Последний трюк каскадера

— Частенько я читаю ей несколько страниц из Пруста — в качестве снотворного, — добавляет он. — Эти длинные фразы, знаете ли… очень быстро она перестает что-либо понимать. А если еще добавить таблетку могадона… Он смеется, затем переходит к интересующей его теме.

— В прошлый раз вы мне начали рассказывать о том, что с вами приключилось в Эз.

У него цепкая и мелочная память мальчишки, для которого иллюстрированные журналы — пища духовная. Я слегка колеблюсь, прежде чем продолжить прерванный разговор.

— Ах, да! Падение с тридцатиметровой высоты!

— С отвеса?

Ему требуются точные детали, так как он одновременно и легковерный, и подозрительный. Если только у него возникнет подозрение, что я вру, ноги его больше здесь не будет.

— Нет, все-таки не с отвеса. Я бы убился. К счастью, кое-где росли кусты, которые притормозили меня… Но знаешь. Марсель, я никогда не был ярмарочным паяцем.

Всего-навсего — честным каскадером, как и многие другие, Не нравится ему этот тон мнимого скромника. Чтобы ему понравиться, надо быть исключительной личностью. Ему не по вкусу слабый наркотик. Я ловко отыгрываюсь.

— Насколько мне помнится, трюк был необычный. В то время Иза еще выступала с мотоциклом. Меня — я играл сыщика — послали в погоню. Перед нею закрывался шлагбаум и медленно двигался товарный состав… длинные металлические вагоны, по бокам которых зияли открытые раздвижные двери. Представляешь? Зачарованный, он наклоняет голову.

— Так вот, она вылетает… Тормозить слишком поздно…

Врезается в шлагбаум, взлетает, пролетает через проходящий перед нею вагон, затем летит кубарем.

— Она?.. Вы хотите сказать, что… Он заикается. Стискивает ладони. Я небрежно замечаю:

— Посмотреть на нее — хрупкая, грациозная, кто бы мог подумать, что… И, представь себе, она была отчаяннее меня. Трюки выделывала — с ума сойти. Я не торопясь набиваю трубку. Наконец он спрашивает:

— А дядя в курсе?

— О, в самых общих чертах. Уж не мне об этом докладывать. Ему не нужно все знать.

— Почему?

— Потому что он намеревается… Послушай, милый Марсель, уж не притворяешься ли ты? Будто ты не знаешь, что он хочет на ней жениться.

Он встает, отталкивает кресло. Главное, чтобы яд подействовал. Не вмешиваться… Остаться в стороне… Он делает несколько шагов. Останавливается. Снова начинает ходить. Замирает перед фотографией Изы, медленно меняется выражение лица.

— Знаю. Вы-то согласны? — выдавливает он.

— О, я теперь не в счет.

— А она?.. Она согласна?.. Впрочем, мне плевать. Это ее дело. Спасует? Откажется? Смирится? Пора прибрать его к рукам.

— Буду откровенным с тобой, Марсель. Ты ведь славный парень. От этого проекта я не более в восторге, чем ты. Я не ревную, нет. Не о том речь. Только я нахожу, что твой дядя, пожалуй, слишком пользуется ситуацией. Иза беззащитна. Я тоже бессилен. Мы зависим от него. В его власти выгнать нас на улицу. На этот раз Марсель не сдерживается:

— Пусть попробует!

— Сам подумай, старина. Представь, что ты открыто принимаешь нашу сторону. Что помешает тогда ему воспользоваться случаем, чтобы покончить с вашей неделимой собственностью, затеять раздел?.. — Я говорю наобум, так как не слишком разбираюсь во всех этих делах. — В общих же чертах ты понимаешь, что я хочу сказать. Он останавливается передо мной, смотрит растерянно.

— Он бы не посмел.

— Возможно. Но я полагаю, что право на это у него есть.

Тогда или ты не будешь мешать, и Иза станет госпожой Фроман, а я… Мне даже страшно подумать… Или же ты попробуешь воспротивиться этому плану. Но у него есть способы держать тебя на расстоянии. Он прет напролом. Раздавит и тебя, и меня. Малыш Марсель артачится. Топает ногой.

— Вы плохо меня знаете, — едва не кричит он.

— Сядь, давай пораскинем умом. Ты заявишь ему, неважно как, что ты против его женитьбы. Он спросит, почему. И что же ты ему ответишь? Марсель отворачивается. Не знает, куда глаза девать.

— Допустим, я скажу, что над нами будут смеяться, что она ему в дочери годится… Найду, что сказать.

— А ты знаешь, что он тебе влепит прямо в глаза?.. Что ты тоже влюблен в Изу, и он просит тебя убраться с дороги, не мозолить ему глаза.

Молчание. Как никогда, я готов рисковать шкурой, и по-товарищески похлопываю его по колену:

— Заметь, это естественно. Иза — существо, в которое влюбляются помимо своей воли. Более того. Если бы ты ее любил, я был бы рад за нее. Уверяю тебя… О, не понимаю, почему я никак не договорю то, что начал… Когда Иза говорит мне о тебе…

А ведь нетрудно быть палачом! Я делаю вид, что подыскиваю слова, а он тем временем умирает от тоски. — Знаешь, она мне часто говорит о тебе. «Если бы Марсель был один, если бы не было его матери, я думаю, он мог бы мне помочь».

— Помолчите, — шепчет он. — Все смешалось… Простите меня.

Стоит в нерешительности. Вдруг, словно за ним гонятся, выскакивает из комнаты. Я же чувствую огромную усталость.

Все это напоминает мне о тех далеких днях, когда вместе с Изой я отправлялся проверять машины и экипировку…

Чемпионат мира, трамплин, устремленный в небо. Все было в полной готовности, и именно тогда я неизменно испытывал одну и ту же минутную слабость. Сущий пустяк… на сердце набегало облачко — ощущение бессилия, загнанности… Беру трубку и тихонько звоню Изе.

— Алло… Ты одна? Этот болван только что вышел от меня.

Я ловко подбросил ему кусок… что, в сущности, он тебе нравится, но его дядя собирается на тебе жениться.

— Что? Ты так ему и сказал?

— Надо было. Люблю держать в руках и порох, и искру. Но пока нет контакта, ничего ведь не произойдет.

— Что ты еще такое замышляешь?

— О, проще простого! Марсель не в состоянии скрывать своих чувств. Фроман это быстро поймет. И поторопит события, чтобы поставить и сестру, и племянника перед свершившимся фактом. Но я ведь тебе уже об этом говорил.

— Бедный Марсель! Он не сделал тебе ничего плохого.

Мне хочется ей крикнуть: «Он любит тебя! И ты полагаешь, что он не сделал мне ничего плохого?!» Делаю вид, что беззаботно хихикаю.

— Он учится жить, — замечаю я. — Хорошенький подарочек, не правда ли? Ну а я, допустим, позволю себе маленький трюк — и никакого риска. Подожди, не вешай трубку. Надо, чтобы ты была в курсе. И, по правде говоря, если бы ты была милой, очень милой с этим юношей, ты бы мне помогла. Мне ведь не так просто раздувать огонь из камеры-одиночки. Кстати, вы завтракаете по-прежнему все втроем?

— Вчетвером. Старуха тоже спускается ко второму завтраку.

— Тем лучше. Она, наверное, на одном конце стола, а братец — на другом. Ты сидишь напротив Марселя. Значит, надо быть полюбезнее, улыбнуться, что ли, пойти чуть-чуть дальше, чем того требует обстановка… Я прямо-таки отсюда вижу, как старуха в ярости выстреливает глазами во Фромана… Понимаешь, что значат эти взгляды: «И я должна все это терпеть под своей крышей!… Не сомневаюсь, этот кретин жмет ей ножку под столом». Ты же — сама невинность — как ни в чем не бывало передаешь то налево, то направо корзиночку с хлебом или графин.

Иза не выдерживает, прыскает со смеху. Мы опять соучастники. Смеемся в одной тональности, как в дуэте. Нам не нужны рукопожатия. Поцелуи тоже.

— Попробую, — обещает она. — Они такие противные. Будь осторожен.

О да! Я осторожен! Более того, я настороже. Вот уже два дня, как не видел Марселя. Минутная встреча с Изой.

Она шепчет мне: «Все в порядке!» Я прогуливаюсь по парку в одиночестве, костыли привязаны к коляске, как весла к борту лодки. По телевизору я видел, как навозные жуки без устали толкают свой навозный шарик. Я, навозный жук, со слепым упорством обкатываю свою ношу вокруг партнеров, над которыми порхают легкокрылые бабочки. Все питает мою злобу. Даже воздух, которым я дышу. Возвращаюсь к себе, чтобы написать очередную страницу. И вдруг — о чудо — стук в дверь: это Фроман, а я — то собирался вздремнуть после завтрака. Весьма сердечно настроен этот Фроман. Обаятельная улыбка барышника. «Надеюсь, я не помешал?» — куртуазный вздор. Садится в кресло.

— Я как раз занимаюсь делом, которое мне весьма дорого, — с ходу начинает он. — Иза вам, должно быть, говорила… что я намерен на ней жениться?

— О, вскользь… Но мне не показалось, что это серьезно.

— Серьезнее не бывает. Доказательства? Она почти что дала согласие. И поэтому я здесь. Испытывающий взгляд в мою сторону сквозь полуопущенные веки. В этой игре в покер я никого не боюсь.

— Скорее всего это добрая новость, — роняю я наконец. — Бедная Иза. Я так часто думаю о ее будущем… А вы уверены, что делаете это не из милосердия?

Он разглядывает меня. Откровенно ошеломлен. Слово «милосердие» в моих устах по его адресу… Неужели я глупее, чем он предполагал? Я улыбаюсь. Он улыбается. Два старинных друга, каждый ценит деликатность другого. Он продолжает:

— Я хочу сделать ее счастливой… а тем самым и вас.

— Спасибо.

— Поэтому я намерен изменить свое завещание в ее пользу… Солидный вклад, можно сказать, капитал, который обезопасит вас обоих.

— Обезопасит от чего именно?

Он понял, что я хотел сказать: обезопасить от кого именно? Делает неопределенный жест, означающий пространство за пределами стен, туманный горизонт.

— Никто не властен над будущим. Я могу умереть. Разумеется, мои близкие не должны остаться потерпевшей стороной.

— Иза не позволила бы, — заметил я. — Она абсолютно бескорыстна. Я даже не знаю, примет ли она сделку, о которой вы думаете.

— Она колеблется, — признался он. — Однако мои обещания стоят того, чтобы она подумала. Я не утверждаю, что она будет богата в будущем, но даю вам слово, что ей не придется жаловаться.

Он берет с камина пепельницу и сбрасывает длинный цилиндрик пепла. Затем меняет тон, становится «господином президентом».

— Я рассчитываю на вас, — рубит он. Уговорите ее. Я не люблю проволочек.

Сигарой указывает на мои уложенные рядом, укрытые пледом ноги, как на театральные аксессуары.

— Я полагаю, что был с вами корректен. Еще одно слово. Мне известно, что вы часто встречаетесь с Марселем. Лучше пореже! Пореже! Марсель — глупец, избалованный матерью. Бросьте это!

Снова обаятельнейшая улыбка. Властно жмет руку.

— Если вам что-либо понадобится, самое главное — не стесняйтесь.

Дружеский жест с порога. Он оставляет облако сигарного дыма и бешенство в моей душе. События, однако, ускоряют свой ход. Пора начать ими управлять. До самого вечера я до тонкостей отрабатываю свой план, после обеда вызываю Изу.

— Ты можешь зайти? Есть разговор…

Она хороша, причесана изумительно, серьги, которые я никогда раньше не видел, придают таинственный блеск ее глазам. Она видит, что я смотрю на них, порывается их снять.

— Не беспокойся, — говорю я. — Это не подарки, скорее награда за мужество перед лицом врага.

Игривый тон мгновенно помогает звучать в унисон. Я велю ей подойти ближе к кровати и резюмирую разговор с Фроманом.

— Что я должна делать? — спрашивает она.

— Соглашайся. Но в то же время начинай подогревать Шамбона… совсем невинно… как молодая женщина, в скором будущем родственница… А родственные отношения допускают маленькие вольности. «Добрый день, Марсель». Невинный поцелуй утром. «Спокойной ночи, Марсель». Поцелуй вечером… чуть-чуть нежнее — ведь старухи рядом нет, Фроман вроде бы не обращает внимания. На самом деле он все видит и перевернет все вверх дном, чтобы ускорить брак. А когда вы поженитесь, придумай что угодно, чтобы он удалил Марселя. Надо все пустить в ход, вплоть до того, чтобы внушить ему, что этот кретин Марсель тебя преследует. В каком-нибудь филиале непременно найдется подходящее место. Мне необходимо, чтобы Шамбон терзался некоторое время, тем более, что ты будешь ему позванивать, невиннейшим образом, под предлогом проведать, как жизнь. Мне надо, чтобы он сох по тебе. Я тоже буду ему позванивать. О его возвращении позаботимся, когда он дойдет до кондиции.

— Ты сошел с ума, — шепчет она.

— А, господин комиссар! Клянусь, я не соскучился, нет. Однако вспоминал, как вы там поживаете.

Дре аккуратно кладет на спинку стула плащ, кашне, шляпу — он педант — и садится перед Ришаром, который сам с собою играет в шахматы.

— Как видите, — начинает он, — делаю вид, что продолжаю следствие для госпожи де Шамбон.

— Опять! Так эта комедия еще не скоро кончится?

— Дело в том, что в ее соображениях есть определенная логика. Для нее сомнений нет: брата убили. В таком случае, кто?

— Вот именно, кто? — повторяет Ришар.

— Ваш конь, — замечает Дре. — Я бы пошел. Вы позволите? Он передвигает фигуру на доске.

— Браво, — соглашается Ришар. — Так вернемся к госпоже де Шамбон. Может, она с приветом?

— Может, и с приветом, только хитрюга. Ее последнее открытие… о, уверяю вас, чего-нибудь да стоит!…

Представьте себе, она снимает трубку, но не для того, чтобы звонить мне, — я для нее мелкая сошка, — а для того, чтобы побеседовать с начальством, которое не решается послать ее ко всем чертям.

— Так что это за последнее открытие?

— Она вбила себе в голову, что в Братскую помощь звонил не ее брат. Ришар задумчиво скребет подбородок черным слоном.

— Не понимаю.

— Что тут непонятного? Очень даже понятно. И вовсе не глупо. В самом деле, человек из Братской помощи слышал голос, но ведь он не знает, какой именно голос у Фромана. Это мог быть чей угодно голос.

— Вы хотите сказать, что…

— Не я хочу сказать. Она!… Она хочет сказать, что ее брата могли убить, а потом позвонить от его имени.

— Придумано ловко, — допускает он. — Один такой ход, и мне шах и мат.

— Каким образом?

