Последний обоз

Важные разговоры

Проснулся Нарок в каком-то незнакомом овине. Он лежал на соломе, а вокруг тоненько зудели полчища комаров. Открыл глаза, сел — и сразу понял, что делать этого не следовало: щелястые стены сейчас же плавно качнулись перед ним, а под ложечкой словно заворочалась холодная жаба. Нарок зажмурился и со стоном повалился обратно. Дурнота малость поутихла, оставив во рту привкус козьего помёта. Трудно сказать, сколько бы он ещё провалялся так, без единой мысли, в муторном полусне, но вдруг чья-то прохладная ладонь осторожно легла ему на лоб.

— Омела? — прошептал он.

— Да, я. На вот, выпей, полегчает.

Нарок с трудом разлепил глаза. Омела сидела перед ним на корточках, держа в руке небольшой корец с чем-то горячим, резко пахнущим чесноком. Он сел (на сей раз плавно и очень осторожно), взял протянутую девушкой посудинку, заглянул внутрь. Там, в густой зелёной жиже, среди неаппетитных шматков жира плавали волокнистые кружочки варёной репы.

— Что это? — спросил Нарок, с трудом сдерживая всколыхнувшуюся внутри тяжёлую волну.

— Снадобье от похмельной хвори.

— Ох… Я такое не могу.

— А ты через немогу. Не смотри туда, просто глотай.

И Нарок послушался, решив, что хуже, чем есть, ему уже, верно, не станет.

Странное варево, действительно, помогло: согрело, уняло тошноту, прояснило голову.

— Где мы? — спросил он, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь через щели в стенах, — И сейчас утро или вечер?

Омела ответила ему спокойно и радостно:

— Мы дома, — и тут же поправилась, — В доме моего отца, на Зуевой горке. Теперь уже вечереет, так что вы остаётесь ночевать у нас.

— А Малёк?

— Да вон он, спит в углу. Ты его не тронь, пускай отдыхает. Представляешь, он шёл тайком за обозом аж с того места, где мы свернули с торговой тропы в лес. Всё это время почти не ел и не спал, то разбойников, то нежитя от нас уводил. И одна только Тишка про эту его затею знала.

Нарок покосился на свернувшегося калачиком в соломе Малька и вздохнул.

— Дурной он какой-то. Зачем было огород городить? Подошёл бы к Торвин, или хоть к дядьке Зую, да предупредил по-человечески. По любому вышло бы безопаснее.

— Это всё из-за Тишки. Они ведь с прошлого круга миловались, вместе садились на каждой вечёрке. Все ребята о том знали, и никто уж давно между ними встревать не смел. А тут вдруг — Вольник… Ну, Мальку досадно, что Тишка другого выбрала, вот он перед ней и выделывается, чтоб поглядела по-прежнему. Он и в кабаке-то налакался ей напоказ, хоть обычно ничего крепче березовицы* не пьёт.

Нарок пожал плечами.

— Вот я и говорю: дурной. Тиша ведь девушка. Разве её заставишь делать то, чего она сама не желает?

Омела улыбнулась едва заметно.

— Ничего-то ты не понял… Малёк ей очень нравится. Она в ту ночь, когда к нам неупокоенный вышел, чуть все глаза себе не выплакала, думала, пропал парень, попался нежитю на обед. Теперь-то всё будет иначе.

— Они помирились?

— Да. И отец уж всё знает. Он сказал, что не будет против, если Малёк придёт к нам по травоставу свататься, — и, чуть вздохнув, Омела добавила, — Видно, правду нам сказало гадание на Маэлев день: быть Тише замужем вперёд меня. А мне останется только бросить в реку девичью красоту.

Нарок посмотрел на неё встревоженно.

— Зачем в реку?

— Ах, я всё забываю, что ты не наш… Девичья красота — это всего лишь ленты. Муж жене выплетает их из волос в день свадьбы, после она дарит их младшим сёстрам и незамужним подругам на счастье. А никому не нужная засидка дарит свою увядшую красоту реке и больше уж не считается невестой.

— Увядшую? Сколько тебе?

— Девятнадцать травоставов.

— Но это совсем не много. Мне вон больше хлябей накапало — и ничего.

— Девичий век короток, у нас рано замуж выходят.

— Прости, но как же так вышло, что ты до сих пор одна?

— Был у меня жених, да сгинул в Торме в прошлую хлябь. Тебе о том, верно, без интересу…

Нарок обнял Омелу, крепко прижал к себе.

