Последние каникулы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Лето

Лет тому назад…

… — Доктор! Доктор! Да доктор же!.. — В дверь заколотили, застучали по мягкой войлочной ее обивке кулаками, ногой; костяшки пальцев дробно ударили в дребезжащее стекло оконца. — Доктор! — на крик срываясь, запричитал женский голос. — Господи! Господи же! Да проснись ты, доктор!..

Вадик приподнялся на раскладушке с еще закрытыми глазами; ему было тепло, покойно, сон обволакивал все его тело, но опять ворвалось:

— Ну, доктор!..

И его подбросило. Он подтянулся к светлому

оконцу, успел увидеть руку, снова ударившую в

в стекло, и босиком подскочил к двери, скинул тяжелый дергающийся крюк.

— Сейчас! Минутку, сейчас!.. — бормотал он.

В рванувшуюся дверь вскочила растрепанная, где–то — где? когда? — виденная уже женщина. Вадик рассмотрел сначала расширенные, почти неподвижные глаза, а потом вздрагивающие накрашенные губы.

— Дядя Саша помирает! — крикнула женщина, растерянно водя глазами по клетушке медпункта, наткнулась взглядом на Вадика и, подавшись к нему так, что Вадика коснулось ее дыхание, теперь уже шепотом повторила: — Помирает!.. Все!.. — Она сморщилась, заплакав, плечи у нее затряслись. Потом вдруг, посмотрев Вадику в лицо, кинулась в дверь и побежала к дому егеря дяди Саши.

Вадик сделал шаг через порог, увидел удаляющуюся фигуру женщины, мелькающие белые голени, что–то яркое и короткое, выглядывающее из–под ватника, накинутого на ее плечи. И, словно опамятовавшись, он не побежал, а затоптался на месте: он что–то позабыл и, вспомнив, бросился обратно в свою клетушку–медпункт, надел брюки, сунул ноги в кеды, но, корявые, они никак не налезали.

С той секунды, когда женщина, крикнув ему в лицо «Все!», побежала к дяде Саше, в Вадике включились и пошли какие–то часы, и сейчас., топчась в медпункте, бестолково собираясь, Вадик чувствовал все убыстряющийся их бег. Отшвырнув кеды, он схватил наготове лежавший чемоданчик и прыгнул за порог, на холодную сырую землю, вздрогнул- от ударившего его холодка и пустился вдогонку за женщиной; скоро опередил ее, мельком отметил, что у нее одышка, с маху перескочил низенький штакетник и через ступеньку взлетел на крыльцо.

Дверь веранды была полуотворена; Вадик помнил, что она туго открывается, протиснулся в нее и тут же, у порога, увидел дядю Сашу.

Он лежал на полу, на расстеленных овчинах, приподнимаясь на локтях; на подернутом легкой синевой лице был ужас. Вытаращив глаза, дядя Саша следил за струей воды, которую его жена Надежда лила ему на грудь, и черные набряклые губы дяди Саши шевелились, будто бы стараясь подхватить эту воду.

Вадик еще успел заметить каких–то людей, столпившихся в дверях горницы, круглые глаза двух девчонок, но тут в дальнем углу веранды произошло движение — о* посмотрел туда и увидел медсестру Марью Андреевну. Она что–то неторопливо искала в своем саквояже, не обращая внимания на появление Вадика.

А дядя Саша узнал Вадика и попытался ему что–то сказать — дернул кадыком.

— Понятно, понятно! — быстро отозвался Вадик и оттолкнул руку Надежды с новой кружкой воды. — Лежи! Ложись на спину, дядя Саша! — Он положил руку ему на сердце, почувствовал дрожание и испугался. «Вразнос пошло, — понял он. — Пароксиз–мальная тахикардия? Доигрался!» Забормотал: — Сейчас, сейчас! Мврь — Андревна, здрасьте, что у вас там? — Обернувшись к медсестре, он увидел наполненный шприц.

— Строфант, — сухо ответила она. В ее руке уже белел кусочек ваты. Она подошла, наклонилась над дядей Сашей…

— Подождите пока… Надя, когда началось?

— Ночью еще, — всхлипнула Надежда, — Как выпили, так по веранде забегал, за сердце хватался. К вам меня не пускал… А уж под утро лег, да вот…

Дядя Саша, пуча глаза, сказал что–то вроде: «П-ру!»

— Коли скорей! — крикнули от двери. — Рассусоливают тут, а человек кончается!..

— Действуй, действуй, Марь — Андревна! — сказал другой, густой голос.

— Шибко стучит только… — выговорил дядя Саша. — Не болит…

— Нельзя сейчас строфантин, — остановил Вадик Марь — Андревну.

— Ему всегда строфант помогал. — Марь — Андревна поджала губы. — Пожалуйста. — Она отошла к табуретке в дальнем углу, села там, спокойная, знающая и уверенная в себе.

— Ну, делай хоть чего–нибудь, медицина! — прогудели из горницы. — Спорят тут!..

Вадик оглянулся. Все смотрели сейчас не на дядю Сашу — на него, все ждали.

— А ну, выйдите! — сказал Вадик зло: он решился. — Ну! Быстро! И ты, Надя! — И как только двери в горницу затворились, он схватил левой рукой дядю Сашу за шею, потянул его на себя, как бы подсаживая, и резко и неожиданно, без замаха, ударил дядю Сашу в поддых…

— Ах! — .крикнула Марь — Андревна.

Егерь крякнул, обмякая в руках Вадика, валясь на спину.

— Нормально, нормально… — забормотал Вадик, успокаивая Марь — Андревну, егеря, себя. — Рефлекторная остановка. Старый способ… Сейчас, сейчас…

Дядя Саша пытался сесть, и Вадик, приобняв его за плечи, поддерживал, страховал. — Да ты… что? — хватая ртом воздух, еле выговорил дядя Саша. — Что ж ты… делаешь, доктор?

— Стучит? — облегченно улыбаясь, спросил его Вадик прямо в ухо.

Дядя Саша прислушался к своим ощущениям и осторожно глубоко вздохнул. Он начал бледнеть, слабеть, и Вадик мягко опрокинул его на овчины. Дядя Саша молча полежал, медленно вздыхая и приложив, словно придерживая сердце, р/ку к груди. И было тихо.

За дверьми горницы молчали. Прислушивались.

Потом почти прежним своим голосом дядя Саша позвал:

— Надь!.. Заходи! Готово!.. — Он перевел взгляд на Вадика. — А хорошо–то как!.. — на пробу крикнул он.

Двери горницы распахнулись, на веранду полезли какие–то мужики с мятыми лицами, проскользнула осунувшаяся лицом Надежда. Все они обступили дядю Сашу, вытянувшегося в облегчении на овчинах, переглянулись и стали неуверенно улыбаться. Дядя Саша вдруг засмеялся.

— Конец кино! — сказал он и притянул к себе за руку Надежду. Она села рядом, закрыла глаза руками и затряслась то ли в слезах, то ли в смехе.

— Живой, Саня? Оклемался? — загудели приятели, неуклюже похлопывая дядю Сашу по плечам, по голове.

— Дай пять, доктор, — сунул руку черный и на медведя похожий мужчина. — Выручил… Медицина!.. — От него крепко пахло соляркой. — Ну, ты даешь! — Он все держал Вадика за руку.

— Ладно, веселая компания, — освобождаясь от черного мужика, сказал Вадик. — Веселитесь дальше. — Он встал, оглядел их всех. — Дядь Саш! Тебе теперь ни грамма нельзя — а то повторится. И уже так легко не отделаешься. — Он посмотрел на раскинувшегося в слабости егеря. — В следующий раз можешь… того…

В почтительной тишине он измерил егерю артериальное давление и, покопавшись в чемоданчике, нашел пузырек, напоил каплями дядю Сашу и Надежду. Они выпили капли и заморщились. От едкого запаха все закрутили носами, попятились…

Марь — Андревна вдруг встала, щелкнула замком саквояжа и, перешагнув через ноги дяди Саши, вышла. Надежда проводила ее взглядом и повернулась к Вадику. А он подмигнул ей.

— Доктор, уважь!.. — подсунулся к Вадику черный мужик со стаканом и початой бутылкой, но Надежда оттолкнула его.

— Спасибо, доктор! — сказала она, тррнув рукой лицо, бледное и усталое. — Спасибо.

Она вышла за ним на крыльцо и хотела, видимо, что–то сказать, но вдруг они услышали всхлип — где–то за углом егерского дома плакала та женщина, которая разбудила Вадика. Теперь он разглядел, что–то яркое на ней было короткой розовой комбинацией, открывающей полные белые ноги. — Не плачь, Вера, — весело сказала Надежда и подошла к ней. — Кончилось все. Вон — уже смеется!.. — И верно, среди возбужденных голосов слышался тенорок дяди Саши, — Иди в дом. Голая ж ведь. — Надежда покосилась на Вадика, улыбнулась. — Чего дрожишь–то? Доктор не кусается.

— Я видела… — всхлипнула женщина. — Чего он сделал…

Вадик засмеялся.

— Не реви! — сказал он ей, этой толстой и крупной девушке, продавщице из магазина. — Обошлось.

Надежда, обняв, увела продавщицу в дом; оттуда уже потянуло запахом табака, какой–то еды, донесся топот, гудение голосов. Вадик огляделся. С высокого крыльца егерского дома был виден весь их лагерь — и изба бывшего клуба с распахнутой дверью его клетушки, и длинное здание столовой, и две белесые палатки, растянутые под кроной старого» дуба, и флагшток с обвисшим вымпелом «ССО Лес–тех‑2», а правее, из–под высокого берега, заросшего травой и крапивой, слышался спокойный плеск воды. Само водохранилище, «море», было еще закрыто висящим над водой туманом. Там, где он приподнимался, вода глянцевато блестела, была спокойной, и мостик, около которого, как впаянные в олово, застыли лодки, был сух. Солнце даже через туман начинало греть лицо, и по тому, как высоко было еще холодновато–голубое небо, по полосе облаков, лишь только отступающей к горизонту, Вадик понял, что день будет жаркий.

На сырых досках 6 осиком стоять было холодно, и Вадик бегом вернулся в медпункт.

Был седьмой час утра. Ложиться спать не имело смысла, поэтому Вадик, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ребят, навел порядок в своей клетушке и, захватив полотенце, ушел на берег и там приступил к так называемым водным процедурам: ну, разумеется, как врач он верил, что «в здоровом теле — здоровый дух — " и что «личный пример — наиболее действенная пропаганда».

Через полчаса, возвращаясь, он поднялся на обрыв, над которым был разбит лагерь их студенческого стройотряда, увидел, колыхающийся над печной трубой кухни дымок, еще слабый, жидкий, и завернул туда.

— Привет! — сказал он с порога. Сережа–комиссар, такой могучий, что при своем

среднем росте был похож на печь, рядом с которой он сейчас сидел, кивнул ему. Из–под темного волнистого чуба на Вадика глянули глубоко посаженные карие глаза.

— Работа спать не дает? Переполох был?

— Ничего особенного, — пренебрежительно отозвался Вадик. — Больше шума, чем дела.

— Доброе утречко! — высунувшись из–за фанерной перегородки, делящей столовую на кухню и зал, сказала маленькая Таня, брызнула в Вадика белозубой улыбкой, а Оля, Оля Смирнова, не показалась и голоса не подала. Она стояла у печи, спиной к Вадику.

— Здравствуйте, Оля! — заглянув, за перегородку, напомнил о себе Вадик. Оля, так и не повернувшись к нему лицом, кивнула. — Помощь не нужна? — громко и весело спросил Вадик. — Хотите, девочки, помогу? Идите, займитесь собой.

— А мы уже умылись, — нараспев ответила Таня. — Нас комиссар отпуская. Вода была!.. Прелесть — теплая. — Она все еще улыбалась Вадику, как бы приглашая подольше поговорить с ней.

— Ну, и отлично, — довольно бодро сказал Вадик, а сам все смотрел на Олину спину. — Я возьму горячей водички?

Медленно выскабливаясь у себя в медпункте и рассматривая свое лицо — и чистую розовую кожу припухших со сна щек и крепкий подбородок, — он насвистывал битловскую «Естерди». Уже ополоснув лицо, взглянул на себя в зеркало и решил сбрить едва наметившиеся усишки. «Ну и колер, — в который раз досадовал Вадик. — Не рыжий и не темный. Выгорающий шатен. Наградили меня родители!..» — намыливая губу, размышлял он.

А через тоненькую стенку из сухой штукатурки было слышно, что ребята проснулись: на мальчишечьей половине кто–то надсадно закашлял (и Вадик озаботился на минутку), по обыкновению запела–завопила у девчонок дурнушка Элизабет: «Расцвели цветочки у меня в садочке…»

Экипировавшись в форму стройотрядовца — таков был приказ свыше, — Вадик отправился на кухню. С удовольствием отметил, что его вчерашнее замечание насчет косынок и фартуков принято во внимание, и дл? порядка спросил:

— Меню выдерживаем?

— А как же! — с готовностью отозвалась Таня.

— Ну, давайте я пробу сниму.

— Комиссар снял, — повернувшись наконец к нему, с насмешливой улыбкой проговорила Оля.

— Он просто позавтракал, — отпарировал Вадик. Вчера на эти же слова Оли он сказал, что комиссар соблазнился запахом — каша–то была подгорелой.

Таня подала ему тарелку с макаронами, Вадик обнюхал ее: «Угу!» — и встал у кухонной двери, чтобы не торчать в одиночестве в столовой.

— Осторожно! — сказала Оля, пронося мимо него тяжелые ведра с помоями. Она, ссутулясь, медленно пошла, боясь расплескать, и Вадик зарычал — увидел, как от дороги навстречу Оле помчались, виляя хвостами, две деревенские собаки.

— Всю деревенскую живность кормим, — вслух подумал он. — Вот оштрафует нас санэпидстанция… Крышкой хоть помойку закрываете? — спросил он, когда Оля завернула за угол избы.

— А они ловкие. Мордой крышку отодвинут… — откликнулась Таня.

На крыльцо, избы вышел командир, и отряд выстроился на линейку. Однако зарядку стал проводить комиссар, и Вадик прикинул про себя, что командир уже два дня не делает ее.

— Как макарончики? — ревниво поинтересовалась Таня.

— Объедение! — причмокнул Вадик.

— Нам Сережа хорошо помогает, — сказала Таня. — Такого бы мужика в мужья найти, да? — спросила она Олю, возвратившуюся с помытыми и почищенными ведрами, но та не ответила.

— Вот его–то и возьми, — посоветовал Вадик, наблюдая, как комиссар доканывает ребят наклонами вперед. — Комиссар, пощади! — крикнул он.

— Да он уже на веревочке, — засмеялась Таня. — И потом, мы своих не трогаем.

— Это кто же? — заинтересовался Вадик, перебирая в уме девочек стройотряда: Оля, Элизабет, Галина?

— Есть у него… Такая, столичная! — со значением сказала Таня.

— Чего разболталась! — шикнула на нее Оля. — Пора кипяток наливать.

— Давай я? — заботливо предложила Таня.

Вадик поставил тарелку на стол и вошел в кухню.

И чаны для воды и ковш были огромного размера, и как ими ухитрялись работать девочки, удивляло Вадика. Обычно поварихи, с которыми приходилось ему сталкиваться, были громадными, толстыми тетками, а тут Таня, хрупкая и маленькая, хотя и неунывающая, со своей постоянной белозубой улыбкой на личике. Она сразу же признала в Вадике еще одного своего начальника и приняла это просто и легко, всегда была рада поговорить с ним. А Оля, Оля почти никогда не улыбалась ему, не поднимала на него глаза. Чисто и опрятно одетая, в белой блузочке — на кухне, или в каком–то пестреньком выцветшем сарафанчике мелькающая днем по лагерю, она чуралась его. Овальное ее лицо было строгим, зеленые глаза временами темнели — сурова была она, сурова, ох!..

Схватив ковш, Вадик посмотрел на нее, быстро и ловко расставившую тесным квадратом синие эмалированные — гордость Вадика — чайники.

— Руки, пожалуйста, подальше! — попросил он и, расплескивая кипяток, роняя его дымящиеся куски на печь, залил первый чайник. — Извините, девочки, — первый блин!

— Ничего! — успокоила Таня. Ей, казалось, доставляло удовольствие глядеть на Вадика, орудующего ковшом. А Оля поторопила, сказала, как сквозь зубы:

— Побыстрей, не успеем.

Вадик не стал спорить, быстро залил оставшиеся чайники. Оля протянула руку за ковшом:

— Спасибо.

Столовая уже заполнялась ребятами. Вадик расписался в журнале: «5 июля. Завтрак принял на «хорошо», — и ушел к себе. Сел на бревнышко возле комнатушки–медпункта, закурил первую сигарету. Взглянув на часы, он дотянулся, достал из–под кровати сверток, водрузил над входом в медпункт белый флаг с красным крестом, повесил на гвоздик плакатик: «Медпункт ССО. Прием круглосуточно. Врач Андреев Вадим Владимирович». Поглядев на плакатик, он вздохнул.

Прошел мимо, пританцовывая, смуглый тонкий Автандил, поклонился; высоко пронес красивую голову Игорек — скосил глаза на Вадика; Витька–завхоз пожал руку, стрельнул сигарету и, едва прикурив, с озабоченным видом убежал куда–то за избу.

В дверях столовой появился командир: аккуратная стройная фигура в форменной куртке и офицерских галифе, заправленных в точеные сапоги, загорелое худощавое лицо, быстрые зоркие глаза. Командир увидел Вадика, поприветствовал его — то ли честь отдал, то ли помахал рукой.

— Доктор, спички есть? — Вадик кивнул. — Ну, давай! — Командир вытянул правую руку. Вадик вложил в коробок камушек и хотел перебросить его командиру, но тот уже шел к нему. Сел рядом, толкнув плечом, вытащил пачку папирос.

— Как дела, док? — бодро спросил он. — Никак утром за тобой прибегали? Спас кому–нибудь жизнь? Выполнил благородный долг?

В интонации командира было что–то насмешливое. Вадик чувствовал это с первого же дня, а вернее, еще раньше, еще когда их, врачей, представляли будущим командирам студенческих стройотрядов; теперь Вадик знал, что командир всегда и со всеми разговаривает так, будто подсмеивается.

— Слушай, док, — сказал командир. — Тебе не кажется, что мы ребят перекармливаем?

— С чего ты взял?

— Наблюдал: на тарелках у всех гарнир остается. Добавки не просят. Надо ведь, чтобы тарелку корочкой подчищали… Вот тогда — норма! — Он достал вторую папиросу. — Мы уже имеем перерасход по питанию, понял? Ну, завхозу я хвост накрутил. На кухне… тоже мозги вправил. Контроль нужен, доктор! — с упреком сказал командир. На верхнем левом веке у него намечался ячмень.

— Все продукты отпускаются по нормативам, — сухо ответил Вадик. — По инструкции. Слушай, давай я тебе глаз промою?

— А, ничего! — отмахнулся командир. Он послюнявил палец и почесал отекшее веко. — Сегодня кто–нибудь обязательно плюнет — вот и все лечение, верно? — Вадик посмеялся вместе с ним. — Значит, уменьши на десять процентов.

— Пока обождем, — отозвался Вадик, подавляя вздох. — Войдут ребята в норму — там видно будет. Понимаешь, это такой физиологический закон…

— Ну, док! Брось! — Командир похлопал Вадика по плечу. — Я сказал!..

— Это не твоя забота — кухня, — нажал голосом Вадик. — Все будет по инструкции.

— Ну, чего ты: инструкция, инструкция! Туалет чем тебе мешал? Зачем перенес? Два человеко–дня даром пропали.

— Чтобы штраф не платил отряд. — Вадик разозлился. — Нагрянет санэпидстанция, вот тогда завертимся! Ты сам виноват — без меня все распланировал, а теперь… Инструкция, понял?

— Ладно, — примирительно засмеялся командир. — Дело сделано, чего говорить. Словом, я дал приказ: мяса меньше, больше каш. Видал, стихи получились! Ну, ладно, — посмотрев на часы, сказал он. — Поехали с нами на объект? — Командир встал, подмигнул.

Вадик досадливо качнул головой.

— Прием у меня местного населения — в третий раз объясняю. Мне за это платят, понял? Сильный довод?

— Ну, кто к тебе сюда припрется? Здесь и народу–то не осталось, в дыре этой. Ну, сиди, отдыхай, ладно. И еще у меня к тебе вопрос, последний раз: в коммуну вступишь? Не надо выделяться, доктор! Вступай в коммуну, выгодно ведь, а?

— Нет, — сказал Вадик. — Слушай, что ты по три раза одно и то же спрашиваешь? Дразнишь меня, что ли?

— На всякий случай. Только потом локотки не кусай, — предупредил командир. — Мы здесь хорошо возьмем, — весело добавил он. Он собирался уже было отойти, но потом снова сел. — Слушай. Пойми, нужно, чтобы тебя ребята зауважали. Чтобы видели, что ты вроде них, работяга. Все с отрядом, а ты выделился. И так уже разные разговоры пресекаю. Какие? А говорят, что ты ловко устроился: при кухне, при бабах и со спиртом. — Командир захихикал.

— Ха–ха–ха! — передразнил его Вадик. — Кто же это такой юморист? Игорек?

— Да тебе с ним не потягаться, — незлобиво сказал командир. — Ладно, загорай, а мы пошли вкалывать. Во, погляди! — Он подтолкнул Вадика, кивнул на бредущего, наклонившись вперед, словно падая, Моню. — Во придурок! И на объекте так же ходит. Будь моя воля — я бы его в отряд не взял. Навязали, — пожаловался он Вадику. — Ну, пускай пока походит. Может, Ольку по математике поднатаскает — хоть эта польза с него будет. Со зрением у него все в порядке? — вдруг заинтересованно спросил он.

Вадик слегка удивился вопросу, а потом вспомнил, что по зрению можно комиссовать. «Ах, ты!..» — разозлился он.

— Нормально. — Вадик проводил Моню взглядом. — У нас в отряде очки только у Игорька. Не знал? А у Мони просто походка такая — дефект воспитания, это бывает. Вот знаешь, с кем у нас не в порядке?

— Да знаю! Олька?

— Зачем ты ее в отряд взял? Ты–то знал, какие будут нагрузки. И поставил на кухню! Командир!.. У нее же ревматизм, наверное. Я‑то помню ее по осмотру. И как ее не комиссовали?..

— Она до сих пор на тебя зуб имеет, — засмеялся командир. — Там, в комиссии, еще другой терапевт был. Написал: «Здорова». Подписал не глядя! — Он насмешливо сощурился. — Зимой ее на носилках из общежития увезли, — присматриваясь к Вадику, рассказал он. — А она из больницы сбежала. Сессия! Брось, доктор! Не маленькие мы тут, не дети. Ты забудь, что ты детский врач. Хочешь честно? Вот наш отряд и без врача может быть. Здесь у нас все здоровые. Потому что ребята чего поехали: заработать и отдохнуть по возможности. Вот так, если по–человечески. А ты — «инструкции»! Это положено, это не положено. Переэкзаменовка у нее осенью по высшей математике, понял? Так что я тебя не поддержу. И заработать ей надо. У тебя родители кто? О! — сказал командир. — Интеллигенция. А у нее отец — дрянь, алкаш. Да у матери еще двое пацанов на руках. Ольга себя и кормить и одеть должна. Тебе лет сколько? Года двадцать четыре? Во! А первую зарплату здесь получишь… — Он усмехнулся. — Ладно! Дай чего–нибудь от головы.

— Ты заболел? — простодушно спросил Вадик и, опомнившись, досадливо сморщился. — Ну–ка померяй температуру.

— У нас в училище врач — хирург! — по пульсу температуру измерял. Подержит полминутки и — «Встать! Симулянт! Кру–гом! Ша–гом арш!» — Командир вошел в медпункт, оглядел стены, увешанные медицинскими плакатами.

— С градусником вернее, — отозвался Вадик, роясь в чемоданчике.

Командир сидел на раскладушке для больных, а Вадик стоял у входа в медпункт, покуривая.

Температура оказалась нормальной. Вадик достал тонометр.

— Ха! Секешь! — хмыкнул командир и скинул куртку.

Сначала Вадик не поверил своим глазам и ушам, перемерил артериальное давление.

— Ну? — спросил командир сердито. — Высокое?

— У тебя что — гипертония? — озадачился Вадик. — Ну–ка, где твоя карточка?..

— Там–то все в ажуре, — усмехнулся командир. — Отчетность в порядке. Мы с Ольгой хорошего врача на комиссии нашли, — подмигнул он. — Меня из–за этого давления из училища, Высшего командного, комиссовали, — с тоской признался он. — Доказывал я им, доказывал, что при нагрузке у меня все путем… Гады вы, медики! Ну, где твой анальгин? Пора, сейчас машина придет.

— Понимаешь, — виновато сказал Вадик, — сейчас у меня ничего сильного нет… Но я достану! Сегодня же достану! Ты на стройку пока не ходи. Нельзя! Хуже будет!.. Да постой ты!

— Ладно, само пройдет, — отмахнулся командир. — Ты никому не болтай, понял? — Он подозрительно посмотрел на Вадика.

— Работай в тени! — крикнул ему вслед Вадик. Он перебрал медицинские карточки ребят. Олину и командирскую карточку заполнял Колька Суворов. «Коля!..» — про себя сказал Вадик.

Он пошел не по шоссе, а через деревню, по пыльной белой дороге, закрытой от солнца аллеей старых лип. Где–то в середине деревни аллея прерывалась, образуя въезд к бывшему господскому дому, несуразному из–за непропорциональности: остался лишь первый этаж с высокими окнами, изящным крыльцом–ротондой. «А еще два этажа война отрубила», — рассказывал дядя Саша — егерь.

За деревней лежало выгоревшее картофельное поле с жалкими ростками, сухое. На другом конце поля солнце все–таки допекло Вадика, он снял форменную куртку и сбегал к воде, ополоснулся. Потом дорога повела рощицей, вдоль забора дома отдыха, а потом он выбрался на зады центральной усадьбы совхоза, захламленные остовами раздетой сельскохозяйственной техники, прошел мимо глухих низеньких складов, мимо гаража, от которого сильно пахло бензином, по короткой улице из одинаковых двухэтажных домишек, тихих, с раскрытыми окнами, в которых набегающий от водохранилища ветер трепал прозрачные занавески. У палисадников были насыпаны кучи песка, валялись детские игрушки, лежал на боку велосипедик… Было тихо; ни петушиного пения, ни мычания коров, ни детских криков, один только серьезный голос диктора из громкоговорителя–колокольчика на центральной площади нарушал какую–то обеденную тишину. Площадь, чисто, по–городскому заасфальтированная, была огранена двухэтажными блочными зданиями дирекции, магазина, столовой и клуба.

На стенде у клуба висел еще белый, невыцветший плакат. Вадик прочел: «10 июля состоится вечер отдыха. Выступают гости — студенты строительного отряда. Лекция врача. Танцы».

За клубом поднималась решетчатая водонапорная башня. Ее вознесенная вверх и серебрящаяся на солнце емкость была краской стилизована под космический корабль. Вадик, задирая голову, обошел ее и увидел, что шутники оставили автограф: «ССО». Это было хорошо, это означало, что директор совхоза уже знаком со студенческими проблемами и должен с пониманием отнестись к просьбам Вадика насчет прачечной и бани.

Рядом с башней, в тени клуба, окруженная заборчиком, стояла ярко–голубая, с белыми окнами, похожая на большую ухоженную дачу амбулатория. У открытой калитки на скамеечке сидели две женщины в белых халатах. Когда Вадик к ним подошел, Марь — Андревна встала и ушла в амбулаторию.

— Как устроились, Вадим Владимирович? — спросила доктор Светлана Филипповна, вся круглая, добрая. Сейчас она улыбалась, и ее маленькие глазки над сдобными щеками сладко щурились.

— Спасибо. — Вадик присел рядом. — Все нормально. Туалет перенесли, гигиену поддерживаем. Только вот приема нет — не идут! — Он жалостно вздохнул.

— И не пойдут, Вадим Владимирович! — радостно сказала Светлана Филипповна. Она твердо сидела на скамейке, а руки у нее были быстрые, подвижные. Вот она поправила волосы, выбившиеся из–под накрахмаленной шапочки. — Маша, Марь — Андревна, их там вот так держит! — Она сжала толстенькие пальчики в кулак, и кулак оказался большим. — А, Маша? Ну, ничего, после сегодняшнего к вам толпой побегут! — Светлана Филипповна звонко просмеялась. — Где же вы научились приступы тахикардии этак снимать?

— Это старый способ, — скромно потупился Вадик, — позабытый. Мне его отец показал. Чего ж мне с приемом–то делать?

— Маша! — строго приказала Светлана Филипповна. — Все вызовы консультируй с Вадим Владимировичем. Хорошо? — спросила она у Вадика. — Ну, после сегодняшнего — пойдут! Только, деточка, Вадим Владимирович, и ночные вызовы бывают!

— Это ничего! — весело сказал Вадик. — Даже интересно.

Светлана Филипповна закачала головой.

— Ой, ой! А пока походите по домам, сделайте М 44 лость. Там у нас, на старой усадьбе, правда, одни старики остались. Проведите онкологическую диспансеризацию. Вот. А дальше видно будет! Э-эх! — протянула она, тяжело поднимаясь и с трудом делая толстыми, неуклюжими ногами первые шаги к крыльцу. — Еще за жизнь наработаетесь!

- 'Я хотел попросить у вас что–нибудь гипотензивное, — скороговоркой приступил Вадик к делу. — У меня там гипертоник появился. Я, когда собирал аптечку, об этом не подумал и…

— Кто же это? — остановилась. Светлана Филипповна. — А, ваш, студент, — с облегчением сказала она. Поднявшись на крыльцо, она тяжело задышала. — Будьте поаккуратнее с больничными листами, Вадим Владимирович, деточка. А дибазольчик я вам сейчас дам. — Она вынесла ему три пачки. — Все что есть. Что, мало?

— А для инъекций? Ему курс нужен, внутривенный. — Он пристально смотрел на Светлану Филипповну. — Двадцать два года, стойкая гипертония, — пожаловался он.

— Молодой какой, жалко! — Светлана Филиппович покачала головой. — Надо же, у наших стариков до смерти давление хорошее, да, Маша?.. А если е/лу валерьяночки с бромом, а?

— Он меня с этой валерьяночкой знаете, куда пошлет? — Вадик усмехнулся.

— Куда нашего брата только не посылают! — засмеялась Светлана Филипповна. — Ну ладно, неприкосновенное отдам! — решилась она. — Маша! — крикнула она внутрь амбулатории. — Дай–ка мне ключи от сейфа!..

— Спасибо! — Вадик бережно принял коробки с ампулами. — Как только буду в городе — куплю, отдам. Премного благодарен, — повторял он, пятясь к двери.

А Светлана Филипповна смотрела ему вслед и вспоминала, как двадцать три года назад молодой вдовой, с дочкой приехала в деревню, какой был страшный' мороз, как синел снег под полозьями саней, на которых ей привезли первого больного, какой красной была кровь, льющаяся из — культи оторванного пальца.

— Маша! — сказала она, отдуваясь: солнышко уже доставало амбулаторное крыльцо. — Ты ему палки в колеса не вставляй, слышишь? — И дождалась ответа:

— Не буду, не буду! — И еще бурчания: — На нашу голову…

Около здания дирекции стояли два запыленных «газика», которых раньше не было, и Вадик решил, что начальство на месте.

Приемная пустовала, а дверь в кабинет директора была полуоткрыта, и Вадик заглянул туда. Прямо напротив двери в кресле с высокой спинкой сидел коренастый, плотноватый блондин. Белая рубашка подчеркивала красноту его лица, а справа от него Вадик увидел командира и Витю–завхоза; устроившись на краешках стульев, они напряженно слушали директора. Директор говорил:

— …Поэтому мне от вас нужны темп и качество. Ну, а на нас обижаться не будете. Но и вашими проблемами меня не беспокойте. Ясно? — Он посмотрел на Вадика; — Ко мне? Представьтесь!

— Врач отряда. Айболит! — поспешно сказал командир.

— Заходите, доктор, — привстал директор. — Присаживайтесь. С вашей стороны какие–нибудь претензии есть? — спросил он, когда Вадик сел.

— Нет пока. Только просьбы. Насчет бани и прачечной.

— Ну, хоть у доктора никаких претензий. Уже легче! — улыбнулся директор. — Ваши просьбы удовлетворить просто. Дам команду. Вы по какой специальности?

— Детский врач он, Айболит! — опять забежал вперед командир.

— Ну, раз так, мне лично повезло, — серьезно сказал директор. — С дочкой приду к вам на прием, можно?

— С удовольствием! В любой день, — ответил Вадик. — Пожалуйста!

— Зачем? — удивился командир. — Вы мне скажите когда, я вам доктора пришлю.

— Ну, — директор покачал головой, — об этом я с доктором сам договорюсь. — Он помолчал, передумав что–то говорить. — Что касается ваших «левых» работ, халтурки, то я могу это опротестовать, — жестко сказал он командиру. — Выгода этих работ временная. Не зашейтесь потом на стройке!.. Закончим на этом, — решил он и встал, вышел с ними в приемную, где за столиком с машинкой теперь сидела машинистка–горбунья с ярко накрашенным ртом. Рядом с нею в пепельнице дымилась длинная сигарета. — Ты где была?

— В магазин за сигаретами ходила, — скрипучим голосом отозвалась секретарша.

— Вот, Тоня, командир и доктор студентов. — Он показал ей Вадика. Секретарша заулыбалась. — Оформи им мандаты, как в прошлом году. Это чтобы вас без разговоров совхозный транспорт подвозил, по необходимости, — пояснил директор. — Только не злоупотребляйте.

— Спасибо большое, — оглянувшись на завхоза, сказал командир. — А завхозу? Ну, ладно.

— Может быть, мне девочку сейчас посмотреть? — предложил Вадик. — У меня есть время.

— Спасибо, доктор. — Директор протянул Вадику руку. — Пошли! Тоня, я обедать. — Он кивнул недовольному чем–то командиру и, взяв Вадика за локоть, повел его в ближайший двухэтажный дом.

В трехкомнатной квартире было прохладно. К ним, затоптавшимся в прихожей, вышла пожилая женщина. Она же накрыла на стол.

— Хорошо живете, — признал Вадик, выходя из ванной и вытирая руки. — По–городскому. Наши такой же дом строить будут?

— Типовой проект, — отозвался директор, фыркая над ванной. — Хотели улучшить, но — нельзя! Пошли к столу! Нет, доктор, нехорошо отказываться. Извините, я на минутку, — пробормотал он, когда усадил Вадика. Вышел переодетый в свежую белую рубашку, закатал рукава. Села за стол девочка лет десяти, очень похожая на отца.

— Здравствуй! — обратился к ней Вадик. Она робко улыбнулась ему.

Обедали молча. Допив вкусный кисло–сладкий квас и вытерев салфеткой рот (по уверенным движениям отца, дочери и пожилой женщины Вадик понял, что в этом доме такой спокойный, чистый обед — привычка, норма), директор ласково сказал:

— Ну, дочка, давай рассказывай доктору про свою болезнь.

Выслушав жалобы и осмотрев девочку, Вадик смутился:

— Не знаю, что это такое. Надо обследовать всерьез. О многом можно подумать… Так вот, с ходу…

— Лежала она в области. — Директор поморщился. — Диагнозов и лечения написали вот сколько, а не помогает. — Он обнял девочку за плечики и потерся щекой о ее лоб. — Может быть, показать ее какому–нибудь специалисту?.. Кому? Подскажите!

— Трудно сказать. Давайте ее на кафедре моего шефа проконсультируем? Там есть очень хорошие специалисты.

— Мы–то на все согласны, — сказал директор. — В Москве, так в Москве. А примут?

Вадик написал адрес клиники и фамилию доцента, который, как он точно знал, оставался на лето в клинике.

— Записочку бы какую–нибудь написали, а? — попросил директор. — А то вот так, с улицы… Направление какое–нибудь.

— Он меня может и не вспомнить… — Вадик покраснел. — Мало ли у него нас… Но человек он хороший, не откажет.

Директор бумажку с адресом сунул за стекло серванта. Лицо у него было усталое и озабоченное.

— Что ж за болезнь такая? — вздохнул он. — Нет у меня веры в медицину, — сказал он грустно.

Вадик представил себе, как директор придет в клинику, как дежурный врач, задерганный, усталый, будет выяснять, где доцент и сможет ли он принять «самотек», и понял, что без записки ничего не получится. Тогда он написал: «Направление. На консультацию по поводу подозрения на… направляется…» И подписался: «Врач Андреев», в первый раз титулуя себя официально.

— Ладно, доктор, спасибо. Сейчас я вас подвезу… Куда? На стройку? А что вам там делать, а? — спросил он по дороге, уверенно правя прыгающим по проселку «газиком». — Ну, как устроились? Без быта и работы не будет. Поэтому хоть понемногу, а строим. Командира своего давно знаете?

— Десять дней. — Директор покосился на него.

— А вы давно здесь работаете? — спросил его Вадик.

— Пятый год. Как с целины вернулся. — Директор остановил машину, выскочил на поле, выдернул какой–то росток. В машине он бросил его под ноги, но так, чтобы не наступить. — Плохо работаем, — сказал он вдруг, уже в пути.

— Кто?

— Все. И мы и вы. Не обижаетесь? — Вадик пожал плечами. — Ваш командир у меня из головы не идет. Знаете, снял треть отряда с объекта и на «отхожий промысел» послал — раскатывать избы в соседней деревне. Деньги на кон! Ну и что? Погоды какие стоят! Сейчас объекту фундамент самое время поднимать: пойдут дожди — наплачутся ребята.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Вадик, держась за сиденье. Хотелось закурить, но при такой тряске и сигарету достать было трудно. — У

нас командир опытный, говорят. Разберется.

— Ну, насчет опыта неверно, — сказал директор. — Советов не слушает. Самостоятельно решать любит, это есть…

— Я его плохо знаю. — Вадик оглянулся на хмурого директора.

— А такую ответственность на себя взяли! Ну, даешь!

— Ведь только на два месяца, — напомнил ему Вадик. — Только сорок восемь суток. И потом, у меня свои права и обязанности. И я их помню.

— Ну, если так, то конечно, — с какой–то иронией отозвался директор. И замолчал, хотя Вадик чувствовал: время от времени, пока они ехали, директор поглядывал на него. Он высадил Вадика на шоссе, напротив стройки, пожал руку и укатил прямо по дороге, спускающейся вниз к водохранилищу, а Вадик зашагал по тропинке через жаркое поле, которое трещало песнями кузнечиков.

Ребята ковырялись в земле, роя рвы непонятной конфигурации. Сейчас, когда их было мало, они казались муравьями на фоне гор стройматериалов.

— Привет, бойцы! — весело сказал им Вадик. — Раненые есть?

— Так, царапины, — из глубины рва буркнул Сережа–комиссар. — Случилось чего или просто навестил? Ну, погляди, погляди, что мы тут наворотили.

Ребята прислушивались к их разговору, молчали. Лица у них были уставшие, запыленные. У двух парней, работавших на дне рва, Вадик увидел запачканные бинты на пальцах. Он нашел аптечку и обнаружил, что пузырек с йодом наполовину пуст, а бинтов нет совсем.

— Вы зайдите ко мне оба, в медпункт, — велел он ребятам. — Сразу после обеда.

— А когда он будет? — спросил один из них. Вадик посмотрел на часы и ахнул.

— Комиссар, — сказал он, — в чем дело? Почему на обед опаздываете? — Комиссар молча перекидывал землю. — Сереж, объясни! — попросил Вадик.

— Норму не выполнили, — хмуро ответил комиссар. — Ладно, шабаш! — крикнул он. И ребята неуверенно стали бросать лопаты.

— А машина где? — Вадик огляделся кругом.

— В Василькове. Они там избы раскатывают. Им машина нужна. Потом за нами придет. Дай покурить.

— Ты ж не куришь! — удивился Вадик. — Много вам еще?

— Начать и кончить. — Комиссар неумело закурил. — Ну что, мужики, пошли обедать?

— А вот командир вернется, и будет нам… — сказал невысокий худенький Юра Возчиков. Ребята загалдели. Вадик спросил комиссара, пристально разглядывающего сигарету:

— Вам что, их норму тоже делать?

— Ну! Вода кончилась в бачке, — сказал комиссар. — Вот темп и упал.

— Идите обедать. Я машину подожду и в лагерь приведу.

— Ладно, пошли, ребята, — подумав, решил комиссар. — Сполоснемся по дороге. Лопаты не оставляй, — предупредил он Вадика. — Привези в лагерь.

Машина пришла через час.

— А где все? — высунулся шофер из кабины.

— А вы где были?

— Обедал, — облизнув губы, ответил шофер.

— А ребята, значит, пешком? Четыре километра. — Вадик сплюнул и принялся бросать лопаты в кузов машины.

— Меня ваш начальник отпустил, — независимо сказал шофер. Он даже не вышел, чтобы помочь Вадику. — Мне что начальник скажет, то я и делаю. Так что все по закону.

Когда Вадик приехал в лагерь, пекло уже спадало. Ребята слонялись по лагерю. Конечно, около медпункта никого не было, и Вадик рассердился: он там в бессмысленном ожидании машины мучился, думал, что его ждут, а тут и на перевязку никто не пришел!.. А фамилии тех двух парней он не запомнил. «Ладно, за ужином поймаю», — понадеялся он. Оставив около медпункта коробки с ампулами, Вадик направился на берег, ничего так не желая, как искупаться. От жары, донявшей его на стройке, даже есть не хотелось. «Тент, — твердил он про себя. — Там нужен тент. И еще один бачок с водой. А я — раззява! И как еще солнечных ударов не было?..»

Когда он проходил мимо кухни, из ее дверей выглянула Оля.

— Доктор!

— Что? — Вадик был сердит и не расположен к разговорам. Он посмотрел на ее незагорелое лицо, заметил встревоженные глаза. Руки Оля держала за спиной и, чувствовалось, сжимала там пальцы. Она подошла ближе и зашептала:

— Тихонько зайдите в медпункт. Там Валя, ну… командир.

