Последний старец

Глава VII. «Когда нас вели на расстрел…»

Старинный приволжский городок Романов, объединенный в царствование Александра I с еще более древним Борисоглебском, что на противоположном берегу Волги, в единый уездный город Романово-Борисоглебск (1822), после революции и гражданской войны был спешно переименован в Тутаев.

Видимо, новоявленные власти так торопились вычеркнуть из памяти народной даже само упоминание романовской фамилии, что не нашли ничего лучшего, чем присвоить городу имя погибшего от случайной пули в здешних местах красноармейца Ильи Тутаева.

Героя Советского Союза из него, правда, не получилось, о самом красноармейце вскоре позабыли, а вот простецкая — тутаевская — его фамилия прилепилась к городу прочно, так что когда в начале 90-х годов провели среди жителей опрос — вернуть или нет городу его историческое название Романово-Борисоглебск — большинство горожан высказалось за то, чтобы остаться тутаевцами.

Хотя Романовым городок назван был не в честь царской династии, а по имени своего основателя — князя Романа Васильевича, правнука св. Феодора Черного, который, будучи на княжении в Угличе, заложил в 1345 году на высоком берегу Волги, напротив Борисоглебской стороны, соборную церковь Воздвижения Креста, выстроил крепость и, довольный сооружением, дал городу свое имя.

Впоследствии Романов переходил из рук в руки; по прихоти царя Ивана Грозного был даже отдан татарским мурзам, которые басурманили здесь почти полвека, пока избранный на царство молодой Михаил Романов Указом 1614 года не установил в городе царского воеводу, отобрав у татар всякую самостоятельность. Окончательный удар по романовским мурзам нанесла императрица Елизавета Петровна, выселив их в Кострому (1760), где они образовали Татарскую слободу.

По причине ли отсутствия крепкой княжеской власти или же долговременного владычества татар, ничем не объяснимого, но жителей Романова стал отличать со временем достаточно тяжелый характер: словно не успев укорениться в истоках православной отеческой веры, романовцы на протяжении столетий кидаются из одной крайности в другую. Чем объясняется их холодность по отношению к чудесно обретенному образу Казанской Божьей Матери, явленному некоему Герасиму, родом из Романова (1588), с повелением построить для сей иконы храм — «и где будет стоять икона та, там будет обитель великая во славу и похвалу имени Ея»? Романовцы и не подумали исполнить это повеление, несмотря на многие чудеса, исходящие от Казанской Богоматери.

Когда же в 1609 году икона оказалась в Ярославле и спасла город от поляков — в ознаменование этого и была создана обитель Казанской Божией Матери в Ярославле — романовцы не преминули обратиться с челобитной к царю Василию Шуйскому, чтобы им вернули святыню с которой они так небрежно в свое время обошлись. Патриарх Гермоген справедливо рассудил, что достаточно будет для романовцев и копии с чудотворного образа — его поместили в деревянную Никольскую (Преображенскую) церковь, а в 1758 году здесь же, на берегу Волги, выстрой ли каменный 5-престольный Казанский храм.

Реформы Патриарха Никона упали на романовскую землю, словно искры на сухие поленья: раскол заполыхал так — и не в образном, а в самом прямом смысле — что огненная смерть поглотила тысячи людей, предавших себя самосожжению. Пошехонский и Романовский уезды держали первое место по числу добровольных смертников, так что, как повествует современник, «весь Романов в огонь и в воду был готов». Лишь трудами и молитвами святителя Димитрия Ростовского было остановлено это массовое безумие, и «развивающийся пламень по скитам водою покаяния погашен» как поется в одной из церковных песен о святителе Димитрии.

Кто бы мог подумать, глядя на возвышенную умиротворенную красоту романовских церквей — в основном все это каменные постройки второй половины XVII–XVIII веков — какая многомятежная история скрывается за этой красотой! Когда семья Груздевых вместе с другими мологскими переселенцами обосновалась на левом берегу Тутаева, из восьми романовских церквей оставалось уже шесть — Воскресенская на берегу Волги и Спасская на центральной площади им. Ленина были уничтожены, — но по сравнению с «безбожной Рыбной» Тутаев еще радовал и взор, и сердце.

И хотя бывшие романовцы, а ныне тутаевцы, встретили мологжан негостеприимно, поселив их на задворки города и заперев все колодцы на замки, мологские изгнанники сумели обжиться — здесь, на южной окраине города, на улице Крупской, возникло своеобразное землячество мологжан — борковцев: Груздевы, Усановы, Бабушкины, Кузнецовы, не менее полутора десятка домов.

Александр Иванович, тятя, уехал работать на Красный Профинтерн — он устроился по специальности в контору «Заготскот» — в помощники взял себе старшего, Павлушу. Их заработком, а также тем, что давал небольшой огород (держали и кое-какую скотину, конечно), и жила семья.

Романовская окраина, где поселились мологжане, исстари носила название «Леонтьевки» — здесь, ниже к Волге и ручью, стояли когда-то две деревянные Леонтьевские церкви. Одна из них, холодная, в честь Вознесения Господня, сгорела до 1743 года, а другая теплая, Пятницкая (т. е. с приделом в честь св. муч. Параскевы Пятницы) существовала до постройки нынешнего каменного храма в 1745 году (по другим сведениям — в 1795 г.), а затем по ветхости была уничтожена.

Пятницкие храмы были излюбленными в старину — в Ярославле, например, их не один, а два. А в Романове храмовая икона Параскевы Пятницы, очень древнего письма, прославилась тем, что в 1609 году ослепила ворвавшихся в храм поляков. Из древней Леонтьевской церкви сохранился храмовый образ святителя Леонтия Ростовского и преподобного Сергия Радонежского с изображением над ними Пресвятой Троицы, «старинной монастырской кисти», до революции образ был облачен в жемчужную ризу.

К Леонтьевскому храму от окраинной улицы Крупской ведет несколько улиц — последняя из них, тоже окраинная, до сих пор носит название Леонтьевской: западный конец ее выводит к храму, а восточный — к Леонтьевскому кладбищу. В конце 30-х годов в Леонтьевском храме служил иеромонах Николай (Воропанов), который в те годы стал духовником Павла Груздева.

