Последние похождения Арсена Люпэна. Часть I: Двойная жизнь Арсена Люпэна

I

Первый этаж дома на углу бульвара Османна и улицы Курсель… Здесь живет князь Сернин, один из наиболее блестящих членов русской колонии в Париже, чье имя постоянно появляется в газетах в разделе «Путешествия и досуг».

Одиннадцать часов утра. Князь вошел в свой рабочий кабинет. Это мужчина в возрасте от тридцати пяти до тридцати восьми лет, в чьих каштановых волосах проглядывает уже несколько серебряных нитей. У него здоровый цвет лица, коротко подстриженные густые усы, бакенбарды, едва очерченные на свежей коже щек. На нем корректный серый редингот, суженный в талии, и жилет с оборкой из белого тика.

— Ну что ж, — сказал он себе вполголоса, день, вероятно, будет нелегким.

Он открыл дверь, выходящую в большую комнату, где его ждало несколько человек, и сказал:

— Варнье явился? Заходи же, Варнье!

Человек с внешностью заурядного горожанина, коренастый и крепкий, твердо ступающий на коротких ногах, по его зову приблизился. Князь закрыл за ним дверь кабинета.

— Ну, что у тебя, Варнье?

— Все готово к этому вечеру, патрон.

— Хорошо. Расскажи в нескольких словах.

— Так вот. После убийства ее мужа госпожа Кессельбах, по советам, содержавшимся в том проспекте, который вы ей прислали, избрала для жительства дом уединения для дам, находящийся в Гарше. Она поселилась в глубине сада, в последнем из флигелей; директриса сдает его внаем тем дамам, которые хотят жить отдельно от прочих обитателей пансиона, во флигеле Императрицы.

— Кто ее слуги?

— Барышня-компаньонка Гертруда, с которой она и прибыла через несколько часов после преступления, и сестра Гертруды, Сюзанна, которую выписала из Монте-Карло; она служит горничной. Обе сестры ей всецело преданы.

— А Эдвардс, слуга покойного?

— Она его не оставила при себе. Он возвратился к себе на родину.

— Она с кем-нибудь видится?

— Ни с кем. Проводит время лежа на диване. Выглядит обессиленной, больной. Часто плачет. Следователь беседовал с нею вчера в течение двух часов.

— Хорошо. Теперь — о девице.

— Мадемуазель Женевьева Эрнемон живет на противоположной стороне улицы, в проулке, который ведет прямо в поле, в третьем доме справа. Содержит частную, бесплатную школу для умственно отсталых детей. Ее бабка, госпожа Эрнемон, проживает там же.

— И, как ты мне уже писал, Женевьева Эрнемон и госпожа Кессельбах свели между собой знакомство?

— Да. Девушка приходила, чтобы попросить госпожу Кессельбах о денежной помощи для своей школы. Они, по-видимому, понравились друг другу, так как вот уже четыре дня ходят вместе в Вильневский парк, к которому примыкают и сад, и дом уединения.

— В какое время они там гуляют?

— С пяти до шести. Ровно в шесть девушка возвращается в школу.

— Итак, ты все организовал?

— На сегодня, на шесть часов. Все готово.

— И никого там не окажется?

— В это время в парке всегда безлюдно.

— Хорошо. Я там буду. Можешь идти.

Он вывел его через дверь в прихожей и, вернувшись в свой зал ожидания, позвал:

— Братья Дудвиль.

Вошло двое молодых людей, одетых с чрезмерной, пожалуй, изысканностью, с симпатичными лицами и живыми глазами.

— Здравствуй, Жан, здравствуй, Жак. Что нового в префектуре?

— Не бог весть что, патрон.

— Господин Ленорман вам по-прежнему доверяет?

— По-прежнему. После Гуреля мы — его ближайшие сотрудники. О чем свидетельствует хотя бы то, что после убийства Чемпэна он устроил нас в отеле Палас, приказав наблюдать за постояльцами, живущими на первом этаже. Гурель приходит к нам каждое утро, и мы докладываем ему обо всем, как и вам.

— Отлично. Очень важно, чтобы я был всегда в курсе всего, что говорят и делают в префектуре. Пока Ленорман будет считать вас своими людьми, я буду оставаться хозяином положения. А в самом отеле? Вы не обнаружили никакого следа?

— Англичанка, — сказал Жан Дудвиль, — которая жила в одном из номеров, уехала.

— Эта меня не интересует. У меня о ней — свои сведения. А майор Парбери, ее сосед?

Оба, казалось, заколебались. Наконец, один из братьев ответил:

— Сегодня утром майор Парбери велел отвезти его багаж на Северный вокзал, к поезду, который уходит в без десяти час. Отправился туда сам автомобилем. Мы были там к отходу поезда. Майор не появлялся.

— А багаж?

— Он поручил забрать его с вокзала.

— Кому?

— Как нам сказали на вокзале, какому-то посыльному.

— Так что след его утерян?

— Да.

— Наконец! — радостно воскликнул князь.

Братья посмотрели на него с удивлением.

— Ну да, — пояснил он, — вот вам и улика.

— Вы так полагаете?

— Очевидно. Убийство Чемпэна могло быть совершено только в одной из комнат этого коридора. Туда, к сообщнику, убийца господина Кессельбаха и привел секретаря, там его убил, там и переоделся, сообщник же после ухода убийцы перенес тело в кулуар. Но кто был сообщник? По тому, как исчезает майор Парбери, мы видим, что к этому делу он все-таки причастен. Звоните быстрее господину Ленорману или Гурелю. В префектуре должны поскорее об этом узнать. Тамошние господа и я действуем ныне рука об руку.

Он отдал им еще несколько распоряжений, касающихся их двойной роли полицейских инспекторов на службе у князя Сернина, и отпустил.

В большой комнате теперь оставалось только двое посетителей. Он ввел одного из них.

