Последняя милость

Глава 1

Если бы Сиси де Пуатье знала, что ее убьют, она бы, наверное, купила рождественский подарок своему мужу Ричарду. Возможно, она бы даже захотела посетить школу для девочек мисс Эдвардс и посмотреть рождественское представление, в котором должна была участвовать ее нескладная толстуха-дочь. Если бы Сиси де Пуатье знала, что конец так близок, она бы, вероятно, предпочла провести остаток отпущенного ей времени на работе, а не в самом дешевом номере монреальского отеля «Риц», да и ее отношение к находящемуся рядом мужчине по имени Саул было бы совсем другим.

— Так что ты о ней думаешь? Тебе нравится? — требовательно вопрошала она, положив книгу на свой бледный живот.

За последние дни Саулу уже порядком надоел этот вопрос. Где бы они ни находились — на деловых встречах, за ужином или даже в такси, которое проезжало по заснеженным улицам Монреаля, — Сиси каждые пять минут склонялась над необъятной сумкой и с торжествующим видом извлекала оттуда свое творение с таким видом, как будто оно было, как минимум, плодом еще одного непорочного зачатия.

— Мне нравится фотография.

Похвалив собственную работу, Саул прекрасно понимал, что это будет воспринято как оскорбление, но он понимал и то, что больше не в состоянии осыпать Сиси похвалами, которых она постоянно жаждала. Ему все опротивело. Саул чувствовал, что с каждой минутой, проведенной рядом с этой женщиной, он становится все более похожим на нее. Не внешне, конечно. Будучи на несколько лет младше его, Сиси в свои сорок восемь лет оставалась стройной, жилистой и подтянутой. Ее зубы сверкали неестественной белизной, а волосы были неправдоподобно белокурыми. Каждый раз, когда Саул ласкал ее, ему казалось, что он пытается пробудить к жизни ледяную статую. В этой эфемерной, холодной красоте таилось определенное очарование, но тем большую опасность представляла она для тех, кто находился рядом. Саулу казалось, что если эта хрупкая скульптура однажды разобьется, то просто погребет его под грудой ледяных осколков.

И дело было не только и не столько во внешности. По отношению к нему Сиси не проявляла и малой толики той нежности, с какой она поглаживала глянцевый переплет своей книги. Ее ласки всегда были бездушны и напоминали леденящие порывы зимнего ветра. Саулу казалось, что исходящий от этой женщины холод проникает сквозь кожу и вымораживает его изнутри, постепенно уничтожая все то теплое и человечное, что в нем еще сохранилось.

Пятидесятидвухлетний Саул Петров лишь недавно начал замечать, что старые друзья уже совсем не такие красивые, умные и талантливые, какими были когда-то. Честно говоря, ему становилось просто скучно в их обществе. И судя по тому, что его приятели, в свою очередь, украдкой позевывали во время разговора с ним, это чувство было взаимным. Все они постепенно превращались в толстеющих, лысеющих зануд, и Саул не стал исключением. Было не слишком приятно осознавать, что женщины все реже смотрят в твою сторону, что лечащий врач все настойчивее советует проверить состояние предстательной железы, а сам ты подумываешь о том, чтобы сменить горные лыжи на обычные. Но это как раз можно было пережить. Не от этого Саул Петров в ужасе просыпался в два часа ночи от зловещего нашептывания в ухо. Этот голос был знаком ему с детства. Только тогда он пугал его чудовищами, притаившимися под кроватью, а теперь настойчиво твердил о том, что люди считают его скучным и неинтересным. Саул глубоко вдыхал ночной воздух, стараясь успокоиться и убедить себя в том, что предательский зевок приятеля, с которым он ужинал накануне, объясняется выпитым вином или magret de canard[1]или тем, что их обоих, одетых в по-зимнему плотные свитера, просто разморило в тепле монреальского ресторана.

Но голос не умолкал. Он продолжал нашептывать, что это только начало. Предупреждал о неумолимо надвигающейся катастрофе. Напоминал о том, что Саул прекрасно знал и без него. Все меньше людей проявляло искренний интерес к его болтовне. Все чаще его собеседники украдкой поглядывали на часы, с нетерпением ожидая момента, когда можно убудет откланяться. Все лихорадочнее их глаза обшаривали комнату в поисках более интересной компании.

Именно поэтому он позволил Сиси соблазнить себя, не предполагая, что тем самым приглашает чудовище из своих детских кошмаров переместиться из-под кровати непосредственно в кровать. Саул подозревал, что является лишь очередной жертвой, принесенной на алтарь непомерного эгоцентризма этой женщины. Этот кровожадный монстр уже без остатка поглотил ее саму, ее мужа и даже ее несуразную дочь, а теперь деловито расправлялся с ним.

Общение с ней уже успело ожесточить его, и Саул стал презирать себя. Но не настолько сильно, насколько презирал ее.

— Это выдающаяся книга, — сказала Сиси, игнорируя его выпад. — Ее ждет грандиозный успех. — Она помахала книгой у него перед носом. — На свете столько людей, снедаемых беспокойством и тревогой. Они раскупят ее в мгновение ока. — Сиси отвернулась к окну, из которого открывался безрадостный вид на здание напротив, но она смотрела в него так, словно видела перед собой толпы восторженных почитателей. — Я создала ее для них, — добавила она, оборачиваясь к Саулу.

Он смотрел в ее широко распахнутые глаза и лишь молча удивлялся тому, как можно настолько искренне верить в созданный тобою самой миф.

Естественно, он читал книгу Сиси. Она назвала ее «Be Calm», что означало «Обретите покой». Точно так же называлась и компания, созданная ею пару лет назад. Любого, кто знал Сиси, подобное название могло только рассмешить. Призывающая других к спокойствию, эта женщина была настоящим комком оголенных нервов. Ее выразительные руки постоянно пребывали в движении, пытаясь разгладить и упорядочить все, к чему они прикасались. Ее резкие замечания были обрывочными и фрагментарными, и даже самого ничтожного повода было достаточно для того, чтобы вызвать раздражение, выплескивающееся в приступах гнева.

Напускная внешняя холодность Сиси де Пуатье не могла обмануть окружающих, и никто бы не употребил эпитет «спокойная», создавая ее словесный портрет.

Она разослала свою рукопись во все мыслимые и немыслимые места, начиная с крупнейших издательств Нью-Йорка и заканчивая редакцией Réjean et Maison des cartes в богом забытой крохотной деревушке Святого Поликарпа, затерявшейся где-то на полдороге между Монреалем и Торонто.

Везде ей отвечали категорическим отказом. Издатели сразу распознавали графоманский опус, представлявший собой нелепую смесь псевдофилософских рассуждений на темы то ли буддизма, то ли индуизма, вышедших из-под пера экзальтированной дамочки. А на фотографию, украшавшую обложку, вообще нельзя было смотреть без содрогания. На ней Сиси напоминала изголодавшегося вурдалака.

Саул прекрасно помнил тот день, когда в монреальский офис Сиси пришла целая пачка писем с отказами.

— Кругом сплошное мракобесие, — говорила она, разрывая их на клочки и швыряя на пол. — Поверь мне, этот мир серьезно болен. Люди стали жестокими и бесчувственными. Они ненавидят друг друга, потому что утратили способность любить и сострадать. Мое учение, — Сиси взмахнула рукой так, как будто в ней была зажата не книга, а карающий меч, — укажет людям путь к счастью.

Она говорила негромко, дрожащим от с трудом сдерживаемой злобы голосом, и каждое слово буквально сочилось ядом. В конце концов Сиси решила сама издать свою книгу с таким расчетом, чтобы та вышла к Рождеству. Саулу казалось очень забавным то, что книга, в которой столько рассуждений о свете, сама вышла в свет как раз на зимнее солнцестояние. В самый короткий день в году.

— Кто-то решил снова издать ее? — Он понимал, что его вопрос звучит издевательски, но ничего не мог с собой поделать и продолжал: — Ах, прости! Я совсем забыл. Тебе же все отказали. Наверное, это ужасно обидно.

Сиси молчала, и Саул задумался над тем, как бы побольнее уесть ее, чтобы добиться хоть какой-то реакции, но так ничего и не придумав, решил задать вопрос в лоб:

— Интересно, что ты чувствовала после всех этих отказов?

Ему показалось, что Сиси передернуло. Хотя, возможно, он просто выдавал желаемое за действительное. Она продолжала молчать, и это молчание было очень красноречивым. Сиси привыкла полностью игнорировать любые раздражающие факторы, к каковым, кстати, относились также ее дочь и муж. Для нее просто не существовало никаких неприятностей, никакой критики, никаких оскорблений и никаких эмоций, если они не были ее собственными. Саул успел достаточно хорошо узнать эту женщину, чтобы понять, что она живет в своем собственном, совершенном мире, где не было места ни для низменных чувств, ни для разочарований.

Саул понимал, что этот мир был обречен, и надеялся, что сможет присутствовать при его крушении. Но только в качестве стороннего наблюдателя.

Сиси считала людей жестокими и бесчувственными. Жестокими и бесчувственными. Саул не так давно стал ее личным фотографом и любовником, а потому еще хорошо помнил то время, когда ему самому окружающий мир казался совсем неплохим местом для жизни. Каждое утро он просыпался, радуясь восходу солнца и приходу нового дня, приносящего с собой новые, безграничные возможности. Он не переставал удивляться тому, насколько прекрасен Монреаль. В кафе и на улице он видел вокруг улыбающихся, благожелательных людей. Он видел детей, играющих привязанными к веревочкам каштанами. Он видел пожилых дам, которые рука об руку прогуливались по бульвару Сен-Лоран дю Мейн.

Конечно, Саул был не настолько глуп и слеп, чтобы при этом не замечать бездомных мужчин и женщин, а также людей с помятыми, испитыми лицами. Для этих людей очередная долгая, бессмысленно проведенная ночь сменялась днем, который обещал быть еще более долгим и бессмысленным.

Несмотря на это, в глубине души Саул верил в то, что мир прекрасен. И это отражалось в его работах, которые излучали внутренний свет и надежду, побеждающие противостоящие им тени.

По иронии судьбы именно это качество Саула настолько заинтриговало Сиси, что она решила нанять его. Один из модных журналов Монреаля назвал его «стильным» фотографом, а Сиси всегда стремилась заполучить все самое лучшее. Именно поэтому они всегда снимали номер именно в «Рице». И пусть это была тесная, мрачная, лишенная какой бы то ни было привлекательности комнатушка на нижнем этаже, с неприглядным видом из окна, но зато она находилась в «Рице». Сиси не удовлетворялась лишь сознанием этого. В качестве подтверждения своего пребывания в подобных престижных местах она всегда забирала шампуни и прочие туалетные и канцелярские принадлежности. Точно так же, как однажды прихватила с собой и Саула. Преследуя только ей одну понятную цель, она при каждом удобном случае демонстрировала свои трофеи людям, которых это совершенно не интересовало. Саул тоже стал одним из таких трофеев, который в конце концов неизбежно будет выкинут за ненадобностью. Сиси без сожаления отбрасывала в сторону все, что ей переставало быть нужным. Это уже произошло и с ее мужем, которого она игнорировала, и с дочкой, которой она откровенно пренебрегала.

Мир был жестоким и бесчувственным.

Теперь Саул тоже в это поверил.

Он ненавидел Сиси де Пуатье.

Саул вылез из кровати, оставив Сиси наедине с ее книгой — единственной истинной возлюбленной этой женщины. Когда он оглянулся на нее, ему показалось, что у него двоится в глазах. Это вполне могло быть результатом чрезмерных возлияний накануне вечером, и Саул наклонил голову набок, пытаясь сфокусировать изображение, но оно по-прежнему оставалось смазанным, а когда внезапно сфокусировалось, ему показалось, что он смотрит сквозь стеклянную призму на двух совершенно разных женщин. Одна из них была красивой, эффектной, обаятельной и жизнерадостной, но за ней проступал отталкивающий образ жалкой, иссохшей крашеной блондинки, ущербной, жилистой и жесткой. И опасной.

— Что это?

Саул потянулся к корзине для мусора и достал оттуда портфолио. Он сразу понял, что в нем должны быть образцы работ какого-то художника. Отпечатанные на матовой архивной бумаге фотографии были тщательно и красиво переплетены. Саул раскрыл портфолио, и у него перехватило дыхание.

Казалось, что от фотографий исходит чистое, светлое сияние. Он почувствовал стеснение в груди. Мир на фотографиях выглядел прекрасным и уязвимым одновременно. Но главным в них было обещание надежды и покоя. Сразу становилось понятным, что именно таким видит окружающий мир создавший эти произведения художник, именно в таком мире он живет. Саул тоже когда-то жил в мире света и надежды.

Незамысловатые на первый взгляд работы на самом деле были очень сложными. Образы и цвета наслаивались друг на друга. Час за часом, день за днем художник кропотливо трудился, добиваясь желаемого эффекта.

Саул не мог отвести взгляда от одной из фотографий. Величественное дерево горделиво устремлялось к небесам, как будто пытаясь дотянуться до солнца. Неизвестному художнику каким-то образом удалось создать иллюзию движения, но при этом фотография не казалась размытой. Она манила своей красотой, умиротворяла и, что самое главное, производила неизгладимое впечатление. Кончики ветвей казались тающими, сливающимися с фоном, как будто за уверенным устремлением дерева ввысь все равно скрывалась некоторая неопределенность. Это была выдающаяся работа.

Все мысли о Сиси отступили. Саул карабкался вверх по волшебному дереву, грубая кора покалывала ладони, и это было подобно тому, как когда-то он сидел на коленях у дедушки и терся щекой о его небритое лицо. Каким образом художнику удалось достичь такого эффекта?

Фотографии не были подписаны. Саул просматривал их одну за другой, чувствуя, как постепенно улыбка смягчает его окаменевшее лицо и отогревает оледенелое сердце.

Возможно, однажды, если ему удастся изжить из себя последствия общения с Сиси, он сможет вернуться к своей работе и создавать вещи, подобные этим.

Казалось, окутавший его душу мрак постепенно рассеивается.

— Так она тебе нравится или нет? — размахивая высоко поднятой книгой, спросила Сиси.

Глава 2

Стараясь не порвать белый шифон, Кри осторожно натягивала на себя костюм. Рождественское представление уже началось. Она слышала, как ученицы младших классов поют «В бедных яслях Он лежал, к людям руки простирал…», и на мгновение представила себя стоящей на сцене и протягивающей руки к смеющимся над ней зрителям. Отогнав это неприятное видение, Кри снова занялась переодеванием, тихо, без слов, подпевая хору.

— Кто это? — в битком набитой возбужденными предстоящим выступлением девочками комнате раздался голос учительницы музыки мадам Лятур. — Кто напевает?

В угол, где спряталась Кри, чтобы спокойно переодеться в одиночестве, заглянуло оживленное птичье личико мадам. Кри инстинктивно прижала к себе костюм, пытаясь прикрыть полуобнаженное четырнадцатилетнее тело. Естественно, ее попытка оказалась тщетной. Тела было слишком много, а шифона — слишком мало.

— Это ты?

Кри молча смотрела на мадам, слишком перепуганная для того, чтобы что-то сказать. А ведь мать предупреждала ее об этом. Предупреждала, чтобы она никогда не пела на людях.

Но жизнерадостная обстановка праздника сыграла с Кри злую шутку, и она забыла об осторожности.

Мадам Лятур смотрела на полную, неуклюжую девочку, и ее начинало подташнивать от отвращения. Валики жира, почти полностью скрывающие врезающееся в них белье, жуткие складки на коже, застывшее лицо, остановившийся взгляд. Когда месье Драпо, преподававший в школе естественные науки, назвал Кри лучшей ученицей в классе, один из его коллег тотчас же заметил, что она, вероятно, просто съела учебник, так как одна из тем последнего семестра была посвящена витаминам и минералам.

Тем не менее она явно собиралась принять участие в этом рождественском спектакле, хотя мадам Лятур с трудом представляла себе, как это будет выглядеть.

— Лучше поторопись. Тебе скоро на сцену, — сказала она и снова исчезла за углом, не дожидаясь ответа.

Кри уже пять лет училась в школе для девочек мисс Эдвардс, но впервые решилась участвовать в спектакле. До этого, когда остальные ученицы шили себе нарядные костюмы, она лишь бормотала невнятные отговорки. И никто никогда не пытался переубедить ее. Вместо этого ей, как обладающей, по словам мадам Лятур, способностями технаря, поручали роль осветителя спектакля. Таким образом, каждый год во время рождественского представления Кри оказывалась в полной изоляции и из своего темного закутка наблюдала за тем, как ее красивые, сияющие, талантливые соученицы поют о Рождественском чуде и танцуют в ярких лучах софитов, которые направляла на них Кри.

Но в этом году все будет по-другому.

Закончив переодевание, Кри подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрела увесистая шифоновая снежинка, которая больше напоминала целый сугроб. Кри это понимала, но ей все равно очень нравился этот восхитительный, самый настоящий рождественский костюм, который она, в отличие от остальных девочек, которым помогали матери, сшила сама. Она хотела сделать маме сюрприз и упрямо заглушала внутренний голос, непрерывно нашептывающий, что этот сюрприз может оказаться далеко не приятным.

Присмотревшись повнимательнее, кое-где можно было увидеть крохотные кровавые пятнышки — предательские следы, оставленные ее неловкими, пухлыми пальцами, которые она совершенно исколола, пока шила этот костюм. Но конечный результат стоил перенесенных страданий. Кри была довольна собой. Эта идея была, пожалуй, самой плодотворной из всех, которые осеняли ее за всю четырнадцатилетнюю жизнь.

Кри знала, что мать боготворит свет. Она постоянно слышала о просветлении, которое стремятся обрести все люди, о том, что только самых талантливых людей называют блистательными, о том, что худые люди добиваются большего успеха в жизни именно потому, что они легче и светлее других[2].

Это же очевидно.

Поэтому Кри и выбрала для себя роль снежинки — самого легкого и бестелесного создания природы. Она позаботилась и о собственной блистательности, отправившись в один из магазинчиков «все за один доллар» и потратив карманные деньги на флакончик с блестками. Ей даже удалось мужественно проигнорировать витрину с не первой свежести шоколадными батончиками в ярких обертках. Кри уже месяц сидела на диете и была уверена в том, что очень скоро ее мать заметит результат.

Наклеив блестки на обнаженные части тела, она еще раз посмотрела в зеркало, чтобы оценить плоды своих усилий.

Впервые в жизни Кри чувствовала себя красивой и радовалась тому, что всего через несколько минут мать тоже увидит ее такой.

Клара Морроу смотрела сквозь заиндевевшие окна гостиной, за которыми раскинулась небольшая деревушка Три Сосны. Протянув руку, она очистила часть стекла от нанесенного морозом узора и подумала о том, что теперь, когда у них есть немного денег, надо бы поменять старые окна на более современные. В отличие от большинства других решений, которые обычно принимала Клара, это было бы вполне практичным. Но именно практичность была ей совершенно чужда. И сейчас, глядя на почти полностью погребенную под снегом деревню, она думала о том, что ей нравится смотреть на Три Сосны именно сквозь живописные морозные узоры на стеклах старых окон.

Потягивая горячий шоколад, Клара наблюдала за укутанными в яркие зимние одежки жителями деревни, которые прогуливались под продолжающим падать мягким снегом, приветственно взмахивая руками в пестрых варежках и периодически останавливаясь, чтобы обменяться друг с другом парой слов. Облачка пара, которые при этом вылетали у них изо рта, делали их похожими на персонажей комиксов. Одни направлялись в бистро Оливье, чтобы выпить по чашке café аи lait[3] другим нужен был свежий хлеб или pâtisserie[4] из булочной-кондитерской Сары. Расположенный рядом с бистро магазин Мирны — «Книги, новые и букинистические» — был сегодня закрыт. Месье Беливо, который расчищал от снега дорожку перед своим универсальным магазином, прервал это занятие, чтобы помахать рукой торопливо пересекающему деревенскую площадь Габри, владельцу находящейся на углу гостиницы, предлагавшей ночлег и завтрак, который казался просто огромным в своем зимнем наряде. Постороннему человеку обитатели деревни могли показаться одной безымянной, бесполой массой. Зимой все жители провинции Квебек были на одно лицо — передвигающиеся вперевалку неуклюжие фигуры, закутанные в пуховики и утепленные куртки, которые полнили даже худых, а полных делали просто необъятными. Все выглядели одинаково. Если не считать вязаных шерстяных шапочек. Клара видела, как ярко-зеленый помпон Руфи кивает разноцветной шапке Уэйна, связанной Пэт долгими осенними вечерами. Головные уборы всех отпрысков семейства Левеск были выдержаны в сине-голубой гамме. Мальчики гоняли шайбу по льду замерзшего пруда, а стоящая на воротах маленькая Роуз подпрыгивала на месте от нетерпения — даже со своего места у окна Клара видела, как мелко подрагивает помпон ее шапочки цвета морской волны. Но братья жалели сестру и потому каждый раз, приближаясь к ней, делали вид, что споткнулись, и, вместо того чтобы сильным ударом стремительно направить шайбу в ворота, устраивали на льду веселую кучу-малу. Кларе эта картина напомнила один из тех эстампов Currier & Jves, которые в детстве она могла рассматривать часами, представляя себя одной из изображенных на них фигурок.

Три Сосны были накрыты толстым снеговым покрывалом. За последние несколько недель выпало около полуметра снега, и казалось, что на каждом из старых деревенских домов красуется новенькая белоснежная шапка. Из труб шел дым, напоминающий облачка пара, как будто дома тоже дышали и разговаривали. Все входные двери и ворота были украшены рождественскими венками, а по вечерам тихая деревушка округа Истерн Тауншипс ярко освещалась огоньками праздничных гирлянд. Повсюду царила приятная предпраздничная суета, в которой принимали участие и взрослые, и дети.

— Может быть, она не может завести машину, — сказал муж Клары, Питер, заходя в комнату. Высокий и стройный, он был похож на менеджера одной из компаний, занимающей место в рейтинге «Форчун 500»[5], каким был его отец. Трудно было поверить, что он, с перепачканными масляными красками седыми кудрями, проводит все дни, ссутулившись у мольберта, создавая свои абстрактные картины, на которых каждая мельчайшая деталь была выписана с почти болезненной тщательностью. Коллекционеры из разных стран покупали произведения Питера за тысячи долларов, но из-за того, что он работал так мучительно медленно и создавал не более одной-двух картин в год, они с Кларой постоянно нуждались. То есть так было до недавних пор. Ведь крылатым воинам и тающим деревьям Клары еще предстояло найти своего покупателя.

— Она приедет, — сказала Клара. Питер смотрел на жену, на ее ласковые голубые глаза и темные волосы, в которых серебрились обильные седые пряди, хотя ей еще не было и пятидесяти. Ее фигура уже начинала расплываться в талии и бедрах, и недавно Клара заговорила о том, что неплохо бы начать заниматься по системе Мадлен Льюис[6], и спросила его мнение по этому поводу. Но Питер достаточно хорошо знал свою жену, и у него хватило ума промолчать в ответ.

— Ты уверена, что мне нельзя поехать с вами? — поинтересовался он скорее из вежливости, чем из искреннего желания втискиваться в убийственную машину Мирны и трястись в ней до города.

— Конечно, уверена. Во-первых, я собираюсь купить тебе рождественский подарок, а во-вторых, в машине просто не хватит места для Мирны, нас с тобой и подарков. Нам бы пришлось оставить тебя в Монреале.

В ворота въехал крохотный автомобильчик, из которого выбралась чернокожая женщина необъятных размеров. Это был, наверное, один из самых любимых моментов Клары в их совместных поездках с Мирной. Она всегда завороженно наблюдала за тем, как Мирна вылезает из своей махонькой машины и залезает в нее. Клара была уверена в том, что на самом деле машина меньше своей владелицы. Даже летом было на что посмотреть, когда Мирна буквально ввинчивалась в дверцу, и ее платье при этом задиралось почти до пояса. Зимой же все выглядело еще забавнее, так как в объемистой розовой парке Мирна казалась вдвое больше. Саму Мирну происходящее забавляло не меньше, чем окружающих.

— Я же родом с островов, малыш. Поэтому я не так устойчива к холоду, — объяснила она однажды свой наряд.

— Ты родом с острова Монреаль, — заметила тогда Клара.

— Ты права, — рассмеялась Мирна. — Но его южной части. Хотя я люблю зиму. Это единственное время года, когда моя кожа приобретает розовый оттенок. Как ты думаешь, я могла бы сойти за белую? А, Клара?

— За белую?

— Ну да.

— А ты бы хотела?

Мирна неожиданно серьезно посмотрела на свою лучшую подругу, потом улыбнулась и сказала:

— Нет. Уже нет. Гм…

Казалось, ее приятно удивил собственный ответ.

И вот теперь эта псевдобелая женщина в насыщенно-розовом, обмотанном яркими шарфами облачении и пурпурной шапочке с оранжевым помпоном, неуклюже переваливаясь, направлялась к их дому по недавно расчищенной от снега дорожке.

Скоро они уже будут в Монреале. До него меньше полутора часов езды, даже в снегопад. Клара предвкушала, как они с Мирной проведут вторую половину дня за покупками рождественских подарков. Но главная цель этой поездки, как и любой другой поездки в Монреаль в канун Рождества, была ее маленьким секретом, которым она ни с кем не хотела делиться.

Кларе, Морроу не терпелось увидеть рождественскую витрину «Огилви».

Каждый год перед Рождеством витрина этого знаменитого универмага в центре Монреаля превращалась для нее в самое волшебное место в мире. Сначала, в середине ноября, огромные стекла закрывали изнутри бумагой, отчего они становились черными и безжизненными, и начиналось томительное ожидание. Возбуждение нарастало с каждым днем. В детстве Клара ожидала этого ежегодного праздничного чуда с большим нетерпением, чем парада Санта-Клауса. Стоило ей услышать о том, что в «Огилви» наконец-то убрали бумагу со стекол, как она мчалась в центр города, прямиком к волшебной витрине.

И каждый год повторялось одно и то же. Клара подбегала к универмагу, но останавливалась буквально за шаг до того, как витрина должна была оказаться в поле ее зрения, и зажмуривалась. Потом, внутренне подготовившись к чуду, она делала шаг вперед, открывала глаза и… видела ее. Деревню ее мечты. Место, где она всегда оказывалась, когда разочарования и бездушие окружающего мира становились невыносимыми для впечатлительной, ранимой маленькой девочки. Зимой и летом, стоило ей закрыть глаза, она оказывалась там. В деревушке с танцующими медведями, катающимися на коньках утками и одетыми в викторианские костюмы лягушками, которые ловили рыбу с моста. Ночью, когда голодный вурдалак под ее кроватью оживал, начинал пыхтеть и скрести когтями о доски пола, маленькая Клара крепко зажмуривала голубые глазенки, проходила сквозь волшебную дверь и оказывалась в деревне, которую никогда не сможет найти злобное чудовище, потому что вход в нее охраняли силы добра.

А значительно позже в ее жизни произошло совершенно замечательное событие. Она влюбилась в Питера Морроу и отложила свои планы по завоеванию Нью-Йорка. Вместо этого она согласилась переехать вместе с ним в любимую им крохотную деревушку, расположенную к югу от Монреаля. Клара родилась и выросла в городе, а потому совершенно не представляла себе мест, куда ей предстояло отправиться, но любовь к Питеру была настолько сильной, что она не колебалась ни секунды.

Вот как получилось, что-двадцать шесть лет назад самоуверенная и циничная выпускница колледжа искусств вышла из их с Питером разболтанного «фольксвагена» и расплакалась.

Питер привез их в зачарованную деревушку ее детства, о которой она совсем забыла во время непростого и неизбежного процесса взросления. Значит, витрина универмага «Огилви» все-таки имела свое земное воплощение, и оно называлось Три Сосны. Они с Питером приобрели небольшой домик на краю, большой открытой лужайки, расположенной в центре деревни, и стали вести такую волшебную жизнь, какую Клара не могла себе представить даже в самых смелых мечтах.

В машине было тепло, и через несколько минут Клара расстегнула подбитую мехом куртку с капюшоном. Она смотрела в окно на проносящиеся мимо пейзажи. Для нее это Рождество было особенным, грустным и восхитительным одновременно. Чуть больше года назад была убита ее любимая подруга и соседка Джейн Нил, и после ее смерти оказалось, что она завещала Кларе все свои деньги. Но на прошлое Рождество Клара не могла заставить себя потратить ни копейки. Ее мучило чувство вины от того, что ей оказалась выгодна смерть Джейн.

Мирна взглянула на подругу. Она думала примерно о том же, вспоминая их дорогую, незабвенную Джейн Нил и тот совет, который сама дала Кларе после ее убийства. Мирна привыкла давать советы. Она долгое время работала психологом в Монреале, пока в один прекрасный день не поняла, что большинство ее клиентов на самом деле не хотят исправить свою жизнь. От нее им нужны были только таблетки и заверения в том, что все их проблемы возникают не по их вине.

И Мирна решила бросить все это. Погрузив свои книги и одежду в маленькую красную машину, она переехала через мост и направилась прочь от острова Монреаль, в сторону границы с США. Мирна собиралась добраться аж до Флориды и там, сидя на пляже, поразмыслить над тем, как ей жить дальше.

Но судьба в виде приступа голода вмешалась в ее планы. Мирне некуда было спешить, и потому она ехала медленно, любуясь живописными окрестностями. Примерно через час пути ей внезапно захотелось есть. Неторопливо ведя машину по ухабистой грунтовой дороге, она достигла вершины холма и увидела внизу затерявшуюся среди окрестных лесов и холмов деревушку. Это было настолько неожиданно, что завороженная открывшимся перед ней видом Мирна остановила машину и вышла. На дворе стояла поздняя весна, и солнечные лучи только начинали пригревать по-настоящему. Небольшой ручей сбегал вниз по холму от старой каменной мельницы, протекал мимо белой деревянной церквушки и огибал деревню с одной стороны. Деревня имела форму круга, от которого в четырех направлениях расходились грунтовые дороги. В центре круга располагалась обширная деревенская площадь, окруженная кольцом старых домов. Некоторые из них, с крутыми скатными железными крышами и узкими слуховыми окошками, были выстроены в квебекском стиле, у других домов с обширными открытыми верандами крыши были обшиты досками. И по меньшей мере один дом был построен из булыжников, которые какой-то неистовый первопроходец собственноручно доставил сюда с окрестных полей, намереваясь отважно противостоять приближающейся суровой зиме.

Мирна видела пруд посреди площади и три величественные сосны, растущие на ее краю.

Она достала карту провинции Квебек, но через пару минут аккуратно свернула ее и озадаченно прислонилась к машине. Эта деревня не была обозначена на карте. А ведь карта была очень подробной. На нее были нанесены даже те места, которые уже десятки лет назад прекратили свое существование, крохотные рыбацкие поселки и любые другие сельские общины, в которых насчитывалось хотя бы два дома и церковь.

Но этой деревни на карте не было.

Мирна смотрела вниз и видела ее жителей, работающих в садах, выгуливающих собак или просто отдыхающих на лавочках вокруг пруда. Может быть, это место было чем-то вроде Бригадуна?[7] Возможно, оно появляется только раз в несколько лет и лишь перед теми людьми, которые должны его увидеть? Но Мирна все еще колебалась. Это было совсем не то, чего страстно жаждала ее душа. Она уже собиралась развернуть машину в сторону отмеченного на карте Уильямсбурга, но в последний момент передумала и решила рискнуть.

В Трех Соснах оказалось все, что ей было нужно.

Здесь были круассаны и кофе с молоком. Здесь были отбивные с картошкой фри и «Нью-Йорк Таймс». Здесь были булочная-пекарня, бистро, гостиница, предлагавшая ночлег и завтрак, и универсальный магазин. Здесь также были тишина, покой и смех. Это место дарило большую радость и большую печаль, а также способность благодарно принимать и одно, и другое. Здесь царил дух товарищества и доброжелательности.

И здесь было пустующее помещение магазина с комнатой наверху, которое ожидало свою новую хозяйку. Ее.

Мирна осталась в Трех Соснах.

За час с небольшим она совершила путешествие из мира всеобщей неудовлетворенности в мир, где все были довольны жизнью. Это было шесть лет назад. Теперь Мирна занималась тем, что продавала новые и букинистические книги, а также бесплатно раздавала старые как мир советы своим друзьям.

— Ради бога, Клара, прекрати маяться дурью и начни наконец тратить эти деньги, — сказала она. — Со времени смерти Джейн прошло уже несколько месяцев. Ты помогла раскрыть ее убийство. Кроме того, тебе прекрасно известно, что Джейн бы обиделась, если бы узнала, что ты совершенно не обрадовалась деньгам, которые она тебе оставила, и не тратишь их на себя. Лучше бы она оставила их мне, — продолжала она, притворно вздыхая. — Уж я бы знала, что с ними делать! Завеялась бы на Ямайку, завела бы себе какого-нибудь растамана, взяла хорошую книжку…

— Погоди-погоди. Растамана и хорошую книжку одновременно?

— Конечно. Одного для одного, другую для другого. Согласись, что есть ситуации, в которых даже очень хорошая книжка не может заменить хорошего мужика. В постели я ничего не имею против твердого члена, в отличие от твердого переплета.

Клара рассмеялась. Им обеим не нравились книги в твердых переплетах. Естественно, дело было не в содержании, а в форме. Просто эти книги были слишком тяжелые, и их было очень неудобно читать в постели.

В результате Мирне все же удалось убедить подругу смириться со смертью Джейн и начать тратить завещанные ей деньги. Чем Клара и собиралась сегодня заняться. Она представляла себе, как заднее сиденье машины будет постепенно заполняться яркими бумажными пакетами с ручками из витого шнура и тиснеными логотипами «Холт Ренфру»[8] и «Огилви». И ни одного грязножелтого пластикового кулька из «Долларамы»[9]. Хотя сама Клара втайне от всех обожала ходить по дешевым магазинчикам «все за один доллар».

Оставшись один, Питер некоторое время постоял, бездумно глядя в окно. Необходимо было заставить себя встряхнуться и заняться чем-нибудь полезным. Например, подняться в студию и продолжить работу над картиной. Неожиданно он заметил, что в одном месте морозные узоры со стекла стерты и открывается просвет в форме сердца. Питер улыбнулся, подошел поближе и стал наблюдать за спокойным течением повседневной жизни Трех Сосен. Потом он поднял взгляд и посмотрел на старое здание, стоящее особняком на холме. Бывший дом Хедли. Но рассматривал он его недолго. Мороз на дворе усиливался, и прозрачное сердечко начало заледеневать.

Глава 3

Чье это? — спросил Саул у Сиси, показывая ей портфолио.

— Что?

— Эта папка. — Он стоял посреди гостиничного номера совершенно голый. — Я нашел ее в корзине для мусора. Чья она?

— Моя.

— Это твои работы? — Такой ответ потряс его до глубины души. Неужели он настолько заблуждался в отношении Сиси? В портфолио явно были работы очень талантливого художника.

— Естественно, нет. Их дала мне какая-то деревенская дурочка, чтобы я показала их своим приятелям из художественной галереи. Ты бы слышал, как неуклюже она пыталась подольститься ко мне. Это было просто смехотворно. «Пожалуйста, Сиси, у вас ведь такие связи… Сиси, я вас очень прошу, не могли бы вы показать мои работы кому-нибудь из своих знакомых?» Это было ужасно неприятно. Представляешь, она посмела обратиться ко мне с подобной просьбой! При этом у нее еще хватило нахальства попросить меня показать это самому Денису Фортану.

— И что ты ей ответила? — поинтересовался Саул, снова падая духом. Ответ Сиси был ему известен заранее.

— Сказала, что сделаю это с наслаждением. Кстати, можешь вернуть папку туда, откуда ты ее взял.

Саул помедлил в нерешительности, но потом все же закрыл портфолио и снова положил его в мусорную корзину, ненавидя себя за то, что помогает уничтожить такие блестящие работы. Но страшнее всего было то, что он хотел их уничтожить. От сознания этого ненависть Саула к самому себе становилась еще сильнее.

— У тебя есть какие-то планы на сегодняшний день? — спросил он.

— Ничего существенного, — ответила Сиси, смахивая с прикроватной тумбочки большой комок пыли. И это в «Рице»… Кошмар! Надо будет обязательно поговорить с управляющим. Она взглянула на Саула, который теперь стоял у окна.

— Господи, ты совершенно запустил себя.

Сиси рассматривала Саула и думала о том, что когда-то у него наверняка было очень красивое тело. Но теперь мышцы стали вялыми, а кожа дряблой. В жизни Сиси были толстые мужчины. Были и такие, которые находились в прекрасной физической форме. И, по ее мнению, каждая из этих двух крайностей была по-своему привлекательной. Но вот переходная стадия казалась просто мерзкой.

Саул не вызывал у нее ничего, кроме отвращения, и она не понимала, как так получилось, что он стал ее любовником. Но потом взгляд Сиси упал на белую глянцевую обложку книги, и она вспомнила.

