ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Ю. Н. Данилов МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ИМПЕРАТОРЕ НИКОЛАЕ II И ВЕЛ. КНЯЗЕ МИХАИЛЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ[39]

В моей жизни, по характеру службы и деятельности в Генеральном штабе, мне пришлось встречаться с довольно большим кругом лиц, которые, по тем или иным причинам, приобрели ныне характер имён исторических.

Из массы накопившихся впечатлений поделюсь своими воспоминаниями о последнем Российском Монархе Императоре Николае II и намечавшемся, после отречения, преемнике его Великом Князе Михаиле Александровиче.

* * *

В год вступления в Главнокомандование действующей армией Императору Николаю II исполнилось всего 47 лет. – Он был в расцвете сил и здоровья.

Большинство фотографий дают довольно верное представление о внешности и фигуре последнего русского Монарха; они, как кто-то справедливо отметил, не передают только особенностей выражения его глаз и загадочности той полуулыбки, которая почти всегда блуждала на его губах.

Лучшим изображением его я всё же считаю портрет Серова – Государь «в тужурке».

Государь был невысокого роста, плотного сложения, с несколько непропорционально развитою верхнею половиною туловища. Довольно полная шея придавала ему не вполне поворотливый вид, и вся его фигура при движении подавалась как-то особенно, правым плечом вперёд.

Император Николай II носил небольшую светлую овальную бороду, отливавшую рыжеватым цветом, и имел серо-зелёные спокойные глаза, отличавшиеся какой-то особой непроницаемостью, которая внутренне всегда отделяла его от собеседника. Может быть, это впечатление являлось результатом того, что Император никогда не смотрел продолжительно в глаза лицу, с которым говорил. – Его взгляд или устремлялся куда-то вдаль, через плечо собеседника, или медленно скользил по всей фигуре последнего, ни на чём особенно не задерживаясь.

Все жесты и движения Императора Николая были очень размеренны, даже медленны. Эта особенность была ему присущей, и люди, близко знавшие его, говорили, что Государь никогда не спешил, но никуда и не опаздывал.

Император Николай встречал лиц, являвшихся к нему, хотя и сдержанно, но очень приветливо. Он говорил не спеша, негромким, приятным грудным голосом, обдумывая каждую свою фразу, отчего иногда получались почти неловкие паузы, которые можно было даже понять как отсутствие дальнейших тем для продолжения разговора. Впрочем, эти паузы могли находить себе объяснение и в некоторой застенчивости и внутренней неуверенности в себе. Эти черты Государя выявлялись и наружно нервным подёргиванием плеч, потиранием рук и излишне частым покашливанием, сопровождавшимся затем безотчётным разглаживанием рукою бороды и усов. В речи Императора Николая слышался едва уловимый иностранный акцент, становившийся более заметным при произношении им слов с русской буквой «ять».

В общем, Государь был человеком среднего масштаба, которого несомненно должны были тяготить государственные дела и те сложные события, которыми полно было его царствование. Разумеется, не по плечу и не по знаниям ему было и непосредственное руководительство войною. Весьма сложные причины, о которых стоит когда-нибудь рассказать особо, привели его к решению стать лично во главе войск. Безответственное и беспечальное житие, мне думается, должно было бы более отвечать и внутреннему складу последнего Русского Монарха.

Простой в жизни и в обращении с людьми, безупречный семьянин, очень религиозный, любивший не слишком серьёзное чтение, преимущественно исторического содержания, Император Николай безусловно, хотя и по-своему, любил Россию, жаждал её величия и мистически верил в крепость своей царской связи с народом. Идея незыблемости самодержавного строя в России пронизывала всю его натуру насквозь, и наблюдавшиеся в период его царствования временные отклонения от этой идеи в сторону уступок общественности, на мой взгляд, могут быть объясняемы только приступами слабоволия и податливости его натуры. Под чужим давлением он лишь сгибался, чтобы потом немедленно сделать попытку к выпрямлению…

Впрочем, это была очень сложная натура, разгадать и описать которую ещё никому не удалось. К пониманию характера Императора Николая, мне думается, легче подойти путём знакомства с отдельными фактами и эпизодами из его жизни, столь трагически закончившейся. Не претендуя на полноту, я попытаюсь набросать несколько лично мне известных сцен и собственных наблюдений.

* * *

Осенью и зимою 1904 года мне, по должности начальника оперативного отделения Главного штаба, пришлось участвовать в царских объездах войсковых частей, отправлявшихся на Дальний Восток. Каждую из этих частей Государь лично напутствовал своим словом и благословлял образом.

Было жуткое время. Подошли последние дни перед падением Порт-Артура. В царском поезде получались шифрованные донесения о безнадёжности положения в осаждённой крепости, где находился запертым почти весь наш тихоокеанский флот. Комендант крепости Генерал Стессель слал истерические телеграммы, взывая к «молитвам обеих Императриц». Кругом в России уже чувствовалось дыхание революционного зверя…

В царском поезде большинство было удручено событиями, сознавая их важность и тяжесть. Но Император Николай II почти один хранил холодное, каменное спокойствие. Он по-прежнему интересовался общим количеством вёрст, сделанных им в разъездах по России, вспоминал эпизоды из разного рода охот, подмечал неловкость встречавших его лиц и т. д.

Что это, спрашивал я себя, – огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в божественную предопределённость событий или недостаточная сознательность?

Свидетелем того же ледяного спокойствия Царя мне пришлось быть и позднее; в 1915 году в трудный период отхода наших войск из Галичины; в следующем году, когда назревал окончательный разрыв Царя с общественными кругами, и в мартовские дни отречения во Пскове в 1917 году…

* * *

Во главе Морского министерства довольно долго стоял адмирал Григорович. Это был умный и очень тонкий министр, которого одно время даже прочили на пост премьера. Усилия его были сосредоточены на скорейшем воссоздании флота, погибшего в период Японской войны.

В 1912 году адмиралом Григоровичем была внесена в законодательные учреждения морская программа, существенною частью которой являлась постройка судов линейного флота. Наш Генеральный штаб, как и некоторые группы морских офицеров, не разделял мнения о пользе срочной постройки линейных судов и усматривал в испрашивавшемся отпуске многомиллионных ассигнований на эту постройку серьёзный тормоз для развития более необходимого подводного флота и сухопутной армии.

Инспирируемый нами, генерал Сухомлинов, никогда не умевший, впрочем, быть настойчивым в вопросах, которые могли поколебать его личное положение, пытался, однако, несколько раз докладывать Государю о несвоевременности выдвигавшейся морским министром программы, но напрасно. Государь, питавший к морскому делу и к морякам личное расположение, упорно держался взглядов адмирала Григоровича и не сдавал.

– Я ничего не могу сделать, – сказал нам однажды В. А. Сухомлинов. – В последний раз Государь, случайно бывший в морской форме, сухо возразил мне: «Предоставьте, Владимир Александрович, более авторитетно судить о военно-морских вопросах нам, морякам…»

Так решительно Император Николай пресекал доклады своих министров, имевших целью повлиять на изменение раз принятого им решения, и особенно в тех случаях, когда вопросы выходили за пределы их непосредственного ведения.

Император, видимо, усматривал в этом вмешательстве покушение на свою самодержавную власть; в действительности же, при отсутствии объединённого министерства и единой программы, это вмешательство, может быть, и ненормальное, было единственным средством доводить до верховной власти о наличии разномыслия в мероприятиях, предположенных к осуществлению различными министрами.

* * *

Император Николай был глубоко верующим человеком. В его личном вагоне находилась целая молельная из образов, образков и всяких предметов, имевших отношение к религиозному культу. При объезде в 1914 году войск, отправлявшихся на Дальний Восток, он накануне смотров долго молился перед очередной иконой, которой затем благословлял уходившую на войну часть.

Будучи в Ставке, Государь не пропускал ни одной церковной службы. Стоя впереди, он часто крестился широким крестом и в конце службы неизменно подходил под благословение протопресвитера о. Шавельского. Как-то особенно, по-церковному, они быстро обнимают друг друга и наклоняются каждый к руке другого.

Вера Государя, несомненно, поддерживалась и укреплялась привитым с детства понятием, что Русский Царь – помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства, таким образом, было бы равносильно развенчанию собственного положения.

Не рассчитывая на свои силы и привыкнув недоверчиво относиться к окружавшим его людям, Император Николай II искал поддержки себе в молитве и чутко прислушивался ко всяким приметам и явлениям, кои могли казаться ниспосылаемыми ему свыше. Отсюда – его суеверие, увлечение одно время спиритизмом и склонность к мистицизму, подготовившие богатую почву для разного рода безответственных влияний на него со стороны.

И действительно, в период царствования этого Государя при Дворе не раз появлялись ловкие авантюристы и проходимцы, приобретавшие силу и влияние.

Достаточно вспомнить о Распутине и его «предтече» знаменитом Филиппе, игравшем при дворе в своё время столь видную роль!

Рядом с религиозностью, суеверием и мистикой в натуре Императора Николая II уживался и какой-то особый восточный фатализм, присущий, однако, и всему русскому народу. Чувство это отчётливо выразилось в народной поговорке «от судьбы не уйдёшь».

Эта покорность «судьбе», несомненно, была одною из причин того спокойствия и выдержки, с которыми Государь и его семья встретили тяжёлые испытания, впоследствии выпавшие на их личную долю.

* * *

Довольно распространено мнение, что Император Николай II злоупотреблял спиртными напитками. Я категорически отрицаю это на основании довольно долгих личных наблюдений. Ещё в 1904 году, во время частых железнодорожных путешествий Государя по России, равно как в различные периоды мировой войны, мне приходилось много раз быть приглашаемым к царскому столу, за которым картина была всегда одинаковой. Не существовало, конечно, того «сухого» режима, о котором мы часто читаем в рассказах о современной жизни в С.-Ам. Соед. Штатах и от которого так легко отказываются жители Великой Заатлантической Республики, приезжающие к нам в грешную Европу, но не приходилось также встречаться и с тем, что так легко разносилось досужею людскою сплетнею.

