Последние дни. Том 1

Глава 3

В конце концов Дженис Корделия Пламтри очутилась в кресле, стоявшем в телевизионном фойе.

Ей случалось навещать людей в больницах, где линии на линолеумном полу вели куда-то – «Идите по желтой линии, и попадете в акушерское отделение», ну или куда-то еще, – но черные линии на сером линолеуме медицинского центра «Роузкранс» водили вокруг по большой неровной петле, в которой зияли удручающие прогалы на перекрестках коридоров. Может быть, здесь суть была в том, чтобы можно было самостоятельно выбрать место назначения – телевизионное фойе, пост дежурного медика или твоя «комната» с двумя незаправленными кроватями, без ванны и даже умывальника и с незапирающейся дверью.

В коридорах и фойе имелись окна из армированного стекла, но из них были видны только огороженные дворики, покрытые в это предвечернее время густой тенью и совершенно пустые, если не считать легких столиков и мусорных контейнеров с куполообразными крышками и распашными дверями; туда по большей части было невозможно попасть.

Висевшие по стенам блеклые репродукции акварельных изображений цветов были забраны плексигласом, а не обычным бьющимся стеклом. Она не могла припомнить, каким образом выяснила это, вроде бы она ни разу не прикасалась ни к одной из этих картинок за… девять дней – столько времени она уже провела здесь.

– Думаю, что он похож на вас, – продолжал доктор Арментроут. Тучный седовласый психиатр подтащил свое кресло к тому, в которое рухнула она, когда все же сошла с петли, прочерченной на полу, и ввалилась в телевизионное фойе. Он говорил с ней уже минуту или две, но она смотрела мимо него.

За спиной Арментроута, в подвешенном к стене (выше человеческого роста) прикрытом прозрачным плексигласовым щитом телевизоре Хамфри Богарт, сверкая зубами, безжалостным тоном говорил толстяку: «Нам не обойтись без козла отпущения». Цвета на экране не было, и все персонажи – и Толстяк, и Богарт, и Джоэл Кэйро, и «стрелок» – были черно-белыми, как воспоминания о ком-то.

Пламтри пошевелилась в кресле, обитом клеенкой, и плотнее закутала колени джинсовой курткой, но не отводила глаз от экрана. Убийство, судя по всему, уже свершилось, и козел отпущения должен был смениться.

– Ну что еще? – спросила она и рассеянно добавила: – Кто похож на меня?

– Кокрен, тот мужчина, которого доставили из норуолкской больницы, – сказал Арментроут. – Его жена погибла в минувшее воскресенье, в первый день Нового года, – на рассвете завернулась в простыню, обмотала голову плющом и выбежала прямо под машины на 280-м шоссе, в округе Сан-Матео. – Пламтри не повернула головы и не сказала ни слова, и доктор продолжил после короткой паузы: – Она была беременна, и плод тоже погиб; как вы думаете, это важно? На прошлой неделе он отвез прах в ее родовое поместье, во Францию. Судя по всему, у него там случился острый приступ паранойи, а потом еще раз, когда он сошел с самолета уже в Лос-Анджелесе.

– Вот-вот-вот! – сказала Пламтри.

– Что случилось тем воскресным утром? – спросил психиатр таким непринужденным тоном, будто задавал ей этот вопрос по меньшей мере ежедневно.

– Жена этого парня бросилась под автобус, – резким тоном бросила Пламтри, – сами же сказали. Кокошка.

– Как вы меня назвали, Дженис? – осведомился доктор, чуть повысив голос.

– Да не вас, а его. Разве вы сами не так его назвали?

– Кокрен.

Арментроут пошевелился, клеенчатое сиденье его кресла громко скрипнуло, и Пламтри ухмыльнулась, не отрывая взгляда от экрана.

– Кокрен, – громко повторил Арментроут. – А почему вы сказали, что это был автобус? Ведь я не говорил, какая ее сбила машина. Почему же вы решили, что это был автобус?

Телеэкран померк было, но тут же вспыхнул снова.

Показывали фильм с Хамфри Богартом; по-видимому, «Мальтийский сокол» – Пламтри узнала Элайшу Кука, Мэри Астор и Сидни Гринстрита. Она удивилась тому, что фильм шел в цвете, но быстро сообразила, что теперь чуть ли не все старые кинофильмы раскрасили. Она не могла вспомнить, сколько времени просидела тут, глядя на экран, и растерялась, когда, посмотрев в сторону, увидела в соседнем кресле доктора Арментроута. Распрямила согнутые ноги и вытянула их вперед – так, чтобы пятки тапок упирались в пол, а носки торчали вертикально вверх.

– Так, что вы говорили, доктор? – бодро спросила Пламтри. Не в последнюю очередь для того, чтобы оттянуть продолжение разговора; она вынула из кармана рубашки пластиковый флакон листерина, отвинтила крышку и сделала глоток.

На высоко подвешенном экране Богарт соглашался на предложение Питера Лорре сдать героиню Мэри Астор полиции. «В конце концов, – сказал Богарт, – это же она убила его». Потом он промямлил что-то насчет миль и лучника. «Неужели жертву убили издалека стрелой? Разве она находилась так далеко, что ее нельзя было достать копьем?»

Но Пламтри уже видела этот фильм, и действие должно было развиваться совсем не так: они ведь решили повесить всех собак на героя Элайши Кука. Наверно, по телевизору показывали другую версию, какой-нибудь режиссерский перемонтаж.

Пламтри посмотрела по сторонам (куда бы сплюнуть), ничего не нашла и неохотно проглотила полоскание.

– Извините, я отвлеклась, – сказала она Арментроуту. Посмотрела еще раз на экран и добавила: – Я люблю фильмы с Богартом, а вы?

Арментроут нахмурился в явном замешательстве.

– Но почему же вы сказали об автобусе?

– «Не спрашивайте – почему», – весело ответила Пламтри, процитировав недавний рекламный слоган «Будвайзера».

Все персонажи фильма всполошились, услышав стук в дверь. Пламтри вспомнила, что действие происходит в Сан-Франциско, – стук в дверь мог означать что угодно. Она вскинула палец, призывая к молчанию, и уставилась на экран.

Раскрашенный Богарт поднялся и открыл дверь – в коридоре стояла Мэри Астор, игравшая, по-видимому, собственную сестру-двойняшку. Нет, сегодня определенно показывали какую-то необычную версию фильма. Впрочем, не исключено, что она хорошо известна: возможно, альтернативные версии имеются у самых разных фильмов. У двойняшки Мэри Астор, остановившейся в дверях, на голове была капитанская фуражка, бушлат был испещрен пятнами засохшей крови, на бледном лице застыло напряженное выражение – по всем признакам, она была мертва, но она открыла рот и бесполым монотонным голосом произнесла: «Прошу прощения. Мадам позабыла, что мы договорились нынче вечером играть вместе».

Богарт на мгновение застыл, но тут же повернулся и взял двумя руками газетный сверток, лежавший на столе, похожем на алтарь; Гринстрит и Лорре ничего не сказали, когда Богарт вручил его мертвой Мэри Астор: они явно не хотели оставлять отрезанную голову убитого короля у себя. Живая Мэри Астор сидела на диване и остановившимся взглядом созерцала своего мертвого двойника, застывшего в дверях.

Новые наручные часы Пламтри бибикнули три раза. Она даже не взглянула на них.

Арментроут усмехнулся:

– Дженис, вы обзавелись пейджером?

Пламтри повернулась к нему и улыбнулась.

– Это мой zeitgeber, – сказала она. – Его дал мне доктор Мьюр. Zeitgeber в переводе с немецкого означает «податель времени». Доктор Мьюр считает, что…

– Он не доктор, а всего лишь интерн. И ваш лечащий врач не он, а я. – Доктор Арментроут резко наклонился вперед и посмотрел на ноги Пламтри. – Скажите-ка, Дженис, это Мьюр привязал зеркало к вашему колену? – Его добродушного настроения как не бывало. – Это для того, чтобы он мог заглядывать вам под юбку?

Пламтри немного задержалась с ответом, и изображение в телевизоре задрожало, но уже в следующий миг она укоризненно улыбнулась ему.