Фотография. Саул был потрясающим фотографом. С обложки на Сиси смотрело ее собственное лицо, обрамленное настолько светлыми волосами, что они казались почти белыми. Пухлые красные губы и изумительной синевы умные глаза казались особенно выразительными на очень бледной коже, почти сливающейся с общим белым фоном, отчего создавалось впечатление, что рот и глаза существуют словно сами по себе.

Сиси обожала эту фотографию.

После Рождества надо будет избавиться от Саула. Как только он выполнит ее последнее задание. Она заметила, что один из стульев, стоящих у стола, сдвинут с места. Наверное, Саул задел его, когда рассматривал фотографии. В ее груди начало нарастать глухое раздражение. Черт бы его побрал за то, что он намеренно пытается вывести ее из себя, и черт бы побрал это портфолио! Сиси спрыгнула с кровати и поправила скрипучий стул. По ходу дела она заметила, что телефонный аппарат тоже стоит неровно, и подвинула его так, чтобы он был параллелен краю стола.

Удовлетворенная результатом, она снова забралась в постель, разгладив простыни, собравшиеся в складки на коленях. Наверное, нужно вызвать такси и вернуться в офис. Но внезапно Сиси вспомнила, что у нее таки были определенные планы на сегодняшний день.

В «Огилви» была рождественская распродажа. Кроме того, она собиралась купить пару сапог в салоне-магазине декоративно-прикладного искусства эскимосов на улице Монтан.

Осталось недолго ждать того дня, когда ее собственная линия одежды и аксессуаров будет представлена в модных магазинах по всей провинции Квебек. По всему миру. Скоро все эти заносчивые модельеры пожалеют о том, что посмели насмехаться над ней. Скоро все узнают о том, что такое Li Bien[10] созданная ею философия жизни и дизайна. Фэн-шуй — это уже вчерашний день. Люди жаждут перемен, и именно она даст им то, в чем они так нуждаются. Li Bien войдет в каждый дом, в каждую душу.

— Ты уже снял дом на праздники? — спросила она.

— Нет, я собираюсь сделать это завтра. Не понимаю, зачем тебе вообще понадобилось переезжать в какое-то богом забытое место?

— У меня были на то свои причины, — гневно оборвала его Сиси. Как он смел критиковать ее решения?

Целых пять лет ей пришлось дожидаться возможности купить дом в Трех Соснах. Сиси де Пуатье могла быть очень терпеливой, если ей это было нужно и если у нее была достойная цель.

Она много раз приезжала в эту убогую деревушку, вела переговоры со всеми местными риэлтерами и даже расспрашивала продавцов в расположенных по соседству Сан-Реми и Уильямсбурге. На это ушли годы. Судя по всему, в этих местах нечасто появлялись дома на продажу.

Наконец чуть больше года назад ей позвонила риэлтер по имени Иоланда Фонтейн. В Трех Соснах продавался дом. Огромный викторианский особняк, расположенный на холме, возвышающемся над деревней. Когда-то он принадлежал владельцу мельницы. Это была настоящая барская усадьба.

— Сколько? — поинтересовалась тогда Сиси, понимая, что такой дом наверняка стоит дороже, чем она может себе позволить. Придется брать заем под залог не только своей компании, но и практически всего имущества, а также заставить мужа обналичить страховой полис и снять деньги с его индивидуального пенсионного счета.

Ответ стал для нее полной неожиданностью. Цена дома была значительно ниже рыночной.

— Дело в том, что есть одна деталь… — вкрадчиво начала Иоланда, но Сиси перебила ее:

— Какая?

— В этом доме произошло убийство. Умышленное убийство.

— И это все?

— Ну, честно говоря, с этим домом еще связано что-то вроде похищения человека. Как бы там ни было, но именно поэтому он продается так дешево. Само здание в прекрасном состоянии. Потрясающая водопроводная система, почти все трубы медные. Крышу перекрывали всего двадцать лет назад. А…

— Я покупаю этот дом.

— Разве вы не хотите его осмотреть?

Иоланда был настолько удивлена, что этот вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела подумать. В конце концов, если эта ненормальная собирается купить бывший дом Хедли заочно, без предварительного осмотра и изгнания злых духов, то пусть покупает.

— Просто подготовьте все необходимые документы. Я заеду к вам сегодня после обеда с чеком.

Именно так она и сделала. Мужу Сиси сообщила о покупке почти через неделю, когда ей понадобилась его подпись, чтобы снять деньги с пенсионного счета. Он пытался было протестовать, но настолько невнятно, что случайный наблюдатель никогда бы не понял, что этот человек с чем-то несогласен.

Теперь бывший дом Хедли, это чудовищное сооружение на вершине холма, принадлежал ей. Сиси была счастлива как никогда. Все складывалось просто прекрасно. Три Сосны были идеальным местом. Или, по крайней мере, они наверняка станут таковым, когда ей удастся воплотить в жизнь свои планы.

Саул пренебрежительно фыркнул и отвернулся. Собственная дальнейшая участь была ему совершенно ясна. Сиси бросит его сразу по окончании фотосессии в этой ужасной захолустной деревушке. Фотографии нужны были для ее первого каталога, и Саул должен был запечатлеть то, как она весело празднует Рождество в пасторальном окружении. Желательно было также сделать несколько снимков, на которых бы местные жители смотрели на Сиси с изумлением и обожанием. Для этого ему понадобятся наличные.

Сиси никогда ничего не делала просто так. Саул давно понял, что любой ее поступок преследовал двоякую цель — он должен был либо пополнить ее кошелек, либо подпитать ее эго.

Так зачем ей было покупать дом в деревне, о которой никто никогда и слыхом не слыхивал? Дело было явно не в престиже. Значит, в другом?

Деньги.

Наверняка Сиси знала об этой деревне нечто, известное только ей одной. И это нечто было как-то связано с деньгами.

От этой мысли его интерес к Трем Соснам значительно возрос.

— Кри! Шевелись, Христа ради!

Эти слова можно было воспринимать буквально. Облаченная в белый шифон громоздкая фигура Кри, подобно снежному заносу, заслоняла изящные живые картины рождественской мистерии. Ей все же удалось выйти на сцену, и некоторое время она танцевала и кружилась вместе с остальными ангельскими снежинками, но потом внезапно остановилась. Похоже, что никого из сидящих в зале не смущала полная бессмысленность происходящего на сцене. Учительница, ставившая рождественский спектакль, совершенно резонно предположила, что если люди верят в непорочное зачатие, то они наверняка поверят и в снегопад в Иерусалиме. Но зрителей совершенно точно смущал тот факт, что одна из снежинок, скорее напоминавшая бесформенный снежный ком, застыла в центре сцены. Прямо перёд младенцем Иисусом.

— Шевелись, толстуха.

Обидные слова отскочили от Кри, как горох от стенки. Они стали настолько привычным аккомпанементом к ее жизни, что она их почти не замечала. Устремив в зал неподвижный взгляд, Кри продолжала стоять на сцене, словно превратившись в соляной столп.

— У нашей Бри боязнь сцены, — прошептала учительница драмы мадам Брюно на ухо мадам Лятур, как будто ожидала, что ее коллега сможет как-то исправить положение. За глаза даже учителя называли Кри Бри. По крайней мере, они считали, что делают это за глаза, хотя на самом деле давно перестали беспокоиться о том, слышит их эта замкнутая, молчаливая девочка или нет.

— Это я и без вас вижу! — огрызнулась мадам Лятур. На ней начинало сказываться то огромное напряжение, которого каждый год требовала подготовка рождественского представления в школе мисс Эдвардс.

Но Кри оцепенела вовсе не из-за боязни сцены. Зрители, сидевшие в зале, совершенно не пугали ее. Она была потрясена тем, чего в зале не было.

На собственном горьком опыте Кри уже давно убедилась, что самым страшным всегда является именно то, чего ты не видишь.

И то, чего она не видела сейчас, разрывало ей сердце.

— Я вспоминаю слова моего первого гуру, Рамен Да, — облаченная в свои обычные белые одежды, Сиси собирала по всему номеру туалетные и канцелярские принадлежности, которые гостиница «Риц» предлагала постояльцам, и в сотый раз рассказывала свою любимую историю. — Сиси Да, сказал он мне… Именно так он меня называл, — сообщила Сиси собранным ею ручкам и карандашам. — В то время в Индии лишь очень немногие из женщин удостаивались такой чести.

Саул про себя подумал, что Рамен Да, скорее всего, просто не понял, что перед ним женщина.

— Это было двадцать лет назад. Я была тогда еще совсем юной и невинной, но поиски истины уже стали смыслом моей жизни. С Рамен Да мы случайно встретились в горах, и между нами сразу возникла духовная связь.

Она молитвенно сложила ладони лодочкой на уровне сердца, и Саул испугался, что она сейчас скажет…

— Намаете![11] — сказала Сиси и церемонно поклонилась. — Этому тоже научил меня он. Потрясающая духовная практика.

Она так часто произносила слова «духовный» и «духовность», что для Саула они утратили всякий смысл.

— Сиси Да, сказал он мне тогда, у вас огромный духовный дар. Вы должны уехать отсюда и разделить его со всеми людьми. Вы должны научить их тому, как обрести покой.

Этот монолог Сиси был настолько хорошо знаком Саулу, что он мог без труда предсказать каждое следующее слово.

— Сиси Да, говорил он, вы лучше других чувствуете, что если все чакры открыты, то они дают белый цвет. А когда мир окрашен в белый цвет, в нем все хорошо.

Саул размышлял над тем, уж не перепутала ли Сиси своего индийского мистика с каким-нибудь членом Ку-клукс-клана. Забавно, если это действительно так.

— Вы должны вернуться в мир, сказал он мне. Было бы непростительной ошибкой удерживать вас здесь и дальше. Вы должны создать свою философскую школу и назвать ее «Ве Calm» — «Обретите покой». Именно так я и сделала. Именно для этого я написала книгу. Чтобы нести в мир духовность. Я должна освободить людей из-под влияния всех этих нелепых сект, которые пытаются поработить их сознание. Я должна рассказать им о Li Bien.

— Что-то я совсем запутался, — сказал Саул, с удовольствием отметив, что его слова вызвали у Сиси приступ раздражения. Она была удивительно предсказуемой. Малейший намек на бестолковость ее драгоценного учения выводил Сиси из себя. — Это Рамен Да рассказал тебе о Li Bien?

— Конечно, нет, идиот. Рамен Да индуист. A Li Bien — древняя восточная философия, которая передавалась в моей семье из поколения в поколение.

— Твоими предками были древние китайские философы?

Раз уж их отношения все равно были обречены, он мог позволить себе немного поразвлечься напоследок. Кроме того, из этого впоследствии могла получиться забавная история, которая повеселит собеседников и сделает общение с ним гораздо менее пресным. Он превратит Сиси во всеобщее посмешище.

Сиси прищелкнула языком и раздраженно фыркнула.

— Ты прекрасно знаешь, что мои предки родом из Франции. А история колонизации Востока Францией долгая и доблестная.

— Ну да. Вьетнама, например.

— Совершенно верно. Будучи потомственными дипломатами, мои предки привезли с Востока древние духовные учения, в том числе и Li Bien. Я тебе все это уже рассказывала. Ты что, меня не слушал? Кроме того, все это изложено в моей книге. Может быть, ты и ее не читал?

Заметив, что Сиси собирается запустить в него увесистым томиком, Саул отступил в сторону, но недостаточно проворно, и книжка больно ударила его по руке.

— Естественно, я читал твою чертову книгу. Заканчивал и начинал читать снова. — Он с огромным трудом удержался от того, чтобы не сказать все, что думает об этой ахинее. — Я знаю эту трогательную историю. Твоя мать нарисовала шар Li Bien, и это единственная вещь, которая осталась у тебя в память о ней.

— Не только о ней, придурок! Обо всей моей семье, — злобно прошипела Сиси.

Саул, конечно, хотел вывести ее из себя, но не подозревал, каких демонов он при этом выпускает на свободу. Внезапно он почувствовал себя маленьким мальчиком, съежившимся от страха перед нависающей над ним мегерой, которая заслоняла собой солнце и весь окружающий мир. Саул внутренне сжался, ощущая себя совершенно беспомощным перед этой глыбой мрака. Но внешне он оставался нормальным взрослым мужчиной, который неподвижно замер посреди гостиничного номера, вглядываясь в стоящую перед ним женщину и изумляясь тому, как на свет могло появиться такое чудовище.

Сиси хотелось наброситься на него, живьем содрать с него кожу, выцарапать эти наглые глаза и растерзать на куски ненавистную плоть. Ярость распирала ее грудь, и исходившие от нее волны злобы по мощи могли сравниться с энергией вспыхнувшей сверхновой звезды. Руки судорожно напряглись, готовые в любой момент вцепиться в горло Саула. И она действительно была способна задушить его. Несмотря на то что он был значительно крупнее и тяжелее. Сиси знала, что в том состоянии, в каком она была сейчас, ее ничто не могло остановить.

После обеда, состоявшего из отварной лососины и gigot d’ agneau[12] Клара и Мирна решили разделиться, чтобы заняться рождественскими покупками поодиночке. Но сначала Клара собиралась отправиться на поиски Зигфрида Сассуна[13].

— Ты идешь в книжный магазин? — поинтересовалась Мирна.

— Конечно, нет, — удивленно посмотрела на нее Клара. — Я собираюсь сделать прическу.

— И тебе для этого нужен Зигфрид Сассун?

— Не он сам, конечно, а кто-то из его салона.

— Понятно. Хотя мне все, связанное с ним, всегда казалось унылым и безрадостным.

Клара вспомнила печальные, насупленные лица женщин на фотографиях из рекламных буклетов салонов «Сассун» и подумала о том, что, хотя слова Мирны несколько категоричны, они не так уж и далеки от истины.

Несколько часов спустя усталая, но довольная Клара неторопливо шла по улице Сен-Катрин, с трудом удерживая набитые покупками яркие пакеты. Вояж по магазинам прошел блестяще. Она купила замечательный подарок Питеру и множество небольших презентов для друзей и родственников. Мирна была права. Джейн бы понравилось наблюдать за тем, как она тратит доставшиеся ей деньги. Кроме того, теперь Кларе стала понятна и загадочная реакция подруги на упоминание имени Сассун.

— Нейлоновые чулки? Шоколадки «Херши»? — раздался за ее спиной мягкий, певучий голос.

— А я как раз думала о тебе, коварная изменница. Ты допустила, чтобы я в одиночестве бродила по неприветливым улицам Монреаля, приставая с незнакомым людям с расспросами о том, где можно найти Зигфрида Сассуна.

Содрогаясь от смеха, Мирна прислонилась к стене старого здания, в котором находился банк.

— Я даже не знаю радоваться мне или огорчаться по тому поводу, что никто из прохожих никогда в жизни не слышал о Зигфриде Сассуне, а потому ничуть не удивился моему желанию сделать прическу у давно умершего поэта времен Первой мировой войны. Почему ты не сказала, что моего Сассуна зовут Видал[14], а не Зигфрид? — Клара весело рассмеялась, опустив переполненные пакеты прямо на заснеженный тротуар.

— Но результат просто потрясающий! — Мирне наконец удалось справиться с приступом смеха, и она чуть отступила назад, с серьезным видом рассматривая голову Клары.

— Особенно хорошо это видно в шапке, — заметила Клара, натягивая вязаную шапочку с помпоном поглубже на уши, и обе женщины снова рассмеялись.

Было просто невозможно не чувствовать себя весело и беззаботно в такой обстановке. Было около четырех часов двадцать второго декабря, солнце уже село, и теперь весь Монреаль, всегда полный очарования, был еще и залит рождественскими огнями. Сверкающие праздничные гирлянды на улице Сен-Катрин отбрасывали разноцветные отблески на снежные сугробы и медленно проползающие мимо, застрявшие в обычной для часа пик тянучке машины. Торопливо снующие по тротуарам пешеходы время от времени останавливались перед ярко освещенными витринами.

Конечный пункт их сегодняшнего вояжа по магазинам был совсем рядом. Универмаг «Огилви». И его витрина. Даже с расстояния в полквартала Клара уже чувствовала ее мягкое очарование, отражавшееся на лицах столпившихся перед ней детей. Не замечая ни холода, ни прохожих, в спешке задевающих ее локтями, Клара приблизилась к витрине. Она даже забыла о присутствии Мирны. Перед ней была ее заколдованная деревня. Ее Мельница в Лесу.

— Встретимся внутри, — тихо сказала Мирна, но Клара ее не слышала. Она уже была далеко. Восхищенные дети и какая-то непонятная груда тряпья остались позади, на заснеженном тротуаре. Клара шла по деревянному мостику по направлению к бабушке-медведице, выглядывавшей из окна мельничного домика.

— У вас не найдется немного мелочи? Ľargent, s'il vous plait?

Мерзкий рыгающий звук вырвал Клару из мира ее грез. Потом она услышала испуганный возглас какого-то ребенка, отвела взгляд от витрины и посмотрела вниз. Груду тряпья вырвало прямо на заскорузлое от грязи одеяло, которым она была обернута. А может быть, это был он. Клару это совершенно не интересовало. Она чувствовала лишь досаду оттого, что какой-то бомж изгадил ей миг, которого она ждала целый день, целую неделю, целый год. Теперь вокруг загалдели дети, началась суета, и магия момента исчезла безвозвратно.

Клара попятилась от витрины и начала озираться по сторонам в поисках Мирны, но быстро поняла, что ее подруга наверняка уже зашла внутрь, чтобы принять участие в грандиозном событии. Дело было в том, что к универмагу «Огилви» в этот день их привело не только желание посмотреть на витрину. В книжном отделе на первом этаже проходила презентация последней книги их односельчанки Руфь Зардо.

Раньше выход тоненьких сборников стихов Руфи проходил совершенно незаметно для широкой публики и сопровождался лишь скромным празднеством в бистро Трех Сосен. Но потом произошло нечто поразительное. Эта пожилая, желчная поэтесса с изрезанным морщинами лицом стала лауреатом Премии генерал-губернатора. Все были просто потрясены. И вовсе не потому, что она не заслужила этой премии. Клара знала, что Руфь пишет изумительные стихи.

Нет, Руфь Зардо стала лауреатом совершенно заслуженно. Удивительным было то, что ее стихи все-таки были оценены по достоинству.

Проходя через вращающиеся двери, которые вели в благоуханный, наполненный приглушенными звуками мир «Огилви», Клара думала о том, произойдет ли когда-нибудь то же самое и с ее работами. Вынырнет ли она когда-нибудь из безвестности? Недавно Клара набралась мужества и отдала свои работы новой соседке, Сиси де Пуатье. На этот решительный шаг ее сподвиг случайно услышанный в бистро разговор, в котором Сиси упоминала своего близкого друга Дениса Фортана.

Выставка в монреальской галерее Фортана, которая находилась в престижном районе Утремонт, означала успех и признание. Фортан отбирал только самых лучших, самых актуальных, самых нестандартных и дерзких художников. Кроме того, он был связан с художественными галереями всего мира. Даже, страшно подумать, с Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Само название этой Мекки художников приводило Клару в трепет.

Она представила собственный vernissage в галерее Фортана и себя саму, блистающую остроумием, стоящую в окружении не столь успешных художников и ведущих критиков, которые с благоговейным трепетом ловят каждое ее слово. А рядом, чуть в стороне, стоит Питер и с легкой улыбкой наблюдает за ней. Он гордится ею и наконец видит в ней своего собрата-художника.

Кри присела на заснеженные ступеньки школы мисс Эдвардс. На дворе было темно. И так же темно было на душе у Кри. Она сидела, уставившись перед собой невидящим взглядом, и снег постепенно запорашивал ее голову и плечи. Пакет с костюмом снежинки стоял рядом. Туда же она затолкала табель успеваемости.

Сплошные «отлично».

Учителя цокали языками и покачивали головами, сокрушаясь по поводу того, что такой замечательный ум достался столь ущербному существу. Ходячий позор, сказала однажды одна из них, и ее коллеги рассмеялись, сочтя это замечание остроумным. Не смешно было только Кри, которая как раз случайно проходила мимо.

Учителя решили, что Кри серьезно обидел кто-то из соучениц. Ведь должна же была быть причина того, что девочка почти не разговаривает и вообще боится смотреть людям в глаза? Они даже собирались найти виновных, кем бы они ни были, и провести серьезную воспитательную беседу.

Наконец Кри поднялась и, осторожно ступая, поплелась в сторону центра Монреаля. Она шла очень медленно, скользя на обледенелом тротуаре и согнувшись под грузом пакета с почти невыносимо тяжелым шифоновым костюмом снежинки.

Глава 4

Оказавшись внутри, Клара всерьез задумалась над тем, что хуже — вонь, исходившая от несчастного бомжа, или сладковатый аромат десятков различных духов, от которого воздух в универмаге казался вязким. После того как пятое по счету изящное юное создание опрыскало ее из бутылочки, Клара получила ответ на свой вопрос. Невероятный коктейль запахов оскорблял даже ее невзыскательное обоняние.

— Ну наконец-то, — хромающей походкой к ней приближалась Руфь Зардо. — Ты обвешалась пакетами, как базарная торговка. — Женщины расцеловались, и Руфь добавила: — Кроме того, от тебя ужасно воняет.

— Это не от меня, это от Мирны, — заговорщицки прошептала Клара, кивая в сторону стоящей рядом подруги и выразительно поводя носом. Ее совершенно не удивил своеобразный прием, оказанный ей пожилой поэтессой. Разве что Руфь сегодня была значительно приветливее, чем обычно.

— Держи, — сказала она, протягивая Кларе экземпляр своего нового сборника под названием «Я — ЧУДО». — Я даже подпишу его для тебя. Но сначала ты должна заплатить в кассу.

Высокая и статная, опираясь на неизменную трость, Руфь горделивой, несмотря на хромоту, походкой направилась к маленькому столику в углу огромного магазина, за которым ей нужно было сидеть, ожидая, что кто-то из поклонников ее таланта захочет подписать купленную книгу.

Клара отошла к кассе, расплатилась и вернулась к Руфи, чтобы подписать сборник. Все посетители книжного отдела были ей хорошо знакомы. Тут был Габри Дюбуа со своим партнером Оливье Брюле. Крупный, рыхлый Габри явно относился к тем, кто ложкой роет себе могилу, причем делает это с большим удовольствием. В свои тридцать пять он охотно смирился с тем, что больше никогда не будет юным и стройным, а потому наслаждался каждым проглоченным куском. Правда, его сексуальные пристрастия при этом остались неизменными. Стоящий рядом с ним Оливье был красив, изящен и элегантен. В отличие от брюнета Габри, он был блондином. В настоящее время Оливье был занят тем, что огорченно рассматривал снятый с шелковой водолазки тонкий светлый волосок. Было совершенно очевидно, что он бы с радостью заткнул его обратно в безупречную прическу.

Руфь могла бы и не проделывать долгий путь до Монреаля. Единственными, кого заинтересовала презентация, были обитатели Трех Сосен.

— Это пустая трата времени, — сказала она, склонив коротко подстриженную седую голову над книжкой Клары. — Из Монреаля вообще никого не было. Ни единой живой души. Только вы. Хоть бы одна незнакомая рожа. Скукотища!

— Ты как всегда любезна, старая кляча, — парировал Габри, сжимая в своих ручищах две купленные книжки.

— А ты явно пришел не по адресу, — Руфь смерила его взглядом. — Это книжный магазин, — громко произнесла она, чеканя слова. — Сюда приходят люди, которые умеют читать. А тебе самое место в общественной бане.

— Похоже, не только мне, — сказал Габри, выразительно посмотрев на Клару.

— Это не от меня, это от Мирны, — попыталась оправдаться она, но Мирна разговаривала с Эмили Лонгпре в другом конце отдела, и слова Клары прозвучали неубедительно.

— По крайней мере, это благоухание забивает зловоние стихов Руфи, — заметил Габри, демонстративно вытягивая руку с зажатым в ней сборником «Я — ЧУДО».

— Гомик, — огрызнулась Руфь.

— Старая карга, — не смолчал Габри, подмигивая Кларе. — Salut, та chère.

— Salut, топ amour. А что это за вторая книжка? — поинтересовалась она.

— Ее автор Сиси де Пуатье. Оказывается, наша новая соседка написала книгу.

— Лучше бы она прочитала хотя бы одну, — сказала Руфь.

— Я нашел ее вон там, — Габри показал на корзину для уцененных нераспроданных остатков тиража, в котором белела груда книжек. Руфь презрительно фыркнула, но тут же осеклась, подумав о том, что, возможно, уже через несколько дней сборник ее рафинированных, изысканных стихов тоже окажется в этом литературном гробу, рядом с графоманским бредом Сиси.

Среди жителей деревни, собравшихся в магазине, были и неразлучные Три Грации Трех Сосен: хрупкая и изящная Эмили Лонгпре, со вкусом одетая в облегающую юбку и блузку, с накинутым на плечи шелковым шарфом; девяностолетняя Кей Томпсон, самая старшая из трех подруг, со сморщенным как печеная картофелина лицом и постоянно исходящим от нее запахом «Вейпораба»[15]; и наконец, упитанная рыжеволосая Беатрис Мейер, округлость форм, которой не мог скрыть просторный балахон янтарно-желтого цвета. Шею Матушки Би, как ее обычно называли, украшали массивные бусы, а в руке она держала книгу Сиси де Пуатье. Внезапно она обернулась и взглянула в сторону Клары. Это длилось всего несколько секунд, но даже такого короткого времени оказалось вполне достаточно.

Клара сразу поняла, что Матушку Би обуревает какое-то сильное чувство, хотя и не могла точно определить его природу. Ярость? Страх? Но в том, что Матушку что-то очень сильно взволновало, Клара была абсолютно уверена, хотя та почти мгновенно овладела собой, и ее открытое румяное морщинистое лицо приобрело привычное спокойное и жизнерадостное выражение.

— Ладно, давайте присоединимся к остальным, — опираясь на руку Габри, Руфь тяжело поднялась из-за стола. — Пока мне здесь все равно нечего делать. Как только сюда ринутся полчища поклонников, жаждущих высокой поэзии, я рысью вернусь на свое место.

— Bonjour, дорогая, — миниатюрная Эмили Лонгпре расцеловала Руфь в обе щеки. Даже зимой, когда закутанные в шерсть и меха квебекцы напоминали персонажей комиксов, Эм ухитрялась оставаться элегантной и грациозной. Ее выкрашенные в приятный светло-каштановый цвет волосы были уложены в красивую прическу. Неброская одежда и почти незаметный макияж тоже были безупречными. В свои восемьдесят два она была одной из матриархов Трех Сосен.

— Ты видела это? — Оливье протянул Кларе книжку, с обложки которой на нее смотрело злое, холодное лицо Сиси.

Be Calm.

Клара перевела взгляд на Матушку Би. Теперь она понимала, почему та в таком состоянии.

— Вы только послушайте! — Габри начал вслух читать аннотацию на обложке. — Госпожа де Пуатье официально объявила о том, что фэн-шуй — это старо.

— Естественно, это старо. Фэн-шуй — древнее китайское учение, — сказала Кей.

— Эта восходящая звезда на небосклоне моды, — продолжал читать Габри, — предлагает нам гораздо более богатую и выразительную философию дизайна, которая призвана изменить не только наши дома, но и наши души. Она наполнит новым смыслом каждую минуту нашей жизни, каждое наше движение, каждый вздох. Становитесь на путь познания Li Bien, путь света.

— Что такое Li Bien? — спросил Оливье, не обращаясь ни к кому конкретно.

Кларе показалось, что Матушка открыла рот, как будто собиралась что-то сказать, но передумала. Ей стало интересно.

— Мне кажется, что Матушка что-то знает.

— Кто, я? Нет, дорогая, я ничего не знаю. А почему ты так решила?

— Я просто подумала, что как руководитель центра йоги и медитации ты должна была слышать о Li Bien, — продолжала мягко настаивать Клара.

— Я знакома со всеми путями духовного совершенствования, — с достоинством сказала Матушка, и Клара подумала, что это все же явное преувеличение. — Но о таком слышу впервые. — Намек был совершенно прозрачным.

— И все же, — вмешался в их разговор Габри, — это очень странное совпадение, тебе не кажется?

— Какое совпадение? — невинно поинтересовалась Матушка. Выражение ее лица было ясным и безмятежным, но напряженная поза выдавала волнение.

— То, что Сиси назвала свою книгу «Обретите покой». Кажется, именно так называется твой медитационный центр?

Все молчали.

— Я что-то не то сказал? — озираясь по сторонам, спросил Габри, хотя уже сам понял, что сел в лужу.

— Это просто совпадение, — раздался спокойный, ровный голос Эмили. — А возможно, своеобразная дань тебе, та belle. — Она обернулась к Матушке и положила свою изящную кисть на пухлую руку подруги. — Ведь эта женщина уже почти год живет в бывшем доме Хедли, и наверняка именно твой духовный труд вдохновил ее на написание этой книги. Этим названием она просто хотела выразить свое почтение к тебе.

— И наверняка все ее рассуждения еще дерьмовее твоих, — цинично заметила Кей. — Пусть это послужит тебе утешением. Честно говоря, я не думала, что такое возможно, — добавила она, оборачиваясь к Руфи, которая смотрела на нее с откровенным восхищением. Кей Томпсон всегда была ее кумиром.

— Симпатичная прическа, — сказал Оливье, обращаясь к Кларе. Он явно пытался разрядить напряжение.

— Спасибо. — Клара взъерошила волосы, отчего они встали дыбом.

— Ты была права, — Оливье повернулся к Мирне. — Она действительно похожа на перепуганного солдата-пехотинца времен битвы при Вимах[16]. Не каждый решится сделать себе на голове такое. Очень смело, очень по-современному. Отдаю честь твоей отваге, дорогая.

Прищурившись, Клара метнула на Мирну убийственный взгляд, но та лишь улыбнулась еще шире.

— К черту Папу! — сказала Кей.

Стул снова стоял неровно, и Сиси поправила его. Она стояла одетая в пустом гостиничном номере. Саул ушел, даже не попытавшись поцеловать ее на прощание.

Сиси была рада его уходу. Теперь наконец-то она могла это сделать.

С экземпляром «Обретите покой» в руках Сиси подошла к окну и, медленно подняв руки, прижала книгу к груди так крепко, как будто та была неотъемлемой частью, которой ей недоставало всю жизнь.

Запрокинув голову, она ждала. Неужели в этом году знакомое видение не посетит ее? Но нет. Нижняя губа Сиси задрожала, ресницы затрепетали, а к горлу подступил комок, который тут же начал шипеть и пениться, как глоток шампанского. А потом пришли холодные слезы, которые ледяными струйками стекали по ее щекам прямо в рот, который теперь был широко открыт в беззвучном крике. Сиси обрушилась в глубокую темную пропасть, на дне которой оказалась знакомая комната. Было Рождество.

Ее мать стояла рядом с давно засохшей, неукрашенной сосной, установленной в углу пустой темной комнаты, пол которой был усеян острыми иголками. На голых ветках висел один-единственный шар, и теперь ее мать резким движением сорвала его. Сиси слышала шелест, с которым иголки дождем осыпались на пол, и видела, как шар летит прямо на нее. Она не собиралась ловить его и вытянула руки лишь для того, чтобы защитить лицо, но шар не отскочил от ее ладоней, а прилип к ним, словно он всегда был именно там. Мать в истерике каталась по полу, доводя Сиси до отчаяния. Ей хотелось остановить ее, закрыть ей рот и во что бы то ни стало успокоить, прежде чем соседи вызовут полицию и мать снова заберут от нее, оставив Сиси одну, в окружении совершенно чужих ей людей..

Но Сиси не сдвинулась с места. Она замерла, глядя на шар в своих руках. Теплый на ощупь, он светился изнутри. На нем был незамысловатый рисунок. Три высокие сосны со сгибающимися под снегом ветвями стояли рядом, как члены одной семьи. Под ними была надпись, сделанная рукой ее матери: Noël.

Сиси погрузилась в атмосферу тишины и покоя, которую излучал шар, и растворилась в ней. Но, должно быть, она стояла так слишком долго. Громкий стук в дверь вырвал ее из мира трех сосен и вернул к жуткой реальности. Из-за двери доносился властный мужской голос:

— Что у вас происходит? Немедленно откройте!

И Сиси подчинилась. Хотя с тех пор она больше никогда, ни разу не впустила никого ни в свой мир, ни в свою душу.

Проходя мимо «Рица», Кри остановилась напротив стеклянных дверей, пытаясь рассмотреть холл роскошного отеля. Швейцар не обратил на нее ни малейшего внимания и не пригласил зайти внутрь. Она пошла дальше, медленно переставляя ноги в покрытых снежной кашей ботинках. Прикрепленные к рукавам вязаные варежки, отяжелевшие от налипшего на них снега, болтались, оттягивая руки вниз.

Но Кри было все равно. Она устало брела по темным, заснеженным, многолюдным улицам. Прохожие задевали ее, и Кри чувствовала на себе их брезгливые взгляды, как будто вид толстого, неуклюжего ребенка оскорблял их.

Тем не менее Кри продолжала упрямо идти вперед, хотя к этому времени ее промокшие ноги совершенно замерзли. Она была обута явно не по погоде, но когда перед ее уходом из дому отец робко намекнул, что неплохо бы надеть на ноги что-нибудь более теплое, Кри проигнорировала его.

Точно так же, как его всегда игнорировала ее мать. Точно так же, как его игнорировал весь мир.

У магазина «Monde de la musique»[17] она снова остановилась. На ярком плакате Бритни Спирс танцевала на залитом жарким солнцем пляже в окружении подпевающих ей улыбающихся людей.

Кри долго стояла перед витриной, не ощущая онемевших от холода рук и ног. Не ощущая вообще ничего.

— Что ты сказала? — спросила Клара.

— К черту Папу! — четко и громко повторила Кей. Матушка Би сделала вид, что ничего не слышала. В отличие от Эмили, которая шагнула к подруге, как будто приготовившись подхватить ее, если та вдруг потеряет сознание.

— Мне девяносто два года, и за свою жизнь я поняла все, — сказала Кей. — Кроме одной вещи, — добавила она после небольшой паузы.

После этих слов в книжном магазине снова воцарилось неловкое молчание. Но постепенно любопытство все же взяло верх над замешательством. Кей, обычно такая резкая и немногословная, собиралась им что-то рассказать. Все подтянулись поближе.

— Во время Первой мировой мой отец воевал в составе Канадского экспедиционного корпуса… — начала Кей к изумлению всех присутствующих. Если они чего-то и ожидали, то явно не этого.

Речь Кей стала тихой и плавной, лицо расслабилось, а взгляд был устремлен мимо них на книжные полки. Она путешествовала во времени, совсем как Матушка Би во время своих медитаций, хотя о путешествиях последней было известно только с ее собственных слов.

— Они сформировали отдельную дивизию, состоявшую исключительно из католиков. В основном в ней, конечно, воевали такие же ирландцы, как мой отец, и квебекцы. Он никогда не рассказывал о войне. Никто из них никогда не рассказывал о войне. А я никогда не спрашивала. Представляете? Возможно, он ждал от меня этих вопросов, как вы думаете? — Она посмотрела на Эм, но та молчала. — Хотя одну-единственную вещь о войне он нам все же рассказал…

После этих слов Кей тоже замолчала и оглянулась по сторонам. Заметив свою пушистую вязаную шапочку, она взяла ее, натянула на голову и снова выжидательно посмотрела на Эм. Все затаили дыхание, с нетерпением ожидая продолжения.

— Да не тяни ты, ради всего святого! Говори, — не выдержала первой Руфь.

— Ах да! — создавалось впечатление, что Кей вообще только что заметила их присутствие. — Отец участвовал в битве на Сомме[18]. Под командованием Роулинсона. Тот еще болван. Я наводила справки. Отцу вместе с остальными приходилось торчать в окопах, по самую шею в грязи и дерьме, конском и человеческом. Еда кишела червями. Люди гнили живьем. Их кожа покрывалась язвами, а волосы и зубы выпадали. Они уже сражались не за короля и отечество, а за жизни друг друга. Отец любил своих друзей. — Кей снова посмотрела на Эм, но потом перевела взгляд на Матушку. — Ребятам сказали вытянуться в шеренгу и примкнуть штыки.

Все слегка подались вперед, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Последняя волна ребят поднялась из окопов около минуты назад. До них долетали крики и конвульсивно подергивающиеся части тел убитых и раненых. Теперь наступила и их очередь, отца и его друзей. Они ждали команды. Отец понимал, что погибнет. Понимал, что ему осталось жить считаные минуты. Он знал, что следующие слова станут последними в его жизни. И как вы думаете, что делали эти ребята, поднимаясь из окопов?

Казалось, что весь мир замер в ожидании.

— Они осеняли себя крестом и выкрикивали: «К черту Папу!»

Все слушатели отпрянули назад, как будто отброшенные этими словами. А Кей повернулась к Кларе и устремила на нее пристальный взгляд слезящихся голубых глаз:

— Как ты думаешь, почему?

Клара не понимала, почему Кей адресовала свой вопрос именно ей. Она не знала ответа, и у нее хватило ума промолчать. А Кей уронила голову на грудь, как будто она вдруг стала слишком тяжелой для ее хрупкой шеи.