— Тысяча извинений, доктор, — сказал он ему. — Я весь в твоем распоряжении. Как себя чувствует Пьер Ледюк?

— Скончался.

— Ох, ох! — воскликнул Сернин. — После твоего утреннего сообщения этого можно было ожидать. И все-таки, бедняга недолго протянул…

— Он был выжат как лимон. Закупорка вены — и все было кончено.

— Так и не заговорил?

— Нет.

— А уверен ли ты, что с того дня, когда мы оба подобрали его под столом кафе в Бельвиле, уверен ли ты в том, что никто в твоей клинике не стал подозревать, что это он, тот самый Пьер Ледюк, которого всюду разыскивает полиция, таинственный Пьер Ледюк, которого хотел любой ценой найти Кессельбах?

— Никто. Он занимал отдельную комнату. Кроме того, я забинтовал его левую руку, чтобы никто не рассмотрел его мизинца. Что касается шрама на щеке, он был невидим под бородой.

— И ты сам за ним наблюдал?

— Сам, лично. Согласно вашим инструкциям, пользовался каждым моментом, когда он казался в сознании, чтобы его расспросить. Но не добился ничего, кроме неясного бормотания.

Князь в раздумье проговорил:

— Итак, он умер… Пьер Ледюк умер… Все дело Кессельбаха, очевидно, опиралось на него, и вот… И вот он ушел… Ничего не прояснив, не рассказав о своем прошлом… Надо ли мне влезать в эту авантюру, в которой я еще ничего толком не понимаю? Опасно… Можно пойти ко дну…

Он еще поразмыслил и воскликнул:

— Ах! Черт с ним! Останавливаться нельзя! Если Пьер Ледюк умер, это еще не значит, что я должен оставить игру. Наоборот! Да и случай слишком соблазнительный. Пьер Ледюк умер — да здравствует Пьер Ледюк!.. Ступай, доктор, возвращайся к себе. Вечером я тебе позвоню.

Врач вышел.

— Заходите, Филипп, — сказал Сернин последнему посетителю, низкорослому седому человечку в платье слуги при гостинице, причем в гостинице десятого разряда, не выше.

— Патрон, — приступил к делу Филипп, — должен вам напомнить, что в прошлую неделю вы приказали мне поступить на службу в отель Двух Императоров в Версале, чтобы наблюдать за неким молодым человеком.

— Ну да, помню… Его зовут Жерар Бопре. И что с ним?

— Совсем уже без средств.

— У него по-прежнему черные мысли?

— По-прежнему. Хочет покончить с собой.

— Это — всерьез?

— Весьма. Я нашел среди его бумаг небольшую карандашную записку.

— Ах! Ах! — молвил Сернин, пробежав глазами скупые строчки, — он объявляет о своей смерти… И это — на сегодняшний вечер!

— Да, патрон, веревка куплена и крюк закреплен в потолке.

Согласно вашим указаниям, я свел с ним знакомство, он рассказал мне о своем бедственном положении, и я посоветовал ему обратиться к вам. «Князь Сернин богат, — сказал я, — он щедр и, может быть, окажет вам помощь».

— Прекрасно. Так что, он придет?

— Он уже здесь.

— Откуда ты знаешь?

— Я за ним проследил. Он сел в поезд, приехал в Париж и теперь прохаживается туда и обратно по бульвару. С минуты на минуту он решится войти.

В то же самое мгновение слуга принес визитную карточку. Князь прочитал и сказал:

— Пригласите господина Жерара Бопре.

И, обращаясь к Филиппу:

— Проходи в вот эту комнату, не шевелись и слушай.

Оставшись один, князь прошептал:

— К чему колебания? Мне его посылает сама судьба.

Несколько минут спустя в комнату вошел высокий, стройный, светловолосый молодой человек с исхудалым лицом и лихорадочно блестящим взором. Он застыл у порога в нерешительности, полон неловкости, в позе нищего, желающего протянуть руку, но не осмеливающегося это сделать.

Разговор был коротким.

— Вы мсье Жерар Бопре?

— Да… Да… Это я…

— Я не имею чести…

— Так вот, мсье, так вот… Мне сказали…

— Кто сказал?

— Слуга из отеля… Который говорит, что служил у вас…

— Так что же, короче?

— Так вот…

Молодой человек умолк, смешавшись, подавленный высокомерным тоном князя. Сернин воскликнул:

— Тем не менее, мсье, может быть, необходимо…

— Так вот, мсье, мне сказали, что вы богаты и щедры… И я подумал, что вы могли бы…

Он оборвал речь, не в силах вымолвить свою унизительную просьбу.

Сернин подошел ближе.

— Господин Жерар Бопре, не вы ли выпустили в свет книгу стихов под названием «Улыбка весны»?

— Да, да, — обрадованно воскликнул юноша, — вы читали?

— Да… Прекрасные стихи, прекрасные… Только как вы собираетесь жить на то, что они приносят?

— Конечно… Но в тот или иной день…

— В тот день — или скорее иной, не так ли? А пока вы решили попросить у меня на жизнь?

— На хлеб, мсье.

Сернин положил ему руку на плечо и холодно произнес:

— Поэты не едят, мсье. Они питаются мечтами и рифмами. Так и поступайте. Это лучше, чем протягивать руку.

Молодой человек вздрогнул от оскорбления. Не сказав более ни слова, он поспешно направился к двери.

Сернин его остановил.

— Еще одно слово, мсье. Вы остались совсем без средств?

— Совершенно.

— И вам более не на что рассчитывать?

— Осталась последняя надежда… Я написал письмо одному из своих родственников, умоляя хоть что-нибудь мне прислать. Ответ должен прийти сегодня. Это — последний шанс.

— И если ответа не будет, вы решили, вероятно, сегодня же вечером…

— Да, мсье.

