Последний поклон

НА БЕРЕГАХ ВЕЛИКОЙ РЕКИ

Как часто не успеваем мы туда, где нам надо быть по высо-чайшему долгу сердца. Как нередко мешают нам проявить чувства признательности какие-то второстепенные обстоятельства и преграды. Как не хватает нам времени сделать низкий поклон тем, кто снарядил нас в жизненную дорогу, снабдив знаниями и верой.

Поэтому-то и вызывает щемящую боль, воскрешая видения памяти, «Последний поклон» В. Астафьева, и грустно отзываются в душе последние строчки книги: «И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкою, я пытаюсь воскресить ее в памяти, поведать о ней другим людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее, и была бы ее жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта…» «Я терял близких людей, и всякий раз, оставаясь жить на земле дольше, чувствовал не только вину перед ними, но и желание рассказать о том, что это были за люди и как печально, что их не стало».

Двадцать лет писалась эта книга. Рассказы и картины жизни появлялись «вразброс», как сказал автор, когда он еще не знал, что это «часть продолжающейся в нем книги». Памятный поклон от него идет в далекие годы детства и молодости.

Сколько уже написано о детстве, и о тех годах, которые называются юностью! Много. И еще больше будет написано. Цепь жизни: рождение человека — детство — юность — любовь, страсть, трагедия — старость — смерть — извечна и постоянна. И в ее перт вом звене человек постигает мир, сохраняя радостное предчувствие будущего, оптимизм и открытость.

В эти годы проходит второе рождение человека — утверждается в нем трудолюбие, честь, доброта, умение себя отстоять. Или входят в его душу другие понятия и представления — о жизни. И как же нелегко детскому и юношескому уму разобраться в действительных человеческих ценностях, проверить их на весах поступков и времени, научиться отличать их суть от формы.

Старшие знают, что всякое жизненное правило, облаченное в любые слова, много не значит, если оно не проверено временем, не устояло в соприкосновении с практикой. Постигать действительную ценность отношений, различать истинность слова учится человек в детстве и юности. Но как не просты впечатления этой детской жизни. И какой жизненный курс закладывают они. «Последний поклон» — об этом отрезке человеческой жизни, всегда привлекающем внимание читателя. Можно вспомнить, как после опубликования «Детства» Горького появились сотни отзывов, оценивавших повесть, как одно из выдающихся произведений нашей литературы. «Книга Ваша хорошая, совестливая», — писал автору М. Пришвин. Молодого Д. Фурманова поразила картина закалки и воспитания жизнью характера маленького героя книги. «Есть в нем инстинкт живой жизни, есть… стремление цепляться за корень и не дорожить тем, что прилипает, приклеивается по сторонам».

Нет, это детство было далеко не благостное, в нем отражалась подлинная картина жизни общества, острые социальные конфликты. Это не нравилось либерально-буржуазной критике. Так, писатель-декадент Федор Сологуб писал о «Детстве» Горького: «Читаешь и досадуешь. Невольно вспоминается благоуханное детство Льва Толстого. По контрасту такое злое и грубое это детство. Дерутся, бьют, порют… Какой-то сплошной садизм, психологически совсем не объясненный… Все ждешь, что в темные узкие души этих людей прольется свет творящего искусства…» Зато марксистская критика дала высокую оценку произведению М. Горького, она увидела в нем отражение важнейших общественных процессов. В частности Р. Люксембург отмечала: «Личная судьба Горького символична для русского пролетариата как класса… Это явление конечно непостижимо для культурных мещан, принимающих хорошее освещение улиц, аккуратное железнодорожное движение и опрятные стоячие воротнички за культуру, а неумолчный стук парламентских мельниц за политическую свободу».

Да, многое видно через призму детства, и было бы узостью записывать произведения о детстве в разряд некой особой детской литературы. Но вернемся к «Последнему поклону». Многоголосье этой повести поразительно. И дело не в том, что писалась она в разные годы, причина такой полифоничности заключается в том, что авторская память заставила зазвучать, оживила необычайно выразительные голоса его земляков, и все они вместе воссоздают неповторимое звучание времени. Суровые и скорбные мелодии в повести перемежаются озорными частушечными напевами. К основной авторской мелодий присоединяются затейливые подголоски, и сама она разветвляется на отдельные голоса, то выходящие на первый план, то затихающие для того, чтобы уступить место другим. И воспринимается повесть как широкая раздольная народная песня, так трогающая нашу душу. Ведь недаром композитор академик Б. А. Асафьев особо выделял из всех форм русского народного творчества протяжную песню, считая ее «одним из высших этапов мировой мелодической культуры».