— Нам пора идти, дорогая. Ты, наверное, устала, — сказала Эм, положив свою узкую ладонь на руку Кей. Матушка Би взяла ее под локоть с другой стороны, и три пожилые женщины медленно пошли по направлению к выходу. Они возвращались в Три Сосны.

— Думаю, что нам тоже пора, — сказала Мирна. — Руфь, тебя подвезти?

— Нет, я должна испить эту горькую чашу до дна. Это вы, крысы, бежите с тонущего корабля. Но я на вас не в обиде. Оставьте меня одну.

— Святая великомученица Руфь, — сказал Габри.

— Наша Прекрасная Дама Вечной Поэзии, — подхватил Оливье. — Мы остаемся с тобой.

— Жила-была дама по имени Руфь… — начал Габри.

— Служила Эрато, Евтерпе… — продолжил Оливье.

— Пошли, — поторопила Мирна Клару, которая остановилась на полдороге. Ей было любопытно узнать, какую рифму эти двое придумают к словам «Руфь» и «Евтерпа». Она сама попыталась это сделать, но безуспешно. Наверное, быть поэтом значительно сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

— Погоди, мне еще нужно кое-что сделать, — сказала Клара. — Это займет всего несколько минут.

— Я заберу машину со стоянки и буду ждать тебя снаружи.

Мирна стремительно направилась к выходу, а Клара спустилась в небольшой кафетерий «Огилви», где купила горячий бутерброд, пакет с глазированными рождественскими печеньицами и большой стаканчик кофе. Лишь после этого она направилась к эскалатору.

Клара испытывала странное чувство вины перед несчастным существом, через которое ей пришлось буквально переступить, чтобы зайти в «Огилви». Она всегда втайне подозревала, что если Бог когда-нибудь решит спуститься на землю, то он обязательно примет облик нищего. А если это был Он? Или Она? А впрочем, неважно. Если это действительно был Бог, то он наверняка появился здесь для того, чтобы поближе познакомиться именно с ней, Кларой. Ступив на переполненный эскалатор, она увидела знакомую фигуру, которая спускалась ей навстречу. Сиси де Пуатье. И Сиси тоже заметила ее. В этом Клара была абсолютно уверена.

Сиси де Пуатье увидела женщину, поднимающуюся по встречному эскалатору, и ее рука крепче сжала резиновый поручень. Клара Морроу. Эта самоуверенная, нахальная, постоянно улыбающаяся деревенщина. Вечно она в окружении своих друзей, вечно с ней рядом ее красавчик-муж, которого она демонстрирует с таким видом, как будто то, что ей удалось отхватить одного из монреальских Морроу, было ее личной заслугой, а не нелепой прихотью судьбы. Сиси с трудом сдерживала ярость, охватившую ее при виде счастливого лица Клары, на котором сияли широко распахнутые глаза.

Ей хотелось перемахнуть через разделяющую их узкую полосу и вцепиться в горло этой ненавистной ей женщины, навсегда стерев улыбку с ее лица. Гнев, клокотавший в груди Сиси, превратился в пылающий сгусток, и если бы она могла дать ему выход, то сразила бы Клару Морроу наповал.

К сожалению, это было невозможно. Но то, что придумала Сиси, было немногим хуже.

Повернувшись к стоящему рядом с ней незнакомому мужчине, она сказала:

— Мне так жаль, Денис, что работы Клары показались тебе дилетантскими и тривиальными. Значит, она лишь попусту тратит время?

Краем глаза Сиси увидела, как улыбка моментально сбежала с мерзкого, самодовольного личика Морроу, и испытала чувство радостного удовлетворения. В яблочко. Сиси широко улыбнулась совершенно ошарашенному незнакомцу. Ей было совершенно безразлично, что он о ней подумал.

Когда Клара сошла с эскалатора, все было как в тумане. Казалось, что пол ушел из-под ног, а стены расступились и исчезли где-то вдали. Ей не хватало воздуха. Дыши, приказала она себе, испугавшись, что может просто упасть и умереть. Сраженная наповал. Сраженная словами Сиси. Такими небрежными и такими жестокими. Правда, мужчина рядом с Сиси показался Кларе не очень похожим на Фортана, но ведь до этого она видела его только на фотографиях.

Он назвал ее искусство дилетантским и тривиальным.

А потом пришла настоящая боль. И слезы. Клара стояла посреди универмага «Огилви», места, которое с самого детства было для нее совершенно особенным, и плакала навзрыд. Всхлипывая, она опустила свои чудесные дары на мраморный пол, осторожно поставив стаканчик с кофе рядом с пакетами с бутербродом и печеньем, как ребенок, оставляющий еду для Санта-Клауса. И наконец Клара сама опустилась на колени и замерла — крохотный сгусток боли, приносимый в жертву неведомому божеству.

Дилетантское и тривиальное… Все ее подозрения, все самые худшие опасения оправдались. Значит, вкрадчивый голос, который мучил ее по ночам, когда Питер спал, не лгал.

Ее искусство оказалось никому не нужной банальщиной.

Толпы покупателей обтекали ее со всех сторон, но никто не остановился и не предложил помочь. Точно так же, как она сама не помогла несчастному бомжу у входа в «Огилви». Клара заставила себя подняться, собрала пакеты и шаркающей походкой направилась к вращающимся дверям.

Снаружи было темно и холодно, а усилившийся ветер швырял в лицо пригоршни снега. Клара остановилась и подождала, пока глаза привыкнут к темноте.

Нищенка сидела на прежнем месте, напоминая бесформенную кучу тряпья, брошенную на тротуар у витрины.

Клара подошла к ней, заметив, что рвота успела застыть, образовав ледяной панцирь на заскорузлом одеяле, которое нищенка прижимала к коленям худыми руками. Теперь, при ближайшем рассмотрении, было совершенно ясно, что это все-таки женщина. Глядя на неряшливые космы седых волос, Клара наклонилась к ней, и ее саму чуть не вырвало от нестерпимой вони. Она инстинктивно отпрянула, но тотчас же взяла себя в руки и присела на корточки напротив несчастной.

— Я принесла вам немного еды, — сказала она сначала по-английски, а потом по-французски, пододвигая пакет с бутербродом поближе и протягивая стаканчик с кофе так, чтобы нищенка могла его видеть.

Та даже не пошевелилась, и это встревожило Клару. Может быть, она умерла? Протянув руку, Клара легонько коснулась покрытого глубоко въевшейся грязью подбородка и слегка приподняла его.

— С вами все в порядке?

Рука в черной от грязи, зловонной варежке резко взметнулась вверх и обхватила ее запястье. Нищенка подняла голову, и Клара увидела перед собой усталые, слезящиеся глаза, которые пристально смотрели на нее.

— Я всегда любила твое искусство, Клара.

Глава 5

— Совершенно невероятно.

Мирна не хотела обидеть подругу недоверием, хотя, честно говоря, «невероятно» — это еще было мягко сказано. То, что рассказала ей Клара, казалось просто неправдоподобным. Тем не менее, несмотря на чашку горячего чая и жаркий огонь, пылавший в дровяной печке, руки Мирны покрылись гусиной кожей.

Накануне они проделали весь обратный путь из Монреаля в молчании. Тишину в салоне машины нарушали лишь звуки рождественского концерта, который транслировался по Си-би-си. Но этим утром Клара явилась к ней в магазин ни свет ни заря, сияющая и оживленная, жаждущая поделиться своей фантастической историей.

— Тем не менее все было именно так.

Отхлебнув чаю, Клара взяла очередное песочное печеньице в форме звездочки, думая о том, когда наконец можно будет с чистой совестью запустить руки в многочисленные вазочки с лакричными конфетами и имбирными цукатами, которые Мирна расставила по всему магазину.

— Она действительно сказала: «Я всегда любила твое искусство, Клара»?

Клара кивнула.

— И это было сразу после того, как Сиси назвала твое искусство… Ну, в общем, это неважно.

— Не Сиси, а Фортан. Дилетантское и тривиальное. Вот как он его назвал. Но это действительно неважно. Главное, что Богу нравятся мои работы.

— А под Богом ты подразумеваешь заросшую грязью нищенку?

— Совершенно верно.

Сидевшая в кресле-качалке Мирна подалась вперед всем своим мощным телом. Вокруг нее, как обычно, громоздились стопки книг, которые еще предстояло просмотреть и оценить. Кларе иногда казалось, что у этих книг есть ноги и они повсюду ходят за Мирной. Где бы она ни появилась, книги всегда оказывались рядом, как увесистые визитные карточки.

Мирна вспоминала вчерашний день. Она тоже заметила бездомную бродяжку, но в этом не было ничего удивительного. Мирна всегда обращала внимание на представителей этого племени. Она часто задумывалась над тем, что она сделает, если увидит среди них знакомое лицо. Она годами наблюдала некоторых пациентов психиатрической клиники Монреаля, по поводу которых в один отнюдь не прекрасный день поступало распоряжение о выписке. За одну ночь эти люди из «пациентов» превращались в «клиентов», и их предстояло выпустить в большой мир, открывавшийся за стенами больницы. Мирна, конечно, пыталась возражать, но в конце концов сдавалась и оказывалась сидящей за потертым столом напротив проходящей перед ней череды «клиентов». Глядя им в глаза, она протягивала лживую бумажку, в которой говорилось, что они вполне дееспособны и в состоянии позаботиться о себе. Единственное, что Мирна могла сделать, — это снабдить их необходимыми рецептами и уповать на Божий промысел.

Большинство из них наверняка очень быстро теряли рецепты, а что до Божьего промысла, то Мирна сомневалась, что кто-либо из них вообще умел молиться.

Хотя возможно, что Кларина нищенка была исключением.

Мирна наблюдала за подругой, спокойно потягивающей чай из кружки, и думала о том, возможно ли такое, что вчера, на заснеженных улицах Монреаля, Клара действительно встретилась с Богом. Мирна не просто верила в Бога, она постоянно молилась о том, чтобы Он не оказался одним из тех мужчин и женщин, которых она предала, подписав документы об их выписке из больницы. Груз полного тела был не единственным, который Мирне приходилось нести по жизни.

Клара смотрела в окно, находившееся в конце длинного ряда деревянных полок, заставленных книгами. Мирна совершенно точно знала, что она там видела. Она сама бесчисленное количество раз сидела в этом самом кресле, смотрела в это самое окно и мечтала. Ее мечты были простыми и незатейливыми. Подобно Абу Бен Адхему из стихотворения Ли Ханта[19] она всегда мечтала о мире и покое. И именно их она обрела здесь, в затерянной на просторах округа Истерн Тауншипс безвестной деревушке. Десятки лет она встречалась с неизлечимыми пациентами, десятки лет наблюдала в окно, как эти заблудшие души бредут по направлению к выходу на улицу, которой предстояло стать их новым домом. И теперь Мирна испытывала настоятельную потребность в совсем другом виде из окна.

Она знала, что именно видит Клара. Она видит деревенскую площадь, обычно зеленую, но сейчас покрытую почти полуметровым слоем снега, с неправильной формы катком, несколькими снежными бабами и тремя огромными соснами в дальнем конце, на которых по вечерам вспыхивали красные, зеленые и голубые огоньки рождественских гирлянд. Верхушку самой высокой из сосен украшала сверкающая звезда, свет которой был виден за несколько километров.

Клара видела перед собой живое воплощение покоя.

Мирна встала, подошла к дровяной печке в центре магазина, сняла с нее горячий чайник и налила себе еще одну чашку чая. Подумала, не достать ли кастрюльку, чтобы подогреть немного молока для горячего шоколада, но решила, что для этого пока рановато.

По обе стороны от печки стояли кресла-качалки, а напротив — диван, который Питер откопал на одной из свалок Уильямсбурга. Стоящую в углу рождественскую елку они вдвоем с Билли Уильямсом притащили прямо из лесу, и теперь магазин наполнился характерным хвойным ароматом. Елка уже была украшена, а под ней высилась гора упакованных в яркую оберточную бумагу подарков. На столике рядом с печкой стоял поднос с домашним печеньем, и кроме этого повсюду были расставлены вазочки со сладостями.

— И откуда, по-твоему, она знает твое искусство? — задала Мирна вопрос, который вертелся у нее на языке.

— А ты как думаешь? — Кларе действительно было интересно услышать мнение подруги по этому поводу. Мнение ее самой им обеим было прекрасно известно.

Взяв одну из книг, Мирна ненадолго задумалось. Ей всегда лучше думалось с книжкой в руках. Но на этот раз ответ не приходил.

— Я не знаю.

— Ты уверена? — многозначительно улыбнулась Клара.

— И ты тоже не знаешь, — сказала Мирна. — Тебе хочется верить, что это был Бог. Как профессионал могу тебе сказать, что люди попадали в дурдом и за меньшее.

— Но ненадолго. — Клара пристально посмотрела на подругу. — А во что бы верила ты на моем месте? В то, что Сиси права и твои работы дрянь, или в то, что нищенка на самом деле Бог и твои работы замечательные?

— Я бы прежде всего перестала слишком прислушиваться к мнению окружающих и попыталась составить свое собственное.

— Я уже пыталась, — рассмеялась Клара. — В два часа дня мои работы просто гениальны, но к двум часам ночи они становятся полным дерьмом. — Она наклонилась вперед, почти касаясь рук Мирны, заглянула в теплые глаза подруги и очень спокойно и отчетливо произнесла: — Я верю, что встретила Бога.

Мирна улыбнулась, но ее улыбка не была скептической. Подобно Сократу Мирна знала лишь то, что она ничего не знает.

— Это книга Руфи? — Клара взяла с полки экземпляр «Я — ЧУДО». — Можно купить?

— Но ты же уже купила одну вчера. Так же как и я. Руфь даже подписала их нам. Ты знаешь, мне кажется, я видела, как она подписывала и сборники Одена[20] тоже.

— Я свою где-то потеряла. Куплю эту, а если Руфь подпишет для меня сборник Энтони Хекта[21], то и его тоже.

Она наугад открыла книгу и прочитала:

— Как Руфи это удается? А на первый взгляд — обычная старая пьяница.

— Твой Бог на первый взгляд тоже производил не слишком приятное впечатление, — заметила Мирна.

— Послушай:

Мирна посмотрела в окно, и ей внезапно стало страшно, что эти покой и тишина, такие драгоценные и такие хрупкие, могут быть нарушены. С момента появления в деревне Сиси де Пуатье над их маленькой общиной начали сгущаться темные тучи. Она как будто принесла с собой какую-то нездоровую атмосферу, которая в канун Рождества окутала Три Сосны.

Глава 6

Дни, предшествующие Рождеству, были заполнены приятными хлопотами и особенно богаты событиями. Клара любила это время. Ей нравилось абсолютно все, от дурацких рождественских рекламных роликов и вульгарного парада Père Noël[22] в Сан-Реми, спонсируемого корпорацией «Канадиен Тайе», до колядования, которое организовывал Габри. Распевая рождественские гимны, певцы ходили по всей заснеженной деревне, от дома к дому, и ночной воздух звенел от музыки и смеха. Хозяева приглашали их в гостиную, и они все вместе водили хороводы вокруг елки и стола, пели и пили яичные коктейли с бренди, ели песочное печенье, копченую лососину, сладкие витые крендели и другие праздничные лакомства домашнего приготовления. За несколько вечеров колядники обходили абсолютно все дома в деревне. За исключением одного. По молчаливому уговору они обходили стороной мрачный дом на вершине холма. Бывший дом Хедли.

Габри, в викторианском пальто с пелериной и цилиндре, всегда возглавлял процессию. У него был красивый голос, хотя и не такой, о каком он мечтал. Каждое Рождество Руфь Зардо приходила в бистро в костюме Деда Мороза. Габри даже однажды ехидно заметил, что она выбрала этот костюм из экономии, так как ей не нужно было тратиться на искусственную бороду. И каждое Рождество Габри присаживался к ней на колени и просил в подарок лирическое сопрано, на что Дед Мороз неизменно предлагал оторвать ему яйца.

Каждое Рождество супруги Вашон устанавливали на лужайке перед домом старый рождественский вертеп с младенцем Иисусом в яслях, тремя волхвами и пластмассовыми ягнятами, которые постепенно исчезали под снежными заносами, чтобы весной снова чудесным образом появиться из-под снега.

Билли Уильямс впрягал своих першеронов в ярко-красные сани и катал местную детвору по деревне и покрытым снегом окрестным холмам. Дети забивались под потрепанную медвежью полость, прижимая к себе кружки с горячим шоколадом, а величавые серые гиганты везли свой груз так осторожно и размеренно, как будто осознавали, насколько он драгоценен. В теплом помещении бистро, с его открытыми очагами и разнокалиберной мебелью с выцветшей обивкой, царило оживление, и посетители уступали родителям места у окна, чтобы те, попивая горячий сидр, могли наблюдать за тем, как сани с их отпрысками потихоньку удаляются и исчезают за Мельничным холмом.

Клара с Питером закончили украшать свой дом, развесив в кухне сосновые ветки, которые прекрасно дополняли огромную сосну, установленную в гостиной. Теперь в их доме, как и во всех остальных домах деревни, пахло лесом.

Все подарки были упакованы и сложены под сосной. Клара каждое утро проходила мимо них и не уставала радоваться тому, что наконец-то благодаря завещанию Джейн среди этих подарков не было ни одного, подобранного на свалке Уильямсбурга. Наконец-то они с Питером могут обменяться подарками, которые не нуждаются в предварительной дезинфекции.

Над каминной доской Питер повесил мешочки в форме носков для подарков Санта-Клауса. Выпеченное в форме звездочек, елочек и снеговиков песочное печенье было посыпано серебристыми шариками, которые напоминали дробинки. Каждый вечер, перед тем как отправляться колядовать, Питер и Клара проводили в гостиной. Питер подбрасывал дрова в камин, а Клара фальшиво напевала рождественские гимны, подыгрывая себе на пианино. Часто к ним на бокал вина или легкий ужин заглядывали Мирна, Руфь или Габри с Оливье.

Время пролетело незаметно, и не успели они оглянуться, как уже наступил сочельник, который они все собирались отметить у Эмили. Но сначала, конечно, была еще рождественская служба в церкви Святого Фомы.

— Тихий вечер, святой вечер… — хором пели прихожане, хотя в их пении было больше энтузиазма, чем таланта. Честно говоря, они неизменно сбивались на мотив разбитной песенки «Что нам делать с пьяным матросом». Красивый тенор Габри вел основную мелодию или, по крайней мере, давал всем остальным почувствовать, что они блуждают в тональностях, как в лабиринте. За единственным исключением. Откуда-то из задних рядов деревянной церквушки доносился голос такой изумительной чистоты, что даже голос Габри не шел с ним ни в какое сравнение. Детский голос взмывал под купол, смешивался с нестройным хором прихожан и парил в вышине, среди веток падуба и сосны, которые члены Союза женщин англиканской церкви развешали повсюду, отчего у верующих создавалось впечатление, что они не в церкви, а в лесу. Билли Уильямс прикрепил к стропилам голые ветви клена, а женщины англиканской церкви под предводительством Матушки попросили его оплести их гирляндами с маленькими белыми лампочками, и теперь казалось, что над головами прихожан, ночное небо, искрящееся россыпью звезд. В этот вечер в церкви было много света и зелени.

— Зеленый — это цвет сердечной чакры, — объясняла Матушка.

— Я уверена, что епископ будет очень доволен, — сказала Кей.

В канун Рождества церковь Святого Фомы заполняли супружеские пары, возбужденные и уставшие в конце долгого дня дети, пожилые мужчины и женщины, которые ходили в эту церковь всю свою жизнь. Здесь они сидели на одних и тех же местах, молились одному и тому же Богу, здесь они крестились, венчались и отпевали своих близких. А те, кого им так никогда и не удалось похоронить, были увековечены на витражном стекле небольшого окна, которое было обращено на восток и в которое проникали самые первые, утренние лучи солнца. Они маршировали по желто-сине-зеленому стеклу, вечно юные, вечно совершенные, те, кого обессмертила Великая война[23]. А снизу, у их ног, на стекле были вытравлены их имена и надпись «Они были нашими детьми».

В этот вечер в церкви собрались англиканцы, католики, евреи, неверующие и люди, которые верили в нечто неопределенное и не ограниченное никакими церковными догмами. Все они пришли в церковь Святого Фомы потому, что в канун Рождества здесь было зелено и светло.

Но совершенно неожиданно именно в этот святой вечер здесь также можно было услышать необыкновенной красоты пение.

— Кругом покой… — пел изумительной красоты голос, ведя за собой нестройный хор прихожан.

Клара обернулась, пытаясь увидеть ребенка, которому он принадлежал. И она была не единственной. Многие вытянули шеи в том же направлении, высматривая неожиданного солиста. Даже Габри был вынужден, хотя и не очень охотно, уступить свою ведущую партию этому невесть откуда взявшемуся божественному голосу. Йитс[24] бы, наверное, сказал, что это ангел, уставший от бесконечных стенаний мертвых, решил присоединиться к их оживленной и радостной компании.

Неожиданно Клара увидела их.

В задней части церкви стояла Сиси де Пуатье в белом пушистом свитере, то ли мохеровом, то ли сделанном из меха убиенных котят. Рядом с ней стоял ее пышущий здоровьем безгласный муж. Но взгляд Клары был прикован к необъятных размеров девочке в кричаще-розовом платье без рукавов. Толстые руки казались распухшими, а складки жира, распирающие плотно облегающее платье, делали ее похожей на порцию тающего клубничного мороженого. Девочка выглядела ужасно нелепо.

Но ее лицо было прекрасно. Клара и раньше видела этого ребенка, но всегда на расстоянии и всегда с угрюмым, несчастным выражением лица. Теперь же взгляд девочки был устремлен вверх, к сверкающим стропилам церкви, и она сама явно пребывала в состоянии, которое обычно называют блаженством.

— Кругом светло… — Прекрасный голос Кри отражался от стропил, устремлялся вниз, просачивался под дверями старенькой церкви и журчал среди плавно падающих снежинок, припаркованных машин и голых ветвей кленов. Слова старого рождественского гимна скользили над замерзшим прудом, окутывали украшенные разноцветными гирляндами деревья и проникали в каждый счастливый дом Трех Сосен.

Сразу после службы священник заторопился к выходу, чтобы успеть на празднование сочельника в соседней деревне Клегхорн Холт.

— Joyeux Noël![25] — сказал Питер Габри, когда они встретились на ступенях церкви, чтобы вместе прогуляться по деревне к дому Эмили. — Какой прекрасный вечер!

— И какая прекрасная служба, — добавила Клара, присоединяясь к Питеру. — Кто бы мог подумать, что у этой девочки такой голос?

— Да, он действительно неплохой, — нехотя признал Габри.

— Неплохой? — К ним приближалась Матушка Би. Эмили шла рядом, а Кей висела на ее руке, как некое подобие муфты. — Это было просто невероятно. Я в жизни не слышала такого голоса, а вы?

— Я хочу выпить, — сказала Кей. — Когда мы наконец пойдем отсюда?

— Прямо сейчас, — успокоила ее Эмили.

— Оливье пошел в бистро за кое-какой провизией. У нас сегодня филе семги, приготовленное на медленном огне.

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросила Мирна.

— Ты наверняка спрашиваешь об этом всех девочек, — сказал Габри.

— Да, но ты — первый, — весело рассмеялась она, однако ее смех был прерван самым неожиданным образом.

— Ты глупая, глупая девчонка! — прошипел женский голос, доносившийся из-за угла церкви. Все застыли, до глубины души пораженные этими резкими словами, разрезавшими морозный ночной воздух. — Все глазели на тебя. Ты меня опозорила.

Голос принадлежал Сиси. В церкви была боковая дверь, сразу за которой начиналась тропинка, где можно было напрямик пройти к мельнице и бывшему дому Хедли. Очевидно, Сиси стояла возле нее.

— Ты хоть понимаешь, что сделала из себя всеобщее посмешище? «Кругом и тихо, и светло…» — насмешливо и фальшиво пропела она голосом маленькой девочки. — А твоя одежда? Ты что, ненормальная? Только умственно отсталой могло прийти в голову так нарядиться.

— Не надо, Сиси, — послышался кроткий мужской голос, настолько тихий, что даже слабое дуновение ведерка почти полностью заглушало его.

— Она вся в тебя. Посмотри на нее. Жирная, уродливая и ленивая. Совсем как ты. Ты ненормальная, Кри? В этом все дело? Да? Ты просто слабоумная?

Люди, собравшиеся на ступенях церкви, замерли на месте, как будто боялись попасться на глаза чудовищу. Все хотели только одного — чтобы кто-то остановил эту женщину, заставил ее замолчать. Но кто-то другой, не они.

— И ты посмела раньше времени открыть свой рождественский подарок, эгоистичная девчонка.

— Но ты же говорила мне… — попытался возразить робкий голосок.

— Мне, мне, мне… Я только и слышу от тебя это слово. Ты даже не поблагодарила меня.

— Спасибо за шоколадки, мама. — Голос девочки стал настолько тихим, как будто принадлежал бесплотному существу.

— Слишком поздно. Благодарность ничего не стоит, если о ней пришлось напоминать.

Конца фразы почти не было слышно. Его заглушило какое-то странное клацанье по обледенелой тропинке. Казалось, это стучат когти дикого зверя.

Люди, собравшиеся у церкви, одновременно потеряли дар речи. Потом Клара услышала, как стоящий рядом с ней Габри тихонечко, еле слышно начал напевать. Но она смогла различить слова старого рождественского гимна: «За виновных умерщвленный ляжет Он во гроб чужой…».

Сегодня им всем удалось избежать встречи с чудовищем. Вместо них оно сожрало перепуганного ребенка.

Глава 7

Jоуеих Noël, tout le monde[26] — Несколько минут спустя сияющая Эм гостеприимно распахнула перед ними двери своего дома. Ее полугодовалый овчаренок по кличке Генри выбежал навстречу гостям и начал прыгать на входящих. Это продолжалось до тех пор, пока от него не откупились куском пирога. Неразбериха и веселая суматоха помогли избавиться от неприятного чувства неловкости, которое все испытывали после выходки Сиси. Казалось, что в дом Эм одновременно явилась вся деревня. Люди все поднимались и поднимались по ступенькам широкой веранды, попутно отряхивая снег с шапок, курток и пальто.

Эмили жила в старом, обшитом досками, приземистом коттедже, который находился почти напротив дома Морроу, по другую сторону деревенской площади. Оливье, балансируя большим плоским блюдом с аппетитно приготовленным филе семги, немного задержался в кругу света, который отбрасывал фонарь над крыльцом.

Каждый раз, подходя к коттеджу Эм, он неизменно подпадал под очарование этого дома, особенно по вечерам. Это было похоже на погружение в одну из тех сказок, которые он в детстве читал с фонариком под одеялом. Сказок, в которых существуют утопающие в розах коттеджи, маленькие каменные мостики, пылающие очаги и где обитают счастливые, довольные люди. Отец знал о его ночных чтениях, но ничего не имел против. Он был уверен, что мальчик, как и положено в его возрасте, потихоньку почитывает «Плейбой». Вместо этого Оливье делал нечто несравненно более приятное, но в то же время опасное. Он мечтал. Его голубой мечтой было создать собственный сказочный мир. И надо отметить, что отчасти он в этом преуспел. Оливье стал голубым. Правда, у этой сказки не был предусмотрен счастливый конец. Глядя на коттедж Эм, на окна, которые светились мягким желтым светом, как огни маяка, Оливье знал, что сейчас он снова окажется в мире своих детских книжек, таком теплом и уютном по сравнению с холодной, жестокой и несправедливой реальностью. Оливье улыбнулся и направился к дому, держа на вытянутых руках свое рождественское приношение. Он шел очень осторожно, опасаясь поскользнуться на обледенелой, запорошенной снегом дорожке. Невозможно было определить, что скрывается под этим коварным пушистым покровом. Квебекская зима была сказочно красива, но эта красота иногда могла быть убийственной.

Гости приходили не с пустыми руками, и постепенно знакомая кухня заполнялась все большим количеством кастрюль и пирогов, которые уже не влезали в духовку. До краев наполненные имбирными цукатами, вишнями в шоколаде и засахаренными фруктами вазочки стояли на буфете рядом с пудингами, пирожными и домашним печеньем. Маленькая Роза Левеск не могла отвести глаз от bûche de Noël, традиционного рождественского полена, сделанного из нежнейшего бисквитного теста и покрытого толстым слоем шоколадной глазури. Ее коротенькие, пухленькие пальчики нервно теребили край скатерти с вышитыми на ней Санта-Клаусом, северными оленями и елками. В гостиной Руфь с Питером смешивали напитки, причем для себя Руфь выбрала бокал, который больше напоминал вазу, и налила туда чистого шотландского виски.

Под сверкающей огнями елкой возвышалась гора ярко обернутых подарков, и дети Вашон сидели рядом с ней, рассматривая надписи на ярлычках в поисках собственных имен. Полностью разложенный складной стол в столовой ломился под тяжестью запеканок, tortières[27], запеченной в патоке фасоли и домашних окороков в кленовом сиропе. Блюдо с индейкой гордо стояло во главе стола, в центре которого, как и каждый год, оставили место для одной из роскошных ярких икебан Мирны, которые она всегда составляла по любому торжественному поводу. В этом году великолепный алый амариллис красовался в окружении целого леса сосновых ветвей, в котором угнездилась музыкальная шкатулка, тихо играющая старинный рождественский гимн Жана де Бребефа «Это было лунной зимней ночью». Все это великолепное сооружение покоилось на ложе из мандаринов, клюквы и шоколадных конфет.

Оливье добавил к этим яствам еще и свою семгу. Для детей, которые, пользуясь полной безнадзорностью, вволю лакомились разнообразными сладостями, был приготовлен пунш.

Именно таким образом всегда проходил réveillon у Эмили Лонгпре, праздничный рождественский ужин, который обычно, по квебекской традиции, продолжался далеко за полночь. Эмили организовывала все точно так, как это делала ее мать, а до этого еще ее grandmère[28], в этом же самом доме, в этот же самый вечер. Заметив порхающую среди гостей Эм, Клара подошла к ней и обняла за тонкую талию.

— Тебе помочь?

— Нет, дорогая. Я просто хочу убедиться в том, что всем гостям весело и хорошо.

— Нам всегда очень хорошо у тебя, — совершенно искренне сказала Клара, расцеловав Эм в обе щеки. На губах остался соленый привкус. Эмили явно плакала в этот рождественский вечер, и Клара понимала почему. На Рождество все дома заполняются не только живыми гостями, но и призраками тех, кого уже нет рядом.

— Так когда Санта-Клаус собирается отцепить свою бороду? — поинтересовался Габри, присаживаясь рядом с Руфью на потертый диван у камина.

— Сукин сын, — пробормотала Руфь.

— Стерва, — парировал Габри.

— Вы только посмотрите туда, — вмешалась в их обычную перепалку Мирна, обрушив свой немалый вес на противоположный край дивана, в результате чего Руфь и Габри чуть не катапультировались. Она показывала рукой с зажатой в ней тарелкой на группу молодых женщин, которые стояли у елки, увлеченно критикуя прически друг друга. — Похоже, эти барышни считают, что их поход в парикмахерскую прошел неудачно.

— И это истинная правда, — сказала Клара, озираясь по сторонам в поисках стула. Но комната была заполнена людьми, оживленно переговаривающимися друг с другом на французском и английском. Не обнаружив ничего похожего на стул, Клара в конце концов села на пол, поставив наполненную разнообразными яствами тарелку на журнальный столик. Питер подошел к ней.

— О чем разговор? — поинтересовался он.,

— О волосах, — ответила Мирна.

— Беги, пока не поздно, — посоветовал Оливье, наклоняясь к Питеру. — Мы с Габри уже обречены, но ты еще можешь спастись. Кажется, на соседнем диване идет увлекательная беседа о простатите.

— Садись! — Клара схватила Питера за пояс и потянула его вниз. — Вон тем девушкам возле елки, похоже, не нравятся их волосы.

— То ли еще будет, когда у них наступит климакс, — со знанием дела сказала Мирна.

— О простатите? — переспросил Питер у Оливье.

— И о хоккее, — вздохнул тот.

— Эй! — окликнула их Клара. — О чем вы там говорите?

— Как сложно быть женщиной… — скорбно начал Габри. — Сначала у нас начинаются все эти месячные, потом нас лишает девственности какой-то бездушный самец, потом рождаются дети и мы больше вообще не принадлежим себе…

— Мы отдаем лучшие годы своей жизни всяким неблагодарным мерзавцам и эгоистичным отпрыскам, — подхватил Оливье.

— И вот когда мы наконец-то можем заняться собой, записаться на курсы гончарного искусства и тайской кухни, ба-бах…

— Наступает климакс, — объявил Оливье звучным голосом диктора Си-Би-Си.

— Какая трагедия! — резюмировал Габри.

— Первые седые волосы. Вот это настоящая трагедия, — сказала Мирна.

— А как насчет первых седых волос на подбородке? — поинтересовалась Руфь. — По-моему, это ничуть не лучше.

— Полностью с тобой согласна, — рассмеялась присоединившаяся к ним Матушка. — Особенно когда они длинные и жесткие, как проволока.

— Не забывайте еще об усах, — сказала Кей, присаживаясь на уголок дивана, который освободила для нее Мирна. Габри встал, уступая место Матушке. — Мы торжественно пообещали друг другу, — продолжала Кей, кивая на Матушку и переводя взгляд на Эм, которая беседовала с кем-то из соседей, — что если одна из нас окажется в больнице в бессознательном состоянии, остальные обязательно выдернут его.

— Шнур аппарата жизнеобеспечения? — решила уточнить Руфь.

— Нет, седой ус, — ответила Кей, взглянув на пожилую поэтессу с некоторым беспокойством. — Надо проследить, чтобы тебя исключили из списка посетителей. Матушка, возьми это себе на заметку.

— Я взяла это на заметку еще много лет назад.

Клара отнесла свою опустевшую тарелку к буфету и через несколько минут вернулась с залитыми взбитыми сливками бисквитами, шоколадными пирожными с орехами и лакричным ассорти.

— Мне удалось стащить их с детского стола, — сообщила она Мирне. — Если тоже хочешь попробовать, лучше поторопись. Детки становятся все более бдительными.

— Я лучше позаимствую у тебя, — ответила Мирна, попытавшись схватить с тарелки кусок бисквита прежде, чем ее руку настигнет карающая вилка Клары.

— Плохо быть заядлым любителем чего бы то ни было, — заметила Мирна, глядя на почти опустевший огромный бокал Руфи. — Это делает вас зависимыми.

— А вот тут ты ошибаешься, — сказала Руфь, перехватив взгляд Мирны. — Для меня алкоголь просто лучшее из всех лекарств. Когда я была подростком, таким лекарством для меня было признание, в юности — одобрение, в тридцать лет им стала любовь, ну а в сорок им на смену пришло шотландское виски. Правда, последний период несколько затянулся, — признала она. — Но оно способствует хорошему пищеварению, а это единственное, что меня сейчас по-настоящему интересует.

— Для меня лучшее лекарство — это медитация, — сказала Матушка, доедая третью порцию взбитых сливок с фруктами и бисквитом.

— Кстати, неплохая мысль, — подхватила Кей, поворачиваясь к Руфи. — Почему бы тебе не навестить Матушку в ее центре? От ее медитаций из кого угодно вылезет все дерьмо.

После этого неаппетитного заявления все замолчали. Клара лихорадочно пыталась отделаться от омерзительной картины, возникшей перед ее мысленным взором, и была благодарна Габри, который отвлек ее внимание, достав какую-то книжку из стопки, лежащей под журнальным столиком.

— Кстати о дерьме, — сказал он, демонстрируя ее окружающим. — Это же книжка Сиси. Наверное, Эм купила ее на презентации Руфи.

— Предатели, — пробормотала Руфь. — Благодаря вам она продала не меньше книг, чем я.

— Вы только послушайте это, — сказал Габри, открывая «Обретите покой». Клара заметила, как Матушка подалась вперед, собираясь встать, но Кей крепко взяла ее за руку, удерживая на месте.

— «Таким образом, — начал читать Габри, — совершенно ясно то, что любые цвета, так же как и эмоции, тлетворны. Не случайно все отрицательные эмоции ассоциируются с определенным цветом. Красный — это цвет гнева, зависть имеет зеленый цвет, а депрессия — синий. Но что получится, если смешать все цвета вместе? Мы получим белый цвет. Цвет божественности и равновесия. А разве не к равновесию стремимся мы все? И единственный путь достичь его — это удерживать все эмоции внутри, спрятав их под покровом белого цвета. Это и есть Li Bien, древнее, освященное веками учение. Эта книга научит вас скрывать свои истинные чувства, защищать их от враждебного и пагубного воздействия окружающего мира. Li Bien — это древнее китайское искусство росписи изнутри, когда все краски и эмоции остаются в середине. Это единственный способ достижения мира, гармонии и покоя. Если все люди научатся удерживать эмоции внутри себя, не будет ни раздоров, ни зла, ни жестокости, ни войн, ни насилия. Я указываю вам и всему миру путь к обретению покоя». — Габри захлопнул книжку. — В ее сегодняшней выходке не было ничего ни от Li Bien, ни от всяких прочих инь-яней.