Сказано было просто и решительно.

Сернин рассмеялся.

— Боже мой! Как вы смешны, мой милый юноша! Какая наивная убежденность! Заходите ко мне снова в гости в будущем году, если пожелаете… Мы снова об этом вспомним… Так все у вас любопытно, интересно… И особенно — смешно… Ха, ха, ха!

И, не переставая смеяться, насмешливо кланяясь, он выставил его за порог.

— Филипп, — сказал затем князь, открыв дверь в соседнюю комнату, — ты все слышал?

— Да, мсье.

— Жерар Бопре на сегодня ждет телеграмму, обещание помощи…

— Да, это его последний патрон.

— Эту телеграмму он не должен получить. Если она прибудет, перехвати ее и разорви.

— Слушаюсь, патрон.

— В отеле ты сегодня один?

— Да, один, вместе с кухаркой, которая там не ночует. Хозяин — в отъезде.

— Хорошо, хозяевами будем мы. Итак, вечером, в одиннадцать часов. А теперь — катись.

II

Князь Сернин проследовал в свою комнату и вызвал звонком слугу.

— Шляпу, перчатки, трость. Машина на месте?

— Да, мсье.

Он оделся, вышел и сел в просторный, комфортабельный лимузин, который отвез его к Булонскому лесу, к маркизу и маркизе де Гастинь, куда он был приглашен на обед. В половине третьего распрощался с ними, отправился на авеню Клебер, захватил двух своих друзей и врача и без четверти три прибыл в парк Принцев. В три часа он сразился на саблях с итальянским майором Спинелли и в первой же схватке отрубил своему противнику ухо. В три четверти четвертого он держал уже банк в клубе на улице Камбон, откуда отбыл в двадцать минут шестого с выигрышем в сорок семь тысяч франков.

Все это было проделано неспешно, с высокомерной небрежностью, словно дьявольская стремительность, увлекавшая, казалось, его жизнь в вихре событий и действий, была законом его самых мирных дней.

— Октав, — сказал он своему шоферу, — едем в Гарш.

И в без десяти шесть вышел из машины перед старинной стеной парка Вильнев.

Искромсанное, загубленное ныне поместье Вильнев до сих пор сохраняет что-то от того блеска, который отличал его в годы, когда сюда приезжала на отдых императрица Евгения. Со старинными деревьями и прудом, с зеленой стеной листвы, воздвигнутой древними лесами Сен-Клуда, здешний пейзаж и сегодня полон очарования и грусти. Значительная часть имения досталась Пастеровскому институту. Меньший участок, отделенный от первого пространством, отведенным для публики, образует еще довольно обширное владение, в котором, вокруг большого дома уединения, разместилось четыре отдельных флигеля.

«Там она и живет», — подумал князь, разглядывая издалека крыши дома и четырех обособленных построек.

Он пересек парк и направился к пруду.

Внезапно князь остановился за купой деревьев. Он заметил двух дам, прислонившихся к перилам моста, перекинутого через пруд.

«Варнье и его люди должны уже быть поблизости. Но, черт, они здорово прячутся. Ищу, ищу… И не вижу…»

Обе дамы теперь ступали по траве лужаек, под огромными деревьями-ветеранами. Синева неба проглядывала между ветвями, раскачиваемыми мягким бризом: в воздухе витали ароматы весны и молодой листвы. На покрытых газоном склонах, спускавшихся к неподвижной воде, маргаритки, фиалки, нарциссы и ландыши, все мелкие апрельские и майские цветы росли живописными букетиками, складываясь тут и там в крохотные многоцветные созвездия. Солнце клонилось уже к закату.

Внезапно трое мужчин вышли из небольшой рощи и двинулись навстречу гулявшим женщинам.

Подошли прямо к ним.

Произошел короткий разговор. Обе дамы выказывали очевидные признаки испуга. Один из мужчин подошел к той, которая была меньше ростом, и пытался схватить золотую сумочку, которую она держала. Дамы начали кричать. Трое нападающих набросились на них.

«Пора и мне», — подумал Сернин.

Он бросился вперед. В десять секунд князь оказался у самой воды. При его приближении трое мужчин обратились в бегство.

«Бегите, сукины дети, — подумал он с усмешкой, — бегите со всех ног. Настал черед спасителя!»

Он принялся было их преследовать. Но одна из женщин взмолилась:

— О, мсье, прошу вас! Моей спутнице плохо!

Меньшая ростом дама, действительно, в обмороке упала на траву.

Он вернулся к ним и с беспокойством осведомился:

— Мадам не ранена? Неужели кто-нибудь из негодяев…

— Нет, нет… Это только испуг… Волнение… И затем, вы меня поймете… Эта дама — госпожа Кессельбах…

— Вот как! — воскликнул князь.

Он подал ей флакончик с солью, и добавил:

— Снимите аметист, который служит пробочкой… Там коробочка, а в ней — таблетки… Пусть мадам примет одну — одну только, не больше, это сильное средство…

Он смотрел, как молодая женщина оказывает помощь своей спутнице. Она была блондинкой, скромного вида, с серьезными, мягкими чертами лица; легкая улыбка оживляла их даже тогда, когда она и не думала улыбаться.

«Так вот она какая, Женевьева», — подумал он.

И повторил про себя с волнением:

«Женевьева, Женевьева…»

Госпожа Кессельбах тем временем постепенно приходила в себя. Вначале поглядела вокруг с удивлением, не в силах понять, что случилось. Потом, вспомнив недавнее происшествие, кивком головы поблагодарила своего избавителя.

С глубоким поклоном тот сказал:

— Позвольте представиться… Князь Сернин.

— Не знаю, как выразить вам мою признательность, мсье, — отозвалась госпожа Кессельбах.