Звучание музыки «Последнего поклона» слышится долго после окончания чтения, особенно запоминается один постоянный и утверждающий мотив. Это мотив Великого Енисея…

В почте, с которой меня однажды познакомил Михаил Александрович Шолохов, было письмо от одного из сибирских его почитателей. Он писал: «Неповторимая по красоте поэма о Тихом Доне навечно вошла в золотой фонд мировой классики. Прочитав «Тихий Дон», невольно скажешь: «Да, я был там, искупался в этой реке, видел донские степи и дышал чудесными запахами цветов. Я беседовал с казачками и замечал острый Аксиньин взгляд… Сибирь — сказочно богатый край, и сибиряки достойны высокой чести. И мы по-доброму завидуем, что такая песня сложена о Тихом Дюне. И мы грустим, что такой песни еще никто не написал о могучем богатыре Енисее». Думаю, сегодня мы можем сказать, что у сурового и раздольного Енисея (безусловно, речь идет и о всем Центральносибирском крае) есть певец — с глуховатым, тревожным, берущим за душу, голосом, с грубоватым, сильным и звучным, достигающим далеких окраин, словом. На литературной карте страны, наряду с миром людей, проживающих на берегах раздольной Волги, тихого Дона, седого Днепра, угрюмой Лены, благородной Невы, полно и четко обозначился Енисей — с его суровыми и жизнестойкими, с его добрыми людьми.

Енисей — многозначный символ. Он вбирает в себя историю, опыт, человеческие страсти, объединяет людей, вводя их в единое русло. Так, Фокинская речка прибежала к нему, «споткнулась о его большую воду и, как слишком уж расшумевшееся дитя, пристыженно смолкала. Тонкой волосинкой вплеталась речка в крутые, седоватые валы Енисея, и голос ее сливался с тысячами других речных голосов, и, капля по капле накопив силу, грозно гремела река на порогах, пробивая путь к студеному морю, и растягивал Енисей светлую ниточку деревенской незатейливой речки на многие тысячи верст, и как бы живою жилой деревня наша всегда была соединена с огромной землей».

Да, Енисей бежит к далекому морю-океану, бунтующий, неукротимый, все на пути сметающий. Он напорист, у него не забалуешься. И автор, кажется, решил запечатлеть изменчивый многообразный облик батюшки Енисея во всех его проявлениях.

Вот сковывает его непогода: «Сначала появляются зеркальные забереги, по краям хрупкие и неровные. В уловах и заводях они широкие, на быстрине — узкие, в трещинах. Но после каждого морозного утра они все шире, шире, затем намерзает и плывет шуга. И тогда пустынно шуршит река, грустно, утихомиренно засыпая на ходу.

С каждым днем толще и шире забереги, уже полоса воды, гуще шуга. Теснятся там льдины, с хрустом лезут одна на другую, крепнет шуга, спаивается, и однажды, чаще всего в студеную ночь, река останавливается, и там, где река сердито громоздила по стрежи льдины, остается нагромождение торосов, острые льдины торчат так и сяк, и кривая, взъерошенная полоса кажется непокорно вздыбленной шерстью на загривке реки».

Сила сибирских морозов, продолжительность зимы, казалось, могут выморозить, истребить, навечно сковать всю мощь Великой реки. Но нет, бурлит она. И на ее берега приходят беды не от природных стуж и метелей.

Война, может, и не добавляла крепости и неподвижности льду, но подобно жестокой зиме студила жизнь, которая, теряя животворное тепло родного очага, цепенела и иссякала. Читая «Последний поклон», чувствуешь, как холодно было в те дни на Енисее, как застывала деревня и мерз город, как мертвела жизнь. Но и в самые жестокие стужи у Енисейских караульных быков не затихал бурный водоворот, не прекращался мощный поток. «Здесь все бурлит, клокочет, шуга громоздится, льдины крошатся, ломаются, свирепое течение крушит хрупкий припай. Не желает Караульный бык вмерзать в реку. Уже вся река застыла, смирилась природа с зимою, а он стоит в полой воде… От пара куржавеют каменистые выступы быка, кустики травы и сосенки, прилепившиеся к нему, обрастают толстой бахромой, и среди темных, угрюмых скал Караульный бык, разрисованный пушистыми, до рези в глазах белыми узорами, кажется невиданным чудом».