— Ну конечно! Если все происходило так, как она предполагает, преступление было преднамеренным. Трудно представить себе таинственного убийцу, вошедшего через застекленную дверь и сымпровизировавшего подобную сложную мизансцену. Следовательно, преступник — кто-то из проживающих в замке. Но Иза была у друзей, Шамбон в кино… Остается… да, черт возьми… остаюсь я… Она клонит именно к этому, старая кляча.

— Вы быстро соображаете, — замечает Дре.

— Представьте, я знаю, сколько будет дважды два, и знаю, что она меня терпеть не может. И вот доказательство.

— О, доказательство! Вы явно торопитесь! — Комиссар полиции по горло сыт ее домыслами, но городские власти рядом, и комиссару очень хотелось бы положить конец разговорам о деле Фромана. — Моя задача состоит в том, чтобы управлять старой дамой, сказав ей примерно следующее: «Нам это тоже приходило в голову, но только не надо, чтобы преступник о чем-нибудь догадывался. В настоящее время мы разыскиваем магнитофонную запись голоса господина Фромана. Когда мы найдем кусок пленки (а он ведь часто выступал), мы дадим его прослушать сотруднику Братской помощи.

— Вы серьезно?

— Ну а как же! Просто надо выиграть время. Ришар жадно затягивается.

— Заметьте, — говорит он. — Все это мне абсолютно безразлично. Даже скорее забавно. На вашем месте я согласился бы с версией преступления.

— Э, тихонько! Ни звука, ни слова. Будем помалкивать. Это, кстати, в ваших интересах.

Он надевает плащ, кашне, слегка надвигает набок шляпу, протягивает палец к шахматной доске.

— Продолжайте играть. Белый конь, да… против черного слона.

— Из вас вышел бы хороший партнер, — замечает Ришар.

Не могло быть и речи о том, чтобы я присутствовал на бракосочетании. Я был тем, кого следовало прятать, — бывший ярмарочный паяц, калека, соперник и жертва в одном лице. На некоторое время следовало стушеваться, не подавать признаков жизни. Садовник приносил мне еду, словно заключенному. Шамбон навещал тайком, впопыхах, все более и более возбуждаясь.

— В конце концов, — кричал он, — сделайте что-нибудь, черт возьми! Вы ведь еще имеете на нее какое-то влияние. Запретите ей принимать предложение дяди. Это чудовищно! Вы-то прекрасно понимаете, что он ее покупает. Если бы я был на вашем месте…

— Ты бы его убил? — подсказывал я. Он смотрел на меня растерянно, однажды даже заплакал.

— Да, я люблю ее. Вы правы… Ничего не могу с собой поделать. Я словно не жил до сих пор. Вот вы, Ришар, вы когда-нибудь любили?

— Мне кажется, да.

— И вы уже не помните, что с вами было?

— Нет. Знаешь, все идиоты одинаковы.

— А теперь вы выздоровели.

— Я не выздоровел, я умер. Шамбон скривился.

— С вами невозможно серьезно разговаривать. Вы не хотите мне помочь?

— Все очень просто, малыш Марсель. Давай его укокошим. Нет, я не шучу.

Вот что значит играть по крупному. Надо дать рыбке попасться на крючок, а потом уж дергать леску. Шамбон ускользал. Мне оставалось ждать. Два или три дня спустя он сообщил, что у него с Фроманом была бурная сцена.

— Я категорически отказался присутствовать на церемонии. Сказал ему, что он выставляет себя на посмешище перед всем городом, а Иза по его милости выглядит интриганкой — ничего себе пара! В общем, наорал на него так, что он стал мне угрожать. «Если ты сию минуту не замолчишь, я дам тебе пощечину». Так и сказал. Но если бы он меня ударил, я бы избил его в ту же секунду, клянусь вам. Что он о себе возомнил?

— А что мать?

— В кои-то веки на моей стороне.

— Ты доволен?

— Когда выговоришься, легче на душе.

— Согласен! Но что это меняет? А? Ты бы признался Изе, что без ума от нее, — как знать, может, в последний момент она и отказала бы Фроману.

Молчание. Я нахожу эту минуту столь же упоительной, как и те лучшие мгновения, которые выпадали на мою долю. Шамбон бледен как смерть. Он взвешивает все «за» и «против» по привычке примерного бухгалтера. Наконец решается:

— Вы не могли бы поговорить с ней?

— Ты что, смеешься?

— Ничуть. Только начните. А потом… потом… думаю, я выпутался бы. Впрочем, нет. Все кончено. Вы правы. Я слишком долго медлил.

Он уходит, как и пришел, бормоча что-то себе под нос, в совершенной растерянности. Я тут же вызываю Изу, кратко пересказываю разговор, по крайней мере то, что ей положено знать.

— У него земля уходит из-под ног. Не удивляйся, если он выкинет какую-нибудь глупость.

— Например?

— Например… бросится к твоим ногам. Он из таких. Или будет умолять, чтобы ты не выходила за Фромана. Я не хотел бы теперь огласки. Рановато. Ты уверена, что можешь подогревать его страсть, не доводя дело до скандала?

— Трудновато, — говорит она. — Теперь, когда Шарль обеспечил наше будущее. Она смотрит на меня озабоченно.

— Послушай, Ришар. Ты хотел, чтобы я стала женой Шарля. Меня от этого воротит. Не настаивай, чтобы в довершение всего я подогревала желания несчастного Марселя. Это было бы слишком мерзко.

— Нет, не надо его возбуждать. Всего лишь выглядеть снисходительной. Не отталкивать, если угодно. Когда он попытается поцеловать тебя, мило пожури его. Дай понять, что он опоздал, что его место занято. Ясно?.. Жури, но любя. После свадьбы… Позднее… можно подготовить развод…

Она впервые чувствует, что я хитрю, притворяюсь, а потому встревожена. Я спешу добавить:

— Не забывай, Фроман уже дважды разводился. В третий — раз плюнуть. Как только он заметит, что ты не пылаешь страстью…

— Ришар!

— Прости. Я называю вещи своими именами. Но в конце концов прав я или нет? Племянника он пошлет ко всем чертям, а заодно и нас.

— Ты представляешь, какие сцены мне придется выносить?

— Я буду рядом.

— Поклянись, что отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Я хладнокровно клянусь, зная, что лгу ей. Ласкаю кончиками пальцев ее щеку. Она пришла бы в ужас, если бы только заподозрила, что я затеваю.

— Ну, не бойся! Иди к нему, к этому проклятому Фроману. Не такое уж он чудовище. И все же, помимо моей воли, нетерпение и тревога…

Какая пытка! Бывало, я не только мог создавать событие, но и конструировать его в мельчайших деталях, доводить до состояния отлаженного механизма.

Но Шамбон?.. Солома, намешанная в металл. Непостоянный, кидающийся в крайности. Хуже мальчишки. А если, к несчастью, он и впрямь начнет интересовать Изу? Грубые страсти вокруг нее! Страсти, которые я поощрял, почти что зажег собственноручно… Иза — это Иза, сердце мое, душа моя. Но в конце концов ее покинул демон подвижничества.

Впервые она узнала, что такое покой, комфорт и, пусть лишь на ощупь, богатство… Шамбон тут как тут, готов все бросить к ее ногам. Глупец. Ничтожество. Трус. Я уже мало что значу. Иза всего-навсего женщина. Когда я убью Фромана… в том-то и дело: этому ничтожеству я даю зеленую улицу… Вот почему мне нужно ее соучастие в преступлении… это единственный способ отнять у него Изу. В каком же дерьме я увяз! Из-за мелкого тщеславия!

Ладно. Продолжаю свой бортовой журнал. Прошло несколько дней. Немало дней. День свадьбы приближался. Что же дальше? Пустота. Иза нервничает. Шамбон все больше и больше выводит меня из себя. Нашел, с кем говорить о своей любви! Мы кружимся вокруг этой нездоровой страсти, как студенты-медики вокруг патологии беременности. А Иза? Она примеряет наряды. По горло занята приготовлениями к светской церемонии. Пытается утаить от меня свою непристойную радость, а сама так и светится. Я сам пожелал все это. А теперь локти кусаю. И вот канун свадьбы. Записываю. Иза ворвалась как вихрь. Приоткрывает дверь:

— Готово! Марсель…

— Что? Объясни ради бога.

— Марсель… Чуть меня не задушил. Целовал силой! А Шарль рядом в комнате. Мог нас застать.

— Надеюсь, ты его отбрила?

— Не посмела. Бедный мальчик! Он никогда ни с кем не целовался. «Я не виноват, что люблю вас!»

— И тебя все еще волнует это обстоятельство?

— Согласись, что: Постой. После приема мы отправимся на остров Олерон.

— Как?! Это не предусмотрено программой!

— Нет. Я даже не знала, что у Шарля там вилла. Он хочет провести там дней десять. Я тихонько набиваю трубку, чтобы дать уняться сердцу:

— Вот видишь, я не делаю из этого драмы.

Она перебегает комнату, молча прижимает меня к себе и исчезает. Мне остается только напиться и впасть в спасительное пьяное забытье. Начну сию же минуту…

С этого момента в моих воспоминаниях — туман. Жермен приносил мне коньяк: «Вам не следовало бы столько пить.

Вот заболеете, а я буду виноват». Зато время летело с изумительной быстротой. Шамбон заходил ко мне, когда мог.

И не долго думая, последовал моему примеру… После пары рюмок он гарцевал на грани лирического опьянения.

— Она любит меня! — кричал он. — Она все мне обещала. Я скрывал от вас. Представьте, я целовал ее, а она, знаете, что она мне сказала? Она мне сказала: «Потом».

(Мерзавец! Ничтожество! Лгун!)

— И тем не менее она жена другого.

— Да, если угодно. Но любит она меня — Иза, красавица… За Изабеллу!

Он поднимал рюмку, опрокидывал ее одним махом, откашливался, затем растягивался на моей кровати.

— Расскажите мне об Изе… У нее был мотоцикл?

— Да. Красный «кавасаки». Она стояла на седле, затем ловила веревочную лестницу, сброшенную с вертолета.

— Представляю… как воздушная гимнастка… С ума сойти!

— О! Это пустяки. Вообрази только, однажды она сделала одиннадцать кульбитов в «Фольксвагене»… Надо резко затормозить на скорости 80 километров в час, затем поворот, а дальше все идет само собой… только уж тряхнет тебя, будь здоров! Она немного повредила себе левое запястье… До сих пор шрам.

— Не может быть, — бормотал он.

— Что не может быть?

— Да то, что она меня любит. Меня!

Без всякого перехода он ударялся в меланхолию, и дело доходило чуть ли не до слез. Я подливал ему в рюмку…

— Ты уверен, что она сказала «потом»?.. Он оживал, жадно хватал рюмку.

— Уверен. Но сначала она поцеловала меня сама.

— Но, может, «потом» означает, что она подождет, пока не овдовеет?

— О, клянусь тебе, ей недолго ждать.

Он задумывался о насилии, на которое был неспособен. Я же, будто у меня и не было иных забот, как помочь ему, говорил:

— Мне пришла в голову одна мысль. А что, если твой дядя покончит с собой?

Кажется, немыслимо произносить подобные вещи хладнокровно. Но в алкогольном угаре дело представлялось мне вполне реальным, тем более что я уже долго обдумывал его. Шамбон был не в состоянии рассуждать на эту тему.

Более того, моя идея показалась ему блестящей. Он шумно высказал свое одобрение.

— Только, чур, надо, чтобы это было похоже на настоящее самоубийство. По неизвестной причине твой дядя мог бы выстрелить в себя из револьвера: это выглядело бы правдоподобно.

— У тебя есть револьвер? — спрашивал Шамбон.

— Конечно. Когда я играл в гангстеров, я был вооружен. Где-то там… Автоматическое оружие бельгийского производства. Могло бы пригодиться. Но было бы лучше, если бы револьвер принадлежал твоему дяде.

— А у него как раз есть… Валяется где-то в ящике в библиотеке. Это все знают. Идемте со мной — покажу.

Вот так, пока Фроман с Изой гуляли по пляжам острова Олерон, мой план принял конкретные очертания и начал будоражить воображение Шамбона. В его сопровождении я впервые посетил личные апартаменты Фромана, его кабинет, библиотеку. Ковыляя на костылях, я все высматривал, запоминал подробности: как расставлена мебель, расположение дверей, выходивших в парк.

— Вот видишь, достаточно застать его врасплох, и можно застрелить в упор. Кроме того, мне пришло в голову еще кое-что. Идея недурна, но подожди немножко… Прежде всего револьвер.

Это был старый военный револьвер в довольно хорошем состоянии. Я его разобрал, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Барабан действовал хорошо.

— А ну-ка, попробуй. Шамбон отпрянул, словно я протянул ему змею.

— Нет, я не смогу, — пробормотал он.

— А если это сделаю я, хватит у тебя смелости говорить по телефону?

— Думаю, что да. Но зачем?

Там, в кабинете Фромана, я и рассказал Шамбону о задуманном. По мере того, как я говорил, план все более и более прояснялся, и вскоре мы оба были возбуждены настолько, что, появись старик в то самое мгновение, мы бы его пристукнули.

— Гениально! — повторял Шамбон.

Он был сильно под парами и воспринимал мой план как некую великолепную мистификацию. Возражения должны были появиться позднее. Я перезарядил оружие и долго вытирал его, прежде чем снова положить в ящик.

— Ты меня понял, — обратился я к Шамбону. — Риска никакого, при условии, что ты будешь держаться с матерью как подобает. Но все полетит к чертям, если такой недоверчивый человек, как она, что-нибудь заподозрит. Тогда — тюрьма. Словечко попало в точку. Шамбон рухнул в кресло.

— Хочешь запугать меня, — прошептал он. Пользуясь его смятением, я продолжал:

— Выбирай… тюрьма или Иза.

На его жалкой физиономии легко было проследить перипетии борьбы, разыгравшейся в его сознании. Я не сомневался в успехе. Мало-помалу к нему вернулась уверенность, на мой взгляд, даже излишняя.

— Мать ничего не узнает, — торжественно заявил он.

— Опусти голову под кран — так будет вернее. Незадолго до полуночи он позвонил мне.

— Трюк ваш хорош. Только во многих деталях концы с концами не сходятся.

Этот кризис я предвидел; знал, что Шамбон, как только отрезвеет, придет в ужас и будет изыскивать способы отступления. Я был готов идти до конца. В особенности я настаивал на том моменте, который более всего терзал Шамбона. Его роль сводилась к сущей мелочи: поговорить по телефону или, точнее, пересказать согласованный заранее текст, а затем дотащить тело до письменного стола. Фроман грузен, но расстояние было невелико — всего несколько метров, так как я, без сомнения, убил бы его в коридоре. Когда именно?

— Все это мы спокойно отрепетируем, — сказал я. — Как на сцене. А теперь постарайся заснуть и оставь меня в покое.

… Вскоре супруги Фроман вернулись, и внешне жизнь в замке пошла своим чередом. За исключением одной детали.