— Лучший способ — не выражать ее вовсе, мадам. Благодарить надо случай, тот случай, который привел меня в это место. Смею ли предложить вам руку?

Несколько минут спустя госпожа Кессельбах позвонила в двери дома уединения и сказала князю:

— Прошу вас об еще одной услуге, мсье. Никому не говорите об этом нападении.

— Но это — единственный способ узнать…

— Чтобы все узнать, потребуется расследование, а это поднимет опять вокруг меня шумиху. Допросы, утомительные разговоры… А у меня на это больше нет сил…

Князь не стал настаивать. Откланявшись, он спросил:

— Вы позволите справиться о вашем самочувствии?

— Разумеется!

Она поцеловала Женевьеву и вошла в дом.

Тем временем начало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Не успели они, однако, пройти несколько шагов по тропинке к ее дому, как из темноты вынырнул силуэт; кто-то приближался к ним бегом.

— Бабушка! — воскликнула Женевьева.

Она бросилась в объятия пожилой женщины, которая покрыла ее лицо поцелуями.

— Милая, милая моя! Что случилось? Почему ты так запоздала сегодня, ты, всегда такая аккуратная!

Женевьева представила:

— Госпожа Эрнемон, моя бабушка. Князь Сернин…

Она рассказала о происшедшем. Госпожа Эрнемон неустанно повторяла:

— Дорогая моя, как ты, должно быть, испугалась!.. Никогда не забуду вашей помощи, мсье, клянусь… Как ты, наверно, испугалась, дорогое дитя!

— Не надо, бабушка, успокойся… Я ведь не пострадала…

— Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!

Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.

Князь и госпожа Эрнемон остались одни.

Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.

— Ну как, старушка, живешь? — спросил он.

Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.

Князь снова расцеловал ее, смеясь.

Она пролепетала:

— Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!

— Милая моя Виктуар!

— Не называй меня так, — проговорила она, вздрогнув. — Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.

И добавила еще тише:

— Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?

— Как видишь.

— Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…

— Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?

— Так что же?

— Так вот, эта жизнь мне наскучила.

Она вздохнула:

— Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!

— Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.

Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:

— Понимаю… Понимаю… Все — обман… Но тогда… Женевьева…

— О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть — бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я — спаситель! Еще час — и стану другом.

Ее проняла дрожь.

— Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!

И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:

— Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: «Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!

Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.

Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:

— Тихо!

Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:

— Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.

— Это я уже заметил, — отозвался он со смехом. — Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.

— Тебе — поговорить с нею?!

— А что? Это преступление?

— Что ты можешь ей сказать?

— Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…

Старая дама забеспокоилась всерьез.

— Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…

— Она идет, — сказал он.

— Нет, не сейчас!

— Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…

— Послушай же, — сказала она с живостью, — послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.

— Но почему же, о Господи?!

— Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду — в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими — непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…

— А я?

— Ты нечестный человек.

III

Женевьева вошла в комнату оживленная, очаровательная.

— Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?

— Нет, мадемуазель, — сказал Сернин, — мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.

— О моем детстве? — спросила девушка, краснея. — О, бабушка!

— Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…

— В Аспремоне?

— В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…

— Да, — сказала она, — совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…

— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…

— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…

— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.

— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.

— Маленький платок с розовой вышивкой.

— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…

— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.

Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:

— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…

На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:

— Вы ее знали?

— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…

— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…

— Мужчина? — уточнил князь.

— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…

Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.

— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?

— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.

— Они тоже умерли, эти люди?

— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.

— Сколько вам тогда было лет?

— Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.

— Значит, вы могли бы узнать этого человека?

— Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.

— А потом?

— Потом, как и в первый раз — забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната — та самая, которую я занимаю наверху.

Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:

— Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.

Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.

Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.

— И с тех пор — спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?

— Ничего.

— Но были бы рады его повидать?

— Да, очень.

— Так вот, мадемуазель…

Женевьева вздрогнула.

— Вы что-то знаете… Может быть — самую правду…

Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.

Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:

— Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…

— Воспоминание? Какое же?

— Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.

— Ах! — разочарованно воскликнула она. — Значит, мне показалось… Что вы знали…

Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:

— Совершенно в этом уверен.

Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:

— Доброй ночи, бабушка! Мои малышки должны быть уже в постельках, но ни одна не уснет, прежде чем я ее поцелую.

И протянула руку князю:

— Еще раз спасибо…

— Вы уходите? — с живостью спросил он.

— Простите меня… Бабушка проводит вас…

Он склонился перед нею и поцеловал ей руку. Открывая дверь, она обернулась и улыбнулась.

Затем исчезла.

— Итак, — сказала пожилая дама, — ты не решился заговорить?

— Нет…

— И эта тайна…

— Позднее… Сегодня… Как ни странно… Я не смог.

— Было так трудно? Разве она не почувствовала сама, что ты и был тем неизвестным, который два раза уносил ее на новое место?.. Достаточно было слова…

— В другой раз… позднее… — сказал он, обретая опять уверенность. — Ты должна понять. Это дитя едва со мной знакомо. Я должен сперва заслужить право на ее доброе отношение, на ее любовь… Когда мне удастся обеспечить ей существование, которого она заслуживает, поистине чудесное, как в сказке, — тогда я и заговорю…

Старая дама покачала головой.

— Боюсь, что ты ошибаешься. Женевьеве вовсе не нужна сказочная жизнь… У нее весьма скромные запросы.

— У нее запросы, свойственные всем женщинам; богатство, роскошь, широкие возможности доставляют им радости, от которых не отказывалась еще ни одна.

— Женевьева не из таких. И ты лучше бы поступил, если…

— Ну что ж, посмотрим. Покамест же не мешай мне. И будь спокойна. Я совсем не намерен, как ты выражаешься, втягивать Женевьеву в мои темные дела. Она едва будет видеть меня… Только вот, надо было установить контакт… И это сделано… Прощай.

Сернин оставил школу и направился к своему лимузину.