Картина деревенской и городской жизни во время войны напоминает эту студеную круговерть зимнего, нескованного Енисея. Она холодна, темна, и, кажется, вот-вот все застынет, оцепенеет. Однако, подобно Великой реке не поддается цепенящей холодной силе войны море народной стихии, не замерзают источники добра, справедливости, чести, трудолюбия. Какие бы зловещие цепи, какие бы темные силы ни сковывали Енисей, там, внизу, у его незамерзающих чистых родничков и в самые жестокие холода зарождались животворные потоки, соединяющиеся в мощные течения, несущие жизнь окрестностям, взламывающие по весне застарелый лед и уносящие в океан весь накопившийся за зиму мусор.

Прекрасен весной Енисей. Плещет в нем полногрудая волна, стремительно несет она с собой все, что попало в ее объятия. Спадает половодье, обнажая краски берега, по которому возвращается с войны к бабушке, после великой Победы герой повести. Вот как описано это событие: «…Вода… шла на убыль, но река все еще кружилась, гудела и буйствовала возле быков и скал, бья в каменные оплеухи бревнами, однако и на реке вода выпустила на волю релки, и по ним воскресали, отряхивали струпья глины со стволов и ветвей трепанные вербочки, замытые ивняки; остро торчали из сувойно намытых песков и дресвяников лозы краснотала; дегтярно темнели черемшанники с торопливо набухающим цветом; по речкам и оподольям шиханов черемухи отпенились, уже сорили белой чешуей…»

Несет Енисей новую жизнь, уволакивая грязь, порождает надежды. И не могло не появиться той победной весной у людей мысли о том, что наступает новое время, время добра, перед которым отступает лихолетье, и верилось, что «за чертой победной весны осталось всякое зло, и ждут нас встречи с людьми только добрыми, с делами только славными. Да простится мне и всем моим побратимам эта святая наивность — мы так много истребили зла, что имели право верить: на земле его больше не осталось».

Однако не пасторальные пейзажи и лубочные герои наполняют книгу. Нет, это полные плоти и человеческих страстей русские люди, умеющие до изнеможения трудиться и столь же истово гулять в выпавший для веселья день. Здесь, в одном селе, жили и люди домовитые, державшиеся своим трудом на земле, и разного рода захребетники, люди ветреные, не склонные к устойчивому труду. Нет, не благостное впечатление оставляла деревня, описанная в «Последнем поклоне». Здесь кипела жизнь, бушевали страсти, накатывались крутые перемены, все было совсем непросто. Но так было и будет, и только хотелось бы, чтобы протекало это с меньшими страданиями и горестями, чем у тех, кому поклонился автор. Много их, этих простых, мудрых, сильных, слабых и разных людей, кому хочется поклониться вместе с автором за то, что были они, трудились, мучились, смеялись и пели, боролись за жизнь и отстояли ее для нас на бескрайних дорогах мира.

Сложна эта жизнь и далеко не всегда поддается она толкованию юного героя. Он еще только учится основам человечности, правилам общения, добролюбию и способу поведения в различных обстоятельствах. Близкие люди преподносят ему уроки, воспитывают душу, порой ранят ее, но тут же и лечат.

Мягкая прозрачная музыка Васи-поляка разбудила тоску, жаль, тревогу и боль в душе деревенского мальчишки. Его набухшая от созерцания природы душа, не истерзанная мельканием скоропреходящих городских впечатлений, может быть, именно в этот вечер потянулась ростком к свету прекрасного, истинного, вслед за исчезающей в дали «тонюсенькой светлой паутинкой музыки».