Удивленный, Вадик вместе с ней пошел, к медпункту. По дороге она вдруг выставила напоказ порезанный палец. Едва он приоткрыл дверь, как с раскладушки для больных резко вскочил командир и, увидев их, сел, схватился за голову…

— Э-э! — протянул Вадик. — Так и не отпускало? Говорил тебе! Сам виноват. Ложись, ложись! — Командир, прикрыв глаза — рукой, только качнул отри–цательно головой.

— Что я тут, — сквозь зубы сказал он, — никто, кроме вас, не знает и не узнает. Ясно?

— Ясно, сохраним твою роковую тайну. Посиди здесь, — попросил Вадик Олю, а сам сбегал со стерилизатором на кухню. Поставил его на плиту и торопливо напился холодного компота. Как ни странно, на кухне сейчас было прохладно.

— Покушайте, доктор! — предложила Таня.

— Попозже, _ Танюша, — нетерпеливо ответил ей Вадик и пошел уже было обратно в медпункт, но вспомнил, обернулся: — Спасибо за заботу. — Таня улыбнулась. — Дай на стройку два бачка для воды, ладно? Жарища там!.. А то начнут некипяченую хлебать, — беда будет, верно?

То, что он увидел, когда открыл дверь. медпункта, неприятно поразило его: Оля гладила голову командира, который лежал, уткнувшись в подушку. При Вадике она отошла от раскладушки, встала у двери, накинула крючок. Вадик дернул плечом: «Ну–ну! Конспираторы!»

Давление у командира было очень высокое. Вадик дал ему две таблетки дибазола.

— Лежи здесь спокойно. Терпи, — сказал он. — Через час сделаю укол. А пока пойду выкупаюсь. Если что — я там.

На берегу комиссар мотал в воде свою драгоценную тельняшку, выжимал ее на себя, жмурился от удовольствия.

— Слушай, вода какая жесткая: мыло не мылится. — Он повеселел. — Полкуска извел, и хоть бы что, а? Хочешь, спину помылю? А водищи–то!.. Благодать! — Он развел руки, словно охватывал «море». — Будто на флот обратно вернулся.

Вадик искупался. Уже выходя из воды, на обрыве увидел Олю. На его вопросительный взгляд она кивнула, он понял, что все в порядке. И опять отметил, как она стройна — кажется высокой, а сама ему по плечо, наверно.

34

— Идите покушайте, — остановила его Оля, когда он поднялся на обрыв. — Мы вам оставили.

Ветер, крепкий, прохладный ветер обтягивал платье, обрисовывая длинные ноги, тонкую талию. Вадик отве-л глаза, заметил, что по ее рукам пробежали мурашки — конечно, после плиты здесь было прохладно, — снова посмотрел на ее незагорелое лицо. Она облизнула обрезанный палец, поморщилась.

— Спасибо, Оля. Шприц кипит? Бот, после укола и вашей перевязки… А что, у вас на кухне аптечка кончилась?

— Так причина в медпункт ходить! — как неразумному, пояснила ему Оля. — Для конспирации. Зря улыбаетесь. — Она сердито отвернулась. — Болезнь не украшение, чего же хвастаться! Вот он и таится. А вы… идем, что ли?

Командир открыл глаза, когда они вошли в темноватый медпункт.

— Лежи! — приказал ему Вадик шепотом. — Не тошнит?

— Полегче стало, — тихо ответил командир. — Что это ты мне дал? Здорово действует. Анальгин никогда так не помогал.

— Сейчас укол сделаю — совсем хорошо будет.

— Не пойдет! — отрезал командир. — Я боюсь. — И тихо рассмеялся.

— Ну, ладно. — Оля потрепала командиру волосы. — Оживел. Я ушла. Принести коробочку?

— Да, пожалуйста, — откликнулся Вадик. — Руки не обожги.

— В задницу колоться не дам, — предупредил командир. — Коли в руку!

— Больно будет? — засмеялся Вадик. — А еще хорохоришься! — Инъекцию он сделал по всем правилам. — Лежи здесь еще час, — распорядился он. — Завтра утром еще один укол. И вот что — ни пить, ни работать физически тебе месяц совсем нельзя. Иначе…

— Не пугай, — глухо отозвался командир. — Не страшно. Хреново, что отряд подвожу. Ребята должны видеть, что я работаю… Высокое давление–то?

— Высокое, — заполняя карточку командира, сказал Вадик. — Поэтому и объясняю. Видишь, что бывает, когда врачей не слушаются?

— А вас слушать — так и жить нельзя. Все противопоказано, — выговорил командир. — А жить — это вкалывать до пота, петь — до хрипоты, — пить — допьяна, любить — до боли. А то!.,

На кухне Вадик сразу же почувствовал, что пахнет какой–то сыростью. Заглянув за печку, в тазу увидел рыбу. Длинная узкая щука еще шевелила жабрами, открывала тонкогубый рот.

— Гонорарчик-с? — отчего–то повеселев, спросил Вадик.

— Тетя Надя вам принесла, — с готовностью подтвердила Таня. — Она говорит, вы дядю Сашу от смерти спасли. От смерти? — В глазах у нее были любопытство и ужас.

— Тань, — ухмыльнулся Вадик. — Я добытчик?

Она от неожиданности сморгнула, и что–то стрельнуло у нее в глазах.

— Ну! — согласилась Таня.

— Как думаешь, даст мне дядя Саша моторку вечером покататься? — Таня кивнула головой и покосилась на Олю, независимо чистившую рыбину.

— Ну, а Оля со мной поедет покататься?

— Сами у нее спросите, — засмеялась Таня. — Поедет. Верно, Оль?

Оля улыбнулась уголками губ.

— Может быть, — сказала она. — Идите кушать, доктор, стынет.

После ужина, уже в темноте, усталые ребята разожгли на обрыве костер, забренчала в руках Игорька гитара. Пламя прыгало по лицам, задумчивым и веселым, бросало неожиданные тени. Подсел к огню командир, угостил ребят папиросами.

— Нам бы каждый день так, — довольно произнес он, — И норму всю сделали, и почти по десятке на брата заработали. Вы меня слушайтесь, ребята, — веско сказал он. — Мы на целине столько не зарабатывали, сколько здесь возьмем.

Игорек запел:

— По реке плывет топор от города Чугуева… — Кто–то засмеялся.

А Вадик тут же, у костра, терпеливо дожидался, когда Оля закончит мытье посуды, и дождался — потом они катались на узкой и легкой, хищно–подвижной моторке егеря.

— Плавать умеете? — закладывая страшенный поворот, такой, что захлебывался мотор, кричал Вадик, едва различая в темноте Олю. — Не страшно?

И слышал в ответ:

— Не страшно. — И следом угадывал короткий вздох.

На очередном повороте мотор захлебнулся. Как–то быстро настала тишина, и, пока глаза не привыкли к темноте, Вадику было не по себе: со всех сторон набегали звуки — плеск воды под кормой, далекие голоса ребят, скачущие по воде; он слышал дыхание Оли, чувствовал покачивание лодки и даже ее дрейф, их поворачивало куда–то, вода причмокивала и плескалась о борта. Но потом там, где, ему казалось, было открытое пространство, прорезались огоньки — длинный ряд окон столовой, переменчивый свет костра и, наконец, красный бакен.

— Подождите заводить, — шепотом попросила Оля. Вадик напрягся, увидел ее силуэт, то, как она, наклонившись и касаясь распущенными волосами воды, гладит ее, ленивую и холодную.

Он вгляделся в небо, осторожно запрокидывая голову, но оно было закрыто толстыми слоями облаков.

— Как хорошо! — вздохнула Оля. — Какая свобода! — Она встала, несильно раскачивая лодку, развела руки. — Я хотела вас спросить. — Она осторожно села. — У Вали, у командира, это серьезно?

— Так же серьезно, как и у вас, — сказал Вадик и полез в карман за сигаретами. — Обоих надо лечить, и в больнице. А почему это вас интересует?

Она долго молчала, сидя спокойно на своей скамеечке, потом объяснила:

— Он муж моей подруги и мой друг. А ваши лекарства помогут ему?

— Немножко. — Вадик закурил и устроился на корме поудобнее. — По всем правилам его следует в больницу класть. А «что вот мне делать с вами?

— Я все равно не разрешу вам меня лечить, — с вызовом сказала Оля. — Да и не больна я сейчас.

— Глупые дети, — ответил ей Вадик грустно и насмешливо. — Хотите казаться здоровыми, а надо ими быть. Нет цены, которую можно дать за здоровье, это–то хоть вы понимаете?

Она усмехнулась.

— Это мы понимаем. Но есть слово «надо». Такое слово знаете? А лечиться у вас я не буду. Потому что… Поплыли, я замерзла.

— Глупость какая! — бормотнул Вадик, возясь со шнуром магнето. — Я и говорю: надо лечиться…

— Спасибо! — уже с берега благовоспитанно сказала ему Оля и ушла в лагерь, а Вадик еще долго пыхтел, втаскивая лодку на берег, а потом мотор — в дом веселому и сегодня трезвому дяде Саше. Он еще измерил ему давление, напоил каплями и уже после отбоя, последним лег спать. Кончился этот долгий, пустой день, еще один, осталось на сутки меньше, подумал он, в блаженстве расслабляясь по системе йогов. И ему показалось, что подушка не такая жесткая, как накануне.

За тонкими кулисами вопреки крупно написанному «Не курить!» дым стоял коромыслом. Вадик, благополучно отчитавший свою лекцию «Профилактика производственного травматизма» и очень этим воодушевленный, толкался среди ребят. Он все пытался стряхнуть с себя столь редко возникающее у него чувство беспричинной радости и возбуждения, но не мог еще позабыть ни чуткости, с которой аудитория, спрятавшаяся там, за рампой, реагировала на страшные и смешные примеры из его лекции, ни аплодисментов, проводивших его за занавес…

Но вот на сцене комиссар последний раз лихо топнул, свистнул и ввалился к ним за кулисы. Широкогрудый, в тельняшке и черных брюках, он словно только что сошел с палубы корабля. Его номер был последний. Это знали: послышался шум, громкие голоса — все выходили на площадь, где прямо у здания клуба начинались танцы.

В фойе Вадик поправил галстук, критически осмотрел себя, с головы до ног и остался доволен. Костюм, промытые волосы, совсем выгоревшие на солнце, тщательное бритье и беззаботность возвращали его к домашнему, московскому ощущению праздника.

Около входа в клуб стояла плотная говорливая толпа, с криками бегали ребятишки; в сильном свете ламп дрожали тучи комаров. Иногда от «моря» на сохранившую дневной жар площадь добегал прохладный ветер и здесь выдыхался, падал.

Танцы открыл обязательный вальс. Вадик разглядел наконец в толпе Олю — она танцевала с командиром, молча, с легкой улыбкой кружась вокруг него, неловко поворачивающегося (Вадик услышал, как командир говорил: «Бутовый камень… дефицит…»), а рядом совсем тяжело крутил Таню комиссар. Таня, захлебываясь, что–то рассказывала ему, комиссар только согласно кивал головой. В танце Оли с командиром было такое, что опять неприятно задело Вадика. Он встал так, чтобы заметить, куда Оля выйдет из круга, и пригласить ее потанцевать что–нибудь более медленное и знакомое ему. После вальса было объявлено танго. Вадик засуетился, завертел головой, но увидел Олю, уже танцующую с Игорьком. Он что–то медленно с ухмылочкой говорил ей, а у Оли лицо было серьезное и губы твердо сжаты. Но красавец Игорек все изгилялся, и каждый раз, когда он наклонялся к ней, на Вадика накатывала волна злости: ему казалось, что Игорек может сейчас поцеловать Олю. А руки Игорька бесцеремонно прихватывали Олю за спину, за талию, нахально ползали.

Всю последнюю неделю каждый вечер после девяти, загасив печку, Оля и Таня приходили на костер, садились возле командира. Иногда рядом оказывался Игорек с гитарой, и тогда Оля пела. Вадик, постелив на траву отцовскую кожаную куртку, садился поодаль и, не встревая в разговоры, тянул сигарету за сигаретой, до горечи во рту. Днем, планомерно обходя дома в деревне — на прием к нему так никто и не шел, — он был занят, да и Оля как–то сторонилась его после той прогулки на моторке; да и в Таниной улыбке Вадику чудилось что–то сочувственное. «А-а! — решил он еще сегодня утром, когда Оля скупо кивнула ему в ответ на комплимент. — Хватит! Не хочет — и не надо».)

Он выждал еще два танца, но Оли среди танцующих не нашел. В кругу выплясывающих ревниво выглядел Игорька, командира и ушел на шоссе, где воздух был сухой и теплый, и зашагал, пугая четким стуком своих каблуков ночную Живность. Глаза постепенно привыкали к мраку, он стал различать верхушки деревьев вдоль обочин и даже узкие светлые полоски песка по краям асфальта. Впереди кто–то маленький торопливо перебежал шоссе, зашуршал в кустах; Вадик вздрогнул. Несколько раз навстречу прошли парочки, перешептывающиеся и хихикающие, по стуку подковок Вадик угадывал, когда шел солдат. Одна из девушек, встреченных им в темноте, показалась знакомой горбуньей–секретаршей директора, она оглянулась на него, но солдат, который вел ее, тесно обняв за плечи, склонился к ней, их шаги смолкли; Вадик отвернулся, усмехаясь, — они целовались.

Он шагал, похлестывая подобранной на обочине веточкой по брючине, и, когда отдалился от центральной усадьбы, остался, как ему почудилось, на шоссе один среди звона и переливов кузнечиков в раскаленном поле, но потом в темноте проявился силуэт и светлым пятном угадался Олин белый отложной воротничок — она неслышно шла по обочине. Когда Вадик поравнялся с ней, она остановилась.

— А я узнал вас, по воротничку. Добрый вечер. Понравился концерт? — Вадик зашагал в ногу с Олей, независимой, суровой.

— Понравился, — безо всякого выражения ответила Оля. — А вы со мной из вежливости разговариваете или как?

— Что–то у нас с вами разговоры не получаются. — Вадик полез, за сигаретами. — Вы меня невзлюбили с того медосмотра, верно? Когда я дал вам отвод, да? А знаете, я до сих пор не забыл тоны вашего сердца. Запомнил их. Может быть, навсегда. Вот так! А вы сердитесь! А я ведь выполнял свой долг.

— Это к делу не относится, — строптиво сказала Оля. — Ну, закурите, — она остановилась, — я подожду.

Вадик торопливо чиркнул спичкой и, прикуривая, опустил глаза. Когда спичка погасла, он ослеп — шагнул и споткнулся, — и тут же его поддержала ее рука.

— Спасибо. Прямо куриная слепота. — Вадик надеялся, что Оля засмеется или отзовется на шутку, но она молчала.

Так они молча прошли еще с километр. Время от времени кто–нибудь из них хлопал себя по руке или шее, сгоняя комара. Потом из–за деревьев открылось поле и проселочная дорога. Свернули на нее, и Оля, отстав, сняла босоножки, пошла по пыли босиком.

— Что же не скажете, что это вредно? Я уже привыкла: это вредно, это опасно. — Даже в темноте Вадик чувствовал, что Оля улыбается. Она обогнала Вадика.

— А это не вредно. Пыль теплая, — примирительно сказал Вадик.

— Верно. — Оля обернулась. — Вы жили когда–нибудь в деревне? А я выросла в деревне. У нас такая хорошая была деревня, красивая. А потом в райцентр переехали. Вот его не люблю. Мне и Москва не нравится.

— Так вы ее не знаете.

— Человек должен жить на природе, — медленно и поучительно произнесла Оля, — тогда он будет видеть, как живут деревья… вода… животные… Как

кружится небо, как встает солнце… — Вадик усмехнулся, и она почувствовала это. — Не так?.. А когда начинается весна?

— Почки набухают?

— Нет. Снег, снег сыреет. Небо — выше, ветер — тише, деревья теплеют.

— Это хорошо, что вы в лесотехнический пошли, — сказал Вадик.

— А может, нет? — сама себя спросила Оля. Она пропустила Вадика вперед и надела босоножки. — Я же буду лесозаготовкой заниматься — пилить, обдирать, щепить, строгать…

Дорога чуть поднялась в гору, и они вошли в пласт теплого травяного воздуха.

— Такого в городе нет, — сказала Оля. Она остановилась. — Домой хочу! Не прижиться мне в городе… Зря говорят: «Жизнь прожить — не поле перейти». Надо говорить: «Жизнь прожить — как поле перейти». Вот дорога, и все есть — и низко и высоко, тепло и холодно.

— Не думал, что вы такая, — удивленно признался Вадик. — Очень уж вы суровы были на медосмотре.

— А вы серьезный, да? Ну а я легкомысленная. Вот и говорю: жизнь прожить — как поле перейти, — с вызовом повторила она.

У самого лагеря Вадик замедлил шаги:

— Погуляем? — Оля кивнула, и они пошли по неровной темной улице в сторону рощи. Там, с обрыва у развалин церкви, открылось водохранилище, «море», мерцающее в свете луны. С порывом ветра странным акустическим эффектом до них донеслась музыка с центральной усадьбы. Танцевали вальс.

— Последний вальс, — сказала Оля и несколько раз медленно покружилась.

Музыка стихла, и стали различимы испуганные шорохи листьев и рокот в кронах старых деревьев, плеск воды. Оля подняла руку, призывая Вадика прислушаться, и вдруг резко и страшно скрипнуло соседнее дерево, они оба вздрогнули, Оля даже подалась к Вадику, на секунду прижалась к нему, и его руки нашли ее плечи, и губы сами по себе скользнули по ее щеке.

Она стояла, не двигаясь и глядя в сторону, равнодушная. Потом мягко отстранилась и долго–долго рассматривала его лицо холодным пристальным взглядом.

— Что? — не выдержал Вадик, заробев почему–то. — Что вы?

— Слышите? — спросила она. Вадик смежил веки, прислушался — музыка, опять вальс. Где–то на середине мелодия оборвалась. Оля вздрогнула, повернулась и пошла через рощу к дороге. Вадик нагнал ее и — а, будь, что будет! — стал целовать в увертывающиеся твердые губы, в закрытые глаза, лоб — по–детски торопливо–быстро, Оля равнодушно и, чуть усмехаясь, отстранялась. Вадик опустил руки. Тогда она открыла глаза и, все еще усмехаясь уголками губ, взглянула на него. Неподвижно стоя, он медленно поднял руку. Осторожно поднес ее к Олиному лицу, коснулся кончиками пальцев щеки и погладил. И снова провел, едва касаясь, от виска, от тонких волос к подбородку. Тихо поднял другую руку, нежно тронул ее лицо… И как будто его жажда передалась Оле, ее рука, легко лежавшая у него на плече, стала тяжелеть, словно с трудом переползла ему на шею, и ее губы открылись, ожили.

Когда он опять стал слышать шум листвы и их собственное запинающееся дыхание, она отстранилась и, будто застыдясь, пошла вперед. У него было пусто в голове; он чувствовал, что нужны слова, много красивых слов, и знал их, эти слова, и уже однажды говорил их — поэтому они сейчас показались ему всего лишь пеной на волне: что–то в поведении Оли сдерживало его.

Впереди зачернел сруб избы. Оля перешла с середины дороги на обочину, и здесь, в густой тьме под кустами, Вадик опять целовал ее, ощущал ее грудь, живот, ноги, слышал ускоряющийся ритм своего сердца. Она отбросила его правую руку, сделавшую что–то непозволительно грубо, и отпрянула. Скрипнули ступеньки крыльца, лязгнул замок, на дорогу упал четкий квадрат света из окна девчоночьей спальни, Олина тень беззвучно двигалась в нем. Потом свет погас.

— Идите сюда!

Она стояла на крыльце. Он сел у ее ног, осторожно прислонился к тёплым коленям; и еще полчаса они побыли, совсем одни; не шевелясь, слушали вздохи ветра и отзывы–шорохи травы, кустов и деревьев. Потом из поля послышались громкие голоса, звон ненастроенной гитары Игорька… Вадик поднял голову, увидел склонившееся над ним Олино лицо; коснулась и сбежала по его щеке прядь ее волос, и почти в глаза она шепнула ему: «Иди… иди… до завтра!»

Он послушался — ушел на берёг, далеко от лагеря, сел на обрыве и вернулся в лагерь за полночь, чем–то растроганный; и воодушевленный, и долго ворочался в жаркой постели на скрипучей раскладушке, мял жесткую подушку, вздыхал и выходил покурить, маясь от непривычной бессонницы, таращился на окрестности с порожка медпункта.

Вышла луна; на траву лег ее холодный свет, появились неподвижные тени; на минуты все застывало, как на рисунке или фотографии, и каждое движение; нарушало, казалось, всемирный покой и требовало осторожности и было, опять казалось, преисполнено каким–то особым смыслом.

Вадик загасил сигарету и, усмехаясь своим ощущениям; вернулся в остывшую, постель. И теперь скоро заснул, как всегда, крепко, и счастливо, без снов. И проспал. Утром открыл дверь и услышал голоса ребят в столовой, лязганье мисок, увидел веселый, крутящиеся над кухонной трубой дым… Сконфуженно улыбаясь, сунул голову в дверь кухни.

— Привет.!. Я, кажется, проспал? — Таня весело кивнула ему, а Оля дернула плечом. — Виноват, каюсь. Все нормально? Комиссар пробу снял?

— Ты не беспокойся, без тебя не погибли, — сказал за спиной Вадика командир. — На санаторном режиме живешь? — Он хорошо выглядел, командир — курс терапии закончился еще вчера.

Вадик не нашелся, что ответить, и вернулся к себе в медпункт. Там он медленно брился и злился, замечая между тем необычную суету на линейке — время было, ребятам отправляться на стройку, а они все еще не уходили. Потом до него донеслась команда, и в лагере наступила тишина. Тогда Вадик вышел из медпункта. И увидел в дверях кухни Олю. Она держала в руках миску с завтраком.

— Барин, кушать подано, — молвила она с поклоном.

— У меня сегодня разгрузочный день, без завтрака, — покраснев, объявил Вадик. — Не беспокойтесь, прошу вас.

Оля вдруг засмеялась и ушла на. кухню, сказала там что–то- Тане; и Таня тоже засмеялась, а потом показалась в дверях кухни и неуверенно позвала: — Доктор, кушать идите. Остынет все!..

Вадик сделал вид, что не слышит.

Через полчаса есть захотелось совсем уж невтерпеж, и он отправился в магазин. Вера–продавщица набила ему пакет каменными пряниками и крощащимся печеньем и, из личного расположения, одарила его бутылкой сладковатого пастеризованного молока; поэтому Вадик не решился сделать ей замечание — она работала за прилавком без халата, в заляпанном пятнами платье, помялся–помялся и вышел из магазина. На берегу «моря» он выбрал уютное местечко и устроил себе пикничок, поглядывая на голубое нёбо, синюю воду и желтый песок. Кругами парили и падали на воду чайки, шуршал камыш и лепетала вода.

Поев, он заключил, что жизнь не так уж плоха, а здешняя природа просто чудесна, и непоправимых ситуации не бывает. «Главное, чтобы у них не было формальных поводов придираться. А себя мы в деле покажем».

С тем и вернулся в лагерь, залег с «Терапией» на раскладушку и очень скоро увлекся подробностями ишемической болезни сердца.

Когда он поднимался и выходил покурить, слышал, что где–то совсем неподалеку ревут моторы и доносятся голоса ребят. А в полдень к открытым дверям медпункта подошел дядя Саша, заглянул в комнатушку:

— Читаешь? Ты б пошел туда, слышь?

— Куда, дядя Саша? — Вадик отложил книгу, оглядел бритого и трезвого егеря.

— Да к церкве! Бунт ведь у нас, не знаешь, что ли? Ваши–то церкву доламывают, а старухи и сбесились. Крестный ход! Я — туда!..

— Подожди меня!..

Вадик поднялся и побежал на кухню — там никого не было, кипела вода в. огромном котле, а фартуки девочек висели на гвоздиках.

Еще подходя к заросшему кустами взгорку, на котором стояли развалины церкви, услышали громкие голоса, крики.

— Во, бить уже принялись! — весело гаркнул дядя Саша и побежал вперед. Вадик тоже припустился бегом.

Весь отряд сбился в кучу у входа в церковь, лица у ребят были встревожены. Инструменты лежали на земле. В стороне вхолостую урчал самосвал. А женщины, в большинстве своем старухи, напирали. Вадик увидел 'среди них Веру–продавщицу, что–то горячо втолковывающую в ухо высокому старику, опиравшемуся на длинную клюку. Старик слушал Веру и бисерно плакал, голова его тряслась.

— Саранча зелёная! — вопила, перебегая от одной бабки к другой, дородная старуха в красной кофте. — Как есть саранча! Чего выдумали — святые камни ломать! Фашист не разбил — так это племя удумало. Крови–то, крови нашей на этих камнях сколько пролито! Помнишь, Маня? Сколько собрали–то тогда солдатиков?

Остатки стен церкви были испещрены оспинами, язвами. И весь ее угловатый остов каким–то памятником, робко–печальным, укоряющим, торчал среди густой зелени.

— Не дадим! — тонким голосом выкрикнул вдруг старик и пристукнул клюкой. — Уходите отсюдова!.. — Он мелко переставлял тонкие ноги, обтянутые высокими вязаными белыми носками. — Пустите меня! Я с ими сейчас поговорю! — грозно кричал он, и старухи расступались, давая ему дорогу.

— Где ихнее начальство? — оглядываясь, спрашивала старуха в красной кофте. — Верно, верно Глазова говорит! Где начальство их?

А Глазова наступала на красного, затравленно озирающегося Сережу–комиссара: — Говори, говори, ты ихнее начальство?!

А командир сидел на поваленном кирпичном столбе ограды и курил, сплевывая себе под ноги. За его спиной стояла Оля, вытянувшаяся, со сжатым ртом.

— Да побегите кто за директором!..

— Побегли уже. На почту побегли. Звонят уж в контору!

— Чего удумали!.. И докторову могилку затоптали, — взвился чей–то голос, и все посмотрели налево — там худая высокая старуха, одетая во все черное, бледная, встав на колени у колес самосвала, пальцами выскребала замятый в землю металлический крест. И замолчали. Шофер, молодой парень, торопливо впрыгнул в кабину, включил мотор и, громко просигналив старухе, отогнал самосвал далеко в сторону. И уже не выходил из кабины.

— Бабушка, бога нет, — в наступившей тишине сказал командир старухе, стоявшей перед ним. — Да и вся эта церковь уже не церковь, а… — повернулся он к Сереже–комиссару, сокрушенно качая головой.

— Это у тебя бога нет! Глядите, фюрер это, фюрер, как есть!..

И вдруг вперед вышла та худая, бледная старуха. Вадик увидел ее сбоку — резкий профиль с большим хищным носом, узкими губами, что–то несшими на себе, и тяжелыми веками. Старухи попятились, натыкаясь и хватаясь друг за друга.

— Ух, — шепнул егерь. — Ведьма пошла. Ну, сейчас она его…

— Что, бабуся? — спросил командир, вскинув голову. — Нету ведь бога.

Старуха нагнулась к его лицу и, чуть наклоняя, голову, как бы нацеливаясь ему в глаза, негромко сказала:

— Не предавайся греху и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время? Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того ужалит змея. — Она будто втолкнула эти слова командиру в глаза и, медленно подняв руку, дотронулась пальцем до его лба. Резко повернулась и пошла в деревню. Старухи охнули.

Егерь рядом с Вадиком перевел дух, посматривая на трогающего лоб и оглядывающего свои пальцы командира.

— Все, спекся ваш командир. Прокляла.

— Брось, дядя Саша! — успокоил его Вадик. — Не пугайся, он это переживет. Вон, смотри, директор!

Около самосвала остановился «газик», из него выскочил директор, на ходу снимая кепку.

— Это кто же распорядился? — еще издали крикнул он. — Кто? Да вы… Граждане! Идите по домам, не беспокойтесь! Ни один кирпич отсюда на стройку не уйдет, это я вам обещаю. Пожалуйста, граждане! — Он комкал кепку в руках, вытирал пот, проступивший на лбу. — Это самоуправство я сейчас разберу, обещаю вам, граждане!.. Пожалуйста, граждане!..

И старухи послушались его, медленно побрели к деревне, оборачивались, останавливались и снова шли, поддерживая старика с клюкой.

— Да вы что? — хрипло спросил директор, быстро оглядывая весь отряд. — Как вы можете? Это же ведь… Зачем? Что за баловство?

Командир крякнул, поднялся.

— Это не баловство. Это я велел. Ну? Бутового камня нет — не достал. Камень сейчас — промблема. Вот так!

— Да нельзя же так — любой ценой! — дернулся директор и повернулся к командиру спиной. — Ведь это памятник, неужто не понятно вам? Да после всего, что эти люди здесь пережили, — это памятник! Прошлому их. Войне! Крови сколько на этих камнях, ребята!.. Что же вы — варвары? Или без роду, без племени? Да кто же вы, ребята?

— Я виноват, — подошел к директору красный до ушей Сережа–комиссар. — Они ни при чем. Не подумал я.

— Обожди виноватиться! — оборвал его командир. — Не лезь, не спеши. Это еще как дело повернуть. А что случилось–то? — Он склонил голову набок, смотря на директора. — Вам дом нужен? А бутовый камень у вас есть? Нету! Сами себе сук рубите, на котором сидеть хотите. Необходимость была — вот что скажу. И спокойно, голос на меня не повышайте. — Командир обернулся к отряду: — Все, ребята. Собирайте инструмент, пошли на обед. Работы, похоже, сегодня не будет.

— Будет работа! — крикнул директор ему в спину и вытер рукой лоб. — Будет! Достал я для вас камень. Ты мне только скажи, командир, что можно делать, а что делать нельзя?

— Все можно делать за ради дела, — нагибаясь за ломом, ответил командир. — Надо было — на пушки колокола переливали. Из могильных оград баррикады делали. И все ради дела. Дело само за себя говорит, У нас есть задача, и мы выполним. Верно, ребята?

— На кладбищах не сеют, а на крови не дома — памятники ставят, — сказал директор. — Замученные здесь люди погребены в землю, осторожно здесь ворочать надо. С умом.

— А–а–а!.. Пошли! — отмахнувшись, приказал командир и зашагал в лагерь. И отряд торопливо потянулся за ним, а около директора, вытирающего платком лоб и щеки, остались Сережа–комиссар и Вадик. Да в сторонке на корточки присел егерь.

— А вы что же, доктор? — спросил директор. — Не остановили, не объяснили?.. Вам–то бы…

— Я не знал, честное слово, — покраснел Вадик. — За ним не углядишь.

— Как теперь дело–то поправить? — переминаясь, спросил Сережа–комиссар.

— Не знаю, — мотнул головой директор. — Зло добром исправляют. Подумайте, что сделать можете. Ну и ну!..

И на обеде и вечером в лагере было тихо, перешептывались. Громко разговаривали только командир и Игорек. А Сережа–комиссар после ужина вместе с тихим невысоким Юрой Возчиковым, мастером и художником отряда, ушли к церкви. Юра взял с собой кисточки и краски. Вернулись они поздно, встали у костра, трещавшего сушняком.

— Слышь! — Комиссар толкнул Вадика плечом, присаживаясь на кожанку. — Подвинься. Там на кресте не разобрать ничего. Так я тебе поручение дам, ладно? Узнай про доктора, имя–отчество, фамилию, даты. Сделай доклад? Коллега все–таки был, тебе это с руки. А то со мной разговаривать никто не стал, плюются, как на фашиста. Сделаешь? И вообще походи по деревне! Стариков–то сколько здесь, видал? Полечи их. Будь поактивней, доктор! Загладь как–нибудь нашу промашку, — глухо сказал он, потирая руки, измазанные в серебряной краске, и вдруг поднялся, отошел. Вадик повернул голову и увидел, что рядом стоит Оля.

— Можно сесть? — Она была одета не в кофту, как обычно, а в брюки и куртку застегнутую на все пуговицы, перепоясана ремнем.

— Знобит? — подвигаясь, спросил Вадик, — Давайте температуру померяем? Я серьезно, напрасно вы улыбаетесь.

— Погулять хотела, вот и оделась. А вы сразу — «температура»! Иди сюда! — позвала она Таню.

Когда Таня проходила мимо командира, он хлопнул ее по спине так, что она даже споткнулась.

— Ну, Татьяна, и худющая же ты! Ешь больше, раз такая возможность представилась. А то Юрка любить не будет. Чего любить–то? — Ребята засмеялись. И беспокойно качнулась фигура Юры Возчикова.

— Ничего! — весело сказала Таня. — Сухие дрова жарче горят. — И засмеялась вместе со всеми.

Костер пригасал, обступала темнота. Ребята потихоньку уходили к «морю» сполоснуться на ночь, потом — в избу спать, и скоро у костра остались вчетвером: Вадик с Юрой и Оля с Таней.

— Погулять хотела, иди! Мы костер погасим, — негромко предложила Таня, и Оля встала и посмотрела на Вадика. — Слезай, — велела Таня Юре и поднялась с кожанки. — К воде идете, возьмите, замерзнете, доктор!

Спустились на берег и пошли по его изгибам, переступая через выброшенные на песок голые белесые стволы топляка, спотыкаясь о большие камни и обходя валуны. Оля шла впереди, не оглядываясь, и Вадик, сначала ждавший какого–то разговора, скоро привык к ее молчанию.

— А я не думала, что вы завтракать откажетесь, — нарушила молчание Оля. — А котлеты ваши мы никому не отдали, стоят на плите. Хотите?

— Барин сыт. — Вадик усмехнулся.

— Обиделись? Зря. На что обижаться? На правду не обижаются.

— Я не барин, Оля, Я врач. Если надо, я ночь спать не буду, а то и две. И работать столько, сколько потребуется. А нет работы, буду спать. Я специалист, понятно?

— Ясно, А то непонятный вы мне были. Теперь всем так объяснять и буду. А то все спрашивают друг друга: зачем он нам? Спрашивают, — с усмешкой сказала Оля. — А что это вы читали все время сегодня?

— «Терапию». Учебник.

— Интересно?

— Ага.

— А мне наши учебники читать совсем не интересно. И нужно, а не могу, — поделилась Оля. — Что это там? — Она показала на темное пятно под козырьком обрыва. Вадик вскарабкался по осыпающемуся склону наверх и обнаружил глубокую сухую нишу. Оля поднялась к нему, отказавшись от протянутой руки, огляделась. — Хорошо, — сказала она. — Все видать. — Вадик заметил легкую одышку и, высвободив из–под обшлага куртки ее кисть, начал считать пульс. — Вот еще! — хотела выдернуть руку Оля, но он не отпускал ее руку, наоборот, притягивал к себе, и вот ее отворачивающееся лицо оказалось рядом, и он заспешил целовать ее щеку, нос, шею, а Оля как будто ждала этого и уступала ему.

— …Сколько уже времени? — спросила она, руками задерживая его движение. — Опять проспишь.

— Куплю будильник, — зашептал Вадик, сильно обнимая ее.

— Где это ты так научился? — позже оттолкнула его Оля.

— А ты?

— Верно, — вставая, признала Оля. — Не мое это дело.

— Нигде я не учился. Так получается. — Он сидел, недовольный ее вопросом, ее тоном, ею самой. А она вдруг погладила его по голове. И оказалось, что это приятно. И, расставаясь у крыльца, она скороговоркой сказала:

— Ты хоть сдерживайся завтра. А то так смотришь… Ну, даже стыдно голову при ребятах поднять. Хорошо?

— Постараюсь, — вздыхая, пообещал Вадик,

…Через два дня пришла первая почта: в обед в лагерь с маленьким чемоданчиком явился странный парнишка. На худом озорном лице под белобрысой копной волос сияла подпорченная фиксой жизнерадостная ухмылочка.

Он предъявил направление, подписанное районным штабом, а из чемодана вытащил толстую пачку писем. Этот парнишка, Вовик, хорошо держался.

— Спокойно! — сказал он обступившим его ребятам. — Почта работает с гарантией. — И, зачитывая фамилии, вручал письма. — Андреев В. В.! — выкрикнул он. — Вам. — Взгляд его мгновенно оценил должностное положение Вадика, и он с поклоном повторил: — Вам.

«Здравствуй, сыночек! Получили твое письмецо, но читала его только я — папа улетел в командировку, а Маша уже уехала на каникулы. Перед отъездом оба нежно вспоминали тебя — папа скорее всего потому, что увез твой фотоаппарат, а Машка — та раскулачила тебя на те голубые штаны, над которыми ты трясешься. У нас стоит жара, надеюсь, что и у вас — то же. На базаре много зелени, появились фрукты. Мой дорогой доктор, не забывай про витамины! Тебе звонили; два раза какая–то девушка — очень вежливая! — и Слава. У него все в порядке, отпуск в сентябре. Мы с ним решили, что вы поедете на море. Я позвонила к тебе на кафедру, разговаривала с доцентом Китом. Он помнит тебя, мой дорогой! Но сказал, чтобы ты прислал телеграмму на кафедру о предоставлении неиспользованного отпуска в сентябре этого года. Так что, дорогой мой сын, я заставлю тебя отдохнуть перед началом профессиональной деятельности — так, кажется, говорят в канцеляриях? Тебе надо отдохнуть — ведь это твои последние каникулы.

Напиши мне еще и обязательно расскажи о том, что ты делаешь, а то в твоей записочке об этом ни слова.

Целую тебя. Мама».

Вадик заулыбался, представив себе, как мама, присев, на уголке кухонного стола писала эти строчки.

В столовой почти каждый читал письмо, хлебая щи, лица у ребят были серьезными, но время от времени на каждом возникала улыбка.

Вадик отнес свою миску на кухню, постарался попасться Оле на глаза, и она, как ни была занята, мимолетно улыбнулась ему. День должен был его порадовать: с утра к нему приходил больной, говорливый, напуганный рыбачок–любитель — проглотил рыбную косточку. Расставаясь с Вадиком, успокоенный, что не умрет от кровотечения, он с чувством сказал:

— Спасибо большое. — Потряс ему руку. — Все, что назначили, выполню. — Уже с улицы, заглядывая в дверь медпункта, добавил: — Только вы молодой, не зазнавайтесь… Но вы очень хороший доктор!

Вадик, усмехаясь, сел на бревнышко, закурил. «В нашей профессии без шаманства не обойтись, — заключил он. — В следующий раз вообще халат надену. А теперь вот и письмо — как домой заглянул. А вечером — Оля».

Но вечером командир оставил весь отряд после ужина в столовой. Вадик решил, что будет производственное собрание, и устроился в сторонке, не со штабом.

Командир встал, обвел всех таким взглядом, что ребята притихли.

— Вот, ребята, глядите, наш воспитуемый. Встань! — приказал он Вовику. — Направлен районным штабом. — Вовик, церемонно поклонился, шаркнул ногой. Ребята довольно захихикали. — Состоит на учете в отделении милиции. Не успел приехать — уже номер отколол. Мы, понимаешь, с комиссаром праздник «Первого кирпича» наметили, а он, понимаешь, целый первый ряд самовольно выложил!..

— И криво!.. — засмеялся комиссар. — Весь наш дом скривил…

— Я поправил, — оборвал его командир. — Сорвал нам мероприятие. Ты гляди, Вовик!.. Мало этого, так еще одно ЧП, — Командир выждал паузу и выпалил: — Оказывается, наши девчонки к гадалке бегали. К той, которая меня постращала. Да! — Он кивнул удивленному комиссару. — Ну, по этому вопросу ты давай — дело политическое. — И сел, насмешливо улыбаясь.

Ребята тянули головы, рассматривали сконфузившуюся Таню, заволновавшуюся Элизабет и, казалось, равнодушных Олю и Галю.

— Правда, что ли? — негромко спросил комиссар. — И когда успели?

— После обеда, — призналась покрасневшая Таня. Она прятала глаза, руки, сжалась. Вадик пожалел ее и подал голос:

— Да бросьте вы, ребята! Что вы шум поднимаете?

— Ты, доктор, в наши дела не лезь, — привстал командир. — Твое дело — йод–бинты, кухня, туалет. — Ребята неуверенно засмеялись. — Тут комиссар главный. Ну, девочки, рассказывайте, о чем гадали, что нагадали. — Девочки молчали. — Говори, Оль!

Оля встала, спокойная, даже вызывающе спокойная, усмехнулась:

— Ну, ходили!

— Зачем ходили? — вроде бы даже ласково поинтересовался командир.

— Судьбу свою узнать ходили. А тебе, что ль, Валя, не хочется? Хотя, тебе все уж сказали.

Командир погасил появившуюся было у него на губах улыбку.

— Человек сам хозяин своей судьбы. Так нас учит материализм, — сообщил он. — С тобой ясно. Ну, Элиза — Лиза-Лизабет?

— А что? Мне и не гадали! — Элизабет встряхнула головой. Прикрытые косынкой бигуди вздрогнули. — Гальке гадали!

— Ну, дура! — громко сказала Оля. — Не говори им, Галька. Тебе ж в уговор гадали? Если скажешь, не сбудется. Не говори.

И тут Галя — временами отчаянно–дерзкая — выпятила грудь, повела по–цыгански плечами и с надрывчиком, так что Игорек захохотал, выдала командиру:

— Пытай, не скажу, Валя!

Командир разулыбался, махнул рукой, а комиссар встал, оглядел веселящийся отряд и грустно сказал:

— Какие ж вы комсомольцы?.. Шутили, что ли? А? Неужто всерьез? Девочки, вы что?..

— Между прочим, знаменитая гадалка, — достаточно громко, но обращаясь будто бы к Юре Возчикову, сидевшему рядом, произнес 'Вадик. — К ней аж из города ездят. Между прочим, не всем гадает. — Ребята притихли, слушали его внимательно. — Ведьмой ее в деревне зовут. Травки собирает, кое–кого от запоя вылечила… Меня так на порог к себе не пустила при диспансеризации. Сразу отгадала, что я врач. — Он немножко подыгрывал девчонкам. Ведьма, едва он представился, решительно выставила его за дверь, хотя вот уж ей–то он, кажется, был нужен в первую очередь: очень уж худа и бледна была старуха, слаба — когда руку подняла, Вадик заметил ее дрожание. — А гадает точно. Таковы факты.

Комиссар кашлянул и, с недовольством поглядев на Вадика, объявил:

— Выговор тебе объявляю по комсомольской линии, а, Галина? Встань.

Та встала, дернула плечом, и все увидели у нее на лице не то усмешку, не то улыбку, и стало ясно, что Галину это не волнует — знала теперь она о себе что–то такое, что было важнее остального…

— Если еще раз будет что–нибудь в этом роде… Отчислю из отряда! — пригрозил командир. — Все! Расходись!