Государь подходил к закусочному столу; стоя выпивал он, по русскому обычаю, с наиболее почётным гостем одну или много две чарки обыкновенного размера особой водки «сливовицы»; накоротке закусывал и, после первой же чарки, приглашал всех остальных гостей следовать его примеру. Дав время всем присутствовавшим закусить, Император Николай II переходил к обыденному столу и садился посередине такового, имея неизбежно против себя министра двора, по наружному виду чопорного и накрахмаленного графа Фредерикса, в действительности же очень доброго и приветливого старика. Остальные приглашённые усаживались по особым указаниям гофмаршала. Обносимые блюда не были многочисленны, не отличались замысловатостью, но бывали прекрасно приготовлены. Запивались они обыкновенным столовым вином или яблочным квасом, по вкусу каждого из гостей.

Государь за столом ничего не пил и только к концу обеда отливал себе в особую походную серебряную чарку один-два глотка какого-то особого хереса или портвейна из единственной бутылки, стоявшей на столе вблизи его прибора. Ту же бутылку он передавал наиболее редким и почётным гостям, предлагая отведать из неё. Никаких ликёров к кофе не подавалось.

К концу обеда Государь вынимал из портсигара папиросу; затем доставал из-за пазухи своей серой походной рубахи пеньковый коленчатого вида мундштук; медленно и методично вставлял в него папиросу; закуривал её и затем предлагал курить всем. Сигар не курили, так как Государь не переносил их запаха.

Я никогда не видел, чтобы Государь предлагал свои папиросы другим лицам. Он, как большой курильщик, видимо, очень дорожил своим запасом табака, который ему доставлялся из турецких владений, в виде подарка от султана. Так как мы были в войне с Турцией, то, очевидно, приходилось быть экономным.

– Я очень рад, – говорил шутя Император Николай, – что новый запас табака был мне привезён в Крым от султана незадолго до начала войны, и, таким образом, я оказался в этом отношении в довольно благоприятных условиях.

Период курения после еды быль очень длителен и утомителен для некуривших, так как Государь неспеша выкуривал за столом не менее двух-трёх довольно больших и толстых папирос. Затем Государь медленно поднимался и давал возможность пройти всем своим гостям вперёд в соседнее помещение, где они становились в ряд, по новым указаниям гофмаршала. Император обходил выстроившихся и с каждым говорил ещё некоторое время. Иногда эта беседа затягивалась довольно долго, и я, в бытность свою в Ставке в должности генерал-квартирмейстера, очень дорожил данным мне раз навсегда разрешением уходить к себе в рабочий кабинет немедленно после вставания из-за стола.

Я совершенно уверен, что рассказы о царских излишествах являлись плодом фантазии недобросовестных рассказчиков, и полагаю, что в основе этих сплетен лежал, по-видимому, факт посещения от времени до времени Государем, во время проживания его в Царском Селе, офицерских собраний некоторых гвардейских частей. Но ведь, казалось бы, что каждый, несущий известный труд, имеет право на отдых среди именно тех людей, общество коих доставляет ему удовольствие! Император Николай любил изредка «посидеть» в полковой среде и весьма возможно, что это сидение могло быть когда-либо и более длительным, чем это разрешалось понятиями злонамеренных рассказчиков.

* * *

Император Николай II был вообще человеком очень скромных привычек и, насколько я мог наблюдать, чувствовал себя наиболее свободно и уверенно именно в офицерской среде. Происходило это, весьма вероятно, потому, что из-за преждевременной смерти своего отца, он, в бытность Наследником, не имел возможности достаточно расширить круг своей деятельности, которая почти не выходила за пределы военной службы. Но даже и в этой специальной отрасли служения государству, он достиг лишь скромного положения полковника одного из гвардейских полков. Соответствующие этому чину погоны Император Николай II и носил в продолжение всего своего царствования.

Государь очень любил физический труд на свежем воздухе, рубил, для моциона, дрова и много работал у себя в Царском Селе в парке. Верховой езды он не любил, но зато много и неутомимо ходил, приводя этой своей способностью в отчаяние своих флигель-адъютантов, не всегда своим сложением подходивших для столь длинных и утомительных прогулок.

В простой суконной рубахе с мягким воротником, в высоких шагреневых сапогах, подпоясанный кожаным ремнём, Император Николай II, в бытность свою в Ставке, подавал пример скромности и простоты среди всех тех, кто окружал его или приходил с ним в более близкое соприкосновение.

Я глубоко уверен, что если бы безжалостная судьба не поставила Императора Николая во главе огромного и сложного государства и не вселила в него ложного убеждения, что благополучие этого государства в сохранении принципа самодержавия, то о нём сохранилась бы память как о симпатичном, простодушном и приятном в общении человеке.

* * *

В первый период мировой войны, во время довольно частых приездов в Ставку, Император Николай II и его немногочисленная свита продолжали жить в поезде. Ни Императрица, ни Наследник во время пребывания в должности Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича Ставки не посещали.

Царский поезд, по прибытии в Барановичи, устанавливался на специальной ветке, в том же лесу, в котором находился поезд Верховного, и неподалёку от него. Чтобы не подавать никаких поводов для невыгодных сравнений, место кругом стоянки царского поезда поддерживалось усилиями комендатуры Ставки весьма тщательно; кругом были расчищены дорожки, поставлены скамейки, посажены цветы.

В центре царского поезда находился вагон-столовая, в меньшей половине которого была устроена небольшая гостиная с зелёною шёлковою мебелью и таким же шёлком обтянутыми стенами. Рядом – узкая прихожая, в которой входившие оставляли верхнее платье. У входа в этот вагон снаружи в застывших вытянутых позах дежурили два казака из царского конвоя – хорошо подобранные красавцы, в своих характерных черкесках и папахах, лихо надетых «набекрень», с молодыми энергичными лицами, обрамлёнными чёрными, как смоль, волосами небольшой вьющейся бороды и усов.

В холодные дни, когда завтрак или обед накрывался не в лесу в шатре, а в вагоне, приглашённые собирались предварительно в гостиной, где стоял и закусочный стол. Стол этот, с переходом приглашённых в столовую, быстро убирался, так как в той же гостиной по окончании трапезы вновь выстраивались гости для заключительного обхода их Государем.

Личное помещение Государя находилось в соседнем вагоне, примыкавшем вплотную к прихожей и гостиной вагона-столовой. Помещение это было едва ли очень покойным, так как через боковой коридор, уменьшавший к тому же жилую площадь «собственного Его Величества вагона», должны были проходить все лица свиты к себе.

Я не имею возможности описать собственный вагон Государя в подробностях, так как только дважды был в одном из отделений его – рабочем кабинете Государя, да и то вечером, при несколько затемнённом освещении. Кабинет этот был устроен в небольшом отделении, по-видимому, в два окна, передний угол которого был заботливо уставлен иконами и образками.

Так как двум людям в этом отделении уже трудно было повернуться, то ежедневные оперативные доклады в периоды пребывания Государя в Ставке происходили, как и в обыкновенное время, в моём кабинете, куда Император Николай и приходил к 10 часам утра. Вечерние доклады, если таковые вызывались ходом действий, делались мною в гостиной описанного выше вагона после обеда и ухода оттуда приглашённых и лиц свиты.

* * *

Случаи, которые привели меня в «собственный Его Величества» вагон, связаны: один – с награждением меня орденом Св. Георгия 4-й степени и другой – со срочным докладом о сдаче австрийцами нам Перемышля 9 марта 1915 года (все даты по старому стилю.).

В нескольких словах расскажу о первом.

Великий Князь Николай Николаевич, получивший за Варшавскую наступательную операцию, выполненную нашими войсками осенью 1914 года, Георгиевский крест 3-й степени, с большим достоинством и с особым ударением доложил Государю, что идеей этой операции и её разработкой он чувствует себя обязанным мне. – Мысль о целесообразности переброски части войск из Галичины на среднюю Вислу и о сосредоточении всех свободных сил к Варшаве действительно была высказана мною Верховному Главнокомандующему на одном из докладов. – Но, конечно, принять или отвергнуть эту мысль было всецело во власти Верховного Главнокомандующего, который и нёс на себе всю тяжесть ответственности в случае всегда возможной неудачи. – Государь признал, однако, справедливым удостоить и меня награждением Георгиевским крестом, который, как известно, высоко чтился в русской армии.

В день награждения тем же крестом, но более высокою степенью, Великого Князя я после обычного обеда в царском поезде получил приглашение Императора Николая пройти вслед за ним в его вагон. Войдя в уже описанное отделение, служившее кабинетом, Государь взял с полки из-под образов лежавший там футляр. Вынув оттуда заветный для каждого военного белый эмалевый крестик, он благословил им меня и сказал при этом по моему адресу несколько тёплых слов. Растроганный этой сценой, я принял крест из рук Царя и тут же приложил его к своим губам; затем принуждён был вложить крест обратно в футляр, так как на моём кителе не имелось соответственной петлички. Когда я вернулся в соседний вагон – столовую, Великий Князь Николай Николаевич, по-видимому знавший о том, для чего Государь звал меня к себе, быстро и радостно направился мне навстречу с приветствием и тут же дрожащими руками стал мне булавкой прикалывать на грудь мною полученную высокую награду…

Генерал Янушкевич, находившийся при этой сцене и получивший ещё до обеда такой же крест, что и я, пожимая мне руку, громко сказал:

– Теперь и я свой крест буду носить спокойно!