Воспитанный в Мологском Афанасьевском монастыре, а после паломничавший в обителях Новгорода, Павел Груздев, конечно, не мог жить без Церкви — вся его внутренняя сущность, весь строй души были глубоко церковными, причем той веками проверенной православной закваски, того старорусского православия, которое на дух не принимало никакого обновленчества. Да и что такое то явление в церковной жизни России 20–30-х годов, которому дали термин «обновленчество», чтобы за нейтральным, этаким невинным политическим словцом скрыть сущность происходящего в Церкви раскола? Это не что иное, как попытка самозванной большевистской власти овладеть управлением Церкви изнутри, т. е. с помощью живоцерковников-обновленцев создать такой церковный аппарат, который, по меткому выражению Солженицына, «лишь одно ухо наставлял бы к небу, а другое к Лубянке».

Беспощадно убирались с дороги те служители Церкви, которые препятствовали этому — начиная с Патриарха Тихона, и продвигались на архиерейские кафедры и в Священный Синод личности ничем не примечательные, но покорные властям, а главное — всегда очень хорошо управляемые.

Когда о. Николай (Воропанов) и Павел Александрович Груздев были арестованы в числе других тринадцати человек как «церковно-монархическая организация», им было предъявлено обвинение в «антисоветских сборищах» этой организации, названной «Истинно-Православная Церковь» и действовавшей под руководством архиепископа Варлаама (Ряшенцева).

Обвинение было нешуточным и включало в себя сразу два пункта «великой и могучей» 58-й статьи: пункт 10 — «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно и распространение, или изготовление, или хранение литературы того же содержания», и пункт 11, который отягощал предыдущее тем, что преступники действовали организационно. Преступлением в данном случае была вера, и у этой веры явственно видны духовные истоки и духовные предшественники. Чтобы понять истинные причины и корни происходящих событий, необходимо вернуться к переломному 1918-му и последующим 20-м годам — к тем архипастырям церковным, кого так хорошо знал, чтил и любил отец Павел.

Прежде всего это Патриарх Тихон, благословивший восьмилетнего Павёлку Груздева в том же 1918-м году на иноческий путь: в Ярославле гремят взрывы, в Рыбинском и Мологском уездах крестьянские восстания, гибнет Отечество, рушится вера, а здесь, в святой Мологской обители Афанасия и Кирилла, в бревенчатой монастырской бане, недавно избранный Духовным Главой Отечества первый (после 200-летнего перерыва) русский Патриарх моется с деревенским мальчуганом и провидит в нем истинного инока, великого подвижника православия!

Нет, не молчал Патриарх Тихон, когда распинали Святую Русь — его послания народным комиссарам, священству и пастве, не взятые типографиями, печатались на машинках, переписывались от руки; за распространение патриарших воззваний 11 человек из 17 подсудимых на Московском церковном процессе 7 мая 1922 года были приговорены к расстрелу. Не дрогнул голос Патриарха Тихона, когда его, вызванного в качестве свидетеля на этот судебный процесс, спросили напрямик:

— Вы считаете действия Советской власти неправильными?

И он ответил:

— Да.

После суда святитель Тихон был арестован и заточен в Донской монастырь, а через две недели в Петрограде арестовали митрополита Вениамина. Среди бумаг о. Павла сохранился снимок: Святейший Патриарх Тихон и митрополит Петроградский Вениамин рядом, в полном церковном облачении — оба святителя впервые со времен древнего Новгорода были избраны (а не назначены) на свои высокие кафедры весной 1917 года, оба были чрезвычайно популярны в народе, оба приняли мученическую кончину, и оба ныне канонизированы.

«Святейший Патриарх Тихон помер в больнице 25 марта 1925 года в 12 часов ночи, — записано в синодике о. Павла. — Любимый келейник Святейшего Яков Полозов мученически скончался в Московском Донском монастыре 9 декабря 1923 г. в 8 часов вечера (при покушении на Патриарха он прикрыл его своей грудью, получив пулю, предназначенную для Тихона. — Прим. авт). У Святейшего был еще преданный ему келейник из мирских, которого Святейший звал ласкательным именем — Костя»

В другой тетради есть вклеенная фотография владыки Тихона, рядом с которой подпись рукой о. Павла: «Высокопреосвященнейший Тихон. Царство Твое небесное, усердный труженик на ниве Христовой. Помер 25 марта 1925 года. Похоронен в Москве в церкви Донского монастыря».

События 1918 года словно разделили единый общецерковный поток на два русла: все наносное, случайное, сорное — карьеристы в рясах, «революционеры от алтаря», — ушли в обновленчество, заключили союз с новой властью, имена их по большей части стерты историей… Но — «когда рушится вера, тогда-то и есть подлинно-верующие» — Русская Православная Церковь XX столетия в лице не только высших своих иерархов, но простых священников, иноков и мирян, как мужчин, так и женщин, показала всему миру, что есть настоящая Церковь Христова, готовая идти путем распятого Христа. На этот крестный путь вступили тысячи верующих и взошли на свою Голгофу…

Только в России и только на Соловецких островах есть Голгофская гора, на которой стоит Голгофско-Распятский скит — это название не встречается больше нигде в мире. Рукопись Соловецкого патерика повествует, что здесь 18 июня 1712 года явилась иеромонаху Иову во время ночной молитвы сама Божия Матерь в небесной славе и сказала: «Сия гора отселе будет называться Голгофою, и на ней устроится церковь и Распятский скит. И убедится она страданиями неисчислимыми…» Когда в 1923 году на Соловках сосредоточили Северные Лагеря Особого Назначения (СЛОН), тогда-то и сбылось предсказание о страданиях Голгофских… Сюда приносили умирающих от голода и непосильного труда заключенных, а потом сбрасывали вниз с Голгофской Горы. К 1930 году на Соловках было уже около 50 тысяч заключенных, в том числе подростков до 16 лет. От Соловецкой Голгофы родилась в 20–30 годы вся система сталинских лагерей — БелБалтлаг, Волголаг, СевДвинлаг, СевУраллаг, Печорлаг, Вятлаг… «Да соловецкие чудотворцы! Да Матерь Божия!» — призывал в трудные минуты о. Павел.

Переселившись из отдаленной Мологи в Тутаев, ближе к центру, Павел Груздев оказался вовлеченным в события, начало которых происходило в Ярославле и Тутаеве в 20-х годах. В городе еще рассказывали о том, как гэпэушники водили по улицам связанного епископа Романовского Вениамина (Воскресенского) — на поругание, с наполовину выбритой головой… В 1927 году епископ Вениамин был сослан в Казахстан и мученически скончался 5 октября 1932 г…

Епископ Вениамин был в числе ближайших сподвижников митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского), на того и другого был написан в 1922 г. донос в Ярославское ГПУ, который послужил формальной причиной ареста обоих иерархов. Митрополита Ярославского Агафангела отец Павел глубоко почитал всю свою жизнь: он помнил его еще с детских лет, когда владыка Агафангел, объезжая Ярославскую епархию, наведывался в самые отдаленные ее уголки, в т. ч. Молог-ский Афанасьевский женский монастырь, Югскую Дорофееву пустынь — владыку Агафангела настолько везде любили, что, рассказывают, бежали за его пароходом, отплывающим от Мышкина или Мологи… Часто повторял имя Агафангела отец Павел, бережно хранил его фотографию и машинописную рукопись (самиздат) «Последние дни жизни, смерть и погребение высокопреосвященного Ярославского митрополита Агафангела».