— Мне про тебя всё интересно. Хочешь, я буду твоим милым? Стану прибегать к тебе на вечёрки, свечи и пряники дарить? А по травоставу приду свататься? Ты только жди, не расплетай лент.

— Миловаться с тобой я ещё тогда согласилась, когда обережку дарила, — смущенно сказала Омела, — А женихаться — это если батюшка разрешит.

— Я его уговорю, — уверенно заявил Нарок, заваливаясь обратно, в солому, и увлекая девушку за собой. Омела сперва сжалась испуганно, как пойманная птичка, но он просто спокойно лежал на спине, держал её в объятиях, положив сверху на себя, и она доверилась ему, расслабилась, опустила голову ему на грудь.

— Расскажи мне, как у вас положено свататься, свадьбы играть? — спросил Нарок, чуть поглаживая её по спине.

— У нас всё по-простому, как предками заведено. Сперва с отцом девушки договариваются, сколько откупа за неё дать. Хоть мешок репы, а дать надо. Это — сговор. Сговорённая девка — уже невеста, по вечёркам она ещё ходит, но милуется только со своим женихом. После, в оговоренный день, жених в красной рубахе приходит вместе с роднёй на невестин двор и строит очажок. Если невестина родня согласна ему девку отдать, то её отведут к тому очагу, а взамен получат откуп, какой условлен на сговоре. Жених обведёт невесту вокруг своего очага, а его родные очертят по земле круг острым ножом. Сделают так — и всё, эти двое уж отдельная семья, отрезанный ломоть. Все радуются, передают им в круг всяко имущество: приданое невесты, жениховы подарки, и от родни кто что даст… Но это если молодые чают жить своим хутором. Если же останутся при одном из отеческих, то жених ведёт невесту вокруг отцова очага, и их от семьи не отрезают. Будут они до поры считаться при хозяине хутора младшими. Про жениха, вошедшего в семью невесты, скажут примак, невесту же, вошедшую в семью жениха, станут звать меньшицей.

— Как у вас всё сложно… У нас намного проще. Жениться может только тот, у кого есть, где жить с женой. Хоть какая халупа, но свой собственный дом. Если парень и девушка нравятся друг другу, она может прийти к нему и дотронуться до очага. Это значит, что она хочет стать в этом доме хозяйкой. Потом вместе идут в храм, а на обратном пути останавливаются у каждого двора, и парень всем в селе сообщает, что эта девушка отныне его жена, как бы знакомит с ней всю общину заново.

— А что же родители? Вдруг они против?

— Может, так и бывает, но я о подобном никогда не слышал. Кто ж может разделить то, что уже связано самими Небесными Помощниками?

Омела тихонько вздохнула и сказала:

— У нас тоже иногда женятся без отеческого благословения. Тогда тайком идут в лес, чтобы просить благословения у хранителей, строят очаг на этловом дворе…

Тут из дальнего угла раздалось насмешливое фырканье. Нарок с Омелой разом вздрогнули, обернулись на звук и натолкнулись на ясный, ничуть не сонный взгляд Малька. Омела ойкнула, вскочила и выбежала из овина, на ходу оправляя на себе поневу. Нарок с досады запустил в Малька пустым корцом:

— Чего тебе не спится, длинные уши?

Тот ответил с нахальной ухмылкой:

— Трындите слишком громко. Лучше б целовались.

Нарок одарил его хмурым взглядом, вытряхнул солому из волос и пошел следом за Омелой.

На дворе никого не было, зато имелось водопойное корыто и пара вёдер. Нарок натаскал воды из ближайшего ручья (найти его оказалось совсем не сложно, туда вела хорошо натоптанная козья тропа), умылся, напоил коней, без спешки почистил Воробья и Тууле, и уже раздумывал, не навести ли заодно блеск на Каравая, когда из избы выглянула Торвин.

— А, проснулся? — сказала она недобро, — Греби сюда. Есть разговор.

Нарок побрёл к ней, внутренне приготовившись получить головомойку, однако в этот раз его ожидало иное.

В сенцах Торвин ухватила его за руку, втащила в тёмную горенку**, захлопнула за собой дверь и закрыла её на задвижку. Проморгавшись и привыкнув к полутьме, Нарок увидел Добрыню, сидящего на сундуке у стены. Торговец нервно болтал ногой и неловко бегал глазами по углам горенки, словно мальчишка, пойманный матерью возле крынки со сметаной. Или старый крысюк, по небрежности угодивший в самую простецкую мышеловку.