Прошли первые годы мировой войны. В течение их я, оставив Ставку, прокомандовал около года на фронте корпусом и затем, по воле Государя, возложившего на себя обязанности Верховного Главнокомандующего, с осени 1916 года занимал пост Начальника Штаба армий Северного фронта. Главнокомандующим войсками этого фронта был, как известно, генерал-адъютант Н. В. Рузский.

Многое изменилось в обстановке. Неудовлетворённая войной, раздираемая внутренним неустройством, атакованная со всех сторон вражеской пропагандой, Россия глухо волновалась.

Земля оскудела, заводы бастовали, железные дороги останавливались… Неизбежно надвигалась революция.

В конце февраля 1917 года в Петрограде начались беспорядки, в которых приняли участие рабочие и запасные, переполнявшие сверх всякой меры столичные казармы.

Император Николай II находился в Ставке, перенесённой ещё в 1915 году в Могилёв. Обеспокоенный характером беспорядков и размером их, он в ночь на 28 февраля выехал в Царское Село, командировав в столицу с особым отрядом находившегося при нём и пользовавшегося его доверием генерал-адъютанта Иванова.

* * *

Однако 1 марта 1917 г. после полудня от дворцового коменданта генерала Воейкова была получена в штаб Северного фронта из Старой Руссы, совершенно неожиданно, поразившая всех нас телеграмма, с сообщением, что через Дно в Псков следует Государь. Ни о цели поездки, ни о порядке следования царского поезда никаких сведений в телеграмме не имелось, и штаб Северного фронта путём отдельных запросов по линии вынужден был установить вероятное время прибытия названного поезда в Псков.

Правда, накануне Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего генералом Алексеевым было сообщено о намеченной поездке Государя из Ставки в Царское Село, но оставалось совершенно неясным, как Государь мог оказаться в Старой Руссе, лежавшей в стороне от пути на Царское, и почему он, в такой трудной обстановке, предпочёл следовать во Псков, а не в Ставку. Неизвестен был также и дальнейший маршрут царского поезда.

С большими усилиями удалось выяснить, что Государь может прибыть во Псков не ранее 6 – 7 часов вечера, вернее же – ещё позднее. Ввиду такой неопределённости, генерал Рузский и я решили, в ожидании прибытия царского поезда, временно переехать на вокзал, где мы и поместились в стоявшем там на запасном пути вагоне Главнокомандующего. В Штабе же, для связи с нами, оставался мой ближайший помощник генерал-квартирмейстер Штаба фронта генерал В. Г. Болдырев. Это тот самый генерал, который впоследствии в Сибири, в период Белого движения, до переворота, совершённого адмиралом Колчаком, входил в состав Директории Членов Учредительного Собрания и, будучи членом «Всероссийского Временного Правительства», являлся Главнокомандующим вооружёнными силами этого правительства.

Обстановка к этому времени складывалась далеко не успокоительно… Ещё днём были получены из столицы телеграммы, в одной из которых Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко сообщал генералу Рузскому, что, ввиду устранения от управления всего бывшего Совета Министров правительственная власть перешла в руки «Временного комитета членов Государственной Думы», как-никак сформировавшегося самочинно.

Затем из Ставки были получены данные о том, что в Москве началось восстание и гарнизон её переходит на сторону мятежников; что беспорядки перекинулись в Кронштадт и что Командующий Балтийским флотом нашёл невозможным протестовать против признания флотом названного выше Временного комитета Государственной Думы.

Все эти данные генерал Рузский должен был доложить Государю по прибытии его во Псков.

* * *

Императорский поезд подошёл к станции «Псков» около 8 часов вечера. Часом раньше прибыл на ту же станцию свитский поезд.

Оба поезда носили название литерных: А и Б. Во время царских переездов они шли друг за другом на некотором расстоянии. В пути порядок их обычно менялся и вперёд, для достижения большей безопасности, шёл, по указаниям дворцового коменданта, то «собственный Его Величества поезд» (лит. А), то «свитский» (лит. Б).

Ко времени подхода царского поезда вокзал был оцеплен и в его помещения никого не пускали. На платформе было поэтому безлюдно. Почётный караул выставлен не был, так как во Пскове строевых частей не имелось; приезд же Государя явился вполне неожиданным, почему вызов соответствующей части с фронта был невыполним.

Генерал Рузский и я при приближении царского поезда вышли из нашего вагона на дебаркадер.

Впечатление, охватившее меня, было таково, точно в подходившем поезде везли тяжко заболевшего в пути Императора…

В вечерней темноте едва можно было заметить очертание вагонов роскошного царского поезда, медленно и бесшумно подкатившего к платформе, с изредка пыхтевшим впереди паровозом. Окна вагонов были завешены непроницаемыми шторами, сквозь щели коих пробивались только узкие полоски света, бросавшие на дебаркадер длинные, расширявшиеся вдаль отблески.

Кругом – безмолвие и какое-то зловещее отсутствие жизни, особенно рельефно подчёркивавшееся тёмными фигурами нескольких служащих, бесшумно вышедших встретить поезд и почтительно замерших на месте. В пустоте и тишине гулко отдавались только наши шаги по мере приближения к месту остановки поезда. Вдруг кто-то торопливо выскочил из едва остановившегося поезда, за ним показались ещё два-три силуэта людей. Это были дежурный флигель-адъютант и очередные лейб-казаки. Из числа последних двое отделились и, по обыкновению, стали по бокам дверей, ведших в вагон Государя; оттуда же открыли освещённую дверь и спустили на платформу подвижную обитую ковриком лестницу для удобного входа в вагон.

Дежурный флигель-адъютант, соскочивший на дебаркадер, вопросительно обратился к подошедшему коменданту и затем быстро направился в нашу сторону.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал он генералу Рузскому, беря руку под козырёк, – не откажите предварительно пройти к министру двора.

Мы направились в вагон, соседний с царским. Из поезда потянуло теплом, и впечатление привезённого больного, охватившее меня, усилилось ещё более. Встревоженные лица, сдержанные рукопожатия, разговоры вполголоса!..

– Государь вас ждёт в салоне, – сказал, обращаясь к нам, всегда изысканно-любезный министр двора граф Фредерикс, – я пройду предупредить Его Величество о вашем прибытии…

Через несколько секунд нас пригласили пройти через коридор помещения, занимавшегося лично Государем, в хорошо знакомый мне зеленоватый салон, составлявший вместе со столовой центральный вагон всего царского поезда.

Там находился уже Государь. С большим волнением проходил я через небольшую прихожую, примыкавшую к салону. Впереди шёл Н. В. Рузский, волнение которого, как всегда, выражалось только в ещё большей, чем обычно, размеренности движений и окаменелости лица. Государь, в тёмно-серой черкеске, составлявшей форму кавказских пластунских батальонов, встретил нас с очень большим наружным спокойствием. Он рассказал нам обычным своим голосом о том, что его поезд на пути в Царское Село был задержан на ст. Малая Вишера известием о занятии ст. Любани отрядом мятежных войск, с орудиями и пулемётами; поэтому он и решил повернуть поезд на Псков, имея намерение сделать попытку пробиться отсюда в Царское Село – цели своего путешествия…

Выслушав затем краткий доклад о положении дел на фронте, Император Николай II добавил, что ждёт приезда во Псков Председателя Государственной Думы Родзянко, чтобы получить от него прямые и подробные сведения о том, что происходит в столице. Когда же генерал Рузский добавил, что имеет и с своей стороны некоторые данные, относящиеся к тому же вопросу, которые им получены из Ставки для доклада, то Государь ответил, что готов его выслушать сегодня же, после 9 часов вечера.

Перед оставлением царского поезда генерал Рузский и я получили обычное приглашение к обеду, и так как было время собираться к столу, то мы прошли лишь на несколько минут в вагон Главнокомандующего, чтобы просмотреть донесения, кои за протёкшее время были доставлены нам генералом Болдыревым из штаба.

Обед носил очень тягостный характер. Государь был хотя и молчалив, но наружно спокоен. Всем, разумеется, было не по себе. Хотелось поскорее остаться наедине, чтобы разобраться в своих впечатлениях; разговор поэтому не клеился. О главном, лежавшем камнем на душе у каждого, никто, конечно, не говорил, вещи же обыкновенные не шли на язык. Я думаю, что все почувствовали большое облегчение, когда подошло, наконец, время встать из-за стола и явилась возможность для каждого вернуться к себе и к своему делу.

* * *

До 9 часов вечера я пробыл с Главнокомандующим на вокзале и, только проводив его до царского поезда к докладу, уехал в город, где меня ждали в штабе многочисленные дела и срочные распоряжения.

Во время разбора накопившихся бумаг и беседы со своими сотрудниками мне подали телеграмму из Ставки на имя Государя, в которой генерал Алексеев ходатайствовал о даровании стране ответственного министерства с М. В. Родзянко во главе.

Ходатайство это мотивировалось необходимостью избежать анархии в стране, для продолжения войны. Вместе с телеграммой из Ставки был передан проект соответствующего манифеста.

Часовая стрелка приближалась к 10 часам вечера. Так как генерал Рузский всё ещё находился на докладе у Государя, то я приказал спешно подать себе автомобиль, чтобы лично отвезти ему на вокзал полученную телеграмму, считая её особо важной и срочной. Обратившись к кому-то из приближённых к Государю лиц с просьбою о вызове Главнокомандующего, я стал поджидать Н. В. Рузского в свитском вагоне, где меня кольцом обступили с расспросами лица Государевой свиты. Объяснив им, в пределах допустимого, сложившуюся обстановку, я, в ответ на их беспокойные вопросы: «что же делать дальше?» – отвечал в соответствии с содержанием только что полученной телеграммы генерала Алексеева.