В этой рукописи, сделанной «рукою иеродиакона Филарета, в схиме — схи-иеродиакона Василия, который подвизался в нашем Спасском монастыре и служил с Высокопреосвященным митрополитом Агафангелом при его службах в монастыре», содержится и речь, сказанная перед погребением владыки архиепископом Варлаамом (Рященцевым), по делу которого и был арестован Павел Груздев в числе других 13-ти человек в мае 1941 года.

Долгие десятилетия находилось под запретом имя митрополита Агафангела, а могила его в склепе Леонтьевской церкви Ярославля была засыпана мусором — здесь устроили место свалки… Отец Павел был один из немногих, кто хранил память о владыке Агафангеле, и являлся, по сути, прямым его духовным наследником, что доказывает даже сам факт его ареста по делу воспреемника митрополита Агафангела — архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Эта связь явственно видна при знакомстве с архивом владыки Агафангела. Архивные документы до недавнего времени хранились в сундучке у племянницы митрополита Агафангела — Алевтины Владимировны Преображенской, которая в 1923 году разделила с владыкой его ссылку в Нарымский край и была при нем сестрой милосердия до последнего его смертного часа, она и сохранила тайну архива владыки Агафангела и умерла 27 апреля 1994 года, не сказав ни слова об архиве ни своей дочери, ни внуку.

Дочь ее, Елена Ивановна Дедюрова, лишь после смерти матери обнаружила дома таинственный сундучок с архивными документами. Имена архиепископа Варлаама (Ряшенцева), епископа Вениамина (Воскресенского), архимандрита Григория (Алексеева) с Толги, вычитанные мною в дневнике племянницы митрополита Агафангела А.В. Преображенской, соединились с воспоминаниями архимандрита Павла и архивно-следственными документами в единое целое, во главе которого встала величественная фигура владыки Агафангела.

12 ноября минувшего 1998 г. в Ярославле произошло событие, которое по-новому осветило трагическую церковную историю 20-х годов. Из склепа Леонтьевской церкви были подняты с целью научного освидетельствования останки митрополита Агафангела и найдены нетленными. При эксгумации присутствовали комиссия из Ярославской медакадемии в составе 4-х человек, иеромонах Дамаскин (автор жизнеописания митрополита Агафангела), духовенство из Москвы и Ярославля.

— Подняли мраморную плиту, — рассказывает один из свидетелей эксгумации. — Под ней оказалась вода. Дубовый гроб, в котором погребли владыку, не сохранился. Останки извлекали прямо из воды и грязи.

Позднее в «Акте освидетельствования» судмедэксперты напишут заключение: «Костные останки митрополита Агафангела полностью сохранены». По одному из признаков — заболеванию суставов, которым страдал покойный, — будет подтверждена принадлежность данных останков митрополиту Агафангелу. Частично сохранилось даже митрополичье облачение — панагия, крест, митра, четки, металлическая обложка старинного Евангелия, которое кладут по обычаю в руки почившего священнослужителя.

Обретение мощей митрополита Агафангела — сгнил дубовый гроб, а останки святителя не подверглись гниению и разрушению; готовящаяся его канонизация, т. е. причисление к лику святых, — всё это говорит о том, что Ярославль был неким средоточием духовной жизни тех лет и, находясь на острие событий, сыграл очень важную роль в истории Церкви и Отечества — роль, значение которой до сих пор не осмыслено по-настоящему, и подтверждение святости владыки Агафангела сейчас, в конце столетия, как бы подталкивает еще раз задуматься над тем, что же действительно произошло в 20-е годы…

Все жизнь митрополита Агафангела открыта, как на ладони. В миру — Александр Лаврентьевич Преображенский, родом из с. Мочилы Тульской губернии, сын сельского священника. Избранный им духовный путь полон преткновений и трагедий: уже будучи семинаристом, увлекся естественными науками и решил стать врачом, но смерть отца воспрепятствовала этому — надо было кормить осиротевшую семью. Так он стал священником на отцовском приходе. Спустя некоторое время поступил в Московскую Духовную Академию, стал кандидатом богословия. В 28-летнем возрасте Александр женился, но после одиннадцатимесячной счастливой жизни разом потерял и жену, и сына.

«Преклонясь перед неисповедимой волею Божией, поспешил я оставить мир и взять свой крест и приобщиться к миру иноческому», — сказал владыка в своей пронзительно-откровенной речи перед иркутской паствой, когда его рукополагали в епископский сан (1889 год).

Томск, Иркутск, Тобольск, Рига — «из одного места в другое, из одного края отечества нашего в другой, в течение шестнадцатилетнего служения своего уже седьмой раз переселяюсь я… Пресельник аз у Тебе, Господи, и пришлец…» — это из речи епископа Агафангела при прощании с тобольской паствой (1897 год). До преклонных лет (почти до 60-ти) скитаясь по окраинам России, служа у инородцев и иноверцев, как, должно быть, хотел владыка Агафангел найти покой «в сердце России, в центре Православия» — в Ярославль его назначили на архиерейскую кафедру в 1913 году. «Но увы, вместо покоя он неожиданно для себя нашел здесь свою Голгофу», — это уже говорилось у гроба митрополита Агафангела.

Владыка жил в Спасском монастыре, а когда в 1918 году красноармейские орудия бомбили центр Ярославля, и монастырь оказался в руинах, митрополит Агафангел переехал на Толгу. «Спасибо тебе за соболезнование о гибели Спасского монастыря, — пишет он в письме к племяннице Але 28 июля 1918 года. — Да, можно сказать, его уже не существует, он в развалинах. Слава Богу, чудотворная Печерская икона и святые мощи благоверных князей сохранились невредимыми. Всё остальное разрушено и погибло в огне…»

«Я теперь живу на Толге, — пишет владыка в другом письме 14 октября 1920 года. — Здоровье мое, по милости Божией, хорошо. Все необходимое для жизни имею и особенно ни в чем не нуждаюсь. А жизнь в Ярославле очень тяжелая, и холодно, и голодно, и все страшно дорого…»

Из Толги владыка продолжает управлять епархией, сюда приезжают к нему викарные епископы — тот же Вениамин (Воскресенский) из Тутаева, где обновленчество захватило уже некоторые приходы. Священник из обновленцев Андрей Немиров сочетался второй раз гражданским браком, нарушив тем самым церковные каноны. Владыка Агафангел через епископа Вениамина запрещает его в священнослужении. Поступок владыки удивительно смелый — в то время, когда головы архипастырей летели с плеч — и последствия его не замедлили сказаться.