Только деталь ли это? Иза отошла от меня. Перестала быть моим двойником. Испытывала неловкость. Я не встречался больше с ней взглядом. Это было равносильно потере смысла жизни. Тогда зачем ждать? Пришло время свести счеты.

Некоторое время я медлил. По возвращении Изы я опасался какой-нибудь вспышки, из-за которой все могло осложниться.

Пока я искал решение, приходилось давить на Шамбона. Но это было так же трудно, как регулировать огонь, на котором стоит кастрюля с молоком. Он навещал меня все реже. Я видел, что он что-то замышляет, и пытался расспросить его.

— Да нет же, — протестовал он. — Всем на меня наплевать. Иза меня избегает. Дядя даже не смотрит в мою сторону. Но это не значит, что я сдаю позиции.

— Ладно. Тогда давай работать.

И мы повторяли текст, который он должен был наболтать дежурному по Братской помощи. Это был забавный экзерсис.

Иногда подобие ужаса сводило ему рот. Я отдавал себе отчет в том, что доведу его до депрессии. Последующие события показали, что я был прав. Однажды вечером Шамбон позвонил мне и сказал, что он все обдумал и решил уехать из Анжу. Директор отделения в Нанте подавал в отставку.

Почему бы не занять его место? «Раз уж здесь все против меня!» — добавил он.

Его отъезд означал катастрофу. Вдали от Изы он кончит тем, что будет иметь на нее зуб, и все обернется против нас.

Он заговорит. Выболтает все Фроману. Чтобы отомстить, повысить свои акции. Тут-то заранее все было ясно. Я был прижат к стенке. О нюансах говорить уже не приходилось.

Надо было действовать решительно. Я ему выложил все начистоту. Он слушал меня с видом упрямца, полный решимости не уступать.

— Ты не разбираешься в женщинах, бедный мой Марсель. Попытайся понять, что Иза не может стать твоей. Дело не в осторожности, а в деликатности.

— Правильно. Именно поэтому будет лучше, если я уеду.

— И тебя мало волнует, что ты сделаешь ее несчастной? Протри глаза, идиот. Она же любит тебя и не простит, если ты уедешь. Твой дядя не способен сделать ее счастливой.

Так я плел одну пошлость за другой. Все средства были хороши. Мало-помалу он смягчился. Я воспользовался этим.

— Если бы ты мог подождать несколько месяцев, твой дядя покончил бы с собой. Это немного удивило бы тех, кто его знал, но ведь такое случается, не так ли? Если же он убьет себя сейчас, через несколько недель после свадьбы, тут уж, поверь, шуму будет много. Все перевернут вверх дном. Он зло посмотрел на меня.

— Но вы же сами сказали, что нам нечего бояться.

— Я и сейчас это говорю. Но ты заставляешь покончить с ним, не мешкая. Что ж, я готов… Ты-то выстоишь перед полицией… и перед матерью?.. Ее я боюсь больше всего.

— Эко дело, — бросил он. — Я лгу ей с самого детства. Немножко больше, немножко меньше!

— В таком случае дай мне два-три дня на размышление, надо обмозговать каждую деталь, и мы попробуем.

Странный малый! Он пожал мне руку, с виду успокоившись и даже повеселев, словно мы договорились съездить на рыбалку.

Я начал обдумывать дело в мельчайших подробностях. В субботу Фроман собирался присутствовать на каких-то политических сборищах, так как кампания муниципальных выборов уже была запущена.

Возвращался он поздно, ставил машину в гараж и, прежде чем отправиться спать, на минуту заходил в кабинет.

Следовало напасть на него в гараже. Затем дотащить тело до кабинета, а это уже вопрос инсценировки. Оставалась проблема алиби. Это несложно. Я устрою так, чтобы Иза отправилась играть в бридж. Шамбон пойдет в кино, на четырнадцать тридцать, — надо непременно сохранить билет.

Он вернется в замок на своей «пежо-604», но оставит ее несколько поодаль. Затем, когда все кончится, он снова сядет в машину и к одиннадцати появится у ворот. Жермен будет свидетелем. Что касается меня, то, одурманенный каким-нибудь снотворным, я стану слеп и глух, к тому же увечье ставит меня вне подозрений.

Я снова и снова анализировал каждую мелочь, мысленно проигрывая всю мизансцену, и был абсолютно уверен в себе.

Только Шамбон оставался слабым звеном. Но любовь заменит ему мужество. Вперед! Фроман был обречен. ***

— Это опять вы, комиссар! Нет, я вовсе не сетую на ваши визиты. Входите. Я просто удивляюсь. Значит, следствие не закончено?

Дре без приглашения плюхнулся в кресло, тем временем Ришар на костылях доковылял до коляски, в которую уселся довольно ловко.

— Как вам удается сохранять форму? — спросил Дре.

— Немного гимнастики каждое утро, и очень строгий режим. И потом я ведь крепкий.

— Это заметно. Комиссар задумался, затем спросил:

— Вам приходилось разговаривать со старой дамой? Ришар расхохотался.

— Конечно, нет. С меня хватает и того, что иногда я вижу ее в парке, выслушиваю ее сына, когда ему охота со мною откровенничать. Брр… Знаете, комиссар, я веду очень уединенный образ жизни.

— Хотелось бы этому верить, — прошептал Дре. — Сейчас она сочиняет целый роман. Я узнал кое-что любопытное. Много лет назад господин де Шамбон, ее муж, погиб на охоте в результате несчастного случая. Неосторожный — прыжок через изгородь… случайный выстрел… короче говоря… Марсель был еще совсем ребенком. Мать воспитала его так, словно ему тоже уготована смерть от несчастного случая. Можете себе вообразить. Ваша сестра, наверное, рассказывала вам все это.

— В самых общих чертах. Старуха нас не интересует.

— Зато вы ее чертовски интересуете, — воскликнул Дре. — Она мирно царила в душе своего сына и брата, и вдруг сваливаетесь вы, более чуждые для ее мирка, чем марсиане. Что же происходит? Брат ее влюбляется в вашу сестру до такой степени, что женится на ней. А сын, я чуть было не сказал, влюбляется в вас, в общем, вы меня понимаете. Вы околдовали этого молодого человека.

Дре тихонько засмеялся.

— Зорро на костылях, — вставил Ришар.

— Извините. Поверьте, что… Ладно. Я точен в определениях, не правда ли? Тем временем господин Фроман кончает с собой как раз тогда, когда намеревается пересмотреть свое завещание. Старая дама понимает, что ее сын, возможно, подстрекаемый вами, кружится вокруг вдовы. Неужели я преувеличиваю?

— Немножко преувеличиваете, впрочем, ладно. Вы только что говорили о романе, который она сочиняет.

— Да, говорил. Она убеждена, что ее брата убили. Но ей пришлось признать, что ваша сестра и Марсель де Шамбон вне подозрений. Так вот, ей пришло в голову, что некто вошел через парк и инсценировал самоубийство, в частности, переговорив с человеком из Братской помощи… А посему поиски, которые я вел, ни к чему не приведут, что и следовало ожидать. Теперь у нее другая версия. Она предполагает, что у вас сохранились кое-какие связи с прежними друзьями, головорезами вроде вас, которым вы поручили действовать… Постойте! Еще она думает, что теперь и она в опасности…

— Из-за меня?

— Разумеется. Кстати, она мне разъяснила ваш замысел. Все очень просто. Вы умертвите ее с помощью какого-нибудь фокуса, которому вы научились, снимаясь в кино, и наложите лапу на ее состояние и замок. Урезонивать ее бесполезно. Она в полной панике. Именно поэтому я здесь. Надо сделать вид, что мы принимаем всерьез ее бредни. В какой-то степени мы даже обязаны это сделать, так как не все ее разговоры — плод воображения. Например, поместье не охраняется. Сюда можно проникнуть беспрепятственно. Привратники не в счет. Кто берет на себя труд запирать двери по вечерам?

— Жермен. Он делает что-то вроде обхода, но ведь отверстий в заборе сколько угодно!

— Вот видите! Кстати, вот еще что: о ваших бывших друзьях. Вы, наверное, даете им о себе знать время от времени?

— Нет, я порвал со своей прежней жизнью.

— Совершенно?

— Почти. Я не хочу никого стеснять. Но если вернуться к сумасшедшей старухе, то ее мысли весьма забавны и довольно логичны.

— Шамбон часто вас навещает. Его мать утверждает, что он постоянно торчит у вас и вы его спаиваете. От него якобы пахнет алкоголем, когда он поднимается поцеловать ее перед сном. Могу добавить такую деталь: он начал пить незадолго до смерти своего дяди.

— Ладно, — добродушно произнес Ришар. — Признаюсь вам во всем. Мы старые соучастники — Марсель и я. Мы кокнули папашу Фромана, если тетушке это доставит удовольствие.

— Вы правильно делаете, что смеетесь, — заметил Дре. — Противно, что она постоянно названивает и плетет всякую чушь. Клуб мамаш, как говорит мой заместитель, в восторге от этого, зато начальство в раздражении. Послушайте, скажу вам откровенно: а не могли бы вы уехать с сестрой на некоторое время? Ришар подмигнул.

— До окончания выборов. Дре быстро поднялся.

— Представьте себе, да. Как вы умеете быть неприятным!

— Это что, приказ… сверху?

— Никоим образом. Это мой совет. Дружеский. В ваших же интересах.

— Я отвечу. Плевать мне на общественное мнение. Я остался без ног. Значит, я — пожизненный зритель и нахожу, что игра стоит свеч. Не время покидать место.

Дре искал, что бы ответить, и не находил. Затем в ярости вышел. Набивая трубку, Ришар прошептал: «Подумать только, нет ничего святого. Пострадавший — это я, месье».

Среда. Еще три дня. Даже меньше. Я дожидаюсь середины дня. В это время Фроман обычно заезжает на завод: мне это известно от Шамбона. Я снимаю телефонную трубку.

— Алло… Можно попросить господина Фромана?

— Простите, по какому вопросу?

— По личному и срочно.

— Не вешайте трубку.

Молчание. Гулко стучит сердце. Когда-то я был хладнокровнее… Вдруг голос Фромана — властный и уже раздраженный.

— Да… Кто это?

— Господин Фроман?

— Да, слушаю.

— Вам следовало бы лучше следить за своей женой. Ее часто видят с другом.

Сразу вешаю трубку. Насколько я знаю Фромана, он в ярости. Бедняга! Весь вечер будет распалять эту ярость, но не позволит ей выплеснуться наружу. Пока что. Ему, конечно, известно, что племянник занят его женой несколько больше, чем требуется. Известно с некоторых пор. Но теперь скандал становится публичным. Надо резать по живому. Он и отрежет. Завтра четверг. А может, пятница. Без звука.

Без пустых угроз. Что он может сделать? Не надо забывать, что если он ударит по Шамбону, тем самым ударит по собственной сестре. Итак, удалить Шамбона? Отправить его в один из филиалов? Этого мало. Если Шамбон и Иза захотят встречаться, расстояние для них не помеха. И потом, почему бы ему сваливать все только на Шамбона? Почему не на саму Изу и — рикошетом — не на меня? Он может вернуться к распоряжениям, принятым в нашу пользу, или прогнать нас.

Или же сказать Изе: «Если ты будешь встречаться с Марселем, я выставлю твоего брата за дверь».

Я закрываю глаза и испытываю лишь минутное мозговое возбуждение. Нервы мои также убил Фроман. Неминуемо надвигается грязная семейная ссора. Кстати, какое мне дело до этого? Главное в моем замысле — чтобы дядя сцепился с племянником, чтобы робкие поползновения Шамбона превратились в некий безумный огонь, чтобы им владело одно желание: устранить препятствие. Теперь одно из двух: либо он изо всех сил станет помогать мне убрать Фромана, и тогда мы — Иза и я — хозяева положения. Либо он рухнет, и Фроман уничтожит нас вторично — и меня, и Изу. Вот так-то!

Четверг. В два часа звонок Изы. Так и есть. Вспышка все-таки произошла. Но не взрыв. Скорее, внутреннее извержение. Фроман выглядел внешне спокойным, хладнокровным. За кофе он миролюбиво сказал племяннику:

«Ну и подонок же ты!» А затем Изе: «Для шлюх у меня почасовая ставка». Затем он продиктовал свои условия.

Шамбон отправится в ссылку, в Гаврское бюро — с запрещением трогаться с места. Изу ждет заточение в замке. Средства будут урезаны, назначена встреча с нотариусом. Зачем?

Тайна. Теперь обо мне: под предлогом реабилитации после травмы меня, кажется, отправят в приют. Короче, гнев мелкого буржуа, которому наставили рога. А что старуха? Ее он еще не поставил в известность. Итак, мой телефонный звонок сразил всех наповал. Иза буквально в ужасе. Почва ускользает из-под ног. В ее воображении мы уже отверженные, нищие. Она во всем обвиняет меня. Я же преспокойно ожидаю Шамбона. События мне повинуются. Если я и проигрываю по части эмоций, то выигрываю в холодной трезвости.

Фроман не изменит своего распорядка дня, дабы подчеркнуть, что домашние неприятности не в силах поколебать безмятежность его духа. В глазах всего света он должен оставаться господином Президентом. Значит, как обычно, он отправится на цементный завод, Шамбону же там появляться запрещено. Он ринется сюда, чтобы разыграть взбунтовавшегося хвастуна.

И действительно, через некоторое время Шамбон вваливается ко мне в крайнем возбуждении. Даже не дает рта открыть.

Говорит… Говорит… Ходит взад-вперед, пихает ногой ковер. Однако, вопреки моим ожиданиям, злится он главным образом на свою мать. Старуха, кажется, на стороне Фромана.

— Нам остается поставить крест на неделимости имущества! — кричит он. — В таком случае придется продать Ля Колиньер, и мы еще посмотрим, кому от этого будет хуже. Интересно, что я буду делать в Гавре? Иза подаст на развод, я подожду ее там, и баста. Он воображает, что может диктовать нам, как жить!

Чертов Шамбон! Все еще носится с разводом, все еще пытается увильнуть от последней, решительной стычки с Фроманом. А ведь он знает, что стрелять-то буду я, и ему нечего бояться. Все норовит улизнуть, а разыгрывает благородного влюбленного, готового на любые жертвы. Меня так и подмывает двинуть ему костылем в физиономию. Но я слушаю, покачивая головой, будто поддакиваю. Когда же наконец он плюхается в кресло прямо передо мной, я невозмутимо заявляю:

— Бедный мой Марсель, ты становишься идиотом. Я изучил возможность развода. Если бы тут были шансы на успех, за нее следовало бы ухватиться. Ведь не от хорошей жизни я дошел до мысли избавиться от твоего дяди. Это единственное средство освободиться от тирана, из-за которого жизнь становится невыносимой.

Слово «тиран» ему явно нравится. Мне нетрудно доказать, что Фроман благодаря своим связям манипулировал бы адвокатами, судьей и всеми, кто был бы занят бракоразводным процессом. Он сделал бы все, чтобы довести Изу до нищеты.

