Последние капли вина

Глава семнадцатая

В назначенный день мы собрались в Пирее: жрецы и важные граждане, которые должны были возглавить процессию, два наставника и атлеты, мужи и юноши. Юный Аристокл приветствовал меня на причале со своей старомодной учтивостью. Кличка к нему пристала - юноши, наставники и все остальные теперь звали его Платоном. Он воспринимал это спокойно, и я вскоре сам стал звать его так же, как и все остальные.

Город отправлял нас в Коринф на государственной галере "Парал". Это было мое первое знакомство с людьми, которых позднее мне предстояло узнать намного лучше; но примечательно, как быстро обнаруживаешь различие на корабле, где вся команда состоит из свободных граждан, в том числе и гребцы. Место на "Парале" было самой почетной возможностью, открывающейся для человека, которому не по средствам приобрести себе снаряжение гоплита, - именно эта причина во многих случаях заставляет людей отправиться в море [81]. Но свою необходимость они превращают в сознательный выбор. Все они большие демократы и не терпят глупостей ни от кого; один-два пассажира, настроенных олигархически, уже жаловались на их дерзость. А я, после долгих недель молчаливых занятий в палестре, был готов слушать их часами. Признаюсь, я не мог понять, почему бы моряку не гордиться собой так же, как воину или даже атлету. Никто не может сказать, что это низкое занятие, подобное труду человека, безвылазно сидящего в мастерской за своим рабочим верстаком, что портит тело и ограничивает душу.

Автолик был у них любимцем, как и у всех остальных. Я слышал, как высокородные люди говорили, что у него мозгов не больше, чем у красивого быка, и не предполагал, что он мог бы блистать в диспуте; но он сохранял скромность при всех своих успехах, был хорошим товарищем и до мозга костей благородным человеком. Однажды, когда Лисий хвалил его передо мной, я заметил:

– Не могу я понять, как вы, пакратиасты, можете состязаться. Бегуну нужно всего лишь оставить своих соперников позади; но вы с Автоликом, если вам выпадет жребий сойтись в схватке, через несколько дней будете лупить друг друга по уху, швырять на землю, пинать ногами, выкручивать руки, душить и вообще причинять один другому столько вреда, сколько могут два безоружных человека, - ладно, ладно, за исключением укусов и выдавливания глаз. Ты не думал об этом?

Он засмеялся и сказал:

– На схватку выходишь не для того, чтобы причинить противнику вред, а лишь чтобы заставить его проиграть. Но, могу тебе сказать, с Автоликом нежничать в деле не приходится.

Мы сидели с ним за ужином в таверне, в порту Саламина, куда встречный ветер загнал нас на ночь. Автолик был здесь же, угощал кормчего. Я сказал Лисию:

– За последний год он сильно отяжелел. Это изрядно подпортило ему внешность. Никогда не видел человека, который ел бы так много.

– Он только соблюдает указания своего наставника; фактически, если бы он его слушался полностью, то ел бы еще больше - две мины [82] мяса в день.

– Мясо каждый день! Я думал, человек от этого делается медлительным, как вол.

– Ну, вес тоже кое-что значит, но городские наставники в этом вопросе расходятся и потому позволили нам сохранять тот же подход, какой был у наших собственных наставников. Я для себя решил, что панкратион был создан в качестве испытания для мужа, и потому правильный вес мужа - это и есть нужный для панкратиаста вес.

В таверне горела лампа, и весь Саламин, казалось, собрался на набережной гавани поглазеть, как мы едим; люди рассказывали один другому, кто из нас кто. Видя, как они пялятся, я взглянул на Лисия глазами чужого человека - а я уже почти забыл, как это делается, - и подумал, что Тесей, отправляясь в расцвете сил бороться на Истме, не мог выглядеть лучше. Его мантия была распахнута, и лампа высвечивала великолепную твердость тела, напоминающего протертую маслом буковую древесину, и плавные изгибы мышц и сухожилий. Его шея и плечи, хоть и крепкие, как камень, не были чрезмерно утолщены, он двигался легко, как скаковая лошадь. Было ясно, что люди снаружи бьются об заклад на его победу и завидуют моему месту рядом с ним. Но он по своей скромности думал, что они глядят на меня.

На следующий день мы завидели порт Истмии и выступающую на фоне неба гору с круглой вершиной, где находится коринфская крепость. Когда рассеялась дымка, глазу открылись сдвоенные стены, опоясывающие главу горы, словно налобная повязка. На самой вершине я увидел небольшой сверкающий храм и спросил Лисия, не знает ли он, что это такое.

Он ответил:

– Это, должно быть, алтарь Афродиты, которой принадлежат Девы Богини.

– Они там и живут?

Мне показалось прекрасным, что Афродита держит своих девушек, как голубей на высокой сосне, дабы труднее было их завоевать; я рисовал себе картину, как они идут на рассвете и кутают свои розовые руки от прохладного утреннего воздуха, и спускаются вниз к горному источнику; девушки словно молоко, словно мед, словно темное вино, подаренные Киприде от всех земель под солнцем.

– Нет, - ответил он и улыбнулся, разглядев мое лицо, - этот алтарь для людей вроде тебя, которым нравится любовь на горной вершине. Девушки живут в пределах Города, иначе Богиня не слишком бы разбогатела. Но ничего; после Игр мы пойдем и туда, и туда. К девушкам - ночью, а на рассвете - на гору. И увидим, как совершают утреннее жертвоприношение Гелиосу, когда он встает из-за моря.

Я согласился, думая, что все это весьма пристало людям, которые состязаются перед богом ради славы. В мыслях я видел выбранную мною девушку, раскрывающую свои объятья при свете маленькой лампады, ее блестящие волосы, тяжело рассыпавшиеся по подушке…

Вокруг нас люди смотрели, как приближается берег, и разговаривали, как говорят мужчины, испытывающие строгие ограничения периода подготовки, об удовольствиях Коринфа, обмениваясь названиями бань и публичных домов и именами знаменитых гетер, начиная с Лаис. Увидев рядом юного Платона с его обычным серьезным лицом, я хлопнул его по плечу и сказал:

– Ну, друг мой, а ты что хочешь делать в Коринфе?

Он оглянулся на меня и ответил, ни на миг не задумавшись:

– Напиться из фонтана Пирены.

– Из Пирены? - переспросил я, уставившись на него. - Из источника Пегаса? Уж не собираешься ли ты прославиться как поэт?

Он взглянул мне прямо в лицо, желая понять, не смеюсь ли я (он был вовсе не дурак, как я уже упоминал), и, убедившись, что нет, сказал:

– Да. Я надеюсь на это.

Я смотрел на его тяжелые брови и крепкий торс. Это лицо имело какую-то особенность, мешавшую назвать его уродливым; мне пришло в голову, что к мужескому возрасту оно станет значительным и впечатляющим. Я спросил Платона с подобающей серьезностью, сочиняет ли он уже стихи. Он ответил, что написал несколько эпиграмм и элегий и почти завершил трагедию о Гипполите. Затем он понизил голос - отчасти из юношеской застенчивости, отчасти из скромности мужа:

– Я вот думаю, Алексий, если вы с Лисием будете оба увенчаны на Играх, какой получится предмет для оды!

– Глупец ты молодой! - сказал я, наполовину смеясь, наполовину сердясь. - Слышал же сто раз поговорку о невезении: "сочинять триумфальную песню до состязания"! Никаких больше од, Аполлоном тебя заклинаю!

Теперь, ближе к порту, мы увидели среди сосен большой храм Посейдона, а вокруг него гимнасии и палестры, стадион и гипподром. Когда мы высадились, нас очень любезно встретил Совет Игр, зачитал правила и позаботился, чтобы нам показали наши жилища и общую трапезную для атлетов. Все раздевальни и бани оказались намного красивее, чем дома; всюду мрамор, а каждый водосток сделан из кованой бронзы. Здесь уже собралось множество участников, прибывших раньше нас. Когда я вышел на дорожку, там нашлись юноши из каждого города Ахеи и даже из такой дали, как Эфес.

