Последний день

Глядит на него Наталья, разгребает рукой его влажные волосы, слипшиеся на лбу и такая у неё в глазах нежность… Не заметил Афанасий, как села она рядом с ним на софу, как прильнула к нему. Гладит его лицо маленькими мозолистыми ладошками. Чувствует он, как счастье проникает в каждую его пору, в каждую клеточку… Афанасий целует её пальцы, её руки, её глаза, шею, её грудь, выскользнувшую из распахнувшегося халатика… Его губы шепчут ласковые слова, которые он никогда никому не говорил, руки ищут её тело, чтобы ласкать его и лелеять… Наталья зажмурила глаза, улыбается в блаженстве… Они засыпают в объятиях друг друга под утро, насытившись ласками, так и не выключив свет, чтобы поутру вновь найти друг в друге что-то новое, неизведанное…

Пожалуй, эти пол года были самыми счастливыми в жизни Афанасия. Наталья, домашний уют, их взаимная опека, любовь, которой, казалось, не будет конца, а будет она всё глубже и совершенней. Пить Афанасий бросил совсем. Даже за пивом почти не встречался с Анатолием Викторовичем. Теперь у него была семья, которой был нужен он, и которая нужна была ему.

…«истопи ты мне баньку по-черному…» — рыдает за стеной Высоцкий, рвёт душу песня. Подступил откуда-то снизу комок к горлу Афанасия, видать душа рвётся наружу…

…В апреле плохо чувствовать себя стала Наталья. Побледнела, исхудала, голова кружится, рвота…

«От любви сохнет», — шутят полнотелые деревенские девки на монтажном конвейере…

«К доктору тебе надо…», — говорит Афанасий. — «Ничего, пройдёт. У меня по весне так бывает. Я в прошлом годе ходила. Докторша сказала, что витаминов не хватает»…

А на следующий день упала в обморок. Прямо на рабочем месте. Девки её в санчасть снесли, Афанасию сказали. Бросил он инструмент — и мигом вниз, в санчасть. Наташка бледненькая сидит на кушетке. Как увидела Афанасия — заплакала, прижалась доверчиво к его груди. Дали ей освобождение от работы, чтобы можно было выйти с завода, за проходную, и направление в поликлинику. Скорее это была записка к старому доктору. Повезло Наталье, что дежурила в этот день на здравпункте фельдшерица-пенсионерка. Вот и написала записочку своему старому коллеге…

Долго смотрел её старый доктор. Ухом слушал грудь и спину, длинными пальцами жал живот и стучал по ключицам, расспрашивал, что делает на работе. Потом написал направление на всяческие анализы и велел придти через неделю.

Хмурится доктор, смотрит бумажки с результатами анализов. — «Вам немедленно нужно лечь в клинику института профзаболеваний. У вас тяжёлое отравление. Свинец в крови. Менять работу нужно. И — немедленно. Вот вам направление. Вас положат сегодня же. Начальник отделения мой бывший ученик. Я ему позвоню сейчас же. Отправляйтесь прямо туда…»

Через неделю её не стало… — «Слишком поздно, — сказал начальник отделения, — Если бы ещё год назад, можно было бы спасти. Ей нельзя было работать на пайке. Да и, видимо, вытяжки на рабочих местах слабые, не отсасывают в достаточной мере свинцовых паров. Вы ведь с её работы?..» — обращается доктор к Афанасию. А он ничего не видит, ничего не слышит. Серая вязкая тина горя обволакивает его… Он не может поверить, что нет болше его зеленоглазой Наташки, что не взлетят её маленькие руки и не будут её мозолистые ладошки гладить его щёки…

Одна на всех, мы за ценой не постоим…» — мурлычет за стеной гитара…

…«не постоим, не постоим, не постоим…» — рвётся из груди усталое сердце…

…«вот, товарищи, пускай Сиротин объяснит коллективу, почему он прогулял три дня. Опять наш коллектив из-за недисциплинированности Сиротина не занял первого места в социалистическом соревновании.

Выйди сюда, Сиротин, посмотри в глаза своим товарищам и объясни им свой проступок. Вроде бы стал исправляться, пить перестал, а тут опять сорвался. Это и наша, товарищи, с вами вина. Плохо воспитательная работа у нас поставлена, — жужжит осенней мухой голос профорга Хилько, — …слово предоставляется Сиротину…»

Стоит Афанасий и видит перед собой над хирургической белизной белых халатов светлые пятна лиц, насупившихся в тупом ожидании конца собрания. И эта скотская покорность и безразличие вонзилась в него штыком. Он ощутил реальную боль под сердцем и, превозмагая её, стал говорить, поражаясь своему спокойствию.

«Я не вижу, чтобы кого-либо из здесь сидящих интересовали причины моего прогула. Кроме вас, — бросил он в сторону президиума и его председателя Хилько. — Но я скажу. Позавчера исполнилось сорок дней со дня смерти Наташи. Вот я и справлял по ней поминки. Вы уж и забыли о ней. Вывесили некролог, собрали по полтиннику на цветы — и все дела. Даже не поинтересовались, как и отчего она умерла. А ведь это и вас касается». — «Сиротин, прошу говорить по существу. Это к делу не относится», — прерывает его Хилько. — «Нет. Относится. Наташа умерла от отравления свинцом. Потому что рабочие места монтажников не оборудованы вытяжками. А вы, — повернулся Афанасий к белым халатам, — как последнее быдло, даже не знаете, что заняты на вредных работах! Что ваши рабочие места не соответствуют требованиям техники безопасности! Что вам положено каждый день молоко и дополнительный отпуск! Я интересовался в городском комитете профсоюза. Есть такой справочник. Там всё сказано. И у нас на заводе есть. Только наши ловкачи из отдела труда и заработной платы назвали вашу профессию — сборщики. Вы же — пайщики, монтажники аппаратуры. И все дела. Экономия зарплаты. Значит — премия!