– К сожалению, – говорил я, – дело зашло слишком далеко и, вероятно, нужны будут уступки для успокоения взволнованных умов.

Передав вышедшему ко мне Главнокомандующему телеграмму на имя Государя и получив от него просьбу – выяснить время для разговора по прямому проводу с Председателем Государственной Думы, я возвратился к себе в штаб.

Около полуночи я в третий раз уехал на вокзал, чтобы дождаться там выхода Главнокомандующего от Государя. Я получил к этому времени очень тревожные известия о том, что гарнизон г. Луги перешёл на сторону восставших. Это обстоятельство делало уже невозможным направление царских поездов на север и осложняло продвижение в том же направлении эшелонов того отряда, который, согласно распоряжению Ставки, подлежал высылке от Северного фронта на станцию Александровскую, в распоряжение генерала Иванова.

Головные эшелоны этого отряда, который был отобран командующим 5-й армией из состава наиболее надёжных частей, по нашим расчётам, должны были подойти к Петрограду ещё утром 1 марта. Но затем эти эшелоны были временно задержаны в пути для свободного пропуска литерных поездов, и где они находились в данное время – нам оставалось неизвестным.

Генерал Рузский вышел от Государя очень утомлённым и расстроенным. Он коротко поделился со мной своими впечатлениями.

– Государь, – сказал он, – первоначально намечал ограничиться предложением Родзянке составить Министерство, ответственное перед Верховной властью, но затем, взвесив обстановку и в особенности приняв во внимание телеграмму Алексеева, остановился окончательно на решении дать стране то же министерство Родзянки, но ответственное перед законодательными учреждениями. Я надеюсь, что это удовлетворит восставших и даст нам возможность довести войну до конца. Обо всём этом, – добавил Н. В. Рузский, – Государь будет сам телеграфировать Алексееву; меня же он уполномочил переговорить с М. В. Родзянкой…

На мой доклад о тех затруднениях, кои могут возникнуть в связи с переходом Лужского гарнизона на сторону восставших, генерал Рузский ответил, что Государь предусматривает мирный исход возникших событий, почему, между прочим, и разрешил теперь же возвратить обратно в Двинск отряд, высланный на север из состава 5-й армии.

Содержание этого ответа очень интересно сопоставить с показанием, данным чрезвычайной следственной комиссии генералом Дубенским, лицом – назначение коего заключалось в ведении записи «Царских действий в период пребывания Государя на театре военных действий». Этот генерал, находившийся в описываемое время в составе Государевой свиты, свидетельствует, что уже с ночи на 1 марта в царских поездах не существовало настроения борьбы и в ближайшем к Царю окружении только и говорили о необходимости «сговориться» с Петроградом и выработать условия соглашения. Такое соглашательское настроение особенно упрочилось после получения Царём известия, что во Псков, на свидание с ним, предполагает выехать М. В. Родзянко.

Зная, что Н. В. Рузскому предстоит ночью же длинная и ответственная беседа с М. В. Родзянко, я не стал расспрашивать о подробностях доклада…

Недоброжелатели генерала Рузского впоследствии стали распространять слухи, будто он держал себя во время продолжительной беседы с Императором Николаем II резко и даже грубовато, позволяя себе громкие выкрики и неосторожные выражения.

По этому поводу я должен прежде всего отметить, что данная беседа с Государем происходила без свидетелей, с глазу на глаз, и что поэтому никто, кроме самого Государя, не мог дать правильной оценки поведения генерала Рузского в течение их разговора. Лучшим же ответом на вопрос о том впечатлении, которое оставила эта беседа на Государя, служит то неизменно предупредительное и доверчивое отношение, которое сохранил Император Николай II к Главнокомандующему Сев. фронтом до последней минуты расставания.

Генерал Рузский всегда и со всеми держал себя непринуждённо-просто. Его медленная, почти ворчливая по интонации речь, состоявшая из коротких фраз и соединённая с суровым выражением его глаз, смотревших из-под очков, производила всегда несколько суховатое впечатление, но эта манера говорить хорошо была известна Государю и была одинаковой со всеми и при всякой обстановке. Спокойствия и выдержки у генерала Рузского было очень много, и я не могу допустить, чтобы в обстановке беседы с Государем, проявлявшим к генералу Рузскому всегда много доверия, у последнего могли сдать нервы…

Вернее думать, что людская клевета и недоброжелательство пожелали превратить честного и прямолинейного ген. Рузского в недостойную фигуру распоясавшегося предателя.

Свою жизнь генерал Рузский запечатлел мужественной смертью в Пятигорске, где он был изрублен шашками большевистских палачей в одну из жутких по описаниям ночей конца 1917 года.

Да будет стыдно его клеветникам!..

* * *

В половине четвёртого утра на 2 марта началась телеграфная беседа Главнокомандующего армиями Северного фронта с Председателем Государственной Думы; беседа эта затянулась до 7 1/2 часов утра (телеграфные переговоры полностью отпечатаны т. III «Архива Русской Революции».).

Н. В. Рузский чувствовал себя настолько нехорошо, что сидел у телеграфного аппарата в глубоком кресле и лишь намечал главные вехи того разговора, который от его имени вёл я. Навёртывавшаяся лента по мере хода разговора передавалась частями через моего секретаря генералу Болдыреву для немедленной передачи её содержания генералу Алексееву в Ставку.

О, этот ужасный «юз», характерное выстукивание которого за время войны настолько глубоко врезалось мне в душу и память, что ещё и теперь мне иногда по ночам чудятся напоминающее его стуки и в тревоге думается о том, что сейчас принесут его мучительные ленты!..

Прежде всего требовалось выяснить причины, по которым М. В. Родзянко, как к этому времени стало известно, уклонился от первоначального решения лично прибыть во Псков. Таковых причин, по заявлению собеседника генерала Рузского, оказалось две:

– во-первых, переход Лужского гарнизона на сторону восставших и решение, якобы вынесенное им, никого не пропускать во Псков и обратно;

– вторая причина, – пояснял М. В. Родзянко, – полученные сведения, что мой приезд может повлечь за собою нежелательные последствия; невозможно, кроме того, оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания.

Несомненно, как мы теперь знаем, в этом заключении краски были очень сгущены и степень влияния Председателя Госуд. Думы на события, как это и можно было усмотреть даже из дальнейшего разговора, являлась в значительной мере преувеличенной.

Но в то время подобной самооценке Председателя Гос. Думы хотелось верить, ибо она давала нам надежду на то, что предложение Государя об образовании М. В. Родзянкой ответственного перед законодательными палатами министерства будет этим последним принято и успокоить возникшие волнения.

– Государь, – говорил Н. В. Рузский, – уполномочил меня довести об его предложении до Вашего сведения и осведомиться, не найдёт ли желание Его Величества в Вас отклик.

– Очевидно, – отвечал М. В. Родзянко, – Его Величество и Вы не отдаёте себе отчёта в том, что происходит в столице. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко… Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной Думе вообще, а мне в частности, оставалось только попытаться взять в свои руки движение и стать во главе, для того чтобы предупредить возможность гибели государства…

– К сожалению, – сознавался Председатель Государственной Думы, в противоречие с первыми его словами, – мне это далеко не удалось и народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно.

Войска окончательно деморализованы, и дело доходит до убийства офицеров. Ненависть к Императрице дошла до крайних пределов. Вынужден был во избежание кровопролития арестовать всех министров и заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на всё, что более умеренно. Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, теперь уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы с этим вопросом можно было справиться.

– Но ведь надо найти средство, – отвечал генерал Рузский, – для умиротворения страны и доведения войны до конца, соответствующего нашей Великой Родине. Не можете ли Вы мне сказать, в каком виде у Вас намечается разрешение династического вопроса?

– С болью в сердце буду отвечать Вам, – говорил Председатель Гос. Думы. – Ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, – решил твёрдо довести войну до победного конца. К Государственной Думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны; то же самое повторяется во всех городах, нигде нет разногласий; везде войска становятся на сторону Думы и народа. Грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся вполне определёнными… Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном, – закончил свою речь М. В. Родзянко, – привела только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающиеся своих офицеров, нет возможности. Кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут; пример – ваш отряд, головной эшелон которого присоединился к восставшему гарнизону города Луги. Остановите ненужные жертвы…

– Войска в направлении Петрограда, – отвечал генерал Рузский, – высланы по общей директиве Ставки. Теперь этот вопрос ликвидируется, и генералу Иванову послано указание не предпринимать ничего до предполагавшегося свидания его с Государем в столице. Необходимо, однако, Михаил Владимирович, найти такой выход, который дал бы стране немедленное умиротворение. Войска на фронте с томительной тревогой и тоской оглядываются на то, что делается в тылу, а начальники лишены возможности сказать им своё авторитетное слово. Государь идёт навстречу желаниям народа, и было бы в интересах родины, ведущей ответственную войну, чтобы почин Императора нашёл отзыв в сердцах тех, кто может остановить пожар.

– Вы, Николай Владимирович, – выстукивал аппарат слова М. В. Родзянко, – истерзали вконец моё и так растерзанное сердце. Но повторяю Вам: я сам вишу на волоске и власть ускользает у меня из рук. Анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить Временное правительство. Проектируемая Вами мера запоздала. Время упущено, и возврата нет. Народные страсти разгорались в области ненависти и негодования. Хотелось бы верить, что хватит сил удержаться в пределах теперешнего расстройства умов, мыслей и чувств, но боюсь, как бы не было ещё хуже… Желаю всего хорошего…

– Михаил Владимирович, ещё несколько слов. Имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно, и если анархия перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти – подумайте, что будет тогда с Родиной нашей…

– Николай Владимирович, не забудьте, что переворот может быть добровольным и вполне для всех безболезненным; тогда всё кончится в несколько дней…

Этими словами, по-видимому, намекавшими на неизбежность добровольного отречения Государя от престола, разговор закончился… Ими ответственность за грядущие события перекладывалась как бы на плечи Н. В. Рузского, который в течение всего этого времени мучительно искал наилучшего выхода из создавшегося положения для возможности продолжения войны…

* * *

По окончании беседы с М. В. Родзянко генерал Рузский ушёл к себе отдыхать, я же оставался без сна, подавленный быстрым течением развёртывавшихся событий.