Питер рассмеялся вместе со всеми, но при этом старался, чтобы никто не увидел выражение его глаз. Дело в том, что в глубине души, «под покровом» белой кожи, он был согласен с Сиси. Эмоции действительно опасны. И лучше всего надежно прятать их под маской спокойствия и невозмутимости.

— Я одного не могу понять, — сказала Клара, перелистав страницы и озадаченно глядя на одну из них.

— А все остальное можешь? — поинтересовалась Мирна.

— Нет, но не в этом дело. Просто вот здесь она пишет о том, что обрела свою жизненную философию в Индии. Тогда почему же она утверждает, что Li Bien — это китайское учение?

— Ты что, действительно пытаешься найти смысл во всей этой ахинее? — спросила Мирна. Но Клара ее не слышала. Она зарылась лицом в книжку, и ее плечи начали вздрагивать, как от рыданий, что немало обеспокоило окружавших ее друзей.

— Что это с тобой? — встревоженно спросила Мирна.

Клара подняла голову, и стало понятно, что если она и рыдает, то от смеха.

— Имена гуру, — давясь от смеха, сказала она. — Кришнамурти Да, Равви Шанкар Да, Рамен Да, Халил Да, Гибран Да. Они даже называли ее Сиси Да.

Теперь Клара хохотала во все горло, как и почти все остальные.

Почти. Но не все.

— Не вижу в этом ничего необычного, — сказал Оливье, переставая смеяться и вытирая выступившие на глазах слезы. — Мы с Габри сами являемся верными адептами Хааген Да[29].

— А один из твоих любимых фильмов — «Код Да Винчи», — заметила Клара, обращаясь к Питеру. — Так что ты тоже должен входить в число просветленных.

— Точно. Хотя у Винчи Да стоит до, а не после фамилии.

Клара снова расхохоталась, опираясь на Питера, и Генри, решив, что это какая-то новая игра, подбежал и начал весело прыгать вокруг. Отсмеявшись и успокоив собаку, Клара с удивлением обнаружила, что Матушка поднялась со своего места и куда-то уходит.

— С ней все в порядке? — обеспокоенно спросила она у Кей, которая смотрела вслед подруге, направлявшейся в столовую, к Эм и другим гостям. — Может быть, мы что-то не то сказали?

— Нет.

— Мы не хотели ее обидеть, — продолжала оправдываться Клара, опускаясь на место Матушки, рядом с Кей.

— А вы ее и не обидели. Вы вообще говорили не о ней.

— Но мы смеялись над вещами, к которым Матушка относится очень серьезно.

— Вы смеялись над Сиси, а не над Матушкой. А это совершенно разные вещи, и она это понимает.

Но слова Кей не рассеяли сомнений Клары. Книга Сиси называлась точно так же, как и медитационный центр Матушки. Обе женщины теперь жили в Трех Соснах, и обе претендовали на то, что идут по пути духовного совершенствования. Возможно, эти две женщины скрывали не только свои эмоции, но и нечто большее.

Рождественский ужин закончился, и веселые возгласы «Счастливого Рождества!» и «Joyeux Noël!» постепенно растворялись в ночном воздухе. Эмили помахала вслед последним из гостей и закрыла дверь.

Была уже половина третьего ночи, и она ужасно устала. Немного постояв, опершись о стол, чтобы набраться сил, Эмили прошла в гостиную. Клара, Мирна и другие женщины все убрали и вымыли посуду, пока она сидела на диване со своим маленьким бокалом виски и разговаривала с Руфью.

Ей всегда нравилась эта женщина. Когда около десяти лет назад вышел первый сборник стихов Руфи, это ошеломило всех. Никто не мог поверить, что эта язвительная, желчная особа способна создавать такую красоту. Но Эм не была удивлена. Она всегда это знала. Так же как и Клара. Это общее знание было одной из многих причин, по которым она симпатизировала Кларе с той самой минуты, когда та, еще очень молодая, слишком самоуверенная и необыкновенно талантливая, впервые появилась в Трех Соснах. Подобно маленькому мальчику из «Шестого чувства», Клара видела то, чего другие увидеть не могли. Но только ей было дано видеть не призраков, а добро. Эта ее способность даже пугала Эм. Так легко видеть в окружающих людях только плохое, ведь это служит прекрасным оправданием наших собственных неблаговидных поступков. Но добро? Нет, только по-настоящему выдающиеся личности способны разглядеть его в других.

Хотя Эм прекрасно понимала, что далеко не в каждом человеке было что разглядывать.

Она подошла к стереосистеме, открыла ящик и осторожно приподняла лежавшую там старую шерстяную варежку. Из-под нее она достала пластинку, поставила ее на проигрыватель и потянулась к кнопке включения. Ее согнутый, дрожащий палец чем-то напоминал немощный вариант перста Бога в «Сотворении мира» Микеланджело. Включив проигрыватель, Эм вернулась к дивану, нежно сжимая в руках варежку, как будто та все еще была надета на чью-то руку.

Матушка и Кей спали в комнатах, расположенных в задней части дома. Уже много лет подряд подруги оставались у нее ночевать после праздничного ужина, чтобы потом вместе спокойно провести и весь следующий день. Эм подозревала, что это Рождество станет для нее последним. Скорее всего, и для Кей тоже. И, возможно, для Матушки.

Заиграла музыка, и Эмили Аонгпре закрыла глаза.

В задней комнате Матушка уловила первые ноты скрипичного концерта Чайковского ре мажор. Теперь она слушала его только в рождественский вечер, хотя раньше это была ее любимая вещь. Когда-то эта музыка была совершенно особенной для них всех. Особенно для Эм, хотя и она теперь слушала ее лишь раз в году, в ночь перед Рождеством. Матушка представляла себе, как Эм сидит сейчас в гостиной одна, перед включенным проигрывателем, и ее сердце разрывалось на части от сочувствия к подруге. Но она очень любила Эм и уважала ее желание побыть в эти часы наедине со своим горем и своим сыном.

Кроме того, в эту ночь у Матушки было собственное горе, которое ей предстояло пережить. «Обретите покой», «Обретите покой». Она повторяла эти два слова как заклинание, которое на этот раз оказалось совершенно бесполезным. Слова внезапно стали пустыми, ничего не значащими, как будто всю их силу украла эта ужасная, нелепая пародия на женщину. Будь она проклята, эта Сиси де Пуатье!

Кровать жалобно скрипнула, когда Кей перевернулась на другой бок. Даже такое простое движение теперь давалось с прудом. Тело отказывалось служить ей. Почему об умирающих говорят, что они «испускают дух»? Кей чувствовала, что она сама превращается в дух еще при жизни. Открыв глаза, которые постепенно привыкали к темноте, она слушала доносящиеся издалека звуки скрипичного концерта Чайковского. Казалось, что они проникают в ее тело не через уши, которые с каждым днем слышали все хуже, а сквозь грудь, прямо в сердце, и оседают там невыносимо тяжким грузом. Кей глубоко, судорожно вздохнула. Ей хотелось закричать, чтобы Эмили прекратила, чтобы немедленно выключила эту божественную музыку. Но она этого не сделала. Кей слишком любила подругу, чтобы отказать ей в желании побыть некоторое время вместе с Дэвидом.

Музыка напомнила ей еще об одном ребенке. Кри. Кому могло прийти в голову назвать ребенка этим дурацким именем? Кри? Кря? Кей знала, что имя человека играет важную роль в его жизни. Как и любые другие слова. Эта девочка сегодня вечером пела, как ангел. Благодаря ей они все на некоторое время стали лучше, чище, ближе к Богу. Но несколько жестоких, тщательно подобранных слов ее матери мгновенно все разрушили, обезобразив почти совершенную красоту. Сиси была подобна алхимику, обладающему сомнительным даром превращать золото в свинец.

Что же такое должна была услышать мать Кри, чтобы это вызвало такую реакцию? Наверняка, это был не тот голос, который слышали они все. Или все-таки это был именно он и именно в этом заключалась ее проблема? А может, Сиси слышала еще и совсем другие голоса?

Ну что ж, она будет не первой, кто их слышит.

Кей попыталась отогнать от себя эту мысль, но та не уходила. Более того, к ней присоединилась другая, которая тоже обрела голос — мягкий, добрый мужской голос с певучим ирландским акцентом:

— Ты должна была помочь этой девочке. Почему ты ничего не сделала?

Этот вопрос был ей хорошо знаком. Он всегда звучал одинаково. И ответ на него оставался неизменным. Она боялась. Она всю жизнь боялась. Ей вспомнились строки одного из стихотворений Руфь Зардо:

Сегодня вечером это зло обрело плоть и кровь. Теперь у него было имя, лицо и розовое платье.

Потому что злом была не сама Сиси, а живой упрек по имени Кри.

Кей обвела взглядом темную комнату и подтянула фланелевую простыню к самому подбородку, пытаясь согреться. Ей уже много лет не было по-настоящему тепло. На ее электронных часах светились красные цифры. Три часа ночи. И как когда-то ее отец, она лежала в своем собственном окопе. Замерзшая и дрожащая. Сегодня у нее появился шанс искупить все проявления трусости в ее жизни. Все, что ей нужно было сделать, — это защитить ребенка.

Кей знала, что скоро прозвучит команда и ей придется вылезти из своего окопа и лицом к лицу встретиться с неизбежным. Но она еще не была к этому готова. Пока еще нет.

Будь трижды проклята эта женщина!

Эм слушала, как звуки скрипки плывут по комнате, проникая во все хорошо знакомые им места. Они играли вокруг елки, искали подарки и смеялись, замерев у покрытого изморозью окна, из которого открывался вид на такую знакомую деревенскую площадь с ярко освещенными величественными соснами. Музыка заполнила комнату, и в какой-то благословенный момент, закрыв глаза, Эм смогла представить себе, что это играет не Иегуди Менухин, а кто-то совсем другой.

Каждое Рождество повторялось одно и то же. Но на этот раз все было гораздо хуже, чем обычно. Она слышала слишком много. И видела слишком много.

Теперь Эм совершенно точно знала, что она должна сделать.

Первый день Рождества был ясным и солнечным. Выпавший накануне снег искрящейся пылью осыпался с ветвей деревьев, и казалось, что все вокруг сверкает серебром. Клара открыла дверь черного хода, чтобы выпустить погулять их золотистого ретривера Люси, и глубоко вдохнула морозный воздух.

День начался лениво и неторопливо. Питер и Клара развязали свои мешочки-носки, набитые головоломками, журналами, сладостями и апельсинами. Очень скоро орехи кешью из носка Питера и любимые желейно-жевательные конфеты Клары исчезли без следа. За кофе с блинами они начали разворачивать более крупные подарки. Питеру настолько понравились часы от Армани, что он тотчас же надел их на запястье и даже закатал рукав махрового халата, чтобы их было лучше видно.

Он устроил целое представление под елкой, делая вид, что не может найти свой подарок Кларе, но наконец-то выпрямился с раскрасневшимся от прилива крови лицом и протянул ей какой-то шар, завернутый в подарочную бумагу с изображенными на ней северными оленями.

— Перед тем как ты его развернешь, я хочу тебе кое-что сказать. — Питер покраснел еще сильнее. — Я знаю, как сильно тебя ранила вся эта история с Фортаном и Сиси. — Увидев, что Клара собирается возразить, он жестом остановил ее. — И о Боге я тоже знаю. — Произнося эти слова, он чувствовал себя ужасно глупо. — Ты ведь рассказала мне о том, что встретила на улице Бога, хотя знала, что я в это не поверю. И я хочу, чтобы ты знала, что я очень ценю это. Ведь ты доверилась мне, не побоявшись, что я буду смеяться над твоим рассказом.

— Но ты смеялся.

— Ну да, но не очень сильно. Как бы там ни было, я хочу сказать, что много над этим думал. И хотя, в этом ты права, я не верю в то, что Бог может принять облик нищенки…

— А во что ты веришь, Питер?

Ну вот, он пытается вручить ей подарок, а она расспрашивает его о том, во что он верит.

— Ты сама это прекрасно знаешь, Клара. Я верю в людей.

Клара молчала. Она действительно знала, что Питер не верит в Бога, и не видела в этом ничего предосудительного. Люди не обязаны верить в Бога. Но она знала и то, что в людей Питер тоже не верит. По крайней мере, по-настоящему. Он не верит в то, что люди добрые, хорошие и талантливые. Возможно, когда-то он и верил в это, но перестал после того, что произошло с Джейн.

Джейн была убита, но вместе с ней умерла и какая-то часть самого Питера.

Нет, как бы сильно Клара ни любила своего мужа, она все же вынуждена была признать, что Питер верит только в самого себя.

— Ты ошибаешься, — сказал он, присаживаясь рядом с ней на диван. — Я же прекрасно вижу, о чем ты сейчас думаешь. Но это не так. Я верю в тебя.

Клара посмотрела в такое серьезное, такое любимое, такое родное лицо Питера и поцеловала его.

— Сиси и Фортан просто дураки. Ты знаешь, что я не понимаю твоего искусства и, наверное, никогда не пойму, но я совершенно точно знаю, что ты замечательная художница. Я чувствую это сердцем.

При этих словах он прижал руку к груди, и Клара сразу поверила ему. Возможно, ее работы наконец все же начали затрагивать какие-то струны его души, а возможно, Питер просто стал более тактичным и начал говорить ей то, что она хотела услышать. Клару вполне устраивали оба варианта.

— Разверни свой подарок.

Треск разрываемой бумаги заставил Питера поморщиться. Подняв упавшие на пол обрывки, он аккуратно их расправил.

Под бумагой оказался шар. Хотя в этом как раз не было ничего удивительного. Удивительной была красота этого шара. Казалось, что он светится в руках у Клары. Рисунок на нем был незамысловатым. Три высокие сосны, припорошенные снегом, а под ними одно-единственное слово — Noël. Но, несмотря на кажущуюся простоту рисунка, он не был ни примитивным, ни наивным. В нем чувствовался стиль, подобного которому Кларе еще не доводилось видеть. Безыскусное изящество. Незыблемая красота.

Клара поднесла его ближе к свету. Как может разрисованный шар так сверкать? Но потом она решила получше рассмотреть его. И улыбнулась, подняв взгляд на Питера, который нетерпеливо ожидал ее реакции.

— Он не раскрашен снаружи. Поэтому он такой блестящий. Рисунок нанесен изнутри. Представляешь?

— Тебе нравится? — тихо спросил Питер.

— Не то слово. Я просто влюбилась в него. И я люблю тебя, Питер. Спасибо. — Она прижалась к нему, продолжая держать в руках шар. — Его нужно повесить на елку. Как ты думаешь, на нем нарисованы Три Сосны? То есть я хотела сказать, что, конечно, на нем нарисованы три сосны, но они уж очень похожи на сосны на нашей деревенской площади. Хотя, наверное, все группы из трех сосен будут казаться похожими друг на друга. Мне безумно нравится этот шар, Питер. Это самый чудесный подарок из всех, которые я когда-либо получала. Я даже не хочу знать, где ты его нашел.

Ее последняя фраза особенно порадовала Питера.

Ближе к полудню индейка была нафарширована начинкой из сладких каштанов и отправлена в духовку. Дом сразу наполнился восхитительными рождественскими ароматами. Питер и Клара решили прогуляться к бистро. По дороге они с трудом узнавали многих односельчан, потому что те сменили свои старые, хорошо знакомые, обтрепанные собаками и котятами вязаные шапочки на новые, извлеченные из носков с подарками от Санта-Клауса. Но к концу зимы домашние питомцы обязательно доведут пушистые помпоны до нужного состояния, и жители деревни снова станут напоминать свечки с обгрызенными фитильками на голове.

В бистро Клара сразу увидела Мирну, которая сидела у камина, попивая глинтвейн. Они с Питером сбросили верхнюю одежду, которая неохотно отпускала их из своих теплых объятий, и положили шапки и варежки на батарею, чтобы те хорошенько прогрелись. В бистро продолжал прибывать народ. Взрослые и дети входили, раскрасневшиеся после утренней ходьбы на лыжах и снегоступах, спуска на санях с холма над мельницей и катания на коньках на деревенском пруду. Кое-кто зашел в бистро перед тем, как на целый день отправиться кататься на гору Сан-Реми.

— Кто это? — спросила Мирна, показывая на мужчину, который в одиночестве сидел за одним из столиков.

— Месье «Молсон Канадиен»[30]. Всегда заказывает только это пиво. Не скупится на чаевые, — ответил Оливье, поставив перед Питером и Кларой два кофе по-ирландски и блюдце с несколькими лакричными трубочками. — С Рождеством! — Расцеловав их, он кивнул в сторону незнакомца и добавил: — Он появился пару дней назад.

— Наверное, снимает жилье где-то поблизости, — предположила Мирна. Незнакомцы были редкостью в Трех Соснах хотя бы потому, что их деревню было довольно сложно найти и мало кто оказывался здесь случайно.

Саул Петров пил пиво и ел бутерброд с ростбифом, тающим во рту сыром стильтон и аругулой[31]. На тарелке также высилась быстро уменьшающаяся горка нарезанного соломкой и слегка приправленного специями картофеля фри.

Еда была просто восхитительная.

Саул уже давно не чувствовал себя так хорошо, так по-человечески. Он был еще не готов к тому, чтобы заговорить с окружающими его дружелюбными людьми, но знал, что как только он это сделает, они пригласят его присоединиться к ним. Это было видно по их лицам. Некоторые уже улыбались ему и приветственно приподнимали бокалы, беззвучно произнося «Santê!»[32] или «Joyeux Noël!».

Они казались очень доброжелательными.

Неудивительно, что Сиси их терпеть не могла.

Саул окунул ломтик картофеля в блюдечко с майонезом и задумался над тем, кто из этих людей мог быть тем художником, который нарисовал фантастическое тающее дерево. Он даже не знал, мужчина это или женщина.

Саул подумал о том, что можно было бы спросить у местных жителей. Три Сосны — совсем маленькая деревушка, и кто-то наверняка сможет ответить на его вопрос. Саулу хотелось выразить художнику свое восхищение, угостить его или ее пивом, поговорить об искусстве, о творчестве, обо всем том, о чем он никогда не смог бы поговорить с Сиси. Но сначала ему нужно было сделать дело, для которого он, собственно, и приехал в Три Сосны.

А как только работа будет закончена, он обязательно найдет этого художника.

— Извините.

Саул поднял голову и увидел огромную чернокожую женщину, которая дружелюбно улыбалась ему. -

— Меня зовут Мирна. Я хозяйка соседнего книжного магазина. Я просто хотела сказать вам, что завтра наша община устраивает праздничный завтрак в Уильямсбурге, после которого состоится матч по керлингу. Мы все будем там. Это благотворительное мероприятие для сбора средств на местную больницу. Приглашаем вас присоединиться к нам.

— Правда? — Саул надеялся, что голос не выдал его чувств. Чего он вдруг испугался? Ведь не этой же женщины, в самом деле. Может быть, он испугался ее доброжелательности? Испугался, что она приняла его за кого-то другого? Кого-то интересного, талантливого и доброго?

— Завтрак состоится в Легион-холле в восемь часов, а матч по керлингу начнется в десять на озере Брюме. Мы надеемся, что вы сможете прийти.

— Merci.

— De rien[33]. Joyeux Noël! — ответила женщина с сильным, но приятным английским акцентом. Саул расплатился за ленч, оставив на чай даже больше, чем обычно, вышел из бистро и сел в машину. Ему предстояла совсем короткая поездка — к бывшему дому Хедли, возвышающемуся на холме.

Он хотел поскорее рассказать Сиси о предстоящем мероприятии. Это было именно то, что нужно. Оно просто идеально подходило для его целей.

А когда все закончится и он наконец-то сделает то, за чем приехал, он, возможно, и сможет сесть за один стол с этими людьми.

Глава 8

— Ты что-то нашла?

Старший инспектор Арман Гамаш налил жене стакан «Перье» и, поцеловав ее в макушку, наклонился, чтобы получше рассмотреть документ, который она держала в руке. Был второй день Рождества, и они находились в его кабинете в главном управлении Сюртэ. Как и в обычный рабочий день, на Гамаше были серые шерстяные брюки, рубашка и галстук, но в честь праздника он все же надел сверху элегантный кашемировый кардиган. Несмотря на то что старшему инспектору было лишь немного за пятьдесят, в его речи и учтивых манерах чувствовался некий старосветский шарм. Гамаш посмотрел на слегка волнистые, седеющие волосы жены, улыбнулся и вдохнул нежный аромат туалетной воды «Джой» Жана Пато, которую дарил ей на каждое Рождество. После этого он обошел стол и опустился в свое кожаное кресло, ощущая хорошо знакомые углубления и выпуклости, которые повторяли формы его тела. Тела, которое красноречиво свидетельствовало о том, что его обладатель явно предпочитает хорошую еду и длительные прогулки контактным видам спорта.

Жена Гамаша, Рене-Мари, сидела напротив него во втором кожаном кресле, расстелив на коленях огромную салфетку в красно-белую клетку. В одной руке у нее была папка с каким-то делом, во второй — сандвич с индейкой. Откусив кусок бутерброда, она сняла очки, и они повисли на шнурке на уровне груди.

— Мне показалось, что я что-то нашла, но оказалось, что это не так. Просто я сначала подумала, что следователь не задал одного очень важного вопроса, однако потом увидела, что он просто сделал это чуть позже.

— Что это за дело?

— Дело Лябарре. Мужчину толкнули под поезд метро.

— Я помню это дело. — Гамаш налил себе немного воды. Вокруг них на полу громоздились аккуратные стопки папок-регистраторов. — Не знал, что оно не раскрыто. Так ты ничего не нашла?

— Извини, дорогой. Что-то в этом году у меня не очень хорошо получается.

— Иногда бывает так, что просто нечего искать.

Они взяли из стопок по очередной папке и снова углубились в чтение. Им обоим нравилась эта традиция. Каждый год, на второй день Рождества, они брали с собой сандвичи с индейкой, сыр, фрукты и отправлялись в главное управление Сюртэ, где проводили целый день в кабинете Гамаша в отделе по расследованию убийств, просматривая нераскрытые дела.

Рене-Мари взглянула через стол на мужа, который чуть не с головой зарылся в свою папку, пытаясь докопаться до истины, разглядеть среди сухих слов, фактов и цифр человека, который за ними скрывался. Потому что в каждой из этих желтоватых папок из манильского картона прятался убийца.

Несколько лет назад старший инспектор Гамаш встретил в клубе Сен-Дени своего коллегу и вечного соперника из Муниципальной полиции Монреаля и за бокалом коньяка сделал ему предложение.

— Ты предлагаешь обмен, Арман? — спросил Марк Бролт. — Но как это осуществить практически?

— Я предлагаю второй день Рождества. У нас в Сюртэ наверняка будет тихо и спокойно. Уверен, что и в твоем управлении тоже.

Бролт кивнул, с интересом глядя на Гамаша. Как и большинство его коллег, он с огромным уважением относился к этому спокойному, немногословному человеку. Только дураки могли недооценивать его, но Бролт знал, что, к сожалению, среди полицейских чинов была масса дураков. Дураков, облеченных властью и имеющих оружие.

Дело Арно послужило лучшим тому подтверждением. И оно почти уничтожило этого крупного, серьезного мужчину, с которым Бролт сейчас разговаривал. Он подумал о том, известна ли Гамашу вся подоплека той истории. Наверное, нет.

Арман Гамаш продолжал говорить. Его голос был низким и приятным. Бролт заметил, что темные волосы инспектора уже начали седеть на висках. Кроме того, у него явно намечалась лысина, которую он даже не пытался скрывать. В темных и густых, аккуратно подстриженных усах тоже проглядывала седина. Заботы и тревоги оставили след и на его лице, прочертив глубокие морщины, хотя другие морщины свидетельствовали о том, что этот человек также часто и охотно смеется. Взгляд темно-карих глаз за стеклами полукруглых очков был задумчивым.

Как только ему удалось пережить все это? Бролт знал, что какими бы жестокими ни были нравы в муниципальной полиции, управление Сюртэ провинции Квебек могло дать им сто очков вперед. Потому что ставки там были значительно выше. Тем не менее Гамашу удалось продвинуться до должности начальника самого крупного и знаменитого отдела местного управления Сюртэ.

Естественно, его дальнейший карьерный рост был невозможен. И сам Гамаш тоже прекрасно это понимал. Но в отличие от Марка Бролта, который был живым воплощением честолюбия, Арман Гамаш казался вполне довольным жизнью и таким положением дел. Одно время, до дела Арно, Бролт подозревал, что он несколько простоват, что ему недостает глубины и проницательности. Но теперь он так не думал. Теперь Бролт знал, что скрывалось за этими добрыми глазами и спокойным лицом.

У него было странное чувство, что Гамаш умеет читать мысли других людей и способен не только разобраться в том, что происходит в голове у него, Бролта, но и проследить за причудливым ходом мыслей своих коллег по Сюртэ.

— Я предлагаю обменяться нераскрытыми делами друг друга и потратить несколько дней на то, чтобы посмотреть на них свежим взглядом. Возможно, нам удастся обнаружить что-то интересное.

Бролт сделал небольшой глоток коньяка, откинулся на спинку кресла и задумался. Это была хорошая мысль. Правда, довольно необычная, и если кому-нибудь станет о ней известно, то им не поздоровится. Улыбнувшись Гамашу, он снова наклонился вперед.

— Зачем тебе это? У тебя что, мало работы в течение года? Или ты просто отчаянно ищешь повод сбежать на Рождество подальше от семьи?

— Ты же знаешь, что, будь на то моя воля, я бы давно поселился в своем рабочем кабинете и питался исключительно кофе из автомата. Моя жизнь полностью лишена смысла, и в собственной семье я не нахожу ничего, кроме презрения.

— Да, до меня доходили слухи о твоей несложившейся семейной жизни. Честно говоря, я тебя тоже презираю.

— Взаимно, — парировал Гамаш, и оба улыбнулись. — Я бы хотел, чтобы кто-то сделал нечто похожее для меня, Марк. Так что мои соображения просты и эгоистичны. Мне бы хотелось думать, что если меня убьют, то дело не останется нераскрытым. Что кто-то будет расследовать его, не жалея дополнительных усилий. Так разве я могу отказать в том же самом людям, которые уже пали жертвами убийц?

Мотивация Гамаша действительно была очень простой. И очень правильной.

Марк Бролт пожал большую руку Гамаша.

— Договорились, Арман. Договорились.

— Тогда по рукам. И знай, что если что-то случится с тобой, то дело не останется нераскрытым. — Последнюю фразу Арман произнес как бы вскользь, мимоходом, и Бролт сам удивился тому, как много она для него значила.

С тех пор в течение уже нескольких лет на второй день Рождества они встречались на автомобильной стоянке у главного управления Сюртэ и обменивались коробками с нераскрытыми делами, как будто это были рождественские подарки. А потом Арман с Рене-Мари садились в его кабинете, открывали эти коробки и пытались отыскать спрятавшихся внутри убийц.

— Как странно… — сказала Рене-Мари, опуская папку. Увидев, что муж внимательно смотрит на нее, она улыбнулась и добавила: — Это убийство произошло всего несколько дней назад. Интересно, как это дело оказалось среди нераскрытых?

— Обычная предпраздничная неразбериха. Должно быть, кто-то ошибся. Давай сюда, я его положу к исходящим. — Он протянул руку, но увидел, что Рене-Мари снова углубилась в чтение.

— Извини, Арман. Просто дело в том, что я знала эту женщину.

— О чем ты говоришь? — Арман отложил свою папку в сторону и подошел к Рене-Мари. — Кто она? Что это за дело?

— Не пугайся. Это не подруга и даже не знакомая. Ты наверняка тоже знал ее. Это нищенка, которая постоянно сидела у центрального автовокзала, на улице Берри. Вечно завернутая в кучу тряпья, — независимо от погоды. Ты должен ее помнить. Она сидела там много лет.

Гамаш кивнул.

— Тем не менее, хотя она и была нищенкой, это дело пока не может считаться нераскрытым. Ты говоришь, что она погибла всего несколько дней назад?

— Ее убили двадцать второго числа. И вот что странно. Она была убита не возле автовокзала, а на улице де ла Монтан, у входа в «Огилви». Это же за целых десять-пятнадцать кварталов от ее обычного места.

Гамаш вернулся в свое кресло и принялся ждать, наблюдая за Рене-Мари, которая продолжала читать дело. Он смотрел на седеющие волосы, падающие на ее лоб, и думал о том, что в пятьдесят с небольшим его жена выглядит еще более привлекательной, чем та девушка, на которой он когда-то женился, несмотря на то что она почти не пользовалась косметикой. Рене-Мари вполне устраивало лицо, которое досталось ей от природы.

Гамашу казалось, что он мог бы вот так смотреть на жену часами. Иногда он заезжал за ней на работу, в Национальную библиотеку, и специально являлся пораньше, чтобы немного понаблюдать за тем, как она, склонившись над какими-то историческими документами, внимательно изучает их и делает заметки. Вид у нее при этом был серьезный и сосредоточенный. Но потом она поднимала глаза, видела его, внимательно наблюдающего за ней, и ее лицо освещала сияющая улыбка.

— Ее задушили, — сказала Рене-Мари, опуская папку. — Здесь написано, что ее звали Элле. Фамилии нет. Не могу в это поверить. Это же оскорбительно. С тем же успехом они могли назвать ее просто Она.

— Расследовать подобные дела всегда непросто, — попытался вступиться за коллег Гамаш.

— Наверное, именно поэтому маленьких детей не принимают на работу в отдел убийств.

Гамашу пришлось улыбнуться, чтобы сделать вид, что он оценил ее шутку.

— Арман, они даже не пытались выяснить ее настоящее имя. Взгляни. — Рене-Мари протянула ему дело убитой нищенки. — Это самая тонкая папка из всех. Для них она была просто бездомной бродяжкой.

— Хочешь, чтобы я занялся этим делом?

— А ты сможешь? Пусть даже тебе удастся выяснить только ее фамилию.

Гамаш нашел коробку с вещдоками по делу Элле, которая стояла у стены вместе с другими, полученными от Бролта, надел перчатки и занялся ее содержимым, раскладывая его на полу кабинета. В основном это были грязные, мерзкие лохмотья, которые благоухали так, что запах сыра рокфор показался бы по сравнению с этим неземным ароматом.

Вместе с одеждой были сложены старые, мятые газеты, которые, судя по всему, нищенка использовала для утепления, пытаясь защититься от суровой монреальской зимы. Гамаш знал, что печатное слово обладает большой силой, но над холодом оно, к сожалению, не властно. Рене-Мари присоединилась к нему, и они уже вместе продолжали тщательно инспектировать содержимое коробки.

— Создается впечатление, что она была неравнодушна к печатному слову, — сказала Рене-Мари, как будто догадавшись, о чем он только что думал. — Здесь не только газеты, но даже какая-то книжка.

Раскрыв небольшой томик на первой попавшейся странице, она прочитала:

— Можно взглянуть? — Гамашвзял у жены книжку и посмотрел на обложку. — Я знаю эту поэтессу. Мы знакомы. Это Руфь Зардо. — Он прочитал название сборника. «Я — ЧУДО».

— Кажется, она живет в той маленькой деревне, которая тебе так понравилась, да? Ты еще говорил, что Зардо относится к числу твоих любимых поэтов.

Гамаш кивнул и пролистал несколько страниц.

— У меня нет этого сборника. Наверное, он только что вышел. Думаю, что Элле даже не успела прочитать его, — добавил он, глядя на дату издания. При этом он заметил надпись вверху титульной страницы: «От тебя воняет. С любовью, Руфь».

Гамаш подошел к телефону и набрал номер.

— Алло, это книжный отдел «Огилви»? Извините, я хотел бы узнать… Да, хорошо, я подожду.

Склонив голову набок, он с улыбкой наблюдал за тем, как Рене-Мари надела резиновые перчатки и достала из коробки старую деревянную шкатулку. Скорее, это даже был просто небольшой ящичек, без резьбы и украшений. Рене-Мари перевернула его и обнаружила приклеенные снизу четыре буквы.

— Что ты об этом думаешь? — поинтересовалась она, демонстрируя свою находку Арману.

В KLM.

— Она открывается?

Рене-Мари осторожно приподняла крышку, заглянула внутрь, и ее лицо приобрело еще более озадаченное выражение.

Ящичек был наполнен вырезанными из бумаги буквами алфавита.

— Почему бы тебе не… — начал он, но в этот момент ожила телефонная трубка в его руке. — Да, алло, я звоню вам по поводу последней книги Руфь Зардо… — начал он, послав жене извиняющийся взгляд. — Да, совершенно верно. Что? Много людей? Я понимаю. Ну, что ж, merci.

Гамаш повесил трубку и присоединился к жене, которая вывернула содержимое шкатулки на стол и теперь раскладывала буквы в аккуратные кучки.

— Здесь всего пять букв. Каждой по несколько штук. В, С, М, L и К.

— Те же, что и на дне шкатулки, если не считать С, — задумчиво сказала Рене-Мари. — Но почему именно эти буквы? И почему все они заглавные?

— Думаешь, то, что они заглавные, имеет какое-то значение?

— Не знаю, но на работе я постоянно имею дело с документами, и если какое-то слово написано заглавными буквами, то это обычно акроним.

— Как КККП[34] или НХЛ?

— Твои ассоциации типичны для мужчины и полицейского, но в общем-то ты меня правильно понял. Возьмем, например, название этого сборника… — Она кивнула в сторону книги Руфи, которая теперь лежала на столе перед Гамашем. — «Я — ЧУДО». Уверена, что на самом деле она имела в виду нечто совершенно другое. Кстати, что тебе сказали в книжном магазине?

— Презентация новой книги Руфи Зардо состоялась в «Огилви» несколько дней назад. Двадцать второго декабря.

— В тот день, когда погибла Элле, — резюмировала Рене-Мари.

Гамаш кивнул. Почему Руфь Зардо не просто подарила нищенке свою книжку, но еще и подписала ее «С любовью, Руфь»?Он успел достаточно хорошо узнать эту пожилую даму, чтобы запомнить, что она не разбрасывается словом «любовь». Инспектор снова потянулся к телефону, но тот сам зазвонил, прежде чем он успел снять трубку.

— Oui, allô? Гамаш слушает.

На том конце провода молчали.

— Oui, bonjour? — снова попробовал он.

— Старший инспектор Гамаш? — раздался в трубке мужской голос. — Не ожидал застать вас на работе.

— О, я вообще очень неожиданный человек, — обезоруживающе рассмеялся Гамаш. — Чем могу служить?

— Меня зовут Роберт Лемье. Я дежурный офицер полицейского участка Ковансвилля в Истерн Тауншипс.

— Я вас помню. Мы познакомились во время расследования убийства Джейн Нил.

— Да, сэр.

— Так чем я могу вам помочь, сынок?

— У нас произошло убийство.

Внимательно выслушав Лемье, Гамаш повесил трубку и повернулся к жене, которая сидела в своем кресле, невозмутимая и спокойная.

— Надеюсь, у тебя найдется теплое нижнее белье? — поинтересовалась она.

— Разумеется, мадам, — улыбнулся он, выдвигая верхний ящик стола и демонстрируя ей аккуратно сложенный темно-синий шелковый комплект.

— Мне казалось, что в этом ящике полицейские офицеры обычно держат пистолет.

— Я считаю, что теплого белья вполне достаточно для самозащиты.

— Рада это слышать. — Рене-Мари обняла мужа и добавила: — А теперь я оставлю тебя, дорогой. Тебя ждет работа.

В дверях она оглянулась и посмотрела на мужа. Он стоял к ней спиной, сжимая в руке телефонную трубку и глядя в окно на расстилающуюся внизу панораму Монреаля. Все его годами отработанные движения были четкими и выверенными. Бросив прощальный взгляд на слегка завивающиеся на затылке седеющие волосы мужа, Рене-Мари вышла и закрыла за собой дверь.

Через двадцать минут Арман Гамаш уже выехал на место преступления. За рулем сидел его помощник, инспектор Жан Ги Бювуар. Переехав через мост Шамплен, они оказались на шоссе, которое вело в самое сердце округа Истерн Тауншипс.

Путь предстоял довольно долгий, и Гамашу быстро надоело просто смотреть в окно. Он открыл сборник Руфи Зардо, который захватил с собой, и нашел стихотворение, которое начала читать Рене-Мари.

Глава 9

Ее звали Сесилия де Пуатье, — сказал агент Роберт Лемье в ответ на первый вопрос Гамаша. — Но все называли ее Сиси. Это произошло здесь, сэр, — добавил он, стараясь не проявлять излишнего энтузиазма. Но и изображать пресыщенность и безразличие тоже не хотелось. Агент Лемье решил избрать золотую середину и постараться произвести впечатление человека, который знает, что делает.

— Здесь? — переспросил Гамаш, наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть следы на снегу.

— Да, сэр.