Сами упражнения проводились вполне правильно. Но мне пришлось не по вкусу, что здесь позволяли толпиться всевозможным бездельникам: мелочные торговцы предлагали счастливые талисманы и мази, покрикивали зазывалы из публичных домов, игроки ставили на нас деньги с такими криками, как будто мы - лошади. Было нелегко сосредоточить мысли на своем занятии; но когда я немного привык ко всему этому балагану и нашел время изучить своих соперников, то подумал, что опасаться мне здесь нужно не более чем двух-трех бегунов. Один из них был спартанец по имени Евмаст, с которым я заговорил из любопытства - мне никогда не приходилось беседовать со спартанцем, если не считать беседой, когда вы с ним выкрикиваете друг другу боевой пеан. На дорожке он вел себя превосходно, но манеры у него были довольно грубые; он никогда прежде не выбирался из Лакедемона, даже на войну, чувствовал себя неуверенно среди такого стечения чужеземцев, а потому решил скрыть неловкость, блюдя свое достоинство. Я догадывался, что он завидует моим боевым шрамам, потому что он показал мне рубцы у себя на спине, там, где его отстегали перед алтарем Артемиды Ортии (то есть Выпрямленной), как у них заведено в обычае. Он сказал мне, что был победителем в состязании, выиграв самый длинный забег; по его словам, тот, кто пришел вторым, умер. Я в замешательстве не мог подыскать подходящий ответ, но все же поздравил его. Казалось, в нем нет ничего плохого, кроме некоторой туповатости разума.

Намного меньше мне понравился юноша из Коринфа, некий Тисандр. Его шансы оценивались довольно высоко, им самим даже больше, чем остальными; и обнаружив вновь прибывшего, о котором говорили, как об угрозе для него, он проявлял свою досаду столь же смехотворно, как и недостойно. Я сделал пару быстрых пробежек и оставил его теряться в догадках.

Лисий, когда мы встретились, сказал, что в палестре толпа еще хуже, чем на стадионе, потому что коринфяне очень увлекаются борьбой и панкратионом. Я не спрашивал, каковы силы его соперников, потому что, само собой, ни один панкратиаст не станет упражняться во всю силу перед самыми Играми - из опасения повредить себе что-либо. Он был какой-то тихий, но прежде чем я успел спросить, почему, гомон вокруг выбил у меня все из головы. Мы намеревались пройти через Истмийский перешеек к Коринфу. Оказалось, однако, что к нам сюда пришел не только Коринф, но большая часть Эллады и вся Иония [83]. Толпы на Панафинеях - ничто по сравнению с тем, что творилось здесь. Каждый коринфский лавочник поставил у стадиона свой лоток; их тут были целые улицы, и продавали они не только маленькие лекифы с маслом, ленты, стригили и тому подобные товары, которые можно найти на любых Играх, но всю дорогую роскошь Города: бронзовые статуэтки и зеркала, чеканенные золотом и серебром шлемы, прозрачные шелка, драгоценные камни и игрушки. Богатые гетеры в облаке благовоний прогуливались в сопровождении рабов, прицениваясь к чужим товарам и предлагая свой. Фокусники и акробаты глотали мечи и змей, жонглировали горящими факелами или прыгали сквозь обручи с ножами; танцовщики, мимы и музыканты спорили за очередь на выступление. Я думал, что никогда не устану расхаживать среди этого торжища, каждый миг глаза видели что-то новое. Мы посетили храм, в портике которого вела диспут толпа софистов, и увидели внутри огромного Посейдона из золота и слоновой кости - головой он почти доставал до кровли. Потом пошли обратно, снова через ряды лавок. Мои глаза начали останавливаться на отдельных предметах: вот меч с серебряной рукоятью… золотое ожерелье, специально, казалось, сделанное для моей матери… кубок для вина, украшенный подвигами Тесея - именно такой подарок я всегда хотел сделать Лисию. Я обнаружил, что в первый раз подумал о ста драхмах, которые Город вручает победителю Истмийских Игр, и о том, что можно купить на них.

На следующее утро я всерьез взялся за работу, потому что до начала Игр оставалось всего три дня. В любом чужом гимнасии человек находит себе товарища, с которым имеет дело чаще, чем с другими, - вы с ним очищаете друг другу спину или обливаете в банной комнате. Так случилось со мной и Евмастом - вначале из любопытства и потому, что нам обоим не понравился Тисандр, а почему потом - сам не скажу. Я никогда не встречал такого мрачного молчуна, а он, это ясно было, - такого говорливого человека; но когда мне надоело говорить за двоих, он в своей немногословной манере ухитрился заставить меня продолжать. Как-то, когда мы отдыхали, он спросил, у всех ли афинян такие гладкие ноги, как у меня; он думал, это от природы, пришлось объяснить ему, зачем нужен цирюльник. Он был долговязый юнец, какой-то кожистый от суровой жизни, как все спартанцы, с копной волос на голове: он недавно начал отпускать длинные волосы - как раз в том возрасте, когда мы их остригаем. Я даже попытался разок рассказать ему о Сократе, но он сказал, что любого, кто учит мальчиков отвечать напротив, немедленно выгнали бы из Спарты.

Я опасался Евмаста, как главного моего соперника в выносливости, Тисандра - в рывке, а Никомеда с острова Кос - потому что он был непостоянный, из тех, кто может проявить внезапный пыл посреди забега. Мысли мои метались от одного к другому и на второе утро. Но вот появился флейтист - пришло время для прыжков. Я ожидал в очереди других атлетов, и тут заметил в стороне какого-то человека - он манил меня пальцем. Его можно было принять за дурно воспитанного поклонника, но этих я хорошо знал и сразу увидел, что дело в чем-то другом. Я подошел к нему и спросил, чего он хочет.

Оказалось, что он сам наставник атлетов и изучает афинские методы, ибо из-за войны давно отстал от них, и начал задавать мне вопросы. Мне показалось, что в них мало толку, а вскоре я начал сомневаться, что он действительно тот, за кого себя выдает. Когда же он спросил, что я думаю о своих шансах, я посчитал его обыкновенным игроком и, ответив какой-то избитой поговоркой, хотел уже уйти. Но он задержал меня и принялся распространяться о юном Тисандре, его высоком происхождении и богатстве, о любви к нему его семейства, пока я не решил, что слушаю какого-то ошалевшего любовника. И вдруг он понизил голос и вперил в меня глаза.

– Отец мальчика сказал мне только сегодня, что заплатил бы пять сотен драхм, лишь бы увидеть, как его сын выиграет.

Возможно, мы рождаемся, помня зло, как и добро; ничем иным я не могу объяснить, что понял его так быстро. Я упражнялся в прыжках в длину с оловянными гирями, они все еще были у меня в руках. Я почувствовал, что правая моя рука поднимается сама собой, и увидел, как этот человек отскочил. Но даже в его испуге был какой-то расчет. Мне вовремя пришло в голову, что если я ударю его, то буду схвачен за драку на священном участке земли и не смогу выступать. Я только сказал:

– Ты, рожденный в канаве сын раба и шлюхи, скажи своему хозяину, пусть встретится со мной после перемирия. Тогда я покажу ему, чего стоит афинянин.

Он был почти такого же возраста, как был бы сейчас мой отец, но принял от меня это оскорбление с дурацкой улыбкой.

– Не будь глупым мальчишкой. Никомед согласился, и Евмаст тоже, но если ты не присоединишься, то сделка не состоится; а любой из них может тебя победить, и пользы тебе от этого не будет ни обола. Я приду на это же место в полдень. Подумай.