— Да и тебя разорил бы, глазом не моргнув.

— Моя мать богата, — возражает Шамбон.

— А кто управляет ее состоянием?.. А? Опять он. Согласись, ты в его руках. Послезавтра вечером все провернем. Он должен присутствовать на собрании ветеранов войны, даже газеты об этом пишут. Но это ненадолго, к десяти часам вернется. Иза отправится в гости к Луазелям. Ты знаешь, что нужно делать. Когда приедет полиция, в замке будут только двое: твоя мать — в левом крыле, и я — в правом. Где сейчас Фроман?

— Уехал.

— Так давай, за дело. Я покажу тебе, как действовать. Толкай коляску. Он попробовал возразить в последний раз.

— А тело? Как перетащить его в кабинет?

— Положим на мою коляску. Ты будешь толкать — я за тобой.

Видно, как он трусит, но повинуется. Мы направляемся в гараж, который сообщается с кухней через маленькую дверь.

Вход в гараж открывается с помощью фотоэлемента. Ворота наподобие подъемного моста, причем сбоку образуются теневые участки, где можно отлично спрятаться. Я объясняю Шамбону, как буду действовать. Неотвратимость действия некоторым образом согревает меня, и приходится делать усилия, чтобы скрыть волнение.

— Кровь, — замечает Шамбон. — Он будет истекать кровью на цементном полу… сами понимаете.

— И это предусмотрено, — бросаю я небрежно. — Прежде всего пуля в сердце почти не вызывает кровотечения, а потом на всякий случай мы захватим одеяло, расстелем его на моей коляске. Есть еще вопросы? Опустив голову, Шамбон молча доставляет меня в мою комнату.

— Револьвер возьмем в субботу, в последний момент. Не забудь перчатки, так как тебе придется заняться револьвером, я уже объяснял тебе — парафиновый тест. Полиция должна обнаружить только его отпечатки и следы пороха на коже.

— Вы в самом деле думаете, что это необходимо?

— Но я объяснял, черт возьми! Из-за парафинового теста. Для полиции это будет доказательством самоубийства… Что еще, старина? Это не вернет мне ноги, но мы все вздохнем свободно. Дай-ка бутылку.

Мы выпили по рюмочке, и к Шамбону вернулись краски. Он еще не перестал кидаться в крайности — от возбуждения к унынию, но, уходя от меня, снова воспрял духом. А пятнице, казалось, не было конца. Иза в полном отчаянии сидела взаперти в своей комнате. Я хотел было ее приободрить, объяснить, что стараюсь ради ее же освобождения. Я страдал, но в то же время, признаюсь, был доволен собой. Нет, я не конченый тип. И вот доказательство! В субботу время тянулось тягостно. Я был предельно сосредоточен, словно вызубривал урок. Стояла дивная погода, воздух был наполнен ароматом цветов, щебетали птицы. Фроман позавтракал в замке, до четырех часов работал в своем кабинете, затем сел за руль «ситроена» и уехал. Вскоре появился Шамбон, внешне спокойный, только пальцы что-то без конца теребили. Чтобы развлечь его, я рассказал несколько забавных случаев из жизни каскадеров. Результат оказался поразительным. Он больше не дергался, лишь рот шевелился одновременно с моим. Мне пришлось встряхнуть его.

— Иди-ка в кино да постарайся не потерять билет. Я буду ждать тебя с семи вечера.

Я расслабился, даже поспал немного. Шамбон вернулся, как договорились. Мы съели по бутерброду, почти что весело поболтали. Я старался вести себя так, словно дело шло не о преступлении, а об эффектном трюке воздушных акробатов, которых ждут аплодисменты. Наступил вечер. Без четверти десять все тщательно перепроверили: револьвер (я его заранее украдкой вытащил и тщательно протер), перчатки, одеяло. Я показал Шамбону, как согнуть палец убитого на спусковом крючке.

— К тому же я буду рядом, в коридоре. Ну, пошли. Я сел в коляску, и мы бесшумно проследовали по огромным коридорам до самого гаража. Время от времени я зажигал электрический фонарик, но тусклый свет темнеющего неба проникал в высокие окна галереи. Гараж, как и ожидалось, был пуст. Я нашел самое укромное место и прошептал:

— Теперь ты можешь вернуться на кухню. Я сам справлюсь.

Не тут-то было. Он тоже решил остаться. Ждать пришлось недолго. Внезапно ворота медленно качнулись и поползли, фары осветили дальнюю стенку. Рука в перчатке намокла, но я твердо сжимал револьвер. Машина медленно двинулась вперед, затем остановилась, и Фроман выключил фары. Я развернул коляску в темноте и подался вперед.

— Господин Фроман?

— Что?

От неожиданности он обернулся. Я протянул руку, почти что дотронувшись до него, и выстрелил, кажется, без малейшей ненависти. Просто это нужно было сделать. От точного попадания Фроман стукнулся о кузов и стал медленно сползать, как в плохом фильме. Я осветил его фонариком. Робко подошел Шамбон.

— Он мертв?

— Как видишь. Помоги мне. Я вытащил костыли и, с позволения сказать, встал.

Подтащить тело на мое место было не так-то просто, но Шамбону в пароксизме ликования, смешанного с ужасом, это удалось.

— Одной рукой толкай, другой поддерживай, — посоветовал я. — Не вздумай уронить по дороге.

Странный кортеж тронулся. Резиновые шины, костыли с резиновыми наконечниками, каучуковые подошвы. Сдерживаемое дыхание. Он остановил коляску напротив кабинета Фромана, и я, в свою очередь, придержал тело. Все остальное, в сущности, было чрезвычайно просто.

По телефону он говорил безупречно, с той долей эмоции, которая как раз была необходима. Затем он ловко, без малейшего отвращения, обхватил труп. Словом, делал абсолютно все, что требовалось. Последний взгляд на сцену. Занавес.

Зато сразу после того, как мы вернулись в мою комнату, он сильно ослаб и едва не потерял сознание. Тут, признаюсь, я слегка запаниковал. У меня было совсем мало времени, чтобы привести его в чувство. Шамбону следовало снова сесть за руль и вернуться в замок как ни в чем не бывало, будто из кино.

К счастью, в силу профессиональной необходимости я научился оказывать первую помощь. Массаж, алкоголь, нашатырь… а также слова — не надо забывать, как нужны комплименты, лесть, вся мягкость и кротость, на которые только способен язык, дабы восстановить ослабевшее самообладание. Он пришел в себя и с гордостью улыбнулся.

— Вставай… Иди… Говори… Кстати, Жермен едва взглянет на тебя, когда будет открывать ворота. А потом, когда прибудет полиция, ты имеешь полное право изобразить потрясение. Браво, старина. Надо продержаться еще час, но самое страшное уже позади. Он пригладил волосы, осмотрел себя в последний раз и уехал.

Я поправил одеяло — на нем не было ни пятнышка, — сел в кресло, поставил рядом костыли, как уставший после боя солдат ставит ружье. С нежностью смотрел я на свои мертвые ноги. Долго поглаживал их.

Вот теперь я чувствую себя инвалидом. Фроман умер — и словно большой любви пришел конец. Еще совсем недавно, едва проснувшись поутру, я думал о нем. Из этих мыслей складывалась жестокая радость моих долгих дней. Я хитрил с ним. Мысленно разговаривал. Провоцировал. Оскорблял, когда, передвигаясь на костылях, задевал за мебель. Более того, он был верным спутником моих ночей, когда тоска по утраченному не давала мне уснуть. Я не говорил об этом Изе, но часто у меня болела спина, и я лежал, вытянувшись на постели, полный бессилия перед будущим. Я тщательно изучал его лицо, которое знал наизусть, как географическую карту: толстый нос, усыпанный черными точками, глубокие морщины, которые с двух сторон будто поддерживали веки, наполовину скрывающие глаза, как вечно опущенные шторы. Мы смотрели друг на друга, и в конце концов мне становилось невмоготу, настолько запечатлелся живым его образ в моей памяти. Как, бывало, давным-давно я дурачился, разрисовывая портреты в школьных учебниках, так и теперь я украшал его чудовищными усами, пышными бакенбардами, наподобие сахарного безе. Гнал его прочь. Ставил к стенке. Грозил расстрелом. Орал на него. Приятные минуты мести! Само собой, в порядке компенсации позволяю себе слегка отыграться. Например, обедаю в столовой вместе с Изой и Шамбоном. Когда хочу, иду в библиотеку. Устраиваюсь с книгой в салоне, разваливаюсь в кресле новопреставленного господина Президента. Воображаю, что это мой замок, однако всюду, как деревянная лошадка за ребенком, за мной волочится тоска. Иза тоже угрюма. Она обязана носить траур, посещать кладбище, отвечать на соболезнования, подписывать всевозможные бумажки. Выборы на носу, и она принимает друзей Фромана, которые просят ее участвовать вместо покойного в различных комитетах, фигурировать в списке, который тот должен был возглавлять.

Она делает вид, что погружена в неутешное горе, что вызывает недоверчивые взгляды.

Я уж не говорю о Шамбоне. Тот похудел. Ходит боком, словно постоянно оглядывается, не идет ли кто за ним. И пьет, чтобы приободриться. Он не на шутку меня беспокоит.

На заводе он — объект скрытой травли. Натыкается на надписи: «Шамбон — дурак» или «Шамбон — зануда». Классический номер.

— На кого я похож? Что я им такого сделал, а? — возмущается он.

— Чепуха, старина. Они издеваются над тобой ради удовольствия раздавать затрещины.

— Затрещины — мне! Да если бы они знали, что я… то есть вы и я…

— Замолчи, идиот. Забудь об этом.

— А Иза?.. Она знает?.. Вы ей рассказали?

— Никогда в жизни.

— А как бы она реагировала, если бы знала?

— Поговорим о чем-нибудь другом.

Разумеется, Иза ничего не знает. Может быть, я и мог бы рассказать ей обо всем, так как уверен в ее преданности, но что-то меня удерживает. Угрызения совести, сомнения, злопамятство… Она была его женой. Пусть так! Как и я, она плывет по течению. Кстати, визиты комиссара начинают ее беспокоить. Ла Кодиньер по-прежнему помойка, в центре — сумасшедшая старуха, продолжающая обвинять всех на свете.

Чего я особенно боюсь, так это того, что Шамбон, которому осточертеют упреки, брякнет: «Ну хватит, согласен, это я его убил!» В присутствии матери этот болван способен приписать убийство себе, лишь бы доказать, что он не такая рохля, как она думает. Ему страшно, и в то же время он испытывает огромное самодовольство; становится фамильярным со мной, без стука входит в мою комнату, начинает иронически высказываться по поводу трюков каскадеров, рассказ о которых некогда заставлял его трепетать.

Я бы охотно придушил его. Кстати, он начинает ускользать от меня. Если бы я мог предвидеть, что комедия, разыгранная в кабинете Фромана, вызовет такие перемены в его поведении, не знаю, стал бы я убивать старика. Может, я и не справедлив. Но было бы куда спокойнее, если бы он согласился уехать в Гавр, как намеревался. А может, есть средство заставить его уехать? Это средство в руках Изы.

Но нет. Только не это! И вот я снова поглощен сложной махинацией. Едва ли не в восторге от новой интриги. Бедная моя голова! Хоть бы она выручила меня на этот раз!

— Вы меня не ждали, господин Монтано?

— О, я всегда вас жду. Добро пожаловать! Чем обязан? Опять старая дама?.. Рюмочку портвейна, комиссар?

— Только быстро. Вы ведь знаете, мне не положено. Конечно, старая дама.

— Угощайтесь и присядьте хоть на минуту, бог ты мой!

Комиссар, хоть и утверждает, что торопится, на самом деле никуда не спешит.

— Уверяю вас, она задала нам загадку, бедняжка. Я уж начинаю сожалеть, что расстался с марсельскими бандитами. В ее распоряжении целая агентурная сеть из приятельниц, более или менее дряхлых старух вроде нее, которые целыми днями висят на телефоне. Болтают. Плетут, что взбредет в голову. Главным образом, злословят. Но весь этот мирок тесно связан с сыновьями, зятьями, друзьями, кузенами. Слухи распространяются со скоростью телеграфа, и вот уже кумушки нашептывают друг другу, что Фроман не покончил с собой.

— Да что вы говорите? Подумать только! — вставляет Монтано. — Впрочем, я здесь как улитка в своей раковине — до меня молва не доходит. Значит, сумасшедшая старуха твердит свое?

— Упорнее, чем когда-либо, — подтверждает Дре. — Ей пришла в голову одна деталь, которую она теперь раздувает. Зря вы живете, как устрица, вам все-таки следовало бы знать, что накануне смерти у Фромана с женой, и племянником произошла бурная сцена. Он рассказал о ней сестре. Она утверждает, что передает слова брата почти точно: «Через неделю я тут очищу помещение». На следующий день он умер.

— Она только сегодня об этом вспомнила?

— В ее возрасте с памятью туговато.

— А вам не кажется, что она фантазирует?

— Может быть. Однако достаточно печати и телевидению распустить эту новость, как на нас свалится миленькая политическая кампания. Когда я говорю «на нас», я, разумеется, имею в виду себя. По словам старой дамы, Фроман якобы был извещен об отношениях господина де Шамбона с вашей сестрой… словом, вы меня понимаете?

— Фроман мертв, а старуха свихнулась, — миролюбиво говорит Монтано.

— Но эта сцена действительно имела место?

— Я бы сказал — небольшая стычка между двумя мужчинами, которые не любили друг друга.

— Ваша сестра и господин де Шамбон не в… Словом, между ними ничего нет?

— Вот и вы полагаете, что мы, шуты, на все способны, — отрезает Монтано. — Иза — безупречная вдова, даю вам слово. Хотите знать мое мнение?

— Будьте любезны.

— Так вот, это у Фромана делишки не клеились. Его цементное предприятие не слишком-то процветает. В политическом плане он был мишенью для нападок. Старуха постоянно настраивала его против нас. А что, если один из противников внушил ему мысль, что все на свете его обманывали… а? Вы так не думаете? Дре встает и машинально потирает поясницу.

— То, что думаю я, не имеет значения. Важно то, что думают другие.

Он рассеянно листает валявшийся на кровати журнал, на мгновение останавливает взгляд на роскошных японских мотоциклах.

— Признайтесь, вам этого не хватает.

— Немного.

— Чем же вы занимаетесь день-деньской?

— Ничем. А для этого требуется большая выучка.

— Странный малый, — бормочет Дре. — У вас, конечно, есть собственное мнение насчет этого таинственного самоубийства. Но вы предпочитаете держать его при себе. Я не тороплюсь. Как-нибудь вы поделитесь со мною своими соображениями.

В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы, если, по крайней мере, им удается устраиваться самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся с двумя колесами; они были живыми, быстрыми, были неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением.