— Ну, как-то так, — сказала Торвин, усаживаясь на пол у двери, — Все заинтересованные в сборе. Добрыня, ты не находишь, что тебе пора кое о чём нам рассказать?

— Рассказать? — хмыкнул Добрыня, — Да что я могу рассказать? Как обычно, одни только тормальские байки.

— Вот и приступай. Будем считать, что у нас сегодня вечёрка со сказками.

В ответ не раздалось ни звука. Посидев немного в темноте и угрюмом молчании, Торвин снова подала голос.

— Не знаешь, с чего начать? Начни, к примеру, с неучтенного груза. Ты обманываешь князя, Добрыня, не доплачиваешь пошлину. Нехорошо, конечно, но это ваши с князем личные разборки, мне сейчас не до них. Я хочу знать из-за чего едва не убили моего напарника, а я сама взяла грех на душу и порешила четверых вонючих сопляков.

— Положим, эти сопляки и сами были не безгрешные младенцы…

— Положим. То есть ты всё-таки знаешь, кто они и откуда взялись?

Добрыня поёрзал немного на своём сундуке и ответил:

— Это работнички Стакна с Задворок. Не думал я, что они попрутся за нами настолько далеко. Груздь-то и Старый Кроль держат свои места, и вообще стараются с княжьими людьми отношения не натягивать, а этот… Молод ещё, меры не знает.

— И чего ради они вообще за нами пошли? Я насчитала на Задворках аж пять торговых возков, но разбойники выбрали почему-то именно твой.

— Моя вина, подсветился. Только это на самом деле не важно…

— Важно, ещё как важно. Я предпочитаю знать, откуда ждать опасности. Хотя бы для того, чтобы верно организовать охрану. И вообще, тебе не кажется, что как-то нечестно использовать нас с Нароком вслепую? В случае чего это нам первым в шкурах дырок понаделают. Что было в неучтённом мешке, Добрыня?

— В каком?

— В том самом, что ты дал нам для нежитя, полосатом, без номера. Где то, что было в мешке?

— Зерно там было. Просто овёс.

— И куда он подевался?

— Пол мешка ушло в уплату Ёлке, что-то лошади схарчили, а остатки я пересыпал в номерной мешок, тот, что с единичкой.

— И всё? А у меня есть другие сведения. Пока все дрыхли, наракшасившись, я имела любопытный разговор с юношей, которого принёс Нарок. Малёк, в отличие от вас троих, ещё не привык глотать самобульку вёдрами, и потому чувствовал себя неважно. Пришлось оказать ему кое-какую помощь. Взамен он развлёк меня рассказом о своих похождениях за последние три дня. Нашим с вами личностям в этом рассказе было отведено очень много места…

Здесь Торвин остановилась и как-то странно фыркнула. Нарок, приглядевшись, с удивлением понял, что она смеётся.

— Малёк-то наболтает, — недовольно буркнул Добрыня, — У этого язык подлиннее ума.

— А мне Малёк показался вполне дельным парнем. По крайней мере, наблюдательности ему не занимать. И по его словам выходит, что в мешок с овсом была спрятана весьма дорогая вещица. Добрыня, может, дальше расскажешь сам?

Добрыня вздохнул, повозился, устраиваясь на сундуке поудобнее, а потом произнёс устало:

— А, была-не была… Может, так оно и к лучшему. Слушайте. В овсе припрятан драгоценный камень, ракшасий цвет. Сами знаете, чего он стоит и как редко попадается добытчикам. Но те камешки, что ходоки с пустоши притаскивают, это так, малые обломочки. А у меня целый, с цветами и листьями.

— Ой… Можно взглянуть? — вырвалось у Нарока.

— Можно то можно, только вот так я на Задворках нам "хвост" и подцепил: показал одному, а он, видать, сболтнул где не надо.

Торвин напряжённо нахмурилась.

— Ты уверен, что это именно ракшасий цвет, не подделка? Откуда он у тебя?

