Последний приход Дёмы

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловского) V Послѣдній приходъ Дёмы

— Ежели мы всѣ, сколько насъ ни на есть, цѣльнымъ опчествомъ, разбредемся, кто-жь станетъ платить, а?

Отвѣта на этотъ вопросъ парашкинцы не нашли.

Парашкинцы сами себѣ задали этотъ вопросъ, но отвѣчать были не въ силахъ, частью потому, что вопросъ былъ изъ такихъ, въ отвѣтъ на который можно только выпучить гляза и молчать.

Не зная, что говорить и, можетъ быть, боясь говорить, парашкинцы такъ и сдѣлали. Они собрались на сходъ и долго недоумѣвали. Это было лѣтомъ. Сходка имѣла мѣсто возлѣ сборной избы. Размѣстились, кто какъ могь. Одни усѣлись на гнилой колодѣ, поставленной около плетня; другіе стояли, заложивъ руки назадъ и сдвинувъ шапки на затылокъ, третьи лежали на животѣ, а нѣкоторые усѣлись на плетень между колышками и болтали ногами. Всѣ почти были въ сборѣ, но никто не хотѣлъ начинать разговоръ о дѣлѣ, которое возбуждало злобу во всѣхъ и каждомъ.

Дѣло вышло изъ-за Дёмы, Дёмы Лукьянова. Дёма рѣдко находился дома. Зарабатывалъ онъ хлѣбъ на сторонѣ; со стороны же и подати платилъ. A на деревнѣ считалъ себя лишнимъ, даже невозможнымъ. Но нынѣ онъ прямо заявилъ міру, что душу свою онъ покидаетъ, подушное платить не можетъ и не будетъ. Сказавъ это, Дёма высморкался, сѣлъ на траву и сталъ ждать, что изъ всего этого выйдетъ.

Парашкинцы, послѣ долгаго молчанія, начали говорить разныя разности, совершенно не идущія къ дѣлу. У жены Ильи Малаго мальчишка попалъ въ кадушку съ гущей. Лукерья родила въ канавѣ, что возлѣ Епифановыхъ владѣній…

Иванъ Ивановъ съ пьяныхъ глазъ опоилъ бурку, который раздулся… Иванъ Заяцъ поймалъ у себя на полосѣ девять сусликовъ, продалъ ихъ шкуры и радуется… О Дёмѣ же ни полслова, какъ будто парашкинцы старались по возможности дальше отвлечь свои мысли отъ дѣла, которое каждаго задѣвало за живое и возбуждало злобу, требуя напряженія всѣхъ ихъ умственныхъ способностей.

Дёма долго ждалъ. Но, наконецъ, не вытерпѣлъ и заговорилъ съ тѣмъ разсѣяннымъ видомъ, который былъ вообще присущъ ему. Онъ какъ будто продолжалъ свой отказъ и говорилъ какъ будто съ собой однимъ.

— Ежели на чугунку не удастся, — ну, тогда въ Питеръ махну… Здѣсь же мнѣ невозможно… Или еще можно на заводъ Шелопаева, а то спички дѣлать… A то еще…

Дема былъ прерванъ. Его словами всѣ возмутились.

— Да что у тебя, шальной ты человѣкъ, мысли-то ходуномъ ходятъ? — заговорили ему въ отвѣтъ многіе голоса. — Tо онъ остается на деревнѣ, то глядь — онъ ужь въ Питеръ ѣдеть, то спички!.. Какъ же послѣ этого валандаться съ тобой, шальной человѣкъ?

Парашкинцы вдругъ всѣ поднялись съ мѣстъ, зашумѣли и взволвованно произвесли слѣдующую рѣчь:

— Это что-жь такое? Платить онъ не можетъ, не будетъ… въ какомъ смыслѣ? Уйдетъ въ бѣга — и лови его!.. Душу бросаетъ, хозяйство въ разоръ — по какой причинѣ? A тамъ плати за него… Плати, вѣрно!.. Ты за него не только плати, а прямо спину подставляй; за ихняго брата порютъ!.. Да, какже! Онъ душу свою измотаетъ, бѣжитъ, а міръ въ отвѣтѣ? Сколько ужь такихъ-то! Каждый норовить дать деру… Да, какже! Онъ отъ міра ужь отстранился, ужь ты его сюда калачомъ не заманишь; все на міръ валитъ!.. Довольно ужь у васъ такихъ… Петръ Безпаловъ — разъ! Потасовъ — два! Климъ Дальній — три! Кто еще?… A Кирюшка-то Савинъ?… Четыре!.. Семенъ Бѣлый… это который? — пять! Семенъ Черный — шесть! Дема вотъ… Да ихъ не перечесть!.. Что же это такое будетъ? Я не буду платить, онъ улизнетъ, Чортъ Иванычъ Веревкинъ наплюетъ на міръ, — что же такое произойдетъ, а?… Бра-а-атцы! Пущать ихъ не надо! Совсѣмъ ихъ не надо пущать… Сиди и плати… Оно такъ-то лучше… Это вѣрно — сиди и плати!.. Ахъ, вы, голоштанники! Доколь же намъ отдуваться за вашего брата, а? Нѣтъ, ты посиди тутъ, дома-то… A какъ же ихъ не пущать? Народъ они вольный, бродяги-то… Кочевые народы!.. Ты ему на головѣ теши колъ, а онъ не внимаетъ!.. Онъ вонъ задеретъ хвостъ — и лови его, Дёму-то!.. Господи Боже мой! эдакъ всѣ въ бѣга… Я хозяйство брошу, другой броситъ, третій… бѣжимъ всѣ, ищи насъ свищи, кто-жь останется?… Кто будетъ платить, ежели мы всѣ въ бѣга, а? Кто?

Вся эта рѣчь произвела сильное впечатлѣніе, въ особенности послѣдній вопросъ. Даже Дёма, рѣшительно ко всему равнодушный, пораженъ былъ возможностью исчезновенія всѣхъ парашкинцевъ. Онъ также всталъ на ноги и тоже что-то заголосилъ, но его никто не слушалъ до тѣхъ поръ, пока не замолчалъ весь сходъ.

Конечно, Дема скоро оправился и, попрежнему, заговорилъ разсѣянно и вяло, настаивая на томъ, что обрабатывать надѣлъ свой онъ не можетъ, уходитъ на заработки и проситъ міръ уважить его — снятъ съ него душу.

— Никакъ нельзя по-другому, — сказалъ онъ. — Чай, видали? Хозяйка моя какъ снопъ лежитъ, работать гдѣ-жь ей? изнурилась; мать также… Ну, и не въ мочь держать надѣлъ. Ежели бы еще полдуши, да и то…

Дёма нахнулъ рукой, показывая тѣмъ, во-первыхъ, что онъ и полдуши боится принять, и, во-вторыхъ, говорить ему надоѣло. Онъ вяло высморкался еще разъ и умолкъ. Для всѣхъ было очевидно, что съ нимъ ничего не подѣлаешь. Пожалуй, его можно заставить жить въ деревнѣ, но что изъ этого? Онъ останется, ему все равно, мысли его въ разбродъ пошли, но какой толкъ изъ этого выйдетъ?

Попробовали его подвергнуть перекрестному, очень хитрому допросу.

— Изба и прочее хозяйство есть у тебя? — спросили у него.

— Полагается, — нехотя отвѣчалъ Дема.

— Такъ. Ну, а скотъ есть?

— Скотъ?… Самая малость. Подохъ.

— Такъ, скотъ твой, стало быть, кормится, и кормится, надо полагать, мірскими землями, ай нѣтъ?

— Что-жь…

— Вотъ тебѣ и что-жь! Избу ты имѣешь, мѣсто занимаешь, скотъ твой пользуется, а ты не платишь, по какой причинѣ?

