 18 на 19 апреля получил дополнительные разъяснения: «Всем добровольно сдавшим оружие гарантируются жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 3». Прочитав эти условия красных, Дрейлинг заявил:

— О сдаче армии не может быть и речи. Наша цель — затянуть переговоры на три–четыре дня, пока к нам не прибудут суда из Крыма для переброски туда.

Атаман предложил голосовать поименно. Все были против мира. «Надо с оружием в руках пробить грузинскую границу, войти в Грузию и там ждать суда из Крыма» — так было заявлено всеми штаб–офицерами, заявлено твердо.

Наступила гробовая тишина. «А вы, генерал, что скажете?» — обратился атаман к генералу Шифнер–Маркевичу. «Позвольте мне говорить сидя», — ответил тот атаману Букретову, не титулуя его. «Пожалуйста, пожалуйста, генерал», — разрешил атаман. В противовес своему обыкновению говорить быстро Шифнер сейчас с напряженным спокойствием четко произносит каждое слово, ни к кому не обращаясь и ни на кого не глядя:

— Война окончена. Надо ясно осознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются, поддержать ли нас. Вести десятки тысяч казаков в неизвестность — нельзя. Наш священный долг старших начальников — насколько можно, безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой, чем там, в которой мы оказались здесь. Тем, кто в Крыму, условия сдачи, надо полагать, будут предъявлены более суровые, чем нам. Там уже не все спокойно. Там от лица офицеров выступил капитан Орлов — выступил против главного командования. И, по моему глубоко продуманному убеждению, ваше превосходительство (тут он поднялся со стула), наилучший исход таков: надо капитулировать…

Сказав это, он тяжело опустился на стул, достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот.

Голоса протеста, оспаривавшие мнение Шифнер–Маркевича, зазвучали с такой силой, что атаман просил остепениться и обратился к Дрейлингу, чтобы тот повторил цель переговоров с красными. Скорбным голосом, со скорбным лицом, Дрейлинг еще раз сказал: «Цель переговоров — выиграть время, чтобы успели прийти транспорты из Крыма, на что потребуется два–три дня. Я сам красным не верю. В переговорах играю только техническую роль. Я ни за что не останусь здесь и уеду в Грузию или в Крым». Генерал Сидоренко резко спрашивает атамана: «Каково же решение Совета?»

Снова раздается голос Шифнер–Маркевича. Он подчеркивает: «Пафос Белой идеи казакам малопонятен. Война окончена. Губить людей нельзя. Казаки — народ простой. Они земледельцы, то есть, в сущности, крестьяне, и по отношению к ним красная власть особых репрессий не предпримет. А офицеры могут уехать самостоятельно, в одиночку. На пароходе «Бештау», который стоит на рейде у Адлера, места для них найдутся. Время не терпит. И если сегодня же мы не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже хуже. Мое мнение окончательное и категорическое: сдаваться».

Слова генерала о том, что казакам пафос Белого движения непонятен, были оскорбительны для всего казачества. Еще более странным показалось мне последовавшее заключение атамана: «Ну, господа… делать нечего… Мы сдаемся. И ваша обязанность — теперь же ехать по своим частям и объявить это и уговорить их принять такое решение. Считаю заседание Военного совета закрытым». Сказав это, атаман собрал со стола часть лежащих на нем бумаг и скорым шагом пошел к себе на второй этаж.

Я не верю, что Кубанская армия должна капитулировать. Я хочу убедиться еще раз и тут же из Адлера звоню на фронт генералу Морозову, которому я еще недавно был подчинен. Это он ведет переговоры с красным командованием. «Так ли это, ваше превосходительство, будто армия капитулирует? Что же делать офицерам?» — спрашиваю его. И слышу категорический ответ: «Офицерам оставаться со своими казаками, так как отъезд офицеров будет расценен красным командованием как нарушение перемирия».

Затуманилась моя головушка! Как же я должен объявить это своему храброму 1–му Лабинскому полку, после таких великолепных конных атак под Кавказской, где мы пленили две красные стрелковые дивизии со всем командным составом?

Я позвонил своему помощнику, полковнику Ткаченко, сказал, что приеду через час; прошу построить полк в резервную колонну, выслушать мое сообщение о том, что решено в штабе Кубанского войска. Сев в свой экипажик, выезжаю из городка с тяжелыми думами. Думы эти перебивает казак–кучер: «Господин полковник! Навстречу нам едет генерал Шифнер–Маркевич!» Выглянув из‑за спины казака, вижу генерала на велосипеде в нескольких шагах. Соскочив, я расставил руки в стороны и остановил генерала. Вид его поразил меня. Он в той же серой черкеске, в которой я помню его, когда еще мы отступали из Воронежа. Полы черкески подоткнуты за пояс. Он весь в пыли и в поту. «А–а, Елисеев!» — восклицает он, остановившись.

— Откуда вы, ваше превосходительство, и в таком виде?

— Фу–т-ты… Только что уговорил 1–й и 2–й линейные полки Майкопского отдела, чтобы сдавались. Не хотят казаки оставаться… боятся красных, но, кажется, уговорил, — быстро, как всегда чуть заикаясь, пояснил он. Речь идет о полках его дивизии, с которыми он занял Гойтхский перевал, Туапсе, Сочи и вот теперь дошел до грузинской границы…

Он весь в поту и, сняв папаху, вытирает ею мокрую голову. Я спрашиваю его: неужели нет выхода? И он мне повторил все то, что сказал на собрании несколько часов назад. Еще добавил дружеским тоном, что офицерам надо бы оставаться с казаками. «А вы останетесь, ваше превосходительство?» — испытующе гляжу я на него. «Душа моя здесь, с казаками, но разум твердит: надо уезжать, — отвечает он с горькой усмешкой. — Знаю, что красные меня не помилуют за сотрудничество с генералом Шкуро».

Пожав друг другу руки, мы расстались. Я больше не видел этого умного, доброго человека, показавшего себя в боях распорядительным и смелым генералом. Он умер на острове Лемнос в 1921 году, не дожив и до сорока лет.

Громадный четырехугольник резервной колонны 1–го Лабинского полка предстал передо мной — 1500 казаков. На фланге полка горят две пирамиды сухих поленьев, освещая местность таинственным светом. Офицеры и казаки в черкесках, в черных папахах. Команда встречи, рапорт Ткаченко — и мое сообщение в полной тишине. Рассказываю все, что говорилось и что решили на совещании в Адлере. Заканчивая, бросаю в ночной темный строй полка: «Решено и приказано остаться на месте и ждать распоряжений о сдаче Кубанской армии перед силой Красной России». Мертвой тишиной встречены мои последние слова. Молчат казаки, молчат и офицеры. В этой тишине, после паузы в несколько секунд, из задних рядов строя раздалось только: «А вы с нами останетесь?»

«Что это — упрек, просьба, испытание?» — пронеслось у меня в голове. Умел водить полк в победные конные атаки, а вот теперь — куда и как поведешь полк?! Выдержав паузу в несколько секунд, я протяжно, чтобы все услышали и поняли сразу, произнес только одно слово — «ос–та–нусь!». Показалось мне, что по рядам полка пронесся облегченный вздох.

— Прошу всех офицеров ко мне в комнату, а вам, братцы–казаки, разойтись по своим бивакам сотен.

В полку более 25 офицеров, большинство из урядников и вахмистров Первой мировой войны. Командир корпуса генерал Науменко благоволил к полку, предложил многих офицеров представить к производству в следующие чины и даже вахмистров и урядников произвести в прапорщики. Все женаты; жены — простые казачки. Казаки женятся рано, в 18 лет. У многих уже взрослые дети. Души офицеров и казаков остались в станицах… Полковник Ткаченко встал и решительно сказал: «Бросить полк и спасаться в одиночку — это стыдно и позорно!» Его поддержали громкие голоса.