А что профсоюз?! Это ж его кровное дело следить за этим! Чем он занят? — все более распаляется Афанасий, — Новый почин готовит?! Делит дефицит?! Путёвки в Сочи? Квартиры? Составляет соцобязательства?! Граки! Бараны! Жрите свинец! Вкалывайте по полторы смены! Получите десятку из фонда мастера! Потом даже на лекарства не хватит! Рабочий класс называется! Все подохните, как Наташка, только поначалу выблюете свои внутренности!» — «Прекратите, Сиротин! Вы клевещите! Я лишаю вас слова!!» — визжит Хилько.

Поздно. Белые халаты зашевелились растревоженным муравейником, — «Пусть говорит!»

«Говори, Афанасий!»

«Неча рот затыкать!»

«Понаели хари на нашем здоровьи!»

Горячая волна затопила мозг Афанасию. Никого не видит он, кроме Хилько. Лицо Хилько мнётся в гримасе и открытый рот исходит дурным духом больных внутренностей.

«Это ты, сука, виноват в смерти Наташки! — голос Афанасия крепнет и наливается металлом. — Это ты, падла, вместо того чтобы следить за техникой безопасности рожаешь почины! — Он приблизился к Хилько. — Гад! Дармоед! Подонок!!» — руки Афанасия тянутся к Хилько…

Он не помнит, как схватил его за грудки и трясёт так, что халат и рубаха, стреляя пуговицами, с треском рвутся. Голова Хилько болтается из стороны в сторону. С трудом члены президиума отрывают Афанасия от потерявшего сознание от страха Хилько. У Афанасия в кулаке зажаты обрывки халата… Пресс ненависти и отчаяния давит ему на виски… — «Убью гада!!!» — хрипит Афанасий в истерике. У него на руках висят по два человека…

…Афанасия не тронули.

Через неделю на конвейере стали срочно мастерить вытяжки Начальника отдела труда и заработной платы перевели на работу в райисполком начальником жилотдела. Хилько перевели на работу в профком завода как пострадавшего…

…«тихо вокруг, сопки покрыты мглой…» — стонет голос из репродуктора, выводя скорбную мелодию старинного вальса беспомощности и безнадюги обречённых воинов.

«Видать, ветеран какой-то расслабился в сантиментах и вселенской скорби, заказал этот вальс… — думает Афанасий. — А мне уж всё. Кто я? Не ветеран даже… Всего-то день провоевал. И то после официального окончания войны. Значит, не участвовал. А сколько ребят уже после победы полегло?..»

Силится вспомнить Афанасий, что было дальше, да кроме густой тьмы хмельного угара и свинцового похмелья не вспомнит. Перестали его брать даже в вытрезвитель. Что заработает, то пропьёт. Да и заработки пошли вниз. Перешел по началу Афанасий в грузчики. Руки стали дрожать. Не мог делать тонкую работу сборки точных приборов. Потом дальше. Ушел с завода. Подался в грузчики в соседний продмаг. Всё ближе к бутылке. Темень, темень, липкая, вонючая, как болото…

…«Крепкое у тебя сердце. Ещё поживёшь, если не выпьешь». - сказал доктор в больнице.

«А зачем? — думает Афанасий. — Зачем мне дальше-то жить теперь?»…

…Нежная бирюза видится Афанасию. «Это море. Как в Крыму.» — вспоминает он. Зеркальная водная гладь сливается с горизонтом. Густой воздух, напоенный ароматами щедрой южной земли, нежит его тело. В море плещется рыжеволосая девушка. У неё глаза цвета морской воды, а медные волосы текут по плечам, прикрывая белоснежную грудь… Девушка машет рукой, зовёт к себе Афанасия.

«Да ведь это же Наташка! Она!» — думает Афанасий. Он разбегается и прыгает в воду, погружаясь с головой. Ему хорошо. Только, вот, воздух кончается… Дышать нечем… Ноющая боль под левой лопаткой охватывает сердце…

…«Наташа, я к тебе!.. Подожди меня!.. Не уходи!..» — проносится у Афанасия в мозгу… Он пытается крикнуть — и не может… Тело его дёргается в последней конвульсии и затихает…

…«Дух какой-то чижолый. Как после боя», — замечает бывший комиссар соседкам на кухне.

«Вам всё бой снится, Прокофьич. Уж сколько лет прошло. Пора бы и успокоиться», — замечает соседка.

«Да не, Фрося, трупами пахнет», — настаивает комиссар.

«А и верно. Я всё думаю, што за дух знакомый. Откуда бы это?» — «Да крыса, видать, где-то под полом дохлая», — «Не. С коридора дух идёть. Може где у Афанасия сдохла?» — «Придёт — узнаем. Кстати, чтой-то я давненько ево не видела. А што, Прокофьич, ты когда видел последний раз Афанасия?» — «Кажись, на праздник». — «У-у! То ж три дня тому было! А ну, постукай ему!..»

…Доктора обругали соседей, что не сообщили вовремя о смерти Сиротина. Такой прекрасный экземпляр пропал для анатомического театра мединститута!

В пустой комнате Афанасия осталась железная кровать синего цвета с никелированными шариками по углам спинки, старый стол и табурет. Прямо к обоям прилеплен цветной портрет Никиты Хрущова в обнимку с улыбающимся Юрием Гагариным…