— По причинѣ, что нечѣмъ; радъ бы! — возразилъ Дёма, чувствуя, что изъ-подъ его ногъ ускользаетъ почва.

Допросъ продолжался.

— И опять: мать твоя съ хозяйкой надѣлъ до сей поры держали, занимали землю, а ты душу не платишь, по какой причинѣ?

Дёма взбѣсился. Перекрестнымъ допросомъ приперли его къ стѣнѣ, говорить ему было невозможно. По какой причинѣ? Онъ и самъ хорошенько не зналъ, по какой причинѣ платить ему нечѣмъ, какъ онъ ни бился. Выходило такъ, что нечѣмъ — и все.

— Тыщу разъ говорю вамъ — нечѣмъ платить мнѣ, нечѣмъ, нечѣмъ! Чего еще пристали? — возразилъ Дёма, выходя изъ себя.

— Ну, такъ и сиди дома, — отвѣчали ему, — по крайности, тутъ самого тебя выпорютъ, а не то, чтобы міръ изъ-за тебя мученіе принималъ.

— A куда-жь я дѣну пашпортъ? — вдругъ оживился Дема. — Куда я дѣну пашпортъ? Деньги я за него уплатилъ сполна, и онъ у меня на цѣлый годъ, годовой; куда-жь мнѣ его дѣть? Ахъ, вы, головы умныя!

Дёма оправился отъ своего смущенія и опять разсѣянно глядѣлъ и слушалъ, — ему было все равно. Но въ свою очередь сходъ былъ пораженъ, такъ что перекрестнаго допроса какъ будто и не было. Дема взялъ годовой паспортъ, деньги за него уплатилъ куда же ему, въ самомъ дѣлѣ, дѣть его? Зная цѣну деньгамъ, парашкинцы стали въ тупикъ и замолчали въ полнѣйшемъ недоумѣніи.

— Пашпортомъ ты не тыкай, бери его и ступай съ Богомъ. A только душу плати.

Говорить о дѣлѣ Дёмы дальше не представлялось уже надобности; все было переговорено. Да и надоѣло всѣмъ. Эти исторіи повторялись въ послѣднее время очень часто и, кромѣ тупого озлобленія, ничего не приносили парашкинцамъ… Что возьмешь съ Дёмы? Если онъ и въ деревнѣ останется — это все равно, еще бѣду какую-нибудь сдѣлаетъ. Притомъ, каждый на сходѣ понималъ, что, можетъ быть, завтра и онъ очутится въ такомъ положеніи, когда взять съ него будетъ нечего.

— Погляжу я, съ тебя теперь ни шерсти, ни молока не получишь. Козелъ ты и есть! — вздумалъ кто-то пошутить на сходѣ надъ Дёмой, но балагуру никто не сочувствовалъ.

Поболтавъ еще о разныхъ разностяхъ, не идущихъ къ дѣ.лу, парашкинцы рѣшили: просьбу Дёмину уважить, надѣлъ съ него снять, оставивъ за нимъ только полдуши. Дема также больше не артачился: занятый послѣзавтрашнею отправкой, онъ согласился платить полдуши.

Сходъ послѣ этого скоро разошелся. На всѣхъ собравшяхся легло что-то тяжелое и неопредѣденное, какъ кошмаръ, и разогнало ихъ; каждый желалъ поскорѣе убраться къ себѣ.

Рѣдко парашкинцы находились въ такомъ гнетущемъ настроеніи; по большей части каждый шелъ на сходъ съ тайнымъ желаніемъ стряхнуть съ себя обыденныя мерзости. На этотъ разъ, однако, дѣло было иначе, — парашкинцы торопились разойтись. Имъ было противно присутствовать на сходѣ, говорить безъ толку и глядѣть другъ на друга. Ничего они не могли рѣшить, — зачѣмъ же и шумѣть безъ пути? На лицахъ другъ друга они видѣли безпомощность и уныніе, — къ чему же и собираться вмѣстѣ?

Ежели всѣ разбѣгутся, то кто же станетъ платить? Вопросъ нелѣпый, но парашкинцы все-таки ломали надъ нимъ свои худыя головы. Не оттого, что каждый изъ нихъ непрелѣнно горѣлъ желаніемъ платить, но оттого, что передъ каждымъ изъ нихъ мелькала щемящая душу мысль — бѣжатъ изъ насиженнаго мѣста. Это дѣло будущаго, но оно мучило парашкинцевъ въ настоящемъ.

Щемящая душу мысль вовсе не была вымышлена. Парашкинцамъ ихъ же однодеревенцы доставляли ежегодный примѣръ того, какъ люди бѣгутъ, куда бѣгутъ. Число парашкинскихъ бродягъ все болѣе и болѣе увеличивалось; образовался особенный кочевой классъ, который только-что числился на міру, а жилъ уже другою жизнью. Вотъ Климъ Дальній, Петръ Безпаловъ, Семенъ Бѣлый… да ихъ не перечтешь всѣхъ! Каждый парашкинецъ поэтому понималъ, что если онъ нынче сидитъ твердо на мѣстѣ, то это совсѣмъ не значитъ, что онъ и завтра здѣсь будетъ сидѣть, — сидитъ онъ на мѣстѣ по произволенію Божію, а пройдетъ годъ, смахнутъ его съ мѣста, и онъ быстро войдетъ въ число "кочевыхъ" народовъ.

По опыту парашкинцы знали, что нынче человѣкъ легко или, правильнѣе сказать, внезапно покидаетъ насиженное мѣсто. Онъ нынче здѣсь, а на слѣдующій годъ уже за тысячу верстъ, откуда пишетъ оглушительное письмо, что онъ платить больше не можетъ и не будетъ. Разъ же онъ выскочилъ изъ своего мѣста, онъ рѣдко возвращается обратно, онъ такъ и остается въ числѣ "кочевыхъ народовъ". Бывали-ли прежде такіе случаи? Слыхано-ли было когда-нибудь, чтобы парашкинцы только и думали, какъ бы наплевать другъ на друга и разбѣжаться въ разныя стороны? Не бывало этого, и парашкинцы объ этомъ не слыхали.

Тогда ихъ гнали съ насиженняго мѣста, а они возвращались назадъ; ихъ столкнутъ, а глядишь — они опять лѣзутъ въ то мѣсто, откуда ихъ вытурили.

Прошло это время. Нынче парашкинецъ бѣжитъ, не думая возвращаться; онъ радъ, что выбрался подобру, поздорову. Онъ часто уходить затѣмъ, чтобы только уйти, провалиться. Ему тошно оставаться дома, въ деревнѣ ему нуженъ какой-нибудь выходъ, хоть вродѣ проруби, какую дѣлаютъ зимой для ловли задыхающейся рыбы…

-

Уходя со схода, Дёма немедленно забылъ, что тамъ происходило. Онъ сталъ соображатъ, на какія средства ему отправляться. Деньги у него были, но въ такомъ количествѣ, которое достаточно было лишь на то, чтобы впроголодь добраться до мѣста заработковъ, до новостроющейся желѣзной дороги. A какъ безъ всего оставить хозяйку и мать?

Вспомнивъ свои домашнія дѣла, Дёма сразу осовѣлъ. Былъ уже вечеръ; покрапывалъ мелкій дождь; дѣлалось темно. Дёма только еще больше опустился, разсѣянно шлепая по улицѣ къ дому.

Съ тѣмь же чувствомъ подавленности онъ и въ избу свою вошелъ. Мать его, Иваниха, собиралась ужинать и предложила ему поѣсть.

— Ужинать-то будешь? — басомъ спросила она.