Ребята разошлись, а в столовой остался штаб. За кухонной стенкой, переговариваясь, звенели посудой девочки, и Вадик, вполуха улавливая: «Красный кирпич… сороковка…», — прислушивался к голосу Оли, но слов не разбирал: она говорила очень тихо, хотя и сердилась на что–то. А потом она и Таня с узелочками спустились к воде и там стирали, деловито, молча.

Вадик посидел у костра, дождался, когда девочки вернутся в избу, и все надеялся, что Оля выйдет, И они погуляют. Но Оля не вышла, и Вадик залег на раскладушку:, раскрыл «Терапию», прочел страничку и отложил учебник. Стосвечовка резала ему глаза, поэтому он выключил свет.

Одна из стен его клетушки была общей с девчонками, и, если они разговаривали громко (теперь уже привыкнув и забыв о его соседстве), он, случалось, все слышал.

Сейчас он лежал в темноте, всматривался в стекло оконца, в которое косо засвечивала луна, в блеск ее света на листьях дуба, в игру теней на стене и услышал Элизабет, спросившую:

— …А почему мне не гадала? Да? А ты чего не пошла — ведь предлагала?

— А мне уже на семь лет нагадали, — ответила Оля.

— О–хо–хо-хо!.. — закудахтала Элизабет. — Мистика это все. Метафизика, вот! Значит, насчет счастья она Галке говорила? Вот что бы я хотела знать, так это насчет моего счастья. «Ах, кто б мне дал такое счастье…» — низким голосом пропела она. У ребят закричали: «Тихо! Отбой!» — А когда сбудется, сказала тебе, Галина?..

Не привалило счастья Элизабет: через два дня, когда измаявшийся от безделья Вадик вызвался поколоть для кухни дрова и, разогнувшись, взглянул на дорогу, то увидел, что Элизабет идет, делая руками Движения, будто отгоняет мух. Вблизи оказалось, что эти она смахивает слезы, стараясь не размазать по щекам тушь. Вадик отложил колун и пошел к умывальнику мыть руки.

— Ну что? — спросил он. — Что случилось, Лиза? Из кухни выглянула Таня, а потом и Оля.

— Увидели! Футболку сняла — и увидели! — заревела в голос Элизабет. — Командир сказал: «Ничего. До вечера подожди», — а комиссар к вам послал. — Она с надеждой посмотрела на Вадика. — Болячки у меня!..

— Ну пойдем! — Вадик подтолкнул Элизабет к медпункту.

Оля вошла вслед за ним, встала за спиной И, сжав губы, наблюдала, как Элизабет, все еще плача, раздевается. Вадик почувствовал на себе сердитый взгляд. Хотел обернуться, объяснить — хоть взглядом, хоть жестом, — что, мол… Но тут Элизабет сняла футболку, и на ее спине, груди и плечах он увидел маленькие шелушащиеся розовые пят–нышки. Сердце у Вадика упало. /

— Подожди реветь! — заорал он. — Еще где есть?

— Везде есть, — быстро сказала Оля. Вадик посмотрел на нее и улыбнулся. Изучив типичное пятнышко, Вадик заволновался: под аллергию не подходило — все оказывалось не так–то просто.

— Знаешь, одевайся. Я сейчас по книгам уточню… Это какой–то лишай, — объявил он, полистав справочник. — Нужно обследоваться. Давно они появились?

— Уже с неделю, — ответила Оля.

— Так–так, барышни, — начал кипятиться Вадик. — А расчески у вас общие, да и полотенца путаете. Ох! — сказал он, вспомнив, что видел на Элизабет Танину косынку. — Ты почему не пришла сразу же, а? Завтра в город поедем! — свирепо пообещал он. — А пока постарайся собрать все свои вещи, все! Вспомни! И скажешь мне, у кого что из твоих вещей было, поняла?

Элизабет рыдала. Оля выпроводила ее и сразу же вернулась, оставив дверь полуоткрытой.

— Я вчера на ее постели вечером лежала…

Вадик притянул Олю к себе и сказал в ухо:

— А утром со мной целовалась!

— Мы теперь все заболеем?

— Черт его знает! Я ведь диагноз не поставил.

— Может быть, это не лишай? — Оля погладила свои волосы.

— Это не то, не бойся!

— Мы дуры, да? Закрой глаза. Я не заболею, я знаю, — вырываясь из его рук, уверяла она…

Назавтра, после консультации у дерматолога, посадив Элизабет на электричку, Вадик вернулся в лагерь с дезинфекционной машиной. По дороге они как раз попали под дождь, первый долгий дождь.

Увидев необычный автомобиль, отряд, не вышедший после обеда на работу, вылез на улицу. Санитарный врач сурово распорядилась: быстро собрали белье, загрузили в камеры, выстроились на осмотр. Заболевших не было. «Вы удачливый», — так и сказала Вадику доктор.

Оставив всех обсуждать происшествие, Вадик повел ее и шофера обедать. Доктор, молодая женщина строгого вида (даже командир скисал, глядя на нее), ела молча, а шофер все вздыхал, оглядывался. И родился у Вадика план.

— Выпьете? — громко зашептал он шоферу.

— Я всегда «за»! — Шофер поднял обе руки. Докторша улыбнулась. — Пока то да се — запаха не будет, — пообещал шофер. — Все равно еще одну закладку делать, — объяснил он докторше. — Да и ребятам сухое белье надо дать, матрасы опять же.

С самого дна своего чудо–ящика Вадик достал обернутую в компресс литровую бутыль, налил полную кружку и осторожно отнес на кухню. Оля, увидев кружку, улыбнулась и придвинула еще одну. Вадик показал на пальцах — еще одну!

Он не пил с самого выпускного вечера и тут, хватив разбавленного спирта, чуть захмелел.

Докторша раскраснелась, стала хихикать над монотонными рассказами Вадика, а шофер оказался просто благодушнейшим человеком: он несколько раз бегал проверять давление и температуру в дезкамерах, объяснял устройство машины и похлопывал ребят по спинам, обещал им что–то неопределенное и, в общем, надоел всем ужасно.

— Делаем как для себя, культурно! — говорил он и подмигивал Вадику, шевелил бровью, указывая на кружки.

— Может быть, останетесь у нас на ночь? — сообразил Вадик.

— Это как доктор, — скорбно, сказал шофер. — Матрасы еще сырые, — озабоченно доложил он.

Все решил робкий приход Марь — Андревны. Вспомнились ненаписанные акты на магазин, на санитарную зону…

— А уж вечером к себе прошу! — приторно улыбнулась Марь — Андревна. — Не погнушайтесь.

Она постаралась на славу — стол получился богатый, от души. Первый тост был, ну, конечно, за медицину, второй — за хозяйку дома, третий — за русское гостеприимство.

Пили наливочку. Захмелевшая докторша потребовала у Вадика сигарету и, чуть покачиваясь, вышла на крыльцо. Вадик огляделся, увидел, что шофер полностью заговорил Марь — Андревну, с вежливым вниманием кивавшую в такт его бормотанию, и тоже вышел на крыльцо.

Наплывали с «моря» сумерки, ранние из–за непогоды, В горьковатом прохладном воздухе реяла тонкая водяная пыль; было тихо, знобко.

Малиновое пятнышко на кончике сигареты докторши, беспрестанно стряхивающей пепел, вдруг упало на ступеньки; нагибаясь, чтобы затоптать его, Вадик столкнулся головой с наклонившейся докторшей и нечаянно, потеряв равновесие, ткнулся губами в ее щеку. Оба смущенно извинились, потом докторша сказала:

— Ну, бог знает что! Ну и наливочка! — Вадик прокашлялся. — Я всегда ужасно пьянею. Что–то вы молчаливый очень, доктор Андреев, рассказали бы еще что–нибудь!

— Никогда не был душой компании, — отозвался Вадик.

— Вы куда распределились? В ординатуру! — с завистью повторила докторша. — А там, глядишь, и аспирантура! А здесь мы, бабы, воевать останемся…

— Ну, да вы за двух мужиков повоюете…

— Да уж приходится! — оживилась докторша. — Вот сегодня в магазине, например. В закрытом выключенном холодильнике в каких–то грязных тряпках мясо. Чье? Почему? (Вадик обмер.) Ну, пришлось акт написать, чтобы неповадно было. Еще оштрафую! — Она засмеялась, уже совсем трезво. Вадик тоже натужно посмеялся и сказал:

— Это мое мясо, отрядное… Только я не знал, что Верка холодильник выключает! Нам больше негде хранить. Мы ж с ней договорились!..

— Ну, Вадик!.. — протянула докторша. — Ну, ладно! Акт порвем. Я ей завтра мозги вправлю. А вы… проверяйте почаще. Такая у нас с вами жизнь: проверяй, проверяй, проверяй!

На крыльцо, сильно потопав и покашляв в сенях, вышел подвыпивший шофер.

— Извиняюсь, товарищи доктора, — покачиваясь, но стараясь быть культурным и обходительным, отчего докторша прыснула, сказал; шофер. — Извините, вас на минуточку можно? — позвал он Вадика. — Где тут?.. — торопливо шепнул он за углом дома.

Вадик вернулся к крыльцу. Докторша, обхватив плечи руками, смотрела на зыбящееся свинцовое «море». Получилось, что они одновременно вздохнули.

— Ничего, это ведь ненадолго! — успокоила докторша то ли его, то ли себя. — Пройдет и забудется.

— Скорей бы… Я здесь, как в принудительном отпуске.

— Пошли камеры разгрузим, — из–за угла предложил шофер. — Ребятам спать пора. — Ему было трудно держать голову прямо, брови у него задирались, играли. — А то сгорят матрасы ваши.

Марь — Андревна на кухне мыла посуду, что–то напевая.

— Спасибо за угощение, — поблагодарил ее Вадик. — Домашняя еда — самая вкусная.

— Заходите, в гости, — улыбнулась Марь — Андревна вдруг искренне и приятно.

С криками и шутками расхватали ребята матрасы, избили старым сеном чем–то медицински пахнущие наволочки. Вадик распорядился, чтобы вымели полы: «И — чисто. Проверю».

— Эй, доктор! — окликнул Вадика командир. — Зайди в столовую. Что же это ты своевольничаешь? — зло сказал он. Вадик обвел глазами Сережу–комиссара, насупленно гонявшего по столу пуговицу, Витю–завхоза, сидевшего с понурой головой. — Без моего решения Лизку домой отправил! Эту заразную машину в лагерь приволок! — Вадик услышал, что на кухне возятся девочки. — Чего ты все выступаешь? Сухой закон нарушил! — В глазах командира был недобрый огонек, серьезно он начал разговор.

— Все сказал? — тихо выговорил Вадик. — Это я тебя спросить хочу: что ты не в свои дела лезешь, а? Это же все мои вопросы. Я их решаю сам! Ты мне не советчик и не командир. Если бы не я, отряд оштрафовали бы сегодня! За мясо! — Вадик зыркнул на Витю–завхоза. — И если не будет повторных случаев этого лишая, инфекции, моли бога — под счастливой звездой родился! Нас на карантин, на тридцать дней изолировать могут, понял? — в крик сорвался он. — Кочетков!.. Ты… Упиваешься своей властью, а ее у тебя нет! — Он встал и ушел в медпункт.

«Ну, все! — думал Вадик, лежа и пуская сигаретный дым колечками. — С завтрашнего дня!..» Когда он успокоился, вспомнил, что не видел еще Олю. Накинул незаменимую свою кожаную куртку и вышел из медпункта. А Оля, оказывается, сидела тут же на завалинке, почти сливаясь с темнотой стены. Вздохнув, он присел рядом.

— Выпил? — холодно спросила она. — Не дыши на меня!

— Хорошо. Буду смотреть на тебя, не дыша. — Она резко встала и хотела было уйти, но Вадик поймал ее руку. — Что с тобой?

— Я этот запах не переношу, не могу, у меня сердце болеть начинает, — со слезами сказала она. — Он всю жизнь нам отравляет…

— Сейчас, — заторопился Вадик, доставая сигареты, — сейчас…

— Ой, Вадик, — заплакала Оля, — плохо мне! — Валилась на него, запрокидывала голову.

— Ну–ка! — Он усадил ее, поймал неровный пульс. — Сердце болит? — Нырнул в медпункт, на ощупь порылся в чемоданчике, вытащил пузырек с нитроглицерином, вслепую накапал на кусочек сахара…

Она сидела, прижавшись к нему плечом, изредка всхлипывала, а под его пальцем дробно билась ее кровь; то сильными, то слабыми, нагоняющими друг друга толчками, ее сердце с трудом делало свою работу. Вадика прошиб пот: рецидив? Не похоже. Надо бы послушать, но ведь…

— Душно! — сказала Оля и расстегнула пуговку на кофте. Она встала и шагнула в темноту, скрипнула мокрая трава под ее резиновыми сапожками. Олю шатнуло, и Вадик обнял ее.

Тихо накрапывал дождь, и неизвестно как прорвавшаяся через тучи на «море» светила кривая луна. Оля зябко повела плечами, и Вадик накинул на нее кожанку.

— Что она такая тяжелая?' '

— В одном кармане фонарик, в другом пакет со шприц–тюбиками. Пососи еще нитроглицеринчику?..

— Ничего, оклемаюсь, — почти обычным своим голосом отозвалась Оля. — Залезай под куртку, вымокнешь.

Под курткой было тепло, уютно. Осторожно обняв Олю одной рукой, другою Вадик опять захватил пульс, что–то показалось ему знакомым в сбивающемся ритме. Неужели?.. Они постояли, не шевелясь, несколько минут.

— Ну–ка, вздохни, — велел Вадик. — Задержи дыхание! Так! Присядь, еще! Еще! Дай руку!..

— На что я тебе такая больная? — Она прислонила голову к его плечу, попробовала отнять руку.

— А чем ты больна? — пробормотал Вадик, считая пульс.

— Ревмокардит. Вялотекущий. Правильно сказала?

— А это вопрос. Тебя хоть раз толково обследовали? — Вадик отпустил ее руку, взял ее лицо в ладони.

— Из больницы я зимой сбежала — сессия была. И еще — там такая врачиха!.. Фу–ты, ну–ты!..

— А приступы всегда так протекают?

— А сегодня почти ничего и не было. Я как понервничаю…

— Лапа! — шепнул Вадик. — А ведь у тебя, похоже, вегетодистония, а не ревмокардит. Вот что у тебя! Это большая разница, Олюша. Давай я тебя полечу! — Она молчала, тихо дыша ему в щеку. — Ну, пожалуйста! Я сумею, честное слово! Ладно?

Исподволь, дрожанием, задержанным вздохом, сцеплением пальцев поднималась в них слепая волна. Каждый поцелуй прибавлял ей силы. «Остановись! — шепчет Оля. — Вадик!» Но нежность и теплота ее шеи, бесконечный мрак ложбинки на груди и боль в затылке от ее сильных пальцев — не остановиться! Но губы ее просят — тихо, тихо! Сердце ее, вот оно, под щекой, ровно и мощно бьется в руке. «О, Вадя!..»

— Что ты затих?

— Слушаю.

— Ну вот еще! — Она оттолкнула его голову и, повернувшись спиной, застегнула кофточку. — Дай фонарик. Вот прочитай. И не говори потом ничего, хорошо? Не спрашивай, ладно?

«Здравствуй, дочка моя, Олечка! — из–за Олиной спины прочел Вадик. — Опоздала с ответом, прости. Потому что решила денег послать тебе, знаю, виновата, что давно не посылала. Но ты ж знаешь мое положение. Посылаю тебе пятнадцать рублей, потрать их аккуратно, скоро опять не пошлю. Дома, не беспокойся, все здоровые, работаем весело. Алекша с дядей много сена накосил, если с погодой повезет, то на зиму мы сеном обеспечены. Дядя обещал машину щепы выписать на лесопилке, раз так, то и с дровами мы будем. Витя и Алекша классы хорошо кончили, на четверки. Их в школе хвалили и тебя добром вспоминали, говорили, что в московский институт поступить не шутка. Про твою учебу я не спрашиваю, отношение твое серьезное к ней я знаю. Уж хоть ты у нас в люди выйдешь, мечту мою исполнишь. Один меня страх за тебя точит: как бы ты не встретила там парня непутевого и не сбил бы он тебя, не показалось бы, что институт тебе не главное. Мужчины это умеют, дочка. Мою жизнь ты знаешь — не гонись за красотой и веселым характером, не это в Жизни главное. Только это меня и пугает, а что ты самостоятельно живешь, так это хорошо. Не поняла я, про какой отряд ты пишешь, за 'деньги работаете, нет? Отставать от девчат, конечно* нельзя, но и меня пойми. На зиму тебе зимнее пальто справить надо. Не хотела я писать тебе про то, но раз уж такое письмо получается. Одним словом, на День Победы он опять пришел. Чемодан свой принес, потом и постель притащил, с ребятами разговаривал, шутил, паспорт мне свой отдал, трудовую книжку показал — экспедитором работает. По нему работа. Два дня в будни держался, потом опять домой в дряни стал приходить. А в субботу надел черный костюм, одеколоном набрызгался и в общежитие на стройку поехал. Опять к ней, наверно. Слово ему не сказала, а вещи его собрала, в сени вынесла. Документы на чемодан положила. Всю ночь проплакала, ждала ирода, боялась, ребят опять напугает. Утром гляжу — он в сарае спит. Глаз у него подбитый, морда синяя. Прогнала я его, Олечка, совсем. Пусть под забором умрет, тогда в дом возьму, похороню по–человечески, а жить ему с ребятами не дам. Написала, что бы ты мне посоветовала, как я решила, какое твое мнение. Алекше до армии пять лет, и возраст у него самый опасный, и лучше он вовсе без отца растет, чем с таким папкой. Из твоих подружек Галя замуж вышла, а Машка Козлова девочку родила, ее встретила с ребенком, привет тебе передает и говорит, чтобы замуж не спешила. Живет она у свекрови, богато одетая, по–городскому, да, видно, не ладится. Днями вернулся из армии Коля. Заходил, про тебя спрашивал, но адрес я ему не дала. Он все такой же, ласковый, трезвый. Сказал, что до осени в лесхозе побудет, а потом на стройку, наверно, уедет. Правильно я сделала с адресом? Еще бы написала, поговорить охота, да бумага кончается. Поклоны тебе от дедушки и бабушки, совсем они старые стали. Другая твоя бабка, отцова, меня теперь знать не желает. Ну, и я ее тоже. Целую тебя. Твоя мать Надежда Смирнова».

Оля взяла у него письмо и спрятала в нагрудный карман.

— Пойдем к «морю», — сказала она. — Не трогай меня сейчас, — дернулась она внезапно.

На обрыве было холодно, одиноко, был ветер, волнами набегали дождинки. Только в окнах веранды дома егеря колебался слабый свет, качалась его тень. Теперь Олю трясло, и Вадик потащил ее в дом, в тепло.

— Полуночничаете? — одобрительно спросил дядя Саша, крутя отверткой в каком–то механизме. — Садитесь, чайком погрейтесь. Иль еще чего дать? Угощайтесь. — Он кивнул на вязанку вяленой рыбы, тускло желтеющую при свете керосиновой лампы.

— Спасибо, дядя Саша, нам чайку бы! — прошептал Вадик. Налил из фукающего самовара две кружки кипятка и по егерскому рецепту опустил туда спинки вяленой щуки. Они сели на овчины, тесно прижались друг к другу. Оля была притихшей, робкой.

— Давно за вами, робя, приглядываю, — не отрываясь от своей хитрой работы, сказал егерь. — Хорошая вы пара, ей–богу! Не конфузься, дочка! Я по этой части специалист. Ко мне в сезон кто ни едет — профессора–академики, министры — побожусь! Ну, некоторые с детьми, молодыми женами или… с этими, просто так! Охота да рыбалка — они легкого сердца просят, удачи. А какая же удача без любви! — Он поглядел на них исподлобья. — Вот моя спит, — он качнул головой на дверь горницы, — потому что нет уж любви. А, бывало, так со мной всю ночь и просидит, хоша ничего и не понимает, почему не спит, — а интересно рядом. Вот я сразу определю, где пара, а где так, пустота! — Что–то у него в руках разладилось, и он совсем отвлекся, отложил маленькую отвертку, и оказалось, что чинил он спиннинговую катушку.

На овчинах было тепло, и солоноватый от рыбы кипяток необыкновенно грел ноги и головы. А самовар жил как бы сам по себе — он пыхал паром, что–то гудел недовольно и иногда вздрагивал. Вадик с Олей согрелись, стало, клонить в сон.

— Как здоровье–то? — спросил Вадик, разлепляя веки.

Весь облитый теплым светом дядя Саша поднял брови.

— Пузырек твой выпил и в городе по рецепту еще три купил. Помогает, — добавил он вдумчиво. — А похоже, главное — не пить.

— Ну и хорошо. Ну, спасибо, мы пошли!

— В добрый час. Заходите, ребята! А то оставайтесь, я уйду, — отворачивая лицо, негромко предложил дядя Саша. — Утром разбужу…

— Два часа, — сказал Вадик на улице, посветив на циферблат. — Иди спать, гулена! Тебя уж качает! Я‑то завтра высплюсь, а ты…

— Всех перебужу, лучше я здесь, на крылечке… — чуть слышно ответила Оля. Она вдруг заплакала беззвучно.

— Что? Что? — заглядывая ей в лицо, спрашивал Вадик, хватал вырывающуюся руку, а Оля отталкивала его. — Замерзнешь, — отодвигаясь от нее, обиженно предупредил Вадик. — Переночуй у меня в медпункте, а я к дяде Саше пойду. Ну, пожалуйста! Ну? — Оля скованно молчала, а Вадику показалось, что она напугана чем–то и дрожит.

Он осторожно, без скрипа открыл дверь медпункта, втянул туда Олю. В клетушке было тепло, тихо. За стеной похрапывали ребята, кто–то из них подсвистывал носом.

Вадик подвел Олю к своей раскладушке, подтолкнул ее, посадил. Она подняла голову, разглядела едва белеющее его лицо, судорожно вздохнула. Угадывая в темноте, он увидел, как она сняла сапожки, легла. Он стянул кожанку, накрыл ею Олю, потом содрал с запасной раскладушки одеяльце и набросил его на кожанку.

— Спи! — шепотом приказал он, усаживаясь на пол рядом. Были какие–то мелкие движения, шорохи, они будто щекотали Вадику уши, но вот наступила тишина, и до него дошел шепот, шевеление ее губ: «Вадик!»

— Что? — Она молчала. У него забилось шумно и быстро сердце. Наклонился к ней, повторил: — Что?

— Засни здесь… Мне с тобой спокойно, хорошо, — шептала она ему в щеку. Была, рядом и не прикасалась к нему.

— И мне хорошо, — задыхаясь, и оттого срывающимся голосом бормотал Вадик. — Ты спать хочешь, я знаю. Спи!

— Я потом засну, только ты спи, ну, пожалуйста, ну, послушайся меня, Вадик, — как в забытьи говорила Оля, не двигаясь. На какое–то мгновение он заколебался, прижался к ней и почувствовал отпор — не движением, не усилием, просто что–то изменилось в тот же миг вокруг, — и отодвинулся.

— Спи, спи, — глупо шептал он ей в ответ на неровное дыхание, трогающее его лоб. И неожиданное сильное тепло от ее близкого тела и повторяющееся: «Спи, спи!..» — утишили бег его сердца, разгладили озабоченное лицо, дали покой — он уснул.

Сквозь сон чувствовал, как она брала его руку, смотрела на часы, и на эти секунды просыпался, странно счастливый, и опять падал в сон, теплый и легкий, как в детстве. А на рассвете, приподняв голову, с блуждающей счастливой улыбкой громко спросил: «Куда ты?», — и успокоенный ее «Спи! Спи!», зарылся в подушку, довольный всем миром, собой, прошлым и будущим — до того мгновения, когда, уже встав, вдруг ясно осознал, что ему уже не так хорошо, как прежде, когда рядом была Оля.

Он суетливо умылся, побежал на кухню, повертелся там, преданно заглядывая Оле в глаза, предупредительно берясь помочь во всем подряд — лишь бы оказаться нужным, — и со страхом видел, как замыкается Олино лицо, как тает и исчезает еще на рассвете бывшая в ее глазах теплота.

И потом много дней Оля была, с ним странно холодна и пристально рассматривала его, словно изучая, подозрительно; а он казнился и все искал, в чем он провинился.

…Так странно было лежать в почти полной тишине, в полумраке, казалось, единственным бодрствующим во всем мире, и ворошить слова, воспоминания — о школе, о доме, о студенческих своих буднях, — все сплеталось в какой–то клубок, путаный ворох незначительностей, и звенела пустота в голове. Тогда Вадик начинал злиться, вздыхал, ворочался. Выбирался на порожек медпункта, на прохладу зеленой зари. И вид палаток и обросшего травой здания столовой возвращали его к настоящему.

«Ну что тебе надо? — вопрошал он себя. — Ну спи! Когда–нибудь ты будешь мечтать о таком времени, о такой свободе: никаких забот, никаких проблем еще нет. Дурак, у тебя же каникулы! Отдыхай!»

Он возвращался на раскладушку, она скрипела, и всегда приходило воспоминание о той ночи, когда здесь спала Оля, и Вадик начинал думать о ней, о том, как она переменилась, и рано или поздно додумывался до: «Она приручала меня — на всякий случай, вот и все! Из боязни, что я буду стараться комиссовать ее, из перестраховки. Подразнила, а я клюнул… Разнежился…»

Ему становилось тошно и стыдно — вспоминал свои торопливые поцелуи и вздохи, сюсюканье, ох!.. Тогда он плотно закрывал глаза, пминал голову в подушку, и тут сон, спасительный сон, короткий и темный, обрушивался на его горячий висок.

Даешь областную спартакиаду ССО!» — уже второй день висел на двери столовой плакатик. И дождик все норовил смыть с него краски.

Автобус прибыл в пять утра. На пустынном мокром шоссе, облитый розовым светом поднимающегося солнца, он всем показался если не символом предстоящих радостей и удовольствий, то хоть их обещанием. И пока шли через мокрое поле, стараясь не очень сильно перепачкать обувь, и толпились вокруг автобуса, поджидая отставших девчонок и комиссара, все поглядывали на еще чистое небо, надеясь на удачу с погодой — дожди уже утомили.

Через три часа скорой, под песни, езды по дорогам они очутились в каких–нибудь тридцати километрах от Москвы, в знаменитом орденоносном совхозе–миллионере — небольшом современном, городке, чьи улицы выходили прямо в широкие, загибающиеся за горизонт, ровно колосящиеся поля.

Когда подъезжали, услышали гул, гам, усиленные репродукторами песни, и оживились. А в самом городке, переполненном. стройотрядовцами, на центральной площади, забитой автобусами, машинами, расцвеченной флагами, вымпелами, ходуном ходившей от снующих по ней фигур, от напряженной оглушительной музыки, хохота, криков, отряд прилип к окнам.

Приказав всем оставаться на местах, командир ушел на разведку и скоро вернулся, неся в охапке кучу флажков на длинных древках, а в зубах большой лист ватмана.

— Час на разгул, — сообщил он ребятам, — а потом все собираются на стадионе. И чтобы кучно сидели! Штаб пойдет со мною в клуб. А ты, Юра (и Юра Возчиков поднял голову), изобрази что–нибудь: конкурс тут на газету «Молнию». Ну, вольно! Разойдись! — скомандовал он шутливо.

Ребята бросились в распахнувшиеся дверцы. Вадик оглянулся на Олю, оставшуюся в автобусе с Юрой и Таней.

В фойе клуба выяснилось, что для каждого члена штаба есть дело, для Вадика, например, дежурство в медпункте.

Сашка Шимблит — знакомый еще по институту аспирант одной из кафедр, а здесь начальник, врач районного штаба ССО — сразу же и направил Вадика:

— Заступи первым, а я быстро тебе подмену организую. Надо нам с тобой поговорить, ты не потеряйся потом.

Вадик осмотрел помещение, проинспектировал аптечку. Пожилая медсестра выдала ему чистый, отглаженный халат, и, облачившись в него, Вадик почувствовал себя очень уютно: знакомо пахло, ожидалась знакомая работа, и он был ко всему готов. Приоткрыв дверь, чтобы подглядывать в фойе, где все время была веселая суета и шум, Вадик обшарил письменный стол, нашел затрепанную книжку без обложки и первых страниц, и когда ему наскучило смотреть на беготню ребят, взялся за роман, начавшийся для него так: «…не знала, как и где они теперь встретятся и как поведется разговор и что он скажет или спросит, но твердо знала то, что скажет сама. Время шло неторопливо. Конечно, куда ему спешить?..» — но тут в дверь зашли коллеги во главе с Сашкой, поделили дежурства, и Вадик сдал пост и унес с собой книгу: начало ему понравилось.

Сашка потащил Вадика на второй этаж клуба, завел в тихую комнату, уставленную запертыми книжными шкафами.

— Как дела? Вид у тебя неплохой. Загорел. И похудел, что ли?

— Нормально у меня все. Кто тут из наших?

— Коля Суворов, Томка…

— Мне бы с Колей побеседовать! — Вадик ухмыльнулся. — Он ко мне в отряд двух госпитальных пациентов взял!.. Представляешь…

— Я в курсе. Мы таких десятка два допустили. Надо, Вадик, надо! Права свои знаешь? Комиссуй, если видишь, что ребята не справляются. Слушай! Я сегодня в Москву еду, хочешь со мной? Присоединяйся. Насчет твоей темы поговорим. Не забыл еще науку?

— Не забыл. — Ему очень хотелось съездить в Москву, заглянуть домой. — Если отпустит меня командир… Я бы с удовольствием.

— А что, у тебя с ним нет контакта?

— Все делим сферы влияния. Да ладно! Где тебя найти?

Вадик побежал на стадион, забрался на верхние ряды трибуны, попытался разглядеть, где сидит отряд, и понял, что это безнадежное занятие: одинаковая форма уничтожила малейшие различия, и сейчас казалось, что на стадионе один большой отряд, разделившийся на группки, болеющие за разные команды.

Как раз начинались соревнования каменщиков. Перед каждым участником стояло ведро с раствором, лежала кучка кирпичей, и диктор по радио объявил, что тот каменщик, кто быстрее и качественнее сложит столбик из кирпичей, получит приз, а команда — ^ четыре очка.

После гонга каменщики судорожно заработали руками и под все нарастающий вопль стадиона, свист, и отчаянные крики за какие–то считанные минуты сложили столбики для будущей эстрады.

Командир получил четвертое место — одно очко, и, смеясь и крутя головой, раздавая тычки и отбиваясь от них, пробирался по рядам. Проследив за тем, куда он пошел, Вадик увидел отряд и устроился неподалеку.

Командир, очень довольный и веселый, объяснял, размахивая руками, как надо cкладывать столбики. Рядом с ним сидела Оля и, казалось, очень внимательно слушала его, но, уставясь ей в затылок, Вадик внушал: «Оглянись, оглянись!», — до тех пор, пока она не посмотрела в его сторону. Командир, все еще продолжая рассказывать, посмотрел туда же, заметил Вадика и приглашающе махнул рукой. Вадик перебрался к отряду. Ребята подвинулись.

— Слушай, док, ты гипс накладывать умеешь? Тут соревнование будет, участие примешь? Честь района и отряда, а?

— Хорошо! — согласился Вадик. — Это по нашей части.

— Молодец! — Командир хлопнул Вадике по плечу. — А добровольцем будет… Моня. Слышишь, Моня! Давай сюда!

— Нет. — Вадик закачал головой. — У него ж вон какие конечности длинные! Ты что! Лучше уж тогда…

— Юра! — Командир решительно показал на Юру Возчикова. Тот покорно поднялся и пошел вслед за командиром и Вадиком, к палатке с красным крестом — регистрироваться.

— Юрик! — сказал Вадик, разобравшись в условиях соревнования. — Главное — не шевелись и терпи! Туго будет, но быстро, по–фронтовому.

Когда дали команду, Вадик сделал все так, как учила его старая Петровна в травмпункте отцовского госпиталя, и на целую минуту обставил коллег. Юра запрыгал на загипсованной ноге, стадион завыл от восторга, и среди криков и Вадик и Юра услышали голос своего отряда: «Молодцы!» Отсюда, с зеленого поля, они не могли разглядеть лица ребят, помахали им издали, а потом Вадик на спине отнес Юру за футбольные ворота и освободил от твердеющего гипса.

— Помог хорошо, спасибо! Сильно давило?

— Ничего. И вам спасибо, — ответил Юра. — Четыре очка!

Перед футбольным матчем сборных районов объявили перерыв на обед. Ва\цику есть не хотелось, и он побродил по городку. На всех дорожках сквера, в жидкой тени молоденьких деревьев организовывались компании. Разложив на газетах бутерброды, батоны хлеба и колбасы, предавались веселью. Около лотков стояли очереди, и он заметил прошмырнувшего мимо Вовика — Одетый в подогнанную новенькую форму (подарок комиссара), он определенно задумал какую–то шкоду — это чувствовалось по осторожности, с которой он пробирался в толпе, по выражению хитрой мордочки.

— Эй, Вовик! — хотел было остановить его, но тот уже растворился. Зато на возглас Вадика отозвался командир: вместе с комиссаром они стояли в сторонке и сосредоточенно жевали.

— Хочешь? — Командир кивнул на, сверток с бутербродами, торчавший у него из–под мышки. — Ты молодец у нас, док! Через тебя на призовое место вышли. Если еще завхоз гол забьет, точно приз будет! Чего не ешь? Подкрепляйся!

— Ребята, — начал Вадик, — а если я смоюсь до завтрашнего утра домой? Тут мой приятель на машине. Лекарства кое–какие возьму, а?

Командир и комиссар переглянулись, комиссар отвернулся.

— Отрываешься, — прожевав, сказал командир. — Ну, ладно, давай! Неудобно отказать, все–таки первое место взял. Как поощрение, понял? И чтоб к завтраку был на месте. Давай!

— Ну пока! — сказал им Вадик и пошел, чувствуя у себя на спине их неприязненные взгляды, а в душе что–то противное, как накипь. Знал, что командир скажет что–нибудь вроде: «По титьке соскучился!»

Не в первый раз Вадик возвращался в родительский дом после долгого отсутствия — и армейские сборы, и двухмесячная практика в районной больничке под Тамбовом, и выезды на картошку — было уже, было. Но именно сейчас, шагая в стройотрядовской форме по теплой душной Москве, он радовался — не бурно и торопливо, а тихо, смакуя то, что видели его глаза, слышали его уши; почему он так нежно любил их сейчас, свою улицу, свой двор?

В подъезде, по привычке сунув палец в дырку почтового ящика и так же привычно обнаружив в нем «Вечерку», Вадик вдруг вспомнил, что у него нет с собой ключей от дома, и догадался: неожиданность возвращения, неподготовленность его так странно все изменили в уже знакомых ощущениях — что он еще не вернулся домой, нет, только забежал вдохнуть дым родного очага.

Он поднялся к своей двери и позвонил. И услышал быстрые мамины шаги, и вот она широко распахнула дверь.

— …Как ты вырвался оттуда? — Мама разглядывала Вадика и улыбалась. — Похудел… И загорел… И глаза другие стали… Все здоровы, — рассказывала мама. — Машка сейчас на этюдах, вот придет, сама все расскажет. Ну, папа, как всегда, в полном порядке. — А мама была бледной, усталой, и Вадику стало неловко за свой крепкий и здоровый вид. Он погладил маму по руке. — Вот сюрприз для нас!.. Что же ты там делаешь, доктор?

— Отдыхаю, — признался Вадик. — Загораю, читаю… Работы нет.

— И хорошо, что у тебя нет работы — значит, все здоровы, — с улыбкой сказала мама. — Да и потом — ведь у тебя каникулы. Последние каникулы.

После кофе сесть в такое теплое, мягкое кресло, закурить не спеша сигарету и, поглядывая на экран телевизора, просмотреть принесенную мамой «Вечерку» — обычный вечер, их было уже сотни, но этот оставит след, наверное, потому, что все было, как в первый раз.

Он сам открыл отцу — в их семье была привычка звонить в дверь, даже держа ключи в руке: чтобы тебя встретили и приняли то, что ты принес, будь то улыбка, слезь! или просто тяжелая сумка.

— Вадя!.. — сдержанно–удивленно сказал папа. Он был в летней легкой военной форме, сухой, загорелый, прежний.

Они никогда не целовали друг друга — ни при встречах, ни при расставаниях, но отец клал руку Вадику на затылок, и его пальцы будто щекотали за ухом, отчего Вадик всегда поводил головой, как тот маленький, за которым папа пришел в детский сад. Так и было — Вадик любил, когда отец отводил его в детский сад, и еще больше, когда отец забирал его оттуда у всех на виду.

Отец оглядел прихожую и, не увидев ни чемодана, ни рюкзака, спросил коротко:

— Надолго? — Теперь он снял фуражку, повесил ее на крючок вешалки и, обернувшись к Вадику, переспросил: — Надолго?

— До утра.

— Вот и сына к себе залучили. — Отец улыбнулся маме, выглянувшей из кухни, а потом опять окинул взглядом Вадика, только теперь это был — Вадик почувствовал — докторский взгляд: он схватил и цвет лица и чистоту глаз, пробежался по фигуре. — Здоров?

— Так точно, товарищ полковник медицинской службы, здоров! — встав во фронт, отрапортовал Вадик. — Разрешите в строй?

— Смотри — лейтенант! — усмехнулся отец.

Маша, сестра Вадика, пришла в двенадцатом часу, когда Вадик, разомлевший от ванны, вкусной еды, коньяка и просто от ласки, уже задремывал на диване, чем вызвал обмен мимолетными улыбками между отцом и мамой. Машке весной исполнилось двадцать лет. Она переходила на третий курс Строгановского училища, и стиль изящного и элегантного беспорядка, который культивировался там, она уже сделала стилем своей одежды, манер и домашней обстановки и, как сразу же почувствовал Вадик, по–видимому, решила, что настало время распространить этот стиль на их ранее упорядоченные отношения.

Она звучно чмокнула Вадика в нос, растрепала ему старательно расчесанные волосы и принялась за расспросы, при этом она совершенно не обращала внимания на сонный вид брата.

— Ну, братан, — говорила она, например, — а девушки там есть?

— Есть, — слабо отзывался Вадик. — И девушки там есть, как им не быть!

— Тогда тебе надо бы усы отпустить, — сразу решила Машка. — Входит в моду — раз, — она загибала пальцы, — экономично — два, и для врача усы — шарман! Мам, скажи Вадьке, чтобы он усы отпускал. Такие пушистые–пушистые!..

— Что–то ей усы стали нравиться. Неспроста, — из предосторожности закрываясь подушкой, прокомментировал Вадик, но Машка не задерживалась на мелочах.

— У меня есть идея. Я беру твой кооператив и селюсь там с подругой. Она — вот такая девка! А ты, как морально неустойчивый и малокоммуникабельный, остаешься под родительским крылом. Даже — крыльями! Иначе ты, Вадька, — она трепала Вадика за нос, уши быстрыми сильными пальцами, — будешь типичным старым девом с комплексом кухонной неполноценности.

— Марья! — сказал отец. — Этот вопрос решен окончательно.

— Хорошо! Но ты разрешишь мне рисовать на твоей шикарной лоджии? Там мощный вид, правда, папка?

— Да! — встрепенулся Вадик. — А как дела с кооперативом?

— Обещали к ноябрьским праздникам дом сдать.

— Я рублей триста заработаю, — обстоятельно сказал Вадик. — На мебелишку.

— Богатый, — насмешливо протянула мама. — Съездишь к морю.

— Вадьк! — опять затеребила его Машка. — В твоей деревне нет никаких народных промыслов? —

— Окромя браконьерства, нет. Но мы с егерем дядей Сашей…

— А икону почерней достать нельзя?

— Спрошу у одной бабуси с радикулитом.

— Спросишь, честно?

— Оставь ты его, Марья, — сказал отец. — И идите–ка вы оба спать. Ваде вставать в пять утра.

Они жили в двухкомнатной квартире, которую отец получил еще в пятидесятом году, и Вадик с сестрой делили большую проходную комнату, хотя как–то случилось, что чаще всего вечерами все собирались в маленькой родительской комнатушке.

Вадик подождал, пока Маша улеглась, и, разложив кресло–кровать, лег с твердым намерением на вопросы не отвечать, а постараться расслабиться в сеансе самогипноза.

— Расслабляешься? — проворчала Маша. — А меня так и не научил, обормот.

— Машк! — вполне миролюбиво спросил Вадик. — Какое сейчас самое модное ругательство, а?

Она долго думала, молчала, потом откликнулась:

— Волосан… А что?

— Волосан ты, Машка! — сказал Вадик и получил очень точно (в чем сказывалась большая практика) подушкой по голове.

Машка царила в семье. Если в Вадике с самого детства проглядывали черты характеров и отца и мамы, но больше матери, то Машкин характер, казалось, не имел в семье аналогов.

Еще на четвертом курсе, рисуя в кружке на кафедре неврологии свое генеалогическое древо и собирая оставшиеся в памяти родни сведения о пристрастиях предков, Вадик был весьма заинтересован: все укладывалось в схему, даже определился внутрисемейный круг профессий, но Машка выпадала из него. Разгадку ему принес разговор с мамой. Вадик всегда полагался на ее серьезные и четкие заключения кристаллографа. Она сказала:

— Машка! Это же вылитый отец! Тот отец, который не состоялся из–за трудного детства. Прозрачность и твердость, Алмаз. Только отец без блеска, а Машка с блеском.

Вадик знал, что отец подростком ушел на войну, работал в госпитале, потом окончил Военно–медицинскую академию, одним из первых изучал лучевую болезнь, стал признанным авторитетом, но не хватало ему чего–то, чтобы легко написать диссертацию, оказаться на виду… Поэтому он обиделся за отца, когда мама сказала «без блеска», и спросил:

— А я?

— А что — ты? Ты — внушаемый, как и большинство, мужчин, — лукаво улыбнулась мама. — Я тебе не скажу. Ну, чтобы тебе не была завидно… пока ты у нас, мм-м… гранит. Основательность, твердость!.. Ну, что ты, Вадик! — Мама обняла его. — Все эти сравнения — чушь! Не переживай, сыночек! Ты тоже способный, умный… Но послушай! Есть граниты, которые несут золото. Маленькие частички. И все главное золото мира — не самородки, а эти маленькие кусочки, пылинки, зернышки. А золотом платят за все — и за алмазы тоже. Ты тот самый гранит.