Может быть, в этот вечер, под звуки стонущей, скорбящей музыки и проснулась у мальчика великая любовь к родной земле и стали наполняться великим смыслом слова Васи-поляка: «Если у человека нет матери, нет отца, но есть Родина, — он еще не сирота… Все проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по Родине». Писатель мастерски показывает взросление мальчика, процесс познания, а также осмысления действий взрослых и собственных поступков. Вот разбудила его зорька-зорянка, и окунается он в мир росистых трав, красных огоньков земляники и яркой зари, разметавшейся по всему небу. А в тайном уголке, какой имеется у каждого мальчишки, — за сеновалом в конце огорода, «косил» он обломком ножика и «метал стога», гнул дуги из ивовых прутьев и здесь же, посадив в первый раз саженец, усвоил одну из великих философских истин, произнесенную деревенской бабушкой: «деревья, батюшко, растут для всех».

Трудовая жизнь окружает мальчика. Труд для него — пока не тягость, а радость, потому что приходит к нему через запах сена, которое он утрамбовывает с братом Алешкой, через купанье старого коня Ястреба, через удочку с кудельной леской и первую рыбалку. Но вот обстоятельства лишают его радости труда, распадаются трудовые обычаи, редеет деревня. Шумит где-то война, и ее шум смертелен для сибирской деревни, гибелен для ее будущего.

Вереница человеческих характеров проходит перед читателем в «Последнем поклоне». Все они запоминающиеся, яркие и главное — сильные. Они действуют как бы и не по воле автора, а в соответствии с собственной логикой, оставляя порой нас в растерянности перед их своеволием. Конечно, мы понимаем, что обстоятельства бывают очень сильны и порой ломают вроде бы крепко устоявшиеся натуры, но упорны сибиряки и часто вопреки обстоятельствам поворачивают жизнь по-своему.

Память автора хранит многие дорогие подробности тогдашней сельской жизни. Многократно повторямые в прошлом, они составляли традицию, укладывались в определенный ряд и в конечном итоге создавали образ Родины, родной земли. Недавно вышла замечательная по глубокому проникновению в историю, воззрение, быт и дух славянских народов книга академика Б. А. Рыбакова «Язычество древних славян». «Глубина народной памяти измеряется десятками тысячелетий, — пишет ученый. — Нам очень трудно уловить тот исторический момент, когда исчезает содержание того или иного символа и когда начинается бессознательная традиция, сохранение одной внешней формы без знания смысла изображаемого». Быть может, именно следование лучшему, накопившемуся за века, и есть народный дух — дух народа.

Этот высокий дух народа и чувствуем мы, читая книги В. Астафьева, Кому же из героев повести хочет поклониться автор? Да всем: тем, кто был добр и весел, зол и угрюм, честен и храбр, жуликоват и боязлив… Нет, не призывает он следовать плохому, но и осудить не спешит. Знает он по собственному опыту, что жизнь сложна и противоречива. Ведь понять надо. Уразуметь. Посмотреть. Подумать. А тогда и вывод сделать. Сделать вывод не затем, чтобы вынести приговор, а с тем, чтобы помочь людям.

Раньше в колдовском селе детства, вспоминает автор, люди, и особенно девушки, верили в тайну травы любки, настой которой привораживал любимого. И он хочет дать напиток добра и любви всем: «Да я бы по всем лесам и болотам собирал любку, дни и ночи настаивал ее корешки и не рюмкой, а ковшом поил бы людей, только чтоб одумались они, преисполнились уважения друг к другу, поняли бы, что любить и страдать любовью — и есть человеческое назначение…»

Не только поклон в прошлое шлет автор, но и благодарность за ту великую школу жизни, за вечность человеческой доброты, что помогла выстоять в годину тяжелых испытаний.

Иногда кажется, что книга уже закончена, автор сказал все, поклонился всему, вспомнил все. Но вдруг зацепилась его память за соевые конфеты войны, и вот уж он продолжает свою повесть, которая уже нисколько не о минувшем, а о сегодняшних делах, страстях и мыслях. Да и кончена ли книга? «Теперь-то я знаю: самые счастливые игры — недоигранные, — пишет автор в «Гори, гори ясно», — самая чистая любовь — недолюбленная, самые лучшие песни — недопитые…»

И, наверное, любимая книга — недописанная.

Верю, не раз еще отвергнет писатель темное и злое, не раз еще. поклонится всему доброму и человеческому, творимому и на берегах Енисея, и во всех наших краях, на всех землях.