В то время как под угрозой ареста Патриарх Тихон 3(16) мая 1922 г. шлет депешу в Ярославль с распоряжением митрополиту Агафангелу «прибыть в Москву без промедления», так как «вследствие привлечения меня к гражданскому суду почитаю полезным для блага Церкви поставить Ваше Высокопреосвященство во главе Церковного Управления до созыва Собора», в Толгу прибывает протоиерей из обновленцев Красницкий с уговорами подписать воззвание против Святейшего Патриарха Тихона. После отказа владыки в его келиях проводится обыск, у дверей выставляется охрана.

«Из найденной переписки, — докладывают обыскивавшие своему начальству, — удалось определить, что действительно Тихон и Агафангел есть неразлучные друзья, ибо частных писем у Агафангела больше всего от Патриарха Тихона, с содержанием частной жизни».

На допросах владыку Агафангела принуждали признать обновленчество и его аппарат — Высшее Церковное Управление, но он непоколебимо ответил: «Власть Патриарха передана мне, распоряжения ВЦУ считаю незаконными».

5(18) июня 1922 г. владыка Агафангел обратился к «архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви» с Посланием, разоблачающим «новую», или «живую церковь» и призывом управлять своими епархиями самостоятельно, «сообразуясь с Писанием и священными канонами». Через 10 дней владыку арестовали.

Нужен был компрометирующий материал. Тут-то (7 июля 1922 г.) и поступил в Ярославское ГПУ донос от тутаевского священника Андрея Немирова, лишенного сана митрополитом Агафангелом и епископом Вениамином. Он и восемь его единомышленников просили предать суду обоих иерархов, писали, что епископ Вениамин — «это не архиерей, а палач», который «в речах своих явно и косвенно давал понять всем, что советская власть — безбожная власть».

Система осведомления или доносительства, внедряемая в «массы» большевиками с первых дней Советской власти, действовала и в Церкви, как то явственно следует из доклада начальника 6-го отделения секретного отдела ГПУ Е. А. Тучкова от 27 февраля 1924 года: «Осведомление, которое создано за этот прошлый год по церковникам, вполне отвечает тому, чтобы сохранить негласное руководство церковью в наших руках, конечно, при условии, если будут даны соответствующие средства для их содержания».

Политика карательных органов в отношении Церкви всегда носила двоякий характер: во-первых, физического уничтожения всех твердо стоящих в старом православии (расстрелы, пытки, по своей жестокости превосходящие средневековые, тюрьмы, ссылки, лагеря); во-вторых, духовного ослабления Церкви изнутри путем обновленчества, раскола и создания системы «осведомления», с тем, чтобы Русская Церковь оставалась православной как бы внешне, где всё есть: епископы, митрополиты, церковные обряды, но «негласное руководство церковью в наших руках…»

В 20-е годы средоточием этой карательной политики стала фигура Ярославского митрополита Агафангела, претерпевшего и тюрьмы, и ссылки, и льстивое обольщение к союзу с обновленцами — «живцами», к признанию новой церковной власти. В одном из доносов на митрополита Агафангела (Толга, весна 1922 г.) осведомитель пишет:

«Доношу до Вашего сведения слова епископа Иова, который приехал к Агафангелу. <…> Иов сказал: какие бы пытки ни были, но я не пойду по новому пути, а останусь твердо на старом. Потом он передал Агафангелу, что епископ Симбирский отстранен, Саратов и Казань держатся твердо, и также епископ Уральский стоит твердо.

Потом Иов спросил Агафангела: «Правда ли, что вы тоже отстранены?» Он сказал ему, Иову: «Ну да еще…» Потом замялся и больше ничего не сказал. В заключение Агафангел одобрил Иова, что он твердо стоит за старый церковный порядок и при прощании благословил на дальнейшую твердость».

«Состоя митрополитом Ярославской епархии, — было предъявлено обвинение владыке Агафангелу, — использовал Церковь против существующей власти, <…> распространял воззвание Тихона, боролся с обновленческим течением в Церкви…»

Из Ярославля владыку вытребовали в Москву, на Лубянку. «Он является самым смелым и самым ярым продолжателем церковной деятельности Патриарха Тихона» — последовал вывод.

«Самому смелому» было уже 68 лет, за полгода пребывания в тюрьмах здоровье его сильно пошатнулось, и владыка просит не отправлять его в Сибирь, так как он болен и не имеет теплой одежды. Его отправляют в Нарымский край по этапу с уголовниками, в глухой поселок Колпашев.

В Томске на этапе к владыке присоединяется его двадцатилетняя племянница Аля. В семейном архиве сохранился листочек, написанный рукой Алевтины Владимировны — «Зимний путь в 1923 году», где перечислены названия 16 деревень и возниц, которые доставили митрополита Агафангела и его племянницу на санях от Томска до Колпашево.

«Так угодно Богу, чтобы именно на твою долю выпало трудное и тяжелое путешествие в Сибирь и счастье разделить с Преосвященным его изгнание», — пишет в письме к Але ее тетка.

После окончания срока ссылки в 1926 году митрополит Агафангел, вернувшийся в Ярославль, поселился сначала в деревушке под Толгой, а через некоторое время — в небольшом домике по ул. Университетской, бывшей Никитской (ныне угол Салтыкова-Щедрина и Вольной, здесь построен детский сад), где и провел последние месяцы своей жизни. Племянница Аля ухаживала за тяжело больным владыкой до самой его смерти. Ему предстояло принять на себя еще один удар, изощреннейшее искушение — отказаться от законных прав на управление Русской Церковью, уступив ради церковного мира права Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию, с которым владыка Агафангел весьма расходил-; ся во взглядах.

Особенно проявилось это расхождение после издания митрополитом Сергием Декларации от 16(29) июля 1927 года, которую ярославское духовенство во главе с митрополитом Агафангелом категорически не приняло, усмотрев в ней отступление от канонов Православной Церкви.