«Но» — осталось. И каждый раз, сравнивая себя с сестрой, оглядываясь на отца, маму, Вадик спотыкался об это «но».

Однажды он спросил:

— Мам, как ты думаешь, отец счастлив?

— А что такое счастье, сыночек? Если счастье — это равновесие в жизни, самоуважение, которое опирается на весь мир: на чувство безопасности, на любовь, на здоровье, на чистую совесть — то да, он счастлив. Но почему ты меня спрашиваешь об этом, спроси папу!

— Но ведь ты его жена и, наверно, знаешь его лучше, чем все другие?

— Нет, Вадик, жена и муж знают друг друга только с той стороны, которая обращена к супругу или супруге. Все никто не знает. Даже я не все знаю о тебе и Машке. К сожалению. Вот, например, почему она так зверски рвет все свои черновики, почему они ей мешают? Может быть, им со временем цены не будет. И почему ты ревностно бережешь свои?

— Просто Машка талантливая и уверена, что сможет повторить, даже улучшить, а я нет.

— Нет, сыночек. Это модель того, как вы будете жить, — вот чего я боюсь. Почему? Не знаю уж как, но наградили мы с отцом вас аналитическими качествами — не будете вы воспринимать жизнь просто, к сожалению. Одна будет ценить только мгновения прозрения, откровения, другой — не скажу… Подумай сам.

— …Машка! — шепнул Вадик. И, дождавшись сонного «А?», признался: — Я что–то в современных девушках ничего не понимаю.

— Нормально! — отозвалась Машка. — Спи, братан, спокойно.

Рано, очень рано вставал комиссар и шел на кухню растапливать остывшую от сырости печь. А Вадик, мучимый бессонницей, засыпал.

…Подняться утром под равномерный шелест дождя и ритмичные глухие удары о пол просочившихся сквозь потолок мутных капель, слышать сонную, глухую возню ребят, кашель и позевывания, отворить разбухшую дверь и открыть взгляду равномерное серое небо, низкое и влажное, а справа — весь горизонт занимает серая блескучая под редким солнцем вода. Только над трубой кухни ветер качает сизый дым.

— Завтракать! — кричит Оля и бьет железной кружкой по крышке кастрюли.

Вадик заторопился умываться. В столовую он зашёл последним — процедура снятия пробы отпала как–то сама по себе после возвращения ив Москвы, когда командир накинулся на него во время обеда при всех за опоздание, за испорченные отношения с Верой–продавщицей, за нахлебничество. Он так и сказал: «Пока мы на стройке уродуемся, этот жрет, спит и…» — Он все–таки не рискнул договорить, но Оля покраснела. Вадик тогда встал и громко сказал: «Я врач. А не строитель. Вы меня кормите, я готов вас лечить. Все!» Когда он вышел, в столовой была тишина. Вечером около него, сидевшего на обрыве, неслышно возник Сережа–комиссар, опустился рядом на корточки, помолчал. Вадик, обиженно глядя прямо перед собой на растворяющийся в сумерках закат, ждал от Сережи каких–то объяснений, слов, может быть, даже сочувствия, но комиссар, так ничего и не сказав, отошел…

…Вадик взял у Тани (с улыбкой сказавшей «Доброе утро, ешьте на здоровье!») тарелку с кашей и котлетой, машинально отметил, что размер котлеты опять уменьшился, и тут его окликнул командир.

— Зайди!

Ко всему готовый, Вадик вошел в столовую, увидел весь отряд в сборе. Командир нетерпеливым жестом позвал его за стол, где сидел штаб отряда.

— Вчера случилось ЧП. Все знают об этом. Нарушение сухого закона. Наказание — отчисление из отряда. Но, раз это касается Вовика, нашего трудновоспитуемого, то решайте вы, весь отряд.

Комиссар поерзал на скамейке, с трудом выдавил из себя:

— Хуже всего то, что пили не на свои, а на деньги Вовика.

— А мои деньги не хуже ваших! — выкрикнул Вовик, открывая фиксу. — Мне мамаша прислала. Показать квитанцию?

— На первый раз простить надо, — подал голос Витя–завхоз.

— Тебе слова не дано, ты сам пил, — отрезал комиссар.

Ребята молчали. Потом кто–то выдохнул:

— Дождь какой!

— Что решим? — поднялся командир. — Отчислим?

— Если отчислим — пятно на отряде, — сказал Игорек многозначительно. — Это стратегически неверно.

— Оставим! — загалдели ребята.

На этом собрание и закончилось.

После завтрака часть ребят осталась в столовой играть в шашки, читать; в углу вокруг Вовика сели играть в карты, а Вадик завернулся в громадный брезентовый дождевик дяди Саши, надел сапоги и с удочками пошел ловить рыбу — удочки он привез с собой из Москвы. Он часто уходил по берегу далеко, к развалинам церкви, и там, в глубокой нише под обрывом, усевшись на гладкий ствол мертвого дерева, читал, дремал. Клева не было.

А в книге, которую он читал, были такие слова:

«…Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете….Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими–то рамками».

Иногда за ним сюда прибегала Таня, он принимал пациентов или осматривал кого–нибудь на дому; тогда появлялась работа — возникала потребность идти к больному на следующий день. Был профессионально интересный случай: цепной пес, ростом с теленка, искусал, изрезал зубами пьяного гостя хозяина, хлопот хватило на целый день — надо было звонить в район, связываться с санэпидемстанцией, следить за пациентом, менять повязки…

Каждые два дня он, дождавшись, когда ребята приедут на обед, шел на стройку, наполнял аптечку бинтами и йодом и возвращался. Два раза он провел поголовный осмотр отряда: уклонились только командир и Оля. Документация у него была в порядке, за содержанием мяса в магазинном холодильнике он следил ежедневно, но вот поймать пройдоху Витю–завхоза, урезавшего норму, никак не удавалось, какие только способы Вадик не придумывал. Хуже всего, понимал Вадик, что Оля с командиром заодно, а Таня молчит и в улыбке ее натянутость.

Сегодня был день проверки аптечки. Вадик захватил с собой пакет с перевязочным материалом и намеревался прямо с бережка отправиться в поле.

«Шлеп–шлеп», — послышалось слева, издали. Потом была минутная тишина, и затем все ближе и ближе стал скрипеть песок. «Хитрая, — усмехнулся Вадик, — демонстрирует послушание, а сапоги за поворотом надела. А ведь я у нее на карантине. По поводу какой же инфекции? И не спросишь!.,"

— Клюет ведь! — насмешливо предупредила. Оля.

Вадик повернул голову в ее сторону, встретил ее дразнящий взгляд из–под капюшона плащика.

— Почему опять босиком ходила?

— Это полезно, доктор. Никакая простуда не возьмет. Можно сесть? Место не куплено?

Вода рябилась от ветра и мелкого дождя, почти пыли; поплавки прибило к берегу, они лежали на песке. Вадик не пошевелился.

— Скучно живу, — сказал он. — Вот роман читаю. О дьяволах в наших душах. Сколько дьяволов — столько у человека и работы.

— Будешь нужен — будет работа, — присаживаясь рядом, отозвалась Оля. — Правильно говорю?

— А твой приятель… — Оля закрыла ладошкой ему рот. Вадик поцеловал ладонь, накинул полу дождевика на ее плечи.

— Он переживает, — внушала она Вадику. — Мы сильно из графика выбились. Видел, первый этаж еще не закончили.

— Ну и не закончили… Объективные обстоятельства: дождь, перебои. Что так смотришь?

— Дом–то для людей, Вадик. Не сарай — дом! Надо нажимать — пятую часть не сделали против плана.

— Слушай! Член штаба ведь я, а ты лучше меня все знаешь. Может быть, и подробности о выпивке знаешь? Расскажи!

— А ты интересовался? Тебе все доложить надо! — Оля отстранилась от него. — Я тебя никак понять не могу, — серьезно произнесла она. — Ничего тебя не волнует, наши дела тебе не интересны. Я понимаю, — она задержала его возражения, — у тебя другая работа, но все равно, как–то… То верю тебе, то не верю. Сиди спокойно, — остановила она Вадика. — Вот ты не скрываешь, что я тебе нравлюсь, что сейчас ты переживаешь, — это хорошо. Это мне приятно, — без улыбки сказала она просто и спокойно. — У нас так не делают. А вот совсем не спрашивал — может быть, у меня дома жених есть? Ничего у нас с тобой, Вадик, не выйдет, ты не обижайся! Очень мы разные… Мы друг другу еще десяти слов не сказали, а ты уж целоваться полез. И после… Одно только хорошо — слабостью моей не воспользовался, когда мне плохо было. Если б не так — не пришла бы сейчас сюда. — Оля встала, отошла на несколько шагов в сторону, — А я тогда испытала тебя, ага! — Она кивнула ему и вздохнула, словно сбросив груз, и улыбнулась, глядя на насупленного Вадика. — Не обижайся! Я ведь узнала, что ты хороший, что с тобой дружить можно. Будешь дружить со мной? — Она лукаво усмехнулась.

— Я все про тебя понял, — помолчав, ответил Вадик. — Ты, друг Оля, не беспокойся, не трать зря силы — я тебя не комиссую, если только сама не попросишь. И извини, что лез к тебе… Дурак был.

— А теперь вдруг поумнел? — насмешливо восхитилась Оля.

— Ладно–ладно!.. — Вадик вытащил из воды наживку — толстых неподвижных червяков, поплевал на них и забросил обратно в воду. — Между прочим, очень ты эмоциональная. Это вредно.

— Так ведь я живая! Мне и холодно бывает, и жарко, и больно. Как тебе, как всем, А ты со мной — как с куклой. Можно так?

— Извини, — не глядя на Олю, повторил Вадик. — У тебя ноги не замерзли? — спросил он позже, когда молчание затянулось.

Оля с любопытством смотрела на него и не уходила, а когда Вадик опять занялся червяками, усмехнулась и, повернувшись, зашлепала по воде в сторону лагеря, не оглядываясь, веселая.

Вечером внимание отряда было привлечено большим парадом — по улице одна за другой, осторожно ныряя в колдобины, проползли четыре заляпанные грязью «Волги» с московскими номерами,' затормозили у дома егеря. Захлопали дверцы, послышались мужские голоса, закричала Надежда: «Гости дорогие!.. Саша, гости к нам!»

«Эх, дядя Саша!..» — подумал Вадик, из дверей медпункта наблюдая, как бодренько побежала к дому Веры–продавщицы Надежда. Он перехватил ее на обратном пути: Надежда остановилась, перевела дух и, взяв авоську, вздутую свертками и бутылками, в другую руку, сказала:

— Да разве его, черта, удержишь? У него ж опять — ходит, ладони чешет… Самый верный признак, — она засмеялась, — к улову и гулянью. — Она заспешила к дому, во всех окнах которого уже горел свет.

Отряд еще ужинал, когда из–за оврага от барского дома вдруг, и громко — так, что все перестали есть, — послышалась музыка. Вовик тут же выскочил из–за стола и через пять минут вернулся, сияя улыбкой:

— Мужики! Там техникум приехал! Девчонок целая рота! Сейчас танцы будут. На целый месяц они — овощи убирать. Ну, мужики!..

Ребята заторопились, загремели посудой дежурные. Таня закричала:

— Не бросайте на прилавке, оглашенные!

Но ее никто не слышал. Ребята кинулись в избу прихорашиваться, и уже скоро зарыдала гитара в руках Игорька, загудели голоса. Вадик, покурив на бревнышке, еще раз зашел на кухню, взглянул на распаренную Олю, быстро моющую в тазу с горчицей грязные миски, и такую же красную, но еще более суетливую Таню, на Юру Возчикова, скребущего ножом столы.

— Чем помочь?

— Не надо, не надо! — весело сказала Таня, — Справимся сейчас.

Вадик снял куртку и, осторожно переступая, под щекочуще–моросящим теплым дождем понес ведра с помоями во двор егеря — ленивая Надежда от дармовых хлебов завела поросят; по дороге тяжелое ведро в левой руке черкнуло по земле, и Вадик окатил себе брючину. Чертыхаясь, он пошел мыть ведра к «морю», отскоблил песком грязь, отмыл брюки.

Когда он вернулся на кухню, Оля, свирепо собравшаяся накинуться на него: «Тебя за смертью посылать!» — осеклась, а Таня присела на стул,

— Как же это? — сказала она расстроено. — Вот беда! Ну, сейчас замоем. Переодевайтесь! Там ночью ногу сломать можно, — посочувствовала она Вадику.

— А мы, верно, по воздуху летаем, — отрезала Оля. — Что–то я тебя в таком виде не видела. Барин просто.

— Что ты на человека набросилась! Он–то тут при чем? Нашу работу человек делает, а ты лаешься. Вы, доктор, не слушайте ее, шумит она просто так, от характера.

Опорожняя баки, Вадик еще раз сходил с ведрами к кормушкам. В этот раз ему пришлось спрятаться в лопухах, у лодочного сарая, потому что тут же рядом Надежда разговаривала с Верой–продавщицей:

— Ну, как я тебя назову? Сестрою, что ли? Так среди них есть этот, забыла фамилию, он уже три года ездит. И потом, Вера, не те это гости, эти все разговаривать будут. Ни спеть, ни сплясать. Не ходи!..

Вера что–то бубнила обиженно в ответ.

Дождь сыпал Вадику за шиворот, мочил спину, и запах, поднимающийся от земли, щекотал нос. Потом, когда Надежда и Вера разошлись, он вернулся на кухню. И опять Оля набросилась на него.

— У тебя совесть есть? Юрка вон весь извелся, — шепотом, вырывая у него из рук ведра, сказала она. — Таня тоже человек… Юрка весь день на стройке, когда им еще повидаться?

Вадик обиделся и ушел в медпункт. Совсем ему не хотелось идти на танцы. Только–только пристроил пепельницу и подушку, как в медпункт, коротко стукнув, вошла Оля.

— Дай брюки, — велела она. Под локтем у нее был какой–то маленький узелок, — Ну, дай! Все равно стирать иду.

— Пошли на танцы, — спуская ноги с раскладушки, предложил Вадик хмуро. Оля сморщили губы, а потом весело улыбнулась.

Через луг, по мостику над оврагом, по задам почты, над дверью которой- горела лампочка, все ближе и ближе к шуму и свету, оступаясь и временами держась друг за друга, они вышли, освещая дорогу фонариком, к барскому дому, и там Вадик пропустил вперед Олю.

Танцевали в широком коридоре. Девчонок действительно было много. Отряд же пока терся у стен.

Мелодия, которая неслась из громадной колонки, показалась Вадику знакомой, но необычно, аранжированной. Когда тема заканчивались, мягкий переход на другую октаву и небольшое убыстрение ритма обновляли мелодию.

Танцевали по–разному, кто как мог. Но вот ритм стал невозможно быстрым, сквозь мягкую волну саксофонного голоса прорезались гитарные аккорды, инструменты взяли самую высокую октаву, и на ее фоне почти человеческий голос забормотал: «О-е, о-е, о-е!..» Все, кажется, обессилели, осталась одна пара: Вовик, собранный, гибкий и подвижный, танцевал так, как будто вел поединок, но партнерша парировала каждый его выпад, дразнила его.

Мелодия оборвалась на той ноте, после которой она продолжается про себя, поэтому, даже когда загремело танго, ребята не сразу вступили в круг.

— Пойдем, потанцуем!

— Я так не умею, — заупрямилась Оля, но отлепилась от стенки, положила руку Вадику на плечо, — Затолкают!.. Может быть, хватит? — спросила она, когда Вадик вторично наступил ей на ногу.

Выходя из толпы, они столкнулись с Вовиком. Вытирая рукой пот, с открытым и веселым и даже каким–то неузнаваемым лицом, он стоял, придерживая за локоток свою партнершу. Вадик запомнил тоненькие светлые пряди и рассеянные глаза.

— Ну, ты король! — с восхищением сказал Вадик.

— Пара хороша! — отозвался Вовик.

Девушка улыбнулась, посмотрела мельком на Вадика, а потом повернулась к Вовику, и Вадик замер — он увидел на лице девушки непередаваемое выражение открытой счастливой покорности. Они ушли в круг танцующих, и Вадик оглянулся на Олю и понял: она увидела то же, что и он.

Ночью на берегу Вадик светил фонариком, а Оля стирала. Они почти не разговаривали друг с другом, молчали, а все равно было хорошо,

Ночь выдалась беспокойная — с «моря» задул сильный ветер, дрожали и звенели стекла в оконце; на раннем рассвете заревели моторами лодки гостей егеря, кто–то громко заговорил, засмеялся,

Снова засыпая, сквозь дремоту, сердясь, Вадик разглядел циферблат часов, не поверил, что уже четыре часа утра, и, без толку поворочавшись в теплей постели, вышел из медпункта. Весь лагерь был залит тяжелым серым туманом — дверь на кухню едва угадывалась; нечеткой тенью мелькнула фигура комиссара, вносившего дрова; а вода, приглаженная туманом, серая, холодно блестевшая, оказалась теплой. Уже после завтрака откуда–то из туманной дали, от других берегов вынырнули лодки с приглушенными моторами; негромко переговариваясь, как тайный десант, пригибаясь, сошли на берег гости дяди Саши, И опять стало тихо, покойно, дремотно. И Вадик вернулся в медпункт, лег. Но скоро в дверь постучался егерь.

— Доктор, там… это… гости мои тебя просят прийти. Извини…

— Все–таки не удержался? — буркнул Вадик, чувствуя запах водки.

— Да я самую махонькую, за компанию, за удачу, а вон что вышло, — вздохнул егерь.

На веранде невыспавшаяся Надежда в несуразно ярком платье готовила завтрак. Непричесанные девчонки — единственные дети во всей деревне — зыркнули глазами на Вадика из угла, из–под овчин; вокруг них было уже намусорено — крошки печенья, конфетные фантики.

— Вот поэтому они есть и не хотят у тебя, — прорычал Вадик на ходу. — Кусочничают. Сладкие куски хватают. Всей деревней девок губите. Гляди, отомстится потом. Шоколад не еда, сколько раз повторять? — Надежда даже бровью не повела.

— Ладно, ладно! — успокаивающе похлопал Вадика по спине егерь. — С этим мы потом разберемся.

В горнице, оклеенной веселыми светлыми обоями, крепко пахло водкой, сырой одеждой и застоявшимся дымом. А на кроватях, заваленных добротными темными костюмами, белыми крахмальными рубашками, сидело четверо бледных солидных мужчин, они обернулись навстречу вошедшим егерю и Вадику. Пятый лежал, повернувшись к Вадику спиной, на правом боку, но в его позе не было ничего вынужденного, грозного по смыслу, заметил Вадик, еще не отдавая себе отчета в том, что он уже умеет это увидеть.

— Извините, коллега, что беспокоим вас, — сказал один из гостей — толстяк, — вставая с кровати. — Но без вашей помощи, кажется, не обойтись. Дядя Саша посоветовал к вам обратиться.

Вадик с изумлением узнал в нем институтского профессора Ильичева, физиолога. Оглядел еще раз мужчин и узнал высокого солидного академика Агеева, фармаколога, одетого сейчас в штормовку и похожего на пенсионера–рыбачка.

— Что это вы… так? — знакомо наклонив голову, будто собираясь бодаться, спросил Ильичев.

— Учился у вас, Валерий Иванович, — сказал Вадик. — Здравствуйте!

Ильичев пожал ему руку.

— Очень рад, очень рад! Ну, вот, значит, товарищи, дипломированный специалист, — объявил он, — Уже легче. Давно закончили?

— Только что, — улыбаясь, ответил Вадик. — Чем могу быть полезен? — Он покосился на лежавшего мужчину. — Болен кто–нибудь?

— Вообще–то нелепая картина — пять, нет, четыре профессора медицины, в том числе два академика — и ни одного клинициста! Все понимаем, а, что сделать, толком не знаем, и — ничего нет! — Ильичев развел руками. — Ну, вот ваш пациент, — показал на лежащего мужчину, — делайте, что надо, мы только зрители и, если хотите, советчики… Пожалуйста! Пожалуйста, доктор!..

Вадик подошел к перевалившемуся теперь на живот длинному, мосластому мужчине. Когда он повернул голову, Вадик встретил суровый внимательный взгляд,

— Жалобы такие: боль в правом подреберье и тошнота — у меня хроническая желчнокаменная болезнь. Еще — пульсирующая боль в затылке — давление, наверное, поднялось. Но — сначала все–таки желчный пузырь заныл. — Мужчина толково рассказал всё и терпеливо перенес осмотр, не капризничал, не забегал вперед с предупреждениями: «Здесь больно» — спокойный был дядечка. Пока Вадик возился, он услышал за спиной шепоток:

— Может быть, все–таки послать за местным врачом или давай я в город съезжу?

— Без прав останешься. От тебя ж разит, как из бочки! Подождем, что мальчик скажет.

— Мне кажется, — вздохнув, сказал Вадик, — что главное — это приступ холецистита, а давление, оно поднялось, вероятно, вторично. У меня есть дибазол и атропин, в ампулах.

— Что и надо! — отозвался Агеев, присаживаясь на соседнюю кровать. — Ручаюсь фармакопеей!

— Сколько там набухало? — негромко спросил больной, указывая глазами на тонометр. Вадик почувствовал напряжение в его голосе.

— Какая разница? — Он пожал плечами, и за его спиной все с облегчением засмеялись: «Так его, родимого! Много знать будешь!..» — Сейчас инъекции сделаю.

Когда он вышел на веранду, Надежда пригласила завтракать. Гости сели за стол, а Вадик, поставив на плитку стерилизатор, направился в горницу к больному.

— Нет! — сказал Ильичев, ловя Вадика за рукав. — Садитесь с нами, так не годится… — усаживая упирающегося Вадика, он тараторил, как всегда на лекциях. — Мне интересно узнать, как вам здесь работается. Я ведь декан все–таки… Представьтесь нам.

Надежда поставила перед Вадиком тарелку с яичницей, редкое в отряде блюдо, и он соблазнился, взял вилку.

— Вадик — доктор замечательный, — подходя к столу с зеленой поллитровкой, встрял дядя Саша. — Сам себе работу ищет! В другие деревни бегает. Тут был случай, — нараспев сказал он, прищуриваясь на стаканчики. — Поправимся?.. Схватило меня — помираю! Сердце из груди выпрыгивает — Ну, поехали!.. — Дядя Саша продышался, понюхал корочку, подождал, покуда гости кусок в рот возьмут. — В зобу дыхание у меня сперло, думаю — все, мальчик, кранты! А он прибегает — ка — ак даст мне в под–дых! И все. — Дядя Саша обвел всех глазами, в которых дрожали слезы. — Теперь здоров! В тот же день рыбы полное ведро ему! Или другой случай — не перебивай, доктор! — это же умереть можно! В соседнем селе, Василькове, у одного кулака — Охлопьев его фамилия, он и староста церковный и вообще… — Дядя Саша таинственно подмигнул. — У него во–от такой кобель в саду сидит, то есть сидел, значит. Верно говорю, Вадик? Кобель этот запах горькой ни на дух не. переносит — звереет! А был он на во–от такой цепи. А один чудак выпил — он к Охлопьеву в гости пришел по неизвестному нам делу — решил храбрость показать: погладить его, сахару дать. И через забор — не успел Охлопьев крикнуть — шасть! — Дядя Саша выдержал паузу и, прикрывая глаза, уронил: — Шестьдесят ран на теле!

— Пятьдесят одна, — поправил Вадик, — и лишь два укуса, остальное — поверхностные порезы. Не прибавляй, дядя Саша. — Чувствовал он себя неуютно.

— Молчи! Кровью истекает чудак этот, но храбрится. А Охлопьев в панике — гость умрет, гляди! Крозищи–то!.. Ну, кобеля впятером связали, в коляску мотоциклетную свалили и спрятали в хитром местье. Но, — дядя Саша пригрозил Охлопьеву вилкой, — мы то место сыщем и оштрафуем! А Вадик, доктор наш замечательный, — дядя Саша вдруг всхлипнул, — всего чудака зашил, бинтами обернул и в город отвез. Живет, говорят, чудак–то этот.

— Ну, дядь Саш! — вмешался Вадик. — Не зашивал я его. Скажешь, а меня под суд потянут. Шить–то нельзя. Да и нечем было.

— Да, веселая жизнь, — раздумчиво произнес Ильичев, нянча в руке стаканчик. — Ну, профессура; давайте выпьем за практикующих, молодых и старых, которые и есть медицина. Вам — тоже пить! — приказал он Вадику. — И не врите, будто не умеете.

Вадик хорошо делал уколы — напрактиковался у отца в госпитале, — поэтому больной облегченно вздохнул и, с благодарностью посмотрев на Вадика, сказал громко:

— Знаете, иногда так впорют, что неизвестно, где болит сильней — в черепе или в заднице.

— Я зайду часика через два, — отступил к двери Вадик. — Не прощаюсь.

Его проводили до дверей. А через два часа (больше он, как ни пытался, не выдержал), под сильным дождем прибежав в дом, он застал больного уже сидящим на кровати с расслабленным, порозовевшим лицом. Он возражал одному из собеседников, молчаливому, нескладно выглядевшему в куртке и закатанных черных брюках.

— …Но, ближайшие пятьдесят лет — наши: медиков, биологов. Техника и все эти ухищрения, о которых вы говорили, быстро исчерпают запасы знаний и появится, уже появилась, необходимость шире взглянуть на человека.

— По–новому, — подсказал кто–то.

— По–старому! Мы — частица Вселенной, малая, даже ничтожная, но часть целого. А вырвали человека из этой системы, вырвали Землю… А, доктор! Спасибо, кажется, миновало, — сказал он. — Теперь хоть до дома доберусь. Сейчас тронемся.

— А вы за рулем? Не стоило бы!

— Выхода другого нет, — объяснил Ильичев. — Я без прав, кто ж его машину поведет? Здесь ее оставить разве что, а? Через неделю вернемся.

— У меня в среду самолет на Новосибирск, — усмехнулся больной. — Не хватало мне только сейчас свалиться! — сердито произнес он, имея в виду что–то такое, о чем все знали; ему сочувственно покивали головами.

— У меня есть такая штучка — папазол, — убирая тонометр, пробормотал Вадик. — Ну, все: давление — норма.

— Отлично! — отозвался Агеев. — Будет сосать как профилактическое. Молодец, коллега! Сколько получили на экзамене у меня? Чувствуется, что пять. Только эти колдобины — не раскачают ему пузырь, нет? Все потроха вытряхивают наши дорожки.

— Я умею водить, — сказал Вадик, — только права дома. Но до шоссе права не нужны…

— Слушайте! — подал голос молчавший солидный дядечка, собеседник больного. — Слушайте, кого ваш институт готовит? Универсалов? Образцово–показательных специалистов? А может, вы все подстроили, а? — засмеялся он.

— Ну, Вадик, объясните замминистру про приказ, — улыбнулся Ильичев. — Ладно, я. Был такой приказ по нашему институтскому комсомолу: врач обязан уметь водить транспорт, прыгать с парашютом и…

— Делать двадцать манипуляций, — подсказал Вадик.

— Которые, замечу, врачи, как правило, делать не умеют, — повысил голос Ильичев. — Было такое. Я теперь вспомнил. При прежнем ректоре, — этим он что–то объяснил заместителю министра.

…Вадика поставили в центр колонны, чтобы можно было помочь, если у него что–то не получится. Но получилось, хотя он очень волновался — не водил прежде «Волгу», такую тяжелую и инертную в сравнении с теми разбитыми «Москвичами», на которых он накатывал обязательные часы.

На шоссе колонна остановилась, поджидая больного. Моторы негромко урчали под мокрыми капотами, от них поднимался пар.

— Пойдемте, встретим Сережу, — предложил Вадику Ильичев.

Дорога, та дорога, которая привела когда–то, — давно ли? — Вадика и Олю в рощу, была черной, липкой, пришлось идти по краю нежно–зеленой пшеницы, в которой путался туман. Ильичев поднял голову, снял берет и глубоко задышал. Небо было низкое, серое, но не ровно серое, а с пестротой, с черным — от туч, белым и пушистым — от облаков и даже нежно–голубым, маленькими клочками рассеянным по горизонту и над головой.

— Ах, чудо какое!.. И в ненастье! — удивился Ильичев. — Ловите эти минуты, Вадик. Все потом будет, а вот этого — нет. Некогда будет взглянуть. Станете вот так, как мы сегодня, наскоком, выбираться к какому–нибудь своему дяде Саше, радоваться отсутствию полировки и паласов, радоваться дождику, который льется за шиворот, запаху воды. Потянет вас в тот лес, в это поле, и даже то, что сорвалась рыбалка, запомнится крепче, чем, если бы она состоялась. Нарушится система «постановили — выполнили». Вон, видите, Сережа идет! Понимаете, Вадик, — заторопился он сказать что–то важное, — вот он заболел на наших глазах; ей–богу, все заволновались, всполошились. А будь это в городе? Я бы узнал об этом через месяц, ну, посочувствовал бы, но так, как сегодня, — нет! Так что, пока вас не затянуло, а это обязательно должно будет случиться, Вадик, кажется, вы из активных, а, значит, работяг, — он обернулся, посмотрел на Вадика, — копите в себе память о таких минутах, это будет как эталон в последующем. Я вам как физиолог говорю… Как ты, Сережа? — Ильичев заспешил навстречу больному. — Терпишь?

— Спасибо большое! — пожимая руку, сказал Вадику чуть задыхающийся больной. — Вполне дееспособный. Давайте на прощание познакомимся по форме. Может быть, когда–нибудь… Кириллов Сергей Викторович! — назвался он. — Что?

— Я читал ваши книги, — пролепетал Вадик, краснея, потому что в эту минуту происходило невероятное: он стоял на мокром поле в сотне километров от Москвы и тряс руку недосягаемому, невозможно далекому академику Кириллову, о котором он столько слышал, работы которого он читал, восхищаясь его идеями и волнуясь от их красоты, — последние два года с того памятного заседания студенческого научного кружка, когда им рассказали впервые о новом направлении в медицинской генетике.

— Что читали? «Система тайн»?

— Да. И «Введение в теорию».

— Интересуетесь этой проблемой?

— Я по этой проблеме принят в ординатуру, — сказал Вадик пересохшим голосом и облизнул сухие губы.

— Встреча на далеком меридиане! — весело хмыкнул Ильичев. — Ну…

— Вот что, — прервал Кириллов, суровея, — все эти разговоры на ходу ни к чему не приводят. Вот мой телефон. — Из записной книжки он вытащил визитную карточку на английском языке с телефоном, тем секретным–рассекретным личным телефоном, который Вадик узнавал–узнавал, и не узнал. — Когда приступите к работе, свяжитесь со мной. Поговорим. Обсудим ваши планы… Есть планы? — Вадик судорожно кивнул. — Ну, до свидания, — потеплев лицом в улыбке, сказал Кириллов и еще раз пожал Вадику руку. — Позвоните мне, я запомнил вас, Андреев Вадим…

Когда машины скрылись за дальним поворотом шоссе, стих гул их моторов и тишина дождливого дня обступила Вадика, лихая волна слепого везения обдала его с ног до головы. Угловатое, с лицом Кириллова, возможное будущее вставало из тумана неопределенности, сомнений, робости — и все это пришло случайно, вдруг, подарком.

«Все, все, что сейчас, — только пауза, заминка, — думал Вадик, широко шагая по дороге. — Там, в сентябре, может начаться главное — к чему ты шел, отказываясь от соблазнов, ошибаясь в. выборе, разочаровываясь в других учителях. Там то, из–за чего тебя считали крепкозадым отличником, из–за чего ты учил второй язык и лез, лез, невзирая на щелчки, в клиники, отделения, брался за все своими руками — и узнавал. А дать шанс испробовать себя на настоящем деле тебе может только суровый — и, по отзывам упорных ребят, пробившихся все–таки через заслоны его заместителей и помощников, злой и нетерпеливый Кириллов С. В.! Только бы он выслушал тебя однажды!..»

И снова, как спасенный из воды, он переживал тот миг, когда Кириллов назвал себя, добро и заинтересованно рассматривая его, и с испугом подумал: «А что если бы этого не случилось?» Если бы он не помог тогда дяде Саше, не подружился с ним… если бы дядя Саша не верил в него и побежал за помощью сегодня не к нему, а к Марь — Андревне или на центральную, усадьбу, то он, Вадик, проспал бы эти два–три решающих часа — и ничего бы из случившегося не случилось!..

Он понял, почему его бросает то в жар, то в холод — это наивная простота связи между прошлыми поступками и сегодняшними последствиями открылась ему. «Так, только так и должно быть», — думал он, шагая через мокрое поле, на котором только что, может быть, его судьба спрямила свой путь. И всматривался в неровную дорогу, прикрытую низким, неверным, у самых ног, туманом.

— …Провожал? — с крыльца избы спросила его Оля. — Погуляем? Я сегодня свободна. Командир ужин сухим пайком велел выдать, я тебе пряников оставила. Любишь прянички?

— Опять сухой паек! — возмутился Вадик.

— Не шуми, — сказала Оля примирительно. — Ребята довольны. Ты чего такой красный?

— А мне сегодня повезло, — глядя на Олю снизу вверх, поделился Вадик. — Знаешь, мне так сейчас повезло!.. Ты даже понять не сможешь, как это важно! Случайность, а так все упростила!.. Повезло. Вообще–то ты в судьбу веришь, а, Оль?

— Конечно, — ответила Оля. — Как мне в нее не верить? Я же заговоренная от нее — ну, от всего плохого, как спящая царевна.

Из пахнувших чем–то кислым сеней вслед за Марь — Андревной Вадик вошел в низенькую горницу с окошками без занавесок, облупленной печью и во всю стену разноцветно мерцающим иконостасом. На другой стене от потолка до пола висели пучки сушеных трав.

— Вот она, — сказала Марь — Андревна. — Верно ее ведьмой зовут, запах–то какой, чувствуете? От трав ее так пахнет.

За печью вдоль стены стояла широкая металлическая кровать — с высокими спинками. На постели, со спрятанным в подушку лицом, под толстым грязным Одеялом лежала старуха — был виден ее затылок со свалявшейся седой косой.

— Александровна, а, Александровна! — певуче позвала Марь — Андревна. Не дождавшись ответа, она приподняла одеяло. — Умерла, по–моему…

Они перевалили холодное тяжелое тело старухи на спину — открылось худое желтоватое лицо с заострившимся носом. Рот был сжат в какой–то гримасе, а руки с разбитыми, сплющенными пальцами сами по себе вытянулись вдоль длинного тела.

— Живая! — уловив длинный прерывистый вздох, удивилась Марь — Андревна. — Ишь, как измаралась, грязнуха… Идите, Вадим Владимирович, я ее хоть обмою пока — и тронуть противно. До чего себя люди доводят!.. — Марь — Андревна загремела ведром, заскрипели ящики черного с просинью комода, а Вадик вышел на крыльцо.

Когда он возвратился, кровать была уже перестелена, старуха переодета в чистую рубашку, и дышалось полегче — из открытого окошка в избу задувал теплый ветер. Вадик осмотрел старуху, обнаружил все признаки сердечной недостаточности и бессознательного состояния. «Кома, — заключил он. — Интоксикация неясной этиологии. Рак?»

— Н-да! Поздненько мы пришли! — укоризненно оглянулся на Марь — Андревну.

— Кто ж знать мог! — пожала плечами Марь — Андревна. — Она из дому целыми днями не показывается, — Марь — Андвевна огляделась. — Еда–то у нее хоть есть? — Она ушла в сени. — Может, с голоду? При ее–то деньгах!.. С голоду дойти! — Марь — Андревна вернулась в, избу, пошарила под кроватью, подняла с пола стакан. — Пила что–то… Зелье какое–то… Что делать будем, Вадим Владимирович?

Вадик побежал в медпункт. Было около полудня, солнце встало над лагерем, и вся дурнота жаркого дня на непрогретой после недельных проливных дождей земле уже копилась в коротких темных тенях, в холодных, ветерках между заборами усадеб.

Нагрузив чемоданчик препаратами из своего чудо–ящика, Вадик заглянул на кухню. На плите шипел противень с картошкой.

— Оль! — позвал он. — Я задержусь на вызове, у Ведьмы, оставь картошечки! — Он весело подмигнул Тане и деловито направился в деревню.

И через час, трижды вспотев и порезав палец лопнувшим шприцем, Вадик выполнил всю намеченную программу. Оставалось теперь сидеть и ждать эффекта. Для отчета и Марь — Андревны, ушедшей в амбулаторию, а еще больше из удовольствия (будто он ведет «историю болезни») он все записал на листочке бумаги. Дописав, перечитал и засомневался в дозе одного препарата. Стал рыться в справочнике и не сразу уловил клокотание, появившееся в груди у старухи… «Подействовало! — обрадовался он. — Ну, конечно! Так и должно было!.. Правду отец сказал: эта пропись мертвого подымет…»

— Слышите меня? — наклонившись к старухе, спросил он. — Что у вас болит? Я врач, врач! — втолковывал он. — Помогу вам. — А старуха, он чувствовал, как на ощупь, пробиралась к его голосу, свету, звукам жизни из своего забытья. — Вам попить надо. Хотите молочка? Я сейчас!..

Он огляделся, не увидел подходящей посуды и выбежал на улицу. Через две избы красовался дом Глазовых, единственных в деревне, державших корову.

На стук в дверь и отчаянный лай собачонки в окно высунулась родоначальница Глазовых. Она опять была в красной кофте. Неприветливо посмотрела на Вадика. Между ними был конфликт из–за несостоявшейся аферы с больничным листом. Как–то в понедельник в одиннадцатом часу утра Глазова степенно пришла за Вадиком: «Сын захворал». А на пышной высоком кровати Вадик увидел непротрезвевшего мужика с явно выдуманными жалобами на боли в животе. Вадик тогда высказался от души, да так от души, что горбунья, секретарша директора, квартирующая у Глазовых и почему–то оказавшаяся в этот рабочий час дома, высунулась посмотреть, кто так по хозяйски шумит.)

— Здравствуйте! Не разживусь у вас литром молока? Соседке вашей.

Глазова неторопливо и неодобрительно оглядела Вадика с ног до головы, пожевала губами. Потом смилостивилась:

— Вынесу. — Она скрылась в доме, а затем прямо из окна подала Вадику холодную кринку с обвязанным марлей верхом.

— Сегодняшнее? Кипяченое?

— Ишь чего! Жива Ведьма–то? Не прибрал ее Господь? '

— Поживет еще. Я деньги вечером занесу.

— Сочтемся! — отозвалась Глазова.

… — Ну вот и молочко! — бодро влетел в горницу Вадик. — Сейчас попьем!.. — Он всматривался в лицо старухи, заметил, что она перевела взгляд на кринку. — Вам надо попить молочка. Сразу сил прибавится! Вот только с посудой у вас… — На столе стоял подобранный с пола стакан. Вадик ополоснул его молоком. — Ну, глотайте, глотайте. — Он приставлял стакан к губам старухи, а они не разжимались. Вадик даже чувствовал сопротивление, и молоко пролилось на одеяло, подушку, намочило рубашку. — Ну, в чем дело? Не хотите молока? Воды? Сейчас!.. — Он помнил, что в сенях стояло ведро, и уже затворил за собой дверь, когда услышал движение в горнице, потом шум падения и вбежал туда: старуха лежала на полу и корчилась в судорогах, будто пыталась ползти к комоду, притулившемуся в темном углу.

— Сейчас, сейчас!.. Ах ты, господи! — Вадик, кряхтя, поднял старуху, уложил на кровать, схватился за шприц, приготовленный на этот случай, и ввел лекарство. Судороги не повторялись, через полчаса полуопущенные веки поднялась, и Вадик, низко нагнувшийся, чтобы заглянуть в зрачки, отпрянул — с такой, показалось, ненавистью смотрела на него старуха. Отвернувшись, нащупал пульс, частый, быстрый: «Пронесло?»

— Вы меня слышите? — спросил он. — Говорить можете? — Старуха закрыла глаза и как будто уснула. — Ничего, ничего, все пройдет! — «Сейчас отек снимется и все будет нормально, — рассчитал он. — Врешь, не умрешь. Не позволю. Не хочу».

Прошел час. Старуха не то спала, не то была в забытьи. Вадик сидел у окна, курил, выдувая дым на улицу, прислушивался к воплям петухов, далеким голосам у магазина. Потом донесся упругий гул, и у дома взвизгнул тормозами «рафик». Из него, отдуваясь, вышли Светлана Филипповна и Марь — Андревна.

— А я уж не надеялась в живых ее застать. Молодцом, Вадим Владимирович! Как это вы! И лекарства какие!.. Прямо стационар! — Она вертела в руках листочек, написанный Вадиком. — Что ж нам теперь делать с ней? Она ведь нетранспортабельная! Да и не возьмут ее в больнице… Я, конечно, позвоню туда, но до завтра и думать нечего, что возьмут!.. В сознании, — обратив внимание Вадика и Марь — Андревны на движение старухи, сказала Светлана Филипповна. — Слышите нас? — крикнула она. И не дождалась ответа. — Маша, подежурь тут.

— А кто за меня мои дела сделает? — возмутилась Марь — Андревна. — В Василькове диспансеризация!.. Отчет везти в город надо!..

— Да, отчет, — согласилась Светлана Филипповна, — Ну, найди старушку сидеть здесь, а доктор рядом, заглянет. Заглянете, Вадим Владимирович?

— Не пойдет сюда никто! — уверенно возразила Марь — Андревна. — Боятся: она же всех нас прокляла, никого не пропустила! Всем беды нагадала! И хоть бы врала, а то как… Ведьма она и есть ведьма! — Марь — Андревна покосилась на старуху. — Вон, вся деревня затихла — ждут не дождутся, когда помрет: помрет — все ее проклятия силу потеряют.

— Эх, Маша! — Светлана Филипповна рассердилась: задышала часто, покраснела. — Мне перед молодым доктором стыдно — какие глупости говоришь! — Но Марь — Андревна упрямо сжала губы. — С глупостями не ходили бы, вот и ничего не было бы! Ты сама, помню, к ней бегала насчет свекрови?