Он чувствовал себя счастливым.

«Она очаровательна, — думал он. — И такая добрая, такая серьезная! И — глаза ее матери, те глаза, которые трогали меня до слез… Боже мой, как все это теперь далеко! Какое чудесное воспоминание, печальное, но прекрасное!»

И сказал себе громко:

— Решено: займусь я ее счастьем. И сейчас же! Нынче же вечером. С сегодняшнего же вечера у нее будет жених. Разве это не самое первое условие для счастья девушки?

IV

На шоссе он увидел свой автомобиль.

— Домой, — сказал он Октаву.

Приехав, князь потребовал, чтобы его соединили с Нейли, отдал по телефону распоряжения тому из друзей, которого называл доктором, и переоделся.

Он поужинал в клубе на улице Камбон, провел час в опере и снова сел в машину.

— В Нейли, Октав. Заедем за доктором. Который час?

— Десять тридцать.

— Тьфу ты! Гони!

Десять минут спустя автомобиль остановился в конце бульвара Инкермана, перед одиноко стоявшей виллой. По гудку шофера доктор спустился к ним. Князь спросил:

— Наш субъект готов?

— Упакован, перевязан, запечатан.

— В хорошем состоянии, надеюсь?

— В отличном. Если все пройдет, как вы сказали мне по телефону, полиция не учует ничего.

— Это ее прямой долг. Давайте наш груз!

Они перенесли в автомобиль нечто вроде удлиненного мешка, отдаленно напоминавшего человека и довольно тяжелого… Князь приказал:

— В Версаль, Октав, на улицу Вилэн, к отелю Двух Императоров.

— Отель из самых подозрительных, — заметил доктор. — Он мне знаком.

— Кому говоришь? И дело не будет легким, по крайней мере для меня… Но, черт возьми, я не отдал бы своего места за целое состояние. Кто посмеет сказать, что жизнь — штука скучная?

Отель Двух Императоров… Грязная аллея… Две ступеньки вниз, по которым входишь в кулуар, освещенный скудным светом лампочки. Сернин постучал кулаком в дверь. Появился слуга; это был Филипп, тот самый, которому он еще утром отдавал распоряжения насчет Жерара Бопре.

— Парень по-прежнему у себя?

— Да.

— Веревка?

— На ней уже завязан узел.

— А телеграмма, на которую он надеялся?

— Вот она, я ее перехватил.

Сернин схватил голубой листок и прочитал его.

— Черт возьми, — заметил он с удовлетворением, — мы поспели вовремя. Его извещают, что завтра прибудет перевод на тысячу франков. Сама судьба способствует мне. Четверть часа спустя бедняга устремится в вечность. Проводи меня, Филипп; доктор, оставайся здесь.

Слуга взял свечу. Они поднялись на четвертый этаж и на цыпочках прошли по низкому, дурно пахнущему коридору, с мансардами по обеим сторонам, ведущему к деревянной лестнице, на ступенях которой догнивали остатки того, что было когда-то ковром.

— Никто меня здесь не услышит? — спросил князь.

— Никто. Обе комнаты изолированы. Только не ошибитесь: он находится в левой.

— Хорошо. А теперь возвращайся вниз. В полночь доктор, Октав и ты должны принести наш сегодняшний груз на это место и ждать.

Деревянная лестница состояла из десяти ступенек, которые Сернин преодолел с величайшей осторожностью. Наверху — стена, в ней — две двери… Ему потребовалось пять долгих минут, чтобы открыть ту, что справа, без того, чтобы тишина была нарушена малейшим скрипом.

Во мраке комнаты мерцал слабый свет; наощупь, стараясь не наткнуться на один из стульев, он направился к его источнику. Свет шел из соседней комнаты и просачивался через застекленную дверь, прикрытую обрывком гардины. Князь отодвинул эту тряпку. Стекла оказались непрозрачными, но в трещинах и местами потертыми, так что, приложив глаз, можно было без труда разглядеть все, что происходило в соседнем помещении. Лицом к нему у стола сидел человек. Это был поэт Жерар Бопре.

Он писал при свете свечи.

Над его головой свисала веревка, привязанная к крючку, вделанному в потолок. Внизу она оканчивалась петлей.

Со стороны башенных часов в городе послышался слабый звон.

Молодой человек продолжал писать. Несколько мгновений спустя он отложил ручку, привел в порядок десять или двенадцать листков бумаги, которые успел исписать, и начал их перечитывать. Чтение, очевидно, не доставило ему удовлетворения, ибо на его лице появилось выражение недовольства. Он разорвал написанное и сжег клочки на пламени свечи. Затем лихорадочными движениями начертал на белом листке несколько слов, резко расписался и встал. Однако, увидев в десяти вершках над головой веревку с узлом, он вдруг снова сел, сотрясаемый ужасом.

Сернину были ясно видны бледное лицо, впалые щеки, к которым он прижимал сжатые кулаки. Скатилась слеза, единственная, медленно текущая слеза отчаяния. Глаза были устремлены в пустоту и словно видели уже устрашающий провал небытия.

А это было еще такое молодое лицо! Такие еще свежие щеки, не тронутые хотя бы одной морщинкой! И глаза — такие голубые, словно в них отразилась вся синева неба Востока!

Полночь… Двенадцать трагических ударов полуночи, которым столько отчаявшихся человеческих существ приурочили последние мгновения своего существования!

На двенадцатом он опять поднялся и мужественно, на сей раз — бестрепетно посмотрел на роковую петлю. Пытался даже улыбнуться — получилась жалкая гримаса приговоренного. Тогда он торопливо влез на стул и взялся одной рукой за петлю. Мгновение оставался в неподвижности; не то чтобы колеблясь или утратив мужество, — это была последняя минута, та минута, которую дарят себе перед завершающим движением.