Владыка Агафангел и три его викария — архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), архиепископ Варлаам (Ряшенцев), в чьем ведении находился временно Любимский уезд, и епископ Ростовский Евгений (Кобранов), а также находившийся в то время в Ростове Великом митрополит Петроградский Иосиф (Петровых) совместно составили и отправили митрополиту Сергию послание от 24 января/6 февраля 1928 г., в котором заявили:

«Отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за Вами и Вашим Синодом право на высшее управление Церковью».

Срочно созванная внеочередная сессия Священного Синода 14(27) марта 1928 г. издала постановление о лишении кафедр и запрещении в служении всех епископов митрополита Иосифа и всех трех викариев Ярославской епархии. К владыке Агафангелу, пользующемуся огромным церковным авторитетом, был направлен для переговоров архиепископ Вятский Павел. Владыка отрицал обвинение в расколе.

10 мая ярославские епископы еще раз подтвердили в разъяснении митрополиту Сергию, что молитвенного общения с ним не прерывают, раскола не учиняли и не учиняют, но распоряжения его как «смущающие нашу и народную религиозную совесть и, по нашему убеждению, нарушающие церковные каноны, в силу создавшихся обстоятельств на месте исполнять не могли и не можем». «Да послужат эти наши разъяснения, при помощи Божией, к миру церковному», — заключали свое послание ярославские иерархи.

Дальнейшая их судьба следующая. «Архиепископу Серафиму Угличскому одновременно с запрещением в священнослужении был предложен митрополичий белый клобук и любая епархия, только прими назначение от митрополита Сергия и его Синода, но он ответил, что предпочитает страдать за Церковь и был сослан в Могилев, в его окрестности», — это из книги «Новые мученики Российские» заграничного издания 1949 года. Позднее архиепископ Серафим был арестован и расстрелян.7

«Епископ Евгений Ростовский арестован, и на всю Ярославскую церковную область остался один епископ Варлаам, находящийся при больном митрополите Агафангеле» (из того же издания 1949 г.).

В последние дни жизни владыки его племянница Аля ведет дневниковые записи:

«2 октября, по старому 19 сентября — праздник Ярославских Чудотворцев. В этот день Владыка служил в Соборе. <…> После обедни пришел (с Толги) о. Григорий. Владыка попросил его здесь остаться на некоторое время. <…> В 6 часов вечера было соборование Владыки. Он одел черный подрясник, с трудом сел на диван и всё время сидел и очень усердно молился Богу. <…> Преосвященный Варлаам тоже соборовался, и Владыка сам его помазывал елеем. Чувствовал слабость, но крепился. Соборование длилось долго, часа полтора».

«6 октября, суббота.

<…> Давал свои предсмертные советы и завещания. В эти дни говорил, чтобы его одели в светлое облачение, в белую митру, панагию и крест с аметистами, светлый серый подрясник, положили на гроб получше мантию. А вообще не знал, кому отдать мантии, так как из них перешивать ничего нельзя. <…> Вообще за эту неделю Владыка распоряжался своими вещами. Говорил, что мне надо будет сшить черное платье, говорил, сколько остается денег, нужно замазать потолки и обить железом фундамент и покрасить — это будет стоить, по его подсчетам, рублей сто, и остальное нам на прожитие приблизительно на год. <…> Говорил, что надо подавать милостыню бедным.

Потом попросил позвать к себе в комнату Преосвященного Варлаама и велел мне подать печати, именной нож перочинный. Я подала, и он стал при Преосв. Варлааме срезать каучук с печатей. Одну печать все-таки по просьбе владыки Варлаама оставил и сказал, что на его пастырскую совесть, чтобы он ею не злоупотреблял. Видно было, что Владыка совершенно приготовился к своей смерти и так бесповоротно всё решал и уничтожал».

«Вторник, 9 октября. Праздник Иоанна Богослова.

Были оба доктора. Иван Осипович говорил, что сегодня праздник, «за Вас молятся» а Владыка отвечал: «Спаси их Господи» «Все надеются на Ваше выздоровление» Владыка только вздохнул и сказал: «Как Бог» Иногда на такой вопрос он отвечал: «Дал бы Бог, а там Воля Божия».

Вспрыскивание камфоры продолжали, морфий был отменен. <…>Владыка сказал обоим докторам: «Какой большой труд Вы взяли на себя, очень благодарю Вас». Это было так трогательно сказано, что нельзя было не плакать»

«Воскресенье, 14 октября. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы.

С самого утра Владыка был в полном сознании. <…> Пришел от обедни о. Григорий, поздравил с праздником, дал просвиру. <…> Владыка спросил о. Григория: «Как дела на Толге?» Потом сказал: «У меня на этих днях будет юбилей, нужно приготовиться». о. Григорий спросил: «Какой юбилей, у Пятницы Калачной?» (думаю, что речь идет о 50-летнем юбилее священника Пятницкого храма, что в Калачном). «Да нет! — говорит Владыка. — Будет мой юбилей, будет много священников и посторонних».

Сказал еще раз, чтобы я всё прибрала, чтобы не растащили во время похорон и чтобы всё досталось мне, чтобы заперли письменный стол»

Нельзя не отметить, что владыка Агафангел, готовясь к смерти, отдает не только духовные и хозяйственные распоряжения, но принимает все меры предосторожности: срезает каучук с печатей, чтобы не было злоупотребления его именем, просит запереть письменный стол… Управление епархией Владыка передает архиепискому Варлааму, но уже провидит его крестный путь и благословляет Преосвященного Варлаама на этот путь. Владыка Варлаам и архимандрит Григорий, по церковному уставу, отирают тело почившего священным елеем, облачают в его собственное, приготовленное на погребение, белое облачение и покрывают архиерейскою мантией. Владыка Варлаам служит у гроба первую панихиду и тотчас после нее начинает чтение Святого Евангелия с первой главы Иоанна Богослова, но слезы прерывают его чтение… плачут и все присутствующие.

