Последний сентябрь

Апрель две тысячи девятого выдался на удивление теплым, пожалуй, даже жарким. Как, собственно, и тот роковой сентябрь сорок первого. И уже пятого числа стояла такая жара, что большинство поисковиков военно-исторического центра «Память и Слава» скинули не только камуфляжные куртки, но и футболки, подставляя бледные после недавней зимы торсы ласковому южному солнцу.

Последние несколько дней Вахты оказались самыми удачными — конечно, если вообще можно использовать это понятие — «удачные» — применительно к появляющимся из раскопа страшным находкам, которых уже насчитывалось почти полтора десятка. Впрочем, скорее, да, можно: поднимаемые из рыжей причерноморской глины бойцы ждали этого дня долгие шестьдесят восемь лет.

Дождались…

Медальон был пока только один, зато читаемый: ценная находка! Остальные красноармейцы или краснофлотцы оставались неопознанными. Конечно, их еще не подняли на поверхность, и оставался шанс обнаружить среди костей желанный бакелитовый футлярчик или гильзу с перевернутой вниз вершинкой пулей или деревянной пробкой-затычкой, но опытные поисковики знали, что оный шанс, увы, не слишком велик. Но грунт под костями просеивали более чем тщательно, вынося из раскопа на брезенте. Уж такова особенность перегнивания органики: то, что некогда находилось в карманах или на теле бойца, со временем опускается на десяток сантиметров ниже.

Наибольшее внимание привлек последний найденный боец: из-за невысокого роста и тонких косточек поначалу решили, было, что это девушка-санинструктор или вовсе какой-то местный пацаненок невеликих лет, погибший на передовой и похороненный после боя вместе с красноармейцами. Но дальнейшие раскопки опровергли это предположение. Среди впечатавшихся в глину ребер нашлись набитые позеленевшими, слипшимися патронами подсумки, остатки ремня и единственная сохранившаяся армейская пуговка. Лишившаяся кисти правая рука вертикально торчала из раскопа, будто павший защитник Одессы пытался протянуть ее своим далеким потомкам. Череп скалился не испорченными куревом, какими-то страшно-белыми зубами, но набившаяся в несуществующий рот глина душила, не позволяя произнести, проорать, прохрипеть то, что он хотел сказать столько долгих десятилетий. Ног от колен не было — когда-то давно срезало плугом, после войны распахивавшим поле, по краю которого проходила передовая линия окопов.

Молча постояв над могилой — ага, теперь уже именно могилой, не раскопом! — поисковики затушили сигареты, втаптывая их запыленными берцами в рыхлый чернозем колхозного поля, и вновь взялись за лопаты. Работы оставалось еще много, а времени до десятого апреля, шестьдесят пятой годовщины освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, когда предстояло торжественно перезахоронить героев, мало, меньше пяти дней. Это с учетом завершения работ, свертывания лагеря и прощального вечера у костра Памяти.

— Ви-итька, малый! Ты где, шлемазл? — сержант Мирошник смахнул со лба соленый пот, покрывавший кожу кристалликами соли, с размаху вогнал пехотную лопатку в бруствер и огляделся, прикрываясь ладонью от жарящего по-летнему солнца. — Тебя только за смертью посылать, — завидев щуплую фигурку Иванченко в новенькой, не вылинявшей еще форме, он покачал седой короткостриженой головой.

— Принес воду? Вижу, принес. Тогда, бери лопату, и копай. В полный профиль копай, чтобы завтра румын тебя не закопал. С головой и без памятника сверху.

— Дядь Борь, ну че вы так орете? Зараз докопаю я той окоп.

— Вот и докопай, — буркнул сержант, жадно присасываясь к стеклянной фляжке. — И какой я тебе дядя Боря? Дядя Боря в Одессе остался, на Комитетской улице, а здесь — сержант Мирошник, ясно? Как со своей ячейкой закончишь, поможешь пацанам пулеметную позицию оформить. Патроны получил?

— Так точно. И гранату дали, — с мальчишеским восторгом отрапортовался Иванченко. — РГД-33, наступательная, во! Мощная… говорят.

— Везет тебе, — невесело буркнул Мирошник, выдергивая лопату из сухой глины, с тихим шорохом осыпающейся на дно ячейки. В несколько взмахов вырубив неглубокую нишу, он аккуратно разложил там свой полученный боекомплект, две гранаты и полупустую фляжку. Зачем-то потрогал новенькие хрустящие подсумки на поясе, передернул затвор знакомой еще по прошлой войне Мосинской винтовки. Вроде все, можно воевать.