– Конечно, нет, какая глупость! – Она наклонилась и размотала пластиковую ленту, которой к колену был привязан двухдюймовый металлический диск. – Утром у меня была дюжина таких; наверно, я просто забыла отцепить это. Они нужны для… – Она умолкла на секунду, а потом горделиво произнесла: – …для инфракрасной системы анализа движения. Доктор Мьюр посадил меня перед компьютером и велел выполнить тест, и, пока я занималась этим, компьютер измерял… сколько я двигаюсь. У меня были движения даже по пятьдесят миллиметров за секунду! Докт… мистер Мьюр полагает, что у меня разлажены циркадные ритмы. Zeitgeber настроен так, чтобы подавать сигналы каждые пятнадцать минут и таким образом поддерживать у меня… чувство времени. Когда «сейчас».

Арментроут откинулся в кресле.

– Когда «сейчас», – повторил он и через несколько секунд указал на телевизор. – Вы за разговором пропустите ваш фильм с Богартом.

– Все равно он уже кончается, – ответила она.

Он открыл было рот, но передумал и сказал явно не то, что собирался:

– Но, Дженис, ведь у вас и так есть разные zeitgeber. Я заметил, что вы берете с собой в кровать первую страницу газеты, так что наутро знаете, какой наступил день, и редко говорите «привет» или что-то в этом роде, не взглянув на часы или в блокнотик, который носите в своей сумке.

Ее часы снова запищали, и телевизионный экран потемнел.

Пламтри напряженно выпрямилась; ее часы почему-то производили шум – она чувствовала вибрацию на запястье. Она не прикасалась к ним и не смотрела на них. Возможно, им полагалось производить шум. Нужно будет проследить.

Доктор Арментроут все так же сидел рядом и испытующе разглядывал ее.

– Итак, – сказал он, – чувствуете ли вы какой-нибудь прогресс после двух лет лечения?

У нее похолодело в животе, но, глубоко вздохнув и быстро поморгав, она удержала наворачивавшиеся на глаза слезы. «Все в порядке, – сказала она себе. – Это все равно что повторно пережить похороны тети Кейт».

– Кажется, да, – невозмутимо ответила она.

– Дженис, я обманул вас, – сказал на это Арментроут. – Вы находитесь здесь всего девять дней. Но ведь вы поверили мне, да?

– Мне послышалось, что вы сказали «длительного», – прошептала она. Ее часы продолжали пищать. Доктор ничего не говорил по этому поводу. Может быть, сегодня всем пациентам раздали эти дурацкие пищащие часы – как часть терапии по выправлению мозгов. Чтоза чушь!

В конце концов Арментроут перевел взгляд с лица Пламтри куда-то за ее плечо.

– А вот и мистер Кокрен, – сказал он и, деловито поднявшись на ноги, расправил полы своего длинного белого халата. – Как раз вовремя, для того чтобы провести групповое занятие по самооценке. Возможно, он расскажет нам что-нибудь забавное о своем пребывании во Франции. – И спросил, не опуская взгляда: – Дженис, вам доводилось бывать во Франции?

Она пожала плечами.

– Не удивлюсь, если да.

Она повернулась в кресле и, прищурившись, взглянула на мужчину, стоявшего рядом с доктором Мьюром возле сестринского поста. Ей показалось, что новый пациент немного похож на Богарта, донельзя утомленного Богарта: рослый, но заметно сутулящийся, неловкий, встревоженный на вид, с темными волосами, небрежно зачесанными назад так, что вдоль пробора торчали вихры.

Она улыбнулась, и телевизор снова включился, и она задумалась о том, кем может быть незнакомец, стоящий около сестринского поста. Ожидали ли психиатры нового пациента? Останется ли он здесь?

– Не удивлюсь, – сказала она, смутно сознавая, что повторила слова, которые кто-то произнес здесь совсем недавно.

– Костыль? – произнес доктор Арментроут.

Кокрен опустился в кресло и, моргая, смотрел на доктора, который подсел к столу и листал бумаги в папке сопроводительных документов, доставленных вместе с Кокреном из Норуолкской психиатрической больницы.

Сначала Кокрен отправился вместе с ним якобы в зал для собеседований, который оказался попросту каким-то подсобным помещением, где громоздились один на другом множество пластмассовых стульев, стояла классная доска и огромная устаревшая микроволновая печь, а за столом сидел один из пациентов, лысый, круглолицый однорукий пожилой человек, который, когда Арментроут попросил его уйти, начал ухмыляться и цитировать куски из Безумного чаепития «Алисы в Стране чудес», так что доктор сдался и увел Кокрена по коридору к своему запертому кабинету.

Теперь же Арментроут вздернул кустистые брови и постучал пальцем по стопке бумаг:

– Почему здесь написано «Костыль»?

– О, это прозвище, – ответил Кокрен. – Еще с тех пор, как я ребенком сломал ногу.

– Значит, у вас одна нога короче другой?…

– Нет, доктор. – Арментроут не сводил с него глаз, и Кокрен беспомощно продолжил: – Э-э… я просто прихрамываю немного в плохую погоду.

– Значит, прихрамываете в плохую погоду… – Арментроут перевернул листок. – В воскресенье на Вигнс-стрит вас, похоже, хромота не донимала. Разбив витрину в винном магазине, вы помчались прочь, как олимпийский чемпион, и полицейским пришлось потрудиться, чтобы поймать вас. – Он вновь посмотрел на Кокрена и улыбнулся. – Наверно, погода тогда была хорошей.

Кокрен умудрился изобразить слабую улыбку:

– В ментальном смысле – плохой. Я подумал, что увидел человека в винном магазине.

– Наверно, так оно и было.

– Я имею в виду – определенного человека, которого уже встречал в Париже. Всего за пару дней до этого. Его звали Мондар… если только мне все это не померещилось – встреча с ним и все прочее. И он превратился в быка, то есть у него голова стала бычьей, как у минотавра. Я отразил все в этих записках и рассказал доктору в «Метрополитен». И я подумал, что эта женщина-полицейский, – он невесело усмехнулся, – хочет убить меня, разорвать на куски и отдать ему мою голову. – Он тяжело вздохнул. – Как она?

– Вы выбили ей два зуба. Следовательно, ативан и галоперидол… я вам отменю, если вы будете хорошо себя вести.

– Скажу честно, доктор, я не знаю, смогу ли хорошо себя вести. В воскресенье на Вигнс-стрит я совершенно не намеревался впадать в безумие.

– Итак, в промежутке между рейсами вы покинули аэропорт. Ведь вы же планировали пересесть на рейс в Сан-Франциско, верно? А сами выбросили все свои документы.

– М-м… тогда это показалось мне очень важным. Полагаю, я решил, что он может найти меня… что он нашел меня в том винном магазине.

Арментроут кивнул:

– И вы, значит, уже видели этого человека.

– Да, во Франции. В Париже. В пятницу.

– Нет, я имел в виду… да где же это? – Доктор отлистал назад несколько страниц. – Четыре года назад, в конце апреля 1990 года. И тоже на Вигнс-стрит – н-да… как раз после «припадка», случившегося с вами во время медового месяца.

Сердце Кокрена вдруг заколотилось, он захотел вцепиться в подлокотники, но руки не повиновались.

– И это тоже был он? – прошептал он. – Тогда, в тот раз, на нем была деревянная маска. Но… да, пожалуй, и тогда это был он. Вот это да! – Он помотал головой и повторил дрожащим голосом: – Вот это да… Вы, ребята, тут сильны. Я и забыл, что это случилось на той же самой улице Лос-Анджелеса. Наверно, и полицейский протокол с того раза сохранился, да?

– Что случилось во время вашего медового месяца?

– Я… я спятил. Мы поженились шестого апреля девяностого года в одном заведении на Стрип, и…

– Стрип? Вы имеете в виду Сансет-бульвар?

– Нет, это Стрип в Лас-Вегасе, Лас-Вегас-бульвар. Мы…

– Правда? Ну-ну-ну! А я решил, что вы поженились в Лос-Анджелесе!

– Нет, в Лас-Вегасе. И…

– Во «Фламинго»?

– Нет. – Кокрен снова поморгал, глядя на доктора. – Нет, в некой венчальной часовне под названием «Трой и Кресс».

– О, еще лучше! – радостно воскликнул Арментроут. У толстячка-психиатра был такой вид, будто ему хотелось захлопать в ладоши. – Но я лучше помолчу. Продолжайте.

– Я не выдумываю. Это должно быть в ваших бумагах.

– Не сомневаюсь, что вы говорите чистую правду. Дальше, пожалуйста.