Каясь перед умершим владыкой, ярославское духовенство устами одного из своих пастырей — протоиерея Николая Дороватовского (позднее он тоже был репрессирован) — признается в том, что «много греховных пятен смущают нашу совесть», но особенно два из них:

— Это было во время объявления так называемых свобод. Когда авторитеты стали пререкаемы, стало пререкаемо между нами и имя почившего архипастыря. В его лице мы хотели поколебать тот столп, на котором покоилась ярославская церковь. Но волны «свобод» всколыхнули только нашу собственную грязь. Брызги ее нас же и запачкали, а он — пререкаемый — остался чистым. <…> Второе пятно, и это уже большее, потому что касалось не личности, а дела, нам порученного. Когда взяли от нас нашего истинного пастыреначальника Святейшего Патриарха Тихона, и к нам пришли «новые вожди», и мы, к великому стыду, за ними на некоторое время пошли и их послушали. Что должен был пережить в то время покойный наш Архипастырь, когда мы оказались в его отсутствие «рабами лукавыми»…

При отпевании митрополита Агафангела Преосвященный Варлаам сумел сказать главное, что тревожило сердца многих: «Сотни тысяч людей стали испытывать нынче религиозное смущение и соблазн, которые из всех душевных мук принадлежат к наиболее тяжким и опасным, так как человек теряет почву под ногами…» Ушедшего митрополита владыка Варлаам называет «великим святителем» и восхищается его мужеством. «Не раз колесо церковной жизни вовлекало его в самый водоворот церковной смуты и будь кто-либо другой на его месте, менее стойкий и смиренный, Ярославль, несомненно, сделался бы центром всяких церковных волнений и расколов. Между тем при всем иной раз несогласии нашего Святителя с тем или другим шагом Правящей церковной власти, мир церковный отнюдь не нарушался: он сам не искал себе ни власти, ни прав <…> Даже и тогда, когда он находил погрешности в церковной жизни и свидетельствовал о них, как исповедник, он не прерывал церковного и молитвенного общения с Заместителем, не творил и не одобрял расколов, никогда никого не отторгал от единства Православной Церкви.

<…> «Блюди истину Божию и правила церковные (каноны), будь исповедник и терпи скорби, но не изменяй и не поступай против совести; с другой стороны, блюди единство церковное, будь миротворец, спасатель душ и вразумитель заблудших», — таковы заветы Почившего». Владыка Варлаам понимает, что в лице митрополита Агафангела почил Великий Старец, который «умирал трижды, и вот тут, в эти крайние моменты жизни, сказалось все величие его духовного облика и настроения <… > будто приближался великий праздник, вроде Пасхи, — рассказывает владыка Варлаам. — Во все три раза, умирая, он обычно просил меня: «Передайте всем — и духовенству, и мирянам — мое благословление; у всех прошу прощения, если кого обидел или огорчил, и сам всех прощаю, ни на кого ничего не имею, прошу у всех святых молитв».

«Молитесь и вы за нас Богу», — просили мы его. «Да, если получу дерзновение у Господа, буду и я молиться», — смиренно отвечал Старец».

Такова духовная предыстория «дела архиепископа Варлаама Ряшенцева». Власти недолго терпели владыку Варлаама, управляющего Ярославской епархией — 3 января 1930 года по постановлению коллегии ОГПУ он был заключен в лагерь сроком на три года. По отбытии заключения вернулся в Ярославль, был арестован повторно, отправлен на Север в лагеря. Умер владыка Варлаам в тюремной больнице г. Вологды 20 февраля 1942 года.

Предо мной — «Справка по архивно-следственному делу № 18685» с грифом «Совершенно секретно»:

«В мае-июне 1941 года Управлением НКГБ Ярославской области ликвидирована церковно-монархическая организация «Истинно-Православная церковь» в количестве 13 человек, существовавшая под руководством архиепископа Варлаама Ряшенцева.

Активный участник этой организации Неклюдов Анатолий Николаевич, осужденный по этому делу к ВМН8, в 1937 году по указанию Ряшенцева перейдя на нелегальное положение, на территории Ярославской области установил связь с антисоветским церковным элементом, из числа которого создал и возглавил антисоветские группы в городе Ярославле и Тутаеве.

Груздев Павел Александрович, являясь участником антисоветской группы в городе Тутаеве Ярославской области, принимал участие в антисоветских сборищах этой группы».

В то время как в Леонтьевской церкви г. Ярославля почивал в склепе под спудом святитель Агафангел, в Леонтьевской церкви г. Тутаева собирались на богослужения люди, свято чтившие память владыки. Случайно ли, что оба храма носили имя первого просветителя земли Ростовской и Ярославской — священномученика Леонтия, убитого язычниками на заре русского христианства?

Иеромонах Николай (в миру — Александр Иванович Воропанов) служил в Тутаеве, в Леонтьевской церкви, несколько лет — это он отпевал и хоронил убиенного наместника Новгородского Варлаамо-Хутынского монастыря архимандрита Серафима, помнил и чтил репрессированного епископа Тутаевского Вениамина (Воскресенского), хорошо знал архиепископа Варлаама (Ряшенцева), был знаком с о. Анатолием (Неклюдовым). Под кровом Леонтьевской церкви собирались изгнанные из закрытых обителей Ярославского края монахи и монахини, среди них — игумен Викентий (мирское его имя неизвестно), монахиня Олимпиада (Пальчикова), а также духовные чада последнего наместника Павло-Обнорской обители — архимандрита Никона (Чулкова).

Монастырь в честь преподобного Павла Обнорского, в XV веке подвизавшегося в вологодских лесах, располагался к северу от самого отдаленного Первомайского района Ярославской области. Святой угодник Божий Павел Обнорский — Ангел-хранитель Павла Груздева; еще юношей бывал о. Павел за богослужением в Павло-Обнорском монастыре. Частенько в Верхне-Никульском пел отец Павел стихиру из Павло-Обнорской обители: «Преподобный отче, измлада добродетели прилежно учился…» — напев был чисто Павло-Обнорский. Хранил о. Павел холщовую икону — живописное изображение на холсте преподобного Павла Обнорского, она была у него домашняя. Архимандрит Никон, наместник Павло-Обнорской обители, был духовником императрицы Марии Федоровны, «как к себе домой ходил к царской семье». Рассказывают, что именно императрица подарила архимандриту Никону старинный наперсный крест, который впоследствии — через многих людей — перешел к отцу Павлу. Вообще у царской семьи было особое отношение к Павло-Обнорскому монастырю. Архимандрит Никон, когда закрыли обитель и выгнали последних насельников, организовал недалеко от Павло-Обнорского монастыря в Первомайском районе близ села Кукобой православную общину. У них даже было три небольших заводика, они назывались коммуной или артелью (примерно то же самое, что Мологская Афанасьевская сельхозартель).

Архимандрит Никон не благословлял своих духовных чад на монашество, сознавая дух времени, оберегал от связи с обновленцами. Потом разогнали и эту общину, многих арестовали, многие без паспортов скрывались в Тутаеве и Костроме. Архимандрит Никон долгое время жил в лесу, в октябре 1939 года его арестовали, дали лагерный срок. По рассказам, он умер в тюрьме, где-то в районе Курска. Иные говорят, что его расстреляли.