Дёма хотѣлъ отвѣчать обыкновеннымъ своимъ: "да кто знаетъ?"… но вовремя оообразидъ, что въ данномъ случаѣ отвѣчать такъ нельзя.

— Чтой-то не хочется, — разсѣянно выговорилъ онъ и и сѣлъ на лавку возлѣ изголовья жены. Устремивъ пристальный взглядъ на нее, почувствовалъ, какъ все въ немъ заныло.

Онъ взглядывалъ поперемѣнно то на больную жену, то на мать. Иваниха, не сказавъ больше ни слова, сѣла къ столу. Она вытерла ложку, похожую на ковшъ, о фартукъ и принялась ѣсть. Въ избѣ моментально запахло протухлою капустой. Но Иваниха не чувствовала этого; она была занята. Хлѣбъ, который она кусала, разваливался и крошки его сыпались ей на колѣни. Иваниха постоянно подбирала ихъ въ горсть и ссыпала въ роть; точно также она дѣлала и съ тѣми кусочками, которые валились на столъ. Иначе было нельзя: хлѣбъ состоялъ изъ муки, мякины и земли, и разваливался.

На столѣ, возлѣ незанятой ложки, лежало еще нѣсколько сухарей. Это были камни, но они содержали чистый черный хлѣбъ и потому Иваниха ихъ не трогала. Дёма понядъ, что это она для него припасла, для гостя.

Дёма ваглядывалъ на Иваниху и нылъ; взглядывалъ на жену и также нылъ. И каждый разъ, какъ онъ появлялся въ деревнѣ, онъ нылъ.

Настасья, хозяйка Дёмы, лежала на кровати въ углу и неслышно дышала. Повидимому, она спала, хотя вѣки ея были полуоткрыты. Она была покрыта разною рванью; только лицо ея оставалось наружи. Странное это было лицо! Такихъ лицъ нѣтъ въ дереввѣ. Блѣдное, небольшое, нѣжное, оно рѣзко противорѣчило и рвани, лежавшей въ безпорядкѣ на кровати, и грязному виду всей избы, и ея "жилому" запаху. Какая-то печать хрупкости лежала на лицѣ Насти, дѣлая черты ея мягкими. Высунувшаяся изъ-подъ лохмотьевъ рука довершала впечатлѣніе; рука эта была маленькая, худая и прозрачная. Такъ измѣнила Настю болѣзнь, смывъ съ ея лица загаръ, а съ рукъ коросты и мозоли.

Дёма посидѣлъ у изголовья жены и перешелъ на другую лавку; посидѣлъ тамъ немного и всталх. Потомъ остановился посреди избы и къ чему-то проговорилъ: "Ишь какой дождъ!", ни къ кому собственно не обращяясь. Онъ не находилъ мѣста. Успокоился онъ только тогда, когда сѣлъ неожиданно на порогъ и положилъ руки на колѣни. Порогь ему очень понравился, и онъ долго на немъ сидѣлъ. Здѣсь же его засталъ и вопросъ Иванихи, которая все еще ужинала.

— Отдалъ душу-то? — обратилась она къ сыну, не повышая ни на одну ноту обычнаго своего баса.

— А?

Это откликнулся Дема. Иваниха не обидѣлась и не возмутилась. Она только помолчала.

— Душу-то, говорю, отдалъ? — пробасила она во второй разъ.

— Полдуши! — отвѣчалъ Дема, придя въ себя.

— Въ субботу, значитъ, въ отправку?

— Да кто знаетъ? Какъ вонъ васъ оставить-то? — упавшимъ голосомъ возразилъ Дема.

— Объ насъ не печалься… A ежели дома останешься, такъ все одинъ конецъ, даромъ баклуши будешь бить… Тамъ ты прокормишься, а тутъ — ротъ лишній.

Высказавъ свое мнѣніе, Иваниха умолкла.

Въ кто время Настасья открыла глаза и попросила пить. Иваниха поднесла воды въ ковшикѣ, а Дёма покинулъ порогъ и сѣлъ опять на лавку у изголовья больной.

— Ну, какъ, плохо? — спросилъ онъ у Насти.

— Теперь ничёго, полегче, — отвѣтила почти шопотомъ Настя и потомъ спросила — Уходить думаешь, Дема?

— Да кто знаетъ? Вишь ты вонъ… — Дёма не договорилъ. Онъ отеръ объ полу влажную отъ дождя руку и погладилъ ею по рукѣ Насти.

— Ужь лучше ступай. Дастъ Богъ, поправлюсь, — сказала Настя.

Настя опять закрыла глаза и, кажется, заснула. A Дёма посидѣлъ, посидѣлъ около нея и снова отправился на прежнее мѣсто — на порогъ. Онъ находился въ ужаснѣйшей нерѣшительности, недоумѣвяя, что ему предпринять. Помолчавъ. съ полчаса, въ продолженіе котораго Иваниха убирала со стола принадлежности ѣды, онъ выразилъ свое настроеніе въ слухъ.

— Или ужь не уходить? — мрачно спросилъ онъ.

Но, не встрѣтивъ со стороны Иванихи согласія или возраженія на это неожиданное рѣшеніе, онъ прибавилъ — А то еще можно въ Сысойскъ, спички дѣлать. Это способно мнѣ, въ самую линію…

Дёма, повидимому, съ однимъ собой разсуждалъ. Но на этоть разъ Иваниха, несмотря на все ея хладнокровіе, не выдержала. Застучавъ костылемъ, она проговорила зловѣщимъ басонъ:

— Погляжу я, соску бы тебѣ еще сосать! И что у тебя никакого порядку въ головѣ вѣтъ? Ну, порѣшилъ разъ уходитъ — и ступай. Э-эхъ, голова!

Ничего больше не сказала Иваниха. Она совсѣмъ убрала со стола и принялась молча копошитъся въ какомъ-то тряпьѣ, починивать что-то.

Иваниха не отличалась особенно рѣзко отъ остальныхъ деревенскихъ бабъ, но все же это было отесанное въ форму Божьяго созданія полѣно. Ее съ натяжкой можно было причислить къ слабой половинѣ человѣчесваго рода; по крайней мѣрѣ, сама она очень сильно была бы оскорблена. еслибы ее поставили на одну доску вообще съ женщиной. Она скорѣе походила на мужика и по своему образу жизни, и по наружности. Ей было уже болѣе пятидесяти лѣтъ, но она была еще очень здоровою старухой. Правда, природа по отношенію къ ней пренебрегла художественностью., но за то сбила ее плотно. Голова Иванихи была почти четвероугольная; лобъ небольшой, выпуклый; глаза глубоко сидѣли въ своихъ впадинахъ, оттѣняемые густыми бровями. Толстый носъ, неуклюжій подбородокъ, на одной сторонѣ котораго торчала бородавка съ клочкомъ шерсти, и большія скулы придавали ей угрюмый видъ, а короткія руки и ноги дѣлали ее кряжистою.

Говорила Иваниха всегда басомъ; другого голоса она не имѣла. Даже въ своей молодости, на вечеринкахъ, она не пѣла, а гудѣла.

Иваниха была упрямая старуха, но это не исключало въ ней своеобразной доброты. Вообще сердце у ней было мягкое, "отходчивое". Она была справедлива и не обладала тою чисто-женскою способностью — фыркать и пилить, которая не очень удобна въ общежитіи. Будучи матерью, она не потакала сыну; сдѣлавшись свекровью, она не терзала невѣстку.

