Последний поединок

На Сырце и в городе

Шефу не особенно нравились участившиеся отлучки Нели. Он выходил из себя, багровел, кричал:

— В конце концов! Я вас кормлю, одеваю, обуваю, а вы опять куда-то исчезаете! Можете искать другого такого дурака, как господин Шмидт!

Но ласковый тон, каким умела говорить с ним Неля в эти минуты, действовал на шефа неотразимо.

— Мне нужна хорошая хозяйка, — ныл он уже мягче. — Иначе я тоже займусь преферансом или другой азартной игрой. Я все могу проиграть, даже вашу прическу!..

Она притворялась испуганной и начинала хныкать, после чего, точно по заранее намеченной программе, шеф окончательно смягчался и между ними устанавливался мир. Впрочем, господин Шмидт стал более наблюдательным: он следил за каждым шагом любовницы, особенно с той минуты, когда, украдкой проверяя ее сумочку, увидел билет агента полиции.

Но по вечерам, в отсутствии Нели, он действительно стал захаживать к знакомому спекулянту, где допоздна засиживался за преферансом.

Неожиданное приглашение Радомского ошарашило и Нелю и шефа.

Лощеный лейтенант Гедике сообщил, что штурмбаннфюрер устраивает через пару дней в концлагере на Сырце… бал.

— История не знает ничего подобного! — восторженно провозглашал лейтенант. — На это способны только мы! Пусть большевистские агитаторы пишут, что им угодно. Да, мы строги, но мы и снисходительны. Заключенные будут слушать музыку и увидят фейерверк…

Шеф изумился:

— Разве их тоже пригласят на бал?

Гедике посмотрел на него с улыбкой.

— Зачем же их тревожить ночью? Музыка будет слышна и в бараках. А что касается фейерверка, для созерцания его в бараках достаточно щелей. Вы знаете, как остроумно выразился штурмбаннфюрер? Он сказал: «Это будет поистине балет на кладбище!»

Гедике уехал, как обычно, церемонно простившись. Он успел сообщить Неле, что штурмбаннфюрер доволен ею: она не сентиментальна и умеет быстро входить в доверие мужчин. Еще немного практики — и она будет переведена в другой город, ее наверняка ждет успех. Он обещал приехать за ней под вечер и увезти ее в веселое общество своих приятелей-офицеров.

Почти весь день Неля была занята своим туалетом: примеряла то одно, то другое платье — за время оккупации у нее их набралось немало, — суетилась перед зеркалом, меняла прически. Шеф казался озабоченным.

— Сегодня ты очень мил, — сказала она, тронутая его вниманием. — Но почему ты печален?

Он глубоко вздохнул и скорбно поморщил мясистый нос.

— Ах, не надо…

— У тебя секреты?..

— От тебя у меня нет секретов.

— Но что же случилось?

— Просто задумался. Мало ли забот!

Она усмехнулась:

— Какие же заботы?

Он тяжело опустился в кресло и вдруг заговорил взволнованно и горячо. Неля удивилась этому приступу красноречия, но и дрожащий голос, и взгляд, и выражение лица господина Шмидта были такими искренними, что вскоре она стала обращать внимание только на смысл. Он говорил, что им нужно немедленно уехать. Вчера, когда он возвращался от партнера по преферансу, кто-то швырнул в него камень. Позапрошлой ночью неизвестный натянул над тротуаром проволоку, там, где он обычно ходит, и шеф плюхнулся на асфальт. Далее, кто-то написал на тротуаре, прямо против завода, и написал крупными буквами, мелом: «Неля — фашистская сука»… Знает ли она об этом? Наконец — какая мерзость! — пока она была в городе, кто-то подкрался и бросил им в открытое окно дохлую кошку!

Эта дохлая кошка больше всего возмущала господина Шмидта.

— Сегодня вонючая кошка, — выкрикивал он, — а завтра бомба!

Неля не смеялась. Она спросила озабоченно:

— Что же ты думаешь делать?