Я бросил ему непристойную фразу, которая была в ходу у мальчишек в те времена, и отошел. Флейта все еще выпевала сигнал. Вам, должно быть, приходилось видеть в битве, как раненый человек поднимается, еще не чувствуя раны и думая, что может продолжать бой; вот так и я вернулся на свое место в очереди и был изумлен, когда сделал прыжок - наверное, самый худший, какой земля видела. Один раз такого позора мне хватило, и я отступил в сторону. Я не понимал ни что делать, ни, правду сказать, есть ли вообще смысл что-то делать. Весь мир, мне знакомый, начал, казалось, расползаться у меня в руках, словно сгнивший плод.

В очереди прыгунов я легко различил высокую спину Евмаста - по блестящим розовым шрамам на смуглой коже. Если бы кто-то сказал мне, что я считаю его своим другом, я бы вытаращился в изумлении и рассмеялся; но сейчас меня переполняла горькая, тошнотворная слабость. Я вспоминал, что всегда говорят о спартанцах: будто бы, никогда не видя денег у себя дома, они, когда столкнутся с возможностью поживиться, легче поддаются подкупу, чем кто бы то ни было. Вы спросите, отчего так затронула меня честь человека, который на следующий год, может быть, придет убить меня или сжечь мою усадьбу. И все же я думал: "Подойду к нему и все скажу. И тогда он, если согласился взять взятку, станет просто отрицать. Но если ему предложили, а он отказался, то согласится пойти вместе со мной и сообщить в Совет Игр. Тогда я буду уверен в нем, а Тисандра выпорют и снимут с состязаний. Но погоди… В таком месте, где люди покупают своих соперников, клевета может оказаться еще более обычным явлением и стоить намного дешевле. Если мы доложим, а нам не поверят, нам вовек не отмыться от грязи. И если Евмаст, подумав об этом, откажется со мной пойти, у меня не будет второго свидетеля, и я даже не узнаю, куплен он или нет. Нет; я просто буду бежать честно, сохраню чистые руки - и какое мне дело, насколько чисты другие?"

С этой мыслью я почувствовал себя спокойнее и тверже - но тут мне показалось, что голос коринфянина шепчет прямо в ухо: "Умный парнишка! Соображаешь, что я соврал, когда сказал, что, мол, другие откажутся от уговора, если ты не согласишься. А я нарочно так сказал, чтоб ты не вздумал ухватиться за шанс на легкую победу. Ну что ж, ты оказался для меня слишком сообразительным; Евмаст подкуплен, Никомед тоже - теперь тебе нужно побить только Тисандра. Давай - и получай свой венок".

Я ушел из гимнасия, не думая, куда иду. Мне казалось, что нет нигде пути, куда я мог бы свернуть с честью, казалось, что никогда снова я не стану чистым. В этой тревоге ноги сами привели меня к воротам палестры для мужей. Я подумал с надеждой: "Он сообразит, что я должен сделать", - и сердце сразу почувствовало облегчение - но тут же словно застыло на миг и с упреком сказало мне: "И это ты называешь дружбой, Алексий? Игры вот-вот начнутся; у мужа, сражающегося в панкратионе, вполне достаточно и собственных забот".

Лисий вышел несколько раньше обычного времени. Я не спросил, как у него шли дела сегодня, чтобы и он не задал мне такого же вопроса. Он был молчалив, и я этому радовался, потому что мало что смог бы сказать; но после того, как мы прошли небольшое расстояние, он предложил:

– Сейчас отличная ясная погода, и ветерок прохладный. Может, поднимемся на гору?

Я немало удивился, ибо это было совсем не похоже на него: установить время для всего, а потом изменить по какому-то капризу. Даже испугался, уж не заметил ли он мое подавленное состояние, - хотя по сути дела обрадовался возможности отвлечься. Полуденная жара уже прошла, и увенчанная башнями глава Акрокоринфа казалась золотой на фоне нежного весеннего неба. По мере того, как мы взбирались наверх, другие горы вырастали вокруг все выше, Коринф сиял внизу и все шире расстилалось синее море. Уже под самыми стенами я высказал опасение, что коринфяне, наверное, не впустят нас в крепость, ибо мы - их враги, а перемирие только временное. Но муж у ворот заговорил с нами вежливо, поболтал об Играх и пропустил.

После того, как пройдешь за стены, подниматься на вершину Акрокоринфа приходится еще довольно долго. Это место находится очень высоко и потому не столь переполнено, как наш Верхний город; сейчас тут было тихо, отчетливо слышалось жужжание пчел среди асфоделей-златоцветников, стук копытец горных коз и свирель пастуха. За стенами расстилались обширные просторы голубого воздуха, ибо крепость стояла на высоких скалах, словно крыша на колоннах храма.

Священная дорога извивалась между алтарями и священными источниками. Был там небольшой храм, выстроенный из серого камня, - мы туда зашли. После яркого солнца внутри показалось очень темно; посередине, где должен стоять бог, свисала пурпурная завеса. Из-за нее вышел жрец в темно-красной хламиде и проговорил:

– Чужеземцы, не подходите ближе. Это - храм Неизбежности и Силы, и на образ этого бога смотреть нельзя.

Я хотел уйти сразу, потому что в этом месте чувствовал себя неспокойно, но Лисий задержался и спросил:

– Дозволено ли принести жертву?

Жрец ответил:

– Нет. Этот бог принимает лишь положенные обычаем жертвоприношения.

– Да будет так тогда, - вздохнул Лисий и повернулся ко мне: - Пошли.

После этого он молчал очень долго, и я спросил, не тревожит ли его что-либо.

Он улыбнулся, покачал головой и показал вперед: мы уже достигли венца Акрокоринфа и, ступая по мелкому вереску и горным цветкам, увидели перед собой алтарь.

Стоящее там изображение Афродиты вооружено копьем и щитом; но никогда я не видел места, столь исполненного миром. Храм этот изящен и невелик, с террасой, от которой полого спускаются склоны; отсюда кажется, что стены и башни находятся далеко внизу; горы вокруг висят, словно серо-пурпурная завеса, а по обе стороны перешейка расстилаются два моря, шелковые в солнечном свете. Я думал о том дне, когда мы с Лисием слушали Сократа и поднялись в Верхний город; казалось, воспоминания эти уже пребывали здесь и поджидали нас, словно это место было их привычным жильем.

Наконец Лисий показал вниз:

– Взгляни, какое все маленькое.

Я посмотрел, увидел городок Игр, храм и ярмарочные палатки вокруг него, и все это было мельче, чем детские игрушки из раскрашенной глины. Моя душа ощутила легкость, свободу и словно омылась от утреннего позорного пятна. Лисий положил ладонь мне на плечо; мне казалось, что больше никогда не постигнут нас с ним сомнения или тревога. Мы стояли, глядя вниз; я проследил глазами вдоль длинной стены Истма, отрезающей юг Эллады от севера. Лисий глубоко вздохнул; я думал, он сейчас заговорит, но тут что-то остановило мой взгляд, и я воскликнул:

– Лисий, смотри вон туда! Там корабли движутся по суше!

Я показал. Через Истмийский перешеек была протянута дорога - отсюда она казалась тоненькой линией, словно ребенок провел палочкой. По ней ползли корабли, движение их едва можно было заметить. Впереди каждого роились, словно пылинки, моряки и рабы - одни тащили за веревки, другие шли впереди, укладывая катки. Мы насчитали четыре корабля на дороге и еще восемь в Коринфском заливе - эти ожидали своей очереди. Они двигались из западного моря в восточное.

Я повернулся к Лисию. Он глядел туда, словно на поле перед боем, и меня не видел. Я схватил его за руку, спрашивая, что происходит.

– О корабельной дороге я слышал, - ответил он, - это ничего. Только кораблей слишком много.

Теперь я понял.

– Ты имеешь в виду, что это спартанские корабли, которые перетаскивают в Эгейское море у нас за спиной?