Мотоцикл — не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка на птичьем дворе. В конце концов я знаю, чего хочу. Потому и ухожу в подполье. Я не приемлю свое увечье. Воспринимаю его как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил.

Пусть он обходится без меня. Пусть убивают, пусть режут друг друга где угодно. Меня это мало трогает, так как я навеки принадлежу к раздавленным, увечным, безногим отбросам. Даже если Дре докопается до истины, что из этого?

Меня бросят в тюрьму? Смешно. Я уже в тюрьме. В передвижной тюрьме, из которой не убежишь. Я ворошу воспоминания, драгоценные образы, вижу толпы детей, которые протягивают мне клочок бумаги, ручку. Эти возвраты в прошлое могут длиться долго. Остаются также мелкие сплетни Жермена, когда он приносит мне еду, перестилает постель, убирает в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет мне удовольствие. Рассказывает о том, что творится в городе, о происшествиях, инцидентах во время избирательной кампании, а также о старухе, которую торжественно зовет «госпожа графиня», о том, что она невыносима, у нее собачий характер и ее приятельницы ничуть не лучше.

— Ее часто навещают?

— Почти что ежедневно, от четырех до шести. Дамочки с пекинесами, чай с бисквитами… Жермен здесь, Жермен там… Будто я Фигаро.

Я перезаряжаю свою маленькую внутреннюю кинокамеру. Чай, старые дамы… Судачат об «этой интриганке», об «этом безногом». Неизвестно, откуда они взялись… О, в конце концов полиция докопается до истины.

Я открываю глаза. Моя комната, фотографии, трубка, кисет на камине — неизменный декорум моего существования. Да.

Требуется большая выучка, чтобы переносить все это. К счастью, до Шамбона рукой подать. А Шамбон — нескончаемый нытик, чванливый, постоянно оглядывающийся на самого себя и на то, какой эффект он производит. Он входит, закуривает легкую сигару (как ему это не идет!).

— Признайтесь, она на меня сердится.

Он имеет в виду Изу. Еще недавно Шамбон довольствовался намеками, сохранял определенную сдержанность. А потом мало-помалу стал поверять мне свои волнения, и именно эта жажда признания, желание привлечь к себе внимание, разыгрывать роль персонажа во власти чувств, чтобы исподтишка стать хозяином положения, делает его столь опасным. В определенном смысле он хуже своего дяди.

— О, я вижу, что сердится.

— Да нет же! Она устала, вот и все. А ты не можешь оставить ее в покое.

— Но я молчу.

— Да. И притом — смертная тоска в глазах, услужливость униженного любовника.

— Я люблю ее, Ришар.

Еще один шаг к сближению. До сих пор он не смел меня так называть. Теперь он обращается ко мне как к шурину. Я отворачиваюсь.

— Слушай, Марсель. Давай начистоту. У тебя никогда не было любовниц? Выразительный и стыдливый взгляд исподлобья.

— Ну, отвечай.

— Нет, — шепчет он. — Это меня не интересовало.

— О, о! Не рассказывай мне сказки. Но тем не менее сразу видно, что ты ничего не смыслишь в женщинах.

— Ну знаете, это уж слишком!

— Иза заслуживает уважения. Ты не сводишь с нее глаз, как улитка с капустного листа. А она, представь себе, в трауре. Он зло смеется.

— Она не была в трауре, когда позволила себя обнять. «А вот за это, любезный, ты мне заплатишь», — думаю я, но продолжаю, не моргнув глазом:

— В течение какого-то времени она себе не принадлежит, тебе следует это понимать. Позднее… Он хватается за слово.

— Вы думаете, позднее? Но что значит позднее? Через месяц, два? Внезапно он с яростью бросает окурок в камин.

— Не думайте, что я буду ждать два месяца. Этот вид оскорбленной вдовы — не выйдет! Вы оба смеетесь надо мной! Он шумно дышит. От веснушек лицо кажется изъеденным молью.

— Если уж на то пошло, мне довольно сказать одно слово… Резким толчком я швыряю коляску, хватаю его за руку.

— А ну-ка, повтори… я хочу его услышать, это слово!

Он пытается вырваться. Ему страшно. Еще немного, и он поднимет локоть, чтобы защитить лицо.

— Нет, нет… Я неудачно выразился. Я хотел сказать… если я сделаю ей предложение… может, она этого ждет.

Краски возвращаются к нему, и, чувствуя себя снова в выгодном положении, он тихонько разжимает мои пальцы, мило улыбается. Привычной улыбкой избалованного ребенка.

— Ну и силища же у вас!

Затем мрачно продолжает, словно страдая оттого, что напрасно навлек на себя подозрения:

— Она вышла замуж за дядю. Но почему не за меня?.. Много ли мне надо? Немножко любви, и только. Я положил к ее ногам…

Он разводит руками, будто пытается измерить свое самоотречение, но в конце концов отказывается от этого намерения.

— Все, все. Покой… безопасность… здоровье. Вот именно здоровье, и все для того, чтобы получить от ворот поворот.

— Бедняга, — бросаю я. — Пойди успокойся… Ты же понимаешь, что я не могу рассказать ей, что произошло в кабинете твоего дяди.

— Я стал бы ей противен?

— Нисколько. Она бы дрожала от страха за тебя, за меня, за всех нас. Лицо его светлеет.

— Что может быть прекраснее, — подхватывает он восторженно.

— Осторожно, Марсель. Бывают моменты, когда ты хуже ребенка. Думай о ней в первую очередь. Пойми же, эта внезапная смерть потрясла ее. И помолчи. Перестань кружить вокруг да около. А потом посмотрим… Я кое о чем подумал.

Он садится на одну ягодицу, наклоняется ко мне, устремляет жадный взор, словно я намереваюсь рассказывать ему о новом трюке.

— Нет, — говорю я, — не теперь. Дай созреть. — И добавляю в порыве внезапного вдохновения:

— Ты и не догадываешься, почему она тебя избегает и кажется такой грустной. Угрызения совести, бедняжка Марсель. Даже мне она ничего не сказала. Но я — то хорошо ее знаю. Она вбила себе в голову, что твой дядя убил себя из-за нее и из-за тебя. И эта мысль невыносима. Пораженный этим признанием, Шамбон качает головой, стискивает ладони.

— Да, да, — шепчет он. — Об этом я и не подумал. Она чувствует свою вину.

— Вот именно. Дядю твоего она, конечно, не любила. Да только самоубийство для хрупкой натуры — удар. Уверен: она считает, что сейчас ты со своим любовным пылом просто бессердечен. Он уже больше не пыжится. Он подавлен. А я продолжаю:

— Сиди спокойно. Перестань изображать из себя конспиратора, у которого будто на лбу написано: «Если бы я пожелал заговорить!» Ты слушаешь меня? Нет. Он не слушает. Встает. Взволнован до слез.

— Я все ей скажу. Тем хуже для меня.

— Боже, какая бестолочь! Сядь и подумай. Допустим, ты пойдешь и выложишь ей всю правду. А что дальше? Нужно будет идти до конца, выдать себя полиции, а заодно уж и меня. Потому что она потребует именно этого. С ее честностью другого выхода нет.

Его бьет нервная дрожь. Он пытается закурить еще одну сигару, чтобы успокоиться, и мне приходится подносить ему зажигалку.

— Должен же быть выход, — говорит он. — Но, честно говоря, я не вижу его. Только что вы думали…

— Совершенно верно. Я думал об одной идее твоей матушки, может, тут есть смысл покопаться.

— Так. А в чем дело?

— Пока что рано говорить. Повторяю, подобные вещи нельзя импровизировать. Теперь иди. Ты меня утомляешь.

Он уходит. Все еще не может успокоиться. Достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он что-то скрывает.

Вынашивает какой-то тайный замысел. Я чертовски злюсь на себя. Будто не мог в одиночку отправить Фромана на тот свет. И вот из-за этого кретина великолепное здание, построенное мною, того и гляди, рухнет. Ведь совершенно очевидно, он не выдержит. Зачем ему непременно являться в полицию с повинной? Почему бы, напротив, не сказать Изе: «Если вы мне не уступите, я заговорю». Предлог для шантажа беспроигрышный. Правда, требующий характера. Однако бывает, и трусы стоят смельчаков. Я растягиваюсь на постели. Болит спина, болит поясница.

Это располагает к размышлению. Выборы через неделю. Пусть они пройдут. Мне нужно, чтобы меня не коснулась та странная лихорадка, которая охватила телевидение, радио, газеты и добралась даже до моего убежища. Не мешает усвоить факт: отныне Шамбон — источник опасности. К тому же я не допущу, чтобы он лапал Изу своими грязными руками. Нет, выбирать мне не приходится. Но я предвижу весьма тернистый путь.

Сначала надо подготовить Изу, что не слишком трудно, так как ей я открываю истину, саму жизнь. Милая Иза!

Сейчас она придет, как обычно приходит по вечерам, с тех пор как умер Фроман. Удостоверится, что у меня все под рукой — ночник, каталка, костыли. Побудет со мной, и я наконец смогу ощутить ее трепет, ее присутствие, ее руки, проворные, нежные, источающие аромат. Я ничего ей не скажу, лишь попрошу: «Посиди со мной. Поговорим о Марселе». Она начнет протестовать:

— О нет! Неужели и здесь нельзя без него обойтись? В ней столько огня, и я так люблю, когда глаза ее сверкают гневом.

— Иза, мне кажется, мы сможем удалить Марселя, если ты мне поможешь. Он без ума от тебя, но не знает, как привлечь твое внимание. Что ты хочешь? Это его натура. Надо, чтобы на него смотрели, были полны им. Наверное, он всегда мечтал стать чьим-нибудь идолом. А ты в его собственном доме относиться к нему, как к постороннему. Иза недовольна. Неужели я на стороне Шамбона? Успокойся, малыш! То, что происходит, — моя вина. Ведь я сам после смерти Фромана сказал тебе: брось этого идиота. Но я ошибся. Я полагал, что он у меня в руках. А он воображал, что ты его любишь. Так вот… Теперь он готов на все, лишь бы ты ему досталась. Потерял голову.

Я пытаюсь засмеяться, но вижу тревогу в ее глазах.

— Вот так, — говорю я. — Он одновременно и злодей, и жертва. Этот малый — персонаж из мелодрамы. Но он способен погубить нас. Одним словом, его надо срочно обуздать.

— Каким образом?

Милая моя Иэочка! Смотрит мне в рот точно так же, как этот мерзкий Шамбон. Надо думать, я неплохо говорю.

— Как? Да очень просто. Слушай меня внимательно. Мы с ним сочиним две-три полные угроз анонимки по адресу Фромана, а ты эти анонимки найдешь, разбирая бумаги в кабинете мужа.

— Ничего не понимаю.

— Все просто. Ты их покажешь Шамбону, и при этом будешь выглядеть, как и полагается, взволнованной. Еще бы!

Фроману угрожали. Вот почему он застрелился… Но если шантажировали его, то почему бы теперь не шантажировать его семью? И ты воскликнешь: «Марсель, вы ведь тоже в опасности». Он немедленно включится в игру. Скажет покорно: «Ну конечно, и мне угрожают. Кто-то звонит по телефону. Только какое мне дело? Чего ради я стану защищаться? Я слишком мало дорожу жизнью». А ты ответишь: «Гадкий вы человек! Будто вы не знаете, что вас любят!» Мы хохочем — привыкли дурачиться, как дети. Правда, Иза быстро спохватывается.

— Если я это произнесу, разве его удержишь!

— Да не в этом дело! Ну, конечно, он с ума сойдет от радости. Выглядеть жертвой в глазах любимой женщины — какова роль! Ну, а если в этот самый момент, желая дать понять, что ты нежно заботишься о нем, ты посоветуешь ему держаться некоторое время подальше, например, уехать в Гавр, он не посмеет отказаться.

— А если откажется?

— Если откажется? Я открываю глаза. Я один. Ну разумеется, он откажется. Я хорошо рассчитал. План готов. С такими, как он, нечего церемониться…

Затея с анонимками пришлась Шамбону по душе. Ему никогда не приходилось их писать, и он мысленно наслаждался такой возможностью. Без малейшего риска обретаешь власть, а такое может разжечь сладострастие мученика и мучителя одновременно.

Я вновь возымел над ним влияние. Такой простой способ прослыть героем в глазах Изы — едва ли не гениальный. Роль убийцы он сыграл также недурно. Однако пришлось бы признать, что он был всего лишь подручным палача. Его помощником. Чуть ли не слугой. Зато теперь! Быть тем, кого выслеживают, в кого целятся. Ему приходилось читать в газетах признания убийц. Само собой, никто не помышляет о том, чтобы не сводить с него глаз, писать заметки о его привычках, выбирать наиболее удобный для убийства момент.

Но можно сделать так, словно… Можно сыграть. Как только я подам ему сигнал, он влезет в шкуру персонажа, жизнь которого висит на волоске. Естественно, если бы Иза проявила к нему хотя бы какой-то интерес, он не стал бы подставлять себя под пулю. Был бы осторожен. О, какие волнующие мгновения его ждут! Какие разговоры с глазу на глаз! Я убежден, он помышляет о самых изысканных эмоциях, что не мешает ему соразмерять все трудности затеянного. Я знавал раньше таких трусливых хвастунов, которые без конца выдвигали возражения, прежде чем действовать. Иза! Почему бы ей не могла прийти в голову мысль привести в порядок бумаги покойного? И почему бы эта идея не пришла так поздно? Что она надеялась найти? И почему?

— Слушай, Марсель, если ты смалодушничаешь… — говорю я. Оскорбление нестерпимое.

— Помилуйте, вы ведь меня знаете. Я тоже могу нападать.

Но вы же сами научили меня предусмотрительности. Совершенно естественно, что я задаю вопросы.

— Хорошо. Вот первый ответ. Ничего удивительного, что супруга, едва оправившись от удара, пытается, хотя бы немного, узнать о прошлом усопшего. Поставь себя на ее место. Кстати, я ей подброшу эту мысль. А вот второй ответ. Траур она носит не так уж давно. Вполне нормально, что ее, любознательность пробуждается именно теперь. Третий ответ: ее все еще преследует мысль об этом самоубийстве. Может, она надеется обнаружить какое-нибудь письмо, черновик.

— А кто будет писать анонимные письма? Только не я! Мой почерк слишком легко узнать, даже если я постараюсь его изменить.

— Надо вырезать буквы из газет.

— Почему вы думаете, что Иза наткнется на них?

— Надо скомкать письма, как будто Фроман собирался их выбросить, спрятать в какой-нибудь ящик письменного стола среди ненужных вещей, и Иза обязательно откопает.

— Сколько понадобится писем?

— Два-три. Больше не нужно. Иза должна понять, что раньше были и другие.

— Что именно надо говорить?

— Какой же ты зануда, старина. Скажешь, что тебя оскорбляют по телефону.

— Как, например?