Я очень опасался, что при хорошо мне известном нерешительном и колеблющемся характере Императора Николая все решения его могут оказаться запоздалыми и потому не разрешающими надвигавшегося кризиса. Около 9 часов утра 2 марта я был вызван генерал-квартирмейстером Ставки к телеграфному аппарату. Генерал Лукомский передал мне просьбу генерала Алексеева немедленно довести до сведения Государя содержание разговора Н. В. Рузского с Родзянкой.

– А теперь, – добавил он, – прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение Государя должно состояться. Этого требуют интересы России и династии…

Опыт войны научил меня в серьёзной обстановке избегать больше всего суеты и дорожить отдыхом окружающих, так как не известно, насколько придётся форсировать их силы в будущем.

Зная, что генерал Рузский только недавно прилёг и что он вскоре должен будет подняться, чтобы ехать на вокзал к Государю, который, вероятно, также ещё отдыхает, я ответил, что разговор генерала Рузского с Председателем Гос. Думы будет доложен «своевременно».

Что касается последних слов генерала Лукомского, то из них я не мог не вывести того заключения, что в Ставке наиболее ответственные лица присоединялись к мнению М. В. Родзянко о неизбежности отречения Императора Николая II от престола. Я счёл, однако, необходимым предупредить Ставку о трудности немедленного получения от Государя определённого решения по сему поводу.

И действительно, как я предвидел, не обошлось без колебаний.

Приехав к 10 часам утра на вокзал и войдя в вагон к Государю, рассказывал впоследствии генерал Рузский, Главнокомандующий просил Императора Николая ознакомиться с содержанием своего ночного разговора с М. В. Родзянкой путём прочтения соответствующей телеграфной ленты. Государь взял листки с наклеенной на них лентой и внимательно прочёл их. Затем он поднялся, подошёл к окну вагона, в которое и стал пристально всматриваться. Генерал Рузский также привстал со своего кресла. После нескольких очень тягостных секунд молчания Государь повернулся к Главнокомандующему и стал сравнительно спокойным голосом обсуждать создавшееся положение, указывая на те трудности, которые препятствуют ему пойти навстречу предлагаемому решению…

Но в это время генералу Рузскому подали конверт с дополнительно присланною ему мною телеграммой от генерала Алексеева на имя Главнокомандующих всеми фронтами. Телеграмма эта была отправлена из Ставки в 10 ч. 15 м. утра.

В этой телеграмме излагалась общая обстановка, как она была обрисована М. В. Родзянкой в разговоре с генералом Рузским, и приводилось мнение Председателя Гос. Думы о том, что спокойствие в стране, а следовательно, и возможность продолжения войны могут быть достигнуты только при условии отречения Императора Николая II от престола в пользу его сына, при регентстве Великого Князя Михаила Александровича.

– Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, – добавлял от себя генерал Алексеев. – Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу Династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценою дорогих уступок.

– Если Вы разделяете этот взгляд, – обращался далее начальник Штаба Верховного Главнокомандующего ко всем Главнокомандующим фронтами, – то не благоволите ли Вы телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству, известив меня?

Данной телеграммой генерал Алексеев привлекал к обсуждению вопроса о необходимости отречения Императора Николая II от престола всех Главнокомандующих фронтами. Каждому из них предстояло, отбросив все личные ощущения, серьёзно взвесить, возможно ли рассчитывать на доведение до благополучного конца внешней войны, при условии отрицательного отношения к мысли об отречении и вероятного возникновения в этом случае кровавой междоусобицы внутри государства, а может быть, и на фронте…

Ввиду такого направления вопроса Государь, по совету Н. В. Рузского, и согласился прежде принятия окончательного решения выждать получения соответственных ответов.

* * *

В течение утренних часов в Штабе Северного фронта разновременно получен был ряд весьма серьёзных сообщений.

Поступило извещение о том, что собственный Его Величества конвой, остававшийся в Петрограде, якобы последовал примеру других частей и являлся в Государственную Думу, прося через своих уполномоченных разрешения арестовать тех офицеров, которые отказывались принимать участие в восстании.

Почти всех людей этого конвоя Государь и вся царская семья знали поимённо; очень баловали их, почему переход этой части на сторону восставших должен был быть особо показательным, в смысле оценки настроений; самый же факт этот должен был быть, очевидно, весьма тягостным для Государя лично.

Также получено сведение, будто остававшийся в Петрограде Великий Князь Кирилл Владимирович, как значилось в соответственной телеграмме, выразил желание «вступить в переговоры с исполнительным комитетом».

Наконец, получена была на имя Государя от генерала Алексеева телеграмма, долженствовавшая иметь решающее значение. В ней текстуально передавалось содержание ответных ходатайств на Высочайшее имя Главнокомандующих: Кавказского фронта – Великого Князя Николая Николаевича, Юго-Западного фронта – генерала Брусилова и Западного фронта – генерала Эверта.

В разных выражениях все три упомянутых лица просили Императора Николая II принять решение, высказанное Председателем Государственной Думы, признавая его единственным, могущим спасти Россию, Династию и армию, необходимую для доведения войны до благополучного конца.

Передавая эти телеграммы, Начальник Штаба Государя и со своей стороны обращался к Императору Николаю II с горячей просьбой принять решение об отречении, которое, как выражался генерал Алексеев, «может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения».

Несколько позднее получены были телеграммы от Главнокомандующего Румынским фронтом генерала Сахарова и Командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина.

Генерал Сахаров, после короткого и мало достойного, по редакции, лирического вступления, которое он назвал «движением сердца и души», оказался всё же вынужденным обратиться, как он выразился, «к логике разума». Считаясь с последней, он также признавал, что «пожалуй» наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение об отречении, «дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, ещё гнуснейших притязаний!».

Вице-адмирал Непенин, присоединившись к ходатайствам Главнокомандующих, добавлял: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска».

…Если решение не будет принято в течение ближайших же часов, то это повлечёт за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины.

Таким образом, все запрошенные лица высказались за необходимость отречения Императора Николая II от престола, причём доминирующим мотивом служило стремление обеспечить возможность доведения России до победного конца войны…

* * *

За ранним обедом в доме Главнокомандующего генерал Рузский обратился ко мне и к генералу Савичу, Главному начальнику снабжений армий фронта, с просьбой быть вместе с ним, на послеобеденном докладе у Государя Императора.

– Ваши мнения, как ближайших моих сотрудников, будут очень ценными, как подкрепление к моим доводам. Государь уже осведомлён о том, что я приеду к нему с вами…

Возражать не приходилось, и около 2 1/2 часов дня мы втроём уже входили в вагон к Государю.

* * *

Император Николай ждал нашего прибытия в хорошо нам уже известном зелёном салоне вагона – столовой. Наружно он казался спокойным, но выглядел бледнее обыкновенного и на лице его между глазами легли две глубокие складки, свидетельствовавшие о бессонной ночи и переживаемых им тревогах. Государь был одет всё в тот же тёмно-серый кавказский бешмет с погонами пластунского батальона его имени и перепоясан тонким чёрным ремешком с серебряными пряжками; на этом поясе спереди висел кинжал в ножнах, оправленный также серебром.

Приветливо встретив нас, Государь попросил всех сесть и курить, но я и генерал Савич невольно продолжали стоять под давлением крайней ответственности предстоявшей беседы. Сам Государь и утомлённый всем предыдущим Главнокомандующий сели за стол друг против друга. Генерал Рузский стал медленно и отчётливо докладывать о всех полученных за последние часы сведениях. Когда очередь дошла до телеграммы генерала Алексеева с заключениями Главнокомандующих, то генерал Рузский положил телеграфные листки на стол перед Государем и просил прочесть их лично.

Дав время Государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграммы, генерал Рузский высказал твёрдо и определённо своё мнение, заключавшееся в невозможности для Государя, при данных условиях, принять какое-либо иное решение, кроме того, которое вытекало из советов всех запрошенных лиц.

– Но ведь что скажет юг, – возразил Государь, вспоминая о своей поездке с Императрицей по южным городам, где, как нам передавали, Царскую чету встречали с энтузиазмом!.. – Как, наконец, отнесётся к этому акту казачество!.. – И голос его стал вибрировать, по-видимому, от горького воспоминания о только что прочитанном ему донесении, касавшемся казаков его конвоя.

– Ваше Величество, – сказал генерал Рузский, вставая, – я Вас прошу ещё выслушать мнение моих помошников. – И он указал на нас. – Они самостоятельные и прямые люди, глубоко любящие Россию; притом же по своей службе они прикасаются к большему кругу лиц, чем я. Их мнение об общей оценке положения полезно.

– Хорошо, – сказал Государь, – но только прошу высказываться вполне откровенно.

Мы все очень волновались. Государь обратился ко мне первому.

– Ваше Императорское Величество, – сказал я. – Мне хорошо известна сила Вашей любви к Родине. И я уверен, что ради неё, ради спасения династии и возможности доведения войны до благополучного конца Вы принесёте ту жертву, которую от Вас требует обстановка. Я не вижу другого выхода из положения, помимо намеченного Председателем Государственной Думы и поддерживаемого старшими начальниками действующей армии!..