— И верно она нагадала! Как сказала, так и случилось. — Марь — Андрезна с вызовом посмотрела на Светлану Филипповну и Вадика. Он улыбнулся.

— Я тут посижу. Меня она еще не трогала, мне не страшно, И если что — прорвемся!

— Молодец! — Светлана Филипповна крепко хлопнула Вадика по плечу. — Молодец! А мы вас не бросим, вечером Маша зайдет, навестит, а утром я приеду, заберу ее в город. — Светлана Филипповна отогнала назойливую муху, ползавшую по лицу старухи, подержала ее кисть. — Пульс хороший… Как думаете, Вадим Владимирович, выживет?

— Выживет! Сердце у нее неплохо тянет. Неясно только, почему она в ступоре. Но подумаю…

Светлана Филипповна странно, недоверчиво посмотрела на Вадика и распрощалась.

Они уехали, и стало тихо. Вадик курил, листал справочник и досадовал, что под рукой нет «Руководства по неотложным состояниям». Потом за окном прошумела машина, и в лагере поднялся гвалт — Вадик догадался, что отряд вернулся в деревню на обед.

Ему уже совершенно определенно хотелось поесть, и он потихоньку отхлебывал молоко из кринки. Оставить старуху одну и сбегать в лагерь он не решался — помнил, как старуха свалилась с кровати. Поэтому, когда увидел из окошка идущую к избе с тарелками в руках Олю, обрадовался, еще издали счастливо заморщился, закивал.

— Ну, что? — шепотом спросила его Оля, становясь под окном.

— Заходи! Она в коме — ну, без сознания.

В избе Оля оглянулась на иконы, на пучки сухих трав под потолком, качнула головой.

— Вадик, она на меня смотрит! По–живому смотрит! — зашептала Оля. — Как внутри у меня что–то шевелила…

— Получше вам? — громко спросил старуху Вадик, наклоняясь к ней, — Что у вас болит, скажите!.. Нет, это она бессознательно, — объяснил он Оле, поворачиваясь к старухе спиной. — Да не смотри ты так на нее — без сознания она. Это бывает: глаза открывает, а сам человек ничего не видит. Тяжелая кома у нее, похоже, что токсическая. — Но Оля ему не верила, всматривалась старухе в лицо.

— Ладно, — сказала она чуть погодя, — Ну, иди, руки мой! — И постелила на стол полотенце, расставила тарелки.

Умываясь в сенях, Вадик как будто услышал в избе негромкий голос, короткий разговор, но, когда вернулся, Оля сидела у окошка, а старуха все так же неподвижно лежала на кровати.

— Показалось, разговариваешь, с ней! — засмеялся он. — С голоду мерещится. Так, что нам дали? — Наевшись, подошел к Оле, потерся лицом о ее плечо. — Можешь считать, что ты меня от смерти спасла. Теперь покурить — и полное счастье! Нет! Пожалуйте ручку поцеловать — для счастья!.. — Оля погладила, его по щеке, улыбнулась,

— А ты, наверно, хороший доктор, Вадя, — тихо, удивленно сказала она.

— Сухие знания, а не опыт. Мне бы работы…

— Пойди, погуляй! А я здесь посижу. Вода сегодня в «море» хорошая…

— Пойти? — засомневался Вадик. — Если что, ты за мной сразу же прибеги, хорошо? Но я быстро!.. Да и, кажется, все сделал…

— Иди–иди! Не торопись.

— Пульс сосчитай и запиши, — распорядился Вадик. — Я пошел?

— Давай! — почему–то поспешно сказала Оля и без ожидаемого сопротивления позволила поцеловать себя, а потом подтолкнула к двери. — Иди! — И еще помахала из окошка. Когда Вадик повернул, на тропинку к «морю», Оля приблизилась к старухе. — Ушел он, бабушка!

Старуха открыла глаза, пристально всмотрелась Оле в лицо и прохрипела;

— Не чую тебя!.. Нагнись, девушка! Не чую! — без слез заплакала она. — Как быть–то? Руку дай! — И Оля положила пальцы на ее сухую ладонь и почувствовала слабое пожатие. — Чую, чую! Не боишься меня? — Старуха вглядывалась в Олю, торопливо ощупывала ее лицо глазами,

— Нет, не боюсь, бабушка.

— Не веришь в бога? Думаешь, нет его? А куда ж я иду?

— Бабушка! — наклоняясь к лицу старухи, уговаривающе сказала Оля. — У нас хороший доктор, он вас вылечит!..

Старуха слабо усмехнулась:

— Не от смерти меня отвел врач твой… Чего удумали? От моих трав, моего настоя увести!.. Он мне муку дал. Так бы ушла я легко, а теперь мученье будет. Вот оно, добро его! Не помолишься, а, девушка?

— Не умею я, Позвать батюшку, бабушка?

— Черное он любит, черное, не нужен он мне! — задыхалась старуха. — Исповедоваться ему не стану, Исповедуй меня, девушка! Раз тайком не ушла — исповедоваться надо!

— Не плачьте, бабушка, не расстраивайтесь! — Оля погладила руку старухи. — Сейчас доктор придет, укол сделает, легче станет!

— Силы уж нет… Была б сила, я б сама… Может, ты чего хочешь? — Старуха опять сжала Оле пальцы. — Денег хочешь? Дам, дам!.. Вижу, деньги тебе не на наряды нужны, на дело. Это не черное, это белое. Дам денег, дам, на всю жизнь дам! Не веришь?.. Да ведь деньги дать — легче легкого!

— Я заговоренная, бабушка.

— Так взять у тебя ничего нельзя, а дать можно… А хочешь приворотного дам? — оживившись чуть–чуть, спросила старуха. — Чую, — тихо забормотала она, как из какой–то книги читала, — нет меж вами родства. Слабый он. Ни удачи, ни счастья ему не будет. Разведет вас судьба, чую!.. А поправить могу. Хочешь? Лицо твое ему открою… А?

— Не надо, бабушка, про это. Говорите лучше, что вам нужно.

— Зачем меня, мучитель, сюда вернул?.. Мука какая! Я уж земли тяжесть не чуяла, от всего отошла, а он вернул! Неделю постилась, готовилась, неделю настой пила, — шептала старуха. — Добрый пришел!.. А где добро — там горе! Назову на него!.. Слепым останется. Змею ему подошлю! Ужалит в сердце, закаменеет оно, не согреешь его, не спасешь! Душу ему скрючу!..

— Эх, бабушка! Он к вам с добром… Да и не поверит он.

— А нужно мне его добро, девушка? Так бы в беспамятстве ушла, а теперь на костре меня жечь начнет, в воде топить станет, мука мне будет! Бог бы мне все простил, он добрый, а ты простишь? Исповедуй!.. Пожалею мучителя, проклинать не стану, а, девушка?

— Бабушка, вы говорите, а то он скоро придет!

— Еще не придет. Его я чую — добрый он. В добро верит. Тепло от него идет, вот ты и согрелась. Злого купить можно, доброго добром берут, — бормотала старуха. — Где ж взять его, коли нету? Тут ты, девушка? Ну, попроси, чего хочешь! Все могу дать: деньги — в руку, разум — в голову, свет — в глаза!.. — Старуха с трудом приподняла голову с подушки, беспокойно спросила: — Поклянешься, что исполнишь, чего попрошу? Дай еще погляжу на тебя! Твердая ты! Как решишь, так и сделаешь, в глазах темно у тебя… Ты поклянись матерью!..

— И так исполню, говорите, бабушка! Исполню.

— Твердая ты и мне не веришь… А прозвище мое знаешь? Не от бога это, от черного. Не вперед я гляжу — людям в душу, там все написано, все видать. Слабость вся видна. Поклянись! А я доктору твоему за это глаза открою, а, девушка? Боишься… Жжет меня, уж жжет!.. — Старуха отвалилась на подушку. — Ах, что исделал!..

— Попить, дать? Вот молочка попейте!.. — Оля оглянулась на тропинку, но Вадик все не шел.

— Бойся, бойся за него, девушка! У доброго век короткий, добрый трудно живет. Мой–то совсем мало жил. Добрый был, слабый. А я твердая, не жалела его. Вот душу его люди и разграбили — душа–то у него высоко летала, да быстро устала. Настою моего выпил… Святым ушел, слабости его никто не знает. Черное мне одно осталось. Я его у церкви похоронила, хоть и неверующий он был, чаяла — святым местом его могилка будет. А его и как звать–то скоро позабыли. Прокляла я их, у каждого в душе черное открыла. Когда ваши–то могилку его ногами топтали, я возрадовалась: черное наружу полезло. А добро–то старое запищало — вот люди и поднялись. И крест над ним покрасили, почин положили, теперь не упадет, поддержат!.. А я их черное копила, оставить здесь хотела. Поможешь мне, а?

— Что сделать надо? — Оля встала.

— Потом, когда увидишь, что от тела отстать не могу, когда мука будет, — ты приди сюда, слышь? Не бойся! Эту муку тебе или ему не передам! Под завалинкой, в тряпице — не гляди в нее, ослепнешь! — черное мое возьми. В тряпице оно завернуто неказистой, а не гляди на него, слышь? Это добро мое к тебе — от соблазна отвожу: черные то деньги, очернят тебя. — Она прикрыла глаза, судорожно вздохнула. — Так ты эту тряпицу в воду брось! Подальше брось! Не сожги, не зарой — в воду брось!.. Сделаешь? — Оля кивнула. Старуха приподняла голову. — Не хочешь, чтобы его, мучителя моего, тревожила?.. Так тебе скажу последние слова — верит он, в добро верит, добром возвысится, добром спасется, если рядом будешь, черное копить не станешь, душою его душу поддержишь. И других секретов нету! Ты — земля его, хлеб, вода, если любишь. Муж он, душа его высоко летает, а ты плоть его… Не веришь? — забеспокоилась старуха. — Ох, жжет меня! Да на кресте напишите, докторовом: Лучков Александр Иванович… — Она обессиленно упала на подушку, закрыла глаза. — Не прощайся — останусь в тебе, на спасение твое. «Аминь!» — скажи, слышь? И ступай, ступай, встреть его!.. Не оглядывайся, не оглядывайся, ступай! — шепнула старуха,

… — Как она? — подходя к крыльцу, еще издали спросил Вадик. — Что–нибудь случилось? Что ты так смотришь? — И Оля погладила его мокрые волосы. — Еще! — попросил он, жмурясь. В темных сенях она позволила крепко обнять себя и не вырывалась. А он заторопился в избу, такой деловой, такой… Осмотрел старуху.

— Можно сказать: кризис преодолен, — похвастался он Оле. — Что ты такая грустная? Тяжело смотреть на это? — Ему вдруг стало совестно, что он перевалил на нее свои заботы. — Иди, Оль, я здесь до завтра. Если все будет нормально, приду ужинать. — Она покорно вышла, даже не оглянувшись на старуху, устало побрела в сторону лагеря.

За окном смеркалось, углы избы уже чернели, и все ярче и ярче разгорался иконостас. Когда язычки лампад вздрагивали под порывами ветра, казалось, что в иконах происходит какое–то движение, и Вадик оглядывался, недовольный.

К девяти часам вечера (Вадик все скрупулезно отмечал на бумажке) появились симптомы отека легких — это была катастрофа. Вадик метался по избе, лихорадочно хватался за шприцы, колол сердечные, гормоны и не получал никакого эффекта. Он как раз вводил в вену новый препарат — вручая его Вадику, отец сказал: «На крайний случай, коллега!» — когда в избу проскользнула Оля. Она взглянула на старуху, на осунувшегося, вспотевшего Вадика и спросила:

— Она мучается? Это больно? Она умрет?

Вадик закончил инъекцию, отошел к окну, закурил и ответил сразу на все вопросы:

— Кто его знает? Делаю, что могу. Не понимаю, не понимаю…

А старуха начала задыхаться, руки ее шарили по одеялу, брали его в щепоть и бросали. Что–то сознательное было в монотонности этих движений. И тут впервые Вадик вздохнул.

— Что это она? — забеспокоилась Оля.

— Обирается, — буркнул Вадик. — Все, уходи! Не смотри на это. Отек мозга, — пробормотал он. — Ну, с чего 'бы, а?

— Это долго будет? — У Оли в глазах была мука.

Вадик пожал плечами. И тогда Оля встала и, ни слова не сказав ему, вышла из избы. Он был удивлен, высунулся в окно, увидел, как она нагнулась к завалинке и с трудом отвалила полусгнившее бревно и шарила в темноте рукой под домом. Потом выпрямилась и почти побежала по тропинке в лагерь, что–то унося с собой.

Прошел час, за окном становилось все тише. И все громче хрипела, задыхалась старуха, и все сильнее металась на кровати. И вдруг она смолкла. Вадик наклонился и увидел, что старуха как бы успокоилась.

Она умерла утром, уже в присутствии приехавшей с носилками Светланы Филипповны, легко и просто: однажды вздохнула, а выдоха они не дождались.

— Все–таки умерла! — сказала Светлана Филипповна. — А я уж в нашу медицину снова поверила. Устал, Вадим Владимирович? Вот, дорогой, сколько сил, бывает, положим, а толку нет! Не переживайте! Кто вас осудит!..

…Вадик приплелся в лагерь, занес чемоданчик в медпункт и с чугунной головой, с болью в затылке пошел на кухню. Оли там не было.

— Танечка, дай чего–нибудь горяченького! — прохрипел Вадик, оглядываясь на треск — сейчас его все раздражало, а это в печке стреляли дрова. Таня быстро поставила перед ним завтрак и убежала за печку, вынесла оттуда дымящийся, с чем–то черным стакан. Вадик отхлебнул и зажмурился от удовольствия:

— Откуда кофе?

— Оля велела дать. — Таня остановилась, ожидая следующего вопроса.

— Спасибо тебе, — ответил Вадик. — Посиди со мной.

— Автандил заболел, — сообщила ему Таня. — Всю ночь кашлял.

— …Понимаешь, простыл. Спал под тремя одеялками, потел, совсем здоровый стал, клянусь! — Худой Автандил складывал ладони, улыбался изо всех сил, закатывал глаза, а они у него слезились, веки покраснели, опухли. И температура у него была высокая, и справа в легких Вадик услышал подозрительные хрипы.

— На больничный! — сказал он Автандилу.

— С ума сошел, видит аллах! — завопил Автандил. — Какой сегодня день, знаешь? Пятое августа. План горит! Я каменщик!

— А воспаление легких не хочешь?

— Какое воспаление! Купался много, горло болит, красное! — Автандил широко разинул рот. — Опять смотри горло!

— Ничего–ничего, — отмахнулся Вадик, — обойдутся без тебя.

— Я не обойдусь, — тихо ответил Автандил. — Сколько дней лечить будешь? — И оглянулся на открытую дверь — в лагерь въехала машина, хлопнула дверца кабины, послышались голоса командира, Сережи–комиссара.

— Что, док, нашел работу? — В двери показалась голова командира. Вадик автоматически зафиксировал, что командир хорошо выглядит. — Я видел — старуху выносят. Уморил?

— У Автандила тяжелый бронхит, возможно, пневмония, — сухо доложил Вадик. — Перевожу на больничный. На постельный режим.

— Не буду на постельный режим! — рассердился Автандил.

— Вай! От своего счастья отказывается! — просунул голову в медпункт Вовик. — На коечке, в тепле, подушку ухом придавить не хочет!.. Совсем глупый человек! Доктор, давай я вместо него, я покашляю.

— Ты у меня другим местом покашляешь, — прогудел Сережа–комиссар откуда–то из–за угла.

— Ну, ладно! — Командир махнул Автандилу рукой. — Посачкуй пока. Если будем зашиваться, пришлю за тобой.

Автандил виновато посмотрел на Вадика.

— Здесь ложиться? — И как только проглотил таблетки, накрылся одеялом с головой.

Вадик покрутился еще немного по лагерю, проверил хранение мяса в магазине и, вконец обессиленный, вернувшись в лагерь, уснул. Дважды ему казалось, что около двери бубнили голоса, но не просыпался. А потом вдруг услышал рядом:

— Где ваш врач? — Голос был начальственный, громкий.

— Сейчас найдем, — ответил командир и постучал в дверь.

Вадик встал, оделся, потрогал спящего горячего Автандила. Помятый и хмурый, он вышел из медпункта. У дверей столовой стояла группа одетых в форму стройотряда мужчин. По аккуратности и чистоте одежды он догадался, что прибыло начальство. На него оглянулись, расступились, и Вадик увидел Сашку Шимблита.

— Что ж вы спите, ведь за полдень уже? — неприязненно сказал ему самый главный по виду начальник. Его голос и разбудил Вадика.

— А что случилось? — разозлясь, нарочно лениво спросил Вадик.

— Пока ничего. Ухо себе не повредили?

— Благодарю, по–моему, нет.

— Доложите медицинскую обстановку в отряде. Я заместитель начальника районного штаба.

— В отряде тридцать шесть человек. Один болен — в медпункте, один с травмой — на легких работах по лагерю, два бойца — на кухне. Инфекций нет. Имелись четыре случая травмы: ушибы и порезы пальцев, легкое ранение правой голени.

— При каких обстоятельствах?

— Обтесывал бревно, ну топор и соскочил… — вставил командир.

— Что ты мне сказки рассказываешь? — рявкнул начальник. — Технику безопасности нарушил, вот и все дела.

— Не было нарушения, — не согласился командир.

— Почему у тебя врач не на объекте? Почему спит днем? — Кочетков пожал плечами, отвернулся. — У вас здесь что, конфликты? Ну, зайдем куда–нибудь.

В столовой Саша Шимблит, предостерегающе взглянув на Вадика, быстро отрапортовал:

— Врач отряда докладывал мне, что не находит общего языка с командиром. Командир урезает пищевой рацион, вмешивается в профессиональные вопросы. Суть конфликта — в непонимании командиром задач врача отряда, излишней требовательности к бойцам.

— Ну, командир–то, судя по делам, здесь как раз нетребовательный, — сказал начальник. — Что скажете вы? — Он повернулся к Вадику.

— Я тут, как пес цепной, при продуктах во время закладки. И еще — в отряде есть слабые ребята. Он их не щадит. И еще — что мне делать на объекте? Здесь у меня по крайней мере хоть прием местного населения, а там? Сегодня, кстати, я не спал ночь, так что ухо просто не успел повредить.

Сашка Шимблит и еще один парень улыбнулись. — Кстати, о тебе была районная радиопередача, не слышал? Три письма в газету пришло: от какого–то покусанного, директора совхоза — ты его дочку в клинику вовремя направил — и еще от одного с рыбной косточкой. Ты у нас на хорошем счету. Отлично с лишаем справился. А могло быть!..

— А, дело прошлое, — махнул рукой Вадик. — Розовый лишай. Обошлось.

— Ладно! — прерывая их, сказал начальник. — Теперь слушайте информацию. Первое — прогноз на август плохой. Делайте выводы. Второе — усилить технику безопасности: был тяжелый несчастный случай. Третье — все силы на выполнение плана. До последнего! Мобилизуйте все, что можно. Но двадцать шестого августа — приказом! — штаб прекратит работы. Еще раз тебе говорю, Кочетков: сделай все, что можно! Больных и слабых можешь отпускать, реши это с врачом. Но выполни план! — Он с недовольной миной посмотрел на командира. — Ладно. Подхарчите нас, и двинемся дальше.

— У тебя в аптечке на объекте йод кончился и бинтов маловато, — тихо говорил Вадику Сашка. — А вообще ты молодец. На грамоту можешь вполне рассчитывать. У ребят дела такие: Суворов Коля сбежал под предлогом семейных обстоятельств. Остальные работают. Большинству трудно с командирами, — шепнул он. — Вот только Томке… Она в своего командира влюбилась, — Сашка хихикнул, — чуть до персоналки дело не раздули. Вовсю любовь крутят! У вас дела хуже всех, то есть у отряда. Мало заработают ребята, совсем мало, когда поделят на всех. Ты в коммуне?

— Нет. Меньше завишу от командира. А то бы меня здесь съели.

— Ну, а как у вас с идеологической и культурной работой? — принимаясь за компот, спросил начальник.

— Нормально… Комиссар этим заворачивает, — ответил Кочетков.

— А конкретно? Твоего комиссара я на объекте видел, он там стену выкладывает…

— Он у меня от масс не отрывается.

— Стенгазета хоть одна есть? — поинтересовался начальник скептически. — Ну, Кочетков!.. Ну и отряд!.. Ладно, черт с вами! Сейчас все побоку, но план давай! Сделаешь?

— Дам план, — твердо произнес Кочетков. Вечером за молчаливым ужином он объявил, что будет собрание. Разрешил курить, дождался тишины и поднялся. Он долго и нудно повторял информацию штаба, а отряд сидел смирно — все чувствовали, что главное впереди.

— …По решению штаба могу отпустить больных и слабых по домам. Но, ребята, мы взяли на себя обязательства — мы должны их выполнить! — закончил командир горячо. — Ну, а теперь доктор скажет, кого он считает слабым.

— Рыжие! Два шага вперед? — спросил Вовик.

— Ребята! — Вадик встал, оглядел отряд. — Как я понял, с объектом у вас завал. — Он переждал шум. — Отстаете от графика и, похоже…

— Ты не в свои дела не лезь! — прервал его командир. — Говори по делу.

— Я по делу и говорю. Ребята, вы сыты ужином? Хорошо, пускай сыты. А я вижу, что некоторые похудели, Да не смейтесь вы! Подумайте сами, каждый ли делает посильную работу? Вот наш завхоз. — Вадик ткнул рукой в сторону набычившегося Вити, — Ему ж кирпичи таскать! А он тяжелее десяти килограммов в день не носит. А девчонки за водой ходят ни колодец семь раз… Моня, иди сюда, покажи руки! Ты теперь месяца два играть на рояле не сможешь, да? Хорошо запомнит стройотряд наш Моня. — Ребята сидели тихо. — Вы что думаете, на этой стройке ваша биография заканчивается? — Командир прервал его: «Не заканчивается, а начинается. Начинается, понял?» И комиссар кивнул. — Кому надо, чтобы вы отсюда вернулись вконец измотанными? — продолжил Вадик, кашлянув. — Я не лез в ваши дела — не секрет, что у меня с командиром отношения натянутые, но теперь, уверен, начнется такая гонка, что держись. Я предлагаю Моню перевести на кухню, помощником. Завхоза заменить, на его место можно назначить Олю. — Он спиной почувствовал ее движение, — Я все сказал, — Вадик хотел уже сесть, но вспомнил: — И, командир, больше никаких сухих пайков. Все!

Его выслушали молча, равнодушно, отводили глаза — только покрасневший Моня спрятался за спины ребят. Вся подготовленная речь была впустую.

— Не так все просто, — неторопливо начал командир, — Советы давать легко, да их исполнить трудно. Вот в чем промблема. Перебои нас замучили, Сегодня, например, кирпич не завезли — завтра на полдня перекур. Кран не достать — уж как я просил, унижался! Сами знаете. Даже взятку давал.

— Знаем! — крикнул Вовик. — Старался, за всех старался. — Он щелкнул себя по горлу.

— Тихо! — встал Сережа–комиссар, — Может быть, правда, перестановку сделаем, а, ребята? Ведь девчонки плачут на кухне.

— Да, Серега, не в том дело! — скривился командир, — Одним человеком больше, одним меньше — неважно, Иной раз вообще кажется, что на стройке слишком много народу, толкотня идет! Тут другое нужно — задание на день, урок. Пока не сделали — со стройки ни ногой!

— Ни шага назад! — прорычал Вовик. Ребята засмеялись: очень похоже на командира получилось.

— Я скажу! — вскочил Автандил. Лицо у него горело, глаза блестели, — Командир! — сказал он хрипло, — Дай на каменщика по четыре подсобника! Мы тебе помощь кубами вернем. Прости, Юра, ты совсем не мастер, а каменщик и подсобник. Что ты хватаешься за все подряд? Готовь рамы! Плюнь, что проем не готов, окно стандартное, делай! А то потом все, и я, рамы делать будем. Я тебе такую раму смастерю!.. Разделение труда есть, слышали? Комиссар, прости, дорогой, какой ты каменщик? Тебя проверять надо! А раствор ты сделаешь? Нехорошо у нас. Все на одной работе — все каменщики, все плотники! Девушка Галя раствор готовит! Позор!

— Все сказал? — Командир обвел отряд взглядом. — Стройотряд, ребята, — это школа трудовой закалки. Все равны — поэтому у нас коммуна. Все получат поровну, чтобы не держались за легкие или бегали от тяжелых работ. Мы ж не шабашники.

— Так! — хлопнул в ладоши Автандил, — Если жить в той квартире, где Игорь угол клал, сразу узнаешь — не шабашник делал, студент безрукий…

— Ладно, твое предложение ясно! — прервал его командир. — Значит, у нас остается только шесть каменщиков, да на них двадцать четыре подсобника, трое на растворе, трое на кухне? Так?

Проголосовали: вздернулись вверх руки, никто не возражал. И еще ждали чего–то, но командир распустил всех.

— Предложение доктора принять можно, — сказал комиссар, когда ребята разошлись. — Он правильно предложил. Значит, завтра сдашь дела Смирновой, — повернулся он к Вите–завхозу. — Оль, слышала? Ну, иди сюда, заседать будешь.

— Придурка этого надо было в Москву отправить. Ручки лечить, — процедил командир, глядя на Вадика в упор. — Ну, пусть на кухне покантуется.

— Тут не покантуешься, — возразила подошедшая Оля. На ней был еще мокрый спереди фартук и косынка. — Не выступай, Валя! — И вдруг она села рядом с Вадиком, коснулась его ноги бедром.

— Вот дело какое, — нахмурился командир. — Теперь у нас машины не будет — директор отбирает. И кран нужен.

— Кран может и подождать, — откликнулся комиссар, оглянувшись не Юру. — А вот с машиной… Совсем отобрал? Навсегда?

— Как же так? — расстроилась Оля. — А вы просили? И не дал? Как же быть теперь? — Она обернулась, посмотрела на Вадика, будто с упреком. — Без машины нам зарез, да?

— Пойду я, попрошу директора, — в тишине подал голос Вадик, глядя в сторону. — Насчет крана — не знаю, а машина будет, обещаю. Раз надо, так надо. Завтра пойду.

— Хотела наша телятя волка загрызть, — едко вставил командир, и Сережа–комиссар толкнул его в бок. — Ну, ладно, закончили. — Командир поднялся из–за стола. За ним разошлись и другие.

Осталась только Оля. Сидела молча, не шевелясь. Потом она встала и выключила свет в столовой.

— Ну, не кипятись! — Она подошла, погладила Вадика по голове. — Покури, давай!

— Не хочу! — Вадик сильно обнял Олю, прижался.

— Здесь? С ума сошел! — Обхватив его голову, Оля зашептала ему прямо в ухо, посмеиваясь: — Когда ты выступил, ну, думаю, теперь поеду я домой с утренней электричкой, потом смотрю, нет, при себе оставил. — Ее губы и волосы щекотали ему ухо. — Ты хитрый, Вадька! Хитрая московская бестия!

— Продувной, ох, продувной! — в тон ей зашептал Вадик, хватая ее за плечи, за изгибающуюся талию. — Охальник!

— Ох, охальник! — Она опять и опять отбивалась от его рук. — День какой длинный, Вадя! — прижалась к нему горячей щекой Оля. — Смотри, Ведьма умерла, а мы живем. У нее уже жизнь другая, она в раю с боженькой разговаривает, а мы — здесь.

— Бога нет, — сказал Вадик голосом командира.

— Это у тебя бога нет! — старушечьим голосом ответила Оля. — А правда, Вадька, есть еще что–нибудь, кроме вот этого? Ну, погоди, я серьезно!

— Ну, если серьезно… Биологию помнишь? — Оля кивнула. — Помнишь — генофонд? Генетический фонд вариантов человека. Не души, нет! Физических возможностей, способностей… Так вот!.. По теории вероятности, любая — и моя и твоя — комбинация генов может случиться только однажды. Поняла? Только один–единственный раз! Я мог быть рожден в каменном веке, до новой эры или в двадцать втором веке, и ты — в любое другое время. Но вот мы родились на этой земле, почти одновременно, и живем, такие, какие мы с тобою есть, но — однажды! Никогда — ты вдумайся: ни–ког–да! — больше нас вот таких не будет! Не будет никогда девушки — твоего двойника… Ну, а душа…

— Ты думал про это, да, Вадя? Это хорошо, — тихо сказала Оля.

— А все остальное просто: круговорот веществ в природе. Смешно? — сконфуженно улыбнулся он.

— Ничего тут смешного нет, — ласково ответила Оля. — Ты… — Но в это время около двери послышались голоса.

— Давай здесь сражнемся, — гремя шахматами в коробке, предложил кому–то Игорек и вошел в столовую. — Пардон! Миль пардон, мадемуазель, мосье! — И хохотнул.

— Идем! — Оля встала. — Всю песню нам, гад, испортил.

— Я этому Игорьку фасад покрашу! — свирепо пообещал Вадик. — Не по первому разу шутит.

— Злится, ревнует, — сказала Оля. — Ну да! А ты и не знал? Эх ты, филин! — Она засмеялась. — Ну, не как при любви ревнуют, а… Просто ему хочется вот так со мной посидеть. Ишь, хищник! Я его сразу раскусила!

— А меня?

— С тобой у меня ошибочка вышла, каюсь. — Оля толкнула Вадика лбом в плечо. — Думала, ты рыба вареная. — Она запрокинула голову, подставляя губы. — Ну! Сама прошу!

Они были уже за лагерем, на тропинке, едва натоптанной над обрывистым берегом. Под рукой жило ее тонкое податливое плечо, от него шло тепло даже из–под курточки. У дуба она остановилась, закинула Вадику руки на шею и не отстранилась, когда его жар передался ей. Ах, никогда она не была такой!

— Люблю! — шептал ей Вадик. — Люблю тебя! — Она уступала ему, то суетливо и слабо сопротивляясь, то замирая, покорная, — Оля! — позвал он ее, задыхаясь. — Ну, скажи!

Она вздрогнула, открыла глаза и, как сквозь сон, слабо улыбнувшись, села, поникнув плечами, склонив набок голову. Дальний свет луны чуть бледнил ее лицо. Вадик закурил и лег навзничь, лицом к мутному, встревоженному небу.

— Странный ты, Вадька! Не пойму тебя! — озабоченно произнесла Оля. — Как дальше будет? Ты вправду меня любишь? Тогда почему ты?.. Ну, у тебя, в медпункте… Испугался, что обженю?

— Ты про это? А ты смелая, Ольке!.. — восхитился Вадик. Он сел так, чтобы видеть ее лицо, дотронулся до него. — Объясню. Красть не хочу! Понимаешь? Ведь ты то огонь, то лед. Есть вещи, которые я в тебе совершенно не понимаю!

— А я в тебе, — быстро и серьезно сказала Оля.

— Когда ты, как сегодня, мне даже страшно делается: вдруг ты завтра все перечеркнешь? Ты мне нужна и ты мне не даешься. — Оля засмеялась, и Вадик торопливо поправился: — Ну, то есть я хочу сказать… Ты — свободный человек, точно знаю!

— Чудик ты, Вадька! У тебя девушки раньше были? Ну, признайся, Вадя! Я за старое ревновать не стану.

— Была, — буркнул Вадик, отворачиваясь. — Только она меня не любила. Держала рядом, не понимаю для чего. У нас все было, вроде бы ничего больше не пожелаешь — знаешь, так некоторые думают? — а шел к ней на свидание, как на войну. Измучился я с ней, — признался Вадик.

— Ты тоже требовал от нее все объяснить, все назвать? А она молчала, да? — Оля вела пальцем по его носу, по губам. — Она просто не любила тебя, это ты точно угадал.

— Человек — святыня! — сказал Вадик, — А женщина вдвойне. Потом она меня ненавидела. И, может быть, всю жизнь ненавидеть будет. А за что? За то, что не полюбила меня?

— А ты не робкий, да, Вадя? Ты просто интеллигент, да?

— Ой! Оставим этот разговор, противно! Так и слышу интонации твоего друга.

— Он здесь ни при чем! — отрезала Оля. — Я спрашиваю: ты интеллигент? Мне это нужно знать от тебя. Ну?

— По происхождению и по убеждению — да. — Вадик улыбнулся и получил за это по макушке. — Оля, драться нехорошо! — Его продолжали бить. — Ну, Оль! Бить интеллигента нельзя, он слабый! Ну, Оль!.. Больно! Отрекаюсь, отрекаюсь!.. Я робкий!

— И Ведьма сказала — ты слабый, потому что добрый. А того доктора звали Александр Иванович Лучков. Вот!

— Откуда ты знаешь? — подскочил Вадик, Он схватил Олю за плечи. — Разговаривала с ней? Пока я купался? Расскажи!

— Она пила настой. Какой–то такой настой, против которого нет спасения. Так что ты все хорошо сделал, а вылечить ее не смог бы никогда. Слушай, Вадька, а почему ты совсем не переживаешь?

— Вот отчего такое затемненное сознание, — сообразил Вадик. — Я ведь все по максимуму делал, как большой…

— Она легко умерла?

— Упокоилась, как говорят старушки. Поэтому я и хочу на мой единственный раз иметь все настоящее и целиком. Настоящую работу, настоящую любовь, настоящую жизнь.

— Ну, насчет работы все в порядке, кажется, — с вызовом произнесла Оля. — А об остальном тебе судить. — Все это время она смотрела на него странно большими глазами, внимательно и пристально, а теперь отвернулась и встала. Поднялся и Вадик, опять обнял ее, но она не отозвалась. — Гляди! — Оля протянула руку. — Видишь что–нибудь? Плохо, что мы все время ночью разговариваем. Ночью сам себе кажешься большим, а все остальное не видно. Ну, видишь что–нибудь?

Их глазам, привыкшим к темноте, из–под густой ночной тени дуба открылся горизонт бугрящейся воды с серебрением по краю, а за ним — непроглядный мрак всего остального мира, про который известно, что он есть.

Вадик проводил Олю до темного крыльца. На прощание они стиснули друг другу пальцы до боли — здесь была как бы запретная зона, и они никогда не целовались. Оля поднялась по ступенькам на крыльцо, Вадик ждал скрипа отворяемой двери, но Оля вдруг испуганно ойкнула. И тут же послышался голос Сережи–комиссара:

— Тихо, тихо, не шуми, это я тут… сижу.

— Привет! — шепнул Вадик. — Бессонница?

— Да нет. Так просто… Я все про собрание думаю.

Вадик улыбнулся:

— Утро вечера мудреней, комиссар, Иди спать.

Сережа не отозвался, и была минута полной, мертвой тишины. Потом он встал и молча ушел за дверь.

— Он совета у тебя спрашивал! — с сердцем сказала вдруг Оля. — А ты его мордой об стол. Эх, Вадик!..

— Здравствуйте, доктор! — улыбаясь ему ярко накрашенным ртом, обрадовано сказала секретарша директора. — Я про вас передачу слышала! А директора нет! — игриво добавила она. — В поле. Теперь его до обеда не поймать.

— Мне обязательно надо с ним поговорить, — вздохнул Вадик. — Насчет машины. Отобрал у отряда машину! — ища сочувствия, объяснил он.

— Ну! — Секретарша безнадежно махнула рукой. — Откажет! У нас трех водителей на уборочную в район взяли. Да и работа у вас невыгодная. — Она вытащила из ящика стола пачку сигарет, предложила Вадику. Закурив, спрыгнула со стула и плотно закрыла дверь, возвращаясь за свой стол, она прошла рядом, обдавая Вадика тяжелым запахом духов и табака. Горб углом выступал у нее на спине, по–детски худой, узкой.

— Подождите, доктор! — всполошилась секретарша, когда Вадик с расстроенным лицом поднялся со стула. Он остановился. — Вы можете меня проконсультировать? — помолчав и будто бы решившись, спросила она, глядя в окно.

— Пожалуйста. Только ведь я детский врач все–таки.

— Я зайду к вам на днях, можно? — кокетливо спросила она. И рукой с зажатой в пальцах сигаретой помахала ему.

Вадик пошел вдоль поля, по шоссе, надеясь попасть в лагерь на попутной машине, но дорога была пустынна. Поле ярко зеленело, живое, ветер гнал по нему волны. Вадик топал по обочине, разглядывая облачное небо, колышущееся поле, темно–зеленый лес, и уже далеко отошел от центральной усадьбы совхоза, когда сзади раздались сигналы машины. Он обернулся и увидел быстро приближающийся «газик». В лобовом стекле белела рубашка директора.

— Был в конторе, а Тоня сказала, что вы заходили. Здравствуйте! — Директор вышел из машины, протянул Вадику руку. — Что–нибудь случилось?

— Случилось. — Директор нахмурился, и тогда Вадик расчетливо, с укоризной обронил: — Машину у нас отобрали.

Директор ухмыльнулся:

— Все, значит, в ход пошло? То ваш командир с бутылкой ко мне заявляется этот вопрос решать — по–мужски, а теперь, выходит, и вас…

— Он меня не просил. Я сам вызвался.

— Наш инженер на днях — как раз в обед подгадал приехать — все осмотрел и так доложил о результатах, что хоть плачь, а? Поедем, посмотрим… Вот я и говорю, все в ход пошло? — повторил он уже в машине.

— Что ж нам делать остается? Не успеваем.

— А вы и не поспеете уже. Я крест на этом поставил. Поэтому машину и отобрал. Честно сказал?

Вадик кивнул. Еще по дороге на центральную усадьбу он был уверен, что едва он попросит, напомнив о дочке, как директор отменит свое распоряжение, а теперь и язык не поворачивался спросить о девочке.

— Ладно, доктор, — улыбнулся директор. Оказывается, он подглядывал за насупившимся Вадиком. — Придумаем чего–нибудь! Что ж о дочке не спросите?

— Неудобно. Вроде вымогаю машину. А как дочка?

— Жена пишет — поправляется. А потому, что попала к специалистам. А у ваших ребят дела уж не поправятся, даже с машиной. Работают плохо, неумело, — жестко определил директор.

— Они работают честно, выкладываются. Я‑то вижу! Они даже вечером петь перестали, спать валятся сразу же. Соревнование у нас, каменщиков… — залепетал Вадик и покраснел.

— Честно работать — мало. Какая польза от честного дурака? Надо уметь работать. Ведь это наш дом, — сказал он, и Вадик сначала не понял, о чем он говорит, но директор пояснил: — Наша земля. Если отвлечься от мелочей, ведь она у нас терпеливая, матушка. И, главное, одна. На все времена. Да, — вздохнул он. — Бесхозяйственность.

Показалась приземистая коробочка дома, ребята копошились на стенах. Метров за двадцать до стройки директор затормозил — мешали кучи песка, поломанного кирпича, досок.

— Пожалуйста, пример. — Он покачал головой и, надев кепку, первым вышел из машины.

— Кого привез, доктор? — окликнул Вадика грязный, голый до пояса Сережа–комиссар.

Они нагнали директора уже на сходнях.

— Где ваш чайник–начальник–командир? — неприветливо спросил комиссара директор. — Вижу, липовые наряды закрываете? Рамы где? А по бумажкам их уже вставили.

— Сегодня вставим. — Комиссар покраснел. — У нас плотники хорошие, сейчас вставят.

— А какую работу себе напишете? — Директор прошелся по комнатам первого этажа, разглядывая кладку. — Это кто же клал? Знал, что дела плохи, но что так! Не вздыхай, — сказал он комиссару. — Это мне вздыхать надо.

В квартирах первого подъезда уже настилали полы. Вадик увидел вспотевшего Автандила и показал ему кулак. Автандил по–восточному присел на корточки, опираясь на топор, и чуть улыбнулся ему. Губы у него были пересохшие, глаза нехорошо блестели. «Только до обеда, клянусь!» — прошептал он.

На втором этаже суетились подсобники. Директор уставился на Игорька, который, насвистывая и не обращая внимания на зрителей, лепил кирпичи на толстый слой раствора. Потом мимо прошел Вовик, волоком тащивший чуть нагруженные раствором носилки. На полуголом Вовике было соломенное сомбреро, вокруг пупка лучилось вытатуированное солнышко, а скрутившиеся в веревочки концы шейного платка плохо прикрывали наколку на груди «Не догонишь!».

— Ударник, а? — оглядываясь на комиссара и Вадика, спросил директор. Вовик приподнял сомбреро. — А ну, ребята! Шабаш! Собирайтесь сюда! — созвал директор отряд. Он вытер чистым платком лицо и, навалив друг на друга носилки, твердо сел на них.

— Чего делать будем, ребята? — спросил он слишком громко, не рассчитав, и получилось, будто он крикнул. — На сколько надо стены еще поднять, а? На полтора метра? Кладем на это две недели.

— Десять дней, — вставил комиссар.

— Ладно, десять! Потолочные перекрытия положить, залить их, а? Неделю, верно? Крышу собрать — десять дней. А отделочные работы? Не поспеваете, ребята!

— Мы постараемся, — тихо сказал комиссар. Он так и не сел, курил, осунувшийся, серый.

— Ребята, это не митинг, давайте конкретно, по делу. Вам этот дом закончить, — он сощурился, прикидывая, — к концу октября. А я обещал бригадирше полеводческой бригады–два вручить ключи от ее квартиры за месяц до ноябрьских праздников. Вы меня обманете, я — ее, — она — меня. Так и пойдет нитка на клубок мотаться. — Он вздохнул и с силой вытолкнул из себя: — Я за десять лет директорства никому ни в чем не соврал, ребята. И моего бригадира и других рабочих обманывать не собираюсь. Это мне экономически не выгодно. Так как же мне теперь быть?

— За горло берет, — довольно громко высказался Вовик. — Мертвая хватка.

— Это вы меня за горло взяли, — возразил директор.

Вадик взглянул на ребят. Большая часть их сидела, понурив головы, только насмешливый взгляд Игорька, да веселый Вовика встретились ему. Захотелось крикнуть: «Ну, не молчите!..»

— Раз молчите, — присматриваясь к ребятам, сказал директор, — я предложение внесу. Такое: здесь остаются только самые квалифицированные каменщики и по три подсобника на них — двое на носилки, один на раствор. Четыре человека, две смены — на бетономешалку. Остальные пойдут разнорабочими в совхоз, чтобы оплатить работу двух настоящих каменщиков. Я их нашел. Придут они через два дня. Тогда, может быть, что–нибудь успеете сделать, А то… — Он покачал головой. — За что вы взялись, цыплята? Это ведь дом для людей, дом! — Он оглянулся на комиссара, который кусал губы. — Начальство молчит. Ну, думайте. И высказывайтесь, не слышу ваш голос!