19 апреля верхом на кобылице, на которой с боями отступал до этих трагических мест еще от Воронежа, опять скачу в Адлер узнать, что там слышно и придут ли корабли из Крыма. Надежд мало, говорят мне. Возвращаюсь в полк. Дорога из Адлера ведет на восток и под прямым углом упирается в шоссе от Сочи к грузинской границе. На перекрестке вижу хвост небольшой колонны — это штаб нашей дивизии с сестрами милосердия санитарной летучки. «Куда вы едете?» — спрашиваю, поравнявшись с последней линейкой. В ней сестра и кучер. «Не знаю… штаб дивизии впереди. Сказали нам, что идем в хутор Веселый за Адлером». — «А полки дивизии тоже идут за штабом?» — недоуменно спрашиваю. «Да не знаю, полковник…» — отвечает сестра.

Ф. Елисеев АГОНИЯ КУБАНСКОЙ АРМИИ[97]

Я не верю в капитуляцию армии. На второй день скачу верхом в Адлер в надежде, что есть какие‑то перемены к лучшему. Явился к атаману Букретову и заявил, что 1–й Лабинский полк, как и другие полки, не хотят сдаваться, могут и хотят пробиваться в Грузию и оттуда идти куда угодно, но только не сдаваться красным. Настроение именно такое и было в полках.

«Разве есть части, которые еще хотят драться? Я этого не знал. Но теперь поздно. Перемирие подписано, и никуда двигаться нельзя, иначе подведете других. И по всем этим вопросам теперь обращайтесь к генералу Морозову. Он находится на фронте», — спокойно ответил атаман.

19 апреля ст. стиля было днем великого смятения. Весть о капитуляции облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, до 60 тысяч человек. Все сразу заворошилось. Все боялись «сдачи» и двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией утеряны полностью. Все опустело в душах людей, жизнь, существование армии и ее частей утеряли свою цель. Все почувствовали: конец всему — и очень близкий и жуткий. У Адлера на рейде стоял пароход «Бештау», весь облепленный казаками, словно мухи на меду.

Рано утром 20 апреля первый мой взгляд был брошен на Адлер с нашего хребтика горы. Глянул — и похолодело сердце. На море полная гладь и нет «Бештау». Немедленно вновь скачу в Адлер. Там жуткая тишина. На дверях гостиницы, где происходил военный совет, большой лист бумаги и на нем крупными буквами: «Предлагается собраться (указано время) старшим начальникам для образования власти. Войсковой учебной батареи, полковник Сергей Певнев». [98]

Я быстро нашел Певнева и от него узнал: «Атаман Букретов, ночью, выехал на пароходе в Батум. Все генералы и штабы уехали. Власти над Армией никакой. Чтобы не бросить воинские части в анархию, — надо образовать какую‑то власть. И он, как старший полковник гарнизона Адлера, обращается с этим предложением». Я отнесся к этому сочувственно. Я ждал «пароходов из Крыма», обнадеживал на военном совете начальник штаба всех войск, полковник Дрейлинг. Но в тот же день был получен от генерала Морозова приказ такого содержания: «Завтра, 22 апреля, на грузинскую границу пройдет батальон красной пехоты для занятия постов. Частям все оружие — орудия, пулеметы, винтовки и револьверы — сложить в порядке у шоссе. Винтовки в «козлы», а орудия и пулеметы в один ряд, и возле них не быть казакам. Казакам оставить при себе только холодное оружие, а офицерам — и револьверы. Всем снять внешние отличия (погоны), во избежание неприятностей при проходе батальона. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны». Ну, вот и конец, сказали мы, прочитав этот приказ. А пароходов из Крыма нет и нет…

Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные. Толпы их уже усыпали возвышенности восточной стороны шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали. Проходит взвод красной конницы. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, их пышные чубы из‑под фуражек и красные банты на груди гимнастерок так не гармонировали с казачьей толпою в несколько тысяч человек, сплошь в папахах, в бешметах или в черкесках нараспашку и… без оружия. Из‑за поворота шоссе скоро показалась колонна пехоты. Два красноармейца несли на древках широкий красный плакат во всю ширину шоссе, исписанный белыми буквами. Что написано — издали не разобрать. За плакатом шел небольшой духовой оркестр, но он не играл. За ними колонна по четыре человека. Красноармейцы шли медленным, тяжелым, усталым шагом. В батальоне до 400 человек. Они шли молча, не глядя на казаков. Молча, глазами проводив их, казаки побрели к своим бивакам. «И этим ванькам мы сдались?» — услышала наша группа офицеров–лабинцев голос одного казака.

Наступили черные дни. Казаки голодали. Они выпрашивали хлеб у всех проходивших и проезжавших мимо биваков красных. Получен следующий приказ от генерала Морозова: «Все части будут пропускаться к Сочи не больше как по одной дивизии ежедневно, чтобы не загромождать путь и за невозможностью приготовить пищу, которая будет дана в Сочи или Туапсе».

Никому не известны были мысли нового главнокомандующего генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть красную власть. Возможно, он думал об эвакуации Крыма, как неизбежности, так незачем ему было перебрасывать туда Кубанскую армию и 4–й Донской корпус до 60 тысяч человек с беженцами, которых он потом не сможет вывезти из Крыма, за отсутствием достаточной флотилии. Все это только догадки, но факт остается тот, что в самые трагические дни гибели Кубанской армии рука помощи из Крыма не была протянута.

24 апреля дошла очередь и до 2–й Кубанской казачьей дивизии идти в Сочи; как и всем предыдущим полкам — разобрать свое оружие, сложенное у шоссе, и сдать его потом в указанном пункте, а где — неизвестно. Дивизия состояла из шести конных полков: два Лабинских, два Кубанских, Корниловский конный [99] и 2–й Сводно–Кубанский. Корниловский полк, как занимавший арьергардную позицию, при генерале Морозове, уже сдал свое оружие. Жуткий парадокс. Доблестный полк первым начал войну против красных и первым же сдал им свое оружие. Есть о чем подумать — как это могло случиться?!

Храбрая Лабинская бригада в 2700 шашек, при десятках пулеметов на линейках, выстроившаяся в последний раз по узкому лесистому, в валунах, ущелью, многочисленными своими ярусами сотен, прилепившихся или сгрудившихся на безлесных площадках и скатах, чтобы выступить в Сочи для сдачи своего оружия… Поздоровавшись с полками, произношу с глубокой грустью: «Ну, братцы, в поход… в последний поход. Дай Бог нам сил пережить это». Сказал, снял папаху и перекрестился. Казаки последовали моему примеру.

Гладкое спокойное Черное море в то незабываемое утро ничего хорошо не обещало казакам. Сколько хватал глаз, везде в морской дали стояла лазурь мягких волн и… больше ничего. Не было видно на нем ни пароходного дымка на горизонте, ни даже рыбачьей лодки. Словно все умерло кругом и до нашей казачьей трагедии никому не было дела. Думаю, впервые в своей истории полки шли без песен — хмурые, исхудалые сами, обтрепанные в своих черкесках, на исхудалых конях. Пройдя 25 верст, лабинцы остановились на ночлег там, где 2–я Кубанская дивизия остановилась после сдачи Сочи 15 апреля.