– А вы какого мнения? – обратился Государь к моему соседу генералу Савичу, который, видимо, с трудом сдерживал душивший его порыв волнения.

– Я… я… человек прямой,… о котором Вы, Ваше Величество, вероятно слышали от генерала Дедюлина (бывший дворцовый комендант, личный друг генерала С. С. Савича), пользовавшегося Вашим исключительным доверием… Я в полной мере присоединяюсь к тому, что доложил Вашему Величеству генерал Данилов…

Наступило гробовое молчание… Государь подошёл к столу и несколько раз, по-видимому не отдавая себе отчёта, взглянул в вагонное окно, прикрытое занавеской. Его лицо, обыкновенно малоподвижное, непроизвольно перекосилось каким то никогда мною раньше не наблюдавшимся движением губ в сторону. Видно было, что в душе его зреет какое-то решение, дорого ему стоящее!..

Наступившая тишина ничем не нарушалась. Двери и окна были плотно прикрыты. Скорее бы… скорее кончиться этому ужасному молчанию!..

Резким движением Император Николай вдруг повернулся к нам и твёрдым голосом произнёс:

– Я решился… Я решил отказаться от Престола в пользу моего сына Алексея… – При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы…

– Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моём сыне.

Минута была глубоко торжественная. Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, Император медленными задерживающимися шагами прошёл в свой вагон.

Мы, присутствовавшие при всей этой сцене, невольно преклонились перед той выдержкой, которая проявлена была только что отрёкшимся Императором Николаем в эти тяжёлые и ответственные минуты…

* * *

Как это часто бывает после долгого напряжения, нервы как-то сразу сдали… Я как в тумане помню, что вслед за уходом Государя кто-то вошёл к нам и о чём-то начал разговор.

По-видимому, это были ближайшие к Царю лица… Все были готовы говорить о чём угодно, только не о том, что являлось самым важным и самым главным в данную минуту… Впрочем, дряхлый граф Фредерикс, кажется, пытался сформулировать свои личные ощущения!.. Говорил ещё кто-то… и ещё кто-то… их почти не слушали…

Вдруг вошёл сам Государь. Он держал в руках два телеграфных бланка, которые передал генералу Рузскому, с просьбой об их отправке.

Листки эти Главнокомандующим были переданы мне, для исполнения.

«Нет той жертвы, которой я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России. Посему я готов отречься от Престола в пользу моего сына, с тем чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего – Михаила Александровича».

Такими словами, обращёнными к Председателю Гос. Думы, выражал Император Николай II принятое им решение.

«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от Престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно», – осведомлял он о том же своего Начальника Штаба телеграммой в Ставку.

Какие красивые порывы, – подумал я, – заложены в душе этого человека, всё горе и несчастье которого в том, что он был дурно окружён!..

* * *

Было около четырёх часов дня, когда мы выходили из вагона. На дебаркадере генералу Рузскому была подана присланная из штаба телеграмма о совершенно неожиданном для нас приезде в тот же день вечером из Петрограда двух видных членов законодательных палат: члена Государственного Совета А. И. Гучкова и члена Госуд. Думы В. В. Шульгина. С какой миссией едут они к нам во Псков? Мысль об этом осложняла обстановку, и нам казалось, что прежде чем на что-либо решиться бесповоротно, осторожнее было выждать прибытия упомянутых лиц.

Под влиянием таких соображений генерал Рузский вернулся в вагон к Государю, который, одобрив сделанный ему доклад генерала Рузского, повелел задержать отправку по назначению заготовленных телеграмм.

В ожидании прибытия депутатов из столицы я возвратился к себе в штаб; Главнокомандующий же решил остаться в своём вагоне на вокзале.

В штабе меня буквально разрывали на части; поминутно вызывали к аппарату из Ставки, где, видимо, очень тревожились неполучением определённого решения.

В этот период времени из Могилёва от генерала Алексеева был получен проект манифеста, на случай если бы Государь принял решение о своём отречении в пользу цесаревича Алексея. Проект этого манифеста, насколько я знаю, был составлен директором Дипломатической канцелярии при Верховном Главнокомандующем Н. А. Базили, по общим указаниям генерала Алексеева.

По получении проекта манифеста я немедленно отправил таковой генералу Рузскому в его вагон.

* * *

Около 10 часов вечера я получил известие о скором прибытии поезда с ехавшими к нам депутатами и потому отправился снова на вокзал.

Я нашёл генерала Рузского в его вагоне выслушивавшим доклад коменданта города Пскова. Последний только что получил сообщение, впоследствии оказавшееся ложным, о движении со стороны Луги по шоссе на Псков броневых автомобилей с солдатами, принадлежавшими к Лужскому гарнизону.

Надо сказать, что разного рода тревожным слухам в то время не было конца, почему к ним и надлежало, в общем, относиться с большою осторожностью. Тем не менее вышеупомянутое известие, ввиду перехода Луги на сторону восставших и нахождения на ст. Псков императорского поезда, очень взволновало всегда спокойного Главнокомандующего, и он тут же отдал ряд распоряжений об остановке этих автомобилей силою, не допуская до Пскова.

Покончив с этим делом, генерал Рузский сообщил мне, что им отдано распоряжение о передаче ожидаемым депутатам просьбы пройти к нему в вагон, прежде представления Императору, дабы предварительно осведомиться, «с чем они приехали»; затем он рассказал мне всё, что произошло в моё отсутствие.

– Обдумывая наедине ещё и ещё раз положение, – сказал мне Н. В. Рузский, – и приняв в соображение, что сюда едет В. В. Шульгин (слывший у нас всегда убеждённым и лояльным монархистом), мне пришла в голову мысль: не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение Государя явится ненужным и что страна окажется удовлетворённой созданием ответственного министерства?

– Это прежде всего доказывает правильность Вашего совета Государю не отправлять телеграмм об отречении до беседы с ожидаемыми депутатами, – ответил я.

– Да, но мне думается, что в царском поезде происходят какие то колебания в этом отношении. Я вижу это из того, что Государь присылал ко мне Нарышкина (один из флигель-адъютантов Императора Николая II) взять назад отданные мне временно на хранение телеграммы.

– Как же поступили вы, Николай Владимирович? – спросил я.

– Я сказал Нарышкину, что буду по этому поводу с личным докладом у Государя и затем действительно прошёл в вагон к Его Величеству. Государь объяснил мне своё требование о возвращении телеграмм его настоятельным желанием не отправлять таковые впредь до нового распоряжения.

Я успокоил его в этом отношении, и телеграммы остались у меня. Но в этом эпизоде, – добавил генерал Рузский, – я усмотрел наличие в царском вагоне каких-то новых колебаний…

Только впоследствии мне пришлось узнать, что Государь в этот период дня долгое время совещался с лейб-хирургом профессором С. П. Фёдоровым о здоровье своего сына.

Получив новое подтверждение о неизлечимой болезни цесаревича Алексея, Государь Император, видимо, тогда же решил изменить характер своего отречения и отказаться от Престола не только за себя, но и за сына; генералу Рузскому он, однако, о своём новом решении не сказал ни слова.

* * *

Чрезвычайно живо описывается в некоторых воспоминаниях тот, скажу: «подсознательный» процесс, который в конце концов вылился в определённую мысль о неизбежности немедленного отречения от престола Императора Николая.

Однако авторы этих воспоминаний ошибаются, когда говорят, что мысль эта была впервые оформлена не в столице, а в Ставке при этом называют в целях обвинения имя генерала Алексеева.

Из приведённого выше мною рассказа видно, что уже в ночь на 2 марта Председатель Государственной Думы во время своей беседы с Н. В. Рузским определённо затронул династический вопрос. Что же касается генерала Алексеева, то последний лишь присоединился к мысли, высказанной по этому вопросу М. В. Родзянкой, и передал её на заключение главнокомандующих фронтами в телеграмме того же 2 марта, но отправленной из Ставки, как мною уже отмечалось, лишь утром названного числа.

Я не думаю, чтобы почин в вопросе об отречении мог иметь какое-либо решающее значение, ибо мысль о неизбежности такового отречения зарождалась у массы людей, и притом у части их – задолго даже до возникновения сейчас описываемых событий. Вытекала же она из оценки ими реальной обстановки того времени. И если я счёл необходимым остановить на данном обстоятельстве внимание моих читателей, то лишь в интересах исторической точности хода событий.

Важно, наоборот, отметить, что уже к ночи на 2 марта эта мысль созрела и в Петрограде, и в Ставке окончательно и что она стала обсуждаться громко, но не в качестве принудительного революционного «действа», а как лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика.

В такой постановке вопрос подвергся обсуждению и во Временном комитете членов Государственной Думы, причём этот Комитет пришёл к выводу о желательности доведения его заключения до сведения Государя. Точно так же было поступлено и Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего, равно Главнокомандующими всеми фронтами, представившими честно и откровенно свои мнения на Высочайшее воззрение. Здесь не было потому ни «измены», ни тем более «предательства».

Эти слова, найденные впоследствии в дневнике отрёкшегося Императора, должны были быть отнесены, конечно, не к тем, кто брал на себя решимость высказываться в столь трудное время о возможных выходах из положения, но, скорее, к тем, кто горой стоя за устаревшие формы самодержавия в дни «силы» последнего – исчез с лица земли в решительную минуту и оставил Царя, как жертву и искупление за упрямое безумие его прежних советников!

Для выполнения ответственной задачи по осведомлению Императора Николая II о том, что Комитет Государственной Думы находит единственным выходом из создавшегося положения его отречение в пользу сына Императора. Для доставления, в случае согласия Государя с этим мнением, соответствующего манифеста добровольно вызвались выехать во Псков А. И. Гучков и В. В. Шульгин.