— Фатерлянд, фатерлянд… — твердил господин Шмидт.

— Один?

— О нет! С тобой.

— А что от меня нужно, дорогой?

Он потупил глаза.

— Верность и деньги…

— Хорошо, — сказала она. — Конечно, нам будут нужны деньги. Каждую марку нужно беречь.

Он поправил ее:

— Нет, марка — это только бумажка. Из марки нужно делать золотые кольца, дорогие часы, брошки!..

Она приласкала остатки волос на его круглой голове.

— Хозяйственник. Умница… мой…

Вечером Нелли уехала с Гедике, а шеф отправился доигрывать неоконченную партию в преферанс.

Во второй половине дня, когда, разбитый нервной горячкой, Русевич метался на прогнившем матраце, на полу, в опустевший барак вошел охранник. Он громко выкрикнул его фамилию, хотя в бараке, кроме Николая и двух еще неубранных мертвецов, не было никого. Просто охранник соблюдал лагерный устав — разговаривать с заключенными только грозно и повелительно.

— Я болен, — пытался объяснить Николай, с трудом приподнимаясь с матраца. — Послушайте, я очень болен…

Охранник подхватил Николая под мышки, поставил на ноги.

— Вот и стоишь…

Николай покачнулся. Охранник придержал его под локоть.

— Идем.

Им пришлось сделать длинный обход лагеря. Сначала они зашли в медпункт для охранников (медицинская помощь заключенным в лагере не полагалась), и удивленный врач, прочитав записку, поданную охранником, сделал Николаю укол камфоры. Он с интересом рассматривал Русевича и, наконец, не выдержав, спросил:

— Это ты и есть знаменитый вратарь?

— Я не считаю себя знаменитым.

— Но так пишет господин Гедике.

— Ему, конечно, виднее.

— Я слышал, ты еще и биллиардист? — допытывался медик.

— Откуда вы взяли? Я никому не говорил об этом…

— О, в лагере ничего нельзя утаить! Глупый ты человек, я вижу, очень глупый. Неужели с тобой возились бы вот так, как сегодня, если бы ты не был редкостным экземпляром!

Николай не понял намека. Неужели его специально готовили для какой-то потехи? Но медик и не собирался что-либо объяснять.

— Фу, какой ты грязный! — брезгливо морщась и отворачиваясь, говорил он. — А еще знаменитый.

Врач, с холеными руками и стройной спортивной фигурой, снова с интересом взглянул на Русевича.

— Я тоже любитель футбола. Но спортсмен — носитель гигиены. А ты такой грязный, что нужно вызывать прислугу и мыть скамью.

— Поверьте, доктор, — сказал Николай, — что если бы вы оказались в моем положении…

— Абсурд! — махнул тот рукой и смерил Русевича презрительным взглядом. — Я — чистый ариец, а вы, русские, — все еще дикари… Грязь, вши — неотъемлемый компонент вашего быта.

Он указал глазами на дверь. Русевич поднялся.

Затем он побывал в бане и парикмахерской. На складе, где сортировалась одежда, ему дали рабочую спецовку, старое белье, кепку, башмаки. На кухне толстый солдат-повар налил ему двойную порцию похлебки и, когда охранник отошел в сторонку, добавил хлеба. Николай изумлялся этим милостям. Хлеб он спрятал в карман, для товарищей…

Минутами Николаю казалось, что все это сон: и запах мыла, и теплая вода, льющаяся из душа, и зеркало в парикмахерской, и эта чистая рабочая спецовка, которую он только что надел. То, что сначала отразилось в зеркале, не могло быть реальностью: из освещенной стеклянной глубины на него смотрел какой-то странный старик. У него была клочковатая борода, похожая на грязную пену, горько сомкнутый рот, мучительно сведенные брови.

«Неужели, я?» — мысленно спрашивал себя Николай и двигал бровями, чтобы убедиться в этом, а старик из стеклянной глубины передразнивал его. После бритья и стрижки образ прояснился, и все же это был другой Русевич — отдаленная, исковерканная копия настоящего.