В числе 13-ти человек, арестованных по «делу архиепископа Варлаама Ряшенцева», был священник из села Кукобой Первомайского района отец Александр (Покровский), близкий, к архимандриту Никону. Его также приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.

В Леонтьевской церкви Павел Груздев бывал очень часто, на службах пел на клиросе. Псаломщиком Леонтьевской церкви служил в то время Дмитрий Иванович Смирнов, позднее — отец Дмитрий; помогала иеромонаху Николаю Любовь Васильевна Виноградова. Были арестованы и другие верующие — «участники антисоветских сборищ», в основном женщины, следственное дело сохранило их фамилии: Мохова, Тихонова, Генеральская, Оловянишникова, Круглова, Поваренкова. На этапах и в лагерях, в тюрьмах и ссылках простых верующих русских женщин было очень много, их прозвали «монашками», хотя в жизни своей они не носили монашеских мантий. Но это были истинные монахини, готовые жизнь отдать за Христа — та безвестная и зачастую безграмотная Святая Русь, о которой думали, что — «нищие мы, нету у нас ничего…»

«А как стали одно за другим терять…» Аресту 13-ти человек, членов «церковно-монархической организации «Истинно-Православная Церковь» в Ярославле и Тутаеве, предшествовал донос в органы госбезопасности священника о. Сергия (Д.). Нашлись и другие осведомители. Откуда, к примеру, органам стало известно, что Павел Александрович Груздев, стоя в очереди, «высказывал клевету в отношении Советской торговли, говоря, что «у нас ничего нет, кроме кофе да табака»? (цитируется по «Справке» из архивно-следственного дела № 18685). А также «высказывал среди окружающих лиц свои антисоветские настроения, в частности, говорил в отношении демонстрации, что «с красным флагом наперед одурелый прет народ». (Как я узнаю в этом «антисоветском» высказывании будущего старца — отца Павла!)

Рассказывают, что накануне ареста приехал в дом Груздевых на ул. Крупской молодой человек приятной наружности, его приняли с простодушным гостеприимством, накормили, оставили на ночлег. «Прихожу как-то к Груздевым, — вспоминает землячка о. Павла, — у них на печке лежит парень молодой, красивый, пальто при нем, чемодан. Тоня (сестра о. Павла) говорит:

— Приехал в церковь молиться.

А это был агент. Ему по простоте души все рассказали. А потом Пашу увезли, а в доме обыск делали: чердак зорили, иконы, книжки. Мама моя в понятых была. Пашу посадили, а все стали говорить, что тот парень был агент».

Сам батюшка рассказывал, что его арестовывали дважды:

«Работал я уже… постой, кем же я там работал? На скотне телятником. И вот ночь, глухая ночь. Может, час, может, два ночи. Младший, Шурка, с тятей на постели, а я за стенкой сплю. Тятя мой тогда заведовал базой. Слышу я какой-то стук и тятин голос: «Кто?»

Из-за двери: «Груздевы здесь живут?»

Тятя отвечает: «Тута».

Снова незнакомый голос из-за двери: «Павел Александрович?»

Потом слова тяти, уже ко мне: «Сынок! Тебя будят».

«Кто, тятька?» — спрашиваю.

Слышу, кто-то в ответ буркнул: «Одевайся, там тебе объяснят кто!»

В этот первый арест за Павлом Груздевым приехали не на машине — «черном вороне», а увели его из дома в ближайшее отделение милиции пешком, и повстречалась ему, арестованному, знакомая девушка по имени Галина, работавшая в то время старшей операционной медсестрой в тутаевской больнице. «Лето было, раннее утро, — вспоминает Галина Александровна. — Я возвращалась с экстренной ночной операции. Недалеко от Леонтьевского храма, сюда поближе, где находилась милиция — двухэтажное белое здание у пруда, там мост был, вижу — идет небольшого роста мужчина, лет около тридцати, молодой, скромный, и два милиционера по бокам. Я усталая, с операции — всю ночь оперировали — остановилась, а он, Павел-то Александрович, поклонился мне до земли и говорит: «Прощай, милая Галина».

Я смотрю вослед, и мне нехорошо. Милиция в форме. И никого вокруг абсолютно не было. Я месяц потом ходила сама не своя…» «Уводили тебя на рассвете…»

«Привезли в тюрьму, посадили, — вспоминает батюшка, — и сидел! Но скоро выпустили.

А уж потом… Потом все было не так. Ночь. Слышу: «Павёлко, тута к тебе, Павла Груздева спрашивают». Смотрю, а уже машина за мною шикарная на дворе стоит. «Собирайся, Павел Александрович, твоя пора пришла!»

Опять!.. Сушеной тыквы набрал с собой, да словом, всего уже, квартира своя ждет!»

При обыске были изъяты все старинные иконы, открытки с видами монастырей, книги — еще из Мологской обители… Как установило «предварительное и судебное следствие»:

«…Обвиняемый Груздев, будучи участником антисоветской группы, с 1938 по 1940 год размножал для группы антисоветские стихотворения, хранил у себя «частицы мощей», несколько сот печатных изображений святых и при помощи этого проводил антисоветскую агитацию против существующего строя в нашей стране».

В вину Павлу Груздеву ставилось, что он переписывал «антисоветское стихотворение о Павло-Обнорском монастыре», а также «стихотворение тоже антисоветского содержания «Под крестом».

В те годы, когда арестовывали за анекдот, за частушку, за то, что какой-нибудь пастух в сердцах выругал корову «колхозной б…» или какая-нибудь продавщица завернула кусок мыла в газету с портретом товарища Сталина — обвинение в создании антисоветской организации и распространении антисоветской литературы было, по сути, расстрельным, и о. Павел рассказывал, что его должны были расстрелять вместе с о. Николаем (Воропановым) и другими руководителями «организации». Под побоями и пытками иеромонах о. Николай «признался», что «антисоветскую деятельность я проводил по указаниям Виктоpa Ряшенцева (архиепископа Варлаама). От него я получал направления антисоветского характера, которые и проводил в жизнь. <…> Хранил контрреволюционные листовки, в частности, листовку «Союза русского народа», группировал вокруг себя антисоветски настроенных лиц и проводил среди них антисоветскую агитацию».

Осведомители передали слова о. Николая, что «мы переживаем переходный период, еще всё переменится, Советской власти не будет, и тогда религия, церковь будут свободны, как и раньше, до Советской власти».