— Допустим, обзывают грязным капиталистом… Как видишь, подпустить чуть-чуть политики, и Иза может подумать, что Фроман застрелился по причинам, связанным с выборами.

— Да, но ведь я никакой не кандидат.

— Несчастный… Как же ты меня бесишь! Ты компаньон покойного, живешь в замке Ля Колиньер, землевладелец, на заводе тебе достается. Сам увидишь, как Иза побледнеет, можешь мне верить. Она скажет: «Марсель, я так ругаю себя за свой эгоизм». А ты… Он прерывает меня.

— Да, да. Что будет дальше, я сам знаю. Не беспокойтесь.

— Пропустим первый тур выборов. Мне как раз хватит времени, чтобы подготовить почву, поделиться с Изой своими сомнениями. Ведь это факт: действительно стреляли в расклейщиков афиш, действительно подожгли дежурку. Жаль, мне только сейчас пришло в голову, что Фроман мог стать жертвою тайной кампании запугивания. И Иза клюнет на эту удочку. Давай, малыш Марсель, — дело в шляпе. Только поосторожней с матерью. А перед Изой старайся выглядеть озабоченным, рассеянным, будто трудно скрыть, что у тебя серьезные неприятности.

Итак, на какое-то время я спокоен. Завтра «сестренка» вывезет меня в парк, как это она нередко делает, чтобы дать Жермену убрать и проветрить комнату. Я объясняю ей, каким образом мы сможем выжить Шамбона.

Она считает, что я здорово все придумал. Однако Шамбон будет писать, звонить, ломать комедию, изображая несчастного, чахнущего от любви, а затем вернется. Что тогда?

— Посмотрим, — говорю я. — Тогда много воды утечет. Придется поработать.

Она бросает на меня выразительный взгляд. Но я великолепно владею своим лицом. Остается только закончить разработку сценария с обнаружением писем, а также с вырезками из газет. Чепуха.

Шамбон подключается ко мне. Приносит газеты, журналы. В печати только и разговоров, что о результатах первого тура.

Левые… Правые… Баллотировка… У сторонников Фромана не слишком выгодное положение. «Плевать на это, Марсель, правда ведь?» Он поддакивает. В данный момент важно только одно: составить краткий убийственный текст.

— Что ты предлагаешь?

Шамбон трет щеки, глаза, думает. «Последнее предупреждение», — начинает он. Я шумно одобряю:

— Прекрасно. Это доказывает, что твоему дяде не давали покоя. Он улыбается и продолжает:

— Убирайся с дороги, или тобой займутся». — Сразу же поправляется: «Сволочь, убирайся с дороги… и т. д.». Со «сволочью» лучше, правда?

— Согласен. Сразу можно догадаться, что твой дядя замарал себя в каких-то темных делишках. Блестяще!

Он пыжится, кретин. Выхваляется. С каким удовольствием я расквасил бы ему морду!

— Ты подал мне идею, Марселик. Сейчас мы состряпаем второе письмо. Постой… По-моему, так: «Хватит махинаций… Убирайся, иначе…»

Он вежливо качает голов и:

— Мне нравится «махинации». Но можно было бы добавить: «Сволочь!»

— Ладно. Если ты настаиваешь. Когда я расскажу Изе об этой сцене, она умрет со смеху. А теперь — за ножницы.

Шамбон тащит два листа белой бумаги, клей и начинает раскладывать вырезанные слова, сидя на ковре, как мальчишка, сочиняющий головоломку. Затем складывает каждый лист вчетверо.

— Без конверта и без даты, — говорит он. — Но, судя по тексту, буквы старые. Можно ли нас подловить? Согласен. Опасности ни малейшей. Надо выглянуть в коридор. Мы одни. Входим в кабинет Фромана. Я хотел было смять оба письма, но, подумав, решил, что лучше сунуть их в папку, в которой собраны статьи самого Фромана.

— Вы думаете, она найдет их? — спрашивает он.

— Без сомнения.

В следующий понедельник — полнейший провал. Сторонники Фромана потерпели поражение.

— Однако его последняя статья была просто отличной, он сам читал мне черновик.

— Я не в курсе, — говорит Иза.

— Как! Разве вы не читали?

— И я не читал: Нельзя ли посмотреть? — замечаю я.

— Не знаю, куда он ее подевал, — продолжает Шамбон.

— А я знаю, — вставляет Иза. — У него ведь досье на все случаи жизни. Для счетов и накладных. По банковским делам — всего пять или шесть. Не сомневаюсь, что и по выборам тоже. Надо будет всем этим заняться, если у меня хватит мужества.

— Может, хотите, чтобы я поискал? — предлагает Шамбон.

— О, нет, вы не найдете! Лучше уж я сама. Мой бедный друг предпочел бы, конечно, меня.

Глухое рыдание. Сокрушенный взгляд Шамбона. Он встает, чтобы предложить ей руку. Мы пересекаем двор. Момент подходящий. Если этот кретин, Шамбон, подыграет нам, а Иза будет на высоте, мы освободимся от него в любом случае. Иза останавливается напротив кабинета.

— Посмотрим. Личные дела он хранил слева.

Она открывает ящик. Я подаю Шамбону знак, чтобы он приготовился. Иза достает папку, читает этикетку: «ВЫБОРЫ». Подвигает Шамбону, усаживается в кресло.

— Поищите сами. Мне так странно, что я здесь.

Шамбон смотрит на меня растерянно, словно актер на суфлера. Вытаскивает несколько машинописных листков и вдруг вскрикивает:

— Что это такое?

Дрожащей рукой он держит оба письма, и я — то знаю, что он не притворяется. Протягивает их Изе. Та, неподражаемая в роли неутешной вдовы, медленно читает: «Сволочь, кончай грязные делишки. Убирайся». Подносит руку к горлу: «Не может быть!» Будто желая помочь ей, я беру второе письмо и четко произношу слова: «Сволочь, убирайся с дороги, или придется тобой заняться».

Гробовое молчание. Затем Иза испускает мучительный вздох и заламывает руки.

— Так вот оно что: ему давно угрожали, — говорю я. — Вот почему у него так испортился характер. И он устроил вам сцену незадолго до смерти.

— В голове не укладывается, — шепчет Иза. — От меня он ничего не скрывал. Я наступаю на ногу Шамбону, подаю ему знак действовать.

— Милая Иза, — говорит он. — Если у мужчины, которому угрожают, есть гордость, он предпочитает молчать.

Надо признаться, тон верный. Если бы ставка не была столь велика, я бы от души позабавился. Иза с удивлением смотрит на него.

— Вы были в курсе? Шамбон делает вид, что хранит секрет, который ему не терпится выболтать.

— Ну говорите же.

— Зачем? Однажды он сказал мне, что получает письма. А мне звонят.

— Как? Вам угрожали, Марсель?

— И до сих пор угрожают.

— Но почему? Почему?

— Вот именно. Мне это неизвестно. Никаких темных делишек, никаких сплетен никогда не было. Иза встает, делает шаг по направлению к Шамбону.

— Марсель, я ругаю себя… Ваше отношение ко мне казалось неуместным. Я не понимала, что…

Я удаляюсь к двери. Теперь надо предоставить событиям идти своим чередом. На Шамбона можно положиться. Он говорит взволнованно:

— Не исключено, что дни мои сочтены. В любой момент можно получить пулю в лоб. Со смерти дяди не проходило дня, чтобы я не боялся. Он забыл, что я все еще здесь. Берет руку Изы, подносит ее к губам.

— Я не цепляюсь за жизнь, поскольку безразличен вам, — продолжает он.

Иза ловит мой взгляд. Дает понять, что сцена становится ей в тягость. И все же отвечает:

— Нет, Марсель, вы не умрете, вы найдете убежище.

— Это не имеет значения.

— Вы хотите огорчить меня.

— Значит, вы хоть немного дорожите мною?

Он ведь такой, Шамбон, прилипчивый. Занудный. Не отвяжется. Я не выдерживаю, вмешиваюсь:

— Марсель, старина, тебе надо было нас предупредить. И давно тебе угрожают?

— С тех пор, как умер дядя. Грозятся убить. Мне не хотелось бы разделить его участь.

— Конечно, Марсель, конечно. Но сейчас не время.

И вдруг он выкидывает номер, о котором мне не проронил ни звука: достает из кармана футляр, открывает его. Кольцо с крупным бриллиантом. Иза пятится.

— Марсель, вы с ума сошли!

— Нет, — говорит он. — Просто, если со мной что-нибудь случится, я буду счастлив при мысли, что этот сувенир у вас.

Вот ведь как провел меня. Не исключено даже, что он понял, почему я хотел его удалить. Бросает на меня через плечо иронический взгляд. Впрочем, нет. Вряд ли он настолько хитер. Иза в полном замешательстве.

— Очень мило с вашей стороны, — говорит она.

— Примите, — настаивает он. — Это не обручальное кольцо. Я не посмел бы. Это всего лишь маленький подарок на память обо мне. На лице его появляется жалкая улыбка обреченного.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, я не собираюсь уезжать. Ничего не бойтесь, Иза. Он решительно сует ей в руку футляр и подвигает к себе телефон.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивает она.

— Звонить в полицию, черт возьми. Если бы мой дядя предупредил полицию, он, конечно, не умер бы. Я хочу жить ради вас, Иза, или, по крайней мере, попытаться. Алло… Марсель де Шамбон. Мне хотелось бы поговорить с комиссаром Дре… Алло? Ах, занят… Не откажите в любезности передать ему, что я хотел бы увидеться с ним как можно скорее — в деле Фромана появился новый факт… Как? Да, мы его ждем. Благодарю вас.

Все произошло так быстро, что я не успел вмешаться. Тем не менее не теряю самообладания. По-прежнему контролирую положение.

— Дре сейчас приедет, — говорит Шамбон. — Я попрошу его защиты.

— Вашей матери известно… что это за телефонные звонки? — спрашивает Иза.

— О, нет! Дядя даже рта не открывал по поводу этих писем. Не буду же я первый поднимать шум.

— А почему вы до сих пор не поставили комиссариат в известность? Он колеблется. Я спешу подсказать ему:

— У Марселя не было доказательств. Он пускается в разглагольствования.

— Верно. Ведь писем в качестве улик нет. Телефонные звонки следов не оставляют. Комиссар мог не принять мои слова всерьез.

— И все же, — замечает Иза, — нам было бы спокойнее, если бы вы на время уехали. Из-за выборов страсти разгорелись, но все утрясется.

— Не уверен, — возражает он. — И потом почему я должен бежать?.. Послушайте меня, Иза.

Он увлекает ее в коридор и что-то шепчет на ухо. Теперь уж мне нечего миндальничать… Не исключено, что я оставил бы ему шанс на спасение. Но теперь это невозможно. Иза в конце концов пошлет его к черту, а он, вне себя от ярости, все выболтает. Этот идиот еще и псих в придачу. Есть ведь такие сумасшедшие, которые не колеблясь пойдут на самоубийство и других за собой потащат. Один номер с кольцом чего стоит! Ну и подписал себе смертный приговор! Слышу, как во двор въезжает машина.

— А вот и комиссар, — восклицает Иза. — Пойду встречу его. Она оставляет Шамбона, а тот направляется ко мне, сияя во весь рот.

— Я, кажется, был на высоте. Комиссар не откажет мне выделить кого-нибудь из своих людей для охраны замка. А у Изы вернется вкус к жизни. Я позабочусь о ней, вот увидите. Я привык владеть собой. Руки, сжимая костыли, не дрожат. Я выстреливаю в него взглядом, но улыбаюсь в ответ.

— Ты был великолепен. Остается убедить Дре. Комиссар уже на пороге, сразу видно — торопится, раздражен.

— Что еще случилось? — спрашивает он довольно грубо.

— Посмотрите, что мы тут нашли, — начинает Шамбон. Он протягивает ему оба письма — Дре довольно одного взгляда.

— Ну и что? Шамбон в смущении.

— Они лежали в папке. Там… Не хотите ли взглянуть? Дре пожимает плечами.

— У меня на письменном столе гора таких писем, — говорит — Если все принимать всерьез!

— Но мне тоже угрожают, — протестует Шамбон.

— Вам пишут?

— Нет. Звонят.

— И что же вам говорят?

— Например, что прикончат меня… что я стою не больше своего дяди. В таком роде.

— Это все?

— Разве этого мало?

— Любезный мой господин, вы даже представить себе не можете, скольким людям угрожают по телефону или в письмах в это самое время, которое мы только что пережили. Дело в том, что подобные глупости остаются без последствий, уверяю вас.

— Вы забываете, что моего дядю довели до самоубийства. Наш Шамбон смертельно уязвлен. А Дре все это кажется забавным.

— Не надо драматизировать, — говорит он. — Пока что мне известно одно: никто вашего дядю не доводил до самоубийства. А вот вам доказательство. Господин Фроман не придавал никакого значения этим письмам; он никогда не обращался по этому поводу в суд.

— Зато я подам жалобу в суд, — восклицает Шамбон. — Я прошу, чтобы мой телефон подключили к прослушиванию.

— Это ваше право, месье.

— Я требую также, чтобы поместье взяли под охрану.

Комиссар смотрит на меня и на Изу так, словно призывает в свидетели, затем сует оба письма в карман.

— Вы многого хотите. Во-первых, у меня не хватает сотрудников. И кроме того, кое о чем вы забываете… Вам известны результаты выборов? Ваши друзья потерпели поражение. Извините за откровенность, но в вышестоящих инстанциях полагают, что делу господина Фромана уделено достаточно внимания.

— Президента Фромана, — поправляет в ярости Шамбон.

— Пусть так. Президента Фромана.

— Это преступление! — бросает Шамбон.

— Банальное самоубийство, — невозмутимо возражает Дре.

— Так вы ничего не будете предпринимать?.. И если в меня выстрелят, умоете руки?

— Никто в вас стрелять не будет, — уверяет Дре. — А сейчас, если позволите… У меня много работы. Он раскланивается со всеми и делает шаг к выходу.

— Вы пожалеете, господин комиссар, — кричит вслед Шамбон.

— У нас есть поддержка.

— Рад за вас.

Дре уходит. Иза провожает его. Шамбон, вне себя от ярости, возвращается в кабинет.

— Номер не пройдет, — орет он. — Плевать я хотел на этого кретина.

— Успокойся, Марсель.

— О, вам-то что?!

— Ей-богу, ты и в самом деле веришь, что тебе угрожают. Эй, проснись! Ты что, забыл, что все это липа? Мы ведь хотели всего-навсего обмануть Изу.

Он растерян. Трет пальцами глаза.

— Я сам не знаю, на каком я свете, — бормочет он. — У меня нет ни малейшего желания хоронить себя в Гавре или где-нибудь еще. Что вы скажете?

— Ну, конечно. Мне нужно немного времени. Ты не должен показывать, что возмущен выходкой комиссара. Надо быть выше этого. Осторожно, вот и она. Иза входит в кабинет. Протягивает футляр Шамбону.