Он еще раз окинул взором отвратительную нору, в которую загнала его жестокая судьба, грязные обои, жалкое ложе. На столе — ни одной книги, — все были проданы. Ни единой фотографии, ни даже конверта от письма. Не было более ни отца, ни матери, не было семьи… Что привязывало его к жизни? Ничто и никто.

Резким движением он сунул голову в петлю и стал натягивать веревку, пока та не затянулась на шее. Затем, опрокинув обеими ногами стул, обрушился в пустоту.

V

Десять, двадцать секунд прошло, двадцать страшных секунд, нескончаемых, как сама вечность.

Тело дернулось дважды, трижды. Ноги инстинктивно пытались найти опору. Затем наступила неподвижность.

Еще несколько секунд… Застекленная дверь открылась.

Вошел Сернин.

Нисколько не торопясь, он взял со стола листок, на котором юноша поставил свою подпись, и прочитал:

Он положил листок обратно, на виду, придвинул стул и подставил его под ноги молодого человека. Влез сам на стол и, прижимая к себе тело, приподнял его, разжал петлю и снял ее с шеи. Тело обмякло в его руках. Он опустил его на стол и, спрыгнув на пол, положил на кровать.

Все так же неспешно приоткрыл дверь в коридор.

— Все на месте? — спросил он тихо.

С близкого расстояния от подножья лестницы кто-то отозвался:

— Мы здесь. Заносить тюк?

— Давайте!

Взяв подсвечник, он им посветил.

Трое мужчин с трудом поднялись по ступенькам, неся мешок, в который было заключено чье-то тело.

— Кладите сюда, — сказал он, кивнув в сторону стола.

Перочинным ножом он перерезал веревки, стягивавшие мешок. Показалась белая простыня, которую он откинул. Из-под белой ткани показался труп. Труп Пьера Ледюка.

— Бедный Пьер Ледюк, — сказал Сернин, — ты никогда не узнаешь, сколько потерял, умерев таким молодым. Я повел бы тебя далеко, дружище. Ну что ж, обойдемся без твоих услуг… Давай, Филипп, залезай на стол! А ты, Октав, на стул. Поднимайте голову и суйте ее в петлю!

Две минуты спустя тело Пьера Ледюка покачивалось уже на веревке.

— Отлично, дело не было трудным. Все свободны. Ты, доктор, зайдешь сюда завтра утром; тебе расскажут о самоубийстве Жерара Бопре, ты слышишь, Жерара Бопре, — вот его прощальная записка. Вызовешь судебно-медицинского эксперта и комиссара и устроишь все таким образом, чтобы ни тот, ни другой не заметили, что один палец у покойника обрезан, а на щеке — шрам…

— Это не будет трудно.

— И еще постараешься, чтобы протокол был составлен немедленно и под твою диктовку.

— Тоже легко.

— Наконец, надо будет предотвратить отправку в морг и добиться незамедлительного разрешения на погребение.

— Это будет уже потруднее.

— Постарайся. Этого ты осмотрел? — он указал на молодого человека, лежавшего на койке.

— Да, — сказал врач. — Дыхание восстанавливается. Но риск был все-таки велик… Если сонная артерия…

— Кто не рискует… Как скоро он придет в себя?

— Через несколько минут.

— Хорошо. Ага! Не уходи еще, доктор. Подожди внизу. Ты еще будешь нужен.

Оставшись один, князь достал сигарету и стал спокойно курить, пуская к потолку аккуратные кольца голубого дыма.

Из задумчивости его вывел тяжелый вздох. Он подошел к койке. Молодой человек начал шевелиться, его грудь резко поднималась и опадала, как у спящего, которого преследуют кошмары. Он поднес руки к горлу, словно там у него болело, и этот жест заставил его вдруг выпрямиться, дрожащего, охваченного ужасом.

И тогда, прямо над собой, он увидел Сернина.

— Вы! — прошептал он, ничего не понимая. — Это вы!..

Он уставился на князя, как слепой, словно увидел вдруг привидение.

Затем опять потрогал свою глотку, пощупал шею, затылок… И тут издал хриплый крик, безумный ужас расширил его зрачки, поднял дыбом волосы, потряс его с ног до головы, как подхваченный вихрем листок. Князь отодвинулся, и он увидел повисшего на веревке мертвеца!

Он вскочил, попятился, прижался спиной к стене. Человек, висевший перед ним, чуть еще раскачиваясь, — это был он сам! Он сам! Чудовищный сон, неизбежно следующий после кончины?.. Галлюцинация, посещающая тех, кого больше нет на свете, и в чьем потрясенном мозгу трепещет еще угасающая жизнь?.. Его руки заколотили по воздуху; казалось, он пытался защититься от непереносимого зрелища. Затем, обессиленный, раздавленный кошмаром, опять лишился сознания.

— Просто здорово, — довольно осклабился князь. — Чувствительная, легко внушаемая натура… Полностью подавленная воля… Ну что ж, настал подходящий момент… Если за двадцать минут я с ним не справлюсь, он может от меня ускользнуть…

Он притворил дверь, соединявшую обе мансарды, поднял молодого человека на руки и отнес на койку, стоявшую в другой комнате. Смочил ему холодной водой виски и дал понюхать соли.

Обморок на сей раз не оказался долгим.

Жерар робко приподнял веки и поднял глаза к потолку. Страшного видения более не было. Но размещение мебели, положение стола и камина, другие подробности в обстановке — все сбивало его еще с толку. Оставалось еще воспоминание о случившемся, еще болела шея…

— Я видел сон, не так ли? — спросил он князя.

— Нет.

— Что же это было?

И, внезапно вспомнив:

— Ах, это правда, я хотел умереть… И даже…

Он с тревогой подался вперед:

— Но все остальное? Это было видение?

— Какое видение?

— Человек… Веревка… Это я тоже видел во сне?