Вот только, ежели мамалыжники снова атаку с минометного обстрела начнут, полный кадухис им случится. Они, румуны те скаженные, как ни крути, на господствующей высоте, и их позицию в два счета накроют — если наши обещанную артподготовку не проведут. Хотя, вроде обещали чуть ли не всей 411-ой береговой батареей шарахнуть. Хорошо б, если так: три стовосьмидесятки — это вам не фунт изюму! Если попадут, конечно: тут до румынских позиций от силы полтора километра, если без корректировщика стрелять, еще неизвестно, кого первого с землей смешают, противника — или… ну, понятно…

— Дядь Борь… то есть, простите, тащ сержант, а чего мы не окопы, а ячейки роем? Вроде ж говорили, надо окопы?

Мирошник досадливо поморщился: надо ж было попасть в одну роту с соседским пацаном! Вторые сутки одни вопросы! И ведь приписал себе год, стервец, ох, приписал! Нет ему восемнадцати, хорошо, если полных семнадцать исполнилось. Все они, пацаны, одинаковы — повоевать хочется, погеройствовать. А о будущем не думают. Кому после войны страну поднимать, детишек, заместо тех, что сейчас в землю навечно зароются, рожать? Глупые они, молодята, наивные…

В атаку румыны пошли, будто насмотревшись кинофильмы «Чапаев»: в полный рост и цепью. Подпустив их метров на триста, ударили из всех трех «Максимов» и двух ДП. Получилось неплохо: оккупанты откатились, оставив на поле с полста человек в смешных вытянутых касках и двурогих пилотках. Собирать трофеи не стали — противник, обозленный неудавшейся атакой, начал-таки швыряться минами, правда, не особенно прицельно. Кусты разрывов вставали то далеко впереди линии обороны, то, наоборот, где-то позади. Осколки, конечно, долетали, плюхаясь в высушенную солнцем глину и поднимая облачка пыли, но они были уже неопасны. Забившегося в угол ячейки Мирошника приложило по плечу покореженным хвостовиком румынской мины, но кроме болезненного удара никакого вреда это не принесло: чай, не прямое попадание, ага.

А потом наши провели обещанную артподготовку. Над головой нежно курлыкнул первый снаряд, и в полукилометре вздыбился могучий многометровый огненно-дымный фонтан разрыва. Затем еще один, и еще — пристрелка, корректируемая прибывшими перед самым началом румынской атаки корректировщиками с батареи, не то и вправду четыреста одиннадцатой, не то первой с Люстдорфа. Зато уж дальше пошло. Снаряды, словно нащупав слабину во вражеской обороне, ложились все более кучно, превращая перспективу в пыльно-дымное нечто, рассекаемое огненными всполохами взрывов. Распахнув рот и прикрыв руками уши, Мирошник с радостью вслушивался в эти содрогающие душу и землю удары: пятый… седьмой… двенадцатый… все. Отстрелялись морячки, теперь их черед повоевать.

— Осмотреться, доложить о потерях, — разнесся над рубежом обороны голос лейтенанта Кабанова, а за ним по цепочке репетовали бойцы. — К бою. Пулеметные позиции докладывают в первую очередь.

Бойцы тридцать первого полка пока еще не ставшей знаменитой Чапаевской дивизии выглядывали из оплывших от ударов тяжелых снарядов ячеек, вяло перекликались. Потерь не было — дальнобойщики положили свои смертоносные подарки без особого рассеивания, по-крайней мере, на их позиции ни одного стокилограммового «чемодана» не упало. Выкатили на позиции пулеметы и залегли, в несколько взмахов пехотных лопаток восстановив порушенные брустверы. Вторые номера «Максимов» сноровисто уложили патронные ленты; обслуга ДП приготовила сменные диски. Остальные бойцы выдували из винтовочных затворов рыжую пыль, раскладывали под руку запасные обоймы. Завешенные пылью и дымом румынские окопы пока молчали: мамалыжники отходили от последствий неожиданного артобстрела.

А затем раздалось такое знакомое любому, хоть раз попавшему под минометный обстрел, выворачивающее душу «П-П-И-И-И-У-У-У-У-У». Дожидаться, пока финальное «У-У-У-У-У» войдет в заключительную фазу и сменится гулким хлопком разрыва и утробным жужжанием разлетающихся осколков, Мирошник не стал, привычно падая на дно ячейки. Где-то рядом вздрогнула земля, сверху щедро сыпануло иссушенной летним зноем глиной. Ну, вот и снова здрасте, когда ж у них мины кончатся? Хотя, если товарищ комиссар не соврал, мины им итальянские фашисты поставляют, а значит, никогда. У тех большой запас имеется…

— Еще один есть, мужики! — высокий худой парень в застиранном крапчатом «бундесовском» камуфляже выглянул из раскопа, махнув рукой. — Похоже, захоронка, не в бою завалило. Гляньте, чего нашел, — на грязной ладони поисковика лежал оплывший лейтенантский «кубарь». — Офицер, видимо… ну, то есть, командир.