Прошло лишь 10 дней, но как все изменилось! Здесь, сидя у костра, щебетали сестры милосердия штаба дивизии, мечтая о Крыме иль Грузии, куда мы скоро будем переброшены. Еще сохранился пепел от костра, но никаких угольев. Все истлело, погасло, умерло. И этот погасший костер так явственно говорил о нас, брошенных на произвол судьбы… И мы, видимо, погаснем, истлеем, умрем — давила мысль на душу.

25 апреля головной 1–й Лабинский полк идет по шоссе между развесистых деревьев. По бокам шоссе я вижу груды винтовок, шашек, кинжалов. Меня останавливает пожилой красноармеец и вежливо спрашивает: «Вы будете начальник казаков?» Получив положительный ответ, он деловито говорит: «Это сдаточный пункт. Пущай ваши казаки, не слезая с лошадей, бросают по сторонам все свое оружие. А вы сдайте мне свой револьвер и бинокль». Я протестую: бинокль — частная собственность.

«Не–ет… это есть военный предмет. Он нужен для армии. Красная армия нуждается в биноклях. Пожалуйста, сдайте. Вы не сумлевайтесь в нас. Я сам царский унтер–офицер и службу знаю. У нас порядок. Мы к этому стремимся. У нас в Красной армии служат многие старые офицеры», — словоохотливо и вежливо говорит мне этот «царский унтер–офицер», единственный человек «на сдаточном пункте». Казаки слушают это и без моего приказания снимают с плеч свои винтовки, портупеи шашек, снимают кинжалы с поясов и бросают в кучи оружия уже прошедших полков. Так произошла сдача оружия — просто и… позорно.

Наше шоссе под углом повернуло влево. Шоссе чуть поднимается к железнодорожному мосту. Повернувшись в седле назад, смотрю на длинную колонну казаков, и сердце забилось радостно, ласково, нежно к казакам и к казачьему конному строю, так мною любимому с детства. Я даже почувствовал томную приятность в своем существе. Говорят, что приговоренный к смерти крепко спит перед казнью. Неведомая сила дала и мне перед концом нашего казачьего существования испытать некую горькую отраду.

Моя кобылица вдруг остановилась. Быстро повернувшись в седле вперед, увидел… увидел красноармейца в шлеме–шишаке с крупною красною звездою на нем. Красноармеец загородил мне дорогу, вытянув руки в сторону. «Слезайте!» — приказал он мне и указал влево от себя. В кустах стояла группа начальников. Иду к ним. Они смотрят на меня насмешливо. Один из них говорит мне: «Идите назад». Несмотря на такой короткий «визит», я увидел в кустах горное орудие, направленное вдоль шоссе на колонну казаков. Повернувшись, я уже не увидел своей кобылицы. Тут же казаки сами спешивались, схватывали с седел свои переметные сумы и бурки и спешно шагали вперед… а красноармейцы уводили их лошадей вниз, в широкий двор. Так была обезоружена Кубанская армия, оставшаяся часть 4–го Донского корпуса и Черкесская конная дивизия.

Необходимое пояснение. В пункте № 2 «о перемирии» сказано: «Всем добровольно сложившим оружие гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных за преступления». В пункте № 4 добавлено: «Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что оно не будет обращено против советской власти». Согласно пункту № 2, мы все предполагали, что офицеры и казаки немедленно же разъедутся по своим станицам и займутся каждый своим хозяйством. Кинжалы же и шашки оставили только генералам и штаб–офицерам. Все было обманом. Лошадей с седлами у всех отобрали перед Сочи, а кинжалы и шашки у старших офицеров отобрали в Туапсе. Надо отдать справедливость — никаких насилий и грабежа ни над кем не было. Гражданские лица и беженцы отпущены сразу же по своим станицам.

Все части, сохраняя полковую связь, толпами, пешим строем, с сумами на плечах и с бурками под мышкой, немедленно же отправлялись из Сочи в Туапсе. Никакого довольствия. Из Туапсе громадными составами поездов доставили в Белореченскую, а оттуда так же пешим порядком в Екатеринодар. На удивление — никакого конвоя. Лишь один матрос на кабардинском коне под казачьим седлом «летал» по длинной ленте движущихся людей, выкрикивал что‑то, но его никто не слушал, и он совершенно не придирался ни к кому. Часть казаков была направлена в Армавир, главная же масса сосредоточена была в Екатеринодаре, за Дубинкой, в больших дощатых и кирпичных сараях Стахова.

Лагерный режим был не строгий. Из станиц прибывали родичи с продуктами и свободно допускались в лагерь. Через несколько дней приказано генералам и штаб–офицерам построиться со своими вещами. Их, числом около восьмидесяти, отправили в ростовский концентрационный лагерь, в котором было много тысяч донских казаков после новороссийской катастрофы. Группу возглавил генерал Морозов на положении заключенного. Нами началась «разгрузка» не только что лагерей на Кубани, но разгрузка всей Кубани — офицеров и урядников «в далекие края»… Через 15 — 20 дней наша «Морозовская группа» старших кубанских офицеров была уже в Костроме, заключенная в крепкую губернскую тюрьму старого времени.

В августе в двух товарных вагонах нас перебрасывают в Москву. На товарном Рыбинском вокзале видим длиннейшие три состава товарных вагонов, наполовину с открытыми платформами, которые густо усеяны казачьими папахами. Охраны никакой. Бросились к ним. Радостная встреча с однополчанами и станичниками в течение двух дней стоянки. От них мы узнали, что во время десанта из Крыма на Кубань из всех лагерей извлекли всех офицеров, а из станиц — даже всех отставных стариков офицеров и военных чиновников и направляют неизвестно куда. Всех их около 6000 человек. С Кубани вывезли весь офицерский и урядничий состав. Судьба этих шести тысяч ужасна. Их перебросили в Архангельск, а оттуда на баржах вывезли вверх по Северной Двине и всех уничтожили.

В декабре 1920 года в Екатеринбурге в нашу лагерную казарму вошли пять человек в шинелях, в фуражках. Увидев нас в папахах, передний удивленно спросил: «Вы кубанские офицеры?.. Вас еще не расстреляли?»… В ответ на наше недоумение он рассказал: «Мы, офицеры Добровольческой армии, саперы, с Кубани ввезены в Архангельск, с шестью тысячами ваших офицеров. Оттуда их партиями отправляли на баржах вверх по Северной Двине и расстреливали. Возвращаясь назад с баржами, мы видели кровь на полу и на стенах барж, даже мозги, а в щелях стен — жуткие прощальные записки. Уничтожили всех. Нас помиловали и препроводили сюда, в ваш лагерь».

Не этично было спрашивать — почему их помиловали? Догадка наша была такова, что они, как саперные офицеры, видимо, трассировали и руководили работами для рытья братских могил кубанским офицерам, за что и получили вознаграждение — остаться живыми. Видимо, они пережили много при этих сценах казни, так как их лица носили след запуганности и, рассказывая об этом нам, небольшой группе стоявших у дверей, говорили тихо, с оглядкой по сторонам. Мертвым не больно, но нам, современникам и оставшимся в живых, пережившим гибель Кубанской армии, очень больно все это знать.

Н. Бурова[100] МАЙКОПСКИЙ ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД[101]

Мы честь свою геройски защищали, многие на Кубани костьми легли, и кровь невинная лилась со всех сторон… Эти воспоминания написаны в телеграфном стиле, так как лишь вспомнишь их — волосы дыбом становятся, мороз по коже пойдет, да и журнал не является сценарием для киносъемок, а читатель может себе представить все жертвы и ужасы белой борьбы против красных.