— Сам вырастил на свою голову. Теперь вот маюсь, чтоб с ним развязаться. А достался он мне почти случайно. Пару кругов назад застрял я с возком на Задворках: посреди травостава зарядил дождь на целых три дня, и все, кто оказался на торжище, остались там ждать погоды. И я тоже. В один из тех дней шёл я из кабака, да приплутнул немного. Всё никак не мог выйти к своему возку, куда ни подамся — пустошь да кусты, и дождь стеной. Мыкался так, мыкался, и вдруг вижу — идёт кто-то. Будто бы человек в сером плаще. Я подумал: пойду за ним, он меня обратно, к торжищу выведет. Он и шёл себе сперва, потом остановился, в земле что-то прикопал, и дальше ходу. Мне стало любопытно. Я подобрался к тому месту, где он рылся, поискал чуток, и нашёл совсем малый камешек, навроде тыквенного семечка, только прозрачный, и внутри словно очий свет горит. Так он мне глянулся, что я его забрал, и после таскал везде с собой: безделка, вроде, но уж как красив! А дома это семечко увидала моя младшенькая, и давай просить: подари, мол. А она у меня… Вот не знаю, как и объяснить. У меня вообще семейство изрядное, и три старших дочери имеются. Я их всех люблю вровень, но Насенька… Особенная она. Одарил Маэль нас с Ветлой напоследок. Только и трудно с ней бывает. Старшим девкам не мудрено подарков сыскать: купил им тивердинского шёлку на платья, они и рады. А этой девичьи украсы без надобности, всё о дивном думает. Ну так я и обрадовался, что могу ей угодить, отдал семечко девке на забаву. Она его у себя в светёлке на окошко положила и всё любовалась, надышаться не могла. А семечко от того начало расти. Сперва почти незаметно, потом больше: отросточки пошли, на них зелёные изумрудные листочки, а после рубиновые бутоны появляться стали… Только как этот ракшасий цвет в рост пошёл, Насенька стала чахнуть. Сперва просто тиха и задумчива сделалась, после побледнела да исхудала, потом и из светёлки почти перестала выходить. А как раскрылся первый бутон, пришла настоящая беда: совсем Насенька с постели подниматься перестала. Я кинулся было к гарнизонному целителю, но тот только руками развёл, Насенька же тем временем таяла с каждым денёчком. Ну, делать нечего, влез я на коня и погнал в Белозорье, к Свиту на поклон. Он при жизни хоть и был мужик закидонистый, но в лекарском деле и во всякой тёмной ворожбе многое понимал. К тому же Свит был мне не чужой: наши тётки меж собой дружбу водили, даже уговорили его Насеньку в храм на имянаречение отнесть. Так что он был мне кум, и нареченице своей, конечно, помочь не отказался, растолковал мне, что и как надо сделать. Ракшасий цвет — он одновременно и камень, и цветок, а растёт, питаясь живой силой того, кто по глупости да простоте ему приоткрылся. Но чтоб человека от него освободить, мало просто забрать камень. Он, войдя в силу, и на расстоянии своего хозяина жрать будет. Уничтожить же его тоже никак нельзя, разобьёшь на камушки — и человек, что ракшасий цвет своей жизнью кормит, в этот же миг помрёт, истечёт силой. Но чтоб уменьшить вредоносность этой дряни, её надо закопать в зерно: ракшасий цвет начнёт силу и из зерна тянуть, человеку же чуть полегчает. Для полного же излечения вредоносный камень надо зарыть в последний день суши на ничейной земле, такой, где больше дюжины кругов не ступала нога хранителя.

— Ну и прикопал бы где-нибудь возле дома, — резонно заметил Нарок, — В Приоградье этлов вовсе не водится.

Добрыня, поморщившись, махнул на него рукой:

— Водятся. Только они нам о том не докладывают. Думаешь, кому по всем девяти княжествам храмы понатыканы? Но Свит и тут моё затруднение разрешил, указал нужное место: Яблочная горка. Это прежде была земля хранителя Дола, но нынче он слаб и за Пустые Холмы не выходит. А Яблочный лесок лежит как раз в таком неловком месте, между Неровьем и Марью, что никто из хранителей туда уж давно не заворачивал. И хутор-то заброшен кругов двадцать назад, одни ракшасы там шастают. Голодная земля начнёт из ракшасьего цвета силу тянуть, а ему то не по нраву. Он закроется, заснёт, и тогда его хоть на куски ломай, беды уже не будет.

Торвин подошла к отдушине и, подставив извлечённую из-за пазухи карту под слабый свет, принялась задумчиво её изучать. Наконец, она подняла глаза на Добрыню.

— Граница Мари с Неровьем почти везде непроходима. Если я верно всё поняла, твоя Яблочная горка находится где-то в Змеином урочище, против Оленьей горки. Но оттуда, как ни крути, до ближайших ворот больше дня ходу. Если у тебя есть причины хлябевать на разрушенном хуторе в жопе Торма, то я под такое не нанималась.