– Где-то на Островах готовится восстание, и спартанцы его поддерживают. Я подозреваю, мы слишком долго ничего не слышали об Алкивиаде.

– Надо идти вниз, - сказал я, - и сообщить представителям Города.

Змея, которая проспала всю зиму, высунула голову. Но мне это показалось мелочью по сравнению с той печалью, которую я ощутил при мысли, что надо уходить с горы.

– Мы снова придем сюда после Игр, - сказал я Лисию.

Он не ответил, только показал рукой на восток. Свет падал косыми лучами с запада, очень ясный и чистый. Я воскликнул:

– Я отсюда вижу даже Саламин! Вон гребень его гор с впадиной посредине.

– Да, - отозвался он. - А дальше ты не видишь?

Я прищурился. Там, за впадиной, что-то сверкало, словно осколок кристалла на солнце.

– Это Верхний город, Лисий! Это Храм Девы…

Он кивнул, но ничего не сказал, только все так же стоял и смотрел, словно запечатлевал то, что видит, у себя в памяти.

Пока мы спустились в Истмию, совсем стемнело, но мы отправились прямо в гавань и принялись кричать, вызывая кого-нибудь с "Парала". Почти вся команда веселилась в Коринфе; однако на месте оказался Агий, кормчий, коренастый муж, краснолицый и седоволосый. Он принял нас под факелом, горящим на носу, подал вина. Услышав наше известие, присвистнул сквозь зубы.

– Так вот что творится в Кенхреях!

Оказывается, они с помощником, прогуливаясь по берегу, видели, как тамошняя гавань заполняется кораблями, но когда хотели подойти поближе, их завернули охранники.

– Спартанские охранники, - уточнил он. - Я не замечал, чтоб коринфяне утруждали себя попытками сохранить что-то в тайне.

– Ну да, - подтвердил Лисий, - иначе как бы мы, афиняне, вообще оказались здесь? Их право пригласить нас, наше - прибыть, ведь оба Города основали эти Игры совместно; но все же как-то странно было предлагать нам священное перемирие, когда затеяны такие работы.

Агий отвечал:

– Они всегда были нашими соперниками в торговле и с полным удовольствием увидели бы нас нищими. Но не говорите мне, что их порадует спартанская Эллада. Красивые игрушки, удовольствия, роскошь - это не просто их жизнь, это их источник средств к существованию. Вполне может быть, что они сейчас урезаны в средствах, когда обстоятельства так сложились, а может, стараются лавировать между двумя сторонами. Я позабочусь, чтобы по Коринфу погуляли наши люди, раскрыв глаза и навострив уши. Но - всему свое время; вам, ребята, пора спать, Игры вот-вот начнутся.

На обратном пути мы встретили Автолика, совершающего для упражнения прогулку после ужина. Он окликнул Лисия и спросил, чем тот был так занят, что пропустил ужин.

– Я сейчас зайду туда, - сказал Лисий, - мы сегодня поднимались на Акрокоринф.

Автолик приподнял брови; он выглядел изрядно озадаченным, но только пожелал нам доброй ночи и пошел дальше.

На следующее утро я проснулся, чувствуя себя немного одеревенелым после подъема на гору; потому я провел час в бане, где искусный мастер размял мне мышцы, а после этого занимался лишь упражнениями под музыку, чтобы расслабить мускулы и быть свежим к завтрашнему дню, так как Игры открывались состязаниями бегунов. При встрече с Евмастом я держался вежливо. Один раз поймал на себе его взгляд; но если я и стал молчаливее обычного, то вряд ли спартанец мог такое заметить.

Кроме всего этого, прибыли атлеты с Крита, последними из всех - их задержала буря в море. Учитывая славу критских бегунов, мне было о чем думать помимо Евмаста. И точно, разогреваясь на дорожке, я обнаружил гибкого загорелого юношу, который - это я увидел с первого взгляда - вполне мог бы поучить нас всех. По Стадиону пронеслась новость, что он бежал в Олимпии и пришел там вторым. Конечно, я обеспокоился за себя, но не мог сдержать смеха, когда подумал: "Сегодня ночью Тисандр спать не будет".

Я проснулся от звука, который не спутаешь ни с чем другим, - от шума стадиона, на котором заполняются скамьи и склоны. Должно быть, люди начали сходиться еще перед рассветом. Уже можно было расслышать возгласы "Хоп!" жонглеров и акробатов, крики торговцев, расхваливающих ленты, лепешки и мирт, вопли водоносов, азартные восклицания игроков, спешивших назвать ставки, внезапные вспыльчивые крики людей, поскандаливших из-за места, и за всем этим - гул разговоров, словно жужжание пчел в старом храме… Знакомый звук, от него подтягивается живот и пробегает трепет по затылку и шее.

Я поднялся и побежал к водопроводу снаружи. Кто-то уже опередил меня; это был Евмаст, он взял ковш и слил мне. Он всегда выливал воду резко, за один раз, словно хотел заставить тебя задохнуться. Потом я поливал ему и смотрел, как вода сбегает струйками по его шрамам. И вдруг, словно что-то толкнуло меня, сказал:

– Я буду бежать на выигрыш, Евмаст.

Он глянул на меня и отозвался в своей лаконийской манере:

– А как иначе?

Его лицо не показало ни удивления, ни других чувств. Я так и не понял, говорил ли он в невинной чистосердечности, или же уклончиво, или обманывал. И потом никогда не узнал.

Во время прохода процессии афинян приветствовали не меньше, чем спартанцев. Люди собрались здесь развлечься и получить удовольствие, а о войне и думать забыли. Я сел рядом с Лисием и смотрел забеги мальчиков. Афиняне справлялись неплохо, но не выиграли ничего. Потом был перерыв; вышли жонглеры и флейтисты; потом внезапно по всему Стадиону начали подниматься эфебы. Лисий положил ладонь мне на колено и улыбнулся. Я сделал незаметный жест - наш с ним тайный знак - и поднялся вслед за остальными. А в следующий миг, как мне показалось, я стоял рядом с молодым критянином, ощущая большими пальцами ног канавки на камнях, обозначающие начальную линию, и слышал повторный крик судьи:

– Бегуны! Ноги на линии!

Это был один из тех свежих весенних дней, которые заставляют тебя чувствовать поначалу, что ты можешь бежать вечно, и потому понуждают начинающих рваться вперед с бешеной скоростью - на летних Играх такого никогда не бывает. Я позволил этим людям обойти меня; но когда вперед устремился Евмаст, это оказалось совсем по-другому. Очень трудно было видеть впереди себя его исполосованную спину и не рвануться следом. "Познай себя, Алексий, - твердил я беззвучно, - и помни о том, что знаешь". Тисандр тоже сдерживался. Мы бежали почти голова в голову.

После тех, кто не шел в счет, первым из бегунов сдал Никомед. Я понял еще вчера, что он потерял надежду заранее, когда увидел критянина. Для него это оказалась достаточная причина.

Тисандр, немного прибавив, постепенно сдвигался поперек дорожки. Я подумал, что он собирается перекрыть мне путь в нарушение правил, но тогда его снимут с бега и мне больше не нужно будет тревожить себя догадками. Впрочем, он передумал. Потом наше внимание отвлеклось, когда кто-то незначительный резко ускорился и вырвался вперед. Я все время знал, что критянин держится прямо за мной, потому что ни разу не видел его, огибая поворотный столб. И тут он устремился вперед, плавно, как волк, и быстро вышел в голову бега. Это было на половине шестого круга. "Алексий, подумал я, - пора бежать".