— Как вы это определили? — поинтересовался Жан Ги Бювуар. — Как по мне, так тут все выглядит совершенно одинаково.

Он был прав. Вокруг не было ничего, кроме почти не отличимых друг от друга отпечатков ног. Казалось, что по месту преступления прошелся парад Санта-Клауса. Бювуар натянул поглубже свою черную лыжную шапочку и опустил отвороты на уши. Скрепя сердце, ему пришлось сегодня надеть ее вместо обычной элегантной шляпы, которая была все же недостаточно теплой для такой погоды. В том, что касалось одежды, Жан Ги находился в постоянном противоречии с самим собой. Стремление подчеркнуть стройную, спортивную фигуру плохо сочеталось с нежеланием отморозить упругую задницу. Элегантный внешний вид был несовместим со студеной квебекской зимой. Но Бювуар был готов мерзнуть, лишь бы не выглядеть неотесанным мужланом в бесформенной парке и дурацкой вязаной шапочке. Он посмотрел на невозмутимого, элегантного шефа. Может быть, Гамашу так же холодно, как и ему, но он умело это скрывает? Бювуар присмотрелся повнимательнее. На старшем инспекторе была серая вязаная шапка, желтый мохеровый шарф и длинная пуховая парка приятного защитного цвета. Судя по всему, он чувствовал себя очень комфортно. И Жан Ги был поражен тем, насколько привлекательными могут казаться при минус десяти теплая парка, смешная шапка, огромные дутые перчатки и прочие зимние аксессуары. Он даже начал подозревать, что выглядит нелепо, ежась в своем коротком приталенном жакете под пронизывающими до костей порывами ледяного ветра. Но Бювуар решительно отогнал прочь эту неприятную мысль и, дрожа от холода, начал притопывать ногами, чтобы хоть немного согреться. Они стояли на льду продуваемого со всех сторон замерзшего озера. Один берег остался в сотне метров позади, а другой казался лишь темной полоской на горизонте. Жан Ги знал, что за невысокой грядой холмов слева от них находится город Уильямсбург, но когда он стоял здесь, на казавшемся необъятным открытом пространстве, у него возникало ощущение, что они находятся за сотни километров от цивилизации. Тем более что в том конкретном месте, где они сейчас находились, произошло нечто крайне нецивилизованное.

Здесь убили человека.

— Расскажите все, что вам известно, — обратился Гамаш к Лемье.

Это был один из любимых моментов инспектора Бювуара. Момент начала нового расследования, раскрытия еще одной загадки. Но Гамаш знал, что ответ на эту загадку следует искать не здесь. Причину сегодняшнего убийства, как и большинства других, следовало искать в прошлом, иногда в очень далеком прошлом.

Старший инспектор сделал еще несколько шагов по поверхности озера. Тонкий наст проламывался под ногами, и они проваливались в снег, который сразу же набивался в ботинки, таял и неприятно холодил щиколотки. Гамаш подумал, что скоро ноги совершенно промокнут.

— По свидетельствам очевидцев жертва просто упала, — говорил Лемье, внимательно наблюдая за старшим инспектором и пытаясь понять, удовлетворен ли тот его ответами. В какой-то момент ему показалось, что Гамаш недовольно поморщился, и это заставило его непроизвольно съежиться. Неужели он уже успел что-то сделать не так? — Они подумали, что это сердечный приступ, и пытались привести ее в чувство. Когда это им не удалось, они отнесли ее в стоявший поблизости грузовик и отвезли в больницу.

— Но перед этим успели затоптать все место преступления, — сказал Бювуар таким тоном, как будто в этом был виноват бедняга Лемье.

— Да, сэр. Но я думаю, что они хотели как лучше.

Он ожидал очередных упреков, но их не последовало. Бювуар лишь раздраженно фыркнул, а Гамаш спокойно сказал:

— Продолжайте.

— Врач из отделения скорой помогли, доктор Ламберт, позвонил в полицию примерно полчаса спустя. Было около половины двенадцатого. Смерть поступившей в больницу женщины показалась ему подозрительной, и он вызвал коронера. Похоже, что жертва погибла от удара электрическим током. Как я уже сказал, он назвал ее смерть подозрительной, но так делается всегда, прежде чем официально не будет возбуждено дело об убийстве. Однако когда мы приехали в больницу, он ясно дал понять, что у него на этот счет нет никаких сомнений. Женщина была убита.

— Пожалуйста, называйте ее по имени, агент, — сказал Гамаш, но это прозвучало не как упрек, а как просьба. — Мы должны воспринимать мадам де Пуатье как конкретную личность.

— Да, сэр. Она, то есть мадам де Пуатье, была убита электрическим током вот на этом самом месте.

То же самое он сказал Гамашу по телефону, и еще тогда, в замкнутом пространстве кабинета, его рассказ показался старшему инспектору довольно странным. Теперь же, на этой снежной равнине, он выглядел просто фантастическим.

Каким образом можно убить человека электрическим током посреди замерзшего озера? Раньше бывали случаи, когда жертву убивали в ванной, но даже это было до того, как большинство электроприборов оборудовали автоматической системой отключения. Если вы сегодня решите спихнуть тостер в ванну, где купается горячо любимая жена, то получите короткое замыкание, испорченный электроприбор и живую-здоровую, хотя и изрядно взбешенную супругу.

Нет. Убить кого-либо электрическим током в наши дни практически невозможно, если, конечно, вы не губернатор штата Техас. А для того чтобы решиться на это посреди замерзшего озера, в присутствии десятков свидетелей, нужно быть просто сумасшедшим.

Тем не менее кто-то оказался достаточно безумным для того, чтобы отважиться на такую попытку.

И достаточно гениальным для того, чтобы эта попытка завершилась успехом.

Но каким образом это было сделано? Гамаш неторопливо оглянулся по сторонам, однако ничего нового не увидел. На льду совершенно определенно не было ни разбитых телевизоров, ни обугленных тостеров. Зато здесь были три складных алюминиевых стула, один из которых был опрокинут, а над ними возвышалось причудливое сооружение, похожее на пятиметровый хромированный гриб. Примерно в шести-семи метрах слева от него начинались ряды открытых трибун.

И трибуны, и шезлонги были развернуты в сторону расчищенной от снега ледовой площадки. Стараясь обходить места, где снег казался особенно глубоким, Гамаш направился туда. По длинной узкой прямоугольной площадке были разбросаны большие круглые камни.

Керлинг.

Сам Гамаш никогда не играл в эту игру, но, живя в Канаде и имея телевизор, не мог не узнать тяжелые гранитные снаряды характерной формы. Сейчас это место производило жутковатое впечатление и казалось всеми покинутым, но Гамаш прекрасно представлял себе звук скользящих по льду камней, возгласы игроков и подбадривающие крики зрителей. Всего несколько часов назад здесь кипела жизнь, вокруг были веселые, счастливые люди. Все, кроме одного. Кто-то из этих людей оказался настолько несчастным и внутренне искалеченным, что решился на убийство. Гамаш попытался представить, как этот человек осуществил задуманное. Где он находился? На трибунах, вместе с остальными зрителями? Или сознательно держался особняком, зная, что собирается совершить поступок, после которого для него уже не будет возврата в мир обычных людей? Что он при этом чувствовал? Возбуждение? Или был перепуган до смерти? Было ли это убийство тщательно спланировано или совершено в припадке гнева, настолько сильного, что человек был просто не в состоянии контролировать себя? Гамаш стоял неподвижно и сосредоточенно прислушивался к призрачному хору, пытаясь различить среди взрывов детского смеха и скандирования болельщиков один-единственный голос. Голос убийцы.

Но у него ничего не получалось. Пока.

А может быть, вообще не было никаких голосов? И он слышал лишь шум ветра, который задувал над озером, закручивая маленькие снежные смерчи.

Группа экспертов уже натянула вокруг места преступления желтую пластиковую ленту, и теперь они фотографировали каждый сантиметр утоптанного снега, подбирая любые предметы, которые могли оказаться уликами, складывая их в пластиковые пакеты, производя замеры и снимая отпечатки пальцев. Это было нелегкой задачей при минус десяти по Цельсию. Гамаш знал, что эксперты работают наперегонки со временем. Была уже почти половина третьего, с момента убийства прошло три часа, и с каждой минутой их шансы обнаружить что-то действительно стоящее уменьшались. Обрабатывать любое место преступления, находящееся на открытом воздухе, было сложно, а на заснеженном озере, в разгар зимы это сложно вдвойне.

— Не представляю, как можно было здесь убить кого-то электрическим током, — раздраженно сказал Бювуар. — Что говорят свидетели?

— Игра началась около десяти утра, — начал Лемье, сверяясь с записями в своем блокноте. — Примерно к половине одиннадцатого все зрители были в сборе. Почти все заняли места на трибунах, но убитая и еще одна женщина сидели на этих стульях.

— Жертва сидела на том, который перевернут? — спросил Бювуар.

— Я не знаю, — неохотно признал Лемье. Эти слова дались ему с большим трудом, и он был удивлен, что именно после них во взгляде Гамаша, устремленном на него, появилось нечто большее, чем просто вежливый интерес. — Тревогу подняла женщина, которая сидела рядом с убитой. Сначала ее никто не услышал из-за ужасного шума, который в это время поднялся на трибунах.

— Во время матча по керлингу? — недоверчиво переспросил Бювуар. Он с трудом представлял себе какие-либо проявления эмоций в подобных экстремальных условиях. Кроме разве что стремления как можно скорее удрать с обледенелых трибун.

— Думаю, что кто-то сделал удачный бросок, — сказал Лемье.

— Лучше не строить никаких догадок, — спокойно сказал Гамаш.

— Да, сэр. — Лемье уткнулся в свои записи, стараясь не показать, как его расстроило это ненавязчивое замечание. Он не хотел выглядеть провинившимся школьником. Для него было очень важно произвести на старшего инспектора благоприятное впечатление.

— После того как стало понятно, что произошло, они попытались привести мадам де Пуатье в чувство. Среди зрителей оказались члены добровольной пожарной бригады.

— И Руфь Зардо в том числе? — спросил Гамаш.

— Как вы догадались?

— Я не догадывался. Я познакомился с этой дамой во время предыдущего расследования. Она по-прежнему возглавляет добровольную пожарную бригаду Трех Сосен?

— Да, сэр. И она была здесь вместе с другими жителями Трех Сосен — Оливье Брюле, Габри Дюбуа, Питером и Кларой Морроу…

Гамаш улыбнулся. Он с удовольствием вспоминал людей, стоящих за этими именами.

— … они пытались делать мадам де Пуатье искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, а когда это не помогло, отнесли ее в стоявший неподалеку грузовик и отвезли в Ковансвилль, где врач отделения скорой помощи констатировал смерть.

— Почему он решил, что ее убило током? — спросил Бювуар.

— Из-за ожогов. Ее ладони и ступни были обожжены.

— И никто из тех, кто пытался ее реанимировать, этого не заметил? — ворчливо поинтересовался Жан Ги.

Но на этот раз у Лемье хватило ума проигнорировать вопрос инспектора. После небольшой паузы он продолжил свой рассказ:

— Муж и дочь мадам де Пуатье тоже были здесь. Они поехали с ней в больницу. Я записал их имена и адрес.

— Сколько людей видели, как это произошло? — спросил Гамаш.

— Человек тридцать. Может быть, больше. Это был ежегодный товарищеский матч. А перед ним, как обычно, состоялся благотворительный завтрак в Легион-холле.

Вокруг них продолжали работать эксперты. Периодически они подходили к Гамашу, чтобы сообщить о какой-то находке или задать вопрос. Бювуар отошел, чтобы проследить за сбором улик, а Гамаш немного постоял на льду, наблюдая за работой своей команды, после чего начал медленно обходить место преступления. Агент Лемье наблюдал за тем, как старший инспектор, заложив руки за спину, меряет шагами заснеженную поверхность озера, и ему казалось, что тот полностью ушел в себя и вообще не замечает ничего вокруг.

— Вы не хотите ко мне присоединиться? — Гамаш неожиданно остановился, развернулся, и теперь его живые карие глаза в упор смотрели на Лемье. Скользя на покрытом снегом льду, агент поспешил к старшему инспектору и зашагал рядом, пытаясь понять, чего от него, собственно, ожидают. Через пару минут он решил, что Гамаш просто хотел, чтобы ему составили компанию, а потому тоже заложил руки за спину и зашагал рядом. Так они ходили кругами до тех пор, пока не утрамбовали в снегу довольно широкую тропинку, а в центре протоптанной ими окружности, как яблочко мишени, темнел небольшой кружок, отмечающий место, где умерла Сиси де Пуатье.

— Что это? — наконец нарушил молчание Гамаш, показывая на возвышающийся над местом преступления хромированный гриб, напоминавший застывший взрыв крохотной атомной бомбы.

— Это обогреватель, сэр. Что-то вроде уличного фонаря, только вместо света он излучает тепло.

— Я видел похожие в Квебек-Сити, — сказал Гамаш, вспоминая каменные террасы старого города и обогреватели, которые позволяли наслаждаться бокалом белого вина и обедом на открытом воздухе даже осенью. — Но те были значительно меньше.

— Большинство обогревателей действительно небольшие, но этот из разряда промышленных. Их обычно используют зимой на стройках и для обогрева трибун во время спортивных матчей. Наверное, организаторы одолжили этот у хоккейной лиги Уильямсбурга. Дело в том, что большинство местных хоккейных матчей проходит на открытом катке, и пару лет назад руководство лиги организовало большой сбор средств на постройку новых трибун и приобретение обогревателей, чтобы зрители чувствовали себя более комфортно.

— Вы родом из этих мест?

— Да, сэр. Я вырос в Сан-Реми. Потом моя семья переехала, но после окончания полицейской академии я решил вернуться сюда.

— Почему?

— Почему?

Вопрос застал Лемье врасплох. Никто никогда не спрашивал его об этом. Может быть, вопрос с подвохом и Гамаш просто его испытывает? Он посмотрел на высокого, статного мужчину, который стоял рядом с ним. Нет, судя по всему, старший инспектор задал свой вопрос без всякой задней мысли. Он производил впечатление человека, который не нуждается в подобных маленьких хитростях. Тем не менее лучше ответить как можно более дипломатично.

— Я всегда хотел работать в Сюртэ и подумал, что служба в хорошо знакомых местах, где я знаю почти всех жителей, даст мне определенные преимущества.

Некоторое время Гамаш молча смотрел на него. Лемье казалось, что это длится вечность, хотя прошло всего несколько секунд. Потом старший инспектор снова повернулся к массивному обогревателю, и молодой агент смог немного расслабиться.

— Обогреватель наверняка электрический. А значит, скорее всего, именно он стал тем источником тока, который убил мадам де Пуатье. Но расстояние между ним и тем местом, где она упала, слишком велико. Могло ли быть такое, что один из проводов оголился и мадам де Пуатье каким-то образом задела его, после чего смогла сделать несколько шагов, прежде чем упасть? Что вы думаете по этому поводу?

— Мне можно строить догадки?

Гамаш рассмеялся.

— Можно. Только при условии, что вы ничего не скажете инспектору Бювуару.

— В здешних местах почти во всех домах есть генераторы. Я полагаю, что кто-то мог использовать свой для убийства. Тогда обогреватель здесь ни при чем.

— Вы хотите сказать, что кто-то подтянул к мадам де Пуатье кабель и подсоединил к ней два контакта? — Гамаш старался, чтобы его слова звучали не слишком скептически, но это было довольно сложно. — А вам не кажется, что она бы обязательно это заметила?

— Но она же была увлечена игрой.

Похоже, что у молодого агента Лемье и старшего инспектора Гамаша было несколько различное отношение к керлингу. Гамаш ничего не имел против этой игры и даже смотрел финальные матчи национального чемпионата по телевизору. Хотя последнее было практически обязательным для любого канадца. Но он никогда не считал керлинг захватывающей игрой. И, уж конечно, он бы заметил, если бы Рене-Мари вдруг завела генератор и прицепила к его ушам два огромных металлических зажима.

— У вас есть еще какие-нибудь идеи?

Лемье отрицательно покачал головой, но при этом попытался сделать вид, что напряженно думает.

Жан Ги Бювуар отошел от группы экспертов и присоединился к Гамашу, который теперь стоял рядом с обогревателем.

— К чему его подключали, Жан Ги?

— Понятия не имею. Здесь уже все осмотрели, сфотографировали и сняли отпечатки, так что можете даже потрогать его, если хотите.

Оба инспектора начали медленно обходить хромированный гриб, то наклоняясь, то задирая головы наверх. В этот момент они напоминали двух монахов, совершающих очень короткое паломничество.

— Вот выключатель. — Гамаш щелкнул им, но, естественно, ничего не произошло.

— Похоже, он тоже умер, — улыбнулся Бювуар.

— Будем надеяться, что это последняя жертва в этом деле.

Гамаш посмотрел в сторону агента Лемье, который сидел на трибунах и делал пометки в блокноте, периодически прерываясь, чтобы подуть на озябшие руки. Старший инспектор попросил его упорядочить свои записи.

— Что ты о нем думаешь?

— О Лемье? — уточнил Бювуар, чтобы выиграть время. Вопрос шефа смутил его. — Нормальный агент.

— Но…

И откуда только он узнал, что было «но»? Оставалось надеяться на то, что шеф все же не может читать его мысли. Ему бы этого очень не хотелось. Недаром его дедушка всегда говорил: «Никогда не пытайся до конца разобраться в собственных мыслях, мой мальчик. Поверь мне, это очень неблагодарное занятие».

Жан Ги хорошо усвоил урок. Он избегал любых рефлексий, и еще меньше ему хотелось знать, что происходит в головах у других людей. Бювуар предпочитал факты, улики и другие материальные вещи, которые можно потрогать и пощупать. Размышления он оставлял более мужественным людям, таким как Гамаш. Но при мысли, что шеф подобрал ключ к его сознанию, Бювуару становилось не по себе. Старший инспектор обнаружил бы там много интересного. Изрядное количество порнографии. Пару-тройку эротических фантазий, связанных с агентом Изабеллой Лакост. И даже несколько мыслей об агенте Иветте Николь, этой жуткой стажерке, которую к ним прикомандировали на время расследования около года назад. Правда, последние были в основном связаны с убийством и последующим расчленением трупа. Но если бы Гамаш захотел узнать мысли Жана Ги о нем самом, то не нашел бы в них ничего, кроме безмерного уважения. А копнув глубже, он мог бы добраться до того потаенного уголка, в который избегал заглядывать даже сам Бювуар. В этом уголке притаились его страхи, хищные и агрессивные. Кроме страха слишком тесного сближения с кем бы то ни было и боязни быть отвергнутым, там прятался один из самых навязчивых страхов Жана Ги: он боялся, что однажды потеряет Гамаша. Было в этом потаенном уголке и кое-что еще. Заключенная в плотную защитную оболочку и надежно спрятанная ото всех и вся, там скрывалась любовь.

— Мне кажется, что он слишком старается. Здесь что-то не так. Я ему не доверяю.

— Это потому, что он встал на защиту местных жителей, которые пытались помочь мадам де Пуатье?

— Конечно, нет, — солгал Бювуар. На самом деле он терпеть не мог любых возражений, особенно со стороны какого-то мальчишки. — Просто он выглядит растерянным. А это недопустимо. По крайней мере, для офицера Сюртэ.

— Не забывай, что у него нет опыта расследования убийств. Он сейчас похож на терапевта, которого привели в операционную и дали в руки скальпель. Теоретически он должен суметь сделать операцию. По крайней мере, в отличие от кондуктора автобуса, он обладает необходимыми для этого знаниями. Но практически он никогда не делал ничего подобного. Я, например, не уверен, что справился бы, если бы меня неожиданно перевели в отдел по борьбе с наркотиками или в отдел внутренних расследований. Полагаю, я допустил бы несколько ошибок. Нет, я думаю, что агент Лемье пока справляется неплохо.

Ну вот, подумал Бювуар, опять старая песня.

— Справляться неплохо недостаточно, — сказал он. — Вы слишком занижаете планку, сэр. В концё концов, мы занимаемся расследованием убийств. Наш отдел — это элита Сюртэ.

Он заметил, как ощетинился Гамаш. Так происходило всегда, когда в его присутствии произносили эту фразу. По какой-то непостижимой для Бювуара причине его шеф упорно отказывался признавать этот очевидный факт. Даже главные полицейские бонзы давно с ним смирились. Только лучшие из лучших попадали в отдел по расследованию убийств. Самые толковые, самые мужественные. Люди, которые каждое утро покидали свои уютные дома и отправлялись в мир, где им предстояло охотиться за людьми, которые сами были охотниками. Здесь не было места слабым. А стажеры были слабыми по своей природе. Слабость приводила к ошибкам, и любая ошибка в их деле могла стать роковой. Убийца мог ускользнуть и убить снова. Возможно, даже офицера Сюртэ. Возможно, даже тебя, а возможно — кровожадный призрак страха выполз из своего потаенного угла — возможно, даже Армана Гамаша. Однажды стремление старшего инспектора помогать молодым агентам и опекать их убьет его. Бювуару все же удалось загнать жуткий призрак обратно в темный угол, но не раньше, чем он почувствовал острый приступ гнева. И гнев этот был направлен на человека, который сейчас стоял перед ним.

— Мы уже это проходили, сэр! — Голос Жана Ги был злым и напряженным. — Мы команда. Ваша команда. И мы всегда выполним то, о чем вы нас попросите. Но, пожалуйста, прошу вас, перестаньте нас просить о подобных вещах.

— Я не могу, Жан Ги. Помнишь, как я нашел тебя в полицейском участке Труа-Ривьер?

Бювуар закатил глаза.

— Ты сидел в корзине в камышах.

— Не в камышах, а в траве, сэр. Сколько раз мне еще повторять вам, что это была трава! Точнее, даже не трава, а травка. И это была не корзина, а ведро из «Кентукки Фрайд Чикен»[35], набитое конфискованной дурью. И я сидел не в нем, а рядом с ним.

— Значит, я виноват перед тобой. Ведь я сказал суперинтенданту Бребефу, что нашел тебя в корзине. Извини. Но как бы там ни было, ты должен хорошо это помнить. Ты был погребен заживо под грудой улик и вещдоков. А почему? Да потому что ты так раздражал свое начальство, что оно отправило тебя в бессрочную ссылку в комнату вещественных доказательств.

Бювуар всегда будет помнить этот день. День своего спасения, которое пришло в лице этого безукоризненно одетого, крупного мужчины с аккуратно подстриженными седеющими волосами и темно-карими глазами.

— Тебе было скучно, и ты был зол на весь мир. Я забрал тебя, когда от тебя уже все отказались.

Гамаш говорил с неприкрытой симпатией и очень тихо, чтобы никто, кроме Бювуара, не мог расслышать его слов. И Жан Ги неожиданно вспомнил урок, который постоянно старался забыть. Гамаш был лучшим из них. Самым умным, самым смелым и самым сильным. Потому что он не только не боялся самопознания, но и стремился к нему. Он проникал в самые темные глубины, самые потаенные уголки своей души, вытаскивал на свет все прячущиеся там фантомы и делал их своими друзьями и помощниками. Точно так же он проникал и в сознание других людей, сознание убийц, извлекал из темных углов всех чудовищ, которые там прятались, и мужественно противостоял им. Он не боялся отправляться в места, о которых Бювуар страшился даже подумать.

Именно поэтому Арман Гакаш был их шефом. Его шефом. Именно поэтому Жан Ги любил его. И именно поэтому он постоянно стремился защитить этого человека, который ясно давал понять, что не нуждается ни в какой защите и не хочет ее. Напротив, Гамаш постоянно пытался убедить Бювуара, что любая защита является лишь иллюзией, искажающей действительность. Она лишь маскирует реальную опасность и отвлекает внимание от ее приближения. А опасность надо осознавать и встречать с открытым забралом. И не пытаться спрятаться за сомнительной броней, которая в любом случае не сможет защитить от удара. По крайней мере, от удара тех, с которыми они боролись.

— Но я могу пообещать тебе вот что, Жан Ги, — широко улыбнулся Гамаш. — Если тебе не нравится агент Лемье, никто не будет тебе его навязывать. Я возьму его на себя.

— Прекрасно. Берите его, если вам так хочется. Но не ожидайте от меня сочувствия, если именно он окажется убийцей.

Гамаш рассмеялся.

— Должен признать, что в последнее время мой выбор довольно часто оказывался не слишком удачным. — Хотя старший инспектор не назвал имени агента Иветты Николь, Бювуар знал, что он имел в виду именно ее. — Но в этот раз я поставил на фаворита, вот увидишь. Всегда лучше рискнуть, чем терзаться сомнениями.

Гамаш похлопал его по плечу, и в этом жесте было столько отеческой любви, что у Бювуара перехватило дыхание. А в следующую секунду Арман Гамаш уже целеустремленно шагал по льду замерзшего озера по направлению к агенту Роберту Лемье. И Жан Ги знал, что этот день станет знаковым в карьере молодого человека. Во всей его жизни.

Бювуар наблюдал за тем, как Гамаш подошел к Лемье и заговорил с ним. Он видел, как на лице агента появилось выражение такого изумления, как будто это ангел снизошел с небес. Бювуар уже неоднократно видел подобное выражение на лицах людей, разговаривающих со старшим инспектором Гамашем. И ни разу не видел ничего подобного на лицах собственных собеседников.

Жану Ги оставалось лишь удивленно покачать головой и вернуться к собственным делам, которые не терпели отлагательства.

Глава 10

Смотри, кто к нам идет! — крикнул Питер из кухни. Клара, которая читала в гостиной, закрыла книгу и присоединилась к мужу. Отодвинув занавеску, она смотрела на знакомую фигуру человека, который шел по тропинке к их дому. Этого человека она знала и относилась к нему с большой симпатией, но рядом с ним шел кто-то еще. Незнакомец.

Клара поспешила в прихожую, чтобы открыть дверь. Для этого ей пришлось переступить через невозмутимо лежащую Люси, которая даже не пыталась делать вид, что охраняет дом. Единственным человеком, на которого она лаяла, была Руфь, и то лишь потому, что Руфь лаяла в ответ.

— Как вам погода? Не слишком тепло? — крикнула Клара вместо приветствия.

— Я слышал, что снова будет снег, — ответил Гамаш.

Услышав его голос, Клара улыбнулась. Она не видела старшего инспектора больше года, со времени расследования убийства Джейн. Иногда Клара думала о том, что, увидев этого человека снова, почувствует отголосок боли, которую испытывала тогда, что он всегда будет напоминать ей о тех ужасных событиях. И не только о смерти Джейн, но и о жутких минутах, которые ей довелось пережить в подвале бывшего дома Хедли. Но теперь, глядя на Гамаша, неторопливо приближающегося к их дому, она не испытывала ничего, кроме радости. Его присутствие действовало на нее успокаивающе. И ей очень хотелось снова услышать безупречный английский с легким британским акцентом, на котором разговаривал этот старший офицер Сюртэ. В прошлом году она не раз собиралась спросить, где он научился так говорить, но все время забывала.

Гамаш расцеловал Клару и обменялся дружеским рукопожатием с Питером.

— Позвольте вам представить агента Роберта Лемье. Его прикомандировали к нам от ковансвилльского отделения Сюртэ.

— Enchanté, — сказал Лемье.

— Un plaisir, — ответила Клара.

— Значит, это все-таки было убийство, — сказал Питер, забирая у гостей пальто. Он был одним из тех, кто сопровождал Сиси в больницу, и задолго до прибытия туда понял, что она мертва. Питер находился на ледовой площадке, наблюдая за потрясающим последним броском Матушки, когда вдруг почувствовал, что что-то не так. Взглянув на трибуны, он увидел, что зрители вскочили со своих мест и, вместо того чтобы смотреть на игроков, смотрят совершенно в другом направлении. Бросив щетку, Питер побежал туда, куда они смотрели.

И там он увидел Сиси де Пуатье, лежащую на снегу без сознания. Все ее мышцы конвульсивно напряглись, как будто она пыталась противостоять какой-то силе.

Они пытались реанимировать ее, пытались вызвать машину скорой помощи, но потом решили, что своими силами доставят ее в больницу гораздо быстрее. Поэтому они погрузили Сиси в открытый кузов грузовика Билли Уильямса и помчались по занесенным снегом проселочным дорогам в Ковансвилль. Питер, вместе с Оливье и Руфью, трясся в открытом кузове автомобиля, который несся по ухабам с сумасшедшей скоростью, а в кабине, рядом с Билли Уильямсом, сидели похожий на амебу муж Сиси и их дочь. Молчаливые и неподвижные, с ничего не выражающими лицами, они всю дорогу глядели прямо перед собой. Питер понимал, что не имеет права судить слишком строго, но не мог не испытывать раздражения по отношению к человеку, который даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти свою жену, в то время как совершенно незнакомые люди делали все, что было в их силах.

Оливье делал непрямой массаж сердца. Руфь отсчитывала ритм. Питеру повезло меньше всех. Он пытался вдохнуть воздух в мертвые легкие. А они уже были мертвыми, и они все это понимали, но упорно продолжали делать свое дело, в то время как Билли явно задался целью пересчитать все выбоины и рытвины на дороге из Уильямсбурга в Ковансвилль. Стоя на коленях в обледенелом кузове, Питер всем телом ощущал каждый ухаб. Но даже когда на его коленях не осталось живого места, он все равно не оставлял своих заведомо бесполезных стараний. И дело было даже не в Сиси. Ведь рядом с ним, в том же кузове, был Оливье, испытывающий не меньшие страдания. А Руфь, с ее изувеченным бедром, тоже стояла на старых, больных коленях, нежно поддерживая голову Сиси, и ее голос, отсчитывающий ритм, ни разу не дрогнул. Поэтому Питер продолжал делать Сиси искусственное дыхание, прижимаясь своими теплыми губами к ее, которые с каждой минутой становились все более холодными и твердыми. Это напомнило ему случай из далекого детства. Однажды, будучи ребенком, он зачем-то поцеловал свои лыжные палки, и его губы прилипли к обжигающе холодному металлу. Когда в конце концов ему удалось оторвать их, на лыжных палках остались кусочки тоненькой кожицы. Губы кровоточили, и он быстро оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что никто этого не видел.

Питер продолжал делать Сиси искусственное дыхание, и ему казалось, что если это продлится еще немного, то его влажные губы намертво примерзнут к ее безжизненному рту и он не сможет их оторвать, не оставив на мертвых губах крохотную частичку своей живой плоти. Кровавый поцелуй жизни.

Никогда в жизни ему не приходилось делать ничего более тошнотворного. Даже живая Сиси вызывала у него стойкое отвращение, и смерть отнюдь не сделала ее более привлекательной…

— Да, это было убийство, — сказал Гамаш. — Мадам де Пуатье убили электрическим током.

Клара повернулась к мужу.

— Ты это знал?

— Я слышал разговор доктора Ламберта с полицейским. Погодите! — Питер повернулся к Лемье. — Ведь это были вы?

— Oui, monsieur. Я тоже вас узнал. Собственно, мне кажется, что мы и раньше встречались на различных мероприятиях общины.

— Вполне возможно, — согласился Питер и задумчиво добавил: — Конечно. Ток. Я же сразу почувствовал характерный запах. Как во время барбекю.

— А знаешь, теперь, когда ты об этом сказал, я тоже вспоминаю, — заявила Клара, чувствуя, что ее начинает подташнивать. — Просто сразу возникла такая суматоха, что я не придала этому особого значения, а сейчас уже довольно сложно восстановить последовательность событий.

— Но именно об этом я и хотел вас попросить.

Гамаш сделал знак Лемье, чтобы тот приготовился делать записи, и прошел в уютную гостиную. Питер подбросил в камин березовое полено, и огонь весело затрещал, выбросив вверх длинные языки пламени. Гамаш обвел взглядом знакомую обстановку. Тот же пол из гладко оструганных широких сосновых досок, те же многостворчатые окна, из которых открывался вид на деревенскую площадь, то же пианино и забитые книгами книжные полки, полностью занимающие одну из стен. Диван и два мягких кресла были полукругом расставлены перед камином. Низенькие скамеечки для ног были завалены старыми газетами, журналами и раскрытыми книгами. Казалось, что с прошлого года здесь ничего не изменилось, если не считать огромной, пышно украшенной сосны, наполняющей комнату терпким смолистым ароматом. Клара принесла поднос с чаем и печеньем, и они вчетвером сели вокруг камина, наслаждаясь приятным теплом. За окнами садилось солнце, и на смутно различимом горизонте сгущались тучи.

— С чего начнем?

— С сегодняшнего утра. Насколько я понимаю, оно началось с праздничного завтрака, который община устраивала в Уильямсбурге?

— Да, в здании Королевского канадского легиона на улице Ларри. Мы с Питером приехали пораньше, чтобы помочь все приготовить. Собственно, это была акция по сбору средств для местной больницы.

— Мы приехали туда около семи, — продолжил Питер рассказ жены. — Кроме нас, там было еще несколько добровольцев. Мирна Ландерс, Эмили Лонгпре, Би Мейер и Кей Томпсон. Мы уже не раз помогали организовывать подобные мероприятия, и каждый четко знал свои обязанности. Мы с Кларой расставляли столы и стулья, а остальные занимались горячими напитками и едой.

— Собственно говоря, — снова заговорила Клара, — на второй день Рождества большинство людей уже устают от еды и не страдают чрезмерным аппетитом. Фактически они платят десять долларов за входной билет, независимо от того, съедят они что-либо или нет, — сказала Клара. — Расставив все по местам, мы с Питером тоже занялись едой, а Эм с Кей накрывали на столы. Кей уже лет двести, но она все равно умудряется принимать во всем живое участие, хотя и предпочитает делать это сидя.

— Например, раздавать руководящие указания, — вставил Питер.

— Кей никогда не дает тебе руководящих указаний. Она предоставляет это мне, — сказала Клара. — Я добровольно взвалила на себя это бремя.

— Кто и что на кого взвалил — это еще вопрос, — страдальчески улыбнулся Питер.

— А чем занимались остальные? — спросил Гамаш.

Лемье не переставал удивляться поведению старшего инспектора. У него блокнота не хватит, если они будут и дальше вникать в малейшие подробности того, что произошло за несколько часов до убийства. Он решил писать более мелким почерком.

— Так, кто у нас остался? — Питер повернулся к жене. — Мирна Ландерс и Би Мейер.

— Би? — переспросил Лемье.

— Вообще-то ее зовут Беатрис, но все называют ее Би, — объяснил Питер.

— Честно говоря, все называют ее Матушка, — поправила мужа Клара.

— Почему? — поинтересовался Гамаш.

— Посмотрим, сможете ли вы сами догадаться, инспектор, — улыбнулась Клара.

Лемье украдкой взглянул на шефа, ожидая, что того рассердит столь непочтительный и фамильярный ответ, но Гамаш улыбался.

— Так чем занимались Мирна и Би? — спросил он.

— Они убирали со столов грязную посуду и разносили кофе и чай, — ответил Питер.

— Ах да! — вздохнула Клара. — Знаменитый Матушкин чай. Это какой-то травяной отвар. Ужасная гадость. Нет, я ничего не имею против чая, — Клара слегка приподняла свою кружку, — даже травяного. Но мне страшно даже подумать о том, что Матушка кладет в то варево, которым она с завидным упорством пытается напоить нас каждый год. Причем ее совершенно не смущает то, что все решительно отказываются от ее угощения.

Гамаш подумал о том, что от такого маниакального упорства не так уж далеко и до безумия, но вслух спросил:

— А как насчет мадам де Пуатье и ее семьи? Они тоже были там?

— Даже не знаю, — растерянно ответила Клара. — Мы все время были заняты на кухне и даже не выглядывали в зал.

— А во время завтрака не произошло ничего необычного?

Питер и Клара ненадолго задумались и одновременно отрицательно покачали головами.

— Питер в этом году впервые должен был играть в керлинг в команде Эм, поэтому он ушел раньше.

— Когда я вышел на улицу, Эм и Матушка уже ушли на площадку. Озеро всего в пяти минутах ходьбы от Легион-холла, нужно лишь немного пройти прямо по дороге, а потом повернуть направо.

— То есть члены команды не стали вас ждать?

— Ну почему же, Джордж подождал. Еще один представитель сильного пола в нашей команде. Он тоже в этом году играл в первый раз.

— Джордж?..

— Сименон, — подсказал Питер и улыбнулся, наслаждаясь произведенным эффектом. — Именно так. Ему не повезло. Его мать была страстной любительницей детективов.

— А расплачиваться за это приходится сыну, — улыбнулся в ответ Гамаш.

— Мы с Джорджем отправились на озеро Брюме и нашли там Эм и Матушку. Билли Уильямс уже расчистил площадку, а трибуны он установил еще за несколько дней до Рождества.

— Лед уже достаточно окреп?

— Он окреп давным-давно. Кроме того, площадка была расчищена близко к берегу, и я не сомневаюсь, что Билли проверил толщину льда с помощью своего бурава. Наш Билли вообще очень предусмотрительный.

— Что вы еще заметили, когда пришли на озеро?