— Пусть штаб решает, — подал голос неузнаваемо изменившийся в грязной одежде Витя, экс–завхоз.

— Вот ты и скажи, ты ж завхоз — материальное обеспечение.

— Сняли его через хороший аппетит, — доложил Вовик, привстав.

— Э, да у вас тут революция, — протянул директор. — Ну, ладно! Как полагается: сутки вам на размышление. Думайте, думайте!..

— А машина? — спросил Юра Возчиков, — Без машины все впустую.

Директор ухмыльнулся:

— Машину дам — благодарите вашего доктора: не могу ему отказать. А вот шофера ищите. Думайте, ребята! — Он пожал Вадику руку, кивнул комиссару и сбежал по лестнице вниз.

— Ну, док, дожал ты командира, — подошел к Вадику Игорек, картинно закурил сигарету. — Перед тем, как об этом собрании рассказать, полечи его сначала, а то, гляди, окочурится командир наш, Валя Кочетков.

— А где он? — спросил Вадик комиссара, поглядывая на тихих ребят. Они не расходились. Ждали команды.

— Тут такое было! — плюнул комиссар. — Чуть драка не получилась. Он в лагерь убежал, а Автандил. в испуге, оттуда. Автандил, иди–ка!

Автандил рассказал, как командир ворвался в лагерь, зажимая кровивший нос, накричал на девчонок, сунувшихся к нему с ватой и перекисью, переоделся и куда–то ушел.

— Его стукнул кто–то, что ли?

— Да нет, жаль! — Комиссар сморщился. — Прямо с утра сначала он на Юрку набросился: «До полночи гуляешь, потом спишь на ходу!» Юрка говорит — на шип рамы делают, а на гвоздях не делают! Ну, он опять орать — теперь на Вовика. Раньше на Моне душу отводил, теперь, видишь, на Вовике. А с того, где сядешь, там и слезешь. Я говорю ему: не дергай ребят, поди успокойся, не роняй себя перед отрядом, а он орет: «Да ну вас, салаги! Связался я с вами на свою голову!» — послал нас подальше, покраснел — и тут кровь у него из носу как пошла!..

Вадик ойкнул:

— У него криз — давление прыгнуло! Куда он делся, черт возьми? По дороге может в обморок свалиться!..

— Не дергайся! — Комиссар схватил Вадика за рукав. — Стой! Ты тут мне сейчас нужен. Мужики! — Он встал, еще раз громко крикнул: — Ребята! Давайте все сюда! Объявляю собрание! Открытое, комсомольское. Вовик, ты оставайся. — Сережа перевел дыхание, кашлянул. Лицо у него было решительное. — Все слышали, как Кочетков сказал: откажусь от командирства? Ребята, он не раз нам этим угрожал. Так что давайте решим — оставим его нашим командиром или нет? Что вы молчите? Говорить разучились? Опять по углам шушукаться будем? Хватит! Теперь — только вслух, громко. Ну? — Отряд молчал. — Ставлю на голосование: кто за то, чтобы Кочеткова снять с должности командира нашего отряда? — Комиссар первым поднял руку, оглянулся на Автандила, на Вадика, посмотрел на ребят, сидевших на отшибе. — Одиннадцать, двенадцать… девятнадцать… двадцать один. Кто против? Пять. Воздержались — пять. Все! Сняли мы его! — почти ликующе воскликнул комиссар. Среди ребят пошло какое–то движение, кто–то довольно засмеялся. — Теперь предлагайте кандидатуры нового командира. Надо ведь, куда деваться!.. А «варяг» нам не нужен. Мы сами за все в ответе. Верно?

— Вовика! — крикнул, приподнявшись с пола, Игорек. — А что?

— Пиши себя, комиссар. — Автандил гневно посмотрел на Игорька. — У тебя вся власть будет. Единоначалие. Я — за!

— Юру! — предложил осторожно комиссар, — Юру. Он дело знает.

— Моню! — выкрикнул Вовик. Комиссар показал ему кулак.

— Не пучься! — предостерег его Вовик. — Гляди, а то и у тебя носом кровь пойдет, — озабоченно сказал он. Ребята беззлобно засмеялись. Что–то изменилось в их настроении, это почувствовали и комиссар, и Автандил, и Вадик.

Препирались недолго. И командиром выбрали Юру. При голосовании воздержался только Витя — бывший завхоз.

— Ребята! — выйдя вперед, тонким голосом сказал покрасневший Юра. — Как насчет предложения директора? Примем?

— А что делать? — отозвался комиссар. — Кто пойдет в совхоз со стройки, давайте здесь и решим. Мы должны дом сдать! — крикнул он. — Должны. Понимаете? На шута тогда все это, если мы дом не сдадим!.. Загубим его ведь, дом–то!

— Я лично в рабство не пойду, — объявил Игорек. — Хоть отчисляйте меня. Понял, Серега? И вообще что за дела? Мы отряд — что можем, то и сделаем! А тут работорговля, мужики! Ну, чего молчите, народ–терпеливец? Громко скажите!

— Пойдешь, — спокойно сказал Юра. — Разомнешь белые косточки. Кто против того, чтобы Игорек пошел, говорите.

Только это он и произнес, но за этим все, и Игорек, почувствовали такую решимость, что, непривычные, даже слова не вымолвили. При полной тишине Юра осторожно назвал несколько фамилий.

— Машину завтра дадут? А шофера где взять? — Юра посмотрел на Вадика, сидевшего среди ребят.

— Послезавтра шофер будет, — громко, чтобы все слышали, ответил Вадик.

— Родишь, что ли, его? — спросил Игорек. — Ловкий ты парень, доктор! Ну, посмотрим!

— Слушай, Вадик, — задержал его комиссар. — Напиши протокол собрания. Так напиши, чтобы ясно все было, ну, чтобы гладко и четко.

Протокол Вадику дался легко — сухой и точный.

А потом он остался на стройке, проработал с ребятами до обеда, таская кирпичи. Парило; пот, сначала заливавший все лицо, высох, кожу стянуло. Через час спина у него одеревенела, а руки, руки отсутствовали…

Плетясь в лагерь, он вспомнил, что за весь сегодняшний день, с утра, с того мгновения, как, изловчившись, ему удалось погладить Олю по щеке, он больше о ней не вспомнил. Как будто чувствуя за собой невольную вину, он заторопился и едва не оторвался от ребят — в конце поля, там, где тропинка в лагерь изгибалась и стройку закрывала густая лесопосадка, отряд остановился, обернулся: это прощались с домом те, кто после обеда должен был идти в совхоз. Вадик пропустил вперед этих ребят — незаметного Толю, с которым он едва ли перекинулся двумя десятками слов, неразлучных братьев Сударушкиных, еще не потерявших простодушное выражение лиц под соломенными спутанными волосами, Игорька, на ходу резанувшего его взглядом.

— Знаешь? — спросила Оля в столовой, наклоняясь над ним. Он кивнул. — Вот я удивилась — никогда таким он не был.

— Был, Оль, всегда был. Для тех, кого не считал личным другом. Костолом. — Вадик ел, не замечая, что ест, так же, как и все ребята, — раньше это его удивляло.

Оля села с ним за общим столом, плечом толкнув поспешно отодвинувшегося комиссара, и смело, любовно заглянула ему в лицо. «Ешь, работничек! — шепнула она, — Наломался?»

— Комиссар, я поеду домой за правами на вождение, — не отрываясь от макарон, негромко сказал Вадик. — Буду у вас шофером. Попробую, не возражаешь?

Сережа отложил вилку и подумал.

— Давай! — согласился он через минуту и позже — Вадик заметил — все косился на него: приглядывался? всматривался? А Оля погладила Вадика по голове, впервые при всех.

Когда, переодетый, он вышел из медпункта, она уже ждала его. Белый отложной воротничок, темная юбка, едва прикрывающая загорелые колени, а над воротничком ее свежее лицо с зелеными пристальными глазами, отчего–то сейчас потемневшими.

— Я с тобой до города. Надо протокол собрания да копии нарядов в штаб передать, — сказала она ему уже на дороге через поле. Он устало тащился, а Оля все убегала вперед. Что–то неуверенное он увидел в том, как она оглянулась на него. Поймал ее за руку. Она сильно покраснела, вырвалась.

Они пошли по шоссе, и Вадик, услышав сзади нарастающий гул, всякий раз махал своим мандатом, наконец, их посадили в самосвал, и все полтора часа дороги до города они промолчали.

— Провожу тебя, — сказала Оля. — На город хоть погляжу.

На площади у железнодорожной кассы, оставшись вдруг одни, без привычного постоянного ощущения присутствия ребят и их взглядов, в массе снующих в дверях магазинов озабоченных людей, они на какое–то время растерялись и все еще молчали. В киоске Вадик купил газеты и номер «Крокодила», дал его Оле, и она взяла журнал и стала перелистывать его, поглядывая поверх страниц на Вадика.

— Не хочу, чтобы ты домой ехал, — вдруг произнесла она жалобно. — Опять какой–то чужой возвратишься. Не хочу!

У нее было встревоженное лицо. В Вадике что–то перевернулось.

— Нет, прежний. — Она затрясла головой. — Да. Тогда… Два до Белорусского, — попросил он равнодушную кассиршу. — Оля схватила его за руку. — Два, два!

— Хорошо вас слышу, молодой человек, — два билета! — вдруг по громкоговорителю объявила кассирша, и все, стоявшие на платформе, обернулись. Вадик взял Олю за покорную руку, повел по мостику, накупил в киосках чепуховой еды и, когда подошла совершенно пустая электричка, поспешно ринулся в открывшиеся двери, занял места у окна. Он видел, что Оле тревожно, что она мечется между тем, чтобы встать и уйти, или остаться, что одинаково трудно ей сделать и то и другое, и он помог ей — весело и беззаботно стал нести какую–то чушь про железную дорогу, про опаздывающие поезда, забытые вещи, хотя и ему было отчего–то тревожно. Уже в дороге он понял, что это страх, что ему страшно расстаться с ней даже на день, а почему страшно, он не знал.

— Давай закусим? — предложил Вадик. На отглаженном носовом платке, неизвестно откуда выуженном, она разложила бублики и начавшее таять мороженое, открыла бутылку молока. Поев, Вадик вышел покурить и через стеклянную дверь осторожно наблюдал за Олей. Она долго сидела задумавшись, что–то озабоченно подсчитывая или перечисляя, — губы и брови у нее чуть шевелились, но когда их соседка по лавочке, с самого начала часто двигавшая ногами пустую корзину, засунутую под лавку, сделала попытку рассесться посвободней, Оля сразу же повернулась к ней и что–то твердо сказала. Толстая соседка, выкатив грудь, ответила, и чуть было не случилась перепалка. Вадик торопливо выбросил сигарету и поспешил в салон.

— Тебя хахалем назвали, — шепнула ему в ухо Оля. Он улыбнулся. — Я к тебе в дом не пойду… В таком виде…

— Пойдешь! Вид что надо.

— Обрадует это твоих?

— А дома, наверно, только мама.

— Тем более.

— Дуреха! Знаешь, какая у меня мама умница! — восторженно сказал Вадик. Оля усмехнулась.

С полдороги начался дождь. И в Москве вышли на мокрый, будто засаленный, асфальт; их оглушил гул, грохот. На площади Вадик неразборчиво купил цветы. (И не заметил, как вздрогнула Оля, принимая их в руки.)

— Как маму зовут? — чужим голосом спросила она его в метро.

— Наталья Владимировна. Да не трусь ты!

— Глупый ты, Вадик, — вздохнула Оля.

— Ты ей очень понравишься! — оглядывая Олю, сказал Вадик. Он ехал домой, Оля была рядом, а дома ждали уют и ласка. — Ты у меня красавица! — шепнул он ей. — Самая красивая!

— Вадик, перестань! — взмолилась Оля всерьез и вцепилась в него — вагон качнуло на повороте, завизжали колеса, и они влетели на станцию.

Во дворе, на лавочке у подъезда, бдительных и любопытных старушек, знавших Вадика с пеленок, не было, и то, что смущало его и было неизвестно Оле, обошло их. Дома тоже никого не оказалось.

— Разувайся! — приказал Вадик. — Вот тапки. И не держись ты, как на экзаменах! Экзамена не будет. — Он поцеловал ее в подставленную щеку. — Будет зачет–автомат.

Он включил телевизор, усадил Олю в кресло, в котором она напряженно застыла, оборачиваясь каждый раз, когда он проходил мимо. Уже свистел чайник, и Вадик на кухне собирал на стол, когда раздались звонок во входную дверь и одновременно щелчок замка. Мама внесла сумку с продуктами.

— Ты давно? — Мама внимательно разглядывала его. Вид у нее был усталый, но глаза уже оживали. — Надолго? Я уж извелась в одиночестве.

— До утра, мамочка. А это Оля. — Он повернулся к двери в комнату, из которой вышла Оля.

Мама, мельком улыбнувшись и подмигнув Вадику, протянула Оле руку,

— Очень красивая Оля! — сказала она. — Вы голодные, ребятки! Сейчас, я быстро. — Мама заторопилась на кухню. — Идите сюда ко мне оба, — позвала она их. — Я на вас погляжу.

— Опять важные дела? Тебе пора в отпуск, мам! — сидя на табуретке на Машкином месте, разглагольствовал Вадик.

— Не время — из экспедиций образцы идут потоком, — объяснила мама. — А вы, ребята, почему такие надутые? И тихие?

— Мы от дома отвыкли. Вот и смущаемся. — Вадик обернулся к Оле.

— А смущаться не надо. Вот мы с Олей салат сделаем и поймем друг друга… — Мама улыбалась.

Дождавшись, когда Оля первый раз раскроет рот («Чем заправить салат?»), Вадик вышел из кухни и, подавляя желание повертеться около двери, послушать, о чем там идет разговор, упорно сидел в комнате, до тех пор, пока Оля не позвала его к столу.

— Давайте немножко выпьем, ребята? — предложила мама. Она оглядела их и достала из холодильника бутылку недопитого коньяка. — Повод есть и, главное, необходимость. С этими переменами погоды у меня давление так и скачет. А мой сын, великий детский врач, прописывает мне коньяк, тридцать капель, да, Вадя? — Мамочка, она рассказывала это для Оли, добро улыбаясь ей, заботливо накладывая на тарелку еду.

— Посуду мою я! — сказал Вадик, расплываясь от блаженства.

— О–о–о! — протянула мама. — Боже мой, какой прогресс! Результат воспитания трудом? Олечка, а в лагере у него такие побуждения бывают?

— Нет! — засмеялась Оля. От коньяка она раскраснелась, похорошела. — В лагере он на кухню не заглядывает. — Она тоже улыбалась Вадику. Они решили подтрунивать над ним, догадался Вадик.

— Ты у меня домашний ребенок, да? Ну, а теперь, ребята, вы меня извините, я пойду лягу. Мне завтра в пять вставать.

— Нам тоже, — быстро отозвалась Оля. — Наша электричка в шесть десять.

— Спокойной ночи! — сказала мама, целуя Вадика. — Я вам у меня в комнате постелю, Олечка.

— Спокойной ночи! Спасибо! — в один голос пожелали они маме.

Когда мама легла, закрыв дверь, Вадик положил голову на стол и стал смотреть на Олю. А она — на него.

— Ну, как? Нормально?

Она кивнула, серьезно и внимательно глядя на него.

— Второй раз будет не страшно? Не молчи! — шепнул он. — Знаешь, у меня такое чувство, будто я гору перевалил и устал ужасно. Спать хочешь? — Он встал.

— Пусти, пожалуйста. Не надо здесь, — зашептала Оля. — Я спать хочу — умираю! Пойду?

— Иди, конечно, — сказал Вадик обиженно. — Прости, пожалуйста! — Он отпустил ее и даже отошел к окну.

— Глупый мой, любимый! — тихо произнесла Оля и подождала, когда он посмотрит на нее. — Спокойной ночи!..

Покрутившись немного на кухне, Вадик лег и мгновенно заснул. Утром, попрощавшись с мамой в вагоне метро, он спросил у Оли:

— Что с тобой вчера было? Я чего–то не понял.

— Веришь мне? Значит, так надо было, — поцеловала его Оля при всех, чтобы он поверил.

Около девяти утра, когда по улицам города заспешил служилый народ, они были уже у гостиницы, где квартировал районный штаб.

Оля оставила Вадика на улице и вошла в четырехэтажное здание, сейчас такая уверенная в себе, что и не узнать. Вадик настроился скучать, но вдруг у газетного киоска услышал знакомый говорок Сашки Шимблита.

— Привет! — крикнул Вадик.

— Какими судьбами? — удивился Саша. — Приехал проведать? Меня? Два дня подряд заседали по вашим делам, — засмеялся он. — Промблема, — сказал он голосом Кочеткова. — Купировал ему истерику. Слушай, он что, гипертоник? — Вадик покивал. — Я и смотрю… Как же он продержался? Лечил его?

— Что с ним решили?

— Почетная отставка. По состоянию здоровья. Отпущен домой. Придется тебе писать обоснование задним числом. Не повезло тебе, старик! — посочувствовал он, истолковывая по–своему молчание Вадика. — Ну, ничего, потерпи! Скоро вся эта бодяга кончится, вернешься к нормальным делам, начнешь свою тему и позабудешь это приключение… Ребят только жалко. Заработков, похоже, у них не будет. Ну, а тебе, в компенсацию моральных издержек, — закартавил он, торопясь, — я районную премию обещаю. Я пошел! Ты все–таки не ко мне? На днях штаб к вам заедет. Отчет пиши! — крикнул он уже с порога гостиницы. Открыл дверь и отступил, пропуская Олю и Кочеткова. Кочетков кивнул ему и отвернулся.

— С конвоем, значит! — криво улыбнулся он Вадику. — Строем пойдем или как? Руки за спину? Ну, давай команду. — Кочетков смотрел на Вадика. — Чего уставился? Пошли, Ольга!

Он повернулся и быстро зашагал по улице вверх, на центральную площадь. Оля сделала движение, будто хотела догнать его.

— Обожди! — задержал ее Вадик. — Он еще не разряженный. Сейчас лопнет.

У поворота Кочетков обернулся и обнаружил, что идет один,

— Вот теперь пойдем, — сказал Вадик, когда Кочетков скрылся за углом. Он взял Олю за руку и останавливал, когда она, забываясь, начинала торопиться, возвращал ее на место, рядом с собой.

— Что так долго?

— Решение отряда доложила, и еще они протокол читали. Заждался?

— Ну и что они? Пришлют «варяга», как водится?

— Зачем? Согласились с нами.

— Как это согласились? — удивился Вадик.

— Согласились, и все. Ведь отряд решил. Народ. Все равно нам за все отвечать, не им, — твердо сказала Оля, и Вадик усмехнулся.

А дождик, начавшийся еще утром в Москве, теперь дошел сюда, и все моросил, накрывая серой мглою улицу с кучками сена на обочинах, крыши домов и далекий лес на горизонте. Одна за другой через площадь неслись машины, и, поглядев на бусинки воды, застрявшие у Оли в волосах, Вадик выбежал к самой проезжей части, сжимая в кулаке сложенную вчетверо бумажку мандата. Машины, с трудом, так, что даже замирали на мгновение, выбравшись на площадь, поднимались с убегающей к водохранилищу покатой центральной улицы, поэтому Вадик успел увидеть медицинский бодренький «рафик» и замахал руками.

— Ну, документ! — хмыкнул шофер, прочитав мандат. — Садитесь! — Он с улыбкой посмотрел на Олю.

— Захватите там еще одного нашего, — напросил его Вадик.

Машина рванула с места и почти сразу же нагнала Кочеткова, шагающего по кромке шоссе. Куртка на нем уже промокла на плечах. Когда «рафик» затормозил, он удивился, но, заглянув в распахнутую дверцу, увидел Олю и влез в низенький салон. Крепко хлопнул дверцей, скомандовал шоферу: «Газуй!»

В салоне, поближе к задним дверям и на носилках, стояли большие мокрые корзины; хорошо, свежо пахло землей и огурцами. Кочетков с удовольствием потянул носом воздух.

Оля сидела на откидном, докторском, сиденье, а Вадик — на запасном, спиной к ходу машины. Кочетков огляделся, все еще стоя на согнутых ногах, крякнул, когда на ухабе стукнулся головой о крышу.

— Ну, а я на место больного, значит. — Он снял корзины и лег на носилки.

Матовые стекла пропускали тусклый свет, и какие–то внезапно возникающие тени размыто скользили по ним; ревел мотор, и под полом гулко бились упругие колеса. А шофер все прибавлял и прибавлял скорость; их мотало и, чудилось, несло куда–то боком или прямо в лоб серому туману, зацепившемуся за деревья и кусты у дороги. Мотор то рычал, то звенел, они повисали на мгновения в воздухе и потом с гулким шумом обваливались на мокрую визжащую дорогу; хотелось открыть хоть окно, чтобы определиться, потому что пространство казалось бесконечным и они пронизывали его насквозь.

Кочетков вытащил папиросы и закурил. Потянуло дымом, и Оля, морщась, с трудом отодвинула стекло. Повалил свежий мокрый лесной воздух, шумы дороги стали звонче, и можно было увидеть бесконечное мелькание леса, в котором вдруг проглянули осенние тона.

— Пока ехали закупоренные, похоже было на самолет, — сказал Кочетков. — Как перед десантированием. Чего–то гудит, туда–сюда мотает, где, что — не разберешь! С парашютом не прыгал, доктор?

— Прыгал.

— С восьмисот, да? Ну, это все равно что с кровати. — Он вздохнул. — Знаете, салаги, падаешь — все чужое, не свое, руки, ноги; вдруг — хлоп! — дернет до солнышка и — спуск, как на качелях. — Он ждал от них слов, вопросов, но они молчали. Кочетков бросил на пол окурок и закурил опять. — Сто прыжков. И с дыхательным прыгал и со спецснаряжением. Было времечко! — вздохнул он. — Пока медицина не влезла — все шло нормально. Только один врач у нас был человек! Хирург! Майор. Взводный наш, — Кочетков пристроил голову на локте и так, чтобы видеть Вадика, — чуть пополам не разломился: его стропой перехлестнуло. Сам говорил: «Слышу, трещит!» А через пару месяцев — в строю.

— Значит, переломов не было, — возразил Вадик. — Просто потянул связки или мышцу надорвал. Мне отец рассказывал про такие штуки.

Кочетков тяжело смотрел на него.

— Ты про давление в штаб накапал?

— И без того вчера Шимблит выявил твою гипертонию. Хорош бы я был — узнай это от него! — Вадик усмехнулся.

— А на… всем вам это? — заорал Кочетков в лицо Вадику. — Меня не комиссуешь! Я свободный человек. Захочу — в отряд вернусь. И идите вы все, салаги!..

— Полегче, — оборвал его Вадик. — Здесь Оля!

— Ничего, перебьется! Она и не такие слова дома слышала. Верно, Оль? — Кочетков, ощерясь, повернулся к ней. Оля покраснела. — Спелись, — заключил Кочетков. — Приручил. Я думал, болтают, а выходит — правда! А, Оль? Вот Светка посмеется! А говорила: до свадьбы — нет.

— Оставь ее в покое, — бросив руку на плечо Кочеткову, сказал Вадик. — Еще слово про нее!..

— Яж тебя прибью! — сквозь зубы процедил Кочетков, рывком садясь на носилках. Он был уже подобран, как для прыжка.

— Перестаньте! — крикнула звонко Оля и привстала. — Остановите!

Но шофер гнал машину и за ревом двигателя и свистом ветра Олин голос не услышал.

— Ты мне должен, — в глаза Кочеткову сказал Вадик.

— Попробуй стребуй как–нибудь, — разваливаясь на носилках, ухмыльнулся Кочетков. — Справь мне такое удовольствие. Я обожду.

Они ехали в молчании. Потом Оля, сидевшая лицом к окну, произнесла:

— Ты мне не друг больше, Кочетков. И все, что ты мне про него наговаривал, — она протянула к Вадику руку, предупреждая его возможное движение, — все не так оказалось. Ты образованность ненавидишь, потому что от нее сомнения, а не потому что он задается. Ты идейного из себя корчишь… А со Светкой как с приблудной обращаешься… Не женишься ты на ней, Кочетков, вранье все слова твои. Правильно Вадик говорит — костолом ты. И в бедах наших ты виноват — раздавил ребят, себя одного слышишь.

Он молча поглядывал на нее, пока она говорила, потом пожевал губами и сплюнул. Отвернулся и начал насвистывать что–то. А Оля долго смотрела ему в спину, и губы у нее дергались от сдерживаемого напора слов.

Машина остановилась. Через круглое оконце шофер крикнул:

— Приехали! Мне поворачивать!

И они вышли на мокрую траву обочины. Дождь моросил, накатывая волнами. В километре впереди была деревенька, и Кочетков, подняв воротник куртки, зашагал в ту сторону.

Устроив Олю под веткой огромной, мшистой у корней ели, на коричневой сухой подстилке из игл, Вадик несколько раз бегал на дорогу — пытался остановить попутку. Но добрались до центральной усадьбы они не скоро.

— Хотите, расписку напишу — насчет материальной ответственности? — спросил Вадик директора, задумчиво вертящего в руках права водителя третьего класса.

— Да мне не машину жалко, вас жалко будет, если что. — Директор не смотрел на Вадика, отводил взгляд на бумаги. — Зачем это все? Дело уже не поправишь.

— Наказать их надо, наказать! — сказал лысый инженер, — Чтоб неповадно было. Я бы отказал.

— Нет, наказывать нельзя, — возразил директор. — Они учатся быть хозяевами на своей земле, в своем доме. Наказывать нельзя, вкус к работе потеряют. А вот вам, доктор… Я просто боюсь за вас.

— Разрешите все–таки. Они стараются. Дайте нам сделать все, что сможем.

— Дочка на днях возвращается, семнадцатого. — Директор впервые посмотрел на Вадика. — Вот вы свое дело сделали. Потому что обучены, подготовлены, А эти ребятки? Они ж в песочек играли в первые дни, баловались. Значит, до конца хотите игру довести? Хорошо, я дам приказ. Идите в гараж, я позвоню.

Через силу улыбнувшись секретарше, которая хотела задержать его разговором, Вадик под проливным дождем побежал в гараж, предъявил там права завгару (тот их едва ли не обнюхал) и получил ключи от бортовой машины. Он обошел ее два раза, покопался в барахле, наваленном в ящике под сиденьем.

— Порядок, — прогудел из–за его спины завгар, черный мужик, где–то уже виденный им. — Приказ директора, мы ж понимаем! Бери, доктор!.. Егеря–то больше не бьешь? Ха–ха — ха!..

Сиденье было промято. В углу гаража Вадик разыскал кусок стекловаты, замотал его в мешковину и пристроил на сиденье. Наконец наступила минута, о которой, как он хорошо помнил, всегда говорил инструктор на курсах: «Сначала осмотрись, ногами в педалях пошуруй, не стесняйся. Ключ поверни, мотор послушай. И ехай, не гони, но и не притормаживай, как курица у мокрого куста, и опять же — не смотри одним глазом вперед, как та курица, обоими смотри, дорогу выбирай, ведь себя везешь! Так и давай!»

У амбулатории притормозил, посигналил Оле, замерзшей на крыльце, и, приняв ее в кабину, спросил, как заправский шофер: «Куда поедем?» Оля потрогала ему нос, оттянула его книзу и велела: «Домой!»

Без колебаний Вадик нажал на акселератор и припустил машину. У поворота на дорогу через поле они нагнали совершенно мокрого, в почерневшей от влаги форме Кочеткова. Он, не оборачиваясь, отступил с края шоссе. Пропустил их вперед.

— Ну его! — попозже сказала Оля. — Нашу жизнь заедать вздумал. Так лучше!

Она просунула свою руку Вадику за спину, и они затряслись на ухабах проселка.

Уже назавтра и потом Вадика стал тихо будить комиссар. Он негромко, но настойчиво стучал в дверь медпункта и, дождавшись, когда Вадик со сна хрипло скажет: «Ага! Встаю!» — шел на кухню. Там, вытащив из–за теплой печной трубы подсушенные за ночь дрова, растапливал печь, нес дрова в избу и, долго и тихо дуя на растопку, разводил огонь — ночи уже были холодны.

А Вадик, кое–как ополоснувшись на берегу и неприязненно поглядывая на неподвижно висящий над водой туман, плелся в столовую, принимал у Оли из рук стакан черного чая и, обжигаясь им, просыпался окончательно. Потом он будил дежурного, спящего в кабине машины, занявшей линейку, и, стараясь не газовать, тихо выбирался но скользкую дорогу. Зато на шоссе, ровном и свободном, он до конца выжимал акселератор. Заправившись бензином, возвращался в лагерь, попадал к завтраку, а потом, выбритый и сытый, уже наслаждаясь бодрящим утренним холодком, теплом в ногах, спрятанных в резиновые сапоги — сам черт не брат! — ждал, пока соберутся ребята. С молчаливого согласия отряда Оля усаживалась рядом с ним, крепенько хваталась за скобу передней панели, и только после глухого, из–под брезента, комиссарского «Порядок!» Вадик трогал машину.

По колдобинам, жирной грязи, всю дорогу через поле он вел машину, цепенея от напряжения, потому что телом ощущал, как там, за спиной, вихляется кузов и бросает из стороны в сторону ребят, вцепившихся руками в скамейки и борта.

Вырулив на шоссе, он останавливался, ждал повторной команды комиссара и только тогда искоса взглядывал на Олю. Она доставала из рукава теплый, пахнущий ею платок и вытирала ему испарину на верхней губе.

Дожди, вот уже две недели беспросветно поливающие землю, отмыли стены дома и напитали его сырым, тяжелым духом. Задирая голову в моросящее небо, Вадик не верил, что когда–нибудь в этом доме будет тепло и сухо, запахнет жильем. Пока он походил на каменный сарай, грязный и холодный.

Первую половину дня он обычно ездил с Олей по складам, скандалил там за двоих и запомнил на всю жизнь, что ровная вежливость убедительней мата. Возил на стройку цемент, гвозди, какие–то металлические скобы, а назавтра на тех же складах получал рубероид, вату, гудрон или доски.

А после обеда он вставал подсобником к Автандилу. Заканчивали работу в сумерках, в лагерь возвращались с фарами, и всегда, сворачивая на линейку, уже полностью размытую дождем, в свете фар, ударявших по зданию столовой, он видел Олю. Его ждал готовый прибор. Пока он жадно съедал ужин, она сидела возле, шепотом, хотя никого рядом не было, рассказывала происшествия, деревенские новости, а уж потом помогала ему мыть машину.

На танцы теперь ходили поздно и редко. Случались стычки с появлявшимися с центральной усадьбы местными ребятами. Однажды Вовик прибежал, размазывая рукой кровь, и комиссар с трудом удержал ребят, собравшихся постоять за честь отряда. Вадик только что протер руки одеколоном, чтобы отбить запах бензина, пришел на крыльцо покурить, поболтать с ребятами и удивился: темно, дверь закрыта, и никого нет. Но раздался свист, к крыльцу подступили незнакомые парни, прячущие руки за спину.

— Этот? — сказал кто–то из: темноты. — Эй, выдь сюда! Поговорим.

— В чем дело? — спросил Вадик, чувствуя, однако, опасность.

Ему в лицо ударил свет фонарика.

— Это врач ихний. Тот — пацан.

— Что надо, мужики?

— Позови нам Фиксу. — Из темноты к крыльцу приблизились еще какие–то тени, скрипнула ручка кабины машины. А за спиной у Вадика, за дверью избы кто–то глухо завозился, шипели: «Не пускай его, руку перехвати!..» Потом из открывшейся двери, из квадрата света, вышел комиссар. Вопросительно взглянул на Вадика,

— Не надо нам задираться, ребята! — сказал он спокойно. На крыльце появились Кочетков (руки в карманах), Игорек, братья Сударушкины. — Нас больше, — напомнил комиссар. — А своего мы в обиду не дадим.

— Все одно, подловим! — пообещали из темноты.

— Слушайте, вы! — разозлился Вадик. — Вы что — шакалы? Идите сюда, на свет, говорите по–человечески! Ну, в чем дело?

Он шагнул в темноту и оступился на нижней ступеньке. Кто–то отпрянул, но с другой стороны к Вадику подскочил и уцепился за его куртку высокий парень. Он стоял так соблазнительно удобно, что простой, незамысловатой подсечкой его можно было легко уронить на землю, под ноги, и потом дать по шее, но Вадик только зажал его руку.

— Спокойно, сопляк! — сказал он. — Если вы сейчас же не покинете лагерь, — крикнул он в темноту, — то комиссару не удержать ребят! Отойдите от машины! — закричал он опять, слыша лязг дверной ручки. — Если кто–нибудь что–нибудь сделает, завтра же по вашим домам пойду я, ясно?

Его куртку отпустили, он подошел к машине, включил фары. Парни отступили в темноту.

А в мальчишечьей Оля бестолково пыталась остановить льющуюся из носа кровь бессильно плачущему Вовику. Вадик сбегал в медпункт, принес чемоданчик и поставил тампоны.

— Ну что? — свирепо спросил он. — Характер показал?

— Иди ты! — огрызнулся Вовик. — Девчонок там попугать пришли — дымовую шашку в спальню кинули, ну, моя испугалась… — Он улыбнулся. — Я шашку пошел выбрасывать, ну, тут они… Не дался я.

— Пост надо усилить, — обронил в тишине Кочетков. — Я бы это дело на их месте не оставил. Кто со мной?

Ночь спали тревожно. Вызвавшийся дежурить с Кочетковым Игорек утром задремал и нажал на клаксон, перебудил весь отряд. Выползли на улицу и сразу же увидели, что в небе и в воздухе что–то изменилось, пожалуй, просветлело, решил Вадик. А днем уже потели, поглядывая на солнышко.

Работа как–то особенно спорилась в этот день. Вадик помогал Юре, размечавшему доски для пола; ладони горели из–за мелких заноз, поясницу ломило; он сел на кучу досок, и тут раздался этот вопль, болезненный, визгливый. Вадик обернулся и успел заметить медленное расплющивание полуголой фигуры на куче песка, там, у дома, под окнами второго этажа, и, ринувшись туда, услышал перехваченный голос Вовика:

— Я его… падло… сявка… пришью… по пальцам!..

— Слава богу, слава богу! — подбегая к песку и видя поднимающегося Кочеткова, лепетал Вадик. Он схватил, его за перемазанные раствором плечи: — Жив? Сядь, сядь! — удерживая его от какого–то стремительного движения, повторял Вадик, но тот, слепо крутя головой, все пытался рвануться куда–то. Отряд сбежался к куче песка, обступил их. Кочетков вскинул голову и улыбнулся. Вадик перевел дух.

— Удачно приземлился, — сказал Кочетков, похлопывая по песку. — Тута мягко. Чего встали? Работать! Работать, негры!

Ребята молчали. Как бы с трудом передвигая ноги, подошел бледный, с проступившими веснушками комиссар.

— Смени мне подсобника, — буркнул Юре Кочетков. — Нервный он очень.

— По пальцам бьет, сука! — сверху закричал Вовик. Одетый в Комиссарову тельняшку, он метался на стене второго этажа. — И не подходи, пришью!

— Нужен ты мне очень, — сказал Кочетков. — Шестерка. Меняй подсобника! — Он доставал папиросы, и Вадик заметил, что пальцы у него дрожат.

— Что было–то? — спросил комиссар ребят, оглядываясь.

— Я скажу, скажу. Не побоюсь! — Воаика трясло. — Он мне сразу говорил; «Будем в паре работать — нас не догонишь. Покажем класс!» А как не успеваю ему кирпичи подкладывать — по пальцам бьет, вроде случайно. Я говорю: «Не успеваю», — а он бьет! Доктор, посмотри! — Вовик сбежал вниз.

Вадик вдруг вспомнил, что еще вчера не успел спросить его про бинты на пальцах. Теперь он смотал грязные, неумело наложенные бинты, и все увидели синие, воспалившиеся фаланги.

— Ой! — вскрикнула Галя.

— Что же ты, гад, делаешь? — изумился комиссар, приседая на корточки и заглядывая Кочеткову в лицо.

— А ну вас! — плюнул Кочетков, вставая, — Он меня со второго этажа скинул — я претензий не предъявляю: бывает… Все! Цирк закончен.

— Пусть уходит! — сурово сказал Автандил. — Я с ним работать не буду. И точка! — Он швырнул на землю мастерок.

— Садист!.. — заорал Вадик, так и не отпуская распухших пальцев Вовика и сдерживаясь, чтобы не подуть на них. — Ты и убить можешь.

— Я — нет, — презрительно сказал Кочетков. — А этот вот интеллигент с «пером» ходит. — Он подмигнул Вовику.

Все посмотрели на Вовика, и он отступил было, но Вадик быстро перехватил его за кисть, цепко, как на занятиях, сжал ее.

— Отдай сам, — прохрипел багровый комиссар. Он подошел и стал ладонью похлопывать Вовика по пояснице, полез под тельняшку.

— На бедре, — подсказал Кочетков, выдувая дым через ноздри. — Галя, кыш отсюда. Мужика раздевать будут.

— Не надо! — сказал Автандил. — На бэдре? Тогда в кармане дырка, чтобы ручку схватить.

Все уставились на самодельную финку в руках комиссара: ничего пугающего в ее виде не было, жалкий кусок металла.

— На кого ж ты изготовился? — грустно спросил комиссар Вовика. — Сволочь ты, оказывается. А ну, снимай тельняшку. Хотел тебе подарить, а теперь снимай. — Вовик стянул тельняшку и неуверенно протянул комиссару. — Кидай ее в костер! — презрительно бросил комиссар и неторопливо, но с опущенными плечами пошел на сходни. За ним потянулись ребята.

— Юра, — отдышавшись, распорядился Вадик, — этого беру на перевязку, а Кочетков пусть лежит на жестком. Отлежится, я его посмотрю.

— Все в порядке, не возникай! Во, гляди! — Кочетков несколько раз присел, подпрыгнул. — А что если я на бережок? Спину погрею, отмоюсь. — Он брезгливо передернул грязными плечами. — Купаться можно, а, доктор?

— Чеши, чеши отсюда! — издали сказал Вовик уже прежним голосом.

— А то пошли на пару, скупнемся! — предложил ему Кочетков.

До обеда еще немного поработали, но настроения уже не было, посматривали на часы. А в лагере, пугая кухонную бригаду мрачностью, разбрелись по раскладушкам, молчали. Вадик, понурившись, сидел в медпункте, когда туда неслышно скользнула Оля, погладила чистыми прохладными ладонями по лицу. Тот обет молчания, который они не нарушали все прошедшие дождливые вечера, оставаясь вдвоем в этой комнатушке, отделенные только тонкой стенкой от ребят, не раздражал, не томил; можно было сесть рядом и, показывая друг другу слова в романе, «говорить» о чем угодно.

— А чего это вы там делаете? — спросила их из–за стенки Галя.

— Книжку читаем, — отозвалась Оля.

— Странно как–то, — сказала Галя. — Все странно. «Мы странно встретились и странно разойдемся…» — запела она. — Все это странно. И книжку вдвоем про себя читать странно. И погода эта странная. И сама я странная, интересная студентка. — Она помолчала. — Одна Олька даром времени не теряет, вот что странно еще. Доктор, я странная?

— Загадочная! — ответил Вадик, не удерживая улыбки.

— Вот спасибо! — будто бы обрадовалась Галя. — Оль, ты ревнуешь? Это будет не странно. Мы ж с доктором рядом, через стеночку спим. — Она стукнула по колыхнувшейся стенке. — Может быть, у нас с ним сны одинаковые.

— Балаболки! — внимательно все выслушав, определила Оля. — Пойдем, поешь! Вон Моня уже стучит.

— Когда заниматься–то начнешь?

— А это, доктор, не ваша забота, — отрезала Оля. А потом улыбнулась ему.

Кажется, никогда по–другому и не было — он сел, не выбирая, на первое же свободное место (и Моня чистыми руками подал ему миску с борщом), надкусил толстый ломоть хлеба и как уткнулся носом в миску, так и не поднимал головы, пока ложка не заскрежетала о донышко.

Во второй половине дня, как обычно, пришли степенные, молчаливые каменщики из совхоза, и все уработались до стонов.

А после ужина комиссар задержал отряд в столовой.

— Надо решить, что делать. Ведь ЧП у нас! — произнес он устало. — Чтобы не тянуть, предлагаю: отчислить Вовика, а Кочеткову объявить выговор.

— За что отчислять? — вскочил Автандил. — За то, что в Кочеткова раствор бросил?

— Как — раствор? — оторопел комиссар. — Не толкнул? Валя, ты мне что сказал? — привставая на цыпочки, спросил он. — Кочетков?

— Нет его, — отозвался Игорек. — Лежит он. Спина у него болит.

Вадик быстро пошел в избу. Только что, вернувшись в лагерь, он заглянул к дремавшему Кочеткову, осмотрел его, не реагируя на подначки, и решил про себя, что все обошлось…

Кочетков лежал, покуривая. Белая чистая майка красиво обтягивала его смуглый сильный торс, на выбритом лице были покой и свобода.

— Где болит? Покажи спину, — сбросил с него одеяло Вадик.

— Перестало. — Кочетков натянул одеяло на себя. — Все прошло. Но — болело! Вся спина болела.

— Что же ты, когда падал, не сгруппировался? — Вадик презрительно усмехнулся. — Десантник!

— Почему не сгруппировался? — лениво и высокомерно ответил Кочетков. — Мы себя сбережем. Но спина болит. — Он ухмыльнулся.

— Я, конечно, не невропатолог, — сказал Вадик. — И чтобы ошибки не было, отвезу тебя завтра в район, к специалисту.

Он подошел к двери, и Кочетков, словно выброшенный из постели пружиной, достал его в прыжке на пороге, притиснул к косяку.

— Слушай! — прошипел он. — Не волнуйся. Поболит–поболит и пройдет. Обещаю. Ну, Вадик!

— Дурочку валяешь. — Вадик освободился от его рук. — Так прыгнуть с больной спиной нельзя, Кочетков. Попался ты! — засмеялся он.