— Мы все немножко потеряли голову, — говорит она. — Это очень мило с вашей стороны. Марсель, но я не могу принять.

— Прошу вас.

Движением век я даю ей понять, что все это не имеет больше значения. Она не знает, куда я клоню, но повинуется и, разыгрывая смущение, взволнованно говорит:

— Спасибо, Марсель. При одном условии. Берегите себя. Открывает футляр, еще раз любуется драгоценностью.

— Безумие!

— Да нет, — отвечает Шамбон. — Вы рассуждаете, как моя мать, милая Иза. Так вот, мне надоело благоразумие. Если бы вы знали, что я уже сделал для вас!… Спросите брата. Он не сдерживает себя. Берет ее за руку.

— Хватит болтать всякую ерунду, малыш Марсель. Раз уж Дре тебя бросил, примем собственные меры. Жду тебя у себя.

— Послушайтесь Ришара, — говорит Иза. — Он осторожен.

— Согласен. До скорого… Иза, я счастлив, — он посылает ей воздушный поцелуй.

— Оставь, не сердись, — шепчет Иза. Наконец-то мы одни.

— Ты что-нибудь придумал? Тот же вопрос, что и у него.

— Конечно, но мне потребуется немного времени.

На самом деле, все давным-давно продумано. Я знаю, где моя пушка. Рядом с подшивкой рецензий и биноклем — реликвиями прошлого. Я всегда хранил его в исправности.

Когда-то в фильмах о гангстерах из него стреляли только холостыми патронами. А я думал: «Как жаль! Великолепное оружие и будто в наморднике». Что ж, на этот раз мы вместе поиграем с огнем. До сих пор выигрывал всегда я, а не Дре. Комиссар, вам до меня никогда не добраться. Я поджидаю Шамбона и ищу в глубине шкафа пистолет.

Натыкаюсь на мотоциклетные краги. Боже, а я и забыл о них. Даже присел — нервная судорога скрутила живот. Сколько украденной радости, безвозвратно утерянного счастья!

Я задыхаюсь. Когда входит Шамбон, он видит, что я держу на коленях краги и нежно, как кошку, глажу их.

— Что это — игра? Что это?

— Сам видишь. Возьми, подержи. Он недоверчиво берет их в руки.

— Я вот тут разбирался и наткнулся на них. Они кое-что значат для меня… Возьми их себе. Ты даришь бриллианты. Я дарю, что могу. Ладно, не будем об этом говорить.

Он благоговейно ставит краги у спинки кровати и раскуривает свою жуткую сигару. Я, как всегда, трубку. Потом продолжаю:

— Ты заметил, он не бросил письма в корзинку. Положил в карман.

— Ну и что?

— А вот что. По-моему, он собирается сдать их на экспертизу. Уверен, что обнаружит отпечатки пальцев. Он только притворился, что смеется над нами, на самом деле, он дотошный, этот тип. Может, я ошибаюсь, но почти уверен, что он не воспринял эти угрозы легкомысленно. Только чего ты добиваешься? Чтобы он прослушивал твои телефонные разговоры? У него нет на это права. Не так-то просто установить подслушивающее устройство. Он предпочел нас грубо одернуть, чтобы вернее успокоить.

— Пожалуй, — бормочет Шамбон. — Но в результате твоя сестра уже не принимает меня всерьез.

— Отнюдь. Конечно, если мы будем сидеть сложа руки, Иза решит, что наши страхи были преувеличенными.

— И отшатнется от меня, — заключает он.

— Ты дашь мне закончить?.. Нужно, чтобы она испытывала по отношению к тебе нечто вроде признательности, понимаешь?

А пока что она разрывается между своими угрызениями совести и любовью, в которой не признается. Я-то ее знаю. Она уже разволновалась, когда подумала, что тебе угрожает опасность.

Оценила твою преданность. Потянулась к тебе. Но пока она чувствует только пробуждение любви. Чтобы любовь расцвела, тебе действительно должна угрожать опасность. Если она по-настоящему испугается за тебя, — твоя победа.

Он слушает меня с таким вниманием и добродушием, что мне стыдно. Будто я собираюсь убить безумное, страшное, непредсказуемое, но в то же время преданное животное.

— Что вы предлагаете? — спрашивает он. — Чтобы я подстроил нечто вроде покушения на самого себя?

— Вот именно. Сработало.

— Я не очень понимаю, — продолжает он. — Что за покушение? Кто будет на меня покушаться?

— Не спеши. Начнем с того, согласен ли ты со мной? Я ведь не собираюсь подталкивать тебя. Ты сам решаешь.

— Я люблю Изу, — говорит он.

Дурак. Это он меня толкает. Я умолкаю, чтобы не спеша раскурить трубку. Преимущество трубки в том, что она то и дело гаснет, и если вы умеете раскуривать ее не спеша, можно дать себе время все обдумать, разобраться, принять наилучшее решение.

— Оставим Изу, — предлагаю я. — Как думаешь, ты можешь поработать в кабинете дяди?

— Почему бы нет?

— Будет ли выглядеть естественным, что ты притащишь с собой досье, какие-нибудь незаконченные дела?

— Я ни перед кем не обязан отчитываться. А потому…

— Но все вокруг должно быть в ажуре. У тебя есть секретарша?

— Конечно.

— Ты ей сможешь сказать, например: «Оставьте эти бумаги, я посмотрю их дома»? Что-нибудь в таком духе?

— Разумеется. А что вы задумали?

— Подожди. Скажи, есть ли в заводском управлении секретные материалы?.. Например, какие-нибудь досье с грифом «Совершенно секретно»? Он смотрит на меня, как собака, завороженная мячом, который ей вот-вот бросят.

— «Строго секретно» — такого, может, и нет. Но есть текущая корреспонденция с голландской группой, которую мы уже давно интересуем.

— О, прекрасно! Ты принесешь сюда корреспонденцию. Он, того гляди, подпрыгнет от возбуждения.

— Говорите яснее.

— Иди в гардероб. На самой верхней полке найдешь синий чемоданчик. Он повинуется. Стоит мне напустить туману, как он уже в моих руках.

— Нашел?

— Да.

— Давай сюда… Или, пожалуй, положи-ка его на стол и сам открой.

— Зачем?

— Давай, открывай. Найдешь предмет, завернутый в слегка засаленную замшу. Довольно тяжелый. Догадываешься? Он суетится и внезапно замирает.

— Можешь взять его в руки. Он не кусается.

Он неловко берет мой револьвер довоенного образца, рассматривает его с завистью и изумлением. Я продолжаю:

— 38. S.W. Специальный. Пять выстрелов. Целиком из стали. Вес: пятьсот тридцать восемь граммов. Не заряжен, но, поверь, когда он выстрелит, будет не до шуток. Он осторожно заворачивает оружие.

— Вот из этой штуки я и буду в тебя стрелять. Не бойся! Я притворюсь. Слушай меня внимательно. Сейчас — главное. Детали обсудим потом. Скажем, в один прекрасный день, около десяти вечера, ты будешь работать в кабинете. И вдруг услышишь шум за балконной дверью. Каким-то предметом начнут взламывать ставень. Ты не вооружен. Бежать? Об этом не может быть и речи. Ты не трус. Ты бросаешься к телефону, вызываешь Дре: конечно, он дома. Тем временем воры фомкой открывают замок. Ты зовешь комиссара на помощь. Некто из-за балконной двери замечает это, теряет хладнокровие, всаживает две-три пули, не задев тебя, и спешит скрыться.

— Неплохо, — восхищенно замечает Шамбон.

— Затем на всех парах примчится Дре. Ты покажешь им взломанный ставень, и Дре обнаружит пару пуль в панели. На этот раз сомневаться не приходится. Дело Фромана вспыхнет с новой силой. Общественное мнение сразу же на вашей стороне. Будь уверен, бедный мой Марсель, отбою не будет от людей, прессы, телевидения…

— Выпутаюсь, — утверждает он решительно.

— А Иза!… Ей нравятся мужественные мужчины… Она жила среди них. Человек, встречающий опасность лицом к лицу, вызывающий полицию с риском для жизни… словом, это человек ее породы. Главное, — и ты уж не забудь сказать, — ты зовешь на помощь не ради себя, а ради матери, ради Изы, ради меня.

— Потрясающе, — шепчет он. — Потрясающе… А вы?

— Я… со мной нет проблем. Мне вполне хватит времени, чтобы успеть добраться до своей комнаты. Придется меня будить, чтобы сообщить о случившемся.

— Да, да, — соглашается он. — Дайте мне немного подумать. А револьвер?

— Он снова будет в чемоданчике, а чемоданчик — на полке.

— А почему воры убегут, не взяв ничего?

— Да потому, что они увидят, как ты звонишь, и поймут, что ты зовешь на помощь. В конце концов выводы — дело полиции.

— Согласен. Пожалуй. Но не кажется ли вам, что будет более естественно, если они смоются, не стреляя.

— Разумеется. Вот это-то и будет непонятно Дре. Это остервенение… Подумай-ка… Таким образом возникнет связь между самоубийством Фромана и попыткой покушения. Знаешь, о чем он подумает? Что речь идет о промышленном шпионаже. Ты, конечно, помалкивай. А в присутствии Изы не отрицай… Поверь мне… Не нужно много времени, чтобы ты стал для нее большим человеком… Есть возражения?

— Что я скажу комиссару?.. Ведь надо выглядеть насмерть испуганным.

— Верно… Ну, может, не насмерть, — но весьма взволнованным. Это нетрудно. Вспомни, как ты облапошил типа из Братской помощи. Ты прекрасно умеешь ломать комедию, когда захочешь. И потом, не забывай, что я выстрелю, пока ты будешь звонить. Дре услышит выстрелы, и этого будет достаточно, чтобы убедить его.

— Короче говоря, все произойдет, как с моим дядей.

— Ну да, почти.

От смертельной тревоги его прошибает пот. Он вытирает лоб и глаза платочком из верхнего кармана, представляет сцену, слышит выстрелы. В то же время чувствует, что, быть может, не посмеет больше… То, что он сделал уже один раз, не осмелится сделать во второй. Прикидывает, осторожничает.

— Это уж слишком, вы не находите? — говорит он наконец.

— Промышленный шпионаж в производстве цемента… Если бы мы еще работали в электронике. Широким жестом я отметаю возражение.

— Неважно. Пусть Дре думает что угодно. Он собственными ушами услышит выстрелы, это первое. Убедится, что ставень был взломан, это второе. И третье: вытащит две пули из стены позади письменного стола. Вывод: при покушении ты чудом уцелел. А теперь что тебе не нравится?

— Ничего… Ничего…

— Страх перед скандалом, признайся.

— Мать — такое хрупкое существо.

— Ладно. Хватит.

— Да нет, не в этом дело.

Он мысленно оценивает меня. Чувствует себя несчастным, не знает, на что решиться.

— Тебе бы хотелось быть уверенным в отношении Изы, не так ли?

— Да… Вот именно! Какие гарантии, что… — он почти кричит.

— Если бы ты не прерывал меня на каждом шагу… Можешь быть уверен, я все предусмотрел. Так вот… Начнем сначала… Тебе угрожают. Ты не можешь положиться на полицию. Рядом с тобой женщина, которая начинает дрожать от страха. Совершенно естественно, что влюбленный по уши мужчина, который вынужден, кстати, ожидать худшего… Как бы он поступил?.. Какой высший жест бескорыстия, а?.. Не понимаешь?

— Нет, — жалко мямлит Шамбон.

— Ну, напрягись! Если он готов отдать жизнь, может ли он отдать что-то другое?

— Состояние?

— А долго же ты думал. Состояние — да, но в каком виде?

— Завещание? Дружески хлопаю его по колену.

— Разумеется, завещание. Заметь, это чистая формальность. Зато, когда Иза узнает, что ты сделал для нее… Щедрость всегда вызывает признательность и любовь… Тебе останется только заключить ее в свои объятия… Нет?.. Еще что-то не нравится? Тебя пугает слово «завещание»? Нетерпеливый жест.

— Это вы уладите… Хотя… не так-то просто…

Вот мерзавец! Держится за свою кубышку. Пока надо притворяться, он согласен. Анонимные письма — будьте любезны. Кольцо — пустяки. Но как только дело доходит до письменного обязательства, тут уж извините: стоит на земле обеими ногами.

— Вы не знакомы с мэтром Бертайоном? — продолжает Шамбон. — Когда он… Я резко прерываю его:

— Завещание — это прекрасно. Но никто тебя не неволит.

— С чего я должен начать?

— С документов, которые надо принести с завода. Скажем, неделя на подготовку. Жермена надо предупредить, что в кабинете будет допоздна гореть свет. Изу, само собой, надо окружить всяческим вниманием, с матерью не валяй дурака.

Он подскакивает. Мне нравится злить его грубыми словечками — мое влияние на него вернее.

— Действовать надо в субботу вечером, как тогда, с дядей. Самое удобное время. Дре, конечно, будет дома. Надо отрепетировать. Все будет гораздо проще, чем в прошлый раз.

Он жмет мне руку. «Чао!» — бросает этот дурень, желая показать, что начинает играть всерьез. Честное слово, таких, как он, ненавижу всей душой.

Наконец я один. Звонок Изы. «У меня мигрень, но все в порядке», — говорю ей. Что касается завещания… Нет. Не надо перебарщивать.

В который раз я изучаю все, что нагородил. Ни к чему не придерешься. В истории с самоубийством комар носу не подточит. Конечно, при желании можно утверждать, что все в этой драме странно. Кстати, Дре ведь не дурак, а смирился.

К анонимкам подкопаться трудно. Я бы даже сказал, анонимки подтверждают версию самоубийства. Разного рода предположения, домыслы, все эти психологические штучки, которые начнутся после смерти Шамбона, — здесь я бессилен.

Однако от того факта, что ставень и застекленная дверь были взломаны и что Шамбон убит, никуда не денешься. Снова неумолимые факты… Одни вытекают из других.

Поздно. Глотаю снотворное. Еще минута, и мне будет сниться, Как я взлетаю с трамплина и рассекаю пространство. Несчастный! На следующий день достаю клещи для выдергивания гвоздей.

Чего-чего, а всякого барахла в замке хватает. Затем короткий визит к Изе. Как хороша! Чуть встревожена — чувствует, что я от нее что-то скрываю.

— К чему все это приведет? — спрашивает она. — Ты выглядишь все хуже и хуже. Я беру ее правую руку.

— Кольцо?.. Тебе нужно его носить. Понимаю, что противно. Мне тоже. Но теперь ты знаешь Шамбона. Как всегда, кидается в крайности. Или заносится, или пресмыкается. Вечно ему надо исповедоваться. Или ради хвастовства, или ради самоуничижения. Так ты осторожно им управляй… Действовать предоставь мне. Согласна? Она прислоняется ко мне. Долго стоим, не шелохнувшись.