Питер начал прокручивать в памяти утренние события. Он вспомнил, как стоял на обочине дороги, от которой по пологому склону можно было спуститься к заснеженному озеру. Матушка и Эм стояли рядом со своими стульями.

— Стулья, — сказал он. — Матушка, Эм и Кей всегда приносили с собой складные стулья, чтобы сидеть поближе к обогревателю.

— И сколько всего стульев было на озере сегодня утром? — спросил Гамаш.

— Три. Два стояли совсем рядом с обогревателем, а один немного впереди.

— А что было потом? — Теперь Гамаш наклонился вперед, внимательно глядя на собеседника живыми карими глазами. Кружку с чаем он продолжал держать в руках, и она приятно согревала его большие ладони.

— К озеру начали сходиться все остальные. Это происходило как-то очень быстро, — вспоминал Питер. — Мы с Джорджем подошли к Матушке и Эм, которые сидели на принесенных с собой стульях, и немного обсудили стратегию игры. Потом пришли игроки другой команды, и мы не успели оглянуться, как трибуны уже были полностью заполнены.

— Я пришла как раз к началу матча, — сказала Клара.

— И где вы сидели?

— На трибунах, между Мирной и Оливье.

— А где сидела Сиси?

— На одном из стульев рядом с обогревателем, — ответила Клара с едва заметной улыбкой.

— Чему вы улыбаетесь? — тотчас же поинтересовался Гамаш.

Вопрос старшего инспектора немного смутил Клару.

— Я просто вспомнила Сиси. Это было вполне в ее стиле — занять самое лучшее место. Она выбрала стул, который был ближе всего к обогревателю. Тот, на котором должна была сидеть Кей.

— Вам она не очень нравилась, да? — Это был скорее не вопрос, а утверждение.

— Она мне совсем не нравилась. Я считала ее жестокой и эгоистичной, — сказала Клара. — Но это не значит, что она заслужила смерть.

— А что она заслужила?

Вопрос инспектора озадачил Клару. Действительно, чего заслуживала Сиси? Над этим стоило подумать. Клара смотрела на языки пламени, весело пляшущие в камине, и размышляла. Это продолжалось довольно долго, и Лемье уже заерзал на месте, собираясь что-то сказать, но вовремя перехватил взгляд инспектора и прикусил язык.

— Она заслуживала того, чтобы остаться в полном одиночестве. Это стало бы достойным наказанием за то, с каким презрением она относилась к окружающем, за всю ту боль, которую она им причинила. — Клара пыталась говорить спокойно и бесстрастно, но ее голос предательски дрожал, к горлу подступил ком, и она чувствовала, что вот-вот заплачет. — Сиси нужно было изолировать от нормальных людей.

Гамаш молчал и думал о том, что же такое должна была сделать Сиси, чтобы даже такая чудесная женщина, как Клара Морроу, испытывала по отношению к ней чувство, очень похожее на ненависть. Ведь Клара, так же, как и Гамаш, прекрасно знала, что изоляция гораздо страшнее смерти. И тем не менее именно ее она желала для Сиси де Пуатье.

В этот момент старший инспектор понял, что расследовать это убийство будет очень непросто. Человек настолько ущербный, чтобы испытывать постоянную потребность причинять боль, наверняка имел много секретов и еще больше врагов. Гамаш передвинулся поближе к огню. Пока они разговаривали, солнце село, и на Три Сосны опустилась ночь.

Глава 11

Она была не так уж и плоха, — сказала Руфь Зардо, сильным хлопком заталкивая пробку в горлышко бутылки. Она только что налила себе второй бокал вина, даже не подумав предложить что-нибудь гостям.

Гамаш и Лемье сидели в кухне Руфи на белых пластиковых садовых стульях, которые она называла своим столовым гарнитуром. Температура в помещении была не намного выше, чем на улице, поэтому оба мужчины остались в парках, а сама Руфь куталась в пару побитых молью свитеров.

Агент Лемье потирал замерзшие руки, с трудом сдерживая желание подуть на них, чтобы хоть немного согреться. После беседы с супругами Морроу они со старшим инспектором пересекли огромную деревенскую площадь и направились к самому маленькому домику во всей деревне. Собственно, это был даже не дом, а избушка с двумя окнами на первом этаже и единственным небольшим окошком наверху. Белая краска облупилась, и один из фонарей над крыльцом не горел.

Дверь им открыла прямая и тощая, как палка, пожилая дама самого неопрятного вида. Казалось, что она состоит из одних острых углов, и даже юмор у нее был угловатым. Когда они шли по слабо освещенному тусклыми лампочками коридору, Лемье несколько раз споткнулся о наваленные на полу кипы книг, и Руфь не преминула съязвить по этому поводу.

— Я вижу, что теперь в Сюртэ набирают увечных, — сказала она, указывая на него своей клюкой. — Но вряд ли он хуже, чем то существо, которое вы притащили сюда в прошлом году. Как ее звали? А впрочем, неважно. Ужасная девица. Грубиянка. Если хотите, можете присесть, но не слишком расслабляйтесь. Надеюсь, вы ненадолго.

Лемье еще раз потер руки, достал ручку и приготовился записывать.

— Мне говорили, что Сиси де Пуатье была жестокой и эгоистичной, — сказал Гамаш, удивляясь тому, что при этом у него изо рта не идет пар.

— Ну и что?

— Такого человека вряд ли можно назвать хорошим.

— А я и не говорила, что она была хорошей, но плохой она тоже не была. Я имею в виду, по-настоящему плохой. — Пожилая поэтесса отхлебнула изрядный глоток вина и поставила бокал на круглый пластиковый стол. — И где вы вообще видели не жестоких и не эгоистичных людей?

Гамаш уже успел забыть, какое это удовольствие — общаться с Руфь Зардо. Рассмеявшись, он посмотрел в глаза старой плутовки. Она тоже рассмеялась.

Роберт Лемье вообще перестал понимать, что происходит.

— Так какой, по-вашему, была мадам де Пуатье?

— Я думаю, что она была озлобленной и мелочной особой. И вы правы, она действительно была жестокой. Полагаю, что этому имелось какое-то объяснение. Но мы все недостаточно хорошо ее знали, чтобы его найти.

— Как долго вы были знакомы с убитой?

— Чуть больше года. Она купила дом Тиммер Хедли.

Произнося эти слова, Руфь внимательно следила за выражением лица Гамаша. Но если она ожидала какой-то реакции, то ее постигло разочарование. Реакция уже последовала полчаса назад, когда Клара сообщила инспектору, что Сиси купила бывший особняк Хедли. После этого в гостиной Морроу на некоторое время воцарилась тишина, и ничего не понимающему агенту Лемье оставалось лишь строить догадки.

Когда Арман Гамаш в последний раз был в доме Хедли, он чуть не погиб, так же, как Питер, Клара и Бювуар. Если на свете действительно существовали проклятые дома, то дом Хедли был, несомненно, одним из них.

Гамаш никогда не забудет того жуткого, темного подвала. Даже сидя в уютной гостиной, у весело пылающего камина, в окружении друзей, с приятно согревающей руки кружкой горячего чая, при воспоминании о нем он ощутил леденящую дрожь страха.

Ему ужасно не хотелось снова оказаться в этом мрачном месте, но он понимал, что это неизбежно.

Сиси де Пуатье купила бывший дом Хедли. Гамашу этот факт сообщил о ней гораздо больше, чем могли бы сказать десятки различных эпитетов.

— Она приезжала сюда только на выходные, — продолжала Руфь после того, как бомба, которую она подбросила инспектору, не сдетонировала. — С мужем и дочерью. Но о тех вообще неинтересно говорить. В Сиси, по крайней мере, чувствовался характер. Она была живым человеком. А эти двое всегда напоминали мне двух откормленных на убой каплунов. Жирные и ленивые. И до невозможности скучные.

Для Руфи Зардо слово «скучный» было одним из худших оскорблений. Оно котировалось наряду с «добрый» и «милый».

— Так что же все-таки произошло во время матча по керлингу? — спросил Гамаш, пытаясь повернуть разговор в нужное ему русло.

Но разговор о семье Сиси почему-то совершенно вывел Руфь из себя. Она стала еще более резкой и ершистой, чем обычно.

— Что произошло? Сиси умерла.

— Боюсь, что мне нужен менее лаконичный ответ.

— Команда Эм, как обычно, проигрывала. А потом Сиси умерла. — Руфь откинулась на спинку стула и с вызовом посмотрела на инспектора.

— Прекратите играть со мной в свои игры, мадам Зардо, — беззлобно сказал Гамаш, с интересом разглядывая сидящую перед ним женщину. — Вы уже должны были понять, что со мной такие номера не проходят. Откуда в вас столько злости? Вы сами-то от нее не устаете?

— От чего? От злости? Она. подпитывает меня не хуже, чем вот это. — Руфь подняла бокал и шутливо отсалютовала инспектору.

— Но почему вы злитесь сейчас?

— А вы разве не злитесь, когда убивают человека?

— Но, Руфь, вы же злитесь не из-за убийства. — Голос Гамаша звучал почти ласково. — По крайней мере, не только из-за убийства. Есть еще какая-то причина.

— Умный мальчик. Бьюсь об заклад, что вам часто говорили это в школе. Который час?

Казалось, Гамаша совершенно не смутила такая неожиданная смена темы. Он спокойно посмотрел на часы.

— Без четверти пять.

— Мне нужно идти. Через несколько минут у меня встреча.

— Так что же произошло во время матча? — повторил он свой вопрос.

Лемье затаил дыхание. Он не знал почему, но ему показалось, что наступил некий критический момент. Поджав губы, старая поэтесса смотрела на Гамаша, всем свои видом выражая отвращение к происходящему. Он встретил ее взгляд совершенно спокойно, его лицо оставалось открытым и задумчивым.

Руфь Зардо моргнула. И Лемье мгновенно почувствовал произошедшую в ней перемену. Ему показалось, что закрыл глаза один человек, а открыл совершенно другой. Злость ушла. Руфь сделала глубокий вдох, тряхнула седой головой и улыбнулась.

— Вы умеете пробудить во мне худшие чувства, старший инспектор.

— Неужели вы собираетесь начать вести себя благопристойно?

— Боюсь, что да.

— Приношу свои глубочайшие извинения, мадам. — Гамаш поднялся со своего пластикового стула и склонился в учтивом поклоне. В ответ Руфь благосклонно кивнула.

То, что происходило между этими двумя, было выше понимания Лемье. Он даже предположил, что это часть какого-то неведомого ему англо-саксонского ритуала, эдакий церемониальный танец нападения и подчинения. Среди франкоязычных канадцев разводить подобные антимонии было не принято. По крайней мере Лемье никогда не сталкивался ни с чем подобным. Он подумал о том, что французы вообще гораздо более откровенны в проявлении своих чувств. А вот англичане… Они любят всякие околичности. Никогда нельзя сказать наверняка, что происходит у них в голове, не говоря уже о душе.

— Я сидела на трибуне рядом с Габри. Игра была в самом разгаре. Эм, как я уже сказала, проигрывала. Бедняжка Эм всегда проигрывает. Однажды дела шли так плохо, что она даже назвала свою команду «Обретите покой». Потом, в какой-то момент, Габри толкнул меня в бок. Кто-то кричал, что кому-то стало плохо.

Руфь рассказывала об утренних событиях, одновременно прокручивая их в памяти. Яркие картины одна за другой оживали в ее мозгу. Вот она еще сидит на своем месте, вытягивая шею и пытаясь рассмотреть причину суматохи. Но ничего не видит, кроме пестрой мозаики из разноцветных курток, шапок и шарфов, которые полностью закрывают обзор. Потом все начинают покидать свои места на трибунах и сначала шагом, а потом и бегом устремляются к группе людей, собравшейся рядом с перевернутым стулом.

— Пожарная бригада! Пропустите начальника пожарной бригады! Дорогу! — с этими словами Руфь прокладывала себе путь сквозь толпу, почти уверенная В том, что увидит Кей, лежащую без сознания на снегу.

Естественно, поблизости не было никакого пожара, но этого и не требовалось. Руфь уже очень давно усвоила одну простую вещь. Хотя большинство людей утверждает, что терпеть не могут, когда ими командуют, в критических ситуациях они с готовностью подчиняются тому, у кого хватит смелости взять руководство на себя и рассказать им, что нужно делать.

На снегу плашмя лежала Сиси. Мертвая. Руфь поняла это в ту же секунду, когда ее увидела. Но она все равно должна была попытаться что-то сделать.

— Оливье, ты будешь делать массаж. Питер! Где Питер Морроу?

— Здесь! Я здесь! — Сквозь толпу к ней пробирался Питер, которому пришлось бежать с другого конца ледовой площадки. — Что случилось?

— Ты будешь делать искусственное дыхание.

К чести Питера следует отметить, что он не колебался ни секунды и мгновенно опустился на колени рядом с Оливье. Теперь оба мужчины ждали лишь команды Руфи, чтобы приступить к реанимации. Но прежде ей нужно было отдать еще одно распоряжение.

— Габри, найди ее мужа. Клара!

— Я здесь.

— Найди ее дочь.

После этого она повернулась к ним спиной, ни секунды не сомневаясь в том, что ее распоряжения будут выполнены, и начала отсчет…

— Вы поняли, что с ней произошло? — спросил Гамаш, возвращая Руфь в реальный мир.

— Даже не догадывалась.

Ему показалось, что когда Руфь произносила эти слова, в ее глазах промелькнула тень сомнения. Он немного подождал, но продолжения не последовало.

— Что было потом?

— Билли Уильямс сказал, что его грузовик стоит с разогретым мотором и мы должны отнести ее туда. Кто-то уже вызвал «скорую», но все понимали, что машина придет не раньше чем через двадцать минут и столько же займет обратная дорога. На грузовике Билли было быстрее.

Руфь вкратце описала жуткую поездку в Ковансвилль, и ее рассказ почти полностью совпал с тем, что Гамаш уже слышал от Питера Морроу.

— Который час? — снова требовательно спросила Руфь.

— Без пяти пять.

— Мне пора.

Руфь встала и решительным шагом направилась к входной двери, даже не оглядываясь на них, как будто для нее было жизненно важно как можно скорее выйти из дома. Агент Лемье слышал ее тяжелые шаги, от которых начинало дребезжать содержимое шкафов, мимо которых она проходила. Скелеты, подумал он. Или бутылки. А может быть, и то, и другое.

Ему не нравилась Руфь Зардо, и он никак не мог понять, что в ней нашел шеф.

— Вперед! — скомандовала Руфь и вытолкала их за двери, прежде чем Лемье успел толком обуться. Ее худая рука была гораздо более сильной, чем казалась на первый взгляд.

Гамаш сунул руку в карман своей парки, но вместо шапки или варежек, как ожидал Лемье, достал оттуда какую-то книжку. Став под единственным горящим на крыльце фонарем, он развернул книгу так, чтобы Руфь могла ее видеть.

— Я нашел ее в Монреале.

— Вы просто гениальный сыщик. Дайте-ка я попробую угадать. Вы нашли ее в книжном магазине.

— Честно говоря, нет, — сказал Гамаш, решив пока не уточнять, где именно он нашел книгу.

— Полагаю, что вы решили выбрать именно этот момент, чтобы попросить меня подписать ее?

— Вы уже это сделали, Руфь. Не могли бы вы подойти сюда и взглянуть?

Агент Лемье уже внутренне приготовился к очередному язвительному ответу, но ничего подобного не произошло. Руфь, прихрамывая, подошла к Гамашу и открыла тоненький сборник.

— От тебя воняет. С любовью, Руфь, — вслух прочитала она.

— Кому вы это написали?

— Вы думаете, я запоминаю всех, кому подписываю книги?

— От тебя воняет. С любовью, Руфь, — повторил Гамаш. — Достаточно экстравагантная надпись, даже для вас. Я очень прошу вас подумать, мадам Зардо.

— Тут и думать нечего. Я не помню. Кроме того, я опаздываю.

Руфь сошла с крыльца и через деревенскую площадь пошла по направлению к светящимся огням магазинов. Но неожиданно остановилась на полпути и села.

В темноте. При трескучем морозе. На обледенелую скамейку, стоящую посреди площади.

Лемье просто обалдел от такого нахальства. Вытолкать их из дома под предлогом важной встречи лишь для того, чтобы нагло сесть на скамейку и ничего не делать. Это уже было самым настоящим оскорблением. Лемье повернулся к Гамашу, ожидая соответствующей реакции, но шеф, казалось, был полностью погружен в себя. Руфь Зардо неподвижно сидела, не сводя взгляда с великолепно освещенных деревьев, на верхушке одного из которых светилась сияющая звезда. А Арман Гамаш не сводил взгляда с Руфи Зардо.

Глава 12

Лемье решил пробежаться до их машины, припаркованной у дома Морроу, и включить зажигание. Они пока не собирались уезжать, но в такую погоду понадобится некоторое время, чтобы прогреть двигатель. Кроме того, если завести ее сейчас, к моменту их отъезда в салоне станет совсем тепло, да и стекла оттают от изморози. В такую машину будет приятно сесть в студеный декабрьский вечер.

— Боюсь, что мне не все понятно, сэр, — сказал он, вернувшись к Гамашу.

— Думаю, что вам должно быть многое непонятно, — ободряюще улыбнулся Гамаш. — Что именно вас беспокоит?

— Вы же, наверное, знаете, что это мое первое убийство.

— Знаю.

— Тем не менее мне кажется, что если бы я решил кого-нибудь убить, то сделал бы это более удобным способом.

— Например?

— Ну… franchement[36] практически любой способ представляется мне более удобным, чем убийство посреди замерзшего пруда в присутствии десятков свидетелей. Это какое-то безумие.

Именно это и беспокоило Гамаша больше всего. То, что произошло, действительно казалось настоящим безумием.

— Почему бы просто не застрелить или не задушить ее? — продолжал тем временем Лемье. — Наконец, сейчас, в разгар зимы, почему бы просто не завезти ее куда-нибудь подальше и вытолкнуть из машины? После этого ее можно было бы использовать в качестве ледовой скульптуры на Fête des Neiges[37] в Ковансвилле. Зачем же столько сложностей? Это лишено всякого смысла.

— А теперь урок номер один. — Они направлялись в бистро Оливье, и Лемье с трудом поспевал за своим крупным шефом, который широкими, размеренными шагами быстро сокращал расстояние между ними и ярко освещенным рестораном. — Это имеет смысл.

Гамаш резко остановился и обернулся к молодому агенту, который от неожиданности чуть не налетел на него. Взгляд старшего инспектора был очень серьезен.

— Вы должны усвоить это раз и навсегда. Все имеет смысл. Абсолютно все. Просто мы пока не можем его понять. Вы должны научиться воспринимать произошедшее глазами убийцы. Это непростой фокус, агент Лемье, и он удается далеко не каждому. Именно поэтому далеко не каждый может работать в отделе расследования убийств. Вы должны понимать, что человеку, который это сделал, такой способ убийства казался совершенно естественным и разумным. Поверьте мне, никто из убийц не думает про себя: «Это, конечно, глупо, но я все равно это сделаю». Нет, агент Лемье, наша задача заключается прежде всего в том, чтобы найти смысл в том, что произошло.

— Каким образом?

— Собирая улики и свидетельские показания, естественно. Это очень важная часть нашей работы.

— Но ведь есть что-то еще, правда? — Лемье знал про впечатляющий послужной список старшего инспектора. Каким-то образом ему всегда удавалось вычислить убийцу, даже когда все остальные оказывались в тупике. Лемье затаил дыхание. Неужели сейчас этот легендарный сыщик скажет ему, как он это делает?

— Мы слушаем.

— Просто слушаем?

— Мы слушаем очень внимательно, если вам так больше нравится, — усмехнулся Гамаш. — Слушаем до умопомрачения. Нет, агент, на самом деле мы просто слушаем.

Гамаш толкнул дверь бистро и зашел внутрь.

— Patron, — радостно приветствовал его Оливье, подходя к ним и расцеловав старшего инспектора в обе щеки. — Я слышал, что ожидается снегопад.

— На завтра обещают около пяти сантиметров осадков, — с серьезным видом кивнул Гамаш. — Возможно, даже больше.

— Это прогноз Météo Média или метеоцентра Берлингтона?

— «Радио Канады».

— Patron, они также предсказывали победу сепаратистов на последнем референдуме. Нельзя доверять прогнозам «Радио Канады».

— Возможно, вы правы, Оливье, — рассмеялся Гамаш и представил Лемье. В бистро было многолюдно. В этот час многие заглядывали сюда, чтобы выпить перед ужином в приятной компании. Гамаш кивнул нескольким знакомым и снова повернулся к Оливье. — Неплохой наплыв.

— Как всегда на Рождество. Многие приходят всей семьей. Да и после всех сегодняшних событий, как водится, все приходят к Рику[38].

Рику? Что это еще за Рик? Лемье снова ничего не понимал, и его это уже начинало пугать. До сих пор он терял нить разговора через несколько минут после его начала, но тогда Гамаш беседовал с англичанами. Но ведь сейчас старший инспектор разговаривал по-французски с таким же коренным квебекцем, как и сам Лемье. Тем не менее всего нескольких фраз оказалось достаточно, чтобы поставить его в тупик. Это не предвещало ничего хорошего.

— Мне кажется, что смерть мадам де Пуатье их не особенно огорчила, — заметил Гамаш.

— C'est vrai[39], — согласился Оливье.

— Чудовище мертво, и мирные селяне празднуют избавление, — раздался голос незаметно подошедшего к ним Габри.

— Габри, — с упреком произнес Оливье, — как тебе не стыдно! Ты что, никогда не слышал поговорки «О мертвых либо хорошо, либо ничего»?

— Ты прав, — согласился Габри, поворачиваясь к Гамашу. — Сиси мертва. Хорошо.

— Пристегните ремни, дорога не будет ровной[41], — процитировал Габри и тепло обнял инспектора. — Salut, топ amour. Вы еще не бросили свою жену?

— А вы? — парировал Гамаш.

— Кстати, мысль интересная, — рассмеялся Габри, становясь рядом с Оливье. — Тем более что теперь это совершенно законно. Согласитесь стать шафером у нас на свадьбе?

— Я думал, что шафером будет Руфь, — сказал Оливье.

— Ты прав. Я совсем забыл. Извините, шеф.

— Я мог бы стать посаженной матерью. Дадите мне знать, когда надумаете. Я слышал, что вы приложили немало усилий, пытаясь реанимировать мадам де Пуатье.

— Не больше, чем Питер, и думаю, что значительно меньше, чем Руфь. — Оливье кивнул в сторону окна, за которым неразличимая в ночной темноте пожилая женщина в одиночестве сидела на промерзшей скамейке. — Скоро она придет сюда. Время для ее вечерней рюмки виски.

Вот она, ее важная встреча, подумал Лемье.

— Я хотел бы снять две комнаты в вашей гостинице, — сказал Гамаш, обращаясь к Габри.

— Надеюсь, вторая не для той ужасной стажерки, которая была здесь в прошлом году?

— Нет. Для инспектора Бювуара.

— Merveilleux![42] Я все приготовлю.

— Merci, patron. Тогда до завтра.

Они направились к двери, и Гамаш тихо сказал:

— Рик — это главный герой фильма «Касабланка». Урок номер два, агент. Если тебе что-то непонятно, спрашивай. Никогда не бойся признать, что ты чего-нибудь не знаешь, иначе совершенно запутаешься или, еще того хуже, сделаешь неверные выводы. Все ошибки, которые я допустил в своей практике, стали следствием того, что я строил догадки, а потом действовал так, как будто мои предположения были фактами. Это очень опасно, агент Лемье. Поверьте мне. Боюсь, что вы уже сделали кое-какие неверные выводы, или я не прав?

Лемье был уязвлен до глубины души. Он отчаянно пытался произвести на Гамаша хорошее впечатление. Это было просто необходимо, если он хотел выполнить порученную ему работу. А тут вдруг инспектор ни с того ни с сего решает, что он делает какие-то неверные выводы. Да он вообще пока не мог сделать никаких выводов. И кто бы смог, если они до сих пор даже толком не приступили к расследованию?

— Мы должны тщательно взвешивать каждый свой шаг, агент Лемье. Я вообще считаю, что у каждого из нас на руке, в которой мы держим ручку или пистолет, нужно вытатуировать слова «Я могу ошибаться».

Они уже вышли из бистро, и в темноте Лемье не мог видеть выражение лица Гамаша, но был уверен, что тот улыбается. Старший инспектор наверняка шутил. Начальник отдела расследования убийств Сюртэ Квебека просто не мог всерьез поощрять в своих подчиненных склонность к сомнению в себе.

Тем не менее он понимал, что его задача заключается в том, чтобы учиться у инспектора. И понимал, что если он будет внимательно наблюдать и слушать, то сможет разгадать не только это убийство, но и загадку под названием Арман Гамаш.

А именно этого агент Роберт Лемье хотел больше всего.

Достав блокнот, он на жгучем морозе записал туда оба урока, преподанных ему Гамашем, и немного подождал на тот случай, если старший инспектор надумает продолжить свою лекцию. Но тот, казалось, застыл на месте, не замечая ничего вокруг.

Он смотрел куда-то вдаль. Поверх заснеженной деревушки, поверх сидящей посреди площади Руфи Зардо и даже поверх расцвеченных рождественскими гирляндами сосен. Но это не был просто взгляд, устремленный в пространство. Инспектор смотрел на нечто совершенно конкретное.

Лемье тоже стал всматриваться и постепенно, по мере того как его глаза привыкали к темноте, начал различать очертания какой-то темной массы, которая казалась даже чернее мрака окружающей ночи. Это был дом на вершине холма, возвышающегося над деревней. Контуры становились все более четкими, и вот уже Лемье видел башенки, вырисовывающиеся на фоне ночного неба, и даже дым, поднимающийся из одной из труб, который ветер сразу же уносил в сторону мрачного соснового леса.

Гамаш набрал в грудь морозный воздух, выдохнул облачко белого пара и повернулся к стоящему рядом молодому человеку.

— Готовы? — с улыбкой спросил он.

— Да, сэр.

Лемье не понимал, почему ему вдруг стало немного страшно, и был искренне рад тому, что рядом с ним находится такой человек, как Арман Гамаш.

На вершине холма агент Лемье затормозил, уповая на то, что между машиной и высоченным сугробом осталось достаточно места для того, чтобы грузный инспектор мог выбраться наружу.

Места оказалось достаточно, и Гамаш немного постоял, глядя на мрачную громаду дома, прежде чем решительно зашагать по длинной тропинке, ведущей к неосвещенной входной двери. Чем ближе он подходил к бывшему особняку Хедли, тем сильнее становилось ощущение, что дом наблюдает за ним из-под полуопущенных жалюзи, как очковая змея, приготовившаяся к броску.

Конечно, образ получился довольно фантастическим, но богатое воображение было одной из тех черт натуры старшего инспектора, с которыми он никогда не пытался бороться. Оно не раз помогало ему в работе, хотя и приносило немало страданий. Гамаш не знал, что перевесит на этот раз.

Ричард Лайон стоял у окна и наблюдал за двумя мужчинами, приближающимися к дому. Один из них был явно начальником. И дело было даже не в том, что он шел первым. Просто в нем сразу чувствовалась уверенность человека, облеченного властью. Это было то качество, которое Лайон всегда замечал в других людях, — возможно, потому что он сам был его начисто лишен. Второй мужчина был ниже ростом, стройнее и, судя по пружинистой походке, значительно моложе.

Дыши ровнее. Возьму себя в руки. Будь мужчиной. Будь мужчиной. Они уже почти у дверей. Может быть, выйти им навстречу? Или дождаться звонка в дверь? Заставить их ждать? Они могут расценить это как грубость с его стороны. Встретить в дверях? Они могут решить, что он чего-то боится.

Все эти мысли вихрем проносились в голове Ричарда Лайона, но при этом сам он оставался абсолютно неподвижным. Впрочем, это было его естественным состоянием. Природа наделила его очень подвижным мышлением и очень неповоротливым телом.

Будь мужчиной. Крепко пожми им руки. Посмотри в глаза. Говори спокойно и уверенно.

Лайон прочистил горло и попробовал произнести пару слов, не срываясь на фальцет. За его спиной, в мрачной полутемной гостиной, сидела его дочь Кри. Неподвижная и бесстрастная, как сфинкс.

Как же поступить? Если бы рядом была Сиси, она бы сразу сказала ему, что делать. Будь мужчиной. Возьми себя в руки. Он почти не удивлялся тому, что до сих пор слышит голос покойной жены. Это даже действовало на него успокаивающе.

Господи, какой же ты неудачник…

Знакомые, привычные слова. Хотя было бы еще лучше, если бы Сиси сказала что-то более конкретное. Например: «Ступай и открой дверь, идиот». Или «Сядь и не суетись, пускай подождут. Ну почему мне все приходится делать самой?».

Раздался звонок, и Ричард Лайон вздрогнул от неожиданности.

Болван, ты же знал, что они вот-вот позвонят. Ты должен был пойти и встретить их в дверях. Теперь они будут считать тебя грубияном. Господи, какой же ты неудачник!

Арман Гамаш стоял у дверей и старался не вспоминать тот день, когда он был здесь в последний раз. Старался воспринимать бывший дом Хедли как самое обычное здание, сделанное из точно таких же, совершенно материальных материалов, как и его собственный дом в Утремонте. В нем не было ничего особенного или сверхъестественного. Так почему же ему кажется, что он стонет и вздыхает, как живое существо?

Рядом с ним, чуть сзади, стоял Лемье. Вспомнив об этом, Арман Гамаш взял себя в руки, расправил плечи и решительно вздернул подбородок. Грош ему цена, если он позволит какому-то дому взять над собой верх. Тем не менее где-то в глубине души он чувствовал себя шестилетним мальчишкой, который на спор отправился в дом с привидениями и теперь мечтает лишь о том, чтобы как можно быстрее унести отсюда ноги.

Замечательное было бы зрелище, подумал он, представив себе, как старший инспектор Гамаш с дикими воплями со всех ног улепетывает по тропинке на глазах у изумленного агента Лемье. Нет, лучше этого не делать. По крайней мере пока.

— Может быть, их нет дома, — предположил Лемье, с надеждой озираясь по сторонам.

— Они дома.

Дверь распахнулась настолько неожиданно, что Лемье вздрогнул. На пороге стоял толстый, приземистый мужчина.

— Здравствуйте, — прошелестел он еле слышным голосом. Гамаш подумал, что так обычно говорят люди, больные ларингитом. Но тут мужчина откашлялся и повторил свое приветствие. На этот раз его голос прозвучал почти нормально, хотя и очень тихо.

— Мистер Лайон? Меня зовут Арман Гамаш. Я начальник отдела расследования убийств Сюртэ Квебека. Прошу прощения за поздний визит.

— Я все понимаю, — сказал Лайон, довольный тем, как естественно и непринужденно звучит его голос. — Ужасный, ужасный день! Мы, конечно, в шоке. Проходите.

Гамашу его голос не показался естественным. Напротив, слова мужа Сиси производили впечатление тщательно отрепетированных. Хотя недостаточно тщательно. Сами слова были нормальными, чего нельзя было сказать о тоне, которым они были произнесены. Ричард Лайон был похож на плохого актера, который играет заученную роль, не вкладывая в нее душу.

Сделав глубокий вдох, Гамаш переступил порог и почти удивился тому, что на него тотчас же не набросилось сонмище духов и демонов. Значит, подсознательно он все-таки ожидал какого-то глобального катаклизма.

Вместо этого он оказался в ничем не примечательной прихожей. Гамаш чуть не рассмеялся над собственными страхами.

Дом остался почти таким же, каким он его помнил. В неприветливом холле гостей встречали все те же мрачные панели из темного дерева. Холодный мраморный пол был безукоризненно чист. Проходя следом за Лайоном в гостиную, Гамаш обратил внимание на то, что нигде не видно никаких рождественских украшений. Правда, при таком скудном освещении он мог их просто не заметить. Нескольких включенных лампочек было явно недостаточно, чтобы разогнать мрак в этом унылом помещении.

— Может быть, включим побольше света?

Гамаш кивнул Лемье, и тот быстро обошел комнату, щелкая выключателями. Теперь гостиная была ярко освещена, хотя это и не сделало ее более жизнерадостной. На голых стенах можно было различить темные прямоугольники в тех местах, где у Тиммер Хедли висели картины. Ни Сиси, ни ее муж не удосужились сделать ремонт. Собственно говоря, они не удосужились сделать вообще что бы то ни было. Даже мебель, похоже, осталась та же, что перешла к ним вместе с домом. Громоздкая и вычурная, она была, как вскоре обнаружил Гамаш, еще и чрезвычайно неудобной.

— Моя дочь Кри, — неуклюже переваливавшийся впереди них Лайон кивнул в сторону необъятных размеров девочки в желтом сарафане, которая сидела на диване. — Кри, поздоровайся с джентльменами из полиции.

Она не поздоровалась.

Гамаш сел рядом с ней. Он уже обратил внимание на неподвижный, устремленный в никуда взгляд и подумал, что девочка, возможно, страдает аутизмом. У нее был явно нарушен контакт с окружающими. Впрочем, это было не так уж и удивительно, если учесть, что сегодня у нее на глазах убили мать.

— Кри, меня зовут Арман Гамаш. Я из Сюртэ. Мне очень жаль, что твоя мама умерла.

— Она всегда такая, — объяснил Лайон. — Хотя, судя по всему, это не мешает ей хорошо учиться. Думаю, это нормально для девочки ее возраста. Перемены настроения и тому подобное.

Ты все делаешь правильно, уговаривал он себя. Тебе удалось его обмануть. Теперь главное не испортить впечатление. Ты расстроен смертью жены и стараешься поддержать дочь. Будь мужчиной.

— Сколько лет Кри?

Лемье сел на низенький стул в углу и достал свой блокнот.

— Тринадцать. Нет, погодите. Ей двенадцать. Хотя, дайте подумать, она…

О-хо-хо, подумал Гамаш, но вслух сказал:

— Все в порядке, мистер Лайон. Мы уточним это позже. Думаю, что нам с вами лучше поговорить без вашей дочери.

— О, не беспокойтесь, Кри не будет возражать. Правда, дорогая?

Молчание.

— Зато я буду, — сказал Гамаш.

Записывающий их беседу Лемье старался следовать совету старшего инспектора и не делать никаких скоропостижных выводов по поводу этого слабохарактерного, косноязычного, жеманного, глупого человечка.

— Кри, не могла бы ты ненадолго подняться наверх и посмотреть телевизор?

Кри продолжала сидеть, уставившись перед собой неподвижным взглядом.

На щеках Лайона вспыхнул легкий румянец.

— Кри, я к тебе обращаюсь. Пожалуйста, встань и…

— Полагаю, что нам лучше пройти в другую комнату.

— В этом нет необходимости.

— Есть, — спокойно сказал Гамаш, поднимаясь с дивана и жестом показывая Лайону, чтобы тот шел вперед. Маленький человечек послушно заковылял обратно в холл, направляясь в комнату, находящуюся за ним. В дверях Гамаш обернулся и еще раз взглянул на Кри. Она сидела в той же позе, напоминая откормленного и ощипанного бройлера, приготовленного к отправке в духовку.

Похоже, беда все же навсегда поселилась в этом доме.

Глава 13

— Да, мы были на благотворительном завтраке сегодня утром, — сказал Лайон.

— Все втроем?

— Да… — Лайон запнулся.

Гамаш ждал. На этот раз беседа проходила в столовой.

— Мы приехали разными машинами, Сиси и я. У нее была встреча с деловым партнером.

— Перед завтраком?

— У нее как раз был очень напряженный период. Очень важный период. Столько дел…

— Чем занималась ваша жена?

— А вы не знаете? — Лайон, казалось, был искренне удивлен.

Гамаш лишь покачал головой и вопросительно посмотрел на него.

Лайон встал и выбежал из комнаты, чтобы минуту спустя вернуться с книжкой.

— Это Сиси.

Гамаш взял ее и начал озадаченно рассматривать обложку. На абсолютно белом фоне четко выделялись черные дуги бровей, пронзительные синие глаза, ноздри и кроваво-красная прорезь рта. Казалось, что они парят в пространстве. Необычная, мастерски сделанная фотография производила впечатление. Она вызывала отвращение. Гамаш подумал, что фотограф, должно быть, ненавидел Сиси.

Книга называлась «Обретите покой».

Гамаш никак не мог вспомнить, где он уже слышал это название, но знал, что обязательно вспомнит. Под названием был какой-то черный символ.

— Что это? — спросил он.

— Ах да! Кажется, он не очень хорошо получился. По идее, это логотип компании Сиси. Орел.

Гамаш посмотрел на черную кляксу. Теперь, после слов Лайона, он видел, что это действительно голова орла. Крючковатый клюв был разинут в беззвучном крике. Конечно, старший инспектор не заканчивал курсов по маркетингу, но предполагал, что обычно компании стараются выбирать логотипы, которые бы говорили об их стабильности, творческом подходе, надежности, в общем, о каком-то положительном качестве, которое должно было располагать к себе. Логотип Сиси мог вызвать лишь раздражение. Птица выглядела просто отталкивающе.