После этого я думал дыханием и ногами. В повороте у начальной линии я обошел Евмаста. Я был уверен, что он постарается не выпустить меня вперед, но он уже кончился. Он начал ускоряться слишком рано, как зеленый мальчишка. Теперь остались Тисандр и критянин. Еще перед началом бега я заметил, что у Тисандра на шее висит лошадиный зуб в качестве амулета, и у меня возникло к нему легкое пренебрежение; но как бегуном им пренебрегать нельзя было. Он хорошо знал свои возможности и не стал бы поддаваться неумному волнению. Впереди нас был критянин, бежал он плавно и отлично держал себя в руках. Мы повернули на последний круг. Зрители, которые раньше сидели спокойно, начали кричать, а те, что кричали, - орать. И вдруг поверх всего шума разнесся голос Лисия:

– Давай, Алексий!

Так он кричал в битве, начиная боевой пеан, - его голос гремел, словно звук трубы. И тогда, словно что-то приподняло меня, я ощутил, как вскипает во мне дух и переполняет тело. Вскоре после поворотного столба я оставил позади Тисандра, а критянина обошел на половине последней прямой. Я заглянул ему в лицо - он казался удивленным. Какое-то время мы бежали вровень, но мало-помалу он уплыл назад из моего поля зрения.

У конечного столба сгрудилась толпа, и я влетел прямо в нее. Сперва она расступилась, потом сомкнулась вокруг меня. У меня звенело в ушах, от шума голова пошла кругом; грудь словно пронзило огромным копьем, и я вцепился в нее обоими руками. Пока миртовые листья сыпались мне на плечи и били в лицо, я сражался за каждый вздох, преодолевая нажим копья. Потом откуда-то появилась рука, раздвинувшая толпу, чтобы дать мне место и прикрыть от давки. Я откинулся Лисию на плечо, и тяжесть копья уменьшилась. Постепенно я начал различать людей вокруг и даже смог говорить с ними. Лисию я ничего не сказал, как и он мне. Я повернулся к нему, чтобы он мог завязать ленты, и мы глянули друг на друга. Его белый гиматий, который он надел совсем чистым сегодня утром перед жертвоприношением Посейдону, был испачкан спереди маслом и песком. Выглядел он таким грязным, что я засмеялся, но он тихонько сказал мне на ухо, что спрячет его и будет хранить в таком виде. Я подумал: "Теперь можно и умереть, потому что наверняка боги не смогут дать мне большей радости", но потом напомнил сам себе: "Дальше - Олимпия".

Когда представители Афин произнесли поздравления и отошли, Лисий увел меня очиститься и отдохнуть до начала забегов на стадий. Он дал мне охлажденной воды с вином и несколько медовых лепешек, зная, что после состязаний я с ума схожу без сладкого; мы легли под сосной над самым Стадионом. К нам подошли двое или трое друзей с лентами, которые купили для меня, повязали их и присели поболтать. Кто-то заметил:

– Молодому Тисандру под конец повезло, что он вышел на второе место.

– Тисандру? - переспросил я. - Он пришел третьим, вторым был критянин.

Лисий засмеялся:

– Ну-ну, никто не видит меньше в забеге, чем победитель.

Другой муж пояснил:

– Ты вырвал у критянина сердце, когда обошел его; после этого в нем уже не осталось боевого духа.

– Я думал, у него дыхание лучше, чем у Тисандра, - удивился я.

– Поосторожнее! - сказал Лисий, подхватывая амфору с вином. - Чуть не разлил, у тебя руки еще трясутся.

Я нагнулся и сделал маленькую ямку в толстом слое опавшей хвои, чтобы поставить амфору. Ленточки, которые они повязали мне на голову, упали на лицо, но я не отодвинул их. Я помнил, как смотрел вслед набирающему скорость критянину и думал: "Вот летит победа, настоящая победа, посланная богами". Во время упражнений на дорожке он казался таким гордым, таким уверенным в себе, как только доступно человеку, - а пришел всего лишь третьим. Но, в конце концов, он прибыл в Истмию только позавчера вечером. Я припомнил удивление на его лице, когда я поравнялся с ним. Полагаю, его поразило, что здесь нашелся кто-то, равный ему.

В архивах я выяснил, что дальний бег среди мужей выиграл кто-то с Родоса, а стадий - фиванец. А сам я об этих забегах помню лишь, что громко кричал; мне не хотелось, чтоб люди говорили, будто меня не интересует ничья победа, кроме своей собственной.

На следующий день проходили состязания в кулачном бое и метании, а потом настал день борьбы. Погода была ясная и солнечная. В самом начале афинянам досталась победа - юный Платон выиграл состязания среди юношей. Он провел несколько очень искусных техничных схваток, используя не только широкие плечи, но и голову, и был хорошо принят зрителями. Лисий высоко его оценил. Я видел, какое удовольствие это доставило Платону; когда у него вспыхнули глаза под густыми бровями, он даже стал красивее. Перед уходом он пожелал Лисию успеха в его бое.

– Лисий, - спросил я потом, - насколько хорошо вы с этим Аристоклом знаете друг друга? Вы так серьезно улыбались, глядя один другому в глаза, что я до сих пор гадаю, не стоит ли приревновать.

– Не говори глупостей, - ответил он со смехом. - Ты же знаешь, это его всегдашняя манера. А сам-то ты какой?

И все же я какое-то время чувствовал, что есть между ними что-то общее, неизвестное мне.

В Пограничной Страже у ребят была поговорка: "Хладнокровный, как Лисий". Как любой хороший командир, он старался держаться в соответствии с этой легендой. Ему даже меня удавалось ввести в заблуждение, хоть и не каждый раз: когда он становился совсем тихим, я всегда знал, что он на грани.

Глашатай вызвал панкратиастов; Лисий сделал мне наш знак. Я проводил его глазами до дверей раздевальни, потом подождал, пока не вытащили жребии. Ему выпала третья схватка, в паре с Автоликом. "Если он выиграет этот бой, - подумал я, - тогда ничто не помешает ему добыть венок".

Я вскочил со своего места, потому что у меня родился план, и побежал вверх по священным ступеням к большому храму. Там я вынул из-за пазухи дар, который купил для бога в одной из лавок снаружи. Это была маленькая лошадь, сделанная из тонкой бронзы, с посеребренной гривой и хвостом и позолоченной уздечкой. Я купил смолы для курений и подошел к алтарю. Всегда меня охватывает благоговение перед ликом Посейдона, этого древнего бога, который держит в деснице своей землетрясения и морские бури. Но лошади ему дороги, а эта оказалась самой лучшей среди всех, что я перебрал. Я передал ее жрецу, увидел, как она была возложена на алтарь, и сотворил молитву.

Состязания панкратиастов проходили близко, перед самым храмом, но когда я вернулся на свое место, первый бой уже окончился и атлеты ушли в помещение. Толпа как будто была возбуждена поединком, и я пожалел, что пропустил его, - а вдруг Лисию позднее придется встретиться с его победителем? Второй бой, однако, оказался не особенно примечательным; его выиграл неуклюжий мантинеец - он провел захват корпуса, на который Лисий никогда не дал бы ему времени. Потом глашатай провозгласил:

– Автолик, сын Ликона, и Лисий, сын Демократа, оба из Афин.

Глаза мои застыли при виде Автолика. "Что сделалось с его красотой?" думал я. Когда он был одет, ты смотрел на его приятное лицо и не видел, как огрубело тело.

Толпа встретила их приветственными криками; не трудно было догадаться, что Автолика они приветствуют за то, что слышали о нем, а Лисия - за то, что видят сами. Он стоял, словно бронзовая статуя Поликлета [84], его ни с кем нельзя было спутать, а Автолик был похож на здоровенного деревенского силача, который на спор поднимает бычка. Но я был не настолько глуп, чтобы недооценивать его. Несмотря на массивность, он все еще был очень быстр и знал все приемы и уловки. Пока они обменивались ударами в стойке, я видел за каждым его ударом эту огромную массу и молился, чтобы Лисий оказался сверху, когда они начнут бороться на земле.