Когда она уходит, остается ее аромат, запах ее духов, ее тень — пища моего воображения. Надолго погружаюсь в мечты.

Когда все кончится, мы подыщем себе другое жилье, настоящее убежище — теплое, уютное. С Ля Колиньер будет покончено.

Тут слишком просторно. Слишком переполнено дурными воспоминаниями. Быть может, вырвавшись из плена моего бунта, я попытаюсь смешаться с другими, стать тем мимолетным прохожим, которого не замечает никто. А пока я направляю свою коляску в кабинет Фромана. Застекленная дверь открыта.

Я изучаю ставни. Вечером их закрывают на металлический стержень поворотом ручки. Запор простой и малоэффективный.

Достаточно просунуть металлическую пластинку под шпингалет и посильнее надавить. Дерево треснет, дальше надо повернуть задвижку. Затем выбить стекло, и вы у цели. Работы на несколько минут. Но шуму будет много. Поразмыслив, я остаюсь доволен. Дре услышит все собственными ушами. Я пройду через парк на костылях. До своей комнаты доберусь по коридору. Это мое второе преступление без единой улики. Мой последний трюк каскадера. Остается подготовить Шамбона.

Мы начинаем в кабинете Фромана в тот же вечер, после того как все улеглись. Он внимателен и встревожен. То и дело почесывается. Суетится.

— Долго разговаривать нет нужды, — говорю я ему. — Я постучу в ставни, а ты вызовешь комиссара. То и другое одновременно. Если, к несчастью, его не окажется дома, повесишь трубку. Я услышу и не буду продолжать. Отложим все до завтра. А теперь посмотри на меня. Я не кричу. Я слишком взволнован. Но говорю очень быстро, нервно… Господин комиссар… Говорит Шамбон… Из Ля Колиньер… Вы слышите их?.. Там несколько человек… Со стороны парка… Взламывают застекленную дверь… Приезжайте скорее… Мне нечем защищаться… Затем ты передохнешь… Дре воспользуется этим, чтобы вставить слово… Ты сделаешь вид, что не понимаешь, так как слишком испуган. Будешь то и дело повторять: «Что?.. Что?..» А затем умолять: «Сделайте же что-нибудь… меня убьют…» Я разобью стекло и дважды выстрелю в стену… Ты выпустишь телефонную трубку, будто падаешь в обморок… Дре к тому моменту уже выедет. Тебе останется только ждать. Нетрудно, правда?

Он смотрит на меня испытующе.

— Ты не согласен?

— Да… то есть я думаю, что получится, но…

— Но что?

— Я предпочел бы стрелять сам. Я притворяюсь, будто не понимаю.

— Ты хочешь… Это усложнит дело. Тебе придется выпустить телефонную трубку, подбежать к двери, выстрелить… Вижу, что сцену можно прекрасно разыграть так, как он предлагает. Если я заупрямлюсь, смутное подозрение, которое заставляет его осторожничать, вмиг окрепнет. Какая гарантия, что я буду целиться в стену? Но я умею обходить неожиданные препятствия.

— Как хочешь. Мне лично все равно. Самое главное, действовать молниеносно.

Проходит секунда, полная напряжения, тайных мыслей. Мы смотрим друг другу прямо в глаза, изучаем друг друга, как два игрока в покер. Если он мне скажет: «Зачем тебе револьвер? Я сам его принесу, прежде чем звонить», — все пропало. Гоню эту мысль. Он говорит первый:

— Ладно. Я быстро. Я невинно улыбаюсь и добавляю:

— Все будет в порядке, старик. Доверься мне.

Он сияет. Любит, когда я называю его «старик». Труднейший рубеж позади. Я продолжаю:

— Твоя очередь… Нет, стой у письменного стола. Я буду на пороге. Без пауз. Начинай: «Господин комиссар… Говорит Шамбон».

Он сразу находит верный тон. Актер от рождения, он поразительно органичен. Когда говорит: «Они в парке… Взламывают дверь», — даже дышит прерывисто. «Боже, я пропал… Если бы у меня было оружие… Ничего… ничего… Помогите, комиссар!» Я его останавливаю.

— Отлично. Нет нужды заучивать текст наизусть. Достаточно импровизации. Жаль, что ты не пошел по актерской части.

— Я неплохо защищаюсь, — скромно признает он. И тут же добавляет в порыве мелочного критиканства:

— Концы с концами не сходятся. Смотрите… Шпингалет не так-то легко оторвать. Как это вам удастся?

— Да я его развинчу на три четверти еще днем… Это пустяки.

С ним всегда надо разговаривать повелительным тоном. Я оставляю костыль, кладу ему руку на плечо и говорю увлеченно:

— А теперь за дело.

Я притворился спящим, когда услышал стук в дверь. Крикнул, подавив зевок:

— Что надо?.. Кто там?

— Инспектор Гарнье.

— В такое время, инспектор! Ведь за полночь.

— Поторопитесь.

— Хорошо, хорошо. Сейчас.

Нарочно натолкнулся на столик, с шумом рассыпав стопку журналов. Выругался. Когда открывал дверь, лицо мое выглядело злым.

— Что случилось?

— Умер господин Шамбон. Его только что убили.

— Как?.. Марсель?

— Да. В кабинете дяди. Вас ждет комиссар. Я изобразил потрясение, продолжая застегивать пижаму. Инспектор выкатил мою коляску. Помог мне сесть.

— Придется поторопиться. Вы ничего не слышали? — сказал он.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— В него всадили две пули, а среди ночи два выстрела трудно не услышать.

— Я сплю со снотворным, как вы знаете. Когда это случилось?

— Около одиннадцати часов.

— Сестре сказали?

— Нет еще. Он был явно не в духе, отвечал резко.

— Напрасно комиссар не принял всерьез эти угрозы, — заметил я. — Вы в курсе?

— Разумеется.

— Племянник отправился вслед за дядей. Согласитесь, это черт знает что.

Дре был в кабинете — руки в карманах, шляпа сдвинута на затылок, — осматривал труп. Взглянул на меня устало.

— Вот так работа, — прошептал он. — Две пули в упор, и это… Подбородком указал на взломанную дверь и осколки стекла.

— Я все слышал. Беднягу убили в тот момент, когда он разбирал бумаги на письменном столе. Он позвонил мне буквально в панике. Напрасно я кричал ему: «Бегите!… Что поделаешь!…»

Сцену я знал в мельчайших подробностях, но старательно разыгрывал изумление, смешанное с ужасом.

— Их было несколько?

— Да, думаю, да.

— Они что-нибудь украли?

— Вряд ли. Они должны были услышать шум… Совершенно очевидно, им помешали и пришлось срочно смываться.

— Профессионалы?

— Сам хотел бы знать.

— Мое мнение: они пришли убрать его, — сказал инспектор за моей спиной.

— Подойдите, — приказал Дре и помог мне опереться на костыли.

— Видите… Он стоял лицом к убийцам… Можете ли вы спокойно, хладнокровно смотреть на его лицо?

— Попробую.

Я наклонился, глядя на тело Шамбона. Во мне шевельнулось подобие жалости и отвращение. К нему? К самому себе? Какая разница?

— Видите, на его лице застыло вовсе не выражение ужаса, — продолжал Дре. — Я не забыл, как звучал его голос в трубке. Как у смертельно испуганного человека. И что я вижу? Лицо умиротворенное. Я бы даже сказал: смерть с иронией на устах. Что скажете?

Он был прав. Бедняга Шамбон, стараясь превзойти самого себя, хотел выглядеть мужественным, и это выражение застыло на его обычно подвижном лице. До последнего мгновения он путал мои карты.

— О, если хотите, — заметил я. — Не так-то просто сказать что-либо определенное.

Я выстрелил в ту минуту, когда он повернулся ко мне с обычной самодовольной улыбкой. И вот он лежал на спине, навеки удовлетворенный и снисходительный. Я отпрянул.

— Он был убит наповал, — продолжал Дре. — Судебно-медицинская экспертиза даст свое заключение, но мне и так все ясно. Когда вы видели его в последний раз?

— В полдень. Мы вместе позавтракали. Мне не показалось, что он сколько-нибудь озабочен. После кофе он поднялся к матери… Госпожа де Шамбон знает?

— Сейчас узнает. Успеет, бедная женщина. Когда врач и эксперты уедут, я займусь ею и вашей сестрой. Мне хотелось бы незамедлительно знать, что он вам рассказывал со времени нашей последней встречи. Ведь у вас были самые добрые отношения, не правда ли?

— И да, и нет. С какой-то точки зрения, мы были товарищами — и даже очень. С другой стороны, как бы настороже друг с другом. Если говорить откровенно, он ухаживал за Изой, а мне это не очень нравилось.

— Представьте себе, я в этом не сомневался. Весьма интересно, весьма! — воскликнул Дре.

Он несколько раз покачал головой, словно поздравляя себя, затем, услышав шум в коридоре, слегка меня оттолкнул.

— Это моя бригада. Подождите в библиотеке, мы продолжим беседу.

— Мне ничего не известно, комиссар. Я не очень представляю, чем могу быть вам полезен.

— Напротив… может, хотите курить?.. Гарнье, сходи за его трубкой… Садитесь рядом и не волнуйтесь. Через пять минут я подойду к вам.

Я доковылял до библиотеки. Тревожиться было незачем, но, несмотря ни на что, я был настороже.

Люди из судебно-медицинской экспертизы вели себя в кабинете шумно, переговаривались во весь голос, словно не замечая убитого. Я узнал врача, расслышал слова: «Крупного калибра… Прямое попадание в сердце». Гарнье принес мне мою трубку и табак. Я чувствовал слабость, словно выполнил рискованный акробатический трюк. Однако все, казалось, было в порядке. Все меры предосторожности приняты. Клещи положил на место, предварительно их вытерев. На гравии аллеи костыли не оставили следов. Наконец, обе анонимки выглядели достаточно недвусмысленными. Разумеется, у Дре были подозрения. До такой степени драма выглядит инсценированной… даже две драмы… и почти одинаковые… и каждый раз свидетель с телефонной трубкой в руке… Кто угодно заподозрил бы неладное, тем более Дре!… Однако ни одну деталь нельзя вменить мне в вину. Мать Шамбона возопит, пустит в ход связи. И что дальше? Ее сын имел право влюбиться в Изу. Под Изу нельзя подкопаться, ведь я предусмотрительно подсказал Шамбону: «Они в парке… Взламывают дверь…» Они! Злоумышленники, взломщики, подонки — откуда Изе знать о них! О, таинственные смерти в замке взбаламутят любителей сплетен. Но мы не станем долго ждать, чтобы переселиться куда-нибудь подальше.

Я ничего не боялся. Люди шумно сновали взад-вперед, ходили по парку. Пришел потрясенный Жермен.

— Какое горе! Что такое мы сделали Господу?

— Вы ничего не слышали?

— Ничего. Всю ночь у меня под ухом грохочут грузовики. Если прислушиваться к звукам, я бы не спал ночами напролет. Нас разбудил звонок комиссара. Я хотел предупредить госпожу и вашу сестру. Честно говоря, я совсем потерял голову. Молодой человек, приехавший с комиссаром, велел мне сидеть спокойно: нас, мол, позовут, когда понадобится. Теперь-то я вижу, если мы тут останемся, нас всех прирежут.

— Полно, полно, Жермен! Успокойтесь. Вы же участник Сопротивления!

— Это куда лучше! Честное слово! Не хотите ли рюмочку?

— Спасибо… Они тут надолго?

— А, эти-то!… Сразу видно, им не приходится заниматься уборкой. Вы думаете, их интересует покойный? Как бы не так! Они крутятся вокруг да около, перешагивают через него, словно это не христианин, а животное. Возмутительно! Бедный мой господин! Такой конец! В коридоре показался Дре.

— Жермен… будьте добры… подойдите, пожалуйста! — И, обращаясь ко мне:

— Я сейчас вернусь.

Снова шарканье ног. Голоса. «Отодвинь кресло… Через дверь, так удобнее». Звон разбитой фарфоровой статуэтки. «Осторожнее! Черт!» Шум удаляется. Слышно только скольжение, легкий скрип выдвигаемого ящика, щелчок снятой телефонной трубки. Это Дре шнырит повсюду, вынюхивает. Слышу только его тихий голос.

Вдруг меня охватывает страх… так… ни с того ни с сего. Лоб и руки покрылись испариной. И это я, столько раз стрелявший во врагов, которые хотели моей смерти… но то была липа… судороги, подскакивают; через минуту они уже вставали и хохотали от души. А тут Шамбон! Его распирало от самодовольства, но ведь он был чист, как дитя! Увы, не киношная смерть! Подкашиваются колени. Конец. Смертельная бледность. Как у тех бедолаг, которых расстреливают по всему свету. Фроман — еще куда ни шло. Этот был мерзавцем.

Но Шамбон — всего лишь избалованный мальчишка. Двое мертвецов — такова цена моих ног. Вдруг я понял, что теперь не перестану допрашивать самого себя.

Дре кашлянул, заговорил сам с собой, передвигая какой-то предмет. Затем вышел из кабинета и тихо толкнул дверь в библиотеку.

— Прошу прощения, что заставил ждать. Служба! — сказал Дре, схватил стул и уселся напротив меня.

— Прежде чем мы двинемся дальше, мне думается, можно прояснить кое-какие моменты. Между двумя делами имеется странное сходство.

— Вы находите? — говорю я. — Какое же сходство между самоубийством и убийством?

Он любезно улыбается, он внимателен, приветлив, будто в соседней комнате никого не убивали, будто не наступил уже второй час ночи, будто…

— Хорошо, — говорю я с досадой. — Что вы от меня хотите? Повторяю: я спал. Я ничего не знаю. Разумеется, как все, как вы, например, я знал, что Шамбону кто-то угрожает, но не придавал этому большего значения, чем вы, комиссар. Ведь вы считали, что никакой опасности нет, не так ли? И не было оснований для беспокойства.

Почему он улыбается? Чем это он так доволен? Вот сунул руку в карман… и достал бумажник.

— Давайте поговорим об этих письмах, — говорит Дре. — Весьма, знаете ли, интересные письма. Более интересные, чем вы думаете.

Он разворачивает, аккуратно разглаживает их ладонью, затем читает вполголоса с видимым наслаждением:

— «Последнее предупреждение. Сволочь, убирайся с дороги или тобой займутся… хватит махинаций, сволочь. Убирайся, иначе…» Письма в результате экспертизы, проведенной моими коллегами и мной, изрядно помялись и пообтрепались.

— Да, местами отстает клей, — отвечаю я.

— Совершенно верно. Смотрите, вот здесь, например. Он ловко отделяет кусочек бумаги и протягивает мне.

— Видите? Здесь слово «дороги».

— Вижу. И что?

— Так вот, на обратной стороне что-то напечатано, все эти кусочки вырезаны из газет. Предположим, что вырезка сделана на четвертой странице. Это место, таким образом, неизбежно соответствует какому-то элементу текста на третьей странице. Правильно?