В ненастную декабрьскую погоду 1919 года мой муж, [102] двое маленьких детей и я на бронепоезде «Мстислав Удалой» отступали от Харькова, с многочисленными остановками, починками разобранного пути, с боями и перестрелками с красными. На столбах, на семафорах раскачивались повешенные. Чья это была расправа и кто болтался на веревках — имена их Господу известны…

Наших спутников беспощадно косил сыпняк, и «Мстислав Удалой» был больше похож на полевой лазарет, чем на бронепоезд. Наконец, докатились мы до ст. Тихорецкая, освободились от мертвецов и сдали в госпиталь больных.

24 декабря днем мы были в Екатеринодаре. Приютил нас в маленькой комнатке, на Базарной улице, гостеприимный грек (Петр Евстафиевич Путандифилидис). Мой муж саблей срубил в парке елочку, украсил ее орденами (их было у него много: две бриллиантовые персидские звезды Льва и Солнца, золотая от Эмира Бухарского, Белый Орел, Владимир II степени с мечами и много, много медалей и младших наград; Георгиевский же крест он всегда носил на себе). Нашлась свечка у соседей (беженцев из Курска — Толмачевых и Цеккерт), И так в последний раз мы отпраздновали Рождество на нашей Родине.

В начале февраля 1920 года Красная армия подходила к Екатеринодару. Дул ледяной норд–ост. Добровольческая армия спешно отступала на Новороссийск. Беженцы и армейские части грузились на открытые платформы, других составов на железной дороге не было. Дети были тяжко больны, немыслимо было их, в жару, везти в таких условиях, и пришлось моему мужу нас оставить и ехать одному.

Доброжелательные греки раздобыли мне греческий паспорт на имя Деспины Карванидис, с уверенностью, что спасут меня от красных. По пятам Добровольческой армии с гиком по улицам Екатеринодара мчалась красная кавалерия; к хвостам лошадей были привязаны офицерские погоны марковцев. Это был жуткий набег дикой орды… Недолго мне удалось быть гречанкой: то ли прислуга, то ли соседи проболтались, и греки мои предупредили, что ночью будет облава, обыски, вылавливание и аресты белых, что лучше поскорее бежать в горы. Закопав ценности и бумаги глубоко в подвале (наверное, они до сих пор там лежат!), на мажаре с детьми и прислугой я уехала из Екатеринодара.

Первая остановка была в Царском Даре, оттуда переехала в Горячий Ключ, где уже встретила казаков и воинские части Добровольческой армии, скрывающиеся от красных. С сожалением покинула этот чудесный уголок земного шара. Я узнала, что сосед — армянин Учунжьянц — является секретным сотрудником особого отдела в Екатеринодаре и послан в Горячий Ключ вылавливать «белых».

Никогда не забыть мне Горячего Ключа с его щедрыми горячими источниками, богатейшими минералами; узкую, высокую, таинственную, полутемную, мистическую «Дантову лестницу» между высочайшими скалами; глубокую реку Пшик, протекающую у скал, где справа и слева впадают в реку ручьи. Одни дымятся — серные, другие голубые — нефтяные, третьи ржавые, красные и… ртутные: окунешь медную монету, и она становится, как серебряная. Это прекрасная страна, с ее изумительными природными красотами, безветренным кристально–прозрачным воздухом, с обворожительной панорамой гор, покрытых смешанным лесом, на фоне яркого синего неба. Какая благодать!.. А повсюду жуткое, тревожное время…

Пришлось опять ночью уходить по направлению к ст. Кубанская с остановкой на табачном хуторе грека Паписа. Мать его, старая гречанка Хаджи–Мана, говорящая только по–турецки, была очень гостеприимна. И не только я с детьми, но и разъезды кубанцев отдыхали в табачных сушилках (сараях).

Здесь и началась моя партизанская эпопея. Беседы с осколками донских и кубанских частей убедили меня в полной их растерянности и отсутствии какой‑либо организации и цели. Не было ответов на вопросы: что дальше? куда бежать? Ведь пощады не будет!

Получив с детства спортивную подготовку (стрельба, рубка, верховая езда) и в раннем замужестве некоторое военное образование (мой муж, офицер Генерального штаба, был профессором в Виленском военном училище, читал лекции по тактике, за недостатком времени научил меня исправлять работы и задачи юнкеров по тактике и, зная языки, переводить с немецкого на русский важные военные документы для Главного штаба в Петербурге в 1913 году), я стала объяснять окружающим меня действия партизанских отрядов, вспоминая когда‑то прочитанную книгу генерала К. «Тактика партизанской войны». На хутор все прибывали новые люди. С воодушевлением я ободряла, прося дружно сплотиться. Я была молода, энергична, сильна волей и здоровьем, а моя джигитовка импонировала сильному полу.

Полетела по Кубани молва обо мне. Казаки стали приезжать в этот маленький хутор, что было небезопасно для наших гостеприимных греков, и я просила, чтобы они удалились в горы. Каково было мое удивление, когда делегация от казаков явилась ко мне и объявила, что они избрали меня атаманом нового партизанского отряда для борьбы против красных. У меня не было другого выхода, и я дала мое согласие.

В эту же ночь мы выступили в числе 200 всадников, решив держать путь на Тиберду, двигаясь в Майкопском отделе; ночью поход, а днем, по обочинам шляха — тихо в засаде. Красные части боялись лесных дорог; их боевые части, снаряжение и обозы шли по шляху (шоссе). Сколько раз приходилось сдерживать нетерпеливых наших стрелков, чтобы не бить и не нападать в голову колонны, а ждать, когда она дойдет до середины. Тогда передняя часть красных, отрезав постромки от тачанок, бросалась скакать вперед, а задняя пускалась «наутек», оставляя нам тачанки с пулеметами, патронами, оружием, снаряжением и продовольствием. Население станиц Майкопского отдела испытывало лишения в самом необходимом, и наш отряд снабжал провиантом семьи станичников.

Отступающие части Добровольческой армии оставили за собой много трупов — и людей, и лошадей. Волкам и шакалам было раздолье, развелось их множество. Падаль привлекала мух и насекомых. И в это лето был страшный бич: не было человека, ни ребенка, который не болел бы страшными нарывами после укусов злющих мух. Были у нас и раненые, и больные, но не было ни медикаментов, ни хирургических инструментов. Случайно в сумке нашлись маленькие ножницы, маникюрные принадлежности, а у казаков — острые ножи. Ракия (крепкая кукурузная водка), которая была у нас в большом количестве, служила дезинфекцией импровизированных инструментов и ран. Я удачно вскрывала нарывы, извлекала пули, лечила раны. Ракия употреблялась внутрь как анестезия, и снаружи как дезинфекционное средство. Чудесно все раненые и больные выздоравливали.

В лесу, на бивуаке, обыкновенно между дубами протягивали веревки, покрывали коврами, получался шатер; против него на дубу вешали икону Божией Матери. Во время короткого привала был ужин (мед, сало, хлеб или лепешки, что нам пекли казачки) и разбор маневров. Иногда чинили и суд. Казаки сильно оборвались и нуждались в обмундировке; и большею частью надо было рядить суд за неправильное распределение трофеев между казаками, доходившее иногда до крупных ссор, и решать судьбу попавших к нам в плен красных из карательных отрядов. Об этих моментах страшно вспоминать…

Я была тогда одна молодая женщина (25 лет). Меня окружало обожание, послушание и уважение. Я спала спокойно в моем шатре, зная, что мой сон охраняют несколько сот людей, которые сами не спят… Когда проезжали через станицы, меня окружали казачки, подносили ко мне детей, целовали руки и ноги в стременах. Это время было какое‑то необъяснимое, массовое, стихийное чувство борьбы, обожание вождя, отождествление его с чем‑то легендарным, мистическим, чудотворным…

При отступлении хозяин Екатеринодарского цирка бросил на произвол судьбы своих лошадей. Одна из них, очень спокойная кобыла, удобная для больших переходов, досталась мне. Можно было отдать ей поводья и спокойно ночами дремать в седле. Моих детей я перевозила через горы, по ночам, привязав каждого обмотками к седлу, и оставляла их в станицах.