Но, несмотря на все мои страхи, прошло не больше времени, чем нужно, чтобы пробежать пять стадиев, и я уже так кричал от радости, что охрип. Я пробился через толпу и бросился к Лисию. Он не очень пострадал в схватке. Распухло ухо, появилось несколько синяков и еще он растирал левое запястье - Автолик захватил его и чуть не сломал, пытаясь развернуть Лисия и провести бросок с захватом рук на плече. Но в целом он был в отличном состоянии. Я прошел с ним внутрь навестить Автолика - Лисию пришлось помочь ему подняться на ноги после решения судей. Он порвал одну из больших мышц спины - это его и прикончило. Ему было очень больно, а ко всему еще вот уже много лет он не уступал венка никому; но он принял руку Лисия и поздравил его с красивой победой, как и подобает благородному человеку, каким он всегда был.

– Мне досталось по заслугам, - сказал он, - за то, что слишком прислушивался к чужим советам во время подготовки. У тебя оказалось больше здравого смысла, Лисий. Удачи тебе - и принеси петрушку [85]. Мое место заняли, но Платон раздвинул своих соседей (не могу припомнить, чтобы встречал когда другого такого сильного юношу в его возрасте). В последующих схватках я не увидел никого, кто, на мой взгляд, мог бы сравниться с Автоликом. Наконец настало время для боев предпоследнего круга. Всего участников было восемь, так что пустого номера не выпало никому [86]. Глашатай объявил:

– Лисий, сын Демократа, из Афин. Сострат, сын Эвпола, из Аргоса.

Сострат? Это имя было мне неизвестно. Я догадался, что он, видимо, победитель первого боя, который я пропустил, пока бегал в храм. Потом они вышли, и я увидел, что это за муж.

Сначала я глазам своим не поверил, тем более, что узнал его. Я два-три раза встречал это чудовищное создание, гуляя по ярмарке, и не сомневался, что он - какой-то бродячий фигляр, который в своем выступлении поднимает каменные глыбы и гнет железные стержни; особенно меня поразило чувствующееся в нем нелепое самомнение. Однажды вместе со мной был Лисий, и я показал ему это чудовище со смехом:

– Что за жуткий человек! Кто же он такой и кем себя считает?

Лисий лишь заметил в ответ: "Не красавец, верно?" и перевел разговор на другую тему.

И вот сейчас он стоял здесь - гора плоти; могучие мускулы, словно перекрученные дубовые сучья, оплетали его торс и руки; шея - как у быка; ноги, хоть толстые и узловатые, казалось, гнулись под весом нескладной туши. Но зачем и дальше описывать зрелище, которое теперь знакомо каждому? Сегодня подобные без всякого стыда появляются даже в Олимпии, а после Игр какому-то скульптору приходится изворачиваться, высекая такой портрет, чтобы люди могли смотреть на него в священном Альтисе [87] без содрогания.

Вам может показаться, что мы в те дни были простаками, ибо при виде человека, слишком тяжелого, чтобы прыгать или бегать, человека, который свалится замертво, если заставить его совершить ускоренный переход в доспехах, и которого не вынесет ни одна лошадь, мы считали, что смотрим на существо ниже раба, поскольку он сам довел себя до такого состояния.

Глядя на Сострата, мы надеялись увидеть, как он будет изгнан из общества свободных эллинов, и подбодряли Лисия, призывая его сделать это. А он стоял рядом с этой уродливой тушей, словно изваяние победы: герой против чудовища, Тесей против Минотавра.

А потом начался бой - и голоса переменились, а я проснулся от своего сна.

Я не видел Сострата в первом бою, но другие зрители видели, и потому быстрее меня привыкли к зрелищу того, как Лисий приседает и уклоняется от ударов. Никто не освистывал его, а некоторые даже подбадривали. Когда он сам сумел ударить, зрители просто взбесились. Но, тем не менее, видно было: это все равно, что бить скалу. Огромные кулачищи Сострата были подобны летающим валунам; один раз он задел щеку Лисия, всего лишь вскользь, - и тут же полилась кровь. И тогда, словно мне впервые сообщили эту новость, я подумал: "Это чудовище - тоже панкратиаст".

Лисий первым перешел в ближний бой. Он поймал руку Сострата в момент удара, и она обвисла в его сильном захвате. Я знал, что последует за этим: быстрый поворот, а за ним бросок; это называется "захват руки и туловища через ягодицы". Я видел, как он начал прием, и мог точно назвать момент, когда он понял, что не в силах поднять эту страшную тяжесть достаточно высоко для броска. Затем Сострат попытался провести захват за шею, и если бы Лисий не был быстрым как кошка, там бы он и остался. Толпа приветствовала его за этот уход так, словно он не увиливал, а нападал. К этому времени он уже сумел оценить скорость противника и начал идти на риск, который допускает более быстрый человек в схватке с медлительным; вот только здесь даже этот риск вызывал сомнения. Он кинулся головой вперед, я слышал, как хрюкнуло это чудище; и прежде чем Сострат успел захватить голову Лисия, тот выскользнул и сам провел захват за корпус. А потом он сделал заднюю подножку, и оба упали. Звук удара был такой, словно свалился кусок стены.

Толпа радостно закричала. Но я видел, что, когда они упали, Сострат прокатился по руке Лисия. Он лежал, словно засыпанный оползнем. Сострат начал переваливаться на него; но Лисий вовремя поднял колено. Рука его все еще была прижата телом противника к земле. Я вскочил на ноги и закричал ему. Я пытался докричаться, хоть и не ожидал, что он услышит меня за этим шумом. Он уперся ладонью в огромное свиное рыло Сострата, оттолкнул его назад и высвободил руку. Она была ободрана и кровоточила, но все же он мог ею пользоваться. Он вывернулся молниеносно; они сражались на земле, нанося удары и борясь. И Лисий постоянно оказывался быстрее. Но в панкратионе скорость - лишь защита. А победу приносит сила.

Кто-то хлопал меня по колену. Это был Евмаст, спартанец, пытающийся привлечь мое внимание. Когда я на миг оглянулся, он спросил:

– Этот человек - твой любовник?

– Который? - отозвался я; мне сейчас было не до него.

– Человек, - сказал он.

Я кивнул, не поворачиваясь. Я чувствовал, что он следит за мной, собираясь похвалить меня, если я смогу смотреть с деревянным лицом, как калечат Лисия. Я бы сейчас убил его прямо на месте.

И тут Лисий на миг оказался сверху. Волосы у него были перепачканы запыленной кровью; кровь покрывала его лицо, будто маска, и полосками стекала по телу. Он поднялся, потом как будто повалился назад, и толпа застонала. Но когда Сострат кинулся на него, он выбросил вверх ногу и перекинул противника через себя так, что тот рухнул не на него, а на землю. Шум поднялся оглушительный, я едва слышал свои радостный крик. Однако в этом шуме было что-то новое. Я сперва не заметил, но оно нарастало. В те дни панкратион был состязанием для воинов. Допускаю, что и тогда находились немногие людишки с рабским рассудком, которые получали от него удовольствие иного сорта, но им хватало соображения оставлять свои удовольствия при себе. А ныне, как духи, которые набирают силу от выпитой крови, они вышли на свет и голоса их стали слышны.

Когда Сострат пошел на Лисия, тот захватил его лодыжку и удержал. Он выкручивал стопу, пытаясь заставить Сострата уступить. Но Сострат сумел высвободиться, отбив его свободной ногой, и я увидел, как громадная туша вновь падает на Лисия. И снова Лисий выскользнул, захватив руку падающего противника; в следующий миг он оказался на спине у Сострата, обхватив ногами его живот и поймав шею в удушающий захват, красивее которого я в жизни не видел. Единственное, чем мог действовать Сострат, - одна свободная рука - другую Лисий прижал. Вокруг меня все вскочили на ноги; юный Платон, о существовании которого я вообще позабыл, впился пальцами мне в руку. Казалось, схватка завершилась победой.