Къ Настѣ она питала даже своего рода любовь, т. е. она грубо ругалась иногда и въ то же время брала на себя всю тяжелую работу, которая была не по силамъ бѣдной женщинѣ. Къ Настѣ она относилась миролюбиво. Невѣстка была для Иванихи всѣмъ, что осталось родного. Когда же Настя занемогла, то Иваниха очень заботливо стала ухаживать за ней. Обѣ женщины жили согласно, тѣмъ болѣе, что ссориться было рѣшительно некогда, въ особенности послѣ ухода Дёмы на заработки, когда на ихъ попеченіе перешло все хозяйство, дома и въ полѣ.

Иваниха, впрочемъ, владычествовала и въ присутствіи Дёмы. Дёма и до отхода своего на заработки безпрекословно повиновался ей. Хозяйство полевое всегда составляло арену дѣятельности Иванихи и ею одной поддерживалось на одинаковомъ уровнѣ. Только въ послѣднее время дѣла ея покатились подъ гору, вмѣстѣ съ лѣтами и силами ея.

Съ Иванихой случилось несчастіе. Почти въ одно время съ Настасьей и Иваниха занемогла. Разъ она ѣхала съ поля на возѣ сѣна; на косогорѣ возъ накренился, покачался, покачался и опрокинулся, а вмѣстѣ съ нимъ и Иваниха. Подобныя случайности происходили съ ней нерѣдко, и Иваниха не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія; только изругается басомъ и опять свое дѣло дѣлаетъ. Но на этотъ разъ она поплатилась. Поднимаясь съ земли, она поняла, что вывихвула ногу. Иваниха недоумѣвала, какъ это ее угораздило, но не захныкала. Она озлилась, только озлилась, но за то такъ, что еслибы въ это время кто попался ей, то даромъ не ушелъ бы. Она поняла, что съ этого несчастнаго мгновенія дѣла ея примутъ плохой обооротъ, и изъ ея устъ посыпались ругательства.

Иваниха не обманулась. Хотя ногу ей и поправили нѣсколько, но отъ прежней Иванихи очень немного осталось. Она стала ходить съ костылемъ. Потому-то въ это лѣто она и не могла обработать душевого надѣла. Она, конечно, не упала духомъ, ей немедленно же представился выходъ изъ тяжелаго положенія. Она обработала большой огородъ, посадила овощей и надѣядась, что съ помощью этого занятія она съ Настей прокормится… Она каждый годъ станетъ обрабатывать огородъ и прокормится. Была бы только изба, гдѣ можно жить, и лошадь, на которой Настя будетъ ѣздить въ городъ продавать овощи, а то ей плевать!

Это, разумѣется, такъ себѣ, самообманъ одинъ, потому что этимъ прокормиться нельзя.

Вслѣдствіе прошлогодняго неурожая и нынѣшниіъ несчастій, Иваниха не платила подати болѣе двухъ лѣтъ. Это обстоятельство возбудило въ волости вопросъ: слѣдуетъ-ли ее посѣчь или ждать, когда она добровольно выплатитъ долги? Но Сазонъ Акимычъ замѣтилъ, что Иваниха не правомощна, и потому вопросъ остается пока нерѣшеннымъ.

Такъ было подкошено хозяйство Дёмы. Дёмѣ не оставалось уже надежды опятъ оставаться въ деревнѣ. Такъ размышляла и Иваниха. Оставаться Дёмѣ, думала она, не зачѣмъ теперь. Что ему тутъ дѣлать? Только даромъ баклуши будетъ бить. Но Дёма не признавалъ основательности этого мнѣнія или, прямо сказать, онъ не составилъ на этотъ счетъ нивакого мнѣнія. Онъ растерялся. День спустя, онъ можетъ уйти, но можетъ и въ деревнѣ остаться; онъ этого не знаетъ. Дема растерялъ свои мысли, которыя давно уже "ходуномъ ходили".

Это нелѣпое положеніе имѣло свою исторію, потому что не всегда же его мысли ходуномъ ходили. Было время, четыре года тому назадъ, когда Дёма безотлучно жилъ въ деревнѣ и не воображалъ, что онъ черезъ нѣкоторое время будетъ бродить. Тогда ему жилось ничего себѣ, тогда онъ даже очень удачно колотился. Урожаи были посредственные; скотъ у него былъ; подати онъ съ грѣхомъ пополамъ платилъ и таскали его въ волость не очень часто, а ему больше ничего и не нужно было.

Какъ онъ дошелъ до крайности и до мысли бѣжать, это неизвѣстно. Дёма и самъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ отомъ; онъ дожилъ до невозможности жить въ деревнѣ и бѣжалъ, а какъ и почему — не спрашивалъ себя. Впрочемъ, причины его хозяйственной несостоятельности были болѣе или менѣе извѣстны парашкинцамъ, которые не удивлялись исчезновенію Дёмы. Въ это время парашкинцы очень истомились. Разныя несчастія обрушивались на нихъ, какъ по завазу. Епифанъ Ивановъ, Петръ Петровичъ и еще одно фиктивное лицо, заключившіе союзъ, были ничто передъ совокупностью гнусностей, какъ бы заказываемыхъ для парашкинцевъ. Голодъ, скотскій моръ, напримѣръ, были такъ многочисденны и до того неожиданны, что въ большинствѣ. случаевъ парашкинцы и названія имъ не знали, не придумали еще.

Поэтому парашкинцы и не удивлялись ничему; они лишь ожидали новыхъ гнусностей.

Много народу за то время скрылось съ поверхности парашкинской жизни; бѣжали и кучами, и въ одиночку. Между послѣдними былъ и Дёма, который съ тѣхъ поръ безпрерывно мыкался по свѣту.

Первое время послѣ ухода изъ деревни Дема употребилъ на то, чтобы наѣсться. Онъ былъ прожорливъ, потому что очень отощалъ у себя дома. Тѣ же деньги, которыя у него оставались отъ расходовъ на прокормленіе, онъ пропивалъ. Поэтому домой въ это время онъ ничего не отсылалъ или отсылалъ самую малость. Но Иваниха, впрочемъ, не упрекала его за это; она рада была и тому, что хоть самъ-то онъ кормился. Къ тому же Дёма скоро сдѣлался менѣе прожорливъ.

Дёма былъ сперва очень доволенъ жизнью, которую онъ велъ. Онъ вдохнулъ свободнѣе. Удивительна, конечно, свобода, состоявшая въ возможности переходить съ мѣста на мѣсто "по годовому пашпорту", но, по крайней мѣрѣ, ему не зачѣмъ было выть съ утра до ночи, какъ это онъ дѣлалъ въ деревнѣ. Пища его также улучшилась, т. е. онъ былъ увѣренъ, что и завтра онъ будетъ ѣсть, тогда какъ дома онъ не могь предсказать этого.

Дема переходилъ съ фабрики на фабрику, съ завода на заводъ и такимъ образомъ кормился. Это былъ большой выигрышъ для него. Проигралъ онъ только въ томъ отношеніи, что сдѣлался оглашеннымъ; такой ужь у него былъ родъ жизни. Дёма растерялъ свои мысли.

Но это было неизбѣжно. Въ деревнѣ или на волѣ — все равно онъ сдѣлался бы оглашеннымъ. Такую жизнь онъ въ послѣднее время передъ уходомъ велъ и дома у себя; у него ничего не было опредѣденнаго насчетъ будущаго. Онъ желалъ принять какое-нибудь твердое рѣшеніе относительно себя и своего семейства, но не могъ. Онъ прежде думалъ о своемъ хозяйствѣ и пересталъ, — безполезно. Онъ раньше умѣлъ соображать — и бросилъ: всякое его соображеніе оназывалось вы на что негоднымъ.

Дёма повелъ бродячую жизнь. Выходя изъ деревни, онъ не зналъ, куда его занесетъ нелегкая. Онъ останавливался тамъ, гдѣ натыкался на работу. Приходя же въ деревню, онъ не зналъ, останетсяли здѣсь, или уйдетъ.