Однако сигарета — настоящая сигарета! — которую дал ему повар и которую охранник почему-то не выбил из руки Николая, о, уж это была реальность! Он медленно, с наслаждением вдыхал ее душистый и едва ощутимый дым, но спохватился, загасил огонек и бережно спрятал окурок.

Чудесное странствие по лагерю продолжалось свыше двух часов и закончилось у знакомой двери барака. Николаю казалось: сам ангел-исцелитель, в образе охранника, пришел к нему в трагические минуты, поднял его со дна ночи и сказал: живи! Но «ангел» произнес другие слова. Он угрожающе приподнял автомат и сказал устало:

— Пошел, собака, на свое место! Чертовски надоел!

Барак был еще пуст. Заключенные не вернулись с работы. Русевич отыскал свой прогнивший матрац, опустился на него и долго лежал с открытыми глазами, стараясь осмыслить все, что произошло с ним в этот необычный день, осмыслить и поверить в чудо.

Вечером Эдуард Кухар решил навестить Нелю. С некоторого времени он догадывался, что она сотрудничает в полиции, однако спросить об этом у нее или у кого-либо другого было бы непозволительно.

У него появилось опасение, что эта пронырливая дамочка может сделать для следствия по делу футболистов больше, чем он и его начальник, Кутмайстер. Для них это было бы позором. Они напустили на Русевича овчарку и мучили его в карцере, а Неля, пожалуй, могла подойти с нежностью и участием и снять урожай на почве, которую подготовили они.

Он остановился у заводских ворот. На скамеечке сторож Евдоким кутался в свой заплатанный полушубок. Ворота были закрыты. Кухар спросил:

— Герр Шмидт и фрау Неля дома?

Сторож встал.

— А, право, не знаю. Я только что заступил в смену, подсменный, Терентий, минут десять как ушел.

— Надеюсь, ты меня помнишь?

— Ну как же! Вы у нас были раз пяток. Все футболистами интересовались.

— О них, дедушка, можешь забыть.

Евдоким насторожился.

— Что так? Или в Германию послали?

— Зачем они в Германии? Это же коммунисты…

Евдоким потряс головой и удивленно приподнял брови:

— А вы же с ними как будто за своего… Слышал я, Эдиком они вас называли.

Кухара меньше всего интересовала беседа с этим лохматым старцем, однако сторож должен был знать, кто бывал у Нели, с кем она встречалась, — поэтому Эдуард поддерживал разговор.

— Я не знал, что это коммунисты, — сказал он. — Если бы я знал…

— Что тогда? — наивно спросил сторож.

— Ну, понимаешь… И я, и ты, и Неля, и шеф — да все мы боремся против коммунистов. Кстати, к фрау приезжает какой-то военный?

— Кажись, из полиции.

— Знаю. Наш человек. Молоденький? С усиками?

— Не рассмотрел.

— Ладно. Я пройду к хозяйке…

— А что ж, идите… — неохотно согласился Евдоким.

Кухар расслышал в его ответе эти сдержанно недовольные нотки и подумал, что сторож, наверное, часто получает от хозяина и Нели нагоняи за пропуск посторонних на территорию завода. Он усмехнулся: особенно потешен был шеф, с его постоянной подозрительностью и неожиданными, смешными приступами ревности.

Но у Евдокима были другие причины для озабоченности и тревоги. За двадцать минут до прихода Кухара на завод пришел Николай Дремин. Он должен был бы уже вернуться, но почему-то задержался. «Если он встретится с Кухаром, — думал Евдоким, — как бы не случилась неприятность…» Евдоким определенно подозревал, что пожарник не пожарник.