— Можете взять ее себе. У нас еще есть.

— Благодарю. Но я так и не понял, чем же занималась ваша жена.

— Она — это компания «Обретите покой». — Похоже, Ричард Лайон никак не мог уяснить, что Сиси де Пуатье не была центром мироздания. — Дизайнерская фирма? Li Bien? Белоснежный цвет?

— Она занималась зубными протезами? — попробовал догадаться Гамаш.

— Зубными протезами? Конечно, нет. Домами, комнатами, мебелью, одеждой. Всем. Стилем жизни. Сиси создала новую жизненную философию, — Лайон воздел руки подобно ветхозаветному пророку. — Она была гениальна. В этой книге вся ее жизнь и вся ее философия.

— И что же это за философия?

— Ну, это как яйцо. Точнее, как краска на стене. Хотя она, конечно не на стене, а это Li Bien. Под стеной. Рисунок внутри. Ну, в общем, типа внутренней сущности.

Ручка Лемье замерла над блокнотом. Нужно ли записывать весь этот бред?

Господи, думал Лайон. Замолчи ты наконец. Заткнись. Ты жирный, уродливый, жалкий, тупой неудачник.

— В котором часу ваша жена уехала из дому сегодня утром? — Гамаш решил попробовать зайти с другой стороны.

— Когда я проснулся, она уже уехала. Боюсь, я сильно храплю, поэтому мы спим в разных комнатах. Но в доме еще пахло кофе, а значит, она уехала незадолго до того, как я встал.

— И в котором часу это было?

— Около половины восьмого. Когда час спустя я приехал в Уильямсбург, Сиси уже была там.

— Вместе со своим деловым партнером?

Гамашу показалось, что Лайон снова заколебался, прежде чем ответить.

— Да. С неким Саулом, не помню его фамилию. На время рождественских праздников он снял дом где-то неподалеку.

— И в чем заключалось их партнерство? — Гамаш надеялся, что у Лемье хватит такта сохранить бесстрастное лицо.

— Он фотограф. Делает фотографии. И эту фотографию тоже делал он. Красиво, правда? — Лайон показал на книгу в руках у Гамаша.

— Во время завтрака он тоже фотографировал?

Лайон кивнул. В его круглых опухших глазах застыло умоляющее выражение. Только вот о чем умолял его этот нескладный человечек?

И внезапно Гамаш понял. Не развивать дальше эту тему. Но старший инспектор не внял мольбам.

— На матче по керлингу фотограф тоже был?

Лайон снова кивнул. Вид у него при этом был разнесчастный.

— Надеюсь, вы понимаете, что это может означать?

— Это всего лишь слухи. Подлые, беспочвенные слухи.

— Это означает, что он мог сфотографировать человека, который убил вашу жену.

— А-а… — только и смог произнести в ответ Лайон. Но даже при всей своей проницательности Гамаш так и не смог понять, что выражало это междометие — радостное удивление или испуг.

— Как ты думаешь, кто это сделал? — Клара подала Питеру его красное вино, опустилась в мягкое кресло и отпила небольшой глоток из своего бокала.

— Руфь.

— Руфь? Ты действительно так думаешь? — Подавшись вперед, она впилась взглядом в мужа. Питер почти всегда оказывался прав. Иногда это даже пугало Клару. — Ты думаешь, что это Руфь убила Сиси?

— Я полагаю, что не так уж далек от истины. По крайней мере, насколько я могу судить, из всех, кто там присутствовал, только Руфь способна убить не задумываясь.

— Но ведь на самом деле ты так не думаешь? — Слова Питера удивили Клару, хотя нельзя было сказать, что она категорически не согласна с ними.

— Ну почему же, думаю. Это заложено в ее натуре. Если она до сих пор никого не убила, то только потому, что у нее не было мотива и возможности. А способность убить была всегда.

— Но разве стала бы она убивать кого-то током? Мне всегда казалось, что если бы Руфь решила отправить кого-то на тот свет, то воспользовалась бы для этого своей палкой. Может быть, застрелила бы или переехала машиной. Руфь никогда не отличалась особой утонченностью.

Питер подошел к книжным полкам и начал просматривать названия расставленных как попало и просто сложенных стопками книг. Здесь были и биографии, и романы, и книги по истории и искусству. Множество детективов. И поэзия. Замечательная поэзия, которая заставляла Клару вздыхать и напевать в ванной. Именно там она любила читать стихи, потому что поэтические сборники были, как правило, тоненькими, и их было легко держать скользкими руками. Питер даже ревновал жену к словам, которые доставляли ей подобное наслаждение. Читая их, она издавала такие звуки, как будто они ласкали ее, входили в нее и прикасались к ней так, как имел право прикасаться только он. Питер сам хотел стать причиной ее вздохов и стонов. Но она вздыхала над Этвуд, Ангелоу и даже Йитсом. Она напевала и стонала от удовольствия, когда читала Одена и Плеснера. Но самое большое наслаждение ей доставляли стихи Руфи Зардо.

— Помнишь этот сборник? — Питер снял с полки тоненькую книжечку и передал ее Кларе. Она наугад раскрыла ее и прочитала:

Клара быстро перелистала страницы, просматривая одно стихотворение за другим.

— Они почти все о смерти или об утрате, — сказала она, опуская книгу. — Я никогда не обращала на это внимания. Большинство стихотворений Руфи — о смерти.

Она закрыла тоненький томик. Это был один из самых первых сборников Руфи.

— Они не просто о смерти, — поправил ее Питер.

Он подбросил в камин березовое поленце, которое сразу же весело затрещало, и отправился на кухню, чтобы проверить, не подгорела ли запеканка, которую они разогревали к ужину. Уже оттуда он крикнул:

— Они еще и весьма утонченные. В Руфи есть много такого, о чем мы даже не догадываемся.

— Всего лишь ночная бабочка, у которой нет жала… — задумчиво сказала Клара.

Была ли Сиси всего лишь ночной бабочкой? Нет. У Сиси де Пуатье было жало. Это ощущал на себе любой, кто подходил к ней достаточно близко. И Питер ошибался относительно Руфи. Всю свою горечь она выплескивала в стихах. Руфь никогда не скрывала своих чувств, а Клара знала, что злоба, которая способна довести человека до убийства, должна долгое время вызревать, и очень часто это происходит под спудом фальшивых улыбок и сладких речей.

Зазвонил телефон. Питер снял трубку и перекинулся с кем-то парой слов.

— Допивай свое вино, — сказал он, появляясь на пороге гостиной. — Мирна приглашает нас пропустить по стаканчику в бистро.

— То есть я должна быстро допить один бокал, чтобы выпить другой?

— Совсем как в старые добрые времена.

Арман Гамаш стоял на крыльце бывшего дома Хедли. Только когда за ними с Лемье закрылась дверь, он смог наконец расслабиться. Старший инспектор чувствовал себя ужасно глупо. Вместе с Лайоном он обошел все это угрюмое жилище. Нравиться больше оно ему от этого не стало, но никаких призраков и вурдалаков он там тоже не обнаружил. Дом казался просто очень печальным и поникшим. Он отчаянно нуждался в смехе. Так же как и его обитатели.

Перед уходом Гамаш еще раз заглянул в гостиную, где на диване по-прежнему сидела Кри, в сарафане и шлепанцах. Он укутал ее одеялом и сел напротив, глядя в бесстрастное юное лицо. Потом инспектор закрыл глаза и сосредоточился.

Он пытался установить бессловесный контакт с Кри, дать ей понять, что все будет хорошо. Когда-нибудь. Жизнь не всегда так мучительна. Мир не всегда жесток. Нужно только немного потерпеть. Счастье обязательно придет. И его нужно будет встретить. Возвращайся…

Он повторил это несколько раз, открыл глаза и увидел Лемье, который стоял в дверях, наблюдая за ним.

Теперь, оказавшись наконец снаружи, Гамаш поплотнее запахнул парку и зашагал по тропинке, направляясь к машине. В воздухе кружились легкие, пушистые хлопья — предвестники начинающегося снегопада. Он посмотрел на раскинувшуюся внизу, сверкавшую рождественскими огнями деревню. И подобно елочной гирлянде, в его мозгу вспыхнули слова Габри: «Чудовище мертво, и мирные селяне празднуют избавление». Намек на Франкенштейна был совершенно прозрачным. Но вот только в той истории селяне не просто праздновали избавление от чудовища, они сами же и убили его.

Возможно ли, чтобы жители этой прелестной, тихой, сонной деревушки объединились для убийства Сиси де Пуатье?

Гамаш уже хотел отогнать эту мысль как заведомо нелепую. Даже сумасшедшую. Но потом вспомнил, что это убийство именно таким и было. Сумасшедшим.

— Вы ни о чем не хотите меня спросить? — поинтересовался Гамаш, не оборачиваясь к молодому человеку, который шел следом.

— Нет, сэр.

— Урок номер три, сынок. Никогда не лгите мне.

Старший инспектор обернулся и посмотрел на агента Лемье взглядом, который молодой человек никогда не сможет забыть. Он был заботливым и предостерегающим одновременно.

— Что вы делали там, в гостиной, вместе с ее дочерью?

— Кри. Девочку зовут Кри. А как ты думаешь?

— Для разговора вы сидели слишком далеко. И потом, ну…

— Продолжай.

— У вас были закрыты глаза.

— Совершенно верно.

— Вы молились?

Задавая этот вопрос, Лемье чувствовал себя ужасно неловко. Для представителей его поколения молитва была чем-то неприличным, худшим, чем изнасилование, содомия, худшим, чем признание собственной несостоятельности. Он думал, что этот вопрос глубоко оскорбит шефа, но тем не менее задал его.

— Да, я молился, хотя, наверное, это нельзя было назвать молитвой в общепринятом смысле этого слова. Я думал о Кри и пытался мысленно внушить ей, что мир не так уж и плох и что она должна просто жить дальше.

Агент Лемье чувствовал, что получает больше информации, чем может переварить. Гораздо больше. Похоже, что выполнить поставленную перед ним задачу будет нелегко. Но, наблюдая за тем, как Гамаш неторопливо идет к машине, Лемье понял, что ответ старшего инспектора несколько успокоил его. Возможно, все окажется не так уж и сложно. Он достал блокнот, и когда они вдвоем забрались в теплый салон машины, Гамаш улыбнулся, увидев, что молодой агент тщательно записывает его слова.

Стряхнув снег со своих курток, Питер и Клара повесили их на вешалку у дверей и оглянулись по сторонам. В бистро было людно и шумно. Официанты с заставленными едой и напитками подносами ловко сновали между круглыми деревянными столиками.

— Мы здесь, — окликнула их Мирна. Они с Руфью стояли у дивана, уютно расположившегося возле камина. Супруги Парра как раз поднимались со своих мест, собираясь уходить.

— Можете занять наши места, — сказала Ханна Парра, депутат от Трех Сосен в местных органах власти, и пока они с Рором, ее мужем, обматывались шарфами, готовясь к выходу, поинтересовалась: — Снег уже идет?

— Не сильно, — ответил Питер, — дорога должна быть хорошей.

— Мы в двух шагах от дома. Думаю, прогулка будет приятной.

Pop обменялся с ними рукопожатиями, а Ханна расцеловала в обе щеки. В Квебеке прощание всегда превращалось в настоящий ритуал.

Впрочем, и приветствие тоже.

Обойдя весь зал и расцеловавшись со всеми знакомыми, Клара с Питером наконец-то смогли опуститься в мягкие кресла с подголовниками. Габри перехватил взгляд Питера и вскоре предстал перед ними с двумя бокалами красного вина и двумя вазочками с орешками кешью.

— Невозможно поверить в то, что такое случилось, правда? — сказал он, отпивая глоток из бокала Клары и зачерпнув горсть орешков.

— Они уверены, что это убийство? — поинтересовалась Мирна.

Питер и Клара кивнули.

— И расследованием снова занимается этот надутый индюк Гамаш, — фыркнула Руфь, протягивая руку к бокалу Питера. — Вы же помните, что было в прошлый раз, — добавила она, делая изрядный глоток.

— По-моему, в прошлый раз он нашел убийцу, — сказала Мирна, предусмотрительно отодвигая свою рюмку с виски на другой край стола.

— В самом деле? — Руфь бросила на нее лукавый взгляд. — Ему просто повезло. А что происходит сейчас? Женщине становится плохо на льду, и он сразу решает, что ее убило током. Кто убил? Божье провидение?

— Но ведь ее действительно убило током, — заметил Питер как раз в тот момент, когда к ним присоединился Оливье.

— Вы говорите о Сиси, — сказал он, с тоской поглядывая на пустые кресла у камина. Но при таком наплыве клиентов он никак не мог позволить себе сесть в одно из них.

— Питер считает, что это сделала ты, Руфь, — сказала Клара.

— Возможно, ты прав. И возможно, что следующий на очереди ты. — Руфь кровожадно улыбнулась Питеру, который предпочел бы, чтобы Клара держала рот на замке.

Руфь потянулась за бокалом, который стоял к ней ближе всего.

— Что ты рассказал полиции? — спросил Оливье у Питера.

— Просто описал то, что произошло.

— Старший инспектор заказал номер в нашей гостинице. — Оливье приподнял пустой бокал Питера и вопросительно посмотрел на него. Удивленный тем, что уже успел допить свое вино, Питер отрицательно покачал головой. Два бокала были его нормой.

— А ты считаешь, что она умерла не от удара током? — спросила Клара у Руфи.

— Я совершенно точно знаю, что ее убило током. Я поняла это с самого начала. Просто меня удивляет скорость, с которой это дошло до нашего простофили Гамаша.

— Каким образом ты поняла это с самого начала? — скептически поинтересовалась Мирна.

— Дымок зловещий к небу поднимался не спеша, взлетела вместе с ним Сиси де Пуатье душа, — продекламировала Руфь.

Мирна невольно рассмеялась. Перефразированная страшилка о неудачливом электрике прозвучала удивительно уместно.

— Честно говоря, — вмешалась Клара, — мне вспомнилось совсем другое стихотворение.

Клара замолкла, и все, кто находились у камина, тоже притихли. За из спинами продолжали раздаваться оживленные голоса и взрывы смеха, слышался звон бокалов. Никто не оплакивал смерть Сиси де Пуатье. Ее уход не нарушил плавного течения жизни Трех Сосен. Даже «вонь», которую она после себя оставила, быстро улетучивалась. Наоборот, казалось, что без нее общая атмосфера стала лучше, чище и здоровее.

Гамаш почувствовал аромат жаркого еще до того, как зашел в двери. Boeuf bourguignon[44], говяжье филе с грибами, крохотными жемчужными луковичками и бургундским вином. Перед уходом из управления, он позвонил Рене-Мари и предупредил, что уже едет домой. Она попросила по дороге заехать в местную булочную за свежим багетом. И вот теперь он сражался с дверью, обремененный коробкой с вещдоками, сумкой и драгоценным багетом. Ему очень не хотелось сломать длинный хлеб, хотя это произошло бы далеко не в первый раз.

— Это Санта-Клаус?

— Non, Madame Gamache, désolé[45]. Это всего лишь булочник.

— Надеюсь, булочник принес багет?

Рене-Мари вышла из кухни, вытирая руки полотенцем. При виде мужа на ее лице расцвела теплая улыбка. Она ничего не могла с собой поделать. Он выглядел ужасно забавно, когда в огромном коричневом пальто, сжимая в обеих руках коробку, пытался протиснуться в дверь с объемистой кожаной сумкой на плече и зажатым под мышкой длинным батоном, хрустящая корочка которого терлась о его щеку.

— Боюсь, что разочаровал вас, мадам, — улыбнулся он в ответ.

— Ну, что вы, мсье, багет просто замечательный, — Рене-Мари осторожно вытащила батон, и Гамаш наконец-то смог наклониться и поставить коробку.

— Voila. Как хорошо оказаться дома, — он нежно обнял и поцеловал жену. Даже сквозь толстую ткань пальто он чувствовал ее мягкое тело. Со времени их первой встречи оба изрядно прибавили в весе, и теперь ни один из них ни за что бы не влез в свой свадебный наряд. Но все эти годы они росли не только вширь, и Гамаш считал, что оно того стоило. Жизнь, которая означает всесторонний рост, вполне его устраивала.

Рене-Мари крепко прижалась к мужу, чувствуя, как свитер становится влажным от соприкосновения с намокшим от снега пальто. Но она решила, что оно того стоило. Небольшой физический дискомфорт был мелочью по сравнению с внутренним комфортом, который она при этом ощущала.

Приняв душ и переодевшись в чистую водолазку и твидовый пиджак, Гамаш присоединился к жене, чтобы перед ужином выпить у камина бокал вина. После предпраздничных хлопот и многолюдных рождественских застолий это был их первый спокойный вечер за последние пару недель.

— Может быть, поужинаем здесь? — спросил он.

— Замечательная идея.

Гамаш начал расставлять складные столики перед их креслами, пока Рене-Мари принесла boeuf bourguignon с яичной лапшой и корзинку с нарезанным багетом.

— Какая странная пара, — сказала Рене-Мари после того, как он закончил пересказывать ей события минувшего дня. — Я не понимаю, почему Сиси и Ричард Лайон не развелись. И даже не понимаю, почему они вообще поженились.

— Я тоже. Ричард Лайон производит впечатление крайне апатичного и неуверенного в себе человека, хотя, возможно, отчасти это напускное. Как бы там ни было, жизнь с таким человеком не может не раздражать, если только ты не отличаешься ангельским терпением и непритязательностью, но, судя по отзывам, Сиси де Пуатье не обладала ни одним из этих качеств. Ты никогда не слыхала о ней?

— Нет. Но, возможно, ее знают в английской общине.

— Думаю, она пользовалась популярностью только в собственном воображении. Лайон дал мне вот это, — Гамаш потянулся к сумке, которая стояла рядом с креслом и достал оттуда «Обретите покой».

— Издана на средства автора, — сказала Рене-Мари, внимательно изучив обложку. — Лайон и его дочь видели, как это произошло?

Гамаш отрицательно покачал головой и подцепил на вилку сочный кусок жаркого.

— Они были на трибунах. Лайон ни о чем не догадывался, пока не заметил, что все смотрят в том направлении, где сидела Сиси. Потом люди начали вставать с мест, а Габри подошел к нему и сказал, что произошел несчастный случай.

Он вдруг понял, что говорит о Габри так, как будто Рене-Мари была с ним знакома. Хотя, похоже, она чувствовала то же самое.

— А их дочь? Кажется, ты говорил, что ее зовут Кри? Кому пришло в голову назвать ребенка Кри? Представляю, как она из-за этого страдает. Несчастный ребенок.

— Гораздо более несчастный, чем ты думаешь. Она явно нездорова. Во-первых, она совершенно апатична, как будто постоянно находится в ступоре. А во-вторых, она просто необъятных размеров. В ней не меньше двадцати пяти-тридцати килограммов лишнего веса, и это в двенадцать или тринадцать лет. Лайон не смог точно вспомнить, сколько лет его дочери.

— Толстый человек необязательно несчастен, Арман. По крайней мере, я надеюсь, что это не так.

— Ты права. Но дело не только в этом. У меня возникло ощущение, что у нее полностью нарушена связь с внешним миром. И еще одна деталь. Когда Лайон описывал события, произошедшие после убийства, он говорил о лежащей на снегу Сиси, о том, как спасатели пытались привести ее в чувство, но не мог сказать, где находилась в это время его дочь.

— Ты хочешь сказать, что он не пытался ее разыскать? — Вилка Рене-Мари застыла на полдороге ко рту. От изумления она совсем забыла о еде.

Гамаш кивнул.

— Какой гнусный человек! — сказала Рене-Мари.

Старшему инспектору было трудно не согласиться с женой, и он пытался понять, почему ему так не хочется этого делать.

Возможно, признай он этот факт, все было бы слишком просто. Возможно, он не хотел, чтобы разгадка этого преступления оказалась столь тривиальной — униженный и отвергнутый муж-рогоносец убивает свою эгоистичную жену. Возможно, такое решение было слишком простым для великого Армана Гамаша.

— Это все твое самолюбие, — сказала Рене-Мари, как будто прочитав его мысли.

— Что именно?

— То, что ты не соглашаешься со мной по поводу Лайона. Ты знаешь, что, вероятно, именно он убил ее. Ты знаешь, что у них наверняка были нездоровые отношения. В нормальной семье жена не станет так обращаться с мужем, а муж не станет этого терпеть. В нормальной семье дети не замыкаются в себе до такой степени, что практически исчезают. Ведь, насколько я поняла из твоих слов, никто даже не заметил, была девочка там или нет.

— Она была там. Она ехала вместе с Сиси и остальными в грузовике. Но ты права.

— В чем именно?

— В том, что я не хочу, чтобы убийцей оказался Ричард Лайон.

— Почему?

— Он мне нравится, — ответил Гамаш. — Чем-то напоминает Санни.

— Нашего пса?

— Помнишь, как он обследовал все задние дворы в округе, выискивая те, где устраивают пикники?

— Я даже помню, как однажды он забрался в 34-й автобус и заехал аж в Уэстмаунт.

— Лайон напомнил мне Санни. Очень стремится угодить, отчаянно нуждается в обществе. И я думаю, что у него доброе сердце.

— Доброе сердце можно ранить, Арман. Доброе сердце можно разбить. И это может привести к самым непредсказуемым последствиям. Будь осторожен. Прости, я понимаю, что не должна говорить тебе это. Ты знаешь свое дело лучше, чем я. Извини.

— Ничего, всегда полезно взглянуть на себя со стороны, и особенно это касается чрезмерного самолюбия. Ты не помнишь, как звали того персонажа из «Юлия Цезаря», обязанности которого заключались в том, чтобы стоять за спиной императора и шептать ему на ухо: «Не забывай, ты всего лишь человек!»?

— Так ты уже метишь в императоры? Звучит многообещающе.

— Не переусердствуй, — сказал Гамаш, промокая остатки подливки хрустящим кусочком багета. — Иначе ты полностью уничтожишь мое самолюбие. И тогда я исчезну.

— Тебе это не грозит.

Рене-Мари поцеловала его в лоб, собрала грязные тарелки и понесла их в кухню.

— Почему Сиси сидела отдельно от своей семьи? — спросила она несколько минут спустя, вытирая посуду, которую мыл Гамаш. — Тебе это не показалось странным?

— В этом деле мне все кажется странным. У меня еще никогда не было дела, в котором бы с самого начала возникало столько странностей, — ответил Гамаш, который, засучив рукава, энергично отскребал кастрюлю.

— Как могла женщина оставить своих родных на холодных трибунах, чтобы самой занять тепленькое местечко возле обогревателя? — Рене-Мари казалась искренне озадаченной.

— Я полагаю, что ответ заключается в твоем же вопросе, — рассмеялся Гамаш, передавая ей отчищенную кастрюлю. — Она сделала это именно потому, что местечко было тепленьким.

— Итак, мы имеем эгоистку-жену и мерзавца-мужа. На месте их дочери я бы тоже исчезла.

После того как посуда была вымыта, они отнесли поднос с кофе в гостиную, и Гамаш достал коробку с вещественными доказательствами по делу Элле. Ему необходимо было отвлечься от убийства Сиси, хотя бы на некоторое время. Попивая кофе и периодически делая перерыв, чтобы посмотреть на пылающий в камине огонь, он еще раз прочитал отчет и исследовал вещдоки более тщательно, чем смог это сделать утром.

Достав маленькую деревянную шкатулку, он открыл ее и начал задумчиво рассматривать странный набор букв. Конечно, следовало сделать скидку на то, что бездомные бродяги обычно не отличаются здравым смыслом, но все-таки зачем покойная вырезала именно эти буквы? С, В, L, К и М. Он перевернул шкатулку. Там тоже были буквы. В KLM.

Может быть, C просто отвалилась? Возможно, она находилась в промежутке между В и К?

Гамаш начал просматривать отчет о вскрытии. Элле задушили. В крови нашли алкоголь, а состояние органов указывало на то, что она была хронической алкоголичкой. Никаких наркотиков. Синяки на шее, естественно.

Кому и зачем понадобилось убивать нищую бродяжку?

Почти наверняка убийцей был такой же бездомный, как и она сама. Подобно представителям любой субкультуры, они общались почти исключительно между собой. Обычным прохожим не было дела до Элле. Зачем им было ее убивать?

Гамаш открыл бумажный конверт, в котором были фотографии с места преступления. Грязное лицо убитой казалось удивленным. Она сидела, неуклюже вывернув ноги, обмотанная слоями газет и тряпья. Гамаш отложил фотографию и заглянул в коробку. Все газеты лежали там. Некоторые уже пожелтели от старости, некоторые были более свежими. Они до сих пор хранили форму ног, рук и тела Элле, и казалось, что в коробке находится расчлененный призрак.

В конверте также были фотографии грязных рук Элле. Длинные, кривые, обесцвеченные ногти были чудовищны, и бог знает что там накопилось, под этими ногтями. Хотя об этом, скорее, знал не Бог, а судмедэксперт. Гамаш заглянул в отчет. Грязь. Еда. Экскременты.

На одной руке была кровь, судя по отчету, кровь самой убитой, и несколько свежих порезов, напоминающих стигматы, в центре ладони. Кто бы ни убил ее, этот человек наверняка запачкался кровью. Даже если выстирать одежду это не поможет при анализе ДНК. Наличие порезов вызывало новые вопросы.

Гамаш отметил это в своих записях и взял последнюю фотографию. На ней обнаженное тело Элле лежало на холодном цинковом столе в прозекторской. Старший инспектор некоторое время рассматривал ее, думая о том, что за долгие годы он так и не привык к виду мертвецов. И убийства до сих пор шокировали его.

Потом он взял лупу и начал внимательно рассматривать обнаженное тело. Он искал буквы. Возможно, где-то были написанные или приклеенные буквы К, L, С, В и М? Может быть, для убитой они были чем-то вроде талисмана? Некоторые сумасшедшие разрисовывали распятиями свои тела и дома, чтобы защитить себя от злых сил. Возможно, для Элле эти буквы были чем-то вроде распятия?

Через некоторое время он отложил лупу. На покрытом толстым слоем грязи теле не было никаких букв. Эта грязь накапливалась годами. Даже периодический душ в приюте миссии «Олд Бруэри» не мог ее смыть. Она въелась в тело Элле, как татуировка. Причем татуировка, которая могла о многом рассказать и была почти так же красноречива, как стихи Руфи Зардо:

Добрые слова. Это напомнило ему еще об одной несчастной. Кри. Подобно Элле, она отчаянно нуждалась в добром слове. Ей оно было так же жизненно необходимо, как Элле необходимы были те гроши, которые подавали ей прохожие.

Татуировка из грязи рассказывала о жизни тела Элле, но умалчивала о том, что происходило внутри, под слоями зловонного тряпья, грязи и иссушенной алкоголем кожи. Глядя на фотографию трупа, распростертого на прозекторском столе, Гамаш пытался понять, какие мысли и чувства наполняли это тело при жизни, хотя и знал, что тайны Элле, скорее всего, умерли вместе с ней. Возможно, ему удастся выяснить ее имя, возможно, он даже сумеет найти убийцу, но при этом сама Элле останется для него загадкой. На самом деле для окружающих эта женщина перестала существовать уже много лет назад.

Неужели и Кри постигнет та же участь?

Гамаш не успел развить свою мысль, потому что заметил это. Небольшое пятно, которое отличалось по цвету от остальной кожи. Оно было темным, округлым и слишком правильной формы для того, чтобы его можно было принять просто за грязь. Пятно находилось на груди, в самом центре грудины.

Снова взяв лупу, старший инспектор стал внимательно его рассматривать. Он хотел убедиться, что не ошибся. И когда он поднял глаза, в них зажглись знакомые всем искорки Армана Гамаша.

Он снова начал рассматривать остальные фотографии, особенно надолго задержавшись на одной из них. Потом пришла очередь коробки. Гамаш тщательно перерыл все ее содержимое. Он искал совершенно конкретную вещь, достаточно маленькую для того, чтобы ее можно было не заметить при беглом осмотре. Но он ее не нашел.

Аккуратно сложив вещдоки обратно в коробку, Гамаш отнес ее к двери, вернулся в теплое кресло у камина и немного понаблюдал за читающей Рене-Мари, за ее беззвучно шевелящимися губами и бровями, которые время от времени поднимались и опускались. Правда, заметить это мог лишь человек, который очень хорошо ее знал.

Потом Гамаш взял в руки «Обретите покой» и тоже погрузился в чтение.

Глава 14

Жан Ги Бювуар потянулся за своим двойным кофе и обхватил горячий стаканчик обеими руками, пытаясь хоть немного согреться. Гигантская черная дровяная печка в центре комнаты пыхтела вовсю, но не могла согреть огромное помещение.

Было десять часов утра, за окном валил снег, и прошли уже почти сутки после убийства Сиси де Пуатье. Команда Сюртэ собралась в своем «штабе расследования» в Трех Соснах. Правда, им приходилось делить его с большой красной пожарной машиной. Обшитые внизу темными деревянными панелями белые стены были увешаны подробными картами окрестностей, схемами различных методов тушения пожаров и огромным плакатом с фотографиями последних лауреатов литературной премии генерал-губернатора.

Это была штаб-квартира добровольной пожарной бригады Трех Сосен, возглавляемой Руфью Зардо.

— Черт, да она просто старая карга! Не разрешила нам убрать отсюда эту штуку, — Бювуар ткнул пальцем в сторону пожарной машины, которая занимала половину помещения.

— Мадам Зардо как-то объяснила свой отказ? — поинтересовался Гамаш.

— А как же! Сказала, что машина не может стоять на морозе, так как, если где-то начнется пожар, они не смогут сразу выехать, потому что им придется прогревать двигатель, — продолжал возмущаться Бювуар. — Я спросил ее, когда в последний раз в этих местах был пожар, и она ответила, что это конфиденциальная информация. С каких это пор информация о пожарах стала конфиденциальной?

— Давайте начнем. Докладывайте.

Одетый в рубашку с галстуком, теплый свитер из шерсти мериноса и твидовый пиджак Гамаш сидел во главе стола. Хотя в руке у него была ручка, он почти никогда ничего не записывал. Вокруг них техники подключали телефоны, факсы и компьютеры, расставляли столы, развешивали доски и разгружали оборудование. Но Гамаш ничего этого не замечал. Он полностью сосредоточился на том, о чем докладывали его подчиненные.

Агент Роберт Лемье, надевший в этот день лучший воскресный костюм и до блеска начистивший ботинки, теперь тихо радовался своей интуиции и еще больше тому, что он к ней прислушался. Сидящая рядом с ним молодая женщина сделала глоток кофе и слегка подалась вперед, внимательно прислушиваясь к словам коллег. Она представилась ему как агент Изабелла Лакост. Ее нельзя было назвать красивой. Точнее, она не относилась к тому типу женщин, которых замечаешь сразу же, как только они заходят в бар. Впрочем, она не производила впечатления женщины, которая часто туда захаживает. Женщин, похожих на нее, скорее можно было встретить на лыжном подъемнике, на горе Сан-Реми. Она была естественной и непринужденной, без всякой фальши. Ее одежда была неброской, но элегантной, и очень ей шла. Легкий свитер, слаксы и шарф прекрасно подчеркивали достоинства фигуры. Взгляд карих глаз был живым и внимательным, а широкий обруч не позволял светло-каштановым волосам падать на лицо. Лемье заметил ряд сережек в мочке одного уха. Она первой подошла, чтобы познакомиться с ним. Автоматически взглянув на ее левую руку, он был удивлен, увидев обручальное кольцо.

— Двое детей, — улыбнулась она, заметив его быстрый взгляд, хотя, казалось, все время смотрела ему в глаза. — Мальчик Рене и девочка Мари. А у тебя?

— Я не женат. У меня даже девушки нет.

— Оно и к лучшему. По крайней мере, на время расследования. Не будет отвлекать внимание. — Она наклонилась к нему и прошептала: — И постарайся быть самим собой. Шеф выбирает только тех, кто не притворяется.

— Но при этом, полагаю, они должны хорошо знать свое дело, — сказал Лемье, думая, что делает ей комплимент.

— Ну, честно говоря, человек, не определившийся с собственным «я», вряд ли сможет преуспеть в нашем деле. Как можно выяснить правду о ком-то, если боишься узнать правду о самом себе?

— Итак, — начал Бювуар, — есть кое-какие новости. Мне удалось выяснить, каким образом подводилось электричество к площадке для керлинга. Вчера днем я допросил Билли Уильямса — парня, который на своем грузовике отвозил Сиси в больницу, — и узнал, что это он подключал обогреватель. Позвольте, я продемонстрирую вам это наглядно. Ведь некоторые из вас еще не успели побывать на месте преступления.

Взяв глазированный пончик в одну руку и маркер в другую, он подошел к одному из больших листов бумаги, прикрепленных к стене.

— Это озеро Брюме. Вот Уильямсбург, а вот здесь находится Легион-холл. Пока все понятно?

Бювуар был отнюдь не Пикассо, что являлось несомненным достоинством для инспектора отдела убийств. Его схемы всегда были четкими и ясными. Большим кружком он обозначил озеро Брюме. Кружок поменьше, соприкасающийся с большим, должен был символизировать Уильямсбург. И наконец крестик, нарисованный недалеко от берега озера, обозначал Легион-холл.

— Из этой схемы понятно, что непосредственно от самого здания озера не видно. Нужно пройти вот по этой дороге и завернуть за угол. Тем не менее это всего пять минут ходьбы. До того как начался матч, все были на благотворительном завтраке в Легион-холле. Билли Уильямс сообщил мне, что отправился на озеро еще до завтрака и вывел грузовик на лед.

— А это было не опасно? — спросил один из полицейских.

— Толщина льда в этом месте примерно полметра, — ответил Бювуар. — Он замерял ее перед Рождеством, когда устанавливал трибуны и обогреватель. Вчера ему нужно было только еще раз расчистить площадку и подключить провода к обогревателю. Утро было ясным, и он решил сделать и то, и другое до того, как отправиться на завтрак. Грузовик стоял вот здесь. На фотографиях с места преступления четко видны следы шин. — Он раздал фотографии с помеченным крестиком местом. — Как видите, он стоял на льду недалеко от берега. А теперь очень важный момент. Здесь у нас грузовик, здесь обогреватель — полностью его название звучит как «нагревательный прибор лучистого отопления» — вот тут, чуть дальше, трибуны. А здесь… — Он нарисовал длинный прямоугольник. — …площадка для керлинга. Билли Уильямс работает здесь механиком от Канадской автомобильной ассоциации, в которой ему и выдали его чудовищный грузовик. Я его видел. Настоящий монстр. Колеса почти с меня высотой. — Гамаш откашлялся, и Бювуар, сразу вспомнив, где находится, оставил лирические отступления. — В общем, у него в безбортовом кузове установлен генератор. Причем не какой-нибудь обычный генератор, а просто огромный. Уильямс утверждает, что он ему нужен для отогрева замерзших полуприцепов и строительного оборудования. Поэтому все, что ему нужно было сделать, это взять соединительные провода и подсоединить их одним концом к генератору, а вторым — к нагревателю. Voila. Есть ток, и есть тепло.

Лемье заерзал на месте и взглянул на агента Лакост. Она внимательно посмотрела на него и коротко кивнула. Возможно, хотела его подбодрить? Изабелла снова коротко кивнула и послала ему выразительный взгляд.

— Сэр… — наконец решился он, радуясь тому, что голос не сорвался и прозвучал достаточно уверенно.

Бювуар изумленно обернулся к новичку, у которого хватило нахальства перебить его.

— В чем дело?

— Понимаете, дело в этой штуке… — Лемье кивнул в сторону нарисованной схемы. — Я имею в виду обогреватель. Когда я увидел его вчера, то у меня сразу возник один вопрос, но я не хотел задавать его, прежде чем наведу кое-какие справки. Обогреватели такого типа почти всегда работают на пропане. Не на электричестве. — Он обвел глазами сидящих за столом коллег. Все смотрели на него. — Я позвонил одному своему знакомому. Он электрик и, кроме того, играет в местной хоккейной команде.

К своему великому изумлению, Лемье увидел, что Бювуар улыбается. Это была широкая, открытая улыбка, от которой его лицо казалось почти мальчишеским.

— Ты прав. Этот тоже когда-то работал на пропане. Однако потом он сломался и был обречен на бесславный конец на свалке, но Билли Уильямс его спас. Знал, что сможет приспособить его под электропитание и он прекрасно заработает. По крайней мере, достаточно хорошо для того, чтобы раз в году обогревать зрителей во время знаменательного события — матча по керлингу. Это было пару лет назад. И до сих пор он исправно работал, хотя и нуждался в генераторе для подпитки.

— Вчера агент Лемье предположил, что источником тока был именно генератор. — Гамаш кивнул на молодого агента, который сразу приободрился и даже сел ровнее, чтобы казаться повыше. — Должен признаться, что не воспринял это предположение всерьез. Приношу свои извинения.

Лемье, перед которым еще никогда не извинялось начальство, не знал, что делать в такой ситуации, и потому не сделал ничего.