С тех пор прошло уже 52 года, и трудно вспомнить, в скольких перестрелках и боях участвовал наш партизанский отряд в продолжение 11 месяцев. Летом не ощущались лишения: в лесу было много сладкого, сочного кизиля, на полях — кукуруза, подсолнухи, такие высокие, что конного казака не видно было. На бахчах — кавуны, дыни. Ночи теплые, снежные вершины Кавказского хребта были алыми при восходе солнца.

Осенью в горах стало холодно. Наутро бурки, которыми накрывались, становились ледяными, тугими от мороза. Выли волки, сидя в круг, глядя на луну. Огонь разводили только тогда, когда разведка доносила, что враг далеко. Искали хоть бы изредка какого‑либо укрытия. И вот за станицей Пшеховской, на табачном хуторе, в сушилке улеглись казаки на отдых, а я с детьми поместилась в маленькой каморке. Ночью вспыхнул пожар, мгновенно весь сарай был в огне. Я выбросила детей через окно, но оно было так мало, что я не пролезала. Пришлось закутаться в бурку и сквозь пламя бежать через всю сушилку. Скот, застигнутый пожаром, метался, а разъяренный бык норовил каждого посадить на рога.

В высохшем русле ручья, под корнями старого дерева, я спрятала детей, а сама с вооруженными казаками залегла в выгодной позиции. Красные долго стреляли. Потом утихли, но спозаранку стал трещать их пулемет, на нас падали сломанные ветки деревьев. Мы решили молчать. Красные побоялись войти в чащу леса и, не имея ответа на свою стрельбу, удалились. Это было одним из кошмарных эпизодов в истории нашего отряда.

Он все уплотнялся новыми силами. Меня это тревожило, так как я отлично сознавала, что численностью партизаны себя губят, оставляя после привала следы, по которым красные нас будут беспощадно преследовать. Узнали мы в это время, что и хутор грека Паписа сожжен, и все жители расстреляны.

Нам пришлось принять жестокий бой. Позиция наша была невыгодной: мы были в балке, противник был на высоте. Я была ранена пулеметной пулей в грудь навылет, упала с лошади и пришла в сознание, лежа на красноармейской тачанке, которая увозила меня в Екатеринодар. Без всякой медицинской помощи сбросили меня в глубокий, темный подвал особого отдела (бывшее помещение «Треугольника», № 33 по Садовой улице). Крысы отнеслись ко мне благосклонно. Я их кормила обедом — советской «шрапнелью», то есть супом из перловой крупы. Они стали совсем ручными. Были бесконечные допросы по ночам. Пытками и истязаниями добивались от меня выдачи моих соратников. Я молчала.

Наконец, военный трибунал 9–й конной армии приговорил меня к высшей мере наказания. Шесть недель я провела в камере смертников. А 1 мая, по амнистии, получила пожизненный лагерь в Соловках. После трех лет заключения по разным тюрьмам и лагерям мне удалось бежать на свободу и найти детей.

Один немецкий военный, побывавший во время Второй мировой войны на Кавказе, слышал в станицах балладу о героине Нине, замученной и павшей за Белую идею. Рассказали ему, что это была жена русского царского генерала Бурова, у которого прапрадед Иван Сусанин тоже погиб за идею и воспет в опере «Жизнь за Царя». К сожалению, дословно этой песни–баллады я не знаю, дошла она до меня уже через два перевода — на немецкий, а потом на английский язык — и начиналась словами:

К. Баев[103] НА ЧЕРНОМОРСКОМ ПОБЕРЕЖЬЕ[104]

В 1919 году, будучи воспитанником последнего курса Кубанского войскового технического училища, я ни о чем другом, как о своем учении, не думал. Но в связи с создавшимся на фронте Белой армии серьезным положением была вдруг объявлена мобилизация и учащейся молодежи. Был мобилизован и я в возрасте 18 1/2 лет и попал в учебный ученический батальон при Кубанском генерала М. В. Алексеева военном училище в городе Екатеринодаре.

В начале весны 1920 года Екатеринодар был оставлен белыми, и мы, перебравшись через реку Кубань по железнодорожному мосту, ушли через аул Тахтамукай в горы, направляясь на город Майкоп. Непролазная грязь весенней распутицы делала этот поход особенно изнурительным. Узнав в пути, что Майкоп уже занят большевиками, мы повернули на станицу Хадыженскую и далее — на Туапсе, с небольшими остановками для ликвидации гнезд «красно–зеленых», нападавших на поезда и занимавшихся грабежами. После Туапсе мы шли походным порядком по шоссе вдоль Черноморского побережья и в канун святой Пасхи прибыли в селение Лазаревка. Отдохнув там несколько дней, мы заняли позицию, перейдя реку Псезуапсе. В течение трех дней мы отбивали атаки красных, на четвертый же день наш ученический батальон оказался отрезанным от наших главных сил. Не желая сдаваться красным, мы вместе с Кубанским училищем после четырехдневного, почти беспрерывного похода по горам, без пищи и зачастую без воды, нагруженные амуницией, тяжелыми пулеметами и патронами, перебрались через быструю и полноводную реку Шаха и на пятый день наших скитаний присоединились к своим войскам. Тяжелый горный переход совершенно надорвал мои силы, я сильно растер себе ноги и не мог идти в строю батальона, почему меня и еще несколько человек отправили в госпиталь города Сочи, где зачислили в команду выздоравливающих. В числе моих больных соседей был мой одноклассник по техническому училищу Николай В., с которым мы и делили невзгоды нашего дальнейшего путешествия.

Тем временем Кубанское военное училище погрузилось в Адлере на пароход «Бештау», который шел в Крым, в Феодосию.

В госпитале мы оставались недолго, так как узнали, что большевики уже совсем близко от Сочи. Покинув госпиталь, мы с Николаем по шпалам строящейся железной дороги направились в Адлер. Но идти дальше нам не пришлось: никаких кораблей больше не было. Грузинская граница была закрыта, а путь в горы был непроходим ввиду свирепствовавших в это время бурь и снежных заносов на перевалах. Поэтому Кубанская армия сдалась в плен красным, и, как все другие, мы были вынуждены сдать наши винтовки и под конвоем, уже в качестве военнопленных, отправились обратно по той же самой дороге, по которой отступали до сих пор.

В Сочи нам выдали по одной сушеной селедке и по куску получерствого хлеба. Наши недолеченные ноги не позволяли нам следовать за колонной пленных, и мы с Николаем начали понемногу отставать. Один из конвойных пробовал нас подгонять, но, когда мы показали ему наши растертые до крови ноги, он, оказавшись сердобольным малым, посоветовал нам переждать в кустах прохода всей колонны пленных, добраться до близлежащей станции железной дороги и оттуда поездом доехать до Туапсе. Так мы и сделали.

На вокзале в Туапсе мы обратили внимание на погрузку пленных черкесов «Дикой» дивизии в поезд, который должен был следовать в Армавир. Случайно встретивший нас офицер этой дивизии, знавший мою семью, узнал меня, желая помочь нам, зачислил нас обоих в нестроевую команду своего эшелона и объяснил нам, что все нижние чины направляются в Армавир для допроса, а офицеры должны явиться для особой регистрации в Екатеринодар. На прощанье он посоветовал нам совершенно забыть о том, что мы были в военном училище, и ни в коем случае не проговориться об этом на допросе.