— Обратно выйдем к сроку, не журись, — уже спокойно и твёрдо заявил Добрыня, — Мне Свит дорожных талисманов дал, открывающих лесные коридоры, и тех, что из них выводят. Пару я, правда, по твоей милости уже истратил, но запас имею. И про разбойничков ты тоже сильно не беспокойся, они за нами в лесной коридор не войдут.

— Что-то шайке Стакна наши лесные метания не сильно помешали, — заметила Торвин.

— Они потеряли нас за бродом, а после просто искали по всей Тропе.

— А Малёк? Как он за нами просунулся?

— Про то у него самого выясняй. Видать, это Кролёво охвостье не так простовато, как прикидывается.

— И выясню, — сказала Торвин решительно, — Ждите.

Она вышла из горенки и плотно прикрыла за собой дверь. В следующий миг Нарок услышал, как снаружи прошуршала встающая в скобы задвижка.

Шаги Торвин затихли, в горенке повисло молчание. Теперь Добрыня сидел на сундуке спокойно и расслабленно, словно на своём облучке. Выговорившись, он заметно собрался с духом. Видно, вся эта история с хворой дочкой и колдовским каменным цветком сильно саднила старику душу, Нароку было его почти жаль. Но всё же имелась одна мысль, которая назойливым жучком зудела в голове, не позволяла в полной мере войти в положение.

— Дядька Добрыня, — позвал Нарок негромко, — Я вот чего в толк взять не могу. Ты говоришь, Свит тебе не чужой, даже кум, и знатно помог в беде. Почему же ты теперь с ним вот так вот: в холстину и магам на расправу? Не по-людски как-то.

— Напротив, весьма даже по-людски. Я тем свою куму, как могу, от беды избавляю. Ёлка сказывала, что Свит её помер уже сорок дён назад. Неупокоенные обычно после сорокового дня свою земную жизнь забывают, знают только голод. Там души человечьей уже не осталось и в помине, только земной прах да злое колдовство. Ёлка-то не понимает, ей сейчас сердце ум застит. Одно слово: тётка…

В сенцах снова зазвучали шаги, прошуршала задвижка, и в горенку вошла Торвин, толкая перед собой за выкрученную за спину руку Малька.

— Вот, даже искать не пришлось. У продуха подслушивал.

— Поганец, а поганец, — недобро прищурившись, обратился к Мальку Добрыня, — Тебе мамка никогда не говорила, что много будешь знать — не дадут состариться?

— Погоди, — оборвала его Торвин, — Дай сперва я спрошу. Ты как за нами в лесной коридор пролез?

Малёк промолчал, хмуро зыркая по сторонам. Тогда Торвин поддёрнула его за руку, заставив согнуться пополам.

— Пустиии, — заныл он жалобно, — Больно!

— И поделом. Отвечай, когда старшие спрашивают.

— Я не за вами, а вместе с вами ехал! Под возком!

— Это как? — спросила Торвин. От удивления она даже чуть ослабила хватку. Малёк тут же вывернулся у неё из рук и мухой метнулся в дальний угол, за полки с какими-то горшками и кринками.

— Да запросто, — ответил он оттуда уже с привычным ехидством в голосе, — Днище-то щелястое. Продел между досками два ремня и висел на них.

— Вот ведь, — пробормотала Торвин себе под нос, — Век живи — век учись, и всё равно дурой помрёшь. Впредь буду после каждой стоянки под днище заглядывать.

Тут вдруг громко хлопнула входная дверь, в сенцах затопотали, и раздался голос Тиши, испуганный, заполошный:

— Тётка Лебедь! Дядька Добрыня! Беда! Возок обчистили!

Торвин и Добрыня разом кинулись из горенки вон, едва не столкнувшись в дверях. Выскочив вслед за ними на двор, Нарок увидел возок с задранным пологом и рядом с ним Тишу. Она стояла взъерошенная, красная, прижав ладони к щекам, и торопливо объясняла Торвин:

— …вдруг Тууле заржал. Я вышла, гляжу — а у возка-то полог откинут!

— Ну что? Много убытка? — спросила Торвин.

— Это как сказать, — отозвался Добрыня из глубины возка.

Вылезши обратно, он сел на тележный задок, свесив ноги, почесал в затылке и добавил оторопело:

— Ракшасий цвет на месте. Нежитя спёрли. Вместе с мешком.

Примечания:

*Березовица — напиток из сброженного берёзового сока, крепостью обычно не более 9 градусов.

**Тёмная горенка — неотапливаемая кладовая, комнатка без окна в верхней, не соприкасающейся с землёй, части дома.