— Ты такой прием знаешь? — Схватив Вадика за поясной ремень, Кочетков резко присел, готовый кинуть его на пол. И Вадик неловко, левой рукой, ударил его в основание шеи, по нервному сплетению. Кочеткова отбросило.

— Откуда знаешь? — без обиды в голосе, искренне заинтересованный, спросил он.

— Добрые люди научили. Чтобы от подонков отбиваться, — с порога ответил Вадик. — … Дурочку валяет, не хочет сюда идти. Ручаюсь, здоров! — входя в тихую столовую, объявил он. — Его надо отчислить, ребята, а не Вовика.

— Сначала выговор объявляют, — неторопливо, раздумчиво напомнил порядок Игорек. — Можно, конечно, задним числом… Уже делали это. Но не советую. Что это все задним да задним числом! И чего суетиться! Осталось две недели! До того ли? Тактически неверно.

— Тактика — стратегия… — произнес комиссар, — А уважение у нас к себе есть? Ну, давайте помолчим… Обучил он нас этому. — И замолчал.

А отряд без команды разошелся.

Укутались в кожанку, дошли до своего места под обрывом, влезли в нишу; как уютно было на Олином плече! Он все время задремывал, но беспокоила его ее одышка, он спрашивал:

— Приступ? Дать капель?

— Нет, нет, — шептала она, теснее прижимаясь к нему. — Поспи! Мне домой захотелось. И яблок наших. Знаешь, какие у нас яблоки?! Крепкие, зеленые, с желтинкой, а вкусные!.. Я тут не утерпела, сорвала у дяди Саши… Не то. Ах, яблоки!..

До них доносились голоса бушующих в доме егеря гостей, потом над обрывом продавщица Вера хохотала и взвизгивала, отбиваясь, а мужик сопел, и только после того, как Вадик догадался шумно сбросить несколько кусков глины в воду, они ушли.

— Эта Верка… — пробормотал Вадик.

— Одной–то как плохо быть! Страшно, — сказала Оля.

— …Грубые у меня руки стали, да? — спросил он, наклоняясь над ней. Оля затрясла головой. Одышки у нее уже не было.

Когда они поднялись на обрыв, Вадик увидел у дверей медпункта движение чьей–то тени. Оля шагнула вперед, напряглась — почувствовал Вадик.

— Заждалась! — подходя к нему, недовольно сказала старуха Глазова. — Гуляешь? Ну, пошли. Квартирантка моя заболела, За тобой послала. Я бы ничего, да она послала…

…Секретарша директора лежала в кровати, укрытая до горла толстым красным одеялом. Ненакрашенные губы казались синими на ее бледном лице, а в глазах была боль. Вадик сел на подставленный Глазовой стул и кивнул секретарше, чтобы она рассказывала. Та переглянулась со старухой.

— Ну, вот что, — за его спиной проговорила Глазова нерешительно, и Вадик повернулся к ней. — Женская беда у нее. Травила нагуленного, и видишь… кровью исходит.

— Господи! — вырвалось у Вадика. — Ну как же вы?.. А я‑то что могу сделать? Только специалист может. — У него по спине пробрало холодом: маточное кровотечение — это…

Секретарша разлепила сухие узкие губы:

— Ничего сделать нельзя?

— Да вы сами знаете, что надо делать, — пробормотал Вадик. — «Скорую» надо вызывать! Давно кровотечение?

Секретарша переглянулась с Глазовой.

— Три часа уж, — поглядев на громко застучавший в тишине будильник, ответила Глазова.

— Вы чего ждете? С ума, что ли, сошли?.. Немедленно идите на почту и дозванивайтесь до города! — заволновавшись, приказал Вадик. — Срочно! Говорите, что хотите!.. А я пока хоть в вену что–нибудь введу. Голова не кружится? — Он раскрыл чемоданчик, достал стерилизатор и последнюю коробку с ампулами глюкозы. — Лед в доме есть?

— Это пока «Скорая» приедет — утро будет, — не двинувшись с места, сказала Глазова. — Заводи свою машину, доктор, вези ее сам. Она мне не родня, и человек я старый. А ты доктор.

— Ей сидеть нельзя, — рявкнул Вадик. — Только лежа!

— В кузов матрас положим. Матрас дам.

— А кто сопровождать будет? Я ж за рулем…

— Не знаю, — вздохнула Глазова. Она скрылась в другой комнате, взяла там таз с какой–то огромной кровавой тряпкой и вышла во двор.

— Помогите мне, — шепнула секретарша. — Надо, чтобы вы меня отвезли. Наших медиков припутывать сюда нельзя. Догадаются.

«О чем?» — хотел спросить Вадик и вдруг все вспомнил и понял: «Глазова, Глазова!.. Сын ее, самодовольный и пьяный, и проспавшая на работу секретарша…» Он сел на стул и, морщась, охая, закачал головой.

— Я сама помочь попросила, — слабым голосом проговорила секретарша. — Она хотела, как лучше. Не могу я ее подвести. Уголовное ведь дело. Ну, пожалуйста! А вы в этом деле ни при чем. Уедете и все наше забудете или с собой увезете. А мне жить здесь! Из меня много крови вышло… — испуганно произнесла она. — Раньше Ведьма бабам помогала, а теперь… Вы, — она посмотрела на Вадика, — вы поможете? Я не умру? — приподнимая голову, спросила она. — Нет? Я ведь молодая, доктор. — Вадик кивнул. — Устала только я.

Он скормил ей десяток таблеток, не задумываясь над тем, много это или мало, надеясь только, что кровотечение остановится или хоть ослабнет, и побежал в лагерь. Свет в избе был погашен. Тогда Вадик приник к тонкой стенке и стал толкать ее в том месте, где спала Галя.

— Галя, Галя! — шептал он. — Тихо! Это я, доктор. Попроси Олю выйти ко мне. Быстрей!..

— Олюш! — беря ее за плечи, теплую, сонную и немного испуганную, сказал он. — Помоги!

…По дороге через поле он несколько раз останавливался, вскакивал на подножку:

— Какой пульс?

— Давай быстрей! — кричала ему побледневшая и испуганная Оля. — Сто двадцать! Быстрей, Вадя!..

«Сто двадцать, — повторял он про себя. — Двадцать за счет страха, а сто много? Какой же пульс при анемии второй степени? Спокойно, спокойно! Скорей!..»

Потом он вырулил на шоссе. С пугающей скоростью понеслась ему под онемевшую от давления на акселератор правую ногу серая лента дороги, казалось, гладкая, но сзади громыхало ведро, и он вздрагивал и втягивал в плечи голову, зная, как там, в кузове, трясет и бросает из стороны в сторону цепляющуюся за борт Олю и лежащую на тощем, промокшем кровью матрасе женщину.

Стволы берез, попадая под луч фар на поворотах, вспыхивали остро–белым, и когда он мчался через долгий березняк, ему на мгновение почудилось, что он несется вдоль бесконечного белого забора, потеряв направление, цель, надежду успеть, что всей этой гонке не будет конца, и впервые за всю дорогу руль дрогнул в его руках, правая нога соскользнула с педали акселератора, и машину повело к обочине, и она послушно замедлила бег… «Вадик!» — послышалось ему. Он сцепил зубы и, выводя опять машину на центр дороги и не выключая дальнего света, снова дожал акселератор до отказа.

У самого города навстречу начали попадаться машины, и Вадик издали длинными гудками, миганием фар пугал их, заставляя притормаживать, жаться к обочинам… Он надеялся, что на посту ГАИ к нему пристроится мотоцикл и станет не так одиноко и страшно, но дорога, как испытательная трасса, была пустынна, глуха и открыта для него. У подъема на гору к центральной площади он переключил скорость и полез вверх, слыша, как с грохотом покатилось к заднему борту пустое ведро, как в два голоса вскрикнули женщины, и опять сцепил зубы и не позволил больше себе волноваться, — за его спиной лилась неостановленная кровь.

Когда он вбежал в открытые двери приемного покоя городской больницы, вид у него был достаточно красноречивый — сразу же вызвали дежурного врача, позвонили на станцию переливания крови. Он проводил носилки с мертвенно–бледной безразличной горбуньей до самых дверей операционной и быстро написал направление — он сочинил его по дороге.

— Ну, спасибо! — тонким равнодушным голосом сказала ему спокойная дежурная врач. — Сейчас займемся вашей красавицей. Значит, — все–таки- крими–нальный — аборт? Расследуем. До свидания, — кивнула она ему, отворачиваясь.

«Когда я стану таким? — подумал Вадик. — Сопляк я еще желторотый». Во дворе, сориентировавшись, он увидел, что в операционной вспыхнул яркий свет. И долго не гас.

А Оля дремала в кабине. Он подставил ей плечо, обнял, и так они продремали до рассвета, прижимаясь друг к другу от холода.

— Обойдется, — ответила на его вопрос дежурная врач утром. — Еще рожать, будет.

На центральную усадьбу совхоза Вадик дополз на последних каплях бензина. Глядя на измызганную машину и помятого Вадика, завгар сдвинул кепочку на нос, почесал затылок, но ничего не сказал.

А на стройке Вадика сморило: заснул, прислонившись к стене дома, около которой на минутку присел покурить.

Выло солнце, прикрытое высокими облаками, было тепло, отдаваемое землей, но был и ветер, в чем–то изменившийся; как будто он нес в себе что–то новое, тревожное. Вадик еще не понимал, в чем дело, оглядывался, искал объяснение в лицах ребят, сосредоточенно таскавших наверх, на перекрытия второго этажа и в дом, кирпичи, доски… И только в очередной раз оглянувшись, он обратил внимание на едва видную отсюда крону дуба — твердая зелень листвы потемнела. И все — и ветер, несший в своей сердцевине что–то острое, холодное, и отстраненное от земли небо, и первоначальная желтизна листвы — сложилось в первый аккорд осени, еще неслышный тугому равнодушному уху, оставляющий безмятежным глухое сердце.

Он опять, щуря глаза, посмотрел на солнце, присел, выдернул из земли травинку. Она была уже ломкой, полумертвой. «Скоро, скоро, — понял он. — Что же будет?» И обернулся на дом.

Взял на совок лопаты песок и бросил в ненасытную узкую щель между бугристым фундаментом и краем земли.

— Двадцать два, двадцать три, — считал он. Отдых полагался теперь только через сорок бросков.

За ровным гулом бетономешалки он не сразу услышал:

— Вадик! Вадик! — Его подзывал перемазанный раствором комиссар. — Смени меня, — попросил он.

— Готовься! — сверху предупредил их Юра. — Комиссар, еще два замеса!

Все собрались на перекрытиях второго этажа, на тяжелых плитах, установленных еще только вчера. Ровными рядами стояли носилки с бетоном, и вот–вот Юра должен был дать команду: «Давай!», — чтобы начать опрокидывать их, разливая бетон по будущему полу чердака, а пока все, сгрудившись в центре, крутили головами, рассматривая горизонт с высоты тех шести метров, на которые сами себя подняли.

— Высоко! — сказала Галя. Вцепившись руками в робы Юры и Автандила, она, вытянув голову, поглядывала вниз, на землю.

— Митинг надо! Комиссар! — закричал Автандил. — Такой день, двадцать первое августа. Запомнить надо! Дом есть. Крыша сгореть может, а дом стоять будет. Праздник у нас! — объяснил он медлительному инженеру, толкущемуся почему–то сегодня с утра на стройке.

— Так выпить надо, — серьезно предложил Вовик. — Я сбегаю.

Инженер снял шлем, погладил лысину рукой.

— Я здешний, — сказал он, заводя руки за спину. Покашлял. — Земля у нас вытоптанная и соленая. Откуда соль? От слез да крови. Но — своя. После войны, когда тут в землянках жили, здесь, на Поповом поле — так у нас его кличут — одни рвы были. Теперь сеем. А вот и первый дом сложили. Комом он — первый потому что. На следующий год приедете, — он улыбнулся, — еще один поставите. И побежит улица к «морю». Мне, например, в этом доме жить и помирать, должно быть. Я бы как сказал: были бы стены, а крыша будет. Словом, спасибо, спасибо, ребята. Вот, значит, что. — Он подошел к крайним носилкам и взялся за их ручки. — Ну, мастер…

— Давай! — закричал Юра.

Бетон расползался, утекал в какие–то щели, и ребята, не жалея, бросали все новые и новые порции в возникающие водоворотики. Снизу, от бетономешалки, еле успевая наполнять носилки бетоном, Вадик видел, как отступают все дальше и дальше каменщики — единственные зрители. Вадик тоже бы поднялся наверх, но решил остаться: еще нужен был бетон, а сменить его было некому.

— «Сыпь в носилки больше!» — заорал на него Вовик, — Мои будут последними! Я этот дом начал, я его и кончу. — Он вприпрыжку побежал по ступенькам помоста. Его пара — комиссар — еле успевал за ним.

— Все! Коробка есть! — крикнул Юра. — Ура!

— Эх, комиссар! — вздохнул Автандил. — Я митинг за тебя делал!..

— Не могу говорить! — задыхался комиссар. — Лапу мою приложить дайте. Кто тут последний? — Ребята делали отпечатки рук на сыром бетоне, толклись на узкой площадке.

— Тебе место оставили, — успокоил его Юра. — И доктору. Идите! Доктор! На память руку приложите, ну, оттиск сделайте! Положено…

По узенькой лестнице Вадик поднялся к лазу на будущий чердак, осторожно приложил руку к плотному упругому бетону, нажал посильней, чтобы след был глубокий, не смазался. И увидел среди отпечатков рук след сапога.

— Это Кочетков, — глухо сказал Юра и вздохнул. — Жаль, все равно не успеем дом под ключ закончить.

— Каждый, значит, свой след оставил, кто что… — как будто спросил Сережа–комиссар и вдруг побежал вниз, и загремела бетономешалка.

— Зачем замес, комиссар? — удивился Автандил. — Все залили, хорошо залили!

— Берегись! — заорал комиссар Вовику. — Наверх давай. Посторонись! — скомандовал он Вадику и Юре и, покраснев от натуги, поднял и вывернул носилки с бетоном на гладкую разровненную поверхность. — Иди сюда, иди, Владимир Иванович! — Он за рукав подтащил к себе чего–то испугавшегося Вовика. — Разровняй бетон! Хорошо разровняй! Так, хорошо! На, замуруй ее. — Комиссар протянул Вовику его финку, — А теперь и руку приложи. А сверху я приложу. Так! И помни: чтобы взять ее обратно, ты наш дом сломать должен. — Комиссар говорил это в наступившей тишине, потому что все, оказывается, стояли рядом и слушали. И смотрели на Вовика.

Директор приехал через день, в обед. Вадик, прислонившись к холодной стенке будущего первого подъезда, то посасывая ноющий от ушиба палец, то затягиваясь сигаретой, отдыхал. Увидев директора, он свистнул, как его научил Вовик, уже освоенным сигналом оповещая отряд, и из ближайшей квартиры вышла Галя.

— Директор, — не отводя взгляда от него, шагающего под проливным серым дождем, предупредил всех Вадик.

Директор, не выдерживая напора дождя, последние метры пробежал, а под навесом, прежде чем войти в подъезд, отряхнул плащ. Пожимая Вадику руку, повернул его ладонь вверх, покачивая головой, потрогал уже твердые мозоли.

— Созывайте всех, доктор!

— Ходи все сюда! — закричал Вадик.

— Хреновое дело, ребята, — вытирая мокрое лицо, сказал директор, когда все собрались. В полумраке неотделанной комнаты его рубашка ярко белела. — Прогноз — хуже некуда. Я решил — заканчивайте сегодня же. — Останавливая поднятой рукой собравшегося возражать комиссара, добавил: — И не спорь, комиссар. Тот самый случай, когда надо жертвовать делом, но спасать людей. Посмотри на ребят!.. Сам как обструганный!.. Сколько уже заболело? — Вадик смолчал. В лагере, в медпункте, он изолировал трех простуженных, у Автандила опять был тяжелый бронхит. — Бухгалтерию я предупредил. Сегодня вечером подпишем последние наряды, и завтра расплачусь с вами. Доктор, машину сдайте сегодня. Все, ребята! — Он оглядел отряд. — Знаю, сделали все, что смогли. Поэтому приехал.

— А может?.. — сказал Юра.

— Шабаш, — махнул рукой комиссар. — Только домажем последнюю квартиру! Двое чистят инструменты и с доктором едут в гараж. В лагерь пойдем пешком. Вечером — банкет. Ну?.. Ребята?..

Все молчали, слышно было, как хлопают на ветру полосы рубероида.

— Что ж ты не скажешь: «Банкет — это хорошо»? — спросил директор Вовика.

— А что хорошего — девчонка остается здесь, а я уеду! — сердито ответил Вовик. Его припорошенное алебастром лицо было озабоченным и вдруг оживилось: — Кореши, где наш экс–командир? Уговор помнишь? — растолкав ребят, кинулся он к стоящему у стены Кочеткову. — Банка с тебя, доработал я испытательный срок! — Вовик засмеялся и до того заразительно, что и ребята стали посмеиваться. А Вадик заметил в его глазах слезы.

Втроем набросали в кузов инструменты, свалили кабель от бетономешалки; втиснулись в кабину, вытирая руками холодную воду с лиц. Знобило, поэтому Вадик сразу поехал — от мотора тянуло теплом, — и забыл оглянуться на дом.

Когда они, насквозь вымокшие, пешком вернулись в лагерь, из печи валил дым, в столовой была полная иллюминация, и наскочившая на него Оля, торопливо оглянувшись, чмокнула его в щеки, держа руки, перепачканные в тесте, на отлете.

— Пирог попробуем сладить, с яблоками, — сказала она счастливо. — Замерз? Переодевайся скорей, а все мокрое принеси на кухню, понял? Чего ты грустный такой, а, Вадя? Заболел? Устал?..

…Сухая штукатурка мигом обвалилась, стоило только раза четыре пнуть ногой в жидкую обрешетку — рухнули стены клетушки–медпункта. Переодетый в сухое, согретый обедом, Вадик отпаривал руки в тазу с горячей водой, наблюдая, как суетятся ребята посреди линейки вокруг разгоревшегося до неба жаркого костра, в который сыпали все ненужное, лишнее: июльское сено из подушек, прочитанные письма, бумагу, рваные майки и грязные штаны, сломанные расчески, сточенные зубные щетки…

Подпрыгивающее веселье, пробивающееся из ребят блеском глаз, робко–веселыми улыбками, бестолковым мотанием по избе, вдруг оказавшейся большой и уютной, запах одеколона, идущий от собственных гладко выбритых щек, — это веселье шатало Вадика из стороны в сторону, растягивало его рот в глуповатую улыбку. Зазвенела гитара Игорька, послышался голос Гали: «Мы встретились с тобой, душа была полна…»

Всяк нес на кухню свое — из заначек: великое богатство общей трапезы объединяло их на эту ночь. Приодетый Вовик приволок две авоськи, набитые бутылками, и, усевшись за стол, на бумажке подсчитывал расходы.

Со дна своего чудо–ящика, почти пустого, Вадик извлек двухлитровую едва початую бутыль со спиртом, отнес ее на кухню, но не поборол себя: оставил на донышке сколько–то граммов на всякий случай.

— Мало ли что случится… — объяснил он укоризненно покачивающей головой Оле. Она была уже переодета, чуть подкрасила губы, и розовая ленточка, стягивающая ее волосы, что–то ему напоминала. Он потрогал ленточку и вспомнил: первый медосмотр, свое профессиональное чванство — глупое время, давно прошло. Он опять прикоснулся к ленточке, закрыл глаза.

— Тесто осталось, — пожаловалась Оля, — Были б яйца — я бы еще пирог с яйцами испекла! Любишь пироги, Вадя?

Вадик улыбнулся ей, надел резиновые сапоги, облачился в дождевик и пошел по деревне. Он стучался во все дома подряд, обойдя только дом Глазовой, прощался и везде просил продать ему яйца. В кармане у него было только три рубля, а вернулся он с полной корзинкой.

— Шестьдесят пять! — сосчитав, ахнула Оля. — И пирог и завтрак! Вадька!..

— За ним не пропадешь, — рассудительно произнесла Таня. Она мыла рыбу в ведре, успевая следить за противнем с картошкой. А Моня в чистом колпаке и цветастом Олином фартуке озабоченно считал вилки.

…Были сказаны речи, были подняты тосты; от плиты, от жарких ламп, от лиц шел безумный жар, под окнами все еще горел костер; стоял гвалт, и Вадик, счастливо плавая в запахах, шумах, опьянел. Оля была рядом — кричала, пела и толкала его; он тыкался иногда лицом в ее плечо, протирая слезящиеся глаза, блаженно улыбался во все стороны и вдруг наткнулся на спокойный неприязненный взгляд.

Он уже почти всмотрелся в это отчужденное лицо, но Олина ручка быстренько повернула его голову в нужном направлении — к себе.

— Брось, Ольк! — как сквозь вату, услышал Вадик. — Упился он, не действенный и балабонить не может. Давай с тобой выпьем.

У самого лица Вадика протянулась рука с кружкой. Из–под обшлага отглаженной формы вылезали знакомые запонки в форме парашюта.

— Слышь, док! — Вадика толкнули в плечо. — Давай еще по одной? Выпьем за то, чтобы мне больше никогда не видеть твоей рожи. Выпьем?

Вадик отвернулся.

— А ты молодец, док, — надсаживался, перекрывая гомон, тенорок, — хорошо нами попользовался. Ценю в интеллигенте подход!

— Я тебе набью морду! — вставая, заорал Вадик и расправил плечи. — Хоть одно удовольствие я могу получить, в самом деле? — Он поймал в фокус лицо Кочеткова и мотнул головой на дверь. Но рядом возник Юра и поднялся Автандил. — Таких, как ты, бить надо!

— Проветри доктора. — Вадик услышал голос Сережи–комиссара, и Олина рука, цепко схватив за локоть, выдернула его из–за стола, и, ведомый ею, Вадик покорно зашагал к «морю».

— Какой гад! Зря я ему не врезал!.. Куда мы? Как ты видишь в этой тьме? — бормотал он по дороге. — Ни черта не видно! Ох, как я расклеился, Оленька!.. Ох!..

Она лила воду, почему–то пахнущую мокрым деревом, ему за шиворот, на горячий лоб.

— Я в порядке, — много раз лепетал он, но его не жалели, и постепенно стали различимы холод, редкие капли дождя, шум из столовой. — Все, — сказал он наконец, легко поворачивая голову. Олина рука поправила ему волосы, вытерла лицо. Он думал — они возвратятся в избу, к отряду, но она послала его за кожанкой.

— …Мы ведь никогда сюда не вернемся, понимаешь? — шептала она в нише, обнимая его за шею. — Уедем завтра, а здесь все останется и будет жить без нас, будто нас и не было никогда. Останется и эта вода, и дуб, и дом проживет больше, чем мы. Да, дом от нас здесь останется. Пойдем, я посмотрю на него.

По мокрой низкой траве, по скользкой земле, кружа между деревьями, роняющими тяжелые звучные капли, они неторопливо прошли, казалось, едва полпути, как вдруг очутились в поле, и дом, такой большой, крепкий, надвинулся на них. «Это мы его сделали», — прошептала Оля. Привыкнув к темноте, они разглядели оконные переплеты, прислоненную изнутри к окну доску.

— Жаль, что не достроили, — сказал Вадик. — Обидно, а?

Потом им обоим послышалось, что в доме кто–то разговаривает. Они на цыпочках подкрались к закрытой двери первого подъезда, прислушались. В доме кто–то ходил, громко и ритмично говорил, будто читал стихи. Замка на двери не было. Вадик сильно потянул ее на себя, что–то затрещало, и двери поддались.

— Эй!.. — крикнул Вадик, отстраняя Олю. — Кто тут? Дай фонарик, — попросил он Олю. Осторожно, не заходя в подъезд, он посветил на стены. И вдруг с площадки второго этажа раздался голос Вовика:

— Ну, ты меня напугал, доктор. — За Вовиком вышла высокая девушка из техникума. — Да заходите! — пригласил Вовик. — Мы тут себе квартирку приглядели. Мебели нет, а так — ничего.

В квартире на втором этаже посреди пола на расстеленной газете стояла початая бутылка вина, лежали бутерброды, горела свечка.

— Укрыться–то негде, — смиренно произнес Вовик. — Вот заняли…

— Правильно, молодцы, — сказала ему Оля. — Извините, что напугали. До свидания. — Она улыбнулась им и решительно повела оглядывающегося Вадика вниз. Они услышали, как Вовик закрыл за ними дверь.

— Пошли, выберем себе квартирку во втором подъезде? — предложил Вадик. — Там даже мусор вынесен. Как для себя старался.

Он знал, где лежит ключ, открыл заскрипевшие двери. Почему–то оставлять двери незапертыми показалось немыслимым, словно в собственной квартире. Пока он возился, заклинивая их, Оля вошла в квартиру на первом этаже, заглянула в комнаты.

— Иди сюда! — позвала она его из сгустившейся темноты. — Не споткнись, здесь вата накидана.

Она постелила на рулоны ваты кожанку, сидела, обхватив колени тонкими пальцами.

— Не холодно? — Вадик обнял ее, нашел губы и, едва дотронувшись до них, как будто обжегся. — Я хочу тебя давно спросить… Ты… — хотел он сказать какую–то глупость, но ее губы и затяжелевшие руки все вытеснили, все объяснили, все простили.

Утром, открывая двери, они увидели под высоким серым небом долгое поле, порыжевшую пшеницу, волнами покачивающуюся под ветром, чуть подсохшую после ночной непогоды землю, а ледяна» вода, которой они умывались, у берега была засыпана сорванными ночью с дуба листьями. Вода была тяжелой, тусклой — она уже задремывала, успокаивалась.

— Я ужасно страшная, да? — спросила Оля, и в ее голосе для него впервые зазвучало настоящее беспокойство за то, какой он видит ее сейчас. Кажется, ответ был у него на лице, потому что, обнимая его, повиснув на нем всей, оказалось, немалой тяжестью, безбоязненно–любовно заглядывая ему в глаза, она, он знал это наверное, была довольна ответом.

— Ты спал? — опять спросила она тихо, возвращая его к прошедшему, и Вадик догадался, что все, что он шептал ей на ярком, безоблачном рассвете, касаясь губами голого плеча, осталось для нее тайной. Он и рад был этому и сожалел, потому что понял: никогда, если они проживут хорошую, спокойную жизнь, в меру сладкую, в меру трудную, ему не найти, не собрать опять тех слов, которые сами по себе значат так мало, так обычны, а в эту ночь имели свое первоначальное значение. Легка была та его бессонная ночь.

— Ты чем–то огорчен!? — озаботилась она, и руки ее сбежали с его плеч. — Что–нибудь не так?

— Я ужасно люблю тебя, — сказал Вадик. — Я ни чего сейчас не чувствую, кроме этого. Я даже пошевелиться не хочу. Не отходи от меня сегодня, ладно? — попросил он жалобно. Она поняла. Сильно прижалась к нему, так, чтобы он усвоил, привык к ней и сохранил в себе память о ее теле.

До лагеря они дошли по берегу. Сонные ребята в мятой форме лениво плескались у воды. Кое–кто, уже окончательно проснувшийся, приветливо кивнул им.

Оля отправилась на кухню, а Вадик забрел в избу, сплошь уставленную раскладушками разыскал на стопе остатка пиршества и, стоя, съел кусок пирога; распробовал его и отправился на кухню запоздало говорить комплименты. Однако их приняли с удовольствием. «А из наших яблочек еще лучше получается», — вздохнула Оля.

В десять часов к избе подкатили директорский «газик» и грузовик, Из «газика» вышли директор и кассир, цепко державший под мышкой обыкновенный детский портфельчик. Все уставились на него. В столовой, оглядев в полной тишине сидящий отряд, директор сказал:

— Вот ваши деньги. Их не много. Кому–нибудь может показаться, что их совсем мало. Вы положили много сил, больше, чем хотелось бы, но не огорчайтесь: здесь вы за эти деньги заработали больше — вы получили право на наше уважение. Поэтому с чистой совестью и от всего сердца я говорю: приезжайте на будущий год!

Кассир, словно ожидавший этих слов, расстегнул портфель, вытащил из него длинную ведомость и счеты и, жестом пригласив к себе поближе комиссара, защелкал костяшками. Ребята тянули шеи. Наконец, когда комиссар и Юра расписались, кассир, ныряя рукой в портфель, выложил на стол четыре разноцветные обандероленные пачки и еще добавил несколько бумажек сверху. А потом насыпал горсткой серебро.

И тут почему–то все встали и, оглядываясь друг на друга, зааплодировали. Кассир поклонился, как актер, закончивший номер, — тогда отряд засмеялся.

Еще говорили комиссар и Юра. Потом директор пошел вдоль столов, пожимая каждому руку. «Оставьте адрес, доктор!» — попросил он Вадика. Потом грузили раскладушки, матрасы, потом, окружив «газик», проводили директора и остались одни.

— Десять тысяч четыреста сорок три рубля восемьдесят одна копейка, — объявил комиссар.

— У-у! — сказали ребята. — Моня, дели на… — и опять осеклись,

— На сколько? — спросил комиссар. — По правилам коммуны — на тридцать семь. Я и Элизабет включил. А Вовика?

— Конечно! — звонко крикнула Таня. — Что вы, жадные, что ли? — Она встала и, ища поддержки, поворачивала голову вправо, влево, улыбка была у нее веселая.

— Я скажу! — поднялся Автандил. — И не только я так думаю — надо и доктора считать. Он нас лечил, за гигиеной следил, рыбой кормил — все хорошо! — Автандил замахал руками, успокаивая зашумевших ребят. — Но еще и на машине работал. Не было бы машины и шофера — что бы мы сделали, генацвале? Он с нами дом строил!

— Доктор в коммуне не состоит! — резко сказал Кочетков. — А дом сделали бы все равно. Так что эти твои «если бы да кабы «…

— А вся жизнь на этом «если» держится, — с вызовом бросил Сережа–комиссар. — Если б мы поняли с самого начала, что не ты, а мы сами отвечаем за все… Если б знали, что с нас, а не с тебя последний спрос… Во — сколько «если»! А насчет предложения Автандила.

— Ребята! — Вадик, чувствуя, как он свекольно краснеет, встал и повернулся к отряду лицом. — Ребята, не надо. Спасибо. Вы же меня кормили…

— Голосуй! — крикнул Вовик. — Я — «за»! — Он вытянут руку, стал толкать соседей. — Не слушай его! Голосуй!

— Не голосуйте, — тихо проговорил Вадик и увидел, как нерешительно опускаются уж было взметнувшиеся руки, и испытал при этом какое–то сложное чувство — в нем были и обида и облегчение… И хотелось посмотреть на Олю. А она сидела отчужденно, наклонив голову. — Спасибо, ребята! Не могу… Не надо.

— Так как — голосовать или нет? — озадаченно спросил Сережа у отряда.

— Самоотвод! — хохотнул Игорек. — Доктора интеллигентность заела. Эх, мать честная!.. Не перевелись еще порядочные люди! Учитесь, дети! Аплодисменты! — Он захлопал.

Вадик сел на скамейку, зная, что на него все смотрят и что он красный до корней волос, и стыдился поднять глаза.

— Есть предложение принять самоотвод, — вдруг громко с места сказала Оля. И тут же Вадик ощутил, как она тронула его руку горячей ладонью, подвинулась к нему. А Игорек рассмеялся во весь голос.

— Браво! — крикнул он.

— Так на сколько делить? — растерялся Сережа. — На тридцать восемь? — Он выждал, потом негромко спросил: — Кто «за»? Погодите, не опускайте — не сосчитал.

— Стой! — раздался вдруг голос Кочеткова, и он поднялся из–за стола, выпрямился, оглядел ребят. — Тихо, дайте сказать. Отказываюсь я от своей доли, — прокашлявшись, объявил он. — Официально, ясно? В общем, компенсирую, чем могу, что плохо заработали. — И сел, бледный, осунувшийся на глазах, опустил голову.

Игорек присвистнул и отложил в сторону гитару, и ноющий звук зацепленной струны повис в оторопелой тишине. Комиссар начал багроветь,

— Ишь ты! — встав, сказала Оля. — Он не за деньги работал! За идею! Вот оно как! За какую ж ты такую идею, Кочетков, работал, что тебе деньги совестно взять, а? Скажи давай! Может, мы все за такую идею от денег откажемся. Мы ведь ему как каменщику платим, а не как командиру, верно? — спросила она ребят. — Голосуем тридцать восемь частей, коммуну! — объявила она. — Кто «за»? — И высоко подняла руку.

Медленно, неохотно поднимались руки, ребята не смотрели друг на друга. Вадик долго колебался и все–таки проголосовал «за» — последним, под Олиным взглядом. И в напряженной тишине Сережа–комиссар объявил, отдуваясь:

— Двадцать «за» — простое большинство. Ну, Моня, дели!..

И Моня, сощурившись на окно, выдал цифру до сотых.

— Кто последний? — завопил Вовик и не двинулся с места. Первым к столу подошел бывший завхоз Витя.

Фальшиво–весело подмигнув Оле и подтолкнув ее в очередь, выстроившуюся к Сереже, Вадик торопливо вышел из столовой. Остановился неподалеку от двери, услышал Сережин голос: «Поздравляю! Получи свои кровные. Распишись. Ну, давай лапу!», — потом возглас Вовика: «Маленьким — без очереди!»

На пустой линейке трещал туго натянутый ветром, еще не спущенный вымпел отряда. Флагшток дрожал, как у судна на ходу.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… — пропел за спиной у Вадика Игорек. В руке у него были зажаты деньги. — Слушай, человек в белом халате! Какая принципиальная у тебя девочка!.. — Он весь затрясся от смеха. — При случае и необходимости она тебя и под суд отдаст!.. Ну–ну, охолони! — И, смерив Вадика взглядом с головы до ног, Игорек удалился в избу. А Вадик — от греха — пошел на обрыв.

Быть может, через минуту — он едва успел напоследок оглядеть привычный пейзаж с водой, с хищно кидающимися на гребешки волн чайками и чуть проглядывающим на горизонте противоположным берегом, — услышал торопливые шаги, обернулся, и плачущая Оля кинулась ему на шею.

— Что ты? Что ты? — спрашивал Вадик, отводя ее мокрое от слез лицо. Но она плакала, закрывая глаза руками. — Что случилось?

— Дура я, дура! — проговорила наконец Оля. — Если б я не выступила… Но ведь это нечестно было бы, Вадя?! А получается, будто я с Кочетковым заодно. Ты пойми — не так это! Не предала тебя я…

— Все нормально, — бормотал Вадик, гладя ее по голове, по мокрым щекам. — Все нормально.

Оля заглянула ему в глаза, словно удостоверяясь в его искренности, и с силой сказала:

— Сейчас самое трудное между нами было, Вадик, — И приникла к нему, тесно прижимаясь всем телом, не обращая внимания на деликатные покашливания ребят, спускающихся к воде мимо них. — Если это перевалим…

— Перевалим… — вяло отозвался Вадик. — Я тебя понимаю…

— Вот, возьми. — Резко отстранившись, Оля вдруг сунула ему в карман куртки аккуратную пачечку денег. — Твои!

— Ты что? Зачем? Да не возьму я!.. — засопротивлялся Вадик и вдруг, по выражению Олиных глаз поняв, что это ее деньги, больно схватил ее за руку. — Ты что?!

— А у кого возьмешь? — Оля вырывалась. — Или от каждого по бумажке?

— Да ты что?! — заорал Вадик взбешенно. — Я же сам отказывался! Не нужны мне эти деньги!.. — Он почти оттолкнул Олю от себя.

— Вот теперь вижу — действительно не нужны, А то мне показалось… — сказала Оля, и укоризна в ее тоне пронзила Вадика.

— Креститься надо, когда кажется! — запальчиво начал он и, глубоко вздохнув, признался: — Перевалили.

И тогда Оля, властно притянув его к себе, поцеловала.

Потом аккуратно сложила бумажки одну к одной, перегнула и, чуть отвернувшись от Вадика, приподняв плечо, спрятала их.

Никого не стесняясь, они спустились, держась за руки, к воде, походили по берегу, зашли попрощаться с дядей Сашей — и не застали его — и вдруг вспомнили, что еще не простились с нишей: их исповедальней и приютом. Они побежали туда, но уже сигналил прибывший автобус и орали ребята: не успели.

— Ну и ладно, — тихо сказала Оля. Перевела дыхание. — Ладно.

А потом была дорога через деревню, мимо домиков, в которых жили все знакомые Вадику люди, и они стояли у калиток и махали руками, и был дядя Саша с мешком вяленой рыбы, нагнавший автобус на самосвале, и электричка, заполненная какими–то странными, диковато пялящимися на отряд то ли дачниками, то ли прокисшими в своих заботах горожанами; и, наконец, вокзал, торопливое в своей неожиданности прощание навсегда, подначки, похлопывания и ни к чему не обязывающие обещания, и удивительное чувство отчужденности в своем родном городе.

И вот он стоит, вертя головой, на площади, а рядом с ним продрогшая на ветру женщина, его женщина, которую он везет к себе домой. И она смотрит на него и ждет: ну что скажет этот тип, который, кажется, теперь берет все на себя…

— Пошли, — сказал Вадик. — Эти такси!.. На метро быстрей доберемся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Осень

— Что так рано? — удивилась мама, когда Вадик выскочил из ванной, на ходу вытираясь полотенцем. — Завтрака еще нет, детка. Ты спешишь? — Она была в халате, непричесанная,

— Сделай яичницу, пожалуйста, — пробурчал невыспавшийся Вадик, плюхаясь на табуретку у окна — место отца.

— Это я мигом. Опять поздно лег?

Мимо кухни по коридору в веселенькой пижаме с оборочками, как сомнамбула, вытянув перед собой руки, босиком прошлепала Машка. В ванной она сильно пустила воду и, наверное, залезла под струю: послышались стоны, охи и как будто бы даже плач — обычный утренний спектакль.

— Дураки вы у меня, — с любовью сказала мама, — Рано вставать — долго жить, говорят, врачи так считают. — Она с улыбкой покосилась на задремавшего, привалясь к стене, Вадика.

Уже трещало масло на сковородке, уже запахло кофе, и солнце доползло до окна — надо было начинать новый день.

— Они, коновалы, всегда придумают что–нибудь противное, — отозвался Вадик, потягиваясь, — Душ холодный по–ихнему тоже полезен,

Он успел украсть из маминой пачки сигарету и теперь отводил маме глаза. В ванной запела Машка.

— Ты поздно сегодня? — спросила мама, провожая Вадика до двери. — Позвони, если задержишься.

На улице, холодной и солнечной, ветер лохматил волосы и дергал плащ за полы, Сигарета погасла, а прикуривать на ходу было некогда.

Через сорок минут, вполне проснувшийся, он стоял у закрытых дверей терапевтического отделения и настойчиво нажимал на кнопку звонка. Шум и гвалт в отделении уже набрали свою обычную силу — детки встали и начали резвиться, — и его звонок не слышали, как обычно.

Вадик прошел по коридору отделения, где взглядом, где вмешиваясь, останавливал шалунов, в ординаторской взял кипу «историй болезни» своих мальчишек, достал из стола фонендоскоп и тонометр.

— Эй, мужики, в палату! — крикнул он в коридоре и, не дожидаясь, пока все его подопечные улягутся на своих постелях, начал обход.

— Ну, как сегодня дела, Мишаня? — спросил он толстого, коротко подстриженного десятилетнего тихоню.

— Сегодня дела хорошие, — неторопливо ответил Мишаня, с трудом задирая на громадном животе майку. — Сегодня мочи тысяча сто миллилитров.

— Это ты, брат, молодец, — похвалил Вадик, ощупывая его с ног до головы. — А бока не болели?

— Дядя! — нежным звенящим голоском сказал трехлетний Ванечка. — Мама придет?

— Завтра, завтра придет, — погладил его головенку Вадик.

— Ты меня домой пустишь? — со слезами уже спросил Ванечка. — Дядя, я домой хочу!..

Он заплакал, как и каждое утро вот уже четвертую неделю, с того дня, когда счастливый и веселый Вадик пришел на кафедру, чтобы отметиться перед отпуском, попасться на глаза доценту — деликатно напомнить о себе, — а был тут же направлен в это отделение. «На две–три недельки, — пообещал ему доцент Кит. — А уж потом и отдохнете. Куда–нибудь едете?» Вадик промямлил в ответ что–то неопределенное. «Вот и хорошо. Так что приступайте прямо сейчас!» И халат Вадику нашелся и фонендоскоп; вручили кучу «историй болезни», показали две палаты, и он включился в работу, да с непривычки закопался и, как ни спешил, а опоздал к Оле на свидание. Прибежал, запыхавшись, без цветов и ждал выговора; сразу же рассказал об отсрочке отпуска и думал, что тут–то все и решится — ведь ему не придется уезжать куда–то на юг, и ее отговорки и откладывание главного разговора с родителями кончились, — а Оля обрадовалась почему–то.

— Все равно, значит, кому–то из нас уезжать, — сказала она торопливо, делая вид, что рассматривает памятник. — Выходит, мне: вот, в общежитии письмо лежало. Мама пишет — приезжай, помоги убрать картошку, — Она показала Вадику измятое письмо. — Поеду я, хорошо? К двадцать пятому вернусь, на экзамен. Ну, улыбнись, Вадя!

— …В двенадцать, двадцать пятого, на Комсомольской, у остановки такси! — десять раз он прошептал ей в ухо за, полночь у самых дверей общежития, которые вот–вот должны были закрыть подглядывающие за ними дежурные, и даже подтолкнул ее, не торопящуюся уйти. Что–то было в ее последней улыбке со слезами такое, что до сих пор тревожило…

… — Ложись на кроватку, — сказал Вадик Ванечке. — Сейчас я тебя полечу…

— И домой пустишь?

В коридоре загремел голос заведующей отделением Майи Константиновны. Сестра тихо оправдывалась.

— А это меня не интересует! — отрезала Майя Константиновна и заглянула в палату. — Доктор Андреев! Вы уже в отделении, а не видите, какая грязь! На вашем месте я бы не вошла в палату, пока ее не привели в надлежащий вид. Что вы так рано? — почти не меняя тона, спросила она. — Опять в двенадцать часов отпроситесь в лабораторию? Не пущу. Ну, как у нас дела? — Улыбаясь, она присела на кровать к Мишане, потрепала его за ухо. Ее смуглая рука только подчеркивала молочную бледность Мишаниной кожи. — Нет последнего анализа? — Она посмотрела на Вадика. — Такая куча народу в этой вашей лаборатории, а анализы приходят с пятого на десятое! Вы–то что там делаете?.. Ах, экспериментальная методика! Нам–то она пригодится?.. Когда вы в отпуск идете? — не дождавшись ответа, спросила Майя Константиновна. — Потом в отделение вернетесь? Или, может быть, в лабораторию, подальше от ребятишек? К экспериментам?