Со слезами на глазах распрощавшись со своими лошадьми, черкесы ни за что не хотели расстаться с седлами и прочей сбруей, и потому вагоны были набиты так густо, что не только нам, но и яблоку не нашлось бы в них места. Но мы твердо решили ехать во что бы то ни стало этим поездом, и в момент, когда поезд трогался, мы забрались на крышу вагона и так путешествовали, распластавшись там из предосторожности и как бы прилипнув к крыше вагона, чтобы в каком‑нибудь туннеле не зацепиться головою за его свод или выступ. Копоть и дым паровоза превратили нас в настоящих негров, и мы с трудом узнавали друг друга.

По приезде в Армавир нас, человек десять не черкесов нестроевой команды, так же, впрочем, как и самих черкесов, разместили в пустовавших казарменных конюшнях, но мы предпочли, пользуясь сухой и теплой весенней погодой, спать на соломе во дворе конюшни. Всем нам выдали для заполнения по шесть экземпляров анкетных листов с вопросами и местами для ответов. Все мы держались вместе в ожидании допроса и помогали малограмотным черкесам заполнять их анкетные листы. Среди нашей небольшой группы мне особенно запомнился маленький кадетик Владикавказского корпуса, очень скромный, приветливый и словоохотливый молодой человек.

Незабываемый час допроса… В большом зале, куда нас вводили по очереди, за небольшими столиками сидели допрашивающие следователи, и перед ними лежали заполненные нами опросные листы. С моим приятелем Николаем мы остановились у двух свободных соседних столиков. Но едва войдя в зал, мы увидели нашего кадетика между двумя вооруженными солдатами, уводившими его в маленькую дверь в глубине зала. Мы видели его в последний раз, и я не знаю, какова была его дальнейшая участь.

У моего приятеля было удостоверение, выданное ему техническим училищем, о том, что он действительно был мобилизован, и его допрос состоял лишь в том, чтобы установить, что удостоверение было выдано именно ему, а не кому‑нибудь другому. Поэтому допрашивающий его следователь задал ему несколько вопросов о педагогическом составе этого училища. Николай отвечал на его вопросы быстро, спокойно и уверенно, вследствие чего стало ясно, что никакого подлога не может быть.

Совершенно другое было у меня, никакого удостоверения я не имел, выглядел гораздо моложе своих лет, и поэтому доказать, что я был мобилизован, а не пошел добровольцем, мне было труднее, тем более что меня допрашивал следователь очень грубый, с физиономией каторжника, изрытой оспой. Каждая его фраза оканчивалась отборными ругательствами.

По мере того как он знакомился с моими ответами в анкетном листе, он произносил: «Брехня!» — а когда я отвечал на его вопросы, он кричал: «Брешешь, такой–сякой!.. Ты думаешь, я тебе поверю, что ты был мобилизован? Посмотри на себя, у тебя еще молоко на губах не обсохло!» А потом, меняя тон: «Ты лучше скажи, какого ты корпуса кадет или юнкер. Если ты сейчас признаешься, пойдешь в нашу военную школу, будешь нашим, красным офицером».

Выведенный из терпения моим упорством, он резко нажал на кнопку электрического звонка, и два солдата с винтовками остановились около меня. В этот момент соседний следователь сделал знак солдатам, чтобы они удалились, и, не отпуская Николая, подозвал меня к себе. В противоположность первому следователю, он спросил меня вежливым тоном: «Вы говорили сейчас, что учились в техническом училище? Мы это сейчас установим… Быстро и без запинки отвечайте на мои вопросы: кто у вас был директором? Его имя и отчество? Кто преподавал технологию? Физику? Химию?» Я быстро отвечал, называя фамилии инженеров и преподавателей. У следователя были записаны показания Николая, и он думал быстротой своих вопросов сбить меня, и тогда оба мы были бы уличены во лжи.

«Я задам вам еще один вопрос, от которого будет зависеть ваша судьба: кто преподавал у вас словесность?» — «Жена профессора Федора Тимофеевича Федотова», — отвечаю я. «Вы знаете ее имя и отечество?» — «Да, Екатерина Михайловна». Следователь улыбнулся и, давая нам обоим по билетику, сказал: «Зайдите в канцелярию для получения удостоверения на право возвращения на родину».

С каким облегчением и радостью мы вышли из канцелярии, и как легко было на душе, когда мы возвращались домой с драгоценными удостоверениями в карманах. На этих бумажках, внизу, мелким шрифтом значилось: «В 48–часовый срок по прибытии явиться к коменданту для проверки». Но к коменданту я не попал, так как через несколько дней заболел сыпным тифом и был положен в госпиталь. Когда я пришел в сознание, я увидел, что нахожусь среди больных и раненых красноармейцев, и, как потом выяснилось, среди них были мои вчерашние враги. Однажды, когда я стал уже поправляться, во время прогулки они стали вспоминать бой у реки Псезуапсе. Вот как один из них рассказывал своим товарищам об этом бое:

«Мне даже стыдно вам про это рассказывать… Молокососы — юнкера проклятые… У Лазаревки это было… Пошли мы в атаку через реку, а речка‑то, братцы, такая быстрая, такая быстрая, горная, прямо с ног вода сбивает, а тут эти самые юнкаря… Ни одного патрона у них даром не пропадало, что ни выстрел, то и поплыл один из наших, потом другой, — а море‑то совсем близко. Прямо беда да и только… Пришлось отступить. Пошли во вторую атаку, — то же самое… Ну, а в третьей атаке и меня садануло в плечо, да, спасибо, был корешок около меня, он меня и вытянул на берег, а то, часом, кормил бы я собой рыбешку в море Черном…»

По мере того как он рассказывал, входя в азарт, он, озираясь вокруг, воскликнул: «Эх, кабы хоть один из этих паршивцев попался мне на глаза, я бы ему, с… с…, ноги бы повыдергивал!»

Хорошо, что я в это время сидел рядом с ним, а не напротив и он не мог следить за выражением моего лица… Иначе могло бы произойти что‑нибудь для меня неприятное. Слава Богу, все обошлось благополучно и я сошел за «товарища».

В госпитале навестил меня мой друг Николай. Он пришел попрощаться со мной, сообщив мне, что получил предложение поступить на службу техником по лесоустройству. Это наше свидание было последним, Николай исчез бесследно, и много лет спустя я узнал, что его родные разыскивали его безрезультатно даже за границей.

Выздоровев, хотя еще и слабоватым на ногах, я вернулся домой. На следующий день ко мне зашел, как бы случайно, наш сосед, с которым мы еще малышами вместе играли. Сын сапожника и сам сапожник, он предстал передо мною в форме советского офицера, занимавшего должность начальника пулеметной бригады. Он сразу же сказал мне, что знает не только мою биографию, но и, как он выразился, «всю мою подноготную». Он приходил ко мне еще несколько раз, в одно из посещений поведал мне, что в очень скором времени (через 15 дней) будет объявлена мобилизация моего возраста, и советовал мне поступить в армию добровольцем, не ожидая мобилизации. Это будет якобы гораздо лучше для меня и выгоднее, чем быть призванным по мобилизации. Мне стоит лишь дать ему согласие, и он сейчас же сделает все необходимое и возьмет меня к себе. «Ты станешь моим личным секретарем и будешь как у Христа за пазухой».

По моей просьбе он дал мне недельный срок на размышление. То обстоятельство, что он знал всю мою «подноготную», и его заманчивые слова вселили в меня сомнения и недоверие к нему. В это же время от других, более верных соседей и знакомых я много наслышался о терроре, которым уже в то время зарекомендовала себя советская власть, и о том, что большая часть населения была недовольна новым строем.