Поисковики, побросав инструмент, сгрудились вокруг раскопа. Не часто удавалось вот так, с ходу, определить принадлежность найденного бойца. Даже если и не удастся — что скорее всего — найти медальон, так хоть будет ясно, что не рядовой. Пусть и безымянный, но все ж…

Похоже, «крапчатый» не ошибся: это было именно захоронение, а не засыпанный взрывом красноармеец. Здоровенный, под два метра ростом, боец лежал, вытянувшись в могиле, руки вдоль туловища, ноги вытянуты… черепа, практически не осталось, лишь хорошо сохранившаяся нижняя челюсть и горсть впечатанных в глину осколков желтоватой кости: наверняка, человек погиб мгновенно, от пулевого или осколочного ранения в голову.

— Ребят, еще один! Этого вроде засыпало, сами посмотрите, — неожиданно раздался голос с дальнего крыла раскопа, и поисковики двинулись на зов. Найденный боец, вероятнее всего, и на самом деле погиб под завалом из вывороченной взрывом земли. Он лежал ничком, раскинув руки и поджав ноги в остатках истлевших почти до самых подошв солдатских ботинок. Затвердевший до хрупкости кожаный ремень нелепо топорщился над желтыми костями таза, все еще выдерживая тяжесть вросших в глину подсумков, полных нерастраченных винтовочных патронов. Рядом нашлись несколько проржавевших дисков от пулемета Дегтярева и пустая коробка, на поверхности которой неведомым образом даже сохранились остатки зеленой краски. Пулеметчик. Хотя, конечно, не факт: могли и румыны после взятия рубежа сбросить расстрелянные диски в первый попавшийся окоп, бывало и такое. Или местные жители, которых «победители» массово сгоняли закапывать погибших…

Поднимали ребят до самой темноты: ни у кого из поисковиков не возникло мысли отправиться в лагерь засветло. Усталость давала о себе знать, но было и еще что-то; нечто, что, собственно, и влекло их каждый год на Вахту Памяти…

На этот раз румыны не стали переть напролом. Атаковали грамотно, по всему рубежу, когда нужно падая и укрываясь в воронках и складках местности. Пулеметчики патронов не жалели, но огонь четырех стволов — один из «Максимов» все-таки накрыло прямым попаданием — не мог удержать всех нападавших. Пехотинцы тоже старались вовсю, неистово передергивая затворы винтовок и матерясь, на чем свет стоял, если клинило или «утыкался» патрон. Противника остановили только метрах в ста. Да и то не факт, что именно остановили — возможно, вражеское командование просто приняло решение прекратить атаку, не доводя до рукопашной, в которой у защитников было бы явное преимущество. Случались уже, знаете ли, прецеденты, после которых румыны всерьез задумались о превосходстве грамотно заточенных малых пехотных лопаток над штатным винтовочным штыком…

Вбивая подошвами грубых солдатских ботинок в глину стреляные гильзы и израсходованные обоймы, Мирошник осторожно выглянул из ячейки. Пока, вроде, тихо — откатились, твари, раны, небось, зализывают. Сдюжить-то они сдюжили, вот только на сколько их еще хватит? Если командование не пришлет подкрепление, кисло им станет, ой кисло…

Поправив сползающую каску, сержант отставил в сторону винтовку и крикнул, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Витька где, мужики? Видал кто?

— Отвоевался твой сосед. Жаль, пацаненка. Как обстрел закончился, он на бруствер вылез, ну и пулю поймал. Прям в сердце. Хоть не мучился.

Мирошник тяжело опустился на дно ячейки, отчего-то вдруг ставшей похожей на могилу. Все-таки, правильно на германской делали, что окопы рыли, еще и с подбрустверными «крысиными норами». А то сидишь тут, как… Сержант зажмурился. Витька, Витька, что ж мне мамке-то твоей теперь сказать? Не уберег? Да при чем тут это? Он до вчерашнего дня и вовсе не знал, что в одну роту с соседским пацаном попадет. В чем его вина? А с другой стороны? Он-то бывалый, повидал кое-чего, и на империалистической, и на гражданской. Шансов у них маловато, считай, что и вовсе нету — по любому отступят, вопрос только, когда. А значит, безымянным пацанчик останется, вчера целую беседу с дурнем провел — ни в какую. Не буду, мол, медальон заполнять — и все тут. Мол, мужики сказали, примета плохая… Прикопают после боя, победители херовы, да и дело с концом…

Словно на что-то решившись, Мирошник торопливо вытащил из брючного кармашка собственный «смертник», решительно крутанул ребристую крышечку. И хорошо, что не заполнил раньше, вот сейчас, вот буквально пару минут бы ему. Адрес да личные данные-то Витькины известны, успеть бы до новой атаки только…

Южное небо, иссушенное зноем недавнего лета и поблекшее, словно подкрашенная синькой, но уже изрядно застиранная простынь, со стоном пропустило сквозь себя зловещую стальную каплю, готовую превратиться в сотни горячих бритвенно-острых смертей. Выронив химический карандаш, сержант дернулся было в угол ячейки, но на каком-то подсознательном уровне понял, что уже ни к чему. Смысла нет. Эта мина — его.