«Психиатры!» – сказал себе Кокрен, пытаясь придать своей мысли оттенок насмешливой бесшабашности.

– И наутро, прямо на рассвете, в субботу, под самой нашей дверью заревел автомобильный сигнал – оглушительно заревел; при часовне был мотель, и комнаты располагались прямо за ней. Это потом мне сказали, что всего-навсего гудел автомобиль. Но я был с тяжелого похмелья, и, может быть, не протрезвел еще, и увидел во сне громадного мужчину в маске, который ревел, как лев, и разрушал дом, где был заперт, одной только силой воли. Оглушительный шум. А потом он вырвался на свободу и мог сделать что угодно.

Арментроут кивнул и вскинул брови.

– И мы покинули Вегас. Я был в панике. – Он посмотрел на психиатра. – У меня случилась паническая атака… – добавил он, жалея, что не удалось произнести эти слова более решительным тоном. – Нине пришлось вести машину всю дорогу через пустыню Мохаве. – Он поднял правую руку. – Я боялся, что мы, если за руль сяду я, заедем бог знает куда. Когда мы добрались до Калифорнии, я все же сел за руль… и нас занесло в Лос-Анджелес… на, как я теперь понимаю, Вигнс-стрит.

– Где вы и увидели его.

– Совершенно верно. На противоположной стороне улицы. На нем была деревянная маска, и он… манил к себе, как Грегори Пек со спины Моби Дика. – Кокрен поднял взгляд, увидел, что психиатр смотрит на него, и пояснил: – В кино.

– И тогда вы тоже ударили кулаком по стеклу витрины и поранили запястье осколком. Полицейские решили, что вы сделали это намеренно, и написали в своем заключении о попытке самоубийства в состоянии психического обострения.

– Я не пытался покончить с собой, – возразил Кокрен. – Прошло, правда, почти пять лет, и я не поручусь за точность, но думаю, что я хотел отрезать себе правую руку.

– О, достаточно.

Арментроут отодвинул папку с бумагами, встал и перешел к шкафу, стоявшему у дальней стены. Он выдвинул верхний ящик и вернулся к столу, держа в руках блокнот на пружине и две изящные шкатулки, обтянутые пурпурным бархатом. Вновь усевшись за стол, он положил шкатулки возле телефона так, чтобы Кокрен точно не смог дотянуться до них, и резко откинул крышку блокнота.

– Вы женились шестого апреля, – сказал он.

– Д-да, – растерянно ответил Кокрен.

– Очень интересно! Неделей позже там многие сошли с ума… Вернее, на плотине Гувера, но это совсем недалеко оттуда. К большинству из них рассудок вернулся уже на следующий день, но два джентльмена упали с нижнего фаса плотины и разбились насмерть. – Он откинулся в кресле и улыбнулся Кокрену. – У нас тут проживает женщина, у которой в апреле 1990 года в Лас-Вегасе тоже случился нервный припадок (пятнадцатого числа, в Пасхальное воскресенье).

– Э-э… она тоже лишилась рассудка в Лос-Анджелесе?

– Да. Вернее, неподалеку, в Лейкадии… Впрочем, это уже почти Сан-Диего. Но девять дней назад она позвонила в полицию и сообщила, что убила человека. Сказала, что это был король и что она убила его стрелой для гарпунного ружья. Вы верите в призраков?

– Черт возьми, конечно, нет! – сердито бросил Кокрен и покачал головой. – Извините… я думал, что вы будете показывать мне пятна Роршаха или заставите истолковывать пословицы, как делали в Норуолкской больнице. Нет, я не верю в призраков.

– Вам случалось видеть что-нибудь такое, что вы сочли бы сверхъестественным?

– Ну, не далее как позавчера я видел на Вигнс-стрит, как человек превратился в быка.

Арментроут несколько секунд смотрел на него без всякого выражения.

– Вы перешли ко враждебному настрою.

– Нет. Извините, я…

– Только что вы были готовы к сотрудничеству. С вашей нынешней повышенной лабильностью вы не сможете плодотворно работать в группе.

– Чем? – спросил Кокрен, не понимая, почему его сочли дерзким.

– Вам показали вашу «комнату»? Рассказали, где кафетерий, душевая?

– Да.

– Тот однорукий человек, которого я не мог уговорить выйти из переговорной, – ваш сосед по комнате. Джон Бич, но мы все называем его Лонг-Джон. Я почти уверен, что это не настоящее его имя; вероятно, он выбрал его лишь потому, что его нашли в Лонг-Биче. Он у нас с ноября девяносто второго года.

Кокрен чувствовал себя опустошенным; оставалось надеяться, что однорукий не станет цитировать «Алису в Стране чудес» непрерывно.

– Он будет с вами в группе. И Дженис Пламтри – та самая женщина, с которой случился приступ в Вегасе в девяностом и которая считает, что девять дней назад убила короля. Вы можете тоже принять участие. Если вы проявите излишнюю импульсивность или разрезвитесь, я попрошу вас уйти.

«Разрезвлюсь?» – подумал Кокрен, невольно представляя себе звериные головы с клыками и рогами на каменном полу старой коптильни.

Арментроут повел его обратно по коридору в телевизионное фойе, но Кокрен приотстал в дверях, а доктор прошагал по блестящему навощенному полу и опустился в одно из покрытых чехлами кресел, стоявших вокруг стола для заседаний близ окна. За столом уже сидели четверо мужчин и две женщины; от входа в зал можно было рассмотреть только их силуэты, и Кокрен подумал, что, пожалуй, пора уже включить свет или задернуть занавески, потому что предвечернее солнце заливало комнату горизонтальными оранжевыми лучами сквозь кусты, вившиеся за армированными стеклами.

– Мои гражданские права грубо нарушены, – резко говорила сидевшая за столом молодая женщина. – Я ничего не подписывала, и меня удерживают здесь против моей воли. Сколько насчитают в Сан-Диего за девять дней на муниципальной автостоянке, а? Могу поручиться, штраф будет больше стоимости самой машины, – это всего лишь «Тойота силери» восемьдесят пятого года, но она нужна мне для работы, и вы за все это ответите, докторишки недоделанные.

– Дженис, это была «Тойота крессида», – сказал Арментроут, и шар его головы, освещенный сзади, повернулся то ли к Кокрену, то ли к окну. – Если только вы не имеете в виду какую-нибудь еще машину – например, автобус.

– Идите в жопу, доктор, – ответила женщина, – вы меня больше не запугаете. Она была припаркована по всем правилам, и…

– Дженис, – резким тоном перебил ее другой мужчина, – переходить на личности нельзя, и это даже не обсуждается. Если хотите остаться, соблюдайте правила. – Он поднял голову. – Вы пришли на группу по самооценке?

Кокрен понял, что вопрос относится к нему, и нерешительно поплелся вперед.

– Проходите и садитесь, Сид, – распорядился Арментроут и сказал, обращаясь к группе: – Это новый пациент Сид Кокрен.

Кокрен ускорил шаг, прищурился от света и направился к ближайшему свободному креслу, которое оказалось в конце стола, рядом с рассерженной молодой женщиной; окно оказалось справа и чуть позади него.

– Здравствуйте, Сид, – сказал мужчина, одернувший сердитую женщину; на нем, как и на Арментроуте, был белый халат, и он, по всей видимости, тоже являлся врачом. – Как поживаете?

Кокрен посмотрел в молодое улыбающееся лицо и ровным голосом ответил:

– Прекрасно.

– Хо-хо! – вставил Арментроут.

– Меня зовут Фил Мьюр, – продолжал молодой врач. – Мы собрались здесь сегодня, для того чтобы обсудить проблему самооценки. Я как раз говорил о том, что нельзя никого полюбить, пока не научишься любить самого себя…

Его перебила все та же женщина:

– А я как раз говорила: «Идите в ж…, доктор». – Она указала на Арментроута. – Ему. «Хо-хо!» Гнусный жирдяй.

Кокрен испуганно взглянул на нее – и поймал себя на том, что ему приходится сдерживать улыбку. Загорелое лицо под шапкой растрепанных белокурых волос, с раздвоенным подбородком, широким ртом и высокими скулами выдавало характер, которому лучше всего подходило французское слово gamin[16], а смеховые морщинки под глазами и на щеках заставляли воспринимать ее взрыв как некую ребяческую браваду.