— Уйдешь, что-ли? — спрашивала обыкновенно Иваниха.

— Да кто знаетъ? — возражалъ Дема.

Связь его съ деревней была двусмысленна. Онъ не зналъ, куда себя причислить: кто онъ, бродяга или деревенскій житель? Войдетъ онъ снова въ деревенскій міръ или онъ навсегда отъ него оторванъ? Онъ этого не знаетъ. Дема даже не могъ часто рѣшить, желаетъ-ли онъ остаться на міру. Въ немъ произошло полное разрушеніе старыхъ понятій и желаній, съ которыми онъ жилъ въ деревнѣ.

Въ первое время Дёма часто навѣдывался домой. Когда онъ долго не бывалъ дома, имъ овладѣвало нетерпѣніе и ему не сидѣлось на мѣстѣ. Случалось хуже. На какой-нибудь фабрикѣ Шелопаева имъ вдругъ овладѣвала тоска по деревнѣ… Работалъ Дёма, по обыкновенію, семнадцать часовъ, — думать, слѣдовательно, времени не было. Къ концу дня Дёма чувствовалъ себя такъ же, какъ пьяный послѣ похмѣлья, и самъ удивлялся своей глупости. Вечеромъ у него всегда оставалось одно желаніе — завалиться поскорѣе и заснуть. Шелопаевъ для рабочихъ устроилъ спальню, въ которой въ два яруса были сдѣланы трещины, куда рабочіе вдвигали свои тѣла на ночь. Туда же, разумѣется, и Дёма залѣзалъ. И вотъ среди ночи, послѣ ужаснаго дня, онъ вдругъ просыпается и начиваетъ ворочаться; ворочается и думаетъ. Кругомъ темень непроглядная, смрадно, отовсюду слышится храпъ, душно… На Дёму нападаетъ тоска. Онъ вспоминаетъ деревню, ему хочется побывать тамъ…

Но лишь только Дема показывался въ дереввю, его сразу обдавало холодомъ. Черезъ нѣкоторое время, поживъ въ деревнѣ, онъ видѣлъ, что дѣлать ему здѣсь нечего и оставаться нельзя. Такимъ образомъ, поколотившись дома съ мѣсяцъ, онъ уходилъ снова бродяжить.

Съ теченіемъ времени его появленія въ деревнѣ дѣлались все рѣже и рѣже. Его уже не влекло сюда съ такою силой, какъ прежде, въ началѣ его кочевой жизни. Къ деревнѣ его привязывали уже однѣ только нитки, которыя очень скоро могли оборваться.

Деревня опостылѣла Дёмѣ. Являясь туда, онъ не зналъ, какъ убраться назадъ; по приходѣ домой, онъ не находилъ себѣ мѣста. На него разомъ наваливалось все, отъ чего онъ бѣжалъ; мигомъ онъ погружался въ обстановку, въ которой онъ раньше задыхался. Какъ ни жалки были условія его фабричной жизни, но, сравнивая ихъ съ тѣми, среди которыхъ онъ принужденъ былъ жить въ деревнѣ, онъ приходилъ къ заключенію, что жить на міру нѣтъ никакой возможности.

Сравненіе было рѣшительно и безповоротно.

Внѣ деревни Дему, по крайней мѣрѣ, никто не смѣлъ тронуть, и то мѣсто, гдѣ ему было не подъ силу и гдѣ ему не нравилось, онъ могъ оставить, а изъ деревни нельзя было уйти во всякое время. Внѣ деревни онъ кормился, а деревня давала ему только одну траву. Но, важнѣе всего, внѣ деревни его не оскорбляли, деревня же предлагала ему рядъ самыхъ унизительныхъ оскорбленій.

Страдало человѣческое достоинство, проснувшееся отъ сопоставленія двухъ жизней, и деревня для Дёмы, въ его представленіяхъ, стала мѣстомъ мученія. Онъ безсознательно началъ питать къ ней недоброе чувство. И чувство это возростало и крѣпло.

-

Дёма въ этотъ вечеръ нѣсколько разъ перемѣнилъ мѣсто, переходя съ одной лавки на другую и на порогъ. Подходилъ онъ и къ больной или въ нерѣшимости останавливался столбомъ посреди избы.

— Ай ужь сходить въ артель? — вопросительно проговорилъ онъ, стоя среди избы.

Иваниха, къ которой, повидимому, относился этотъ вопросъ, не повернула головы и не бросила работы. Она давно бы имѣла право возмутиться, глядя на сына, но она не возмутилась, а только проговорила:

— Нечѣмъ толчись на мѣстѣ-то, взялъ бы да сходилъ.

Дёма колебался. Ему надо было немедленно же принять какое ни на есть рѣшеніе, а онъ не могъ. Тѣ представленія, которыя окутывали густымъ туманомъ его голову и въ избѣ, и на улицѣ, и во всей деревнѣ, затемнили въ немъ совершенно способность найти выходъ изъ двусмысленнаго положенія. Эта растерянность, однако, увеличилась еще болѣе. когда, въ сумеркахъ, въ избу вошелъ посланецъ отъ Епифана Иванова, батракъ, съ крайне неожиданнымъ предложеніемъ купить у Демы домъ. Такъ вѣрно суждено было Демѣ испытать въ этотъ денъ однѣ мерзости.

— Я къ тебѣ, Дема, на мннуточку, — сказалъ работникъ Епифана Иванова. — Очень недосугъ, а хозяинъ дюже бранится.

— Какія такія дѣла у тебя? — угрюмо спросила Иваниха, чуя недоброе.

— Хозяинъ, значитъ, послалъ. Приказываетъ сказать тебѣ, что ежели ты избу продавать думаешь, такъ чтобы ему. Куплю, говоритъ, по настоящей цѣнѣ,— это хозяинъ-то.

Иваниха даже поднялась съ лавки, — такъ оглушило ее предложеніе.

— Что ты, пустоголовый, мелешь? Какую такую избу Дёма продаетъ? — забасила мрачно Иваниха, приводя въ смущеніе ни въ чемъ неповиннаго батрака.

— Вотъ эту самую… Хозяинъ слыхалъ, будто Дёма продаетъ, — обиженнымъ тономъ возразилъ батракъ.

Иваниха смотрѣла то на сына, то на батрака. Она злобно выглядѣла.

— Пошелъ прочь, дуралей! — крикнула, наконецъ, она. — Ишь что выдумалъ: продать ему избу! Ступай прочь и скажи своему хозяину, — такъ и скажи ему прямо, — пускай только онъ сунется съ эдакимъ словокъ, я ему въ морду! И не погляжу, что онъ пузатый сталъ! Ахъ, вы, окаянные! Нигдѣ отъ васъ спокою нѣтъ, идолы!

Иваниха долго еще ругалась, даже и послѣ того, какъ посланецъ, выполнивъ свою миссію, ушелъ. Но Дёма не сказалъ ни слова въ продолженіе этого разговора и нечего ему было сказать. Глухая тоска и растерянность еще болѣе увеличились. Дёма просто подвергнутъ былъ пыткѣ. Дда него сдѣлалось ясно только то, что и Епифанъ Ивановъ считаетъ его похороненнымъ. Самъ Дёма никогда не думалъ о продажѣ избы, объ этомъ Епифанъ Ивановъ самъ заключидъ, а сдѣлавъ это заключеніе, немедленно послалъ работника предупредить Дёму заранѣе, что съѣстъ его онъ, Епифанъ Ивановъ, а не кто другой, за что и предлагаетъ "настоящую цѣну".