Эдуард Кухар переживал сейчас радостные дни: он женился. Свадьбу решено было сыграть роскошную, даже старого деда, жившего в Драгобыче, вызвали в Киев. К деду у Эдуарда с некоторых пор появилось чувство преклонения. Ведь благодаря ему Кухар смог стать фольксдойчем и подняться до такого высокого положения, как переводчик гестапо и доверенное лицо самого Кутмайстера. Последний показал ему наградной лист, посланный высшему командованию. Да, от самого фюрера, стоящего на пути к покорению мира, получит Кухар крест, о котором даже не могут мечтать его приятели. Как неожиданно благополучно сложилась его судьба. Пожелтевшая от времени бумажка, сохранившаяся у деда, свидетельствовала о том, что его отец, Кухара прадед, имел в 1912 году в Восточной Пруссии собственное поместье. Дед охотно дал согласие на женитьбу внука, хотя отлично знал его первую жену Янку. Но в данной конкретной обстановке было бы неразумно жить с полячкой, тем более что Янка находилась во Львове, а Эдуард — в Киеве. В Киеве он получил квартиру, обставленную с изысканным вкусом; еще бы, раньше там жил профессор, эвакуировавшийся с семьей на восток. В этой квартире они с Гогой заживут вовсю. Родные Гоги — в Энгельсе, под Саратовом. Обрусевшие немцы, они приложили много усилий, чтобы устроить Гогу в Киевский университет. Здесь ее и застала война. Свободно владея немецким языком, Гога устроилась переводчицей в городской комендатуре, где и познакомилась с Кухаром. Ее привлекали в нем практическая сметка, ясный и определенный взгляд на жизнь, которую он рассматривал как поле боя.

Размышляя над своей счастливой судьбой, Кухар нетерпеливо шел к домику шефа; он был убежден, что и сам Шмидт и Неля придут ему на помощь. Для фешенебельной свадьбы необходимы были белая мука, сахар, масло, изюм и другие продукты, которые теперь он мог получить только на хлебозаводе.

Дремин не мог, конечно, предусмотреть визита Кухара. План действий у Николая был строго рассчитан: в субботний день новая бригада грузчиков рано расходилась по домам, еще в пятом часу вечера они ушли в город, и, значит, подозревать их в том, что произойдет вечером, не будут. Этот вопрос очень заботил Николая, но он решался просто и легко. Главное, чтобы грузчики не пострадали. Однако он не знал, как поступить со стариком Евдокимом. Самое верное было — увести Евдокима с собой.

Первое, что должен был сделать Николай, — узнать, дома ли хозяева. По вечерам они редко оставались в своей квартире. Шеф обычно отправлялся доигрывать «пульку», а Неля уезжала к знакомым. Дремин неслышно поднялся по лестнице и убедился, что дверь квартиры заперта. Он убедился в этом с огорчением: теперь, когда он твердо знал, что шеф и Неля действовали заодно, что оба они были пособниками гестапо, он считал своим долгом покончить с ними. С этим согласился и дядя Семен. Николаю, однако, не повезло, хозяев не оказалось дома. Но у Дремина тут же возник новый план, вернее, осталась в целости вторая часть первоначального плана.

В бараке Николай отыскал старый, заржавевший топор. Открыть собственный гараж господина Шмидта было не трудно. Там, у самого входа, стояла канистра с авиационным бензином. Шеф покупал его у летчиков.

Дверь квартиры долго не поддавалась, но Николай сорвал замок. Он открыл канистру и плашмя положил ее на пол. На кухне было почти темно, и бензин, разливавшийся по полу, казался черным, как тушь. Он поднял канистру и облил двери кабинета. Взламывать их не было смысла — все, что награбили Шмидт и его содержанка, должно сгореть вместе с домом.

Николай снова положил канистру плашмя, стоял и слушал как странно звучал выливавшийся бензин. Звук был похож на курлыканье журавлей, и Николаю припомнилась знакомая картина: Днепр… Катер ведет широким раздольем караван барж. Меркнут утренние звезды… И откуда-то из заоблачной зеленоватой высоты зовуще, задумчиво и печально доносится клик журавлей: кру-кру…

«Думал ли я когда-нибудь, — спросил он себя почти с испугом, — что мне придется стать поджигателем? Нет! Но в этом доме живут враги — чужак и отступница».