Рассчитывая спасти ее от изгнания с группового тренинга, он снисходительно хохотнул, как будто услышал какую-то нейтральную шутку.

Но стоило ей резко повернуть голову к нему, как он осекся. Ее зрачки были не больше булавочной головки, и вокруг радужек было слишком много белого, и туго натянутая кожа на скулах шла пятнами…

Неожиданно для всех старичок, который только что, как всем казалось, спокойно дремал, подался вперед и стукнул хрупким кулачком по столу, разбросав костяшки забытого кем-то домино.

– Убийцы! – взревел он. – Вот кто вы такие! Врачи-убийцы! Вы убиваете меня своими иголками! – Он резко повернулся в кресле и вдруг стиснул обеими руками горло Мьюра.

Мьюр сумел подняться на ноги, подняв вместе с собой и старичка, но разжать сдавившие горло пальцы не смог, и жилы под напряженным подбородком вздулись, как натянутые канаты.

– Санитары! – взревел Арментроут, вскакивая на ноги, отшвырнув кресло. – Зеленый код! Срочно, инъекцию!

Дверь дежурного поста с грохотом распахнулась, оттуда выскочили двое санитаров, которые с помощью нескольких поднявшихся из-за стола пациентов оторвали старика от Мьюра и уложили на пол лицом вниз.

– Во имя Иисуса, я стану хрустящей отбивной! – хрипел старик, прижатый щекой к клетке линолеума. – Сучьи дети! Хеклы-Джеклы![17]

Арментроут стоял у стола.

– Торазин, – приказал он медсестре, – двести миллиграммов внутривенно. «На вязки» в «тихую комнату», пока я не отменю. – Из коридора вбежали двое охранников в форме; быстро оценив обстановку, они прицепили к поясам дубинки, нагнулись к старику, и державшие его пациенты разошлись по своим местам. Во время этой суматохи под потолком зажглись люминесцентные лампы, и врачи с пациентами снова расселись по местам с таким видом, будто групповое занятие только началось.

Тут кто-то дернул Кокрена за рукав, и он чуть не подскочил, поняв, что это та самая женщина, Дженис, но, повернувшись, он вдруг обнаружил, что она улыбается. Ей было не больше тридцати.

– Привязанный за руки и за ноги к кровати в «тихой комнате», – сказала она, – он быстро придет в себя.

Кокрен улыбнулся ей в ответ, тронутый тем, что она взяла на себя труд перевести для него жаргон психиатров, не дожидаясь от него признания в своей неграмотности; на самом-то деле он все понял, так как ему самому довелось в 1990 году полежать «на вязках» в «тихой комнате».

– Ага, – неопределенно отозвался он, – надеюсь, что так и будет.

Двое тружеников психического здоровья вкатили в зал красную каталку, подняли на нее старика и пристегнули ремнями. Кокрен увидел удаляющуюся медсестру с пустым шприцем.

Мьюр потер горло.

– И полагаю, Дженис… – Он поглядел на нее через стол, не договорил и начал снова: – Дженис, может быть, теперь воздержитесь от ненужных выпадов?

– Приношу всем свои извинения, – сказала она и проводила взглядом удалявшуюся каталку. – Надеюсь, мистеру Регеши станет лучше.

– Он просто вспылил, – бросил Арментроут, вновь устраиваясь в кресле. – Совершенно нехарактерно для него.

– Мы ощущаем себя уязвимыми, подверженными различным опасностям, – хрипло сказал Мьюр, – занимаем оборонительную позицию и стараемся перейти в атаку, если не способны быть довольными собой. Мы чувствуем себя наподобие жуков на дороге, на которых в любой момент могут наступить.

Он улыбнулся и подмигнул пациентам:

– Дженис, я думаю, что ваш повторяющийся сон, в котором на вас падает солнце с неба, указывает именно на такой образ мыслей. Что вы об этом думаете?

Кокрен напрягся, но женщина серьезно кивнула:

– Думаю, что это верно подмечено. Я всегда и всего боялась – работы, документов, людей. Всю жизнь провела в страхе. Единственный просвет в моем состоянии – то, что здесь я наконец-то получаю хорошую, заботливую, квалифицированную помощь.

– Что ж, – неуверенно сказал Мьюр, – это хорошо. – Он перевел взгляд на Кокрена: – Э-э… Сид, я посмотрел вашу историю и думаю, что вы боитесь травм. Я заметил, что, когда несчастный мистер Регеши напал на меня, вы не сдвинулись, чтобы помочь мне. Подозреваю, что это характеризует вас, – вы боитесь протянуть руку людям.

Кокрен неловко поерзал в кресле.

– Иной раз, протянув кому-то руку, имеешь все шансы ее лишиться. – Лишь после этой фразы он заметил, что за противоположным концом стола сидит Лонг-Джон Бич. Однорукий оскалился, и костяшка домино на столе перед ним вдруг беззвучно перевернулась, словно он взял ее невидимыми пальцами отсутствующей руки.

Никто другой не заметил этого фокуса, и Кокрен поспешно перевел взгляд обратно на Мьюра. «Наверно, – подумал он, – Лонг-Джон привязал к костяшке волосок и потянул за него оставшейся рукой. У него должна быть прорва подобных трюков. И он мой сосед по палате! А я, похоже, сейчас оскорбил его случайной фразой. Погано!»

Хотя взгляд Кокрена был очень коротким, Мьюр, несомненно, проследил его.

– Лонг-Джон совершенно не помнит, как лишился руки. Всей руки. Но это отнюдь его не тревожит, так ведь, Джон?

– В некоторых садах, – проговорил Лонг-Джон Бич задумчивым тоном, как будто пояснял что-то, сказанное раньше, – клумбы такие жесткие, что цветы не могут даже пустить там корни… Они просто шляются… и выбегают прямо на улицу.

– Гномы из «Белоснежки», – вставила Дженис, – всегда возвращались домой по вечерам, потому что за их домиками так хорошо ухаживали. Белоснежка помогала им поддерживать жилье в полном порядке.

Кокрен подумал о своем собственном маленьком бунгало 1920-х годов постройки на юге Дейли-Сити, всего в нескольких милях по 280-му шоссе от виноградников «Пейс», расположенных на склонах гор Сан-Бруно, и с горестным изумлением отметил, что эти доктора, по всей видимости, сочтут «крайне целесообразным» для него «поделиться» всем этим – в идеале, со слезами и сбивающимся дыханием. И тут же почувствовал, что его лицо покрылось холодным липким потом: он понял, что хочет говорить об этом, пусть даже с этими душевнобольными посторонними людьми, – говорить о комнатке, которую Нина обустроила, готовясь к появлению на свет младенца, об обоях с плюшевыми мишками и переговорном устройстве, которое они купили, чтобы наверняка услышать, если младенец заплачет, проснувшись ночью. Им казалось, что перед ними двоими открыта безоблачная жизнь, и Нина даже купила два смежных участка на соседнем Вудлонском кладбище, как раз по другую сторону шоссе… Но теперь прах Нины покоится во Франции, и Кокрену придется когда-нибудь лечь там в одиночестве.

Тут Дженис прикоснулась к его руке, и он порывисто схватил и сжал ее ладонь, но в его глазах все расплывалось от нахлынувших слез, и Арментроут, несомненно, смотрел на него, и отметина на костяшках пальцев нестерпимо зудела; он высвободил руку, отодвинул кресло и поднялся.

– Я очень устал. – С большим трудом заставив себя внятно произнести эти слова, он вышел из помещения размеренным шагом, задержав дыхание, потому что знал, что первый же вдох прорвется громким всхлипом.

Он кое-как добрел по коридору до своей «комнаты» и рухнул ничком на ближайшую из двух коек, сотрясаясь от рыданий, раскинув руки и ноги по углам постели, будто его самого взяли «на вязки».

– У нее СМЛ, – сказал Мьюр Арментроуту. Он прихлебывал кофе, продолжая рассеянно потирать свободной рукой горло. Они стояли в комнате сестринского поста возле доски назначений и поощрений, и Мьюр ткнул чашкой с кофе в сторону фамилии Дженис, рядом с которой мелом было написано «БОР» – «без огня и режущих» предметов (знак того, что ей, как и большинству других пациентов, нельзя давать в руки зажигалку или ножницы).

– Сволочная мерзкая… либидофрения, – буркнул Арментроут, мечтая о том, чтобы телефон в зале наконец-то перестал звонить.