Оба эти лица, принадлежа к монархическим партиям, насколько мне это известно, полагали, что передача акта об отречении Императора Николая II в пользу его сына через них не будет знаменовать окончательного крушения в России монархии вообще и династии в частности.

Правда, А. И. Гучков был из числа тех общественных деятелей, которых особенно не любили при дворе, считая их лидерами оппозиции и врагами «святого старца», но там, при дворе, простодушно полагали вообще, что всякая оппозиция вредна и непременно несёт в себе зародыши революционности. Во всяком случае, совсем иначе могло быть истолковано дело отречения, если бы в поездке к Царю приняли участие представители левых партий, как об этом одно время шли разговоры в Таврическом дворце.

– Я отлично понимаю, почему я еду, – говорит в своих воспоминаниях В. В. Шульгин. – Я чувствовал, что невозможно поставить Государя лицом к лицу с «Чхеидзе». Отречение должно быть передано в руки монархистов, и ради спасения монархии!..

Так ставился вопрос в то время лояльными кругами…

* * *

Около 10 часов вечера 2 марта к концу длинной платформы ст. Псков подошёл поезд, доставивший из столицы депутатов. Поезд, собственно, состоял из паровоза и только одного вагона. Половину последнего, как доложил впоследствии комендант станции, занимал салон; другая же половина была подразделена на несколько отделений, с длинными поперечными диванами в каждом из них.

Генерал Рузский и я, думая, что приехавшие, согласно переданной им просьбе, зайдут предварительно к нам, стали поджидать депутатов в вагоне Главнокомандующего; но прошло несколько минут, и никто не появлялся. Я вышел тогда на платформу узнать, в чём дело, и издали увидел в темноте прихрамывающую фигуру А. И. Гучкова в тёплой шапке и пальто с барашковым воротником; рядом с ним шёл В. В. Шульгин. Оба они были окружены, словно конвоем, несколькими железнодорожниками, вышедшими по обязанности службы встречать столичных гостей; впереди же двигавшейся к царскому поезду группы шёл дежурный флигель-адъютант, кажется, полковник Мордвинов или герцог Лихтенбергский.

Я понял, что из царского поезда последовало депутатам приглашение – проследовать непосредственно к Государю; поэтому, пропустив мимо себя шедших, я вернулся в вагон и поделился своим выводом с генералом Рузским.

– Ну что же, – сказал последний, – у нас нет никаких тайных соображений, чтобы пытаться изменить установленный сверху порядок встречи. Я думаю, что для дела было бы полезнее предварительно обсудить создавшуюся обстановку до приёма Государем Гучкова и Шульгина. Теперь же подождём здесь, пока за нами пришлют.

* * *

Через некоторое время мы – не помню теперь, через кого, – получили приглашение Государя пройти к нему в вагон.

В прихожей вагона на вешалке висели два как будто мне уже знакомых штатских пальто; почему-то резким пятном они бросились мне в глаза.

– Они уже там, – мелькнуло у меня в мозгу!..

И действительно! В хорошо знакомом мне зеленоватом салоне за небольшим четырёхугольным столом, придвинутым к стене, сидели с одной стороны Государь, а по другую сторону лицом ко входу А. И. Гучков и В. В. Шульгин.

Тут же, если не ошибаюсь, сидел или стоял, точно призрак в тумане, 78-летний старик – граф Фредерикс…

На Государе был всё тот же серый бешмет и сбоку на ремне висел длинный кинжал.

Депутаты были одеты по-дорожному: в пиджаках и имели «помятый» вид… Очевидно, на них отразились предыдущие бессонные ночи, путешествие и волнения… Особенно устало выглядел Шульгин, к тому же, как казалось, менее владевший собою… Воспалённые глаза, плохо выбритые щёки, съехавший несколько на сторону галстук вокруг измятого в дороге воротника…

Генерал Рузский и я при входе молча поклонились. Главнокомандующий присел у стола, а я поместился поодаль – на угловом диване.

Вся мебель гостиной была сдвинута со своих обычных мест к стенам вагона и посредине образовалось свободное пространство.

Кончал говорить Гучков. Его ровный мягкий голос произносил тихо, но отчётливо роковые слова, выражавшие мысль о неизбежности отречения Государя в пользу Цесаревича Алексея, при регентстве Вёл. Кн. Михаила Александровича…

– К чему эти повторения, – подумал я, упустив из виду, что депутатам не известно решение Государя, уже принятое днём, за много часов до их приезда…

В это время плавная речь Гучкова как бы перебилась голосом Государя.

– Сегодня в 3 часа дня я уже принял решение о собственном отречении, которое и остаётся неизменным. Вначале я полагал передать престол моему сыну Алексею, но затем, обдумав положение, переменил своё решение и ныне отрекаюсь за себя и своего сына, в пользу моего брата Михаила… Я желал бы сохранить сына при себе, и вы, конечно, поймёте, – произнёс он волнуясь, – те чувства, которые мною руководят в данном желании…

Содержание последних слов было для генерала Рузского и меня полною неожиданностью! Мы переглянулись, но, очевидно, ни он, ни тем более я не могли вмешаться в разговор, который вёлся между Государем и членами законодательных палат и при котором мы лишь присутствовали в качестве свидетелей.

К немалому моему удивлению, против решения, объявленного Государем, не протестовали ни Гучков, ни Шульгин…

Государь, несколько помолчав, встал, намереваясь пройти в свой вагон. Поднялись со своих мест и все мы, молча и почтительно проводив Императора взглядами…

* * *

А. И. Гучков и В. В. Шульгин отошли в угол вагона и стали о чём-то вполголоса совещаться.

Выждав несколько, я подошёл к Гучкову, которого знал довольно близко по предшествовавшей совместной работе в Комиссии обороны Государственной Думы. – А. И. долго был Председателем этой комиссии, я же часто её посещал в качестве представителя Главного управления Генерального штаба по различным вопросам военного характера.

– Скажите, Александр Иванович, – спросил я, – насколько решение Императора Николая II отречься от престола не только за себя, но и за сына является согласованным с нашими основными законами?.. Не вызовет ли такое решение в будущем тяжёлых последствий?

– Не думаю, – ответил мой собеседник, – но если вопрос этот вас интересует более глубоко, обратитесь с ним к В. В. Шульгину, который у нас является специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам.

И тут же Гучков познакомил меня с Шульгиным, с которым я до того времени знаком не был.

– Видите ли, – сказал В. В., выслушав меня, – несомненно здесь юридическая неправильность. Но с точки зрения практической, которая сейчас должна превалировать, я должен высказаться в пользу принятого решения. При воцарении цесаревича Алексея будет весьма трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, столь ненавидимой в России.

При таких условиях останутся прежние влияния и самый отход от власти родителей малолетнего Императора станет фиктивным; едва ли таким решением удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсем от ребёнка, то этим будет косвенно ещё более подорвано слабое здоровье цесаревича Алексея, не говоря уже о том, что его воспитание явится ненормальным. Терновым венком страданий будут увенчаны головы всех троих!..

Возбуждённый мною вопрос, ныне, после трагической смерти всех лиц, о коих шла речь, потерял, конечно, всякое практическое значение. Но в то время я считал его весьма важным, могущим иметь серьёзные последствия. Поэтому я чувствовал удовлетворение в том, что имел случай довести о нём до сведения тех, кто получил от Временного комитета Государственной Думы полномочия урегулировать вопрос отречения и в случае согласия на это Государя привезти в столицу соответственный документ.

Дальнейший разговор как-то не клеился…

Граф Фредерикс пытался, кажется, узнать у депутатов подробности сожжения его дома в столице, во время которого, как говорили, была сильно напугана его больная жена.

Но видно было, что и у почтенного восьмидесятилетнего старца его личные заботы отходили на второй план и что он полон был мыслями о тех событиях, кои совершались перед его глазами…

Минуты казались часами…

* * *

Но вот, наконец, вошёл Государь и принёс с собою текст манифеста, отпечатанный на пишущей машинке на нескольких белых листках телеграфных бланков. Насколько помню, это и был тот проект, который составляли в Ставке, но только несколько видоизменённый, соответственно последнему решению Государя.

Депутаты внимательно ознакомились с содержанием манифеста и просили о вставке в его текст нескольких слов, казавшихся им необходимыми. Государь, не возражая, охотно исполнил эту просьбу.

Затем Государем тут же у столика был набросан текст двух указов правительствующему Сенату; один – о назначении Верховным Главнокомандующим Великого Князя Николая Николаевича и другой указ – о назначении Председателем Совета Министров князя Георгия Евгениевича Львова.

Вопрос о передаче Верховного Главнокомандования Великому Князю, подсказанный, насколько помню, Н. В. Рузским, казался всем очевидно бесспорным; что же касается второго назначения, то таковое было сделано в соответствии с мнением, выраженным присутствовавшими при этом депутатами.

Побеседовав ещё несколько минут, Государь распростился со всеми, приветливо пожал всем нам руки и удалился к себе в вагон.

Я больше не видел отрёкшегося Императора…

Все стали выходить из вагона… Следуя сзади всех, я оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на опустевший салон, служивший немым свидетелем столь важного события. Небольшие художественные часы на стене вагона показывали без четверти двенадцать. На красном ковре пола валялись скомканные клочки бумаги…

У стен беспорядочно стояли отодвинутые стулья… Посредине вагона с особой рельефностью зияло пустое пространство, точно его занимал только что вынесенный гроб с телом усопшего!..

Почти 23 года Император Николай находился во главе страны, занимавшей одну шестую часть земной поверхности и имевшую население около 170 млн человек!..