Въ другое время Дема не обратилъ бы вниманія на предложеніе, но въ эту минуту оно увеличило наростъ его горечи. Если ужь Епифанъ Ивановъ, обладающій острымъ нюхомъ, почуялъ возможносгь покупки избы, значитъ, ему, Дёмѣ, пришелъ конецъ. Вотъ какая мысль согнула и придавила Дёму. Ему сдѣлалось невыносимо оставаться въ избѣ, надо было куда-нибудь убираться. Дёма поэтому почти съ радостью отправился въ артель.

Но дорогою къ Петру Безпалову онъ нѣсколько разъ останавливался и все хотѣлъ вернуться назадъ. Въ это время онъ былъ жертвой множества самыхъ разнородныхъ понужденій, которыя тянули его въ разныя стороны.

Къ Петру Безпалову въ это время собирались уже всѣ артельщики, отправлявшіеся послѣзавтра на чугунку. Самъ Петръ Безпаловъ, Потаповъ, Климъ Дальній, Кирюшка Савинъ, Семенъ Черный, Семенъ Бѣлый, — всѣ были въ сборѣ и вели между собою шумную бесѣду. Въ избѣ было совершенно темно.

— А, Дёма, сколько лѣтъ, сколько зимъ! — зашумѣлъ Кирюшка Савинъ, узнавъ вошедшаго Дёму и очищая ему мѣсто на лавкѣ.

— Ну, какъ, Дёма? Порѣшилъ, идемъ? — освѣдомился Петръ Безпаловъ.

— Да кто знаетъ? — возразилъ Дёма.

— Міръ, что-ли, не пущаетъ?

— Нѣ, міръ пущаетъ.

— Такъ это ты самъ отлыниваешь? Не дѣло, братъ, задумалъ, прямо тебѣ скажу, не во гнѣвъ, — зашумѣлъ Климъ Дальній. — Что же, намъ артель разстраивать изъ-за твоей милости?

— На што артель разстраивать!

— Какъ же? Было насъ семь человѣкъ въ артели и вдругъ, цапъ царапъ, стало шесть! Какъ ты полагаешь, хорошо это? Намъ дожидать нельзя здѣсь, а ты смутьянишь.

— На што смутьянишь! Не смутьянъ я, — отвѣчалъ Дёма и началъ понемногу оправляться отъ свей тоски и растерянности. Ему сдѣлалосъ легче между товарищами, и онъ съ большею опредѣленвостью сознавалъ свое желаніе поскорѣе выкарабкаться изъ деревни, гдѣ, кромѣ оплеухъ, на его долю ничего не доставалось.

— Погоди, Климъ, — вмѣшался Петръ Безпаловъ. — Тоже и его дѣло надо разсудить. Баба его лежитъ пластомъ, а ты къ нему съ ножомъ къ горлу лѣзешь! Чай, не съ дуру онъ говоритъ!

Вмѣшательство Петра Безпалова прекратило нападеніе на Дёму. Напротивъ, всѣ его товарищи разомъ догадались, въ какомъ состояніи онъ былъ, и стали неуклюже успокоивать его.

— Жалко ему хозяйства и бабенки тоже, — сказалъ Потаповъ.

. — Да, бабенка его ничего, славная бабенка, — подтвердилъ Климъ Дальній.

— Что-жь, Дёма, тужить, ежели грѣхъ случился? Бабенка твоя встанетъ и хозяйство поправится, — успокоивалъ Семенъ Черный.

— Не горюй, дастъ Богъ, поправится! — добавилъ Семенъ Бѣлый.

— Извѣстно, поправится; а только я не знаю, какая мнѣ теперь линія: тутъ жить или уходить на сторону, ужь не знаю! — опять возразилъ Дёма, впадая въ прежнюю разсѣянность.

Навовецъ, артельщики рѣшили подождать день; если же Дёма и завтра не управится съ свовми дѣлами, то идти на заработки, не дожидаясь его. Это рѣгеніе артельщики приняли потому, что оставаться въ деревнѣ имъ надоѣло, хотя они не долго оставались въ семействахъ. Дѣлать имъ, какъ и Дёмѣ, было нечего дома; какъ и Дёма, даже въ большей степени, они тяготились своимъ двумысленнымъ положеніемъ, стоя одною ногой въ міру и поставивъ другую ногу "на сторону".

У всѣхъ собравшихся въ деревнѣ были еще домишки, годъ отъ года разрушавшіеся. У нѣкоторыхъ осталось даже небольшое хозяйство, но вниманія они на него уже не обращали, предоставивъ его всецѣло бабамъ, которыя и маялись кое-какъ. Полный надѣлъ земли былъ только у Петра Безпалова, остальные довольствались половиной, какъ Климъ Дальній и Потаповъ, или четвертью, какъ Семенъ Бѣлый и Семенъ Черный. Понятно, что всѣ они ликовали, уходя изъ деревни. Все время, пока они оставались въ деревнѣ, они испытывали одну тоску и чувство ненужности.

Отщепенство ихъ отъ міра зашло такъ далеко, что они и сами это сознавали, дѣлаясь все болѣе и болѣе равнодушными къ своимъ дѣламъ. Ненависти къ деревнѣ они уже не питали, какъ къ мѣсту, имѣющему очень малое отношеніе къ нимъ. Ненависть эта была, когда они употребляли нечеловѣческія усилія остаться при землѣ, и прошла, когда они были выпихнуты изъ деревни, сдѣлавшейся имъ съ этихъ поръ чужой. Осталась одна насмѣшка и къ своимъ прежнимъ усиліямъ остаться на міру, и къ деревенщинѣ, которая продолжаетъ колотиться и потѣть надъ пропащимъ дѣломъ. Артельщики теперь смотрѣли на деревенщину свысока.

Они даже по наружности измѣнились такъ, что никто въ нихъ не призпалъ бы "хрестьянъ деревни Парашкино". Haстоящіе, коренные парашкинцы одѣвались въ такія облаченія, что издали поголовно походили другъ на друга, артельщики же одѣвались каждый по своему вкусу. Петръ Безпаловъ, напримѣръ, носилъ недубленый полушубокъ и смазные сапоги, неизвѣстно какъ попавшіе въ нему; Потаповъ — въ зипунѣ, въ лаптяхъ и съ чухонскою шляпой на головѣ, а Климъ Дальній надѣвалъ коротенькое пальто невозможнаго цвѣта и возмутительнаго запаха. Что касается двухъ Семеновъ, Бѣлаго и Чернаго, то они, такъ сказать, взаимно дополняли другъ друга. Однажды имъ взбрело на умъ купить плисовые штаны и жилетъ — и купили; Семенъ Черный взялъ на себя плисовые штаны, а Семенъ Бѣлый — плисовый жилетъ, и оба были довольны.

Говоря о наружности артельщиковъ, нельзя оставить безъ вниманія одного обстоятельства, хотя и незначительнаго, но имѣвшаго вліяніе на взаимныя отношенія міра и его отщепенцевъ. Дѣло въ томъ, что безъ Дёмы въ избѣ сидѣло шесть человѣкъ, а у нихъ было только четыре носа. По этому поводу между Потаповымъ и Семеномъ Бѣлымъ происходили иногда стычки.

— На фабрикѣ носъ-то оставилъ? — спрашивалъ Потаповъ.

— На фабрикѣ,— отвѣчалъ, конфузясь, Семенъ Бѣлый, у котораго въ наличности находились только признаки органа обонянія.

— Машиной оторвало?

— Машиной.

— Оно и видно!

Потаповъ хохоталъ, а Семенъ Бѣлый злился, ругался на чемъ свѣтъ стоитъ и грозилъ тѣмъ моментомъ, когда у caмого Потапова исчезнетъ носъ.

