Последний приказ Нестора Махно

Одесса. 3 апреля 1919 г.

– Сёмочка, шо вы знаете за тот парад на море?

– Ой, да что там знать, забегали как вшивый по бане. Ото они и знают шото. Слепому видно – тикают.

Лоточницы на Приморском бульваре только о том и сплетничали – на рейде Одесского порта, кормой на восток и носом на запад, выстроились десятки больших и малых черных силуэтов кораблей. За то же гутарили и на Привозе, неожиданно ощутившем на себе факт очередного потрясения в городской жизни – выручка стремительно падала.

Одессита разве удивишь эскадрой? Приходят, уходят, гудят, лязгают цепями якорей, выпускают в город экипажи, чтобы те почувствовали наконец-то под ногами твердую землю, оставили деньги в «Гамбринусе» и других бодегах[15], а если после всего здоровья хватит, то и в объятьях местных жриц любви. Так было десятилетиями, в таком ритме Одесса живет круглосуточно, но в апреле 1919 года этот ритм нарушился.

Военные, грузовые, пассажирские суда, все они по очереди подходили к причалам, чтобы взять на борт то, что им положено расписанием эвакуации. Французский оккупационный корпус уходил из Одессы так стремительно, что любой, даже самый далёкий от военной стратегии балабол, понимал, что это напоминало бегство.

– А вы видели, Сёмочка, ваши квартиранты сбежали!

– И быстро сбежали?

– Ну не так, чтобы очень, чумадан не забыли.

– Они хоть свой чумадан не забыли?

– Я так смотрела, что им стало неприятно. Ваш чумадан я припоминаю, я ещё в своём уме! У них таки был свой. Вы, Сёмочка, не в накладе остались?

– Да нет, что вы, мадам Зборовская… Без грошей вперед мы ключами от номеров не грюкаем, вы же знаете…

Весь восемнадцатый год Одесса наполнялась людьми, бежавшими от войны и революции. Купцы, интеллигенты, разного уровня бывшие чины, состоятельные обыватели искали в сытом городе у моря покой, защиту и надежду на будущее. На фоне Петроградской смуты приезжим казалось, что здесь – земля обетованная. Конечно, нравы не столичные, своё нужно держать подальше, вести себя тише, не шиковать. Тем более что со всеми этими событиями совершенно неясно, как жить дальше, что будет и к какому берегу революционный шторм прибьет хрупкое суденышко каждой, отдельно взятой семьи.

В Одессе стало тесно. Не только в трамваях, но и в квартирах. А с приходом в начале декабря восемнадцатого года французского корпуса, так и вообще. Одно успокаивало столичных беженцев – французские мундиры радовали глаз. В неспокойной Одессе установился относительный порядок и воспитанные, образованные барышни не упускали шанса невзначай блеснуть знанием французского где-нибудь в театре в присутствии этих самых мундиров.

Третьего апреля утром в городе началось необычное оживление. Иностранные офицеры сменили выражение своих лиц с томно-богемного на суровое и строгое, какое следует соблюдать при службе. Передвигаться по улицам они стали быстро, четко выполняя приказы своего начальства – на эвакуацию штабом десантной дивизии было отведено критически мало времени.

Местные с интересом наблюдали за этим гармидером[16], подразумевая, что в любой нестандартной ситуации найдется место для гешефта[17], а расслабившиеся при французах переселенцы начали откровенно паниковать. По городу устами всезнающих торговок неслась весть о том, что красные полки на подходе, а их лазутчиков уже видели на Фонтане.

Мест на судах для такого количества желающих, конечно, не было предусмотрено. Капитаны еле живых баркасов и малоразмерных, видавших виды прошлого века ботиков, взвинтили цены до небес: до Севастополя просили тысячу с лица, а если дальше, то разговор начинался с двух.

Одесса опустела в течение двух суток. Центром жизни на это время стал порт.

Прослышав о вселенском движении, на улицы вывалил весь цвет Молдаванки и Слободки – от марвихеров[18] и щипачей[19], до гопников[20] и обычных босяков[21]. Штука ли! Куш[22] сам вышел из своего гнезда, одетый не по сезону, в меховую шубу, потому как та не помещалась ни в какой из кофров. Куш с плаксивым лицом пытался докричаться вслед уходящему по брусчатке извозчику и в страхе даже не пытался рыпаться дальше, чем на десять метров от жены и детей, охранявших гору багажа, готового к бегству вместе с хозяевами.

К вечеру шестого числа, изрядно подуставшие от обилия работы, искатели легкой наживы и приключений в основной своей массе рассредоточились по малинам для подсчета барышей. На улицах, распугивая своим видом случайных запоздалых прохожих, еще шатались мелкие группы экспроприаторов, но запал у них был уже не тот – удовлетворенные результатами покоса последних дней, они имели настрой в большей части миролюбивый и спокойный.

Иное настроение было в душе у Бори Штыка. Боря только в обед пришел в себя после обильного возлияния, продолжавшегося несколько дней в компании братьев по воровской специальности и малознакомых барышень. Боря спустил всё, что с таким трудом надёргал за неделю и теперь, разочарованный и обозлённый на Фортуну, которая отвлекла его от редкой удачи женщинами и спиртным, он мог только молча завидовать более трудолюбивым коллегам.