И тут я увидел, как начал подниматься Сострат. Неся на спине тяжесть сильного мужа, полузадушенный, этот бык все же поднялся на колени. Я слышал кровожадные крики людей, которых не видел.

– Отпусти, Лисий! - заорал я. - Отпусти!

Но, думаю, силы у него были на исходе, и он знал: или сейчас, или никогда. Он сцепил зубы и попытался еще сильнее сдавить бычью шею Сострата. А Сострат выпрямился - и грохнулся назад, обрушившись на него, словно дерево. Наступила абсолютная тишина, а потом снова завопили кровожадные голоса.

Сначала я не видел Лисия - только руку от локтя и кисть. Она лежала на земле ладонью кверху; потом я заметил, как пальцы ощупью ищут опору. Сострат перевернулся. Впервые я заметил на его широком лице маленькие глазки; но это не были глаза разъяренного вепря, нет, это были холодные глаза ростовщика. Лисий начал приподниматься, опираясь на руку. Я ожидал, что он поднимет руку, делая знак судье. Может быть, он был слишком охвачен гневом, чтобы сдаться, но, я думаю, он просто не видел ничего вокруг и не понимал, где находится. Как бы то ни было, Сострат снова швырнул его, да так, что было слышно, как ударилась голова о землю. Даже после этого, мне кажется, я видел, как он шевелится; но судья бросил на землю свой двурогий жезл и остановил схватку.

Я вскочил на ноги. Платон держал меня за руку, говоря что-то; я оттолкнул его и полез через толпу, а люди, на которых я наступал, кричали и ругались. Я влетел в раздевальню, когда его пронесли в маленькую комнатку, где был матрас на полу, а из отверстия, оформленного, как львиная пасть, стекала струйка воды. Снаружи начался следующий бой - я слышал приветственные крики.

Тамошний старший спросил у меня:

– Ты его друг?

– Да, - сказал я. - Он умер?

Я не замечал в нем ни дыхания, ни других признаков жизни.

– Нет. Он оглушен и, полагаю, у него сломано несколько ребер. Но он может умереть. Его отец здесь?

– Мы афиняне, - ответил я. - Ты лекарь? Скажи мне, что надо делать.

– Ничего. Только постарайся удержать его на месте, если он очнется, ничего не соображая. Дай ему воды, когда попросит, но только не вина. Затем он поднял глаза от Лисия и словно впервые увидел меня. - Он отлично бился, но я не понимаю, что заставило его выступать в панкратионе при таком весе.

После чего вышел наружу смотреть следующую пару, а мы остались одни.

Он дышал, но очень медленно и так слабо, что я едва слышал. Одна сторона лица у него превратилась в сплошной синяк; из носу сочилась кровь, была рассечена кожа под волосами. И лоб над бровью тоже был рассечен; я видел, что этот шрам останется у него навсегда. Я откинул старое одеяло, которым они его накрыли. Тело было страшно избито и выпачкано, я не мог разглядеть, что там сломано. Я взял полотенце, висевшее на стене, и смыл с Лисия черную кровь, масло и пыль, где смог достать, - переворачивать его я побоялся. Я говорил с ним, звал по имени, но он не шевелился. Только потом я понял, что не следовало обмывать его, потому что вода из источника была холодная, а стены вокруг - каменные; скоро тело его у меня под руками стало холодным, как мрамор, а губы посинели. Я испугался, что он умрет у меня на глазах. В углу лежала чья-то одежда. Я укрыл Лисия ею, но он все равно оставался холодным, тогда я добавил свой гиматий, сам забрался под него и лег рядом с ним.

Я обнимал его, пытаясь передать от себя хоть каплю жизни, сам замерзал от страха и думал о долгих дозорных поездках в составе Стражи по зимним горам, когда даже волки в своих пещерах жались друг к другу, чтобы согреться, а он ложился один. "Ты придавал мне отваги в битве, - думал я. Когда меня сбросили с лошади, ты спас меня и сам получил рану. После стольких трудов кто не ждал бы от жизни меда из камня? Но ты принес его в жертву небесам, а тебе осталась только кровь да соленое море. Что же такое справедливость, если даже боги несправедливы? Они отобрали у тебя венок и возложили на зверя".

Я коснулся его губ - они были по-прежнему холодны; он не открывал глаз, не шевелился, не говорил. Я сказал в душе: "Слишком поздно я здесь, под одним плащом с тобой - а ведь по собственной воле я тебе ни в чем не отказал бы. Время, смерть и изменения ничего не прощают, а любовь, утраченная в дни юности, никогда не вернется вновь".

Кто-то пробирался в комнату, и я встал. Свет в дверном проеме померк весь его заслонила собой громадная туша.

– Как он? - спросил Сострат.

Странно было слышать от него человеческую речь, а не хрюканье вепря. Но я порадовался, увидев на нем отметины, оставленные Лисием.

– Жив, - сказал я.

Сострат приблизился, посмотрел, а потом вышел. Я снова лег возле Лисия. Горе разъедало мне душу. Я вспомнил его статую в школе, сделанную, когда я еще не знал его, и подумал, как с мальчишеского возраста он бегал и прыгал, метал диск и дротик, плавал и боролся, ездил верхом на учениях; как я сам упорно трудился, размахивая киркой и поднимая тяжести, чтобы привести свои плечи в соответствие ногам; как юный Платон бегал в доспехах; как все мы в гимнасии совершали жертвоприношения Аполлону, властителю меры и гармонии. А этот муж продал изящество и ловкость, меру и честь воина на поле битвы, не думая вовсе о том, чтобы быть прекрасным в глазах богов, а заботясь об одном лишь - как получить венок.

Бой снаружи окончился. Толпа болтала, кто-то играл на двойной флейте. Лисий шевельнулся и застонал. Сейчас он стал чуть теплее на ощупь. Вскорости он попытался сесть и его стошнило. Когда я закончил убирать за ним, снова пришел лекарь. Он ущипнул Лисия за руку и, увидев, что тот немного дернулся, проговорил:

– Хорошо. Но держи его в покое, потому что люди, которые были оглушены, иногда умирают, если слишком скоро начинают напрягать силы.

Когда он ушел, Лисий начал метаться и говорить что-то бессвязное. Ему казалось, что он лежит на поле битвы с копьем в боку, и он приказывал мне не трогать его, а привести Алексия, который копье вытащит. Я сходил с ума, вспоминая слова лекаря. Пока я пытался уложить его обратно, снова пришел Сострат и снова спросил, как он. Я ответил кратко, но такая забота немного изменила мое мнение об этом человеке к лучшему.

Вскоре после этого снаружи снова поднялись крики - начался последний бой. И, кажется, окончился, едва успев начаться. Я подумал, что Сострат, наверное, покончил со своим противником одним ударом; но на самом деле человек этот, видевший, как унесли Лисия, почти сразу лег и сдал схватку. Я слышал, как глашатай объявил победителя. Приветственные крики звучали лишь наполовину искренне - не было ни красивого поединка, ни крови, так что никто не получил удовольствия.

Зрители разошлись; в раздевалке за дверью болтали и смеялись люди. Скоро пришел незнакомый мне человек - забрать одежду, которой я укрыл Лисия. Становилось прохладнее, но я не решался оставить его и поискать какое-то одеяло, только надеялся, что кто-нибудь зайдет сюда. Наконец послышались приближающиеся голоса; в дверях остановился Сострат, разговаривая с кем-то через плечо. Украшенный лентами, он походил на быка, предназначенного в жертву. Когда он умолк, я услышал, как человек, приходивший за своей одеждой, говорит:

– Да ну, успокойся, Сострат; я только что заходил туда и слышал, как он разговаривает. До конца Игр он продержится, а дальше значения не имеет.

Я совсем забыл, что везде, кроме Спарты, победителя лишают венка, если он убил противника в панкратионе [88].