– Нет, – с некоторым высокомерием ответил Мьюр, явно не принимая шутки. – Неужели вы не видели нового выпуска руководства по диагностике? Синдром множественной личности. То, что раньше называлось ДРИ.

Арментроут воззрился на интерна. Мьюр непрерывно дерзил с тех самых пор, как стало известно о дальнейшей судьбе девушки с биполярным расстройством и ожирением, которую Арментроут лечил и выписал на минувшей неделе: толстушка повесилась на следующий день после возвращения домой.

– У Пламтри нет диссоциативного расстройства идентичности, – сказал Арментроут. – Или, как вы выразились, СМЛ. И я не одобряю ни вашей затеи с исследованием ее циркадных ритмов, ни того, что вы надели на нее… zeitgeber? Дурацкие часики, которые все время пищат. Не вы, а я ее лечащий врач, и это я отвечаю…

– Часы – это привязка к реальности, – перебил его Мьюр. – При агрессивном вторжении воспоминаний о травмах, раздробивших ее личность, они принудительно напоминают ей о том, что она находится здесь, сейчас, в безопасности… Она не…

– Смену личностей в ней прекрасно видно и так! Думаю, это подмечают даже пациенты – вы слышали слова Регеши насчет Хеклов и Джеклов? Вероятно, он имел в виду Джекила и Хайда… Вот только не могу понять, почему он как будто злился на нее…

«Черт возьми, нет у нее никакого множественного расстройства. У нее депрессия и бред с признаками невроза навязчивых состояний… Ее непрерывное стремление мыться в душе и полоскать рот, нижнее белье, распределенное по дням недели…»

– В таком случае, почему вы ей ничего не назначаете? Галоперидол, кломипрамин. – Мьюр поставил чашку и направился к столу.

К немалой тревоге Арментроута, он взял стопку историй болезни и принялся листать назначения.

– Филип, вы еще слишком неопытны, для того чтобы критиковать мои методы, – резко произнес Арментроут, сделав шаг вперед. – В ее случае присутствуют конфиденциальные данные…

– Инъекция атропина после полуночи сегодня? – прочитал вслух Мьюр, перебив его. Потом поднял взгляд и поспешно захлопнул папку. – Зачем? Чтобы расширить зрачки? Очевидно же, что ее точечные зрачки – это конверсионное расстройство, вроде истерической слепоты или паралича! Как и эритема, ее неестественный загар, если вы обращали на это внимание. Мой бог, от атропина ее зрачки станут не нормальными, а громадными, как горловина мусорного бака.

Арментроут уставился ему в глаза, и Мьюр отвел взгляд.

– Мистер Мьюр, я вынужден приказать вам как главный психиатр вести себя скромнее. Вы всего лишь интерн (студент, по сути дела!), и вы забываетесь. – Телефон-автомат для пациентов в фойе продолжал звонить, и он повысил голос: – Мне не нужны отрывки из инструкции по действию атропина, сколь бы благими намерениями вы ни руководствовались. Следует ли мне развивать эту тему?

– Нет, сэр, – ответил Мьюр, все так же глядя в сторону.

– Вот и замечательно – для нас обоих. Вы собираетесь домой?

– Да, сэр…

– В таком случае, увидимся… вы ведь завтра не работаете, да?

– Завтра я весь день в Ирвинском центре, в Ориндже.

– Ну вот, так я и думал. Не попадете на нашу социализационную вечеринку с мороженым! Что ж, значит, увидимся в четверг.

Мьюр вышел из комнаты, не сказав ни слова.

Арментроут проводил его взглядом, а потом обогнул заваленные бумагами столы, подошел к окну и посмотрел на находившихся в телевизионном фойе пациентов, никто из которых даже и не думал подойти к телефону. Пламтри и Лонг-Джон Бич остались за столом и после того, как дурацкая группа по повышению самооценки распалась (Арментроут безусловно предпочитал быстротечную медикаментозную терапию психических расстройств продолжительной, нудной и нередко опасной психотерапии), к ним присоединился Сид Кокрен, преодолевший свой приступ хандры. Они вроде бы играли в карты.

«У тебя завтра напряженный день, – напомнил он себе. – Надо будет согласовать бумаги анестезистки и палатной сестры, а потом заняться Пламтри – как только она придет в себя после процедуры. Напряженный день, и хорошо, если ночью удастся урвать хоть несколько часов сна. Зато завтра ты, очень даже возможно, выяснишь, что случилось в Новый год, и узнаешь, как это повторить».

Филип – дурачок! Атропин используется не только для расширения зрачков, но и уменьшает выделение слюны и носовой слизи, что крайне желательно при проведении того, что пациенты иногда называют «эдисоновской медициной».

Поначалу они пытались играть на сигареты, но после того как Лонг-Джон Бич дважды съел банк – схватил кучку «Мальборо», сунул в рот и счавкал прямо с фильтрами, – Кокрен и Пламтри решили играть на воображаемые деньги.

Они вяло играли в пятикарточный стад. В этой игре с короткой «рукой» имеется немалый шанс выигрыша с приходом первой же пары, и, чтобы избежать этого, они объявили всех дам джокерами, а потом Лонг-Джон Бич предложил выкинуть из колоды короля-самоубийцу.

– Разделяю это отношение, – высокопарно заявила Дженис.

– Что такое король-самоубийца? – спросил Кокрен.

Однорукий ловко перебрал пальцами колоду и щелчком отправил в сторону Кокрена короля червей, и Кокрен увидел, что стилизованный король замахнулся мечом, который по замыслу художника, несомненно, должен был находиться за головой, но по небрежности вышло так, будто клинок воткнут в голову.

– Да уж, – нервно воскликнул Кокрен. – Кому нужно такое?

Дженис только что выиграла «много тысяч долларов» с парой дам и королем, что, согласно принятым игроками правилам, составляло тройку королей; Кокрен, увидев сданную в открытую даму, сразу спасовал, а вот Лонг-Джон Бич с идиотским упрямством торговался до конца, имея на руках пару пятерок.

– Нужно, чтобы все было по-честному, – пробубнил старик.

– Джон, я чуть не спасовала, когда вы на третьей сдаче повысили ставку, – сказала ему Дженис. – Опасалась, что у вас сильный подбор. – Кокрен понял, что эта реплика была всего лишь любезной попыткой сделать вид, будто она увидела стратегию за бессмысленной игрой старика.

Естественно, тасовать карты Бич не мог, и Кокрен сдал их, после того как Дженис собрала и перетасовала карты – умело, держа колоду низко над столом лицом вниз, так, что ни одна карта не мелькнула сверху, – и выложила на стол три карты рубашкой вверх.

– Вам уже назначили дату ВСК? – спросила она Кокрена и тут же пояснила: – Это врачебно-судебная комиссия, результаты которой дают больнице право держать вас тут дольше двух недель.

– Дольше двух недель?… – повторил Кокрен. – Черт возьми, нет… еще нет. – У него были восьмерка втемную и восьмерка открытая, и он намеревался поднимать ставку, пока не появится дама. – Меня привезли прямо по «51–50» на семьдесят два часа наблюдения, которые закончатся завтра под утро, так что, полагаю, утром в четверг выпустят. И ума не приложу, зачем кому-то понадобилось везти меня сюда из Норуолка. У меня полно работы, а Арментроут даже не назначил мне никаких медикаментов.

– Ставлю тысячу дымков, – объявил Лонг-Джон Бич, показывая туза. Его маленькие черные глазки, которые, казалось, вовсе не имели глазниц, быстро моргали.

– Джон, мы теперь играем на воображаемые доллары, – напомнила ему Дженис. – Вы же съели все сигареты, помните? – И вновь обратилась к Кокрену: – Он хотя бы говорил с вами? Доктор Арментроут.

– Несколько минут, в своем кабинете, – ответил Кокрен. – Она «стоит», – сказал он Лонг-Джону Бичу, – а я повышаю на тысячу.

– Она «стоит», – повторил старик, продолжая моргать.

– Он захочет еще раз побеседовать с вами, – задумчиво проговорила Пламтри. – И перед этим, наверно, даст вам какие-то лекарства. Не сопротивляйтесь, расскажите ему все, что знаете… обо всех ваших проблемах… чтобы он утратил к вам интерес. Он… он может удержать здесь кого захочет и сколько захочет.

– Я здесь два с половиной года, – вмешался старик. – У меня был коллапс легкого, но теперь я здоров так давно, что оно готово свернуться снова.