Боря и сотоварищи, нехотя пиная попадавшие под ноги камушки и не вытаскивая натруженных воровских рук из широких карманов, двигались от Портового спуска[23] вверх по узкой каменной лестнице, к началу Дерибасовской. Головная боль делала их существование в этот вечер невыносимым.

– Считайте, что я к этой фармазонщице[24]… Как её? Изабелла? Считайте, дорогу забыл. Изабелла… Финочка под её пухленьким бочочком может раскрыть нам глаза на правду. Быстрей всего, по пачпорту, какая-нибудь Соломия. Такого шмурдяка[25] нам не подавали даже в самые грустные времена! – эту тираду Борис, терзаемый невероятной сухостью во рту, изрек в адрес принимавшей стороны, которая обеспечила ему трехдневный загул за его же деньги.

– Ваши слова, Боря, сейчас пахнут таким перегаром, что я не уверен, надо ли нам на Дерибасовскую, там же приличные люди, – заметил Йося Аглицкий с Пушкинской. В этой стае он слыл интеллигентом благодаря своему месту проживания и полным неприятием какой-либо матерщины.

– Ой, Йося, ша… – на большее выражение эмоций Борю не хватило. Он сам уже задумался, зачем они попёрлись по этой чёртовой лестнице, не имея сил толком переставлять ноги. Их ещё нетрезвая походка напоминала покачивание моряков, только сошедших на берег.

– А щас сосредоточились, братва… – прошептал Боря, завидев вверху лестницы быстро спускающуюся фигуру человека в гражданской одежде.

Как только прохожий поравнялся со встречной компанией, Йося подставил тому плечо и картинно взвыл:

– Ой, ёёё… От это вмазал! Ты шо ж такой прямолинейный, как броненосец! Это было дюже больно!

– Je m’excuse[26]. Не понимать, – ответил молодой человек, пытаясь избежать нежеланной встречи, но узкая лестница и полная темнота не давали ему пространство для маневра.

– Гля как мурчит, французик, не иначе, – Боря определил своим воровским чутьем, что это тот единственный шанс, который дала ему на сегодня судьба, чтобы пополнить содержимое карманов и затем иметь возможность зарисоваться на Молдаванке. Ну не мог же он признать, что в то время, когда все люди стали на работу, он безбожно пил где-то на задворках Карантинной балки и профукал весь свой воровской фарт.

– Предъявите содержимое карманов. И давайте без шума и пыли, – выдвинул ультиматум Боря, сделав шаг навстречу жертвы.

Француз аккуратно, двумя пальцами достал бумажник и протянул его грабителям. Та же участь постигла и его часы. В знак того, что он отдал всё, молодой человек развел руками.

– А тут у тебя что? – Иосиф Аглицкий потянулся к тонкому жёлтому портфелю, который иностранец держал в левой руке. Реакция на это движение оказалась моментальной – француз нанес грабителю удар в челюсть, от чего Йося, перецепившись через парапет, улетел с лестницы. Такое нахальное поведение до этого момента смиренной жертвы стало неожиданностью для нападавших и от того они на мгновение опешили. Француз, подобрав с земли шляпу, поспешил продолжить свой путь, но совершил непростительную оплошность. Посчитав, что всё закончилось, он подставил спину. Боря Штык дал волю своим звериным инстинктам и в два прыжка догнал иностранца, ударив его ногой в поясницу. Человек с портфелем сумел сгруппироваться и, покатившись вниз по ступеням, умудрился увлечь за собой Штыка.

У Бориного везения на сегодня явно лимит был исчерпан: фраер в шляпе оказался не простой жертвой, а подготовленным бойцом. Через секунду он ухватил бандита за кадык и тот стал издавать ужасные хриплые звуки. Никто из Борькиных подельников не посмел приблизиться, только Йося под покровом темноты пробирался в тыл врага.

Штык уже перестал хрипеть и, похоже, собрался отдавать Богу душу, но тут Йося с тыла добрался до эпицентра событий.

Непонятно как, но француз его заметил. Теперь, чтобы дать отпор подкреплению, иностранец отпустил кадык Штыка и Боря, получив возможность дышать, собрал последние силы, перекатившись на живот.

Револьвер из внутренней кобуры обладатель портфеля так и не успел достать – Йося ударил его финкой в грудь с силой, совершенно не соответствовавшей его хлипкому виду. Казалось, хруст ребер жертвы был слышен на Портовом спуске.

Француз безжизненно распластался на ступенях, не выпуская из рук портфеля, но Йося таки вырвал его с каким-то диким остервенением. Челюсть напоминала о себе неимоверной болью в щеке. В пылу борьбы юнец не почувствовал, что у него выбит зуб. Теперь, когда жертва была повержена, он выплюнул его вместе с кровью и озадачился содержимым портфеля, за который с такой яростью бился незнакомец.

– Да что ж там такое! Сокровища Британской короны? – юноша дрожащими руками раскрыл оба замка и разочарованно выдохнул. – Чёрт… Зря грех на душу взял… Бумажки какие-то…

– Йося! Ну ты ж не фраер! Ну такой расклад выпал, не копти, – успокоил товарища сквозь кашель оживший Боря Штык. – Что за бумаги? Читай, грамотей!

– Пошли отсюда. Не в библиотеке, – Йося красноречиво глянул на тело иностранца, под которым растекалась лужа чёрной крови.