Однажды зашел я в техникум, как уже успели переименовать наше училище, и встретил там одного моего старого приятеля, молодого казака из наших техников, которому я мог вполне довериться. Он сообщил мне, что служит вестовым у коменданта города Майкопа, и добавил, что сам комендант — офицер «старого покроя» — готовит восстание против советской власти. Подпольный центр заговора был в самой комендатуре, а повстанцы собирались в окрестных лесах. В городе уже давно ходили слухи, что в лесах оперируют «шайки белобандитов», как их там называли.

Мой приятель, узнав, что я не прочь присоединиться к повстанцам, указал мне дорогу и дал «пароль». Два дня спустя я с тремя моими приятелями, взяв с собой небольшие котомки и сельскохозяйственные инструменты, с раннего утра шли как бы на полевые работы по дороге на станицу Кужорскую. Не доходя до станицы, мы свернули вправо, по дороге в Махошевский лес, где нашли указанный мне дом лесника. Нас встретила весьма почтенная старушка, и в разговоре с ней я как бы случайно произнес заученный «пароль», после чего она сразу повела нас в чистую горницу и накормила нас борщом с белым хлебом.

Едва мы окончили обед, как вошел старик лесник, который повел нас в чащу леса и оставил на небольшой полянке, наказав не шуметь, никуда не уходить и ждать его возвращения. К вечеру он вернулся, и, когда мы появились во дворе его дома, там уже было полтора десятка таких же, как мы, молодых людей. Два проводника повели нас в чащу этого девственного леса с вековыми дубами. Лишь к утру пришли мы к месту назначения.

В день нашего прибытия отряд наш состоял всего лишь из сотни казаков, но с каждым днем появлялись все новые и новые группы пеших и конных казаков. Руководил отрядом первое время грузин, есаул Уркмелидзе. Узнав, что мы, четверо, — техники, он решил создать саперную команду и зачислил нас в ее основание.

Первым нашим заданием была постройка шалашей для вновь прибывающих людей. За отсутствием топоров колья и перекладины заготовлялись при помощи палашей и шашек, а за неимением гвоздей мы брали молодые дубовые лозы, скручивали их и получали жгуты, которыми связывали перекладины. Крышу делали из веток, покрывая их травою так, чтобы вода не проникала внутрь шалаша. Продовольствие мы доставали на прилегающих к лесу огородах, куда казачки приносили из станиц все, что могли.

Вскоре к нам прибыл полковник Крыжановский с маленьким отрядом пеших и конных казаков. Как старший в чине, он принял командование отрядом. Вслед за ним прибыл капитан Вирченко с небольшим отрядом верных ему людей. Он до последнего момента играл двойную роль, будучи комендантом города Майкопа и организатором восстания.

По мере прибытия новых сил отряд принимал стройную военную организацию и вскоре перешел к наступательным действиям, чтобы добыть вооружение, патроны и продовольствие, в которых с увеличением численности отряда ощущался недостаток. Стоянка наша охранялась заставами, секретами и дозорами со всех сторон. Несмотря на прибывающие к ним подкрепления, большевики не смели углубляться в лес, и если им было нужно сообщаться с лесными станицами, то они передвигались по дорогам с большими предосторожностями, сильно вооруженные и с пулеметами на тачанках. Поэтому мы, в период организации, жили в сравнительной безопасности.

Однажды рано утром наши заставы донесли, что красная батарея становится на позицию на опушке леса, и в то время как мы рассыпались по лесу, батарея открыла огонь по району нашего расположения. Снаряды рвались с треском, ломая деревья, а один снаряд попал в родник, служивший нам колодцем. Обстрел не причинил нам вреда, но с этих пор мы изменили нашу тактику: мы не оставались долго на одном и том же месте, а, постоянно передвигались, совершали набеги на окрестные станицы, беспрестанно тревожа красные части, выбивая их из станиц и захватывая оружие и запасы продовольствия. Станица Кужорская переходила из рук в руки по крайней мене три раза, станица Ярославская тоже была занята два раза, и каждый раз к нам присоединялись все новые пешие и конные люди, а в станице Махошевской к нам прибыл донской артиллерист есаул Мыльников с небольшим отрядом. Немного позже он стал организатором нашей артиллерии.

Очистив большинство станиц, расположенных в районе Махошевского леса, мы повернули в противоположную сторону, заняв станицу Курджипскую, где к нам присоединился довольно значительный отряд есаула Бойко, в состав которого входило много учащейся молодежи города Майкопа.

Захватив неожиданным налетом станицу Тульскую, в 11 километрах от Майкопа, вверх по течению реки Белой, полковник Крыжановский поручил есаулу Мыльникову произвести разведку города Майкопа. Есаул Мыльников отобрал желающих идти в эту разведку среди молодежи. Добровольцев набралось человек десять, среди которых был и я, коренной житель города Майкопа. Я знал прекрасно все окрестные леса и горы и был очень полезен в этом деле. С возвышенности, на которой мы находились, я в последний раз видел мой родной отцовский дом.

Когда мы возвращались с разведки, нам нужно было переправиться вброд через реку Белую. Я с есаулом и еще одним мичманом уже перебрались на другую сторону реки, а остальная молодежь переходила через реку немного ниже, как раз в том месте, где купались в это время девчата… Картина была очень забавная: полдюжины молодых казаков, привязав одежду на голову, чтобы не замочить ее, держа винтовки и патронташи высоко в руках над водой, переходят через реку и попадают прямо в группу девчат. Начинаются расспросы: «А Петька не с вами? А где Гришка?» и так далее. Так, перебрасываясь вопросами и ответами, все выходят из воды в чем мать родила, не замечая, что все они — голые. А мы стоим на берегу уже одетые и любуемся картиной…

Переночевав в станице Тульской, мы ушли в уже занятый нами лесной район, в станицу Царскую, где расположился штаб отряда полковника Крыжановского и где нас оставили в распоряжении коменданта станицы поручика Мацнева. В здании станичной школы были организованы курсы пиротехники, и мы, человек десять, слушали там лекции штабс–капитана Щербака. Мы узнали там, что отряд генерала Фостикова довольно успешно действует в горных станицах Баталпашинского отдела. Через неделю большая часть слушателей этих курсов ушла на фронт, а мне и еще двум–трем казакам пришлось ждать получения подрывного материала.

Через два дня меня с Ваней Б. послали с задачей доставить на подводе большой ящик подрывного материала. Сдав ящик по назначению, мы возвращались из станицы Губской, где мы ночевали, в станицу Царскую, но, еще не успев подъехать к станице, мы встретили есаула Мыльникова, который сообщил нам, что у нас есть теперь две пушки и что я и Б. зачислены в артиллерийскую команду. Пушки эти были брошены при отступлении Белой армии и были найдены на дне реки. Теперь они приводились в порядок казаками–артиллеристами. За отсутствием минерального масла для компрессоров, в них наливали подсолнечное масло, которое раздобыли у запасливых и хорошо к нам расположенных казачек.

Когда пушки были приведены в порядок, одна из них была отправлена в район станицы Губской, где красные, получившие подкрепления, проявляли большую активность, а другую пушку есаул Мыльников повел в сторону станицы Севастопольской. Три пары дюжих волов дотянули пушку с передком до большой поляны в глубине леса, где мы остановились. Есаул Мыльников вручил каждому из нас по снаряду и, рассадив нас подальше друг от друга, поручил нам отвинчивать головки снарядов и на солнце подсушивать их пороховую мякоть. Благополучно закончив эту операцию, завинтив головки снарядов и сложив их в передок, мы отправились в дальнейший путь.