«Мозги у тебя свернулись», – подумал Кокрен. Он уставился в окно, поежился, увидев, как свет прожекторов, направленных на легкие столики в огороженном дворе, лишь подчеркивает полную темноту на раскинувшейся дальше автостоянке, и подумал о вплавленной в стекло проволочной сетке, которая не позволит ему разбить окно, и о множестве тяжелых стальных дверей с двойными замками, отделявшими его от настоящего мира работы, баров, шоссе и нормальных людей.

Телефон продолжал надрываться, но Кокрен снова вспомнил о переговорном устройстве для будущего младенца, которое они с Ниной купили, чтобы слышать, не заплакал ли он, вспомнил рассеянные слова Лонг-Джона Бича: «Она стоит», – и ему расхотелось отвечать на звонок.

– А у вас, – обратился он к Пламтри, – уже была эта… ВК?

– Да. – От грустной улыбки на ее щеках появились ямочки. – Неделю назад, как раз в той переговорной комнате. На эти слушания разрешают пригласить двух родственников или друзей с воли. Мамочка не захотела прийти, зато пришла Коди, моя соседка по квартире. Коди никому спуску не даст.

– О… – Однорукий не принял повышенную ставку Кокрена, но Кокрен совершенно не желал вести с ним какие-нибудь разговоры. – И что же сделала Коди?

Пламтри вздохнула:

– Даже и не знаю. Похоже, что она побила адвоката пациентки – у него вроде бы губа была разбита. Наверно, доктор Арментроут ее разозлил. Но в итоге я теперь прохожу по разряду «53–53» с подозрением на «53–58» – больнице поручили временное опекунство надо мной, и теперь она может продержать меня здесь год… или, – она кивнула в сторону Лонг-Джона Бича, – еще дольше. Так что и моя работа официантки, и моя машина – все это ушло в историю.

– Это… Дженис, мне очень жаль, – отозвался Кокрен. – Как только выйду, посмотрю, не удастся ли мне что-нибудь сделать… – Он почувствовал, что краснеет: слова казались ему неловкими, но в этот момент он действительно захотел вытащить ее из больницы, от этого зловещего доктора. Перегнувшись через стол, он взял ее за руку. – Клянусь, я вытащу вас отсюда.

Пламтри пожала плечами и сморгнула навернувшиеся слезы, но посмотрела в глаза Кокрену с твердой улыбкой.

– «Куда ни взглянет око неба, – продекламировала она, – всюду для мудреца – счастливый порт и пристань»[18].

Кокрен вдруг почувствовал, как по его рукам побежали мурашки, как будто туда вернулось утраченное было кровообращение, и он сплел свои пальцы с ее. Это были строки из «Ричарда II», из монолога, который его жена Нина часто цитировала, будучи не в настроении, и он отлично их помнил. Они следовали сразу за эпизодом, когда король изгнал герцогов, и Кокрен, вспомнив, за что Пламтри попала сюда (она уверяла, будто убила короля), продолжил монолог:

– «Вообрази, что птицы – музыканты, – неуверенно проговорил он, – что дерн – травой усыпанная зала, цветы – красавицы, твои шаги – торжественный или веселый танец…»[19]

И тут Лонг-Джон Бич открыл рот, и в его резком клокочущем выдохе послышалась плещущая какофония, схожая с шумом дальнего бунта, а потом женским голосом, как бы язвительно издеваясь, он закончил монолог:

– «Того из нас тоска грызет слабей, кто ею небрежет, смеясь над ней»[20].

…А потом Кокрен вдруг очутился на линолеумном полу в каких-то футах от стола, дрожа всем телом, а отброшенное кресло валялось у стены в нескольких футах за его спиной: женский голос оказался голосом покойной Нины, и, когда Кокрен резко обернулся, обнаружилось, что рядом с ним сидит массивная фигура, с лицом, закрытым деревянной маской, и зрачки золотых глаз, смотревших на него сквозь прорезанные глазницы, были горизонтальными, как у козы. Кокрен мгновенно извернулся, подхлестнутый приступом своего иррационального рефлекторного страха, и со всей силы всадил правый кулак точно в середину маски.

Но по полу, вывалившись из перевернутого кресла, покатился Лонг-Джон Бич; кровь хлестала из его расплющенного носа и растекалась лужицами по глянцевому линолеуму.

Пламтри соскочила со своего места, обогнула стол и опустилась на колени возле старика, но вовсе не для того, чтобы помочь ему; она вскинула сжатый кулак выше уха и яростно стукнула по лужице крови на полу. В миг удара что-то хрустнуло, и при этом звуке скальп Кокрена словно натянулся от всплеска сочувствия.

– Иисусе! – раздался хриплый крик со стороны сестринского поста. – Санитары! Зеленый, мать вашу, код! Силовая остановка!

Пламтри успела лишь встретиться взглядом с Кокреном и улыбнуться, когда дверь распахнулась, в ней появился и ввалился в комнату поднятый вертикально матрас, который несли двое охранников; этим матрасом они сбили Пламтри с ног, так что она упала навзничь, накрыли ее и навалились сверху, чтобы не дать ей подняться.

– Это… – выдохнул Кокрен, – это неона, это я его ударил.

Арментроут, вбежавший в комнату, злобно посмотрел на Кокрена.

– На нее посмотрите! – рявкнул он.

Окровавленный кулак Пламтри на мгновение высунулся из-под матраса, но один из охранников тут же перехватил руку за запястье и прижал к полу.

– И какой же рукой его ударили вы? – ядовито осведомился Арментроут.

Кокрен поднял правую руку, и у него похолодело в животе: он увидел (но почему-то совсем не удивился этому), что кожа на костяшках пальцев совершенно целая, и даже на пятне депигментации в форме листа плюща нет ни ссадинки.

– Ей – никаких лекарств, – резко бросил Арментроут дежурной медсестре, вбежавшей в комнату со шприцом наготове. – Только не сегодня; ей… э-э… через пару часов назначен укол атропина. И не спорьте со мной! Поместите ее в «тихую комнату», «на вязки», с пятиминутным контролем.

Один из охранников изумленно воззрился на него снизу вверх.

– Вы не дадите ей успокоительного? – спросил он, покачиваясь на матрасе, под которым извивалось тело Пламтри.

– Это я ударил старика! – крикнул Кокрен. – Я, а не она!

– Вы заработали себе медикаментозную программу, – будто непринужденным тоном, но очень быстро сказал ему Арментроут, – этим… мальчишеским рыцарством. Нет, – вновь обратился он к охраннику. – Просто выведите ее отсюда.

– Ужас! – буркнул тот себе под нос. – Стэн, держи другую руку, а я выверну разбитую.

– Смотри, чтобы не укусила, – предупредил его напарник, запуская руки под матрас. – Я ее еще и за волосы держу, но она, похоже, готова оторвать их вместе со скальпом.

Охранники вздернули Пламтри на ноги. Она скалила зубы и яростно щурилась, но конвоир умело завернул ей поврежденную руку, и стоило ему нажать чуть сильнее, как ее колени подогнулись и губы болезненно искривились. Охранники медленно вытащили ее из помещения. Дежурная медсестра усадила Лонг-Джона Бича в кресло, где он и застыл, уронив между коленями лицо, с которого быстро капала кровь, пока она говорила по стоявшему рядом телефону.

– Вы помните дорогу в свою комнату? – спросил Арментроут Кокрена. – Отлично, сказал он, когда тот кивнул. – Идите к себе и ложитесь спать. Ваш сосед, по всей видимости, задержится. – Кокрен замялся, не глядя врачу в глаза: его первым порывом было сказать Арментроуту, что у него только что случился повтор галлюцинации, из-за которой он попал сначала в полицию, а потом сюда, но теперь он порадовался тому, что Арментроут не дал ему говорить, потому что сейчас любая неуверенность, которую он может проявить, будет рассматриваться как реакция на скандал.

Однако, только из самоуважения, он позволил себе не сразу покорно направиться в коридор, а все же сказать:

– Клянусь прахом моей жены и неродившегося ребенка, что ударил его я.

– Я вылечу вас, Сид, – напряженным голосом сказал ему в спину психиатр. – Обещаю.

Дверь в «тихую комнату» была открыта; Кокрен выждал, чтобы зевающий санитар заглянул туда и удалился по коридору, лишь после этого он вышел из своей комнаты и на цыпочках прокрался к открытой двери. Санитар вернется проверить Пламтри лишь через пять минут.