Невысокий султан взрыва всколыхнул землю, разбрасывая вокруг прекратившего свое существование окопчика то, что еще мгновением назад было сержантом Борисом Мирошником, и опал, пыльной волной растекаясь по земле…

…Неистовая сила тротила впечатала в стенку бывшей ячейки покореженную трехлинейку — ее найдут лишь через шестьдесят восемь лет. Как и то немногое, что останется от одного из безвестных героев давным-давно отгремевшей войны. Еще найдут россыпи гильз, растоптанные обоймы, пробитую осколком каску, пару неизрасходованных гранат и раскрученный бакелитовый футляр «смертного» медальона.

Впрочем, всё это уже не будет иметь никакого значения…

— Жалко того, последнего, да? — Ритка затянулась сигаретой и отправила ее в костер. — Ни одной целой косточки. И каска вся дырявая. Прямое, да, мальчики?

— Угу, — давешний «крапчатый» длинно сплюнул куда-то в ночь, за пределы освещаемого костром круга. — Мина, мы хвостовик нашли, в стенке застрял. Итальянская. Самое обидное, медальон при нем был, но почему-то открытый. И карандаш. Погнил, конечно, но можно было понять, что такое — стержень остался. Странно, он что, свою анкету прямо во время боя заполнял, что ли? Непонятно…

— Ох, ребята, семь лет в отряде, а все привыкнуть не могу… Леш, водка еще есть? Так налей. И это, спой чего-нибудь, а? Помнишь, ты в прошлом году пел, ну эту, про воронку? Иванкин, что ль, написал, тот, что книгу издал про наших ребят, поисковиков?..

— Ивакин, — буркнул поисковик, подтягивая к себе видавшую виды гитару. — Ладно, спою. Но потом твоя, Марго, очередь… попробуй отказаться…

…Я сидел в нескольких метрах от раскопа и курил, втихаря прикладываясь к потертой, давно потерявшей былой эмалевый лоск, фляжке. Нет, не из раскопа, что вы — просто старой советской фляжке годов шестидесятых, еще в детстве подаренной мне покойным отцом.

Вечернее солнце лениво клонилось куда-то за бескрайнее колхозное поле и окаймлявшие его деревья лесопосадки, вдоль которого (да и по которому, если уж честно) проходила в сорок первом линия обороны Одессы. Одна из линий ее обороны. На сегодня работы были завершены — кое-кто еще шурфил, надеясь наткнуться на ненайденную ячейку, но в принципе можно было идти отдыхать. День вышел неплохим, пятеро найденных — вполне нормально. Последний, правда, оказался буквально весь перемолотый, уместившийся в два ржавых патронных цинка, но какая разница? Ведь наш.

Вздохнув, я потряс флягу, в которой оставалось еще грамм двести, в аккурат, на завтра, и щелчком выбросил окурок, целясь подальше от раскопа. Бросать окурки где-то поблизости я не могу. Просто не могу.

В последний раз оглядев раскоп — ребята уже укрыли найденные за сегодня останки брезентом и присыпали до утра землей — я двинулся в сторону лагеря, идти до которого было не больше километра. Однако, уже выйдя на дорогу, внезапно остановился и оглянулся, отмахнувшись от удивленно глянувших на меня поисковиков — не ждите, мол, догоню.

Я просто молча смотрел на перекопанную и политую нашим потом полосу земли.

Тогда, почти семь десятилетий назад, она тоже была перекопана и полита. Перекопана пехотными лопатками и румынскими минами, и более чем обильно пропитана кровью защитников рубежа.

Тогда они ушли в свой последний сентябрь. И сейчас я видел, как они уходили. Они шли, пыля разбитыми ботинками по изуродованной воронками от румынских мин и немецких снарядов дороге, поддергивая на плече трехлинейки и поправляя сбившиеся набок пилотки и бескозырки. Им, тем, кто навеки остался здесь, не суждено было погибнуть под Севастополем, куда в октябре сорок первого эвакуировали защитников Одессы, или оставить свой автограф на закопченных стенах Рейхстага. Они и без того во стократ выполнили свой долг; выполнили еще шестьдесят восемь лет назад. И поэтому они ушли.

В знойное вечернее марево, курящееся над причерноморской степью.

В Вечность.

В память.

В нашу Память; в память всех тех, кто еще способен и хочет помнить.

Они ушли, чтобы через долгие шестьдесят восемь лет вернуться уже героями.

Навеки неизвестными Героями.

Аминь…

Одесса, 2010 год.