— Нет, — сказал Сернин, — это тоже была действительность.

— Что вы говорите?.. Что вы говорите?.. Ох! Нет, нет, прошу вас… Разбудите меня, если я сплю… Хотя мне лучше умереть… Но я ведь умер, разве не так? Меня терзают кошмары мертвеца… Ах, я чувствую, что теряю рассудок… Прошу вас, прошу…

Сернин осторожно положил руку на шевелюру молодого человека и, склонившись к нему, сказал:

— Послушай меня… Послушай меня и пойми… Ты жив. И твоя плоть и мысль все те же. Но Жерар Бопре мертв. Ты меня понимаешь, не так ли? Того существа, того члена общества, который назывался Жераром Бопре, более не существует. Ты его вычеркнул сам из жизни, того, прежнего человека. И завтра в регистрах гражданского состояния против имени, которое ты до сих пор носил, будет внесена запись: «Скончался». И проставлена дата твоей кончины.

— Это ложь! — пролепетал молодой человек, терзаемый ужасом. — Это ложь! Ибо вот я здесь, я, Жерар Бопре!

— Ты больше не Жерар Бопре, — заявил Сернин.

И, указывая на открытую дверь:

— Жерар Бопре там, в соседней комнате. Хочешь на него взглянуть? Он болтается на том крюке, на котором ты его повесил. А на столе лежит письмо, которым ты подписал ему приговор. Все это сделано по всем правилам, все это — окончательно. Нельзя отменить необратимого, жестокого факта: Жерара Бопре больше не существует!

Юноша слушал в полном смятении. Несколько успокоившись после того, как дело приняло менее трагический оборот, он начинал понимать.

— И теперь?

— И теперь — поговорим.

— Да, да… Поговорим…

— Хочешь сигарету? — спросил князь. — Не откажешься?.. О, я вижу, ты снова обретаешь вкус к жизни. Тем лучше, мы придем к согласию и, надеюсь, скоро.

Он дал ему прикурить, закурил сам и, не мешкая, хладнокровно, несколькими четкими фразами пояснил:

— Покойный Жерар Бопре, тебе надоела жизнь. Больной, без денег, без надежд… Не хочешь ли стать богатым, здоровым, могущественным?

— Не знаю и сам…

— Это, однако, просто. Случайность привела к нашей встрече. Ты молод, хорош собой, ты поэт, ты умен — и, как доказывает твой поступок в минуту отчаяния, — предельно честен. Это качества, редко встречающиеся вместе. Я высоко их ценю… и беру на свой счет.

— Они не продаются.

— Болван! Кто говорит о купле-продаже? Свою совесть оставь себе. Это слишком драгоценное украшение, чтобы я его у тебя отнял.

— Чего же вы требуете?

— Твоей жизни!

И, указывая на истерзанную шею молодого человека, повторил:

— Твоей жизни! Той жизни, которой ты не сумел распорядиться. Которую ты изломал, погубил, изничтожил, и которую я задался целью возродить.

Он взял в руки голову Жерара и продолжал с чуть насмешливым воодушевлением:

— Ты свободен! Никаких уз! Не должен более нести груз собственного имени. Ты вычеркиваешь тот инвентарный номер, которым общество отметило тебя, как тавром, каленым железом, отпечатанном на плече невольника. Свободен! В этом мире рабов, где каждый носит свой ярлык, ты можешь либо приходить и уходить неопознанным и невидимым, как владелец волшебной шапки, либо выбирать себе по вкусу ярлык — какой тебе больше понравится. Способен ли ты понять, какое редкое сокровище будешь представлять собой для натуры художника, для себя самого, если пожелаешь? Целая жизнь — девственная, совсем новая! Твоя жизнь станет воском, из которого ты сможешь лепить, что захочешь, по воле твоего воображения или по советам рассудка!

Юноша устало махнул рукой.

— Э! Что мне делать с таким сокровищем? Что сделал я с ним до сих пор? Ничего!

— Вручи его мне.

— А вы — что можете с ним сделать вы?

— Все. Если ты не такой художник, им стану я. Восторженный, неистощимый, неукротимый. Если нет в тебе священного огня, он пылает во мне! Где ты терпел неудачи — там успех ждет меня! Вручи ее мне, твою жизнь!

— Обещания, слова! — воскликнул молодой человек, на лице которого появились первые признаки оживления. — Пустые мечтания! Уж мне-то хорошо известно, чего я стою!.. Я знаю, какой я трус, как легко поддаюсь разочарованию, как бесплодны всегда любые мои усилия, как я ничтожен. Для новой жизни мне надобна воля, которой у меня нет.

— У меня есть моя…

— У меня нет друзей…

— Теперь будут!

— Никаких возможностей…

— Ты получишь их от меня. Да какие! Должен будешь только черпать из них. Черпать, как из волшебного сундука.

— Но кто вы такой, в конце концов?! — воскликнул юноша в полной растерянности.

— Для всех остальных — князь Сернин… Для тебя — какая разница? Я больше чем князь, больше, чем король, больше, чем император.

— Кто же вы?.. Кто же вы такой?.. — бормотал Бопре.

— Хозяин… Тот, кто желает и может… Кто действует… Моей воле нет пределов, моей власти — границ… Я богаче, чем самый богатый из людей, ибо его богатство принадлежит мне. Я могущественнее самых могучих, ибо их сила — в моем распоряжении…

Он снова взял в руки его голову и, проникая в душу взглядом, сказал:

— Стань богатым… Стань сильным… Ибо я предлагаю тебе само счастье… И сладость жизни… И покой для души поэта. И также славу… Согласен?

— Да… Да… — прошептал Жерар, покоренный, ослепленный. — Что я должен делать?

— Ничего.