Такимъ образомъ, отщепенцы уносили изъ своего села имущества, силы и души и взамѣнъ этого ничего не возвращали, Единственная дань, которую они платили міру, — это отвратительная зараза, приносимая ими съ фабрикъ. Если къ этому прибавить то, что они для парашкинцевъ были новымъ и плохимъ примѣромъ жизни внѣ міра, а также то, что они вносили вмѣстѣ съ собой всюду ссоры и отщепенство, тогда роль ихъ будетъ совершенно опредѣлена.

На этотъ разъ ихъ ликованіе по поводу скораго отхода было на время прервано приходомъ Дёмы, который еще не могъ оправиться. Шумный разговоръ артельщиковъ прекратился. Воцарилось на всѣхъ лицахъ тоскливое молчаніе. Уныніе такъ подѣйствовало на собравшихся, что имъ всѣмъ захотѣлось выпить, но это было тайное желаніе, которое никто не хотѣлъ обнаружить. Недавно они сложили всѣ деньги свои въ общую кассу и поставовили единогласно: "водки… ни Боже мой, не пить". Поэтому, теперь каждый стыдился первымъ заявить о своей слабости, и всѣ молчали, тайно понимая другъ друга. Только Семенъ Черный выразилъ тайное желаніе, да и то безмолвво. Онъ краснорѣчиво посмотрѣлъ на Семена Бѣлаго, но изъ этого пока ничего не вышло. A Потаповъ, увидѣвъ знаки, сурово посмотрѣлъ на обоихъ Семеновъ, назвавъ ихъ вслухъ "пустыми головами" и давая этимъ понять, что только пустыя головы могутъ думатъ о невозможномъ, о водкѣ, напримѣръ.

— A я полагаю такъ, что разъ ты ушелъ, хозяйство забросилъ и ужь ты не воротишься, — вдругъ сказалъ Дёма, вопросительно взглядывая на Петра Безпалова и не предупредивъ, о чемъ онъ хочетъ говорить.

— Да это ты про что? — удивленно спросилъ Климъ Дальній.

— Про деревню. Разъ, говорю, ты ушелъ, и ужь обратно пути тебѣ нѣту! — пояснилъ Дёма свою тоскливую мысль.

— И не надо, — угрюмо возразилъ Потаповъ.

— Какъ не надо? Домой-то? — удивился Дема.

— Такъ я не надо. Будетъ! Меня арканомъ сюда не затащишь, — больно ужь неспособно.

— Ну, все же домишка-то жалко, ежели же онъ еще разваливается, — замѣтилъ Петръ Безпаловъ.

— И пущай его разваливается! Сытости въ немъ нѣтъ, потому что онъ гнилой! — съострилъ Климъ Дальній. Но ему никто не сочувствовалъ.

— Про то-то я и говорю: ушелъ ты — и хозяйство прахомъ, — настаивалъ Дёма, въ головѣ котораго, повидимому, безотлучно сидѣла мысль о конечномъ его разореніи.

— Кто-жь этого не знаетъ? — съ неудовольствіемъ заговорилъ Кирюшка Савинъ, возмутившійся тоскливымъ однообразіемъ разговора. — И что ты наладилъ: ушелъ, ушелъ! Словно безъ тебя и не знаемъ… Тоска одна!

— Да я такъ…

Всѣ умолкли. На всѣхъ присутствующихъ, дѣйствительно, напала злая тоска.

Но въ это время Семенъ Черный рѣшительно посмотрѣлъ на Семена Бѣлаго, указывая послѣднему на свои плисовые штаны, которые часто закладывались въ кабаки. Семенъ Бѣлый безмолвно отвѣчалъ ему удивленіемъ и выразилъ ему, за его рѣшимость, полное одобреніе. Поэтому, Семенъ Черный немедленно всталъ и вышелъ. Когда же онъ воротился, то плисовыхъ штановъ на немъ, конечно, уже не было, а были простые посконные, продранные на колѣняхъ.

— Куда это ты дѣвалъ штаны свои? — насмѣшливо освѣдомился у него Потаповъ.

Семенъ Черный, разумѣется, ничего не могъ отвѣтить и смущенно мигалъ, но все-таки немедленнь вынулъ изъ-подъ полы штофъ водки и молча поставилъ его на столъ. Такъ какъ Семенъ Черный нерѣдко приносилъ свои плисовые штаны и другія принадлежности костюма въ жертву общимъ тайнымъ желаніямъ, то никто не удивился при появленіи водки и никто не подвергалъ его допросу относительно причины этого появленія.

Прежняя шумливость компаніи возвратилась. Пошла круговая. Водкой распоряжался Семенъ Черный, по праву своей самоотверженности; онъ поочередно каждому подавалъ грязно-зеленый стаканчикъ и блаженно улыбался. Самъ же онъ выпивалъ послѣ всѣхъ, причемъ вдругъ дѣлался серьезенъ.

— Ну-ка, братъ, выпей. A то ужь ты очень… — сказалъ Семенъ Черный, подавая грязно-зелевый стаканчикъ Дёмѣ.

Дёма сперва взядъ стаканчикъ, подержалъ его въ рукѣ, но потомъ вдругъ поставилъ на столъ.

— Не могу! Душа не принимаетъ! — отвѣтилъ Дёма и отошелъ въ сторону. Черезъ нѣкоторое время онъ совсѣмъ ушелъ, спросивъ только:

— Стало быть, послѣзавтра?

— Будь готовъ, — отвѣчали ему.

Когда Дёма вышелъ, присутствующіе долго еще находились подъ его впечатлѣніемъ, проникнутые какимъ-то неопредѣленнымъ, но тяжелымъ чувствомъ. Не помогъ даже и штофъ водки.

— Эхъ, какъ его сердешнаго перевернуло! — сказалъ Петръ Безпаловъ, говоря объ ушедшемъ Дёмѣ.

На кто никто не отвѣчалъ. Только Кирюшка Савинъ, неосторожно проливъ водку на бороду и грустно улыбаясь, заявилъ, что ему также тошно и что было бы хорошо, еслибы теперь закусить огурчикомъ.

Дёма не пошелъ въ эту ночь въ избу, несмотря на то, что шелъ дождь, онъ прошелъ въ сарай и тамъ легъ на соломѣ. Тоска грызла его все больше и больше. Онъ могъ нѣсколько успокоиться и заснуть только тогда, когда твердо рѣшилъ уйти изъ деревни, поскорѣе и навсегда. Въ этомъ ему помогъ случай.

-

На постели, гдѣ лежала Настя, лохмотьевъ уже не было. Иваниха выбросила ихъ и убрала свою невѣстку, и Настя не казалась уже странною съ своею мягкою красотой. Блѣдное лицо ея сдѣлалось еще лучше и чище послѣ смерти, которая еще не успѣла обезобразить свою жертву. Болѣзнь смыла съ нея грязь, смерть же уничтожила на немъ страданіе. Всѣ черты ея запечатлѣны были покоемъ, котораго они=а не знала при жизни.

Она и умерла тихо, безъ стоновъ и безъ конвульсій. Это было ночью, никто не зналъ, какъ она умерла и что сказала. Иваниха задремала и прокараулила, а когда очнулась, то Насти уже не было.

Иваниха не стала ревѣть, не проронила даже слезы. И какъ бы она стала ревѣть басомъ? Это не шло къ ней. Она, правда, долго стояла надъ постелью умершей, но ничего не говорила.

Оправившись отъ своего оцѣпевѣнія, она принялась медленно и сосредоточенно убирать свою невѣстку въ неизвѣстный путь. Она открыла свой сундукъ, отложила оттуда самое лучшее бѣлье, какое только было у ней, взяла лучшій холстъ, какой только она имѣла, и принялась за дѣло. Еслибы Настѣ надо было отдать все имущество, то Иваниха

не задумавшись, отдала бы. Зачѣмъ теперь имущество ей, старой каргѣ? Теперь ей ничего не надо, — проживетъ!