Она лежала ничком поверх матраса в пустой комнате и повернула голову, когда он появился в двери.

– А-а, мистер Кокрен, – устало проговорила она, – муж умершей жены. – Ха-ха… обалдеть… ха… Вы же ударили его, да?

– Да, – подтвердил Кокрен. – Я пришел поблагодарить вас за то, что вы взяли вину на себя, но… но я не могу допустить, чтобы это продолжалось. Я сразу же попытался объяснить Арментроуту, что произошло на самом деле, но завтра я… заставлю его согласиться. Пусть даже из-за этого мне назначат… – «Как же она это назвала?… Северный полюс?…» – СПЭ. Боже мой, Дженис, ваша несчастная рука! Зря вы это сделали! Нет, не думайте, что я не благодарен вам, – напротив, очень благодарен. – «Я ничего не понимаю, – подумал он. – Но как же они могли оставить ее, связанную, вот так, на полу?» – Но я помню свои недавние слова: даже если меня продержат здесь две недели, я так или иначе вытащу вас отсюда, обещаю.

– Я стукнула по полу, так ведь? Ради вас. Черт возьми. Хорошо бы, чтоб вы действительно вытащили меня. Надеюсь, что у вас есть ниточки, за которые можно потянуть, и вы не какой-нибудь посудомойщик. И не забудьте завтра рассказать им, что на самом деле произошло, ладно? У меня и без того достаточно неприятностей. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Через пару часов они собираются сделать мне какой-то укол, Христос ведает, зачем. – Ее рот все сильнее кривился, и Кокрен подумал, что она, наверно, сейчас расплачется. – Это как раз в духе дуры Дженис – втюриться в какого-нибудь крезанутого тюленя в дурдоме. – Она приоткрыла рот, облизала нижнюю губу и тщетно попыталась согнуть привязанные руки. – Хотите сделать что-нибудь полезное, да? Почешите мне подбородок – он чешется так, что я… с ума сойду.

Кокрен вошел в комнату, опустился на колени перед ее головой, и свет на мгновение померк. Протянув дрожащую левую руку, он нежно прикоснулся ногтями к той стороне ее подбородка, до которой она безуспешно пыталась дотянуться языком.

Она изумила его тем, что вскинула, насколько смогла, голову и поцеловала его ладонь.

– Я слышала о смерти вашей жены, – прошептала она. – Мне очень жаль. Долго вы были женаты?

– Почти пять лет, – ответил Кокрен. Он перестал почесывать ее кожу, но так и не оторвал пальцев от ее щеки.

– Как вы с ней познакомились?

– Она… упала с лесенки, и я поймал ее. – Он почти безотчетно убрал руку. – Я заведую винным погребом винодельни «Пейс» в Сан-Матео, возле Дейли-Сити, а она приехала из Франции и осматривала все винодельни в районе залива Сан-Франциско. Ее родня занимается виноделием в Нижнем Медоке, их фамилия Леон, и они известны там со Средних веков. Она смотрела бочки с «зинфанделем», точнее говоря, она как раз собиралась продегустировать молодое вино из tâte-vin, это что-то вроде черпака, и как раз в этот момент случился толчок большого землетрясения восемьдесят девятого года, в пять часов четыре минуты дня, и она упала с лесенки.

– И вы поймали ее, – тихо закончила Пламтри. – Я помню это землетрясение. Бедняга Сид.

– Он, – выдохнул Кокрен, в конце концов сумевший заставить себя перейти к истинной цели своего полночного визита, – этот однорукий старик, он… мне показалось, что он, когда цитировал Шекспира, заговорил голосом моей жены. Голосом моей умершей жены. А потом сделался точь-в-точь таким, как тот человек, который преследовал меня в Париже. Потому-то я и ударил его; это было всего лишь рефлекторное движение, от потрясения. Но это был ее голос, именно ее… Если только я не свихнулся куда сильнее, чем думаю.

– Не сомневаюсь, что это была она. Он может усваивать мертвые души, как пылесос, а ведь вы сидели рядом с ним. – Она взглянула на распахнутую дверь и снова перевела взгляд на Кокрена. – Вы, пожалуй, идите. У меня тут не предусмотрен прием гостей.

Он сумел кивнуть и выпрямиться, хотя ощущал себя растерянным куда сильнее, чем в тот момент, когда вошел. А когда он повернулся к двери, Пламтри тихо сказала ему в спину:

– Я люблю вас, Сид.

Он застыл, почти с ужасом осознав, что хочет сказать ей то же самое. Это было просто невозможно: он познакомился с этой женщиной всего несколько часов назад, и она, похоже, была по-настоящему сумасшедшей – хотя это, пожалуй, было единственным, что их как-то связывало. «А ведь Нина умерла всего десять дней назад, и ее призрак мог…»

Он выкинул из головы эту мысль – по крайней мере пока что.

– Друзья называют меня Костылем, – сказал он, не оборачиваясь, а потом, как ни хотелось сказать что-то еще, он ограничился тем, что пробормотал: – Я такой же сумасшедший, как и вы, – и поспешно вышел из комнаты.

Глава 4

На рассвете Пламтри разбудили, воткнув ей в вену локтевого сгиба иглу (сильнодействующее сочетание мидазолама с валиумом), после чего ее хватило лишь на то, чтобы секунд десять в очумении бранить и проклинать Арментроута и двух медсестер и тщетно рваться из крепких парусиновых вязок, а затем она потеряла сознание. После того как сестры сняли с ее бицепса резиновый жгут и развязали вязки, Арментроут нагнулся, взял двумя руками распухшую кисть спящей, помял пальцами пястные кости и ощупал кончиками пальцев костяшки фаланг, после чего осторожно, чуть ли не ласково, поднял обмякшее женское тело и положил на каталку.

Кабинет ЭШТ находился на другой стороне здания, и Арментроут по пути с удовольствием отметил, что лампы в коридорах, по которым везли Пламтри, не мигали, когда мимо них проезжала коляска. Одна из сестер придерживала на лице Пламтри резиновую маску для дыхания и на ходу ритмично сдавливала присоединенный к ней черный мешок, поддерживая слабое дыхание пациентки, впавшей в коматозное состояние.

В залитой люминесцентным светом процедурной поджидал медбрат-анестезист, бородатый молодой человек, с которым Арментроуту уже много раз доводилось работать; он прислонился к шкафу и откровенно пялился, как сестры спустили до колен джинсы Пламтри, а потом, расстегнув блузку, подняли больную в сидячее положение, чтобы раздеть ее до пояса. Арментроут позволил себе лишь беглый взгляд – пока – на бледные груди Пламтри, когда сестры сняли с нее бюстгальтер. А когда они уложили пациентку, тщательно подложив ей под голову специальную подушку, анестезист шагнул вперед.

– Что у нее с рукой? – спросил он, надевая манжету для измерения давления, и, ловко вогнав иглу внутривенного катетера в тыльную сторону ушибленной ладони, закрепил ее лейкопластырем. В трубочке капельницы всплыла облачком капля крови, которая тут же исчезла, когда он приоткрыл клапан.

– Стукнула одного парня, – коротко ответил Арментроут. – Сама обошлась без повреждений, только ушиб мягких тканей.

– Надеюсь, он не слишком разозлился – она-то сейчас забудет об этом. – Он прицепил к указательному пальцу правой руки Пламтри пульсоксиметр, которому предстояло отслеживать уровень кислорода в крови, просвечивая палец ярким белым светом, и мониторить изменения рубиново-красного цвета плоти.

– Парень своего собственного имени не помнит, – рассеянно бросила одна из медсестер, присоединяя провода к пластмассовым дискам электродов ЭКГ. Она приладила электроды к плечам и бедрам Пламтри, а потом налепила их пациентке вокруг левой груди.

– Искусственное дыхание! – рявкнул Арментроут.

Анестезист послушно открыл рот Пламтри, ввел ей в горло стальной клинок ларингоскопа и пропустил сквозь него пластиковую трубку с закругленным окончанием, и, когда трубка проникла сквозь верхний пищеводный сфинктер, аппарат ИВЛ запыхтел и зачавкал, загоняя кислород в легкие.