Канистра звучала все тише, и Николай тронул ее ногой — она была уже почти пуста. Почему-то именно сейчас Николаю сильно захотелось есть. Он достал из кармана смятый кусок хлеба, остаток утреннего рациона, и стал его жевать. Потом он двинулся через кухню к лестнице, ведущей на первый этаж.

Уже у поворота к лестнице он заметил, что у самого порожка взломанной двери словно бы вспыхнул синеватый огонек. Он испугался, но тут же подумал, что это ему показалось: если бы загорелся бензин — вспышка в секунду охватила бы весь дом. Дремин облегченно вздохнул и достал спички. И опять ему показалось, будто над порожком коротко вспыхнул дымчатый огонек. Николай вспомнил, что здесь же, на кухне, находятся выключатели линий — на лестницу, в квартиру, к воротам завода, на заводской двор. Почему он сразу же не включил свет! Через минуту, когда вспыхнет бензин, здесь будет слишком много света. Он нащупал третий выключатель, и над лестницей засияла яркая синяя лампа. В то же мгновение через полуоткрытую дверь Дремин увидел человека, замершего на предпоследней, верхней, ступеньке. Видимо, человек хотел подкрасться незаметно, но свет словно ударил его и оттолкнул. Николай прижался к стене. Он узнал Кухара.

Руки Кухара были согнуты в локтях; в одной он держал парабеллум, в другой — электрический фонарик. «Значит, бензин разлился и по лестнице, — пронеслось у Дремина в мозгу. — Иначе у этого предателя не было бы причин доставать оружие». Николай оттолкнул дверь ногой и выстрелил. Он стрелял в грудь, но пуля угодила Кухару в живот. Кухар отшатнулся и тоже выстрелил, — видимо, он не сразу почувствовал, что ранен. Над головой Николая треснула дверная планка. Он больше не стрелял — стоял и прислушивался к возне на лестнице.

— Господин Шмидт! — хрипло выкрикнул Кухар. — Что здесь творится? Вы ранили меня… Это я — Эдуард… Ко мне, господин Шмидт!..

Дремин шагнул через три ступеньки и подхватил оброненный Кухаром парабеллум. Медленно сползая спиной по стене, Кухар смотрел на Дремина с изумлением.

— Вы… ты… А бензин? Почему бензин? Кто ты такой?

— А, старый знакомый, — сказал Николай, удивляясь собственному спокойствию, — я думал, что бензин уже загорелся. Иуда, умел предавать — сумей и издохнуть.

Кухар тяжело свалился на ступеньки. Шляпа слетела с его головы, квадратный череп и перекошенное лицо в маскировочном освещении приняли бурачно-синий цвет.

— Вынеси меня отсюда… Обещаю… Слышишь? Обещаю награду — марки, золото…

— Они тебе на том свете пригодятся, собака!

Он шагнул еще через две ступеньки, наклонился у края широкого черного потека. Дерево быстро впитало бензин, и Дремин подумал: загорится ли? Он зажег спичку. Бензин не загорался; синеватое пламя спички то прижималось к доске, то отпрыгивало в стороны. Потом оно растеклось, расширилось, стремительно метнулось на следующую ступень. Дремин спрятал спички и спустился на заводской двор.

Сторож Евдоким стоял у проходной, со стороны переулка, и скручивал козью ножку. Он услышал шаги Николая и обернулся.

— Ты? Что задержался?

Евдоким достал кресало и губку.

— Знаешь, вроде бы кто-то близко стрелял.

Николай подал ему спички:

— Я стрелял, дед… А теперь давай уходить. Я поджег квартиру шефа.

Евдоким опустил фитиль; в полутьме Дремин увидел, какими огромными стали глаза старика.

Он спросил чуть слышно:

— А что же… моя старуха?

— Выручим и ее.

Во дворе взвилось яркое белое пламя.