Я сидел, глядя на Лисия; потом услышал кого-то у себя за спиной. Это Сострат в конце концов вошел в комнату. Он внимательно посмотрел в лицо Лисию, потом в третий раз спросил, как он. Я не настолько доверял себе, чтобы раскрыть рот. Тогда он начал разглядывать меня - и вдруг напустил на себя изящные манеры, которые ему шли, как свинье - венок из фиалок.

– Почему ты так подавлен, прекрасный юноша? Играми правит случай. Неужели ты проведешь час своего торжества, сидя здесь с печальным лицом, словно в тюрьме? Выйди, познакомься с другими победителями. Пора нам с тобой узнать друг друга лучше.

Есть определенный жест отказа, который все знают, но люди благородные не используют. Однако мне хотелось быть предельно понятным.

– Ты получил свой венок, - сказал я ему. - Иди и поиграйся с ним.

Когда он выходил, я услышал голос Лисия: "Алексий!" Он как будто сердился на меня. Не знаю, много ли он понял. Я наклонился к нему и сказал:

– Я здесь. Что ты хочешь?

Но его глаза снова потускнели. Он выглядел очень усталым. Надвигался вечерний холод, а я боялся, что если пойду искать, чем укрыть его, он попытается встать. Скоро совсем стемнеет. Слезы подступали к горлу, как тошнота; но я не решался заплакать - он бы услышал.

К этому времени раздевальня опустела, и потому раздавшиеся в ней шаги прозвучали гулко. Это был юный Платон - вошел и остановился, глядя вниз. Пока мы с ним смотрели бой, он был в своих лентах, но сейчас они исчезли. Я спросил:

– Ты не мог бы найти мне какой-нибудь плащ, Платон? Лисию холодно.

– Тебе, похоже, и самому холодно, - отозвался он.

Довольно скоро он вернулся с двумя пастушескими одеялами; я накрыл ими Лисия, а сам оделся в свою одежду. Платон наблюдал за мной молча, потом сказал:

– Они отдали венок Сострату.

– Да ну? - отозвался я. - И Троянская война кончилась; что еще новенького?

– Это ново для меня. Что, по мнению Сострата, он получил? Что хорошего? Какое удовольствие? Чего он хотел?

– Я не знаю, Платон. С тем же успехом ты можешь спросить, почему боги допустили такое.

– Боги? - переспросил он, приподняв свои густые брови и снова опустив их - точно так же, как он делает сегодня. - А что за польза богам допускать или не допускать что-либо, разве им недостаточно, что они существуют?.. Ты не ужинал? Я принес тебе поесть.

Я поел, и мне стало чуть теплее. Когда он ушел, я увидел, что оба одеяла совсем новые; думаю, он просто купил их на рынке.

С приходом ночи Лисия отнесли в храм Асклепия; на следующий день он смог говорить осмысленно и принимать пищу, хотя из-за сломанных ребер ему было больно двигаться. Говорил он мало, и я дал ему отдохнуть. Я хотел сидеть с ним, но он сказал, что я должен посмотреть состязания на колесницах; казалось, это его волнует, и я пошел. Ристания эти проводились с большой роскошью, во славу конелюбивого Посейдона, которого, однако, не тронула моя бронзовая лошадка. Я понял, что это самый большой день Игр, увидеть который пришел каждый коринфянин, и что никто уже не вспоминает о длинном беге или панкратионе.

Когда я вернулся, Лисий как будто окреп. Он сказал, что хочет встать на следующий день и посмотреть, как меня увенчают. Для меня это было уже слишком, и я рассказал ему историю с бегом. Он выслушал меня молча, немного хмурясь - скорее от задумчивости, чем от гнева или изумления.

– Не суши себе голову, - сказал он. - Ты пробежал отлично; и вполне вероятно, что никто вообще не был подкуплен. Любой дурак мог понять, что ты - самый быстрый, и постарался бы сперва увериться насчет тебя, прежде чем выбрасывать деньги на остальных. Я следил за критянином, и мне показалось, что он выдохся.

– Возможно. Но теперь я уже никогда не узнаю.

– Так зачем думать об этом? Мы должны принимать мир таким, как он есть, Алексий. - И снова повторил: - Ты пробежал отлично. Они все были у тебя в руках.

На следующее утро состоялось шествие к храму, и победителей увенчали перед Посейдоном. Очень много было музыки и всяких церемоний, куда больше, чем дома. Жрецы Асклепия не позволили Лисию встать. После церемоний я вернулся к нему, и он заставил меня показать свой венок. Я был сыт по горло всей этой разукрашенной петрушкой, но когда я швырнул венок в угол, Лисий резко приказал мне не валять дурака, а идти на улицу и праздновать в Коринфе вместе со всеми.

Близился вечер. Солнце светило на гору с ее венцом из стен. Он, должно быть, знал заранее, что если отложит до конца Игр, то так и не поднимется наверх.

– Да что мне делать в Коринфе? - буркнул я.

Но он стал нетерпеливым, потом вообще рассердился и сказал, что если я останусь в стороне, то обо мне пойдут разговоры. Тогда только я понял, что его тревожит: могут сказать, будто он умышленно не пустил меня повеселиться, из ревности; в конце концов я сказал, что пойду.

В Коринфе оказалось очень много разноцветного мрамора, и много бронзы, в том числе позолоченной; в дверях лавок курились благовония; перед таверной, где мы пили, висела в клетке говорящая птица, которая свистела и покрикивала: "Заходи!". Я был вместе с бегунами и кулачными бойцами; потом появился кое-кто из борцов. Я постарался напиться поскорее, и через некоторое время Коринф стал казаться мне веселым городом. Мы бродили по улицам, распевали, покупали гирлянды и надевали на себя; потом отправились в бани, но это оказались вполне добропорядочные бани, и нас попросили уйти. Кого-то столкнули в бассейн, он выбрался, истекая водой; две флейтистки, которых мы подцепили по дороге, все время играли нам. Мы подошли к высокому портику со стройными колоннами, украшенными горлицами и гирляндами; кто-то сказал:

– Вот сюда мы и собирались, к девам Афродиты. Пошли!

Когда я отказался, он попытался затащить меня силой, и я ударил его в лицо. Но тут кто-то другой, кому вино прибавило добродушия, разнял нас и сказал, что лучше мы все пойдем в дом Каллисто. Во дворе был фонтан, изображавший девушку, которая поддерживает рукой грудь, а из груди бьет вода. Каллисто радостно приветствовала нас, мальчик и девочка исполнили пантомиму о Дионисе и Ариадне, а мы пока выпили еще вина. Чуть позже пять или шесть борцов заказали музыку и пошли прыгать, отплясывая кордакс и сбрасывая с себя одежду. Они звали и меня в круг, но я уже не смог бы танцевать, даже если б захотел. Ко мне на пиршественное ложе прилегла одна из девиц и скоро увела меня с собой. Когда я проснулся, она долго рассказывала, как я замечательно справлялся, - они всегда говорят так молодым людям, чтобы набить цену. А я даже вспомнить не мог, сделал я вообще что-нибудь или нет.

Двумя днями позже мы отправились обратно в Афины. Лисий не мог сидеть на лошади - еще не срослись кости, - и его пришлось нести до корабля на носилках.

Плавание вышло тяжелое, он мучился всю дорогу. Агий, кормчий, зашел проведать нас и рассказал, что спартанские корабли направлялись на Хиос; он использовал свое время в Коринфе с большим толком, чем я. И потому мы торопились домой, чтобы принести эту весть в Город.

Вот и все, что я хотел рассказать об Истмийском празднестве, первом в девяносто второй олимпиаде [89]. С тех пор, как Тесей основал Игры в честь своего отца Посейдона, их проводили каждый второй год на том же самом месте, перед тем же самым богом; и если вы спросите меня, почему в тот год Игры были проведены несколько иначе, чем все предыдущие, я вам ответить не смогу.