– И надуйте манжету, – продолжал распоряжаться Арментроут, – пора пускать сукцинилхолин. – Арментроут наклонился к голове Пламтри и, раздвигая белокурые волосы, втыкал в кожу крохотные иголочки электроэнцефалографических электродов, которые должны были фиксировать активность мозговых волн.

Под действием сукцинилхолина опутанное проводами полуобнаженное тело Пламтри задергалось, а потом полностью расслабилось – Арментроут знал, что двигательные нервы скелетных мышц расслабились, подвергшись деполяризации, и теперь легкие растягивались только благодаря усилиям ИВЛ.

Медсестра наклонилась над бесчувственной женщиной и, надев на эндотрахиальную трубку резиновый загубник, вставила его между челюстями Пламтри.

Затем Арментроут нанес токопроводящий гель на стальные диски, куда будет подан ток, и осторожно установил их на виски Пламтри – он намеревался провести полноценную двустороннюю процедуру с прямоугольным волновым импульсом, а не какую-нибудь половинчатую одностороннюю ерунду, при которой один из дисков укрепляется на лбу. Арментроут знал, что ей это не повредит: он сам прошел через цикл лечения двусторонней электросудорожной терапией в возрасте семнадцати лет, после смерти матери.

– Идет низкое напряжение, – сообщила медсестра, наблюдавшая за электроэнцефалограммой. – Ха!.. И прерывистые сонные веретена приблизительно на четырнадцати герцах.

– Это я предвидел, – сказал Арментроут, не глядя на анестезиста. – Если мы тут зашумим, вы увидите и двухфазный сигнал. – Он посмотрел на часы: с начала вливания расслабляющего мускулы сукцинилхолина прошло две полные минуты. – В стороны! – скомандовал он, и все отошли от утыканного электродами тела Пламтри. Арментроут позволил глазам на миг задержаться на обнаженной груди, на отвердевших от прохладного воздуха сосках и на светлых лобковых волосах, видневшихся из-под резинки приспущенных трусиков с вышитой надписью «ВТОРНИК», а потом повернул верньер на пластиковом корпусе прибора к значению двести пятьдесят джоулей, глубоко вздохнул и щелкнул тумблером.

Левая рука Пламтри дернулась, и пальцы сжались в кулак, потому что туго накачанная манжета тонометра не позволила миорелаксанту пройти по кровотоку в предплечье и кисть.

– Полный хаос, – спокойно сказала медсестра, следившая за электроэнцефалографом. На экране активность мозга Пламтри представала лесом разнокалиберных пиков. – Десятка по шкале Рихтера.

А потом из туго сжатого кулака Пламтри разогнулся и выпрямился средний палец.

Анестезист первым заметил это и расхохотался.

– Ричард, она вас дразнит, – воскликнул он. – Никогда еще не видел такого.

Арментроут сохранил на лице равнодушное выражение, но в животе у него похолодело, и сердце отчаянно забилось. «Не верю, что это случилось непроизвольно, – подумал он, – но… кто же ты такая, черт возьми?»

– Я тоже, – спокойно сказал он.

Встав с постели, Кокрен надел вчерашнюю одежду – на второй кровати лежал Лонг-Джон Бич; его глаза заплыли синяками, и он храпел, как лошадь, из-за прилепленной к носу металлической накладки, поэтому Кокрен постарался двигаться тише, чтобы не разбудить его. Выбравшись из комнаты, он попросил одного из санитаров пустить его порыться в «бутике» – кладовой, где хранилась пожертвованная одежда, – а еще через двадцать минут уговорил медсестру открыть душевую и дать ему одноразовую бритву «Бик», после чего поплелся в кафетерий – умытый, выбритый, с влажными волосами, расчесанными впервые за двадцать четыре часа, одетый в большие для него коричневые вельветовые расклешенные штаны и футболку с надписью: «ЦВЕТОЧЕК ИЗ КОННЕКТИКУТА В ШТАНАХ КОРОЛЯ АРТУРА». Все остальные рубашки были или малы ему в плечах, или женскими, с застежкой на левую сторону. Он не думал, что психи или даже медики прочтут надпись, но с тревогой надеялся, что Дженис Пламтри сочтет ее забавной.

Но взяв поднос и встав в очередь за овсянкой, картонным пакетиком молока и порцией мюсли, он оглядел столы и обнаружил, что Пламтри в кафетерии нет.

Он прошел с подносом к свободному столику и принялся есть мюсли прямо так, сухими, не удосужившись плеснуть в них молока. При этом он глубоко и поверхностно дышал и просыпал на колени ровно столько же хлопьев, сколько клал в рот.

Он думал о том, насколько тяжким проступком здесь считалось сломать нос другому пациенту, и был слегка встревожен своей решимостью, ставшей утром еще сильнее, чем ночью, сдержать данное Дженис Пламтри обещание и донести до администрации правдивую историю. Рано или поздно объявятся и Арментроут, и Лонг-Джон Бич, который подтвердит факты. Скорее всего Кокрену придется признаться, что с ним приключилась еще одна галлюцинация, а это почти наверняка означает пресловутую СПЭ, на которой к нему вряд ли отнесутся благосклонно – то есть в ближайшие две недели он не увидит не то что Северного полюса, но даже и нового эссе какого-нибудь Современного Писателя, – но зато он сможет наконец взять на себя свою вину.

«И еще, она любит меня, – думал он, облизывая дрожащие пальцы и вытряхивая из коробочки последние крошки мюсли, – или, по крайней мере, любила минувшей ночью, или сказала минувшей ночью, что любит. Я вытащу ее отсюда».

Но ни Пламтри, ни Арментроут так и не появились в кафетерии, а когда Кокрен неохотно поднялся с места, намереваясь посетить телевизионное фойе, и стряхивал крошки с ширинки своих дурацких вельветовых штанов, к его столу решительно подошла молодая женщина в белом медицинском халате.

– Сид Кокрен? – осведомилась она, лучась радостью. – Доброе утро, я Тамми Эдди, трудотерапевт, и, если вы сейчас не заняты, я бы хотела провести с вами тесты на мануальную ловкость. По правде говоря, это просто детский сад – пациенты всегда спрашивают, хорошо ли я умею плести корзины!

Кокрен заставил себя ответить на ее улыбку, хотя нынче утром ее жизнерадостность казалась ему столь же неуместной, как и пожелание успехов в наступившем дне, напечатанное на упаковке влажных салфеток, выданных вместе с завтраком, и на футболку его она не обратила никакого внимания.

Он открыл было рот, чтобы сообщить ей, что должен найти доктора Арментроута и сообщить ему нечто важное, но вдруг передумал и сказал:

– Ладно.

– Тогда пойдемте в переговорную комнату, согласны?

«Может быть, встретим ее по пути», – попытался оправдаться перед собой Кокрен.

Но в залитом солнцем телевизионном фойе, через которое он прошел следом за молодым трудотерапевтом, не было ни души. Кокрен обратил внимание, что кровь тщательно смыли и пол опять сиял глянцевым блеском. А когда они подошли к переговорной комнате, Эдди пришлось вынуть из кармана ключи и открыть дверь, потому что внутри на сей раз никого не было.

– Прошу, Сид, – сказала она, указывая на стул возле стола. – Местечко на столе найдется? О, отлично, этого вполне хватит. Сегодня у нас будет урок по… – Она принялась рыться на полке над микроволновкой и, повернувшись, положила на стол перед Кокреном два пятидюймовых квадрата синей клеенки с перфорацией по краям, тупую белую пластмассовую иглу вроде швейной и тонкий оранжевый шпагат.

– Догадываетесь?

– Вязанье? – осторожно предположил Кокрен, сразу вспомнив о книге, которую читал три дня назад, в самолете, возвращаясь из Парижа.

– Почти угадали. Шитье. Это называется «Алленовский тест когнитивного уровня», и я покажу вам различные способы, какими можно сшить вместе эти лоскуты. Вот, нитка уже вдета – принимайтесь за дело и сшейте их, как вам захочется.

Кокрен терпеливо соединил ниткой два квадрата, как крышки обложки блокнота на спиральном креплении, и, когда он закончил, трудотерапевт снова просияла и сообщила, что он сам дошел до выполнения «обметочного стежка». Потом она отобрала у него клеенки, вынула нитку и принялась показывать ему другой шов, при котором нужно было пропускать дырки и возвращаться к ним обратным ходом, но, в то время как пальцы Кокрена послушно выполняли ее указания, его мысли занимала книга, которую он читал в самолете.