Участников «контрреволюционного заговора» держали сначала в Сером доме, что на ул. Республиканской, всех поврозь. Павла Груздева сразу после ареста поместили в одиночную камеру, и он находился в полной изоляции так долго, что, рассказывал о. Павел, на душе становилось нестерпимо одиноко — муха пролетит, и той рад: мухе, живому существу. Потом, говорит, я мышку прикормил, и она ко мне приходила каждый день, пока охранник не заметил и не прибил ее.

Спустя какое-то время в одиночку к Павлу Груздеву посадили парнишку — «а он в белой рубашке, в костюмчике, — вспоминал о. Павел, — я с ним боюсь и разговаривать. И он меня боится. А потом разговорились». Звали парнишку Федя Репринцев, вырос он в детдоме, и вот выпускной вечер у них — уходят из детдома куда-то работать. Купили всем выпускникам по костюму. Ну и танцевали они с девчонками, а жарко стало, Федя-то в кепке был, он эту кепку со своей головы снял и нацепил на голову вождя всех народов — бюст Сталина рядом где-то стоял. «Я, — говорит, — поносил, теперь ты поноси». И на следующий день Федю Репринцева арестовали.

А потом уж как в камеру начали прибывать — человек пятнадцать в одиночку набилось — полная камера народа, воздуху не хватало. «К дверной щели снизу припадешь, подышишь немножко — и так все по очереди. Один раз, говорит, так на дверь навалились, что дверь выпала, но никто не разбежался. Потом уже перевели Павла Груздева в Коровники.

Допрашивал его следователь по фамилии Спасский — допросы начинались, как правило, около полуночи и заканчивались иногда уже под утро. Яркий электрический свет, слепящий глаза — изощренная пытка; изнурительная вереница одних и тех же вопросов: «Кем был вовлечен?..» «Следствие располагает данными… дайте об этом правдивые показания». «Расскажите, в чем заключалась ваша практическая антисоветская деятельность». «Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний?» «Что вам известно об антисоветской деятельности священника такого-то?» «Чем можно объяснить ваше неоткровенное поведение на следствии?»

На бумаге, в протоколах допросов, всё это выглядит вполне цивилизованно и вежливо. А там, в ночном кабинете следователя Спасского, пятна крови от бесчисленных издевательств и побоев въелись в пол.

— Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, — кричал следователь, — то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо ее запомнишь — Спасский моя фамилия, следователь Спасский!

«Прозорливый был, зараза, — рассказывал батюшка. — Страха, правда, не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Ведь все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил».

Была у о. Павла привычка, когда он нервничал, крутить одним большим пальцем вокруг другого. «Меня за то, что пальцами крутил на допросе (нервы-то ведь не железные), так следователь избил: «А! Колдуешь!» И бац в зубы. Вот здесь три зуба сразу вылетело. Немного погодя опять машинально пальцами кручу. «Что, издеваешься?» Опять — бац в зубы». — У меня ведь все кости переломаны, — пожаловался один раз батюшка…

Требовали от него на допросах подписать бумагу — «подробно содержания не помню, но смысл уловил: «От веры отрекаюсь, Бога нет, заблуждался!»

— Нет, — говорю, — гражданин начальник, этой бумаги я подписать не могу.

Сразу мне — бац! — в морду. Опять:

— Подпишешь, фашистская сволочь?

— Гражданин начальник, — говорю, — спать охота, который час рожу мне мочалите?

Бац! — снова в морду. Так где же зубов-то столько наберешься?»

Приговор по делу «церковно-монархической организации «Истинно-Православная церковь» в количестве 13 человек, существовавшей под руководством архиепископа Варлаама Ряшенцева» гласил:

«Именем Союза Советских Социалистических Республик

1941 года июля 30 дня Военный Трибунал войск НКВД Ярославской области в закрытом судебном заседании в гор. Ярославле в составе: председательствующего ст. политрука Халявина и членов Клюшкина и Мешкова при секретаре Военюристе 3 ранга Косареве, рассмотрев уголовное дело по обвинению… Груздева Павла Александровича, 1911 года рождения, из крестьян-середняков деревни Борок Мологского района Ярославской области, с низшим образованием, беспартийного, не судимого, рабочего, холостого, русского, гражданина СССР и других 12 человек… признал виновными: Неклюдова, Воропанова, Покровского, Пальчикову в преступлениях, предусмотренными статьями 58–10 ч. II и 58–11 УК РСФСР, Мохову в преступлении, предусмотренном ст. ст. 58–11, 58–10 ч. I и 17–58–8 УК РСФСР, Смирнова, Груздева, Виноградову, Тихонову, Генеральскую, Оловянишникову, Крутлову, Поваренкову в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58–10 ч. I и 58–11 УК РСФСР и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР ПРИГОВОРИЛ:

По совокупности обоих преступлений на основании ст. 49 УК по ст. 58–10 ч. I УК РСФСР лишить свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях сроком:

… Груздева Павла Александровича на шесть лет.

Дополнительно лишить в правах, предусмотренных пунктами «а», «6», «в», «г» ст. 31 УК РСФСР Груздева сроком на 3 года.

На основании ст. 29 УК зачесть предварительное до Суда заключение, после чего срок отбывания наказания считать… Груздеву с 13 мая 1941 г».

Уже в 90-х годах, став известным ярославским старцем, батюшка рассказывал: «Повели нас на расстрел — отец Николай, отец Александр, отец Анатолий, мать Олимпиада и я. Отец Николай наклонился ко мне и сказал: «Главное — верь в Бога!»

«Павлуша! Бог был, есть и будет! Его не расстреляешь!» — эти последние слова своего духовного наставника иеромонаха Николая Павел Груздев пронес через тюрьмы, лагеря и ссылки и потом частенько повторял их своим духовным чадам.

«Когда нас вели на расстрел» — это касается не только отдельных людей, а всех, кто под угрозой смерти не отрекся от Христа, от матери тысячелетней Русской Православной Церкви. Святейшего Патриарха Тихона, Ярославского митрополита-исповедника Агафангела, священномучеников епископа Тутаевского Вениамина (Воскресенского), архиепископа Варлаама (Ряшенцева), архиепископа Серафима Угличского, архимандрита Толгского монастыря Григория (Алексеева), архимандрита Югской Дорофеевой пустыни Иеронима, иеромонаха Николая Воропанова — всех, с кем встречался о. Павел на крестном своем пути — «да какие же светлые, чистые люди были! Аух, теперя нету…»