Лесная дорога привела нас к косогору, откуда открывался вид на большую долину с раскинувшийся станицей. Оттуда была слышна артиллерийская стрельба: красная батарея обстреливала позиции нашего отряда. Установив пушку здесь же, на дороге, есаул Мыльников произвел пристрелку несколькими снарядами, выпущенными «на глаз», так как прицельные приспособления отсутствовали, после чего, быстро подавая снаряды, мы выпустили беглым огнем восемь выстрелов. Огонь нашей пушки был настолько действительным, что красная батарея замолчала и станица Севастопольская была нами взята. С горы нам было видно простым глазом, как наша конница преследовала отступающих большевиков.

Прискакавший от начальника отряда всадник доложил есаулу Мыльникову, что укрытые на возвышенности красные пулеметы обстреливают во фланг наше расположение и мешают продвижению. Всадник указал приблизительно место расположения этих пулеметов, и две шрапнели, выпущенные по данному направлению, заставили пулеметы прекратить их стрельбу.

Мы остались на ночлег в освобожденной станице. Поспешно отступавшие красные не успели снять свою телефонную линию, и наши телефонисты перехватили очень важные для нас сведения: советское командование, обеспокоенное восстанием на Кубани, получившим значительное развитие, направило для ликвидации этого восстания в Баталпашинском и Майкопском отделах 9–ю и 10–ю советские армии, части которых начали уже прибывать на Кубань. Кроме того, был перехвачен приказ всем частям, действующим в Майкопском отделе, с точным указанием движения каждой из них, для нашего окружения. В то же самое время нам стало известно, что превосходство сил красных и недостаток вооружения побудили генерала Фостикова покинуть Лабинский и Баталпашинский отделы и что его отряд приближается в настоящее время к станицам Андрюковской и Псебайской Майкопского отдела.

Таким образом, наше положение становилось более чем критическим и было необходимо принять экстренные и решительные меры, для того чтобы не оказаться в мышеловке. Пользуясь ночной темнотой, нам удалось бесшумно покинуть станицу в направлении на монастырь (Михайловская пустынь). К рассвету мы уже были далеко от станицы Севастопольской, а к полудню приближались к монастырю, где гостеприимные монахи нас немного подкормили чем Бог послал, и мы, не задерживаясь там, двинулись дальше, чтобы выйти из окружения. Горная дорога шла лесом, то поднимаясь, то спускаясь. Недалеко от станицы Даховской мы попали под сильный пулеметный огонь красных, посланных нам в обход. Внезапность этого обстрела произвела некоторое замешательство и даже начало паники в наших рядах. У нашей пушки остались только мы вдвоем, я с Ваней Б., а у следовавшей за нами второй пушки — есаул Мыльников и поручик Мацнев. Все остальные артиллеристы и возницы разбежались. Погоняя волов и притормаживая пушки, где было нужно, нам удалось вывести пушки из‑под обстрела и добраться до станицы Даховской.

Установив пушки у въезда в станицу, мы обстреляли нападающих красных беглым огнем. Хотя наш огонь имел эффект больше моральный, пулеметы все же замолкли и больше нас не тревожили.

Дождавшись темноты и перейдя реку вброд, мы начали подъем на какой‑то перевал. Шли мы почти всю ночь и лишь к утру остановились передохнуть на Сахрайском хуторе, но не надолго. Мы поднимались затем все выше и выше, на один перевал, потом на другой. Над нами вдруг появился большевистский аэроплан. Пролетая, он сбросил бомбочку, разорвавшуюся с глухим треском в сотне шагов от дороги, не причинив нам никакого вреда. Но это было предупреждением о том, что мы открыты красными и что нам следует не задерживаясь спешить к Черному Яру.

Сбросив пушки и снаряды в глубокий овраг, но сохранив быков как драгоценный живой провиант, мы продолжали подъем и на следующий день, 1 сентября, соединились с отрядом генерала Фостикова, который по той же самой причине, что и мы, уходил в горы из района станиц Псебайской и Андрюковской, где он имел последнее столкновение с красными.

Вот и Черная речка. Невольно напрашивался вопрос, почему она носит такое название, кристально чистая вода бежит по руслу, как бы выложенному из чистого белого мрамора. Сама же долина реки могла смело называться «райской долиной», так чудесны пейзажи этой гористой местности с ее красивой растительностью. «Черный Яр», напротив, носит совершенно правильное название, это мрачное ущелье, в глубине которого находится небольшое селение, или аул. Отсюда нам пришлось преодолеть крутой подъем, чтобы взобраться на почти отвесные скалы. Дальше, по узким, едва проходимым тропам, поднимаясь все выше и выше, мы наконец дошли до снежной зоны и к вечеру 3 сентября достигли и самого перевала Псеашка, покрытого вечными снегами. Точную его высоту я не знаю, но она, во всяком случае, превышает 2000 метров.

Здесь произошла встреча авангарда полковника Демьяненко с партизанской сотней есаула Попереки, храбрейшего из храбрых. Он был послан генералом Фостиковым выяснить обстановку на Черноморском побережье в районе Адлера и Сочи, где, по слухам, был высажен десант из Крыма. Есаул Поперека дальше перевала не пошел, так как узнал, что никакого десанта не было, но что деревня Эстонка и город Романовск (он же — Красная Поляна) заняты хорошо вооруженными отрядами красных с большим количеством пулеметов. Было принято решение немедленно атаковать сначала деревню Эстонку, а затем внезапным натиском овладеть и городом Романовском. Это и было выполнено посланным вперед отрядом, состоявшим преимущественно из конницы.

Переночевав на снегу на перевале, мы спустились в Романовск, но оставаться там долго нам не пришлось, так как надо было действовать, пока большевики еще не опомнились и не сосредоточили здесь крупных сил. Кроме того, в 15 километрах по дороге на Адлер находится туннель, обойти который было нельзя. Разведка наша выяснила, что на горке перед туннелем окопались красные. Полусотня пластунов, посланная в обход горки, открыла огонь по окопам красных, и они в панике бросились бежать к туннелю, где попали под сабельные удары казаков есаула Попереки. Часть большевиков была порублена, другие же, бросавшиеся с кручи в реку Мзылита, разбились о каменистый ее берег. Дорога на Адлер была открыта.

6 сентября Адлер был взят и оставался в наших руках три дня, до появления у красных броневиков. В этот же период в бою у местечка Хосты был убит наш храбрый есаул Поперека. 9 сентября к нам присоединился отряд в 150 человек полковника Улагая, также действовавший в Майкопском отделе. После перегруппировки наших сил и нескольких разведывательных поисков, в одном из которых участвовал и я, Адлер был занят нами во второй раз, а на следующий день после этого из Крыма прибыл миноносец с генералом Шатиловым, присланным генералом Врангелем. Вскоре должны были прибыть и транспорты для перевозки нас в Крым. Тем временем к нам присоединились главные силы отряда генерала Фостикова, пришедшие через перевал Умпырь. Сам генерал Фостиков находился в Грузии, в Гаграх, и вернулся в Адлер в середине сентября.

Продолжать наступление на Сочи было признано рискованным, и командование решило, не ожидая подхода к красным подкреплений, перейти грузинскую границу, на что было получено генералом Фостиковым согласие грузинского правительства. Поднявшись вверх по реке Псоу под проливным дождем, мы на следующий день спустились с гор немного левее Гагр и расположились биваком. В тот же день подошли обещанные транспорты и, погрузившись на «Дон», мы были доставлены в Феодосию. Но в Крыму нам не пришлось оставаться долго. Через две недели мы покинули и этот последний клочок русской земли, и покинули навсегда.