— Но все-таки…

— Ничего, говорю тебе. Все здание моих планов покоится на тебе, но ты не участник игры. Тебе не отводится активной роли. На это время ты лишь статист… Даже меньше! Пешка, переставлять которую буду я.

— Но чем же мне заняться?

— Ничем… Пиши стихи. Живи, как захочется. У тебя будут деньги. Ты будешь радоваться жизни. Повторяю, в моей затее для тебя нет деятельной роли.

— И кем я буду?

Сернин вытянул руку в сторону соседней комнаты:

— Ты займешь место того. Ты и есть теперь тот, другой.

Жерар вздрогнул от возмущения.

— О нет! Ведь тот — мертвец!.. И затем… Затем… это преступление… Нет, я хочу, чтобы эта новая жизнь была создана для меня, задумана для меня… Никому не известное имя!..

— Нет, только тем!.. — властно, с неумолимой энергией воскликнул Сернин. — И никем другим! Именно им, ибо его судьба прекрасна, ибо имя его овеяно славой и он завещает тебе десятивековое наследие благородства и родовой гордости.

— Это преступление, — без сил простонал Жерар.

— Ты станешь им! — молвил Сернин с безмерной силой. — Только им! Иначе будешь вновь Жераром Бопре, а над Бопре мне принадлежит право жизни и смерти. Выбирай.

Он вынул револьвер и наставил его на юношу.

— Выбирай! — повторил он с неумолимым выражением на лице.

Жерар, охваченный страхом, с рыданиями повалился на кровать.

— Я хочу жить!

— И твое желание твердо? Безвозвратно?

— Да, тысячу раз да! После того, ужасного, что я сделал, смерть кажется мне слишком страшной… Все… Все на свете, лишь бы не смерть… Все!.. Страдание… Болезнь… Голод… Любые пытки, любые унижения!.. Даже преступление, если придется… Только не смерть!

Он дрожал как в лихорадке.

Князь удвоил свой напор, говоря с жаром, сжимая его в тисках своих уговоров, как добычу.

— Я не потребую от тебя ничего невозможного, ничего плохого… Буду в ответе за все, что бы ни случилось… Ни единого преступления… Самое большое — немного боли, несколько капель твоей крови придется пролить… Но чего это стоит перед ужасом смерти?!

— Страданий я не боюсь.

— Тогда пусть это случится сразу! — крикнул Сернин. — Сейчас же! Десять секунд страдания, и все! Десять секунд, и жизнь того, другого — твоя!

Он схватил его обеими руками, усадил на стул, пригвоздил его левую руку растопыренной ладонью к столу. Мгновенно выхватив из кармана нож, приставил лезвие к мизинцу, к середине второго сустава, и приказал:

— Ударь вот здесь! Сделай это сам! Стукни кулаком, и кончено!

Он завладел его правой рукой и пытался ударить ею по ножу, как молотком.

Жерар забился в конвульсиях от нового ужаса. Он начал понимать.

— Ни за что! — лепетал он. — Ни за что!

— Бей! Один удар, и все в порядке; ты станешь во всем подобным этому человеку, никто тебя не сможет узнать.

— Его имя…

— Сначала бей!

— Ни за что! О, какая мука!.. Умоляю… Потом…

— Сейчас… Я требую… Надо…

— Нет… Нет!.. Не хочу!..

— Нанеси же удар, дурак. Это — достаток, слава, любовь!

Жерар поднял кулак во внезапном порыве.

— Любовь!.. О да!.. — воскликнул он. — Ради нее…

— Ты полюбишь и будешь любим, — произнес Сернин. — Невеста тебя ждет. Это я ее для тебя выбрал. Самую чистую, прекраснее всех красавиц. Но ее еще нужно завоевать. Бей же!

Рука напряглась для рокового движения, но инстинкт взял свое. Нечеловеческая сила заставила молодого человека извернуться. Он вырвался вдруг из рук Сернина и, как безумный, ринулся ко второй комнате. Вопль ужаса вырвался, однако, из его глотки при виде того, что в ней оставалось. И он вернулся, упав перед Серниным на колени, у самого стола.

— Бей! — велел тот, распластав снова его пятерню и приложив лезвие ножа.

Все произошло механически. Движением автомата, с блуждающими глазами и мертвенно-бледным лицом, молодой человек поднял кулак и ударил.

— Ах! — вскрикнул он и застонал от боли.

Кусочек плоти отлетел прочь. Потекла кровь. Он лишился чувств в третий раз.

Сернин поглядел несколько мгновений и произнес:

— Бедный малыш! Не тужи, я возмещу это тебе, причем — стократно. Плачу я всегда по-королевски.

Он спустился вниз и застал там доктора.

— Кончено, — сказал ему князь. — Твоя очередь… И сделай ему на правой щеке надрез, такой же, какой был у Пьера Ледюка. Оба шрама должны соответствовать тем, которыми был отмечен покойник. Я вернусь за ним через час.

— Куда вы теперь?

— Надо проветриться. Сердце больше не выдерживает.

Оказавшись снаружи, он глубоко вздохнул и снова закурил.

— Удачный был день, — прошептал он. — Несколько перегруженный, правда, немного утомительный, зато успешный, действительно успешный. Я стал другом Долорес Кессельбах. Другом Женевьевы. Изготовил себе нового Пьера Ледюка, весьма презентабельного и всецело преданного. Наконец, нашел для Женевьевы мужа, какие на улице не валяются. Остается лишь пожинать плоды моих усилий. Господин Ленорман, теперь ваш черед. Я, со своей стороны, готов.

И добавил, думая о несчастном, которого искалечил и ослепил обещаниями:

— Но… Одно только «но»… Я совсем не знаю, кем был Пьер Ледюк, чье место я так благородно передал в наследство этому милому юноше. Досадно, досадно… Ибо ничто не доказывает пока, что Пьер Ледюк не был отпрыском колбасника!