Начиналась новая, неизвестная тогда ещё глава в истории России…

* * *

По окончании приёма у отрёкшегося Императора Главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский пригласил приехавших из столицы депутатов в свой вагон. – Надо было дождаться переписки набело манифеста и указов, равно как подписания их Государем. Надо было также дать некоторую передышку депутатам, потрясённым всем пережитым, прежде отправления их в Петроград, в обратный путь…

Выйдя на темноватую, плохо освещённую платформу, мы, к удивлению своему, увидели довольно большую толпу людей, молчаливо и почтительно державшуюся в некотором отдалении от царского поезда. Как проникли эти люди на оцепленный со всех сторон вокзал? На этом вопросе не пришлось останавливаться. Да и как было препятствовать стремлению русских людей в эти решительные минуты быть поближе к центру событий?!

К толпе подошёл Гучков. Он что-то говорил им, по-видимому, трогательное, волнующее…

Видно было, как люди снимали шапки, крестились – не то прощаясь с прошлым, не то обращаясь взором к неизвестному будущему… Поражало то спокойствие, почти величавость, с которым псковичи встретили вступление России на новый путь!.. Что-то ожидает их на этом пути?.. – думалось мне.

* * *

Через час или полтора в вагон генерала Рузского были доставлены подписанные Государем Манифест об отречении, в двух экземплярах, и Указы правительствующему Сенату о назначении Верховным Главнокомандующим Великого Князя Николая Николаевича и Председателем Совета Министров князя Г. Е. Львова.

Все эти документы были помечены 15 часами (3 часа пополудни) 2 марта 1917 года, то есть тем временем, когда Императором Николаем II в действительности было принято решение об отречении от престола.

Пометка документов именно указанным часом должна была, как мне казалось, отчётливо свидетельствовать в будущем о том, что решение отрёкшегося Императора было добровольным и вне давления на него со стороны прибывших от Комитета Государственной Думы депутатов.

* * *

Выдачей такой расписки и закончился для нас во Пскове тяжёлый своими переживаниями день отречения Государя.

Около 3 часов ночи на 3 марта депутаты выехали обратно в Петроград; часом же ранее оба литерных поезда, последовательно один за другим медленно и бесшумно отошли от ст. Псков в направлении на Двинск, увозя отрёкшегося Императора и его Свиту в Ставку…

Содержание Манифеста и обоих упомянутых выше Указов правительствующему Сенату было немедленно по телеграфу передано текстуально в Ставку и Председателю «Временного правительства». За телеграфным же сообщением были отправлены по принадлежности в Петроград и подлинные указы. – Один экземпляр Манифеста об отречении приезжавшие депутаты взяли с собою; второй же экземпляр того же Манифеста хранился у меня в штабе до мая 1917 года. Когда же генерал Рузский оставил должность Главнокомандующего Северным фронтом, а я получил в командование 5-ю армию, этот экземпляр, при письме, был отправлен главе Временного правительства князю Львову. Перед отправлением документа в Петроград я приказал снять с него фотографический снимок, хранившийся у меня до большевистского переворота.

Дальнейшая судьба этого снимка, как и многих документов моего архива, мне не известна…

* * *

Вторую ночь мы без сна!.. Силы изменяют, а между тем обстановка столь ответственна, что приходится быть настороже, дабы невольно не сделать какой-либо оплошности в результате крайней усталости…

Опять тревога!.. События не ждут!.. С головокружительной быстротой мчатся они вихрем, друг друга обгоняя и не давая возможности сосредоточиться на каждом из них в отдельности!..

Уже в пятом часу утра на 3 марта, едва вернувшись домой с вокзала после отхода царских поездов в Ставку и отбытия депутатов в столицу, – вызов к аппарату.

Председатель Государственной Думы и Временного комитета М. В. Родзянко требует, чтобы переданный ему по телеграфу Манифест об отречении Императора Николая II и о передаче престола его брату Великому Князю Михаилу Александровичу не был объявляем.

– В чём дело? Почему же депутаты, вчера присланные из столицы, не были ориентированы в тех затруднениях, кои могут возникнуть? Почему они обошли без внимания сделанное им предупреждение о юридической неправильности отречения Государя, минуя сына, в пользу брата Михаила? И как вообще возможно скрыть уже отданный манифест, от которого ожидалось успокоение умов? – Мысли эти невольно отразились в моём докладе генералу Рузскому, который, одобрил их, поручил мне в этом смысле и передать его ответ Родзянке.

– Депутатов винить нельзя, – читали мы снова на телеграфной ленте, исходившей от М. В. Родзянко. – Дело в том, что неожиданно в столице вспыхнул такой солдатский бунт, который трудно себе представить. С регентством Великого Князя и воцарением наследника цесаревича, быть может, и примирились бы, но воцарение Великого Князя как Императора абсолютно неприемлемо… В толпе, – продолжал далее Родзянко, – не замечая, по-видимому, противоречий в своих словах, только и слышно: «Земли и воли», «Долой династию», «Долой Романовых»… После долгих переговоров с депутатами от рабочих нам удалось прийти только сейчас к некоторому соглашению, в результате которого через некоторое время должно быть созвано Учредительное Собрание; это последнее и должно высказать свой окончательный взгляд на форму правления…

– Постараюсь временно приостановить распространение Манифеста, – отвечал генерал Рузский, – но не могу поручиться за успех: прошло уже много времени. Во всяком случае, приведение войск к новой присяге исполнено будет лишь по получении соответственного распоряжения из Ставки. Должен вообще поставить Вас в известность, что Императорский поезд покинул уже Псков и что, по закону, в случае отсутствия Верховного Главнокомандующего (Великий Князь Николай Николаевич находился в Тифлисе), его должность замещает Начальник Штаба, действующий его именем. Таким образом, ныне центр Ваших дальнейших переговоров должен быть перенесён в Ставку; меня же прошу впредь лишь ориентировать в происходящем…

* * *

В чьи же руки отрёкшийся Император передавал в столь трудное время Престол Всероссийский?

Великий Князь Михаил Александрович был младшим сыном Императора Александра III. Хотя он до рождения цесаревича 30 июля 1904 года и являлся наследником Российского престола, но никогда не играл активной роли в государственной жизни России и держался в некоторой тени. Даже в военной деятельности своей он достиг до войны лишь должности командира полка, и лишь в период мировой войны был поставлен во главе сначала конной дивизии, а затем кавкорпуса.

Во время царствования Императора Александра III о младшем его сыне Михаиле много говорили как о любимце царя, якобы унаследовавшем натуру и даже внешность своего могучего отца. Но с течением времени, Михаил Александрович превратился в худого длинного юношу, с довольно хрупким здоровьем и вполне женскими чертами характера.

Я не сказал бы, что Великий Князь Михаил Александрович производил впечатление очень способного человека, но он проявлял любознательность, и к нему влекли его необыкновенная скромность и деликатность.

Лично у меня с ним было лишь несколько мимолётных встреч.

Царский поезд в 1904 году. Император Николай II объезжает войска, отправляемые на Дальний Восток, на войну с японцами. Я состою при военном министре генерале Сахарове, сопровождающим Государя в его поездках. 11 часов вечера. Занимаюсь в своём отделении каким-то делом. Вдруг… стук в дверь…

– Войдите, – отвечаю изнутри.

Входит Великий Князь Михаил Александрович, видимо конфузясь.

– Простите, ради Бога… я, кажется, Вам помешал?..

– Нисколько, Ваше Высочество, я очень рад Вас видеть у себя.

– Мне бы хотелось поговорить с Вами, – произносит он мягким извиняющимся голосом, спрашивая глазами, можно ли сесть. – Мне говорили, что Вы специалист по мобилизационным вопросам. Не расскажете ли Вы, как производится частичное укомплектование наших войск, отправляемых в Маньчжурию?

И далеко за полночь затянулась наша беседа, во время которой я очень скоро позабыл, что моим партнёром является брат Императора огромной и могущественной страны.

В одну из таких же поездок близ ст. Жмеринка в жестокий морозный день, при сильном ветре, должен был состояться Высочайший смотр войскам 3-й стр. бригады, отправлявшимся на войну.

Нестерпимо было сидеть неподвижно верхом на лошади. Коченели ноги, и всего охватывала дрожь. Император Николай, отличавшийся своей выносливостью, медленно и размеренно объезжал длинные ряды войск и затем, стоя на месте, пропускал их мимо себя. Но рядом с ним находившийся Великий Князь Михаил Александрович, не обладавший сильным здоровьем, сдал. Его закоченевшего, почти без чувств, сняли с лошади, обернули несколькими одеялами, взятыми из лазаретной линейки, и в таком виде отправили в поезд, где еле-еле отогрели…

Долго потом Великий Князь конфузливо улыбался, вспоминая о своих слабых силах.

В последний раз я видел Великого Князя Михаила Александровича в Ставке, летом 15-го года. Он командовал тогда на фронте не то дивизией, не то корпусом и по какому-то случаю приехал к нам в Барановичи. После завтрака у Верховного Главнокомандующего он остался как-то один в садике перед моим управлением, в видимом затруднении – куда направиться? Увидав через окно его длинную фигуру в кавказском бешмете, я вышел к нему и предложил зайти ко мне в кабинет ознакомиться с последними сведениями, полученными с фронта.

Он благодарно улыбнулся и провёл у меня более получаса, живо интересуясь всем тем, что я ему рассказывал…

Милый, симпатичный молодой человек. Такими словами охарактеризовал бы я его в качестве лица частного…

Имеет все данные быть хорошим конституционным монархом, но только в устоявшемся государстве, с твёрдым и хорошо налаженным аппаратом власти. – Таковым он мог казаться в качестве претендента на престол.

Его скромная и искренняя натура сказалась и в его браке, соединившем его с тою, которую он избрал по влечению сердца, вопреки чопорным традициям царствующих домов.