Вадик не стерпел насмешки и вежливо сказал:

— Если вы не возражаете, я бы вернулся в отделение.

— Я‑то не возражаю, — засмеялась неожиданно звонко Майя Константиновна. — Да захотите ли вы? Я ведь вас сознательно гоняю, любимчика кафедры, надежду шефа.

— Я не любимчик.

— Любимчик! Ну, да ведь не в этом дело. — Она тронула Вадика за плечо. — Мне жаль, что такие славные ребята прячутся в лабораториях от наших простых жизненных проблем. Своего голоса не будет. Ну, ладно. В «историях» все в порядке? — Майя Константиновна подозрительно посмотрела на Вадика. — После двух покажете мне.

Ровно в два часа Вадик сел рядом с ней, и они медленно пролистали всю «историю болезни» Мишани, от корки до корки. Майя Константиновна вела Вадика — он сам это чувствовал, — как водят маленького через широкую улицу, за ручку, где бегом, где неторопливо, объясняя и про красный свет и про далекого невидимого отсюда регулировщика, и успевала отвечать на, должно быть, детские вопросы. К тому времени, когда Вадик под четкую диктовку занес в «историю» консультацию Майи Константиновны, он был выжат, болела от голода голова, и очень хотелось закурить.

— Ну, вот. — Майя Константиновна подписалась. — А где это вы прочитали про селективную потерю белка? — Они поговорили на эту тему и еще на другие, слегка тестируя, экзаменуя друг друга. Потом Майя Константиновна встала, одернула халат, сняла свою шапочку, как тяжелая корона возлежавшую у нее на голове, поправила волосы и снова надела ее. — Это вы прислали нам девочку из области? — неожиданно спросила она. — На всякий случай или диагноз предположили?

— Предположил. А что, ошибся?

— Идите в буфет, поешьте, — ворчливо сказала Майя Константиновна. — А то за последнее время вы у нас совсем исхудали. Мамочка наверно, в ужасе? И поминает меня недобрым словом?

— Я лучше покурю, — улыбаясь, Вадик полез за сигаретами.

— Не сметь курить! — прикрикнула Майя Константиновна. — А еще педиатр!.. От вас же табачищем нести будет! Марш, вон из отделения, курилка! — Вадик покорно вздохнул и начал снимать халат, а Майя Константиновна не торопилась уйти — расставила по местам стулья, отодвинула с края стола телефон. Потом, обернувшись к Вадику, спросила: — Есть куда поехать отдохнуть? Я сообразила — вам ведь сейчас еще только последние каникулы отгуливать? Отдыхайте на всю катушку — потом будут только отпуска от работы — это совсем не то! Дать адресок в Гаграх? «О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!» — Она подмигнула.

— Дать. Спасибо, — отозвался Вадик. — Обсудим адресок.

Майя Константиновна вдруг хитро и понимающе улыбнулась:

— Ну, идите, обсуждайте. А завтра не опаздывайте. Не забыли? Завтра «сведения» даете родителям. Посмотрим, как справитесь с этим во второй раз… — Легко подталкивая Вадика в спину, она выпроводила его в тихий послеобеденный коридор.

«Что сейчас Оля делает?» — подумал Вадик, идя по лестнице. Оставалось подождать только два дня — и все случится так, как он хочет. Когда очень хочешь, все получается, знал Вадик.

«Вадик! — не отступив от края тетрадного листка, начала письмо Оля. — Мы должны послезавтра встретиться, но свидание у нас не получится. Не в Москве я, как видишь, а дома…»

Она посмотрела на Витькину макушку, склонившуюся напротив над таким же листочком в клеточку. Витька старательно выводил дроби.

— Опять на чердак лазил? Вся маковка в пыли, — выговорила ему Оля. Витька, не отрываясь от задачки, поскреб затылок, делая вид, что очень озабочен знаменателем. — Эх, Витька! Ослушаешься опять — попадет тебе!

— От тебя? — Он нахально разулыбался. Оля ловко и звонко щелкнула его по лбу.

— Дура московская! — завопил Витька, отскакивая к двери. — Выучилась драться!

— Не балуйся, — сказала Оля материным голосом. — Садись–ка, занимайся!

Витька вернулся к столу и вроде бы опять занялся задачей, не любопытствуя Олиным делом, но был ох, как глазаст.

«Рассказывать по порядку все, что было, — долго, да и незачем… — Оля перечитала и зачеркнула написанное. — Словом, на экзамен я не поехала, и из института меня, наверное, уже отчислили». Она опять перечитала все письмо, но оно ей не понравилось — в нем звучало что–то жалостное, — и опять все зачеркнула.

Витька захлопнул тетрадку, навинтил на ручку колпачок и засунул все свое хозяйство в мятый черный портфельчик. Озабоченный чем–то новым, он вдруг смачно плюнул на пол.

— Это что такое! — Оля перегнулась через стол и шлепнула его по губам. — Ну–ка, вытри, бандит! Ишь, чему научился!

Витька понуро слез со стула, вытер ладошкой плевок и, отвернувшись от Оли, потащил за ручку портфель со стола.

— Руку помой, мусорщик, человек ведь ты. — Витька загремел на кухне сосулькой умывальника, а Оля написала: «Устроилась работать в ночь, для дома очень удобно. Братишки весь день на глазах, и матери, она говорит, большая помощь. Жаль, что так получилось, но другого выхода просто нет…» — Она отложила ручку, прочла все с самого начала. Попробовала, что получится, если дописать: «Я все помню», — а потом вычеркнула и это.

Она решительно сложила листочек пополам и сунула его под скатерть по стародавней детской привычке, когда еще она целый год переписывалась с ровесницей из Ленинграда. Та в девятом классе вдруг перестала отвечать ей, а Оля все писала и писала, почти целую четверть раз в неделю, рассказывала то, что раньше той девочке было интересно — и про снег в лесу и про теленочка, который уже пробовал бодаться. Письма, правда, раз от раза становились все короче и фальшивее. А в десятом классе, доросши до какого–то порожка, она все поняла про ту девочку — девочка выросла.

Сейчас пора было идти на работу — разносить дневную почту.

На терраске она оделась, еще раз с порога оглядела комнату и закрыла дверь на замок.

А Витька, нагулявшись и подгадав к приходу матери домой, вкусно пообедал и, сев на диван, в сотый раз начал листать принесенный Олей журнал «Советский экран». Пока мать, напевая — она теперь была много веселей, чем до Олиного приезда, — топталась в кухне, Витька время от времени посматривал на заломленный угол жестко накрахмаленной скатерти. Улучив минутку, исследовал причину беспорядка. Он оставил письмо на месте, здраво рассудив, что до вечера, до Олиного дежурства, оно здесь и пребудет и что–нибудь да придумается. И тут мать вышла из кухни, оправила волосы перед зеркалом, губы покрасила — собралась куда–то.

— Сынок, — сказала она. — Ты просто так не убегай, дом замкни. Хочешь, воды натаскай. Я скоро!

Оставшись один, Витька, насупливаясь и мелко, как семечную шелуху, сплевывая, кое–как разобрался в черновике Олиного письма и очень разозлился: мало того, что Ольга в Москву не ехала (из подслушанных ночных шепотных разговоров Оли с матерью Витька понял, что учиться Ольге дальше неохота, но есть дело — надо в Москву съездить, а мамка сказала: «Денег нет, жалко их; все, что привезла, спасибо, на вас пойдет; напиши, раз такая надобность, письмо крепче разговора»), так еще, выходит, в письме она ни слова за брата не замолвит; пишет тому парню, у которого жила два дня, набрала там всяческих марок и атласов, а теперь жилится попросить еще хоть немного!..

Озабоченный Витька натаскал полный чугун воды и залез на чердак, где прятал в сундуке свои наиважнейшие сокровища. Поглядев на них, он отложил решение на вечер — живший в Витьке голосок нашептывал: обожди! обожди!

Оля ужинала тут же, у коммутатора, не сняв наушники, и время от времени поглядывала на лампочки–индикаторы. Мать, соблюдая все инструкции, чинно сидела за барьером, в зале, подальше от злого старика Миловидова — он ждал разговора с Москвой.

— Опусти в ящик, — попросила Оля мать, передавая ей через барьер вместе с пустой миской запечатанное письмо. Мать машинально поскребла ногтем заклеенный клапан конверта и согласно кивнула головой. На освещенном крыльце, приблизив конверт к глазам, она прочитала московский адрес и, минуя одиноко висящий почтовый ящик, прямехонько отправилась домой.

Витька сидел на диване, рассматривая абажур. По позе и хитрой рожице мать поняла, что он опять отрешается. Абрикосовый свет абажура слепил ему глаза, и в них плавали разноцветные пятна, как на глянцевых листах атласов, которые он подолгу рассматривал на чердаке, то подставляя их под прямой свет солнца, то пряча в тень, отчего плоскость приобретала глубину и горы и моря становились объемными.

Способ извлечь Витьку из мечтательности был открыт еще отцом — мать несколько раз включила и выключила свет. Витька с недовольным лицом завозился на диване.

— Свет жжешь попусту, — попрекнула его мать в тысячный раз. — Ах, ты господи! — сказала она, примериваясь, как бы поаккуратнее слукавить. — Хоть бы посуду прибрал, что ли? В отца растешь, шут гороховый!

Витька щурился, подслеповато рассматривал ее, а уже соображал, что мать шумит по–пустому и задумала созоровать. Он пошел на кухню, налил теплой воды в таз и, одной рукой болтая тарелки, чтобы они погромче звенели, вытянул шею в дверь — подсмотреть, чего мать затевает. А она, сидя к нему боком, неумело пыталась расклеить конверт. У Витьки даже нос сморщился от удовольствия.

— Сынок! — веселым голосом позвала его мать. — Пойди–ка сюда! Ты ж мастак марки отлеплять, — заговорщицки сказала она. — Разлепи аккуратно конвертик. — И взглянула на него с сердцем.

Опытным взглядом перлюстратора мельком осмотрев конверт, Витька оценил сложность работы и велел:

— Взгрей чайник!

Через десять минут он вынес матери в комнату листочек, исписанный наполовину, а сам бросился обратно на кухню, прихватив портфель. Мать кликнула его в комнату, когда он закончил свою секретную и спешную работу. Она сидела, уронив руку с письмом на колени, и лицо у нее было спокойное,

— Сынок, мать про своих детей все должна знать. Таиться от нее не надо. А Оле про это мы не скажем. Не выдашь? — спросила она. — На, залепи и сбегай опусти в ящик. Да палку возьми, опять собаки стаей бегают.

В сенях Витька вложил в конверт еще один, свой листочек.

Старик Миловидов дождался связи с Москвой в одиннадцатом часу. И, хотя платил он за десять минут, хватило бы ему и двух,

— Але! Але! Москва! — сначала надсаживался он, хотя сигнал был отличный — с параллельной трубки Оля хорошо слышала голос москвича. — Сашу мне позовите, — рыдающим голосом требовал Миловидов,

— Слушаю, слушаю, кто говорит? — волновался москвич.

— Это папа твой говорит, сукин ты сын, — тем же голосом, каким он всегда начинал скандал, сказал Миловидов.

— Папа, папа, что случилось?

— Помираю я, Сашка, а ты хоть бы приехал, глаза мне закрыл!

— Папа, что случилось? Почему ты не отвечаешь на письма?

— У других людей дети как дети, а у меня не родной. И пока не приедешь, слова тебе не отвечу! — Старик Миловидов сначала грохнул трубкой, потом дверью кабины и уж очень сильно засовом у входной двери.

— Алло, алло! — взывал москвич.

— Он бросил трубку, — отозвалась Оля. — И ушел. У вас еще семь минут.

— Он что, совсем разболелся? — Оля промолчала. — Чудит? — осторожно произнес москвич. И, не дожидаясь ответа, отсоединился.

Связь была не на автомате, и Москва честно держала оплаченное время. Оля повторила «отбой» два раза, прежде чем в наушниках пискнуло и далекий нетерпеливый голос московской телефонистки резко спросил: «Нечетко? Будете говорить? Какой номер, повторите!» И, решившись, Оля набрала номер. На четвертом вызове трубку сняли, и донесся неторопливый нежный женский голос (кто, Маша?): — Вас слушают!

— Вадика, пожалуйста.

— А его нет дома. Он будет попозже. Что–нибудь передать?

Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:

— Это междугородная? — И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны. — Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?

— Я ему послала письмо…

— Олечка, откуда вы говорите? — Пискнул сигнал: осталась одна минута,

— Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала…

— У вас что–нибудь случилось дома? — Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно. — Что–нибудь случилось, Оля?

— Нет, — сказала Оля. — Извините. — И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по–летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. «Завтра–послезавтра, — подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо, — тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет».

Она вздохнула, припоминая последний — из двух их общих — день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль, — и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что–то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет — чего она там не видела? — и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: «Ну?» — и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть–чуть подкрашенная она обращает на себя внимание — потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.

Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.

Вадик сидел напротив, очень красивый а сером костюме, очень тихий и простой, и Оля были благодарна ему за это. Ей не хотелось есть или пить; ей нравилось сидеть вот так вдвоем — красиво одетыми, неторопливыми и молчать. Но подлетел с холодным лицом официант, и Вадик не взял у него карту, очень просто сказал: «Мы хотим вкусно пообедать. Надеемся на вас». И официант, который до этого куда–то торопился, вдруг улыбнулся по–человечески и кивнул. А потом был все время и рядом и вдали, подходил как раз вовремя, менял тарелки.

Они что–то странное и очень вкусное ели, что–то пили, не пьянея, танцевали и почти не разговаривали — Оле хватало его улыбки, тепла от его ладоней, нечаянных столкновений коленей.

Она отказалась от такси, и они попали под дождь, и она заставила Вадика, словно бы пережидая ливень, постоять в подъезде какого–то дома. Он все спрашивал: «Ну почему ты не хочешь, чтобы я сказал маме? Почему? Я больше не могу, — шептал он ей в ухо. — Олька, ты меня мучаешь, мучительница! Ну почему ты не разрешаешь мне на тебе жениться, а? Отвечай!» Она позволяла ему целовать себя, потрескивало платье под плащом. И если б можно было, она бы не уходила из этого подъезда до утра, но уже темнело и заспешили люди домой; и она увела Вадика на улицу, они сели в троллейбус и поехали к нему домой. А дома она переоделась и вышла к Вадику, обидчиво сидевшему в кресле с грустным и недовольным лицом, так и не показав ему Машину записочку, которую нашла в своих вещах: «Заеду за мамой, пойдем по магазинам. Вернемся после десяти. Я твой друг».

Не позволила ни себе, ни ему ничего в этом доме, как будто чувствовала постоянное незримое присутствие Натальи Владимировны, как чувствовала это накануне. И была готова сказать Вадику: «Поедем к дяде Саше, отдохни там! Я все сделаю, чтобы ты отдохнул! А институт — шут с ним, мне все равно». И заехав назавтра в общежитие и прочитав мамино письмо, обрадовалась: издали все видать, большое — большим, малое — малым. А ему переносили отпуск. «Судьба!» — думала Оля.

Теперь она знала, что до сих пор все было правильно — все решала сама, не давала никому победить себя, — но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна, — шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.

Институт сразу не понравился ей. И сейчас возвращаться туда, зная, что предстоят четыре года скучной, не по сердцу учебы, жизнь в общежитии, из–за которой весной и наваливалась на нее страшная тоска, опускались руки и не было сил взяться за учебники, которая приглушала вещий голос сердца, подсказывавшего не слушать подружку Светку и не ходить с ней и Кочетковым на вечеринки а компании нагловатых старшекурсников или настойчивого Игорька, где она испытывала потрясающей силы отвращение к слепым лицам, похотливым рукам и бесстыдству пьяных откровений, — не могла.

А в отряде… Сначала просто утихла неосознанная тоска по простору, неразобщенности воды, земли и неба; была, оказывается, еще и томившая ее жажда заботиться о ком–то — она с радостью работала на кухне первое время, но когда Кочетков предупредил, что подмены не будет — доктор, эта цаца, не разрешает ей уйти на стройку, к живому делу, — она опять ощутила в себе надорванность, усталость, опять замыкался круг тоски, неустроенности и непредназначенности; но перед глазами все время маячил этот странный москвич, едва не исправивший своей властью ошибку с институтом тем, что мог и хотел отправить ее домой и…

Здесь она запнулась. То, что у нее произошло с Ведиком, никогда не могло случиться, будь он другим, обыкновенным парнем, с длинными руками, колючими губами и без капли другого интереса. Она и заплакала тогда, прочитав мамино письмо, поняв, что полюбила и утратила страх, природную свою защиту. Она не жалела о происшедшем, но и не забывала о нем и, вернувшись сюда, в родной дом, и внеся в него свою силу, видя, как выправился он, как распрямилась мать, уже начавшая шутить, не могла она и признать другого — не полным оказалось ее счастье здесь. Она думала, подъезжая к дому: «Обласкаю их, подмогну, а потом и уговорю маму насчет института, пообещаю другой институт найти, по сердцу, выучусь на инженера», — и это в первый же день обернулось против нее — обидной легкостью, облегчением, с которым мать согласилась: «И бог с ним, оставайся, дочка, парней поднимать будем». И заторопилась уйти от разговора, устроить ее на работу и напоминать про Колю — был такой. Поэтому еще трудней оказалось рассказать ей про Вадика — не все, конечно, а главное: про то, как спокойно и хорошо, как интересно, если он рядом. Мать выслушала и даже поплакала заодно с ней, когда Оля сорвалась, но — не поняла? — в расспросы не пустилась, обрадовалась, когда Оля вдруг замолчала. А подружки, те особенно, что вышли замуж, усмехались все чему–то; другие бегали по танцам, устраивались работать, лишь бы от дома подальше, и все разговоры с ними кончались темой замужества. Одна говорила про другую, со смехом выдавались чужие тайны, ужасные — не дай бог, кто узнает! — секреты. И это была теперь ее жизнь?! «Как я изменилась!» — пугалась Оля.

Она ехала поступать в институт в Москву на свой страх и риск, твердо зная, что вернется сюда инженером и устроит свою жизнь лучше, чем у матери с отцом, но такую же богатую детьми, хлопотами и домашней радостью, и расчетливо присматривалась к Коле — он уходил в армию шумливым парнем, про которого она наперед знала, что он и выпить любить будет и обидеть сможет, да только навсегда при ней останется, — сам об этом говорил, и Оля знала, что это так, — да как мало этого оказалось! Все изменилось лишь в отряде: там она впервые почувствовала себя в чем–то незаменимой, когда Кочетков сказал: «А кто лучше тебя обед сготовит? Смотри, как все жрут — за ушами трещит! Не знаю, то ли будет, если Галька с Лизкой вас заменят. Тут твоя стройка», И она сама тогда сказала Тане, мучающейся болями в пояснице, что их работа на дом — здесь, на кухне. И они договорились не жаловаться Вадику.

Она вспомнила сейчас о своем письме ему — плохое, нечестное письмо получилось, — и решила утром взять его из ящика обратно и написать новое и в нем сказать то, что он не знает: и о Тане, у которой вечером от тяжелой работы немели ноги, и о Вовике, который однажды вдруг спросил ее совета, как ему быть с девчонкой («Влюблена она в меня, понял? А я люблю ее. Вот такая разница, секешь? А тронуть ее страшно, поломается девчонка! Что делать?» «Жди», — ответила она тогда Вовику, Он помялся, не решаясь спросить, и все–таки не спросил. «И я жду, — сама сказала ему Оля. — Ну, иди, а то заметят, что ты серьезно разговариваешь»), и о Вале Кочеткове, который из месяца в месяц, пока набирался отряд, твердил: нужно дисциплина, железная дисциплина, тогда все будет в порядке, тогда все сделаем, только тогда все и делается, когда дисциплина! — и оказалось: этого так мало! И еще ей хотелось объяснить Вадику в письме, что сейчас ее долг перед матерью и братишками выше ее долга перед ним. «А почему? — спросила она себя. — Да потому что жизнь — борьба», — вот так просто ответила она себе. Жизнь — борьба, и ты отстаиваешь свое право прожить ее так, как ты задумал, и, получается, каждый день надо обороняться от соблазнов и искушений других, не своих путей. И матери надо бороться сейчас за троих, потому что отец и за себя–то постоять не может. Другое дело — совсем освободить ее от заботы о насущном для себя. И самый простой способ — выйти замуж за Колю, ведь Вадик так далеко и ничего этого не знает. «Что же мне делать? — думала она, — Какое письмо вместит это? И не найду я слова для него. Ах, если б Вадик был рядом, я рассказала бы ему и о Тане, и о Вовике то, что он не знает про них, и о Ведьме, с узелком ее грехов, черного… О ее конечной вере в чью–то доброту…»

Затворила двери почтового отделения, наложила тяжелый засов, достала из тумбочки канцелярского стола подушку и настроилась подремать до утра — нежного, розово–мглистого, тихо начинающегося у самой земли. Но в час ночи под окнами кто–то начал ходить, трещать в кустах ветками. Оля громко крикнула: «Вот я вас, полуношники!» — и долго улыбалась, вспоминая чай с вяленой рыбой. Потом кто–то негромко и настойчиво начал стучать в двери.

— Кто там? — строго спросила Оля.

— Открой, свои, — раздался знакомый голос, и, помедлив, Оля скинула засов.

— Здорово! — сказал Коля и улыбнулся, и опять у него на щеках появились ямочки, будто и армии за ним не было и двух лет не прошло.

— Здравствуй. — Оля подала ему руку.

— И только–то? — Коля потряс ее руку, удержал и потом, напряженно улыбаясь, несильно потянул к себе. Оля выдернула свою руку. — Значит, так? А, Оля–доля моя? Выходит, все?

— Ты не обижайся, Коля, — сказала Оля и прошла за барьер, села у коммутатора. Коля подошел, оперся руками о барьерчик.

— А красивая ты! Даже красивей, чем была, не смейся. — Он все рассматривал ее, неторопливо, ласково. — Слышу — приехала, а в клуб не ходишь. Ждал. Мать сегодня твоя заходила, ага! Ну, я и пришел поговорить. Поглядеть. Выходит, не получилось тебя там? — спросил он. — Да ты не бойся поговори, я шуметь не стану. Ты как летом писать бросила, так я все понял. Бывает… Только не думал я, что ты сюда вернешься. Насовсем?

Оля взглянула на него, одетого чисто, спокойного, на его светлое и хорошее лицо и кивнула.

— А может… ну, встретимся? Походим… Я ничего тебя спрашивать не стану, не бойся!

— Я не боюсь, Колюня, — называя его прежним именем, сказала Оля.

— А чего ж тогда?

— Я другого люблю. Я жена ему. — Она прямо посмотрела ему в лицо.

— А–а–э!.. Там? Ну, молчу!.. И про нас ему рассказала? Ну, про слова твои, обещание? И он, гад, как ни в чем? — Коля перевел дыхание. — Ну, ясное дело. Надо было мне тебя перед призывом… Помнишь?

Оля покраснела, отвернулась и позже, собравшись, ответила:

— А я бы встретила его там и возненавидела тебя теперь — раз уж так случилось, так и было бы. Это судьба, Колюня. Я люблю его. И сейчас на мне греха нет. А тогда был бы.

— А он что, бросил тебя? Гад он грязный! Кончил бы его!.. — Барьерчик под его руками скрипнул.

— Полюбишь — все поймешь, — тихо сказала Оля и не сдержала вздох, и Коля поднял голову, посмотрел на нее. — Ты еще не любишь, Колюня. Жизнь нас с ним развела. И с тобой тоже. Потом простишь меня, когда полюбишь.

— Я еще приду? — Коля задержался у порога. — Можно?

— Заходи, если хочешь. — Она подождала, когда он уйдет, и, с трудом поднявшись, закрыла дверь. И стало тихо.

Наш гений зреет в тиши собственных пространств и времен.

Вполглаза, прислушиваясь к дыханию своего дома, спали матери.

Оля заснула под утро, устало, не расслабляясь лицом, сведя брови, и сны у нее были короткие, обрывистые. И утром, разбирая почту, отштемпелевала свое письмо, не переписав его. А Вадик вернулся домой поздно, дома все уже спали, но до утра ворочался, не мог уснуть, изнемог в борьбе с подушкой.

А Машка среди ночи внезапно проснулась и тихо встала, взяла бумагу, краски и ушла на кухню.

Лучше всех спал Витька. Сразу же провалившись в нестрашный колодец, он все падал и падал в него, а потом его обступила тьма, и он, как ночная птица, полетел в ней, размахивая руками. Все дневные разговоры, лица, мельком и пристально рассмотренные днем, — все возвращалось к нему в этом полете. И только по тому, как тяжелело его тело, Витька знал, что все увиденное останется с ним навсегда.

— Я не позволяю тебе, слышишь? — крикнула мама и бросила только что закуренную сигарету в пепельницу.

Машка сидела, сложив руки между коленей, и смотрела в пол — мама сразу же запретила ей вмешиваться, — Это даже… не романтика! Это глупость! Это!..

— Я должен поехать, — тупо повторял Вадик, Они спорили уже второй час, с той минуты, как он объявил что уезжает не на юг, а к Оле, и объяснил, почему. Мама дала ему высказаться и теперь все время повторяла и повторяла: «Не позволяю!»

— Вадик! — Мама тронула его за руку. — Это глупость: вместо Кавказа провести отпуск в том городишке, или что там, деревня?

— Я должен поехать. Ты же читала?!

— Ну и что я прочла? — Мама схватила короткое Олино письмо, заглянула в него, потом взяла Витьки ну бумажку: «Оля круглый день плачет, а ты не пишешь, дорогой друг Вадик. Приезжай, а то она помрет на днях. Мне очень понравились марки…» — прочла она. — Это так… неестественно. Этот мальчик пишет одно, Оля пишет другое… Ну, хорошо, я скажу: я боюсь, что тебя там попросту женят! Ты не знаешь женщин, Вадик, это такие хитрые и расчетливые существа!..

— И ты? — подала голос Машка.

— Замолчи! — крикнула на нее мама. — Я не против того, чтобы ты женился, нет! Но подожди! Да, сынок, я понимаю — два месяца рядом, это много. Но жизнь прожить — это не поле перейти… — И когда Вадик скривился, она пояснила: — Ведь ты мне рассказывал, вы шли через поле, ну, помнишь?.. — И Вадик покраснел — все сейчас оборачивалось против него и Оли, а Машка опять встряла:

— Мама, не пошли!

— Выйди! — зло сказала мама. Машка поднялась и ушла из кухни в комнату. Мама закрыла за ней дверь, — Вадик! — Мама обняла его, прижалась головой к щеке. — Я все видела — ты влюблен в нее, конечно. Я не спорю! Она славная, милая, но подумай, она девочка, провинциалочка, без образования, без желания учиться…

— Она не хочет учиться просто ради диплома, — с тоской промямлил Вадик. — Почему ты все видишь не так, а иначе?

— Я знаю жизнь, — мама горько усмехнулась. — И поэтому не позволю тебе ехать туда.

— Я должен поехать, — почти неслышно произнес Вадик. — Я поеду за ответом. Это не ее письмо, я знаю.

— Хорошо. Ты поедешь, но после того, как вернешься с юга. У тебя будет еще несколько дней. Что такое три недели, если у вас серьезные чувства? — У нее даже голос зазвенел от сдерживаемой улыбки.

— Я поеду сейчас, — пробормотал Вадик. — Три недели ничего не изменят «в чувствах», как ты говоришь, но зато я ее предам. Мама, это нечестно. — Он взял письмо. «Так вышло… Не поминай меня лихом…»

— А если ты считаешь, что вот это ее письмо — зов, то почему бы мне не считать, что это письмо нечестный прием? Что тебя заманивают? Потому что она молодая и интересная женщина, — отвечая на молчаливый вопрос, сказала мама. — И тебя… м-м, влечет к ней. И там ей ничего не стоит соблазнить тебя, — Мама покраснела. Вадик тихо засмеялся. — Что смешного я сказала?

— Ужасно, мама! «Соблазнить»! Я поеду. Ну что, мне еще раз сказать: «Я ее люблю!» Я повторю — я ее люблю.

— Не верю, что ты любишь ее, не верю!.. Любовь!.. Она основывается на чем–то идеальном в человеке, пусть крошечном, но идеальном. А ты… рохля. Профессионально подготовленная, но рохля. Тебя можно полюбить, только разглядев… А она просто расчетливая девица. Да! Да, Вадик! Ты добрый, ты мягкий, тебя так легко взять в руки… Не обижайся, кто еще тебе это скажет? Но, пойми, брак — это не только радость… близости. Это ответственность, это… ну, ты понимаешь — сотни проблем! И рано или поздно женщина и мужчина становятся, как бы партнерами по общему делу — я говорю о семье, и тогда важнейшими качествами становятся человеческие качества, богатство души, идеальное, понимаешь? А вы с этой девушкой люди совершенно разного уровня! Она просто не поймет твои богатства! Не возражай, я еще не кончила. У вас будет типичный мезальянс, да! Ну, что может дать тебе она, Оля? С ее кругозором, интересами? Да у вас просто несовместимые понятия о счастье!

— Откуда ты знаешь? Что ты знаешь о том, какой она человек? Что ты знаешь о том, что мы пережили вместе?

— Ах, да что же это такое вы там пережили? Смерть? Войну? Какие испытания? Ах, Вадик, оставь! В наше спокойное и благополучное время нужно так осторожно думать о… м-м, любви.

— Мне не надо думать, мама! Не надо! Я чувствую!

— Да что же ты можешь чувствовать, Вадик? — Мама усмехнулась. — У вас обыкновенный каникулярный роман. Репетиция того, на что вы оба способны. Я не сужу тебя, милый, это все так естественно и нормально, но так несерьезно! Поверь, твое счастье еще впереди. А если ты сейчас женишься, ты попадешь в западню.

— Почему?

— Ты еще не взрослый мужчина. И не улыбайся, пожалуйста. Тем, о чем ты думаешь, ничто не определяется. Ты еще рохля.

— То я гранит, то я рохля!.. Понимаешь, я хочу быть счастливым, сейчас, немедленно. Я могу быть им с Олей. Я знаю это, я чувствую. — Вадик закурил, закашлялся. — Я не могу тебе всего объяснить, не умею, но я чувствую!..

…Утром его разбудил телефонный звонок, громкий в пустой квартире, смешал сон в хаос — мимо проплывали знакомые и незнакомые лица, и Вадик во сне оборачивался на Олю, вернее, гуда, где она должна была стоять, и чувствовал улыбку на своем лице… Картавый голосок Сашки Шимблита, рабочий день которого уже начался (и надо все делать в темпе, в темпе!), сообщил, чтобы сегодня же Вадик получил деньги — и заработок и премию — и быстрей, быстрей! — немалые деньги, показалось Вадику, когда он взял их в руки и нес домой и радовался всему на свете, а внизу в подъезде, достав почту, он увидел Олино письмо, которое терпеливо и улыбчиво ждал уже два дня: тот странный телефонный звонок еще не всколыхнул его — Вадик подумал, что Оля просто задерживается, соскучилась по дому, вот и задерживается, и он еще побурчит по этому поводу, — но все равно скоро приедет. И все планы, которые он нафантазировал, еще танцуя с нею в ресторане, легкой, чуткой, красивой, и в последние дни привел в соответствие с обыкновенной жизнью, в которой не так уж много музыки, изысканной еды и, кажется, часов безраздельного умиротворяющего уединения вдвоем, — все планы, которые он выстроил для них, рухнули: он распечатал конверт, улыбаясь, в подъезде, прочел письмо и Витькину записочку и растерялся — так внезапно над ним грянул гром.

Он поднялся в квартиру, закрыл за собой дверь и прямо в прихожей еще раз перечитал: «Здравствуй, Вадик! Обманула тебя со свиданием, да? Извини, так вышло. В общем, в Москву я не приеду — из института меня, наверное, отчислили, раз я не пришла на переэкзаменовку. Так вышло. Надо матери помогать, понимаешь? Устроилась на работу, удобно для дома, братишки весь день будут на глазах. Спасибо тебе за все, что было. Ты, наверное, вылечил меня — заговорил, что ли? — приступов теперь совсем не бывает. Если хочешь, напиши, но я письма ждать не буду. А вообще у нас тут дел много. Работаю. Жаль, яблок неурожай. Спасибо за все, что было, я все помню и помнить буду всегда. Не думай обо мне плохо, будь счастлив. Не поминай меня лихом. Оля». Перечитал, тряхнул головой и еще раз начал читать, медленно, вникая в каждое слово, взвешивая каждую запятую и точку. И не поверил тому, что Оля не приедет, что нарушилось течение распланированной наперед им жизни, и сначала почувствовал возмущение, разозлился, вспылил и отбросил письмо, и оно улетело под галошницу, и он посмотрел на него…

…Если ее не будет для него больше никогда… («И если тебя не будет, не будет со мной никогда!..»)

И у него заныло внутри: он даже скрючился, дошел до кресла и повалился в него, закрыв глаза.

Привычно, как–то автоматически его мозг четко и ясно определил, где ноет, и что может ныть и что это может значить, и ему стало противно от собственного взлелеянного профессионализма — он встал, кособочась, выдохнул из себя воздух. И со вздохом, как будто пришли сила и решимость, он поднял письмо, перечел, понял всю его фальшь и поехал на вокзал, отстоял там два мучительных часа в панически–склочной, потной и толкающейся очереди, купил наконец билет на ночной поезд и примчался домой. Перечитал письмо и начал бестолково собираться.

Когда, насвистывая, пришла Машка, он был уже заведен до упора и набросился на нее с рассказами, совал ей в руки письма Оли и Витьки. А Машка, хладнокровно разобравшись в ситуации, поцеловала его в лоб, шутливо перекрестила и села дозваниваться маме, попутно, легко сообщив Вадику, что, оказывается, готовя сюрприз, мама выбила себе с завтрашнего дня отпуск, достала две путевки в хороший санаторий, сшила два платья у дорогой портнихи, и теперь надо все переигрывать.

Мама по телефону накричала на Вадика, велела сидеть дома, никуда не выходить и никаких глупостей не делать.

— Слушать ничего не хочу! — заявила мама, едва войдя в дом, и теперь сказала это опять. — Не могу, не могу! — Она вдруг встала и, сутулясь, быстро вышла из комнаты.

Шаркая тапочками, на кухню забрела Машка. Она села рядом с Вадиком и стала смотреть ему в угол глаза, как в детстве, когда, например, он, отличник, готовил уроки, высунув от прилежания язык, а она терпела, молчала, сидя на диване.

— Машк, я не могу по–другому, — пробормотал Вадик.

— Иди посмотри на стенку, гранитик, — буркнула Машка, и в комнате на месте прежнего рисунка с букетом красно–розовых гвоздик он увидел портрет — себя с как бы чуть смазанным лицом и едва обозначенную фигуру Оли, но вот ее лицо было ясным и незнакомо–красивым, тем, которое он угадывал, а Машка разглядела. Он вспомнил, как Машка поставила его с Олей рядом перед тем, как они ушли в ресторан, и рассматривала их, но тогда, он вспомнил, Олина рука была заведена за спину, а на рисунке она, чуть обозначенная, лежала у него на плече — сдерживая, направляя? Он опять посмотрел на рисунок, теперь заметил детальную прописанность своего костюма, даже игру цвета на красивом галстуке, блеск уголка запонки, легкую выпуклость слева от бумажника и волнистую, живую линию Олиного бедра. Одежда и фигуры резко оттеняли друг друга, так же как и лица: ее, завершенное, и его — только проявляющееся. Как всегда на законченных работах, Машка поставила число, подпись и дала название. Вадик прочел: «Молодожены. 30 августа. М. Андреева».

— Машка! Как здорово! Мам, ты видела? — крикнул он и осекся. — Идите сюда!..

Машка, прищурив глаз, взглянула на акварель и вдруг, легко подпрыгнув, сорвала ее со стены — сделала это так резко, что Вадик дернулся. А Машка усмехнулась и вошла к маме в комнату.

— Ничего? — спросила она маму там. — По–моему, получилось. А теперь порви. Ну, рви, не жалей! Быть или не быть, мам? Вот в чем вопрос! — Мама молчала. — Представляешь, выбранная тобой Вадькина жена приходит на мою персональную выставочку — уж я брательникову жену обижать не буду, ты ж понимаешь? — и видит это — ах, ах! Какой скандал! Он был уже женат? Хи–хи! — сказала Машка тонким голосом. — Рву?

Вадик услышал шорох бумаги, замер.

— Когда ты это нарисовала? — спросила мама.

— Если я скажу, что сейчас, поверишь?

В комнате еще долго молчали, потом Машка вышла и, сделав бешеные глаза, шепнула:

— Чего ты сидишь? Деньги есть, много? Билет есть? Так вали отсюда, пока мать дверь не закрыла и ключ в форточку не выбросила. Я ее дома держать буду, чтобы она тебя с милицией не искала, а ты давай чеши скорей!

Вадик нерешительно посмотрел на нее — на гладко причесанную головку, на тонкие длинные руки, на большие взрослые глаза и сказал:

— Машка!

Она нахмурилась, топнула ногой, потом подошла к нему, одной рукой обняла, другой, согнув в локте, уперлась ему в грудь:

— Вадя, ты ведь не волосан, а? Если бы отец был дома, все бы давно кончилось. Он бы сказал, как всегда: «Не попробовав, не узнаешь!» — и все. Ты бы побежал.

— Ну почему мама?.. Она…

— Она мать, понял? Может, ей хочется, чтобы ты на дочке своего шефа женился, а может, чтобы ты вообще не женился. На нее не угодишь, она мать!

— Она к Оле всегда так относиться будет.

— Ох, до чего вы, мужики, глупые! — зашлась смехом Машка. — Женщине нужен факт, а не слова, понял, цыпленок! Приведешь свою жену — она же ее не выгонит, она же сама была невесткой. Корпоративное правило. Она у нас неглупая, мать, — нарочито громко сказала Машка, и Вадик, поборов оцепенение, шагнул в прихожую, взял чемодан.

— Ты куда? — как будто не было разговора, спросила его из другой комнаты мама. — Вадик! — Она вышла к ним с сухими глазами, осунувшаяся, постаревшая. — Я буду в Москве, никуда не поеду. Позвони. Там есть телефон, это я знаю.

За ее спиной Машка делала Вадику знаки — уходи!

— Мам!.. — Вадик побрел к двери, держа чемодан в руке, и обернулся. — Ну пойми ты меня, пожалуйста! — Он поставил чемодан на пол, подошел к маме, поцеловал ее в щеку. — Я вам позвоню! — с надеждой, что мама отзовется, сказал он.

— Счастливо! — легко сказала ему Машка, мазнув его губами по щеке, и сильно подтолкнула к двери. Когда хлопнула дверь лифта, она взяла свой рисунок и невинно спросила:

— Ничего, если до папы он здесь повисит?

Уже с полудня мимо вагона все бежал и бежал лес, густой, темно–зеленый, с чернотой на горизонте, и вдоль железнодорожного полотна уже не было покосов, не вились натоптанные тропки. Изредка из–за порубок уголком выглядывали деревни; а сам поезд, как бы увеличившись в размерах и мощи своей, все сильнее шумел, гремел на весь этот лесной край.

На коротких остановках, запинках, ведрами торговали яблоками, и женщины щедро отсыпали их Вадику взамен протянутого рубля. Попутчицы все удивлялись, куда Вадик набирает столько; в этом краю, говорили они, яблоки не диво. А после обеда он начал уже собираться.

Из распахнутой проводником двери сильно толкнуло крепким горьким лесным запахом — поезд вполз в узкую темную просеку в густом старом лесу, иссиня–черном, хмуром.

Деревянная платформа мягко спружинила под ногами. Она была новой, светлой; смолистый запах шел от нее, от белых перилец; и со звоном входили в плахи гвозди под обушком у плотника, присевшего на корточки тут же рядом с вагоном.

— По расписанию доставили, — сказал проводник, поглядывая на выряженного в костюм, при белой рубашечке и галстуке, Вадика. — Счастливого вам!

— И вам того же, — обернувшись, пожелал Вадик.

Когда ушел поезд и наступила тишина, Вадик огляделся и, расспросив словоохотливого плотника, перешел пути и по узкому мостку над оврагом добрался до маленького домика автобусной станции. Торопливо, похожие на двух гарцующих лошадок, подкатили два голубых автобусика, открыли дверцы…

Вадик посмотрел на домик станции, на мосток, за которым лежали пути к его дому, словно запоминая обратную дорогу на тот случай, если ему не скоро возвращаться сюда, и сел в автобусик.

Окна в нем были открыты, пахло незнакомо, но приятно.

«Как долго я ехал! — собирался сказать Вадик Оле. — Ехал, ехал… Целую ночь и еще полдня. Я за тобой приехал. Не могу без тебя. А меня там ждут. Вот, отпустили на последние каникулы…»

Автобусики коротко и звонко вскрикнули и пошли через лес, почти рядом и почти касаясь друг друга боргами, до развилки, незаметной, как будто там расширялась дорога, без столба или лобастого камня на том месте, где расходились две просеки, два пути. Они еще мелькнули голубым цветом между стволов, а потом и шум их движения поглотил большой, густой и, словно жизнь, пестрый лес. Развезли автобусики случайных попутчиков — каждый спешил к своей цели, каждый вез свое.

В райцентр Вадик приехал через час.

Сошел на деревянный тротуар, увидел два одинаковых кирпичных здания, вывески магазина и почты, обернулся к широкой пологой улице и словно узнал ее, пошел по ней вверх, свернул в переулочек, оглянулся на шум воды, льющейся из колонки, и увидел Олю.

Она подняла голову, и навек запечатленная в его памяти улыбка осветила ее лицо.

— Вот, привез яблоки, — сказал Вадик, опуская на землю чемодан и авоську с яблоками. — Ничего?

— А у нас как раз неурожай, — засмеялась Оля и пошла к нему, все убыстряя шаги.

Лет тому назад… Помнишь?