Иваниха замерла на мѣстѣ только тогда, когда пошла будить Дёму, чтобы сообщить ему о смерти жены. Она просто похолодѣла вся. Но страхъ ея былъ напрасенъ. Дёма поблѣднѣлъ, замигалъ глазами и сѣль на порогъ. Повидимому, онъ даже ожидалъ этого и какъ будто совсѣмъ не удивился.

Черезъ длинный промежутокъ времени онъ пересѣлъ на лавку, возлѣ изголовья своей жены, и застылъ тутъ. Иногда онъ бережно гладилъ своею большою черною рукой руку умершей и все о чемъ то думалъ, упорно смотря въ полъ. Иваниха долго стояла передъ нимъ и наблюдала. Это была минута, когда она готова была заревѣть.

— A я такъ полагаю, что это мнѣ ужь предѣлъ такой, т.-е. уйти, — промолвилъ только разъ Дема и вопросительно посмотрѣлъ въ пространство. Но черезъ минуту онъ уже снова задумался.

Послѣ этого Иваниха оставила его одного, занявшись приготовленіемъ къ похоронамъ. Надо сперва сдѣлать гробъ. Для этого лучше всего снять доски съ полатей, — больше досокъ взять не откуда. И куда ей полати? Не надо ей ничего. Тамъ семь досокъ, и четыре изъ нихъ какъ разъ подходятъ къ росту Настасьи.

Потомъ надо уговорить попа похоронить нынче же, потому что завтра утромъ Дема долженъ отправляться въ пути оставаться же ему здѣсь не зачѣмъ, — только изведется, а пользы никому не принесетъ. Но согласіе попа похоронить сегодня же надо купить, и это стоитъ три рубля, а у Иванихи такихъ денегъ нѣтъ. Иваниха мрачно задумалась.

Но въ это время къ ней явилась неожиданная помощь — артельщики, которые уже узнали, что хозяйка Дёмы померла. Сперва явился Кирюшка Савинъ, потомъ Семенъ Бѣлый, потомъ Петръ Безпаловъ и, наконецъ, всѣ артельщики, а также семьи ихъ. Всѣ товарищи Дёмы старались сначала чѣмъ-нибудь утѣшить Дёму и изъявили готовность по мѣрѣ силъ помочь ему.

Но Дма не обращалъ ни на кого вниманія:, онъ только, какъ и прежде, сказалъ, глддя вопросительно въ пространство:

— A я такъ полагаю, что это мнѣ ужь предѣлъ такой, т.-е. уйти.

Проговоривъ это, Дёма опять задумался. Это было сказано страннымъ голосомъ, съ страннымъ взглядомъ, но артельщики не удивились. Они поняли необходимость предоставитъ Дёму себѣ самому и не приставали къ нему, боясь разбередитъ его тихую тоску. Дёма такъ и просидѣлъ весь этотъ день на лавкѣ, никѣмъ не тревожимый. Изъ волости пришелъ было посланецъ за Дёмой, но Иваниха живо выпроводила его, пригрозивъ ему кочергой, изъ чего посланецъ сейчасъ же заключилъ, что ей и Дёмѣ некогда.

Каждый изъ артельщиковъ съ жаромъ принялись помогать Иванихѣ въ ея хлопотахъ. Кирюшка Савинъ тотчасъ же снялъ съ полатей доски и начамъ дѣлать гробъ; онъ былъ плотникъ и потому дѣло его двигалось быстро къ концу. Петръ Безпаловъ и Климъ Дальній отправились копать могилу, а Потаповъ пошелъ къ попу. Безъ дѣла на время оставались только Семенъ Черный и Семенъ Бѣлый, но скоро и имъ Иваниха нашла дѣло въ избѣ. Притомъ, Семену Бѣлому предстояло въ этотъ день оказать спеціальную услугу.

Въ виду недостатка денегъ у Иванихи, артельщики ссудили ей изъ своей кассы полтора рубля, да сама она вынула изъ какой-то преисподней тряпку, въ которой былъ завернутъ рубль мѣдными деньгами, очевидно, припрятанными лѣтъ двадцать тому назадъ на черный день. Но все-таки полтинника не доставало. Вотъ здѣсь и помогъ Семенъ Бѣлый. Онъ поглядѣлъ на Семена Чернаго, пошепталъ ему что-то и вышелъ, сопровождаемый одобрительнымъ взглядомъ Семена Чернаго. Онъ побѣжалъ въ кабачокъ, заложилъ тамъ свою плисовую жилетку за полтинникъ съ прибавкой чарки водки и явился въ избу къ Иванихѣ въ посконной рубахѣ; только поднялъ дорогой веревочку и подпоясался.

Такъ весь день прошелъ въ хлопотахъ. Похороны Насти совершены были уже вечеромъ. Гробъ несли артельщики, а сопровождали его ихъ семьи.

Въ тотъ же денъ Иваниха пошла на сходъ, вмѣсто Дёмы, и объявила тамъ, что Дёма отказывается и отъ полдуши. Сходъ снова заволновался. Былъ предложенъ вопросъ: скоро ли всѣ разбѣгутся? И другой: ежели всѣ разбѣгутся, то кто станетъ платить? Какь и вчера, парашкинцы волновались, говорили, злились, унывали, наконецъ, упали духомъ и разошлись по домамъ, ничего не рѣшивъ.

-

Рано утромъ на другой денъ Иваниха провожала Дёму.

Дёма сидѣлъ на завалинкѣ своей избы и, держа на колѣняхъ шапку, глядѣлъ въ даль. На него страшно было взглянуть. Онъ сгорбился, похудѣлъ и выглядѣлъ безпомощнымъ.

Иваниха стояла подлѣ него. Она передала ему котомку, а за пазуху положила какой-то узелокъ. Оба молчали. Иваниха, крѣпилась и не выказывала наружу своей тревоги.

Наконецъ, она сказала сдержанно:

— Приходи повидаться-то.

Дёма поднялъ голову.

— A можетъ, и не свидимся, — возразилъ Дёма, отвѣчая, казалось, не на просьбу Иванихи, а на какую-то свою мысль. Помолчали.

Иваниха все крѣпилась. Было только одно мгновеніе, когда она измѣнила себѣ. Она погладила рукой по головѣ уходившаго и тихо, неслышно сказала:

— Сынокъ мой! — и голосъ ея задрожалъ. Вотъ и все. Это было одно мгновеніе.

Скоро собрались всѣ артельщики, въ сопровожденіи своихъ бабъ и ребятишекъ, и начали торопить Дёму. На прощанье они дали обѣщаніе Иванихѣ, что они строго будутъ блюсти Дёму, пока онъ не оправится.

Всю послѣднюю ночь шелъ дождь, а утромъ поднялся съ земли густой туманъ, разстилавшійся вдоль улицы, на рѣкѣ, по лугамъ и дальше, дальше. Онъ неподвижно лежалъ на землѣ, какъ бы застывъ въ густую массу, не поднимаясь и не волнуясь, и только чуть заколыхался при проходѣ артельщиковъ съ толпой ихъ семействъ.

Иваниха постояла на крыльцѣ, подождала, пока всѣ фигуры уходившихъ скрылись, окутанныя мглой, и отвернулась. Сначала одиночество ей показалось ужаснымъ, но потомъ, подумавъ немного, она рѣшила, что такой старой каргѣ ничего не нужно, кромѣ избы и куска хлѣба. A если у ней и хлѣба не будетъ, и силъ больше не будетъ, и ничего не будетъ, то и хорошо, потому что эдакую старую собаку жалѣть нечего… Иваниха съ ненавистью оглянула деревню.