Последний допрос

3

Рассветало. Забравшись в развалины киргизской могилы, Семияр-Горев оглядел тихое, чуть видное в голубоватом сумраке село. С прилизанного временем кургана на село смотрели жерла трех полевых орудий. Одиннадцать пулеметов готовы были в любую минуту плеснуть свинцом.

Заалел восток, и наступило то ясное раннее утро, когда сон особенно крепок, а тишина так величественна, что ее хочется слушать. В селе проснулись петухи и разноголосо возвестили начало нового дня, не ведая о том, что людей он, может быть, совсем не обрадует.

В бинокль атаман не увидел даже часовых. Можно было подумать, что в селе вообще никого нет, если бы не обоз. Он тянулся сплошь через всю единственную улицу, которая кончалась дорогой за кордон. Значит, это не красные?

- Трубач!..

И с кургана по команде ударили орудия. Торопливо, словно нагоняя мгновенное промедление, застучали пулеметы. Коршун, властно распластавшись в розовой выси раннего утра, шарахнулся в сторону и косо понесся прочь, к далекому горизонту, где не было людей и страшных дел их.

Орудия били прямой наводкой, и первые же снаряды угодили в самое нутро Сергеевки: напрочь была снесена колокольня с небольшой церквушки, взлетели вверх крыши домов и заплоты, запылали скирды прошлогоднего се-на. Со скованного сном села будто неожиданно сдернули одеяло - оно всполошилось, вскочило, заметалось, обнаженное.

Семияр-Горев хорошо видел в бинокль: у обоза засуетились люди. Запрягали лошадей, кричали что-то, размахивая руками. А из домов, будто из вокзала к долгожданному поезду, бежали женщины с детьми, некоторые в одном белье, другие на ходу одевались.

Видел атаман и другое: на окраины села выбегали люди в зеленых мундирах, с винтовками, со знанием дела занимали оборону. Установили один пулемет, второй. И вот над головой атамана тоскливо зацвнкали первые пули. Один из казаков охранного взвода, словно удивляясь чему-то, тряхнул головой и грудью повалился на гриву коня - пуля угодила ему прямо в переносицу.

«Хорошо,- подумал Семияр-Горев,- очень хорошо!»- и прирос к биноклю: на противнике были знакомые мундиры… Да, он напал на своих союзников… Союзников?.. Нет, этот плюгавый генералишка Дутов, объявивший себя вождем оренбургского казачества, стал ненавистен ему, Семи-яр-Гореву, с тех пор, как со своим отребьем явился в его владения. Генерал-лейтенант Генерального штаба… Прохвост! Отступал - как в гости ехал: семьи офицеров вез в обозах, кастрюли и ночные горшки, всякую интендантскую чепуху и типографию. Генерал, а ума - как у старой бабы: отыскал какую-то святую икону богоматери и объявил ее покровительницей своей растрепанной большевиками армии! Не молиться нужно было, а побольше убивать…

Нет, не было и не будет двух цезарей в одной империи…

Подлец!.. Сам уже за кордоном, а свой обгаженный хвост оставил здесь!..

Икону божьей матери, конечно, не забыл - неспроста поговаривали казаки: вся святость чудотворной - в ее пудовом золотом окладе.

Из села повели огонь дружнее, упорнее. Казаки охранного взвода уже с тревогой поглядывали на атамана, но он не приказывал уходить в укрытие: сам, как мишень, торчал под пулями и их держал.

Подъехал подъесаул, в полушубке и валенках. Бросил повод денщику, подошел к атаману. Обглоданное болезнью, давно не бритое лицо его полыхало жаром, утонувшие в синих глазницах, дико блестели глаза.

- Своих; кажется, лупим, Борис Михайлович!- от возбуждения подъесаул и кашлять перестал, хотя перекрикивал шум боя.