— Генератор мистера Уильямса достаточно мощный, чтобы убить человека? — спросил Гамаш.

— У меня тоже возник такой вопрос. Поэтому я поехал в ковансвилльскую больницу и поговорил с судмедэкспертом, доктором Харрис. Она передала мне отчет о вскрытии. Доктор Харрис знает Уильямса и считает, что его генератор достаточно мощный. Собственно, для того чтобы убить человека, большой мощности и не требуется. — Бювуар вернулся на свое место, проглотил последний кусок пончика и, помешивая кофе ручкой, продолжал: — Она хочет поговорить с вами, шеф. Обещала заехать сегодня, чуть позже, с более подробным отчетом и одеждой, которая была на убитой. Но на тот случай, если у вас еще имеются какие-то сомнения, она совершенно ясно дала понять, что это не несчастный случай.

Бювуар заглянул в свои записи. Он даже не знал, с чего начать. Не хотелось повторяться и говорить о том, что это совершенно абсурдный, если не сказать, безумный, способ убийства. Старший инспектор Гамаш и сам прекрасно об этом знал. Они все об этом знали. Тем не менее вчера доктор Шарон Харрис повторила ему это несколько раз.

— Думаю, что вы еще не до конца оценили ситуацию, инспектор, — говорила она, откидывая белую простыню. — Взгляните на это. — На холодном, жестком металлическом столе лежало холодное, жесткое женское тело. На лице покойницы застыло брюзгливое выражение, и Бювуар невольно задумался о том, насколько хорошо это выражение было знакомо ее родным при жизни. Шарон Харрис медленно двинулась в обход стола, обращая его внимание на особо интересные, по ее мнению, моменты. Она напоминала гида, проводящего экскурсию по мертвому телу.

Теперь, на утреннем брифинге, Бювуар раздал всем фотографии, сделанные доктором Харрис во время вскрытия. Все начали рассматривать их, и в обширном помещении на несколько минут воцарилась тишина.

Внимательно изучив снимки и передав их агенту Лакост, Гамаш слегка развернулся в кресле, скрестил ноги и задумчиво посмотрел в окно. На дворе шел снег, ложась белым покрывалом на машины, дома и ветви деревьев. Картина была удивительно безмятежной и резко контрастировала с тем, что происходило сейчас в бывшем здании железнодорожной станции. Со своего места Гамаш видел арку каменного моста, соединяющего Три Сосны с противоположным берегом реки Белла-Белла. Время от времени по нему медленно и бесшумно проезжали машины. Казалось, что снег поглощает все звуки.

А в помещении, где они сейчас находились, пахло древесным дымом и кофе в картонных стаканчиках. Можно было также различить слабый, едва уловимый запах лака и книжной пыли. Хотя последний, скорее всего, исходил не от книг, а от старых расписаний движения поездов, которые когда-то висели на стенах железнодорожной станции. Как и большинство маленьких станций Канадской национальной железной дороги, она была закрыта, но жители Трех Сосен нашли достойное применение для добротного, построенного из дерева и кирпича здания.

Гамаш коснулся теплой, согретой стаканчиком с кофе рукой своего носа. Он был холодным и влажным. Старший инспектор не был собакой, и потому это свидетельствовало не о хорошем здоровье, а о том, что он просто замерз. Но постепенно обширное помещение все же начинало прогреваться, а что может быть приятнее ощущения тепла, медленно распространяющегося по замерзшему телу?

Гамашу было очень комфортно, и он чувствовал приятное удовлетворение. Он любил свою работу, любил свою команду. Старший инспектор прекрасно знал, что дальнейший путь наверх по служебной лестнице в Сюртэ для него заказан, но легко смирился с этим фактом. Он не был честолюбив. И вполне доволен своей жизнью.

То, что происходило сейчас, было едва ли не самой любимой частью его работы. Он сидел в окружении своей команды, и они все вместе пытались вычислить убийцу.

— Видите ее ладони? И ступни? Они обуглены, — Бювуар продемонстрировал всем две фотографии и обратился к Гамашу: — Кто-нибудь из свидетелей упоминал о запахе?

— Да, хотя и вскользь, — сказал Гамаш.

Бювуар кивнул.

— Доктор Харрис это предполагала. Она считает, что обязательно должен был быть запах. Горелой плоти. Хотя она говорит, что у большинства погибших от удара током, которых ей доводилось видеть в последнее время, причина смерти была гораздо более очевидна. Некоторые из них даже дымились.

Кое-кого из сидящих за столом передернуло от отвращения.

— В буквальном смысле этого слова, — продолжал Бювуар. — Это происходит оттого, что, как правило, причиной смерти становятся высоковольтные провода. Обычно таким образом гибнут рабочие и ремонтники на гидроэлектростанциях или люди, которым просто не повезло и они оказались в неподходящее время в неподходящем месте. Провод обрывается и… пуф! Смерть наступает мгновенно.

Бювуар замолчал. Теперь уже Арман Гамаш подался вперед, внимательно глядя на своего заместителя. Он был знаком с Бювуаром не первый день и знал, что тот не склонен к мелодраматическим эффектам и даже презирает их. Но молодой инспектор не мог удержаться от небольших многозначительных пауз. Они выдавали его. Подобно лгуну, который прочищает горло перед тем, как сказать заведомую ложь, или игроку в покер, нервно потирающему нос, Бювуар всегда делал выразительную паузу, перед тем как сообщить какую-то особенно важную новость.

— Доктору Харрис не приходилось сталкиваться со случаями гибели от обычного напряжения вот уже более десяти лет. Системы автоматического отключения в современных электроприборах сделали это почти невозможным.

Теперь ему удалось завладеть всеобщим вниманием. Даже техники, деловито подключающие аппаратуру, стали работать значительно медленнее, внимательно прислушиваясь к его словам.

Почти невозможное убийство.

Пончики и стаканчики с кофе застыли на полпути ко ртам, фотографии были отложены в сторону, и создалось впечатление, что всё дружно затаили дыхание.

— Почти, — повторил Бювуар. — В нашем случае для этого понадобилось сочетание нескольких факторов, каждый из которых сам по себе крайне маловероятен. Сиси де Пуатье должна была стоять в луже. Посередине замерзшего озера, при минус десяти по Цельсию, ее ноги должны были находиться в воде. Она должна была голыми руками взяться за какой-то предмет, находящийся под напряжением. Голыми руками, — Лемье поднял руки, как будто хотел напомнить остальным членам команды, как они выглядят. — А это значит, что на таком холоде она должна была снять перчатки и найти единственный на всю округу предмет, находящийся под напряжением. Но даже этого было бы недостаточно. Ток должен был пройти через ее тело и через ступни уйти в воду. Посмотрите на ваши ноги.

Все смотрели на него.

— На ноги. Ваши ноги. Взгляните на них.

Все, кроме Бювуара, дружно опустили головы под стол. Гамаш нагнулся и посмотрел на свои сапоги. Нейлоновые снаружи, со слоями утеплителя «тинсулейт» и войлока внутри.

— Посмотрите на подошвы вашей обуви, — нетерпеливо подсказал Бювуар, которого уже начинала раздражать их непонятливость.

Головы снова исчезли под столом.

— Ну?

— Они резиновые, — сказала агент Изабелла Лакост, и по выражению ее лица Бювуар понял, что она догадалась. — Литые и рифленые, чтобы обеспечивать лучшее сцепление и не скользить по льду и снегу. Бьюсь об заклад, что у всех сидящих здесь тоже резиновые подошвы.

Все согласно кивнули.

— В этом-то все и дело! — Бювуар с трудом заставлял себя говорить сдержанно и рассудительно. — Нам, конечно, придется сделать ряд звонков, чтобы получить подтверждение, но я почти на сто процентов уверен, что во всем Квебеке вы не купите зимних сапог, у которых была бы не резиновая подошва. То есть здесь мы подходим к самому невероятному из всех маловероятных факторов. Если бы Сиси де Пуатье была обута в сапоги на резиновой или даже кожаной подошве, она бы не погибла. Она схватилась за что-то металлическое. Металл проводит электричество. Земля проводит электричество. Наши тела проводят электричество. Доктор Харрис считает, что электрический ток похож на живое существо, которому отчаянно хочется во что бы то ни стало выжить. Поэтому он перебегает от одной субстанции к другой. От металла попадает в тело, проходит сквозь него и уходит в землю. По пути он проходит и через сердце. А сердце обладает собственным электрическим зарядом. Потрясающе, правда? Доктор Харрис мне все объяснила. Когда электричество проходит сквозь тело, оно в считаные мгновения поражает сердце, нарушает нормальный ритм сердцебиения и приводит к… — Он сверился со своими записями. — Фибрилляции.

— Вот почему врачи используют электрифицированные пластины, чтобы запустить остановившееся сердце, — сказала агент Лакост.

— И вот почему имплантируют кардиостимуляторы. По сути, это просто батарейки, которые посылают в сердце электрический импульс, — с энтузиазмом подхватил Бювуар. Он испытывал радостное возбуждение от того, что наконец-то появились конкретные факты, с которыми можно иметь дело. — Сердце Сиси остановилось через несколько секунд после того, как она коснулась металла.

— Но, — заговорил Арман Гамаш, и все тотчас же повернулись к нему, — для этого мадам де Пуатье должна была быть заземлена.

В огромном помещении повисла напряженная тишина. Несмотря на то что теперь здесь было тепло, Гамаш почувствовал озноб. Он взглянул на Бювуара и сразу понял, что тот приготовил для них еще какой-то сюрприз.

Бювуар залез в свой портфель, достал оттуда пару сапог и поставил их на стол.

Это были сапоги Сиси де Пуатье, сделанные из тончайшей белой шкурки детеныша тюленя. Но на том месте, где должна была быть резина, все увидели тоненькие шипы.

Бювуар перевернул один сапог, чтобы все могли рассмотреть подошву. Покоробившаяся и обуглившаяся, она имела нелепый вид из-за острых металлических зубчиков, торчащих из кожаной подметки.

Арман Гамаш непроизвольно стиснул зубы. Кем нужно быть, чтобы надеть на себя такие сапоги? Разве что эскимосом. Где-нибудь в Арктике. Но даже эскимосы не стали бы убивать детенышей. Это благоразумные охотники, с должным уважением относящиеся к окружающей их природе. Они никогда не убивают молодняк. Ведь в этом нет никакой необходимости.

Нет. Только жестокие, бесчеловечные люди убивают детенышей. И те, кто покупает их продукцию, им под стать. Глядя на пару сапог, стоящих на столе, Гамаш видел перед собой трупы двух младенцев. И хотя это были младенцы тюленей, подобное бессмысленное убийство все равно вызывало у него отвращение. Что же это была за женщина, если она спокойно натянула на ноги утыканные металлическими шипами шкурки новорожденных детенышей, которым придали форму сапог?

Арман Гамаш живо представил себе, что именно в данный момент Сиси де Пуатье пытается объяснить свое поведение озадаченному Богу и парочке очень сердитых тюленей.

Глава 15

Бювуар подошел к следующему листу бумаги, прикрепленному к стене. Сапоги Сиси продолжали стоять в центре стола как молчаливое напоминание о том, насколько странными были и убийца, и убитая.

— Итак, подведем итог. Для того чтобы убийце удался его замысел, понадобилось сочетание четырех факторов, — Бювуар говорил и писал одновременно. — А. Жертва должна была стоять в воде. Б. Она должна была снять перчатки. В. Ей нужно было прикоснуться к некоему предмету, находящемуся под напряжением. И наконец Г. На подошвах ее сапог должен был быть металл.

— У меня есть отчет с места преступления, — сказала Изабелла Лакост, которая накануне руководила работой группы экспертов. — Он, конечно, предварительный, но на один вопрос поможет нам ответить. На тот, что касается воды. Если вы еще раз посмотрите на фотографии, то увидите, что снег вокруг перевернутого стула имеет голубоватый оттенок.

Гамаш присмотрелся. Он принял это голубоватое пятно за тень. При определенном освещении и под определенным углом тени на снегу имели голубой цвет. Но не такого оттенка. Теперь, когда старший инспектор еще раз внимательно посмотрел на фотографию, он узнал эту характерную голубизну и едва не застонал от досады. Как он мог сразу не заметить этого? Как они все могли этого не заметить?

Убийца мог создать лужу двумя путями. Растопить снег или полить его какой-то другой жидкостью. Но если бы он разлил кофе или чай, или любой другой напиток, на таком морозе лужа бы замерзла в считаные минуты.

Так почему же она не замерзла?

Да потому что эта жидкость была создана специально для того, чтобы не замерзать.

Антифриз для обмывания ветрового стекла. Повсеместно распространенная голубая жидкость, которую зимой все канадские водители расходовали в огромном количестве. Она смывала с ветрового стекла снеговую кашу и соль, но, в отличие от воды, не замерзала.

Неужели все оказалось настолько просто?

— Это антифриз для ветрового стекла, — сказала Аакост.

Теперь это не вызывает сомнений, подумал Гамаш. По крайней мере, наконец-то в этом деле хоть что-то прояснилось.

— Но каким образом убийце удалось разлить антифриз так, чтобы этого никто не заметил? — спросила Лакост.

— А откуда нам знать, что этого никто не заметил? — задал встречный вопрос Гамаш. — Мы же об этом не спрашивали. А ведь кое-кто сидел прямо рядом с мадам де Пуатье. И этот кое-кто мог что-то видеть.

— И кто же это? — поинтересовался Бювуар.

— Кей Томпсон.

Гамаш встал и подошел к схеме места преступления, которую нарисовал Бювуар. Рассказав о беседах с жителями Трех Сосен, которые у него состоялись накануне, он дорисовал на схеме три крестика, сосредоточив их возле нагревателя.

— Это складные стулья. На них должны были сидеть три пожилые дамы. Которые, собственно, и принесли их с собой. Но в результате только одна из них сидела на стуле. Вот здесь, — Гамаш показал на крестик, обозначавший место Кей Томпсон. — Две другие дамы играли в керлинг, а на том стуле, который стоял ближе всего к нагревателю, сидела Сиси. Теперь третий стул… — Он обвел крестик, расположенный ближе всего к площадке для керлинга. — Он лежал на боку. И если я не ошибаюсь, именно под ним была лужа, верно?

Гамаш посмотрел на Лакост, которая кивнула и сказала:

— Сейчас этот стул в лаборатории, но, думаю, даже без результатов анализов можно утверждать, что именно он был орудием убийства.

— Разве орудием убийства был не обогреватель? — спросил один из агентов, поворачиваясь к Бювуару. — Мне показалось, ты сказал, что жертва прикоснулась к предмету, находившемуся под напряжением. А таким предметом, несомненно, является обогреватель.

— C'est vrai, — согласился Бювуар. — Но, судя по всему, Сиси убил не он, а стул. Если присмотреться к следам от ожогов на ее ладонях, то видно, что они повторяют форму алюминиевых трубок, составляющих каркас спинки.

— Каким же образом стул оказался под напряжением? — поинтересовалась одна из техников.

— Именно это нам и предстоит выяснить, — сказал Бювуар, настолько увлекшийся этой запутанной загадкой, что даже не сказал девушке, чтобы та занималась своим делом. Да и вопрос был задан по существу. Каким образом заряд от нагревателя смог превратить обычный стул в электрический?

Электрический стул.

Это словосочетание не давало покоя аналитическому мозгу Жана Ги Бювуара. Было ли это совпадение случайным? Или убийца сознательно устроил все так, что смерть Сиси де Пуатье вызывала ассоциации с казнью на электрическом стуле?

Может быть, это было возмездие? Воздаяние за грехи? Кара за какое-то преступление, совершенное Сиси? Если это так, то это была первая казнь, состоявшаяся в Канаде за последние пятьдесят лет.

— А как вы думаете? — Гамаш повернулся к задавшей вопрос молодой женщине в рабочем комбинезоне. — И как вас зовут?

— Селина Провост, сэр. Я работаю электриком в техническом отделе Сюртэ. Меня прислали сюда подключить компьютеры.

— Bon, Agent Provost[46]. У вас есть какая-то теория по этому поводу?

Девушка довольно долго задумчиво рассматривала нарисованную схему, после чего спросила:

— Какое напряжение у генератора?

Бювуар сказал. Девушка кивнула, еще немного подумала и разочарованно покачала головой.

— Сначала я подумала, что, возможно, убийца мог подсоединить стул к нагревателю дополнительными проводами, а потом просто спрятать их под снегом.

— Но?..

— Но тогда бы этот стул был все время под напряжением. Он был бы электрифицирован с той самой секунды, как убийца подсоединил к нему провода. И током убило бы любого человека, который прикоснулся к нему. У убийцы не было никакой гарантии, что этим человеком окажется именно мадам де Пуатье.

— А никак нельзя было по желанию включать и выключать ток?

— Никак. Разве что при помощи генератора, который был установлен на грузовике. А он работает настолько громко, что все бы заметили, если бы он вдруг выключился. Если же убийца подсоединил провода в последнюю минуту, то тогда та женщина, о которой вы говорили, со своего места обязательно бы это увидела.

Гамаш обдумал слова женщины-электрика. Она была права.

— Извините, что не смогла помочь, сэр.

— Продолжим, — сказал Гамаш, возвращаясь на свое место за столом.

В течение следующих двадцати минут различные агенты поочередно докладывали о находках, сделанных на месте преступления, предварительных результатах анализов и о том, что уже удалось выяснить об окружении убитой.

— На сегодняшний день, — докладывала агент Лакост, — нам известно, что Ричард Лайон работает в конторе швейной фабрики, где находится на прекрасном счету. Он делает всю канцелярскую работу и составляет график сменной работы. Но в свободное от своей службы время он изобрел вот это. — Она развернула какую-то схему и продемонстрировала ее присутствующим.

— Хватит с нас загадок, — сказал Бювуар. — Что это?

— Бесшумная застежка-липучка. Судя по всему, американские военные столкнулись с нешуточной проблемой. Теперь, когда им все чаще приходится сражаться в непосредственном соприкосновении с противником, соблюдение абсолютной тишины приобретает первостепенное значение. Они подкрадываются к своим врагам… — Лакост пригнулась, изображая затаившегося в засаде солдата. — …и собираются открыть стрельбу. Но беда в том, что вся амуниция находится в карманах, а карманы застегиваются липучками. Стоит попытаться открыть такой карман, как треск липучки выдает их местонахождение. Это стало огромной проблемой. Человек, который изобретет бесшумную липучку, станет миллионером.

Гамашу казалось, что он видит, как шевелятся извилины в мозгу его подчиненных.

— И Лайон изобрел такую липучку? — спросил он.

— Он изобрел вот это. Это схема магнитных застежек для карманов.

— Весьма оригинально, — сказал Гамаш.

— Правда, возникает другая проблема. Чтобы магниты могли удерживать тяжелую униформу, они и сами должны быть достаточно тяжелыми. На каждый карман нужно по два магнита, а всего таких карманов сорок. Из-за магнитов и без того тяжелое обмундирование потяжелеет килограмм на семь.

Раздались отдельные смешки.

— У Лайона уже есть девять патентов на изобретения. Все они остались невостребованными.

— Типичный неудачник, — заметил Бювуар.

— Тем не менее он не сдается и продолжает изобретать, — сказала Лакост. — И если однажды он действительно изобретет что-то стоящее, то сможет сказочно разбогатеть.

Слушая Лакост, Гамаш вспомнил о вопросах, которые задала Рене-Мари вчера вечером. Почему Ричард Лайон и Сиси де Пуатье поженились? Почему они не разводились и продолжали жить вместе? Честолюбивая, эгоистичная, жестокая женщина и нерешительный, нескладный мужчина? В такой ситуации скорее можно было бы ожидать, что Сиси убьет мужа, а не наоборот.

В этот момент старший инспектор понял, что думает о том, что Лайон убил Сиси, как о само собой разумеющемся факте. А он слишком хорошо знал, как опасно воспринимать что бы то ни было как само собой разумеющееся. И тем не менее, возможно ли такое, что Ричард Лайон наконец-то сделал удачное изобретение? В таком случае он мог убить жену, чтобы не делиться с ней большими деньгами.

— В этом деле есть еще одна странность, — продолжала Лакост, послав инспектору Бювуару извиняющуюся улыбку. Она работала вместе с ним над многими делами и знала, какой у него острый и аналитический ум. Подобная неразбериха должна была быть для него настоящей пыткой. — Я прогнала Сиси де Пуатье через компьютер и не нашла ровным счетом ничего. Нет, у нее, конечно, были водительские права и медицинская карточка. Но я не нашла ни свидетельства о рождении, ни паспорта, ни каких-либо других документов, которые были бы выданы больше двадцати лет назад. Я попробовала проделать то же самое с Сиси Лайон, Сесилией Лайон и Сесилией де Пуатье, но… — Агент Лакост подняла руки, признавая свое поражение.

— Попробуй еще Элеонору и Генри Пуатье, — предложил Гамаш, взглянув на книгу, лежащую перед ним на столе. — В своей книге она пишет, что так звали ее родителей. И еще поищи информацию про Li Bien. — Последнее он продиктовал ей по буквам.

— А что это?

— Ее жизненная философия. Философия, которой она надеялась заменить фэн-шуй.

Бювуар пытался изобразить заинтересованность и осведомленность одновременно, но это ему плохо удавалось.

— Философия, — продолжал Гамаш, — которая, как она надеялась, должна была сделать ее очень богатой.

— Мотив для убийства? — оживился Бювуар.

— Мог бы им стать, если бы ее надежды оправдались. Но похоже на то, что Сиси преуспела в своих начинаниях примерно так же, как и ее муж. Все закончили? Тогда приступим к распределению дальнейших задач.

Он уже собрался встать, когда раздался голос Лемье:

— Сэр, вы поручили мне проверить мусор из дома Лайонов. Я его разобрал и составил опись.

— Благодарю вас, агент, но это может подождать, — сказал Гамаш. — Нам предстоит очень напряженный день. Я собираюсь побеседовать с Кей Томпсон и выяснить, что она видела. А тебя, — повернулся он к Бювуару, которому не терпелось скорее приступить к активным действиям, — я попрошу разыскать фотографа, о котором говорил Ричард Лайон. Он совершенно точно фотографировал во время благотворительного завтрака и матча по керлингу. Возможно, что он даже сфотографировал убийцу. Это некий Саул. Фамилия неизвестна.

— Саул Петров, — заговорила женским голосом красная пожарная машина.

Потом из-за нее появилась молодая женщина.

— Я нашла его.

При виде ее лица все сидящие за столом мужчины и женщины выразили разную степень изумления и ужаса. Но новоприбывшую это нисколько не удивило. Она была готова к подобной реакции.

— Доброе утро, агент Николь, — сказал Арман Гамаш.

Глава 16

Пока инспектор Бювуар раздавал задания членам команды, старший инспектор Гамаш беседовал с агентом Иветтой Николь наедине. В здании бывшей железнодорожной станции нашлась небольшая отдельная комнатка, которая раньше принадлежала билетному контролеру. Потом она перешла по наследству к начальнику добровольной пожарной бригады Руфи Зардо. В ней она разместила стол, стул и около трех сотен книг. То, что это помещение крайне пожароопасно, не вызывало ни малейших сомнений.

Подобно приговоренному к смертной казни, который готовится встретиться лицом к лицу с неизбежным, Гамаш встал со своего места сразу после того, как увидел агента Николь. Он кивнул Бювуару, и его помощник мгновенно интуитивно понял, что хотел сказать шеф. Затем, не говоря ни слова, Гамаш двинулся навстречу Николь и, не позволив ей подойти к столу, увлек за собой в направлении маленькой комнатки.

Бювуар наблюдал за тем, как члены команды, получив задания, сели за компьютеры и телефоны, но мысленно он был с Гамашем. И Николь. Этой мерзкой, ничтожной, ограниченной бабенкой, из-за которой едва не развалилось их прошлое дело. Кроме того, она обладала фантастической способностью сеять вокруг себя распри, и это в их команде, где все было построено на жизненно необходимой для успешной работы гармонии.

— Я попрошу вас объясниться, агент, — потребовал Гамаш, возвышаясь над низкорослой Николь. Ее короткие, мышиного цвета волосы, которые выглядели так, как будто их подстригал секатором какой-то пьяный садовник, еще и растрепались, когда она сняла шапку. Плохо сидящая, блеклая одежда имела неряшливый вид, и Гамашу показалось, что к колючему шерстяному свитеру присох кусок яичного желтка. Нездорового цвета кожа одутловатого лица была рубцеватой, как у страдающего от угрей подростка. В серых глазах плескался страх, но старший инспектор уловил в них и еще кое-что. Коварство. Если агент Николь кого-то и боялась, то явно не его.

— Меня прикомандировали к вам, сэр. — Она смотрела на него снизу вверх, но взгляда не отводила. — Сегодня утром мне позвонил суперинтендант Франкур и приказал присоединиться к вашей группе. Меня это тоже удивило… — Она попыталась принять сокрушенный вид, но из этого ничего не вышло. — Я прочитала ваши вчерашние записи. И инспектора Бювуара тоже.

— Каким образом?

— Суперинтендант прислал их мне домой. Я заметила ваше примечание насчет того, что надо найти фотографа, и поняла, что вы считаете это очень важным. Я была полностью с этим согласна…

— Для меня это огромное облегчение.

— То есть я хотела сказать, что подумала, что вы правы. То есть, естественно, вы были правы. — Николь совершенно запуталась и от этого совсем разнервничалась. — Вот, — сказала она, протягивая старшему инспектору листок бумаги.

Гамаш взял его и прочитал:

— Саул Петров, улица Трайхорн 17.

— Я посмотрела по карте. Вот, взгляните.

Агент вытащила из кармана жакета сложенную карту и протянула ему. Но Гамаш ее не взял. Он продолжал молча смотреть на Николь.

— Я обзвонила примерно пятнадцать агентств по сдаче жилья. Ни в одном из них об этом ничего не знали, но в конце концов мне удалось найти ресторан «Сан-Суси» в Сан-Реми. В нем люди дают объявления о сдаче в аренду близлежащих домов. Я поговорила с владельцем, и он вспомнил, что пару дней назад ему звонил какой-то парень из Монреаля и сразу же снял дом. Я позвонила и оказалось, что этот человек действительно фотограф и зовут его Саул Петров.

— Вы разговаривали с ним?

— Да, сэр. Я должна была это сделать, чтобы убедиться, что это именно он.

— А если он убийца? А если сейчас он как раз сжигает фотографии или загружает вещи в машину? Как давно вы ему звонили?

— Около двух часов назад, — еле слышно пробормотала Иветта Николь.

Гамаш глубоко вдохнул, еще несколько мгновений пристально разглядывал ее, после чего широкими шагами направился к двери.

— Инспектор Бювуар? Возьмите с собой агента и выясните, тот ли это фотограф, которого мы ищем. Агент Лемье, вы останетесь здесь. Мне нужно с вами поговорить. — Он повернулся к Николь и добавил: — Сядьте и подождите меня.

Агент рухнула на стул, как будто у нее подкосились ноги.

Бювуар взял листок с адресом, сверился с картой на стене и через пару минут уже вышел на двор. Но сперва он оглянулся на агента Николь, которая сидела в крохотной, захламленной комнатке и выглядела настолько несчастной, что Бювуар, к своему удивлению, почувствовал даже нечто вроде сочувствия к ней. О темной стороне натуры старшего инспектора Гамаша слагали легенды. И не столько потому, что она была такой уж темной, сколько потому, что он ее тщательно скрывал. Мало кому доводилось столкнуться с ее проявлениями. Но те, кому все же случилось, запоминали это на всю жизнь.

— У меня есть задание для вас, — обратился Гамаш к Лемье. — Я хочу, чтобы вы съездили в Монреаль и кое-что разузнали. О женщине по имени Элле. Не думаю, что это ее настоящее имя. Эта женщина была местной нищенкой, и ее убили незадолго до Рождества.

— Это как-то связано с делом де Пуатье?

— Нет.

— Я что-то не так сделал, сэр? — Лемье совершенно упал духом.

— Почему вы так решили? Просто мне нужно задать по этому делу несколько вопросов, а для вас это станет неплохой практикой. Вы же никогда не работали в Монреале?

— Я там вообще почти не бывал, — признался Лемье.

— Ну вот, а тут вам предоставляется возможность там поработать. — Гамаш заметил встревоженное выражение лица агента. — Вы справитесь. Я бы никогда не послал вас туда, если бы не был уверен в двух вещах. Во-первых, что вы сможете сделать это, а во-вторых, что вам это пойдет на пользу.

— Что мне нужно делать, сэр?

Гамаш сказал ему, и они вдвоем направились к машине старшего инспектора, из багажника которой Гамаш извлек картонную коробку с вещдоками и вручил ее Лемье вместе с соответствующими инструкциями.

Старший инспектор проводил взглядом машину Лемье, которая медленно переехала через старый каменный мост, выехала по улицу Коммонз, обогнула деревенскую площадь и направилась вверх по улице Мулен, к выезду из Трех Сосен. Гамаш стоял под неторопливо падающим снегом и наблюдал за силуэтами людей на деревенской площади. Некоторые из них возвращались с покупками из булочной-кондитерской Сары или универсального магазина месье Беливо. Некоторые катались на коньках целыми семьями. Кое-кто выгуливал собак. Одна жизнерадостная молодая овчарка каталась в снегу, рыла подкопы и подбрасывала что-то в воздух.

Инспектору Гамашу очень не хватало Санни.

Из-за снега все обитатели Трех Сосен были похожи друг на друга. Объемистые пуховые парки и вязаные шапочки с помпонами делали их неразличимыми. Гамаш подумал, что если бы ему удалось узнать хотя бы детей и собак, то он смог бы вычислить и взрослых.

И в этом заключалась еще одна проблема, на этот раз созданная природными факторами. Зимой в Квебеке все люди были на одно лицо. Как горошины из одного стручка. Было даже сложно отличить мужчин от женщин. Лица, волосы, руки, ноги, тела — все было надежно защищено от холода толстым слоем разноцветной одежды. Даже если один из этих людей убийца, как можно вычленить его из этой пестрой массы?

Присмотревшись к резвящимся собакам, Гамаш улыбнулся. Ему была хорошо знакома эта игра. Любимое зимнее развлечение Санни.

Игра замерзшими какашками.

Старшему инспектору очень сильно недоставало даже этого малоаппетитного развлечения.

— Члены моей команды не хотят, чтобы вы присоединились к нам, агент Николь, — сказал Гамаш несколько минут спустя, глядя в рябое, перепуганное лицо. Он был сыт по горло ее интригами, заносчивостью и злобой. Во время расследования последнего дела он хлебнул этого с избытком.

— Я понимаю, сэр. Но поймите и вы, что это была не моя идея. Я очень сожалею обо всех тех неприятностях, которые причинила вам в прошлый раз. Что мне сделать, чтобы вы поверили, что я изменилась?

— Уехать.

— Мне самой очень бы этого хотелось! — Вид у агента Николь был несчастный. — Честное слово. Я знала, как вы отнесетесь к моему приезду, и не виню вас, потому что все понимаю. Сама не знаю, где была моя голова в прошлый раз. Я вела себя глупо. Самонадеянно. Но мне кажется, что год работы в отделе наркотиков не прошел даром. Я изменилась. — Она заглянула в глаза старшего инспектора, надеясь, что ее слова тронули его.

Ее надежды не оправдались.

— До свидания, агент Николь.

Гамаш вышел из комнаты, надел пальто и направился к своей машине, ни разу не оглянувшись назад.

— Боюсь, старший инспектор, что Кей Томпсон сейчас здесь нет. Она осталась ночевать у своей подруги. Эмили Лонгпре.

Директриса уильямсбургского дома престарелых излучала доброжелательность и явно хорошо знала свое дело. Сам дом престарелых располагался в бывшем особняке. Его большие, просторные комнаты выглядели бы довольно изысканно, если бы не едва ощутимый дух уныния и явственно ощутимый запах талька. Этим особняк напоминал своих обитателей.

У Армана Гамаша хватило чувства юмора, чтобы отнестись к сложившейся ситуации с иронией. Мадам Лонгпре жила в Трех Соснах, и вполне возможно, что она была одной из тех безликих фигур, за которыми он наблюдал в окно. Но он был настолько зол из-за появления агента Николь, что сам повел себя как вздорный ребенок, выскочил как ошпаренный, запрыгнул в машину и помчался прочь. Что ж, поделом. Теперь он находится здесь, за десятки километров от нужной свидетельницы, которая была от него в считаных метрах. Широко улыбнувшись, он покинул дом престарелых, оставив за спиной недоумевающую директрису, которая никак не могла понять, что так развеселило старшего инспектора.

Прежде чем возвращаться в Три Сосны, Гамаш решил заехать в Легион-холл. Припарковавшись, он вышел из машины и направился к зданию. Оно было не заперто. Как, впрочем, большинство домов в здешних местах. Гамаш начал неторопливо обходить зал. В большом пустом помещении звук его шагов отдавался гулким эхом. В одной стене был широкий проем, ведущий на кухню, как это обычно бывает в кафетериях. Старший инспектор представил себе суматоху, которая царила здесь утром второго дня Рождества, во время благотворительного завтрака. Радостные возгласы, поздравления, просьбы налить еще кофе или чаю. Беатрис Мейер, с ее ужасным травяным отваром, который она настойчиво предлагала всем присутствующим.

Кстати, почему ее все-таки называли Матушкой? Клара почему-то решила, что он обязательно догадается об этом. Беатрис Мейер? Матушка Би? Пока ему ничего не приходило в голову, но Гамаш знал, что в конце концов разгадает эту загадку. Он любил подобные шарады.

Старший инспектор снова вернулся в мир, созданный его воображением, и присоединился к людям, сидящим за праздничным завтраком. В зале царила теплая, жизнерадостная атмосфера, которую не могли испортить даже неимоверно аляповатые и безвкусные рождественские украшения. Последние даже не пришлось представлять. Они все еще были на месте. Звезды и снежинки, сделанные из пластмассы и крепированной бумаги. Искусственная елка, на которой отсутствовала как минимум половина проволочных веток. Бумажные колокольчики и раскрашенные карандашами зеленые и голубые снеговики. У воспитанников детского сада, продуктами творчества которых они являлись, явно было значительно больше энтузиазма, чем таланта. В углу стояло пианино. В то утро на нем наверняка играли рождественские гимны. Восхитительный аромат оладий и кленового сиропа, сделанного из сока деревьев, растущих вокруг города, смешивался с не менее восхитительным запахом копченого канадского бекона.

А Сиси и ее семья? Где они сидели? Присоединился ли кто-нибудь к ним во время этого последнего для Сиси завтрака? И знал ли кто-нибудь из присутствующих о том, что этот завтрак был для нее последним?

Один из них точно знал. Этот некто сидел в этой самой комнате, ел, пил, смеялся, распевал рождественские гимны и планировал убийство.

Гамаш вышел из Легион-холла, немного постоял в нерешительности, потом взглянул на часы и направился к озеру Брюме. Ему всегда нравился Уильямсбург. Он сильно отличался от городка Сан-Реми, который был значительно более французским. В отличие от него, Уильямсбург традиционно придерживался английского стиля, хотя со временем все равно происходило неизбежное слияние двух языков и двух культур. Гамаш проходил мимо прелестных, укрытых пушистым белоснежным покрывалом домиков и магазинчиков. Во всем ощущался такой покой, какой бывает только зимой, когда кажется, что земля решила отдохнуть и затаилась. Практически ничто не нарушало тишины. Даже машины двигались почти бесшумно по толстому слою снега. Шаги людей по заснеженным тротуарам вообще не были слышны. Покой и безмолвие. Картина была совершенно идиллической.

Путь от Легион-холла до озера занял четыре с половиной минуты. Гамаш шел не спеша, но у него были длинные ноги и широкий шаг, поэтому он понимал, что у большинства людей эта дорога заняла бы несколько больше времени. Однако пять минут вполне можно было рассматривать в качестве среднего показателя.

Гамаш стоял на обочине и смотрел вниз, на озеро, полностью погребенное под слоем свежевыпавшего снега. Расчищенное место, где находилась площадка для керлинга, было почти незаметно, и единственным очевидным свидетельством того, что здесь что-то происходило, были пустые трибуны, одиноко возвышающиеся посреди белой глади и как будто ожидающие нетерпеливых зрителей. Которые никогда не придут.

Что ему теперь делать с Иветтой Николь? Тишина и спокойствие этого места располагали к размышлениям. А поразмышлять было над чем. И старший инспектор это понимал. Один раз он уже позволил себя одурачить. Но Арман Гамаш не относился к тому типу людей, которые дважды наступают на одни и те же грабли.

Иветта Николь приехала в Три Сосны с совершенно определенной целью. И он сомневался, что этой целью было именно убийство Сиси де Пуатье.

Инспектор Бювуар выехал из Трех Сосен и повернул к Сан-Реми. После нескольких минут езды по заснеженным проселочным дорогам, вдоль которых стеной возвышались деревья, он свернул на подъездную дорогу, ведущую к одиноко стоящему деревянному дому. Для подстраховки его сопровождал агент. Выбравшись из машины, Бювуар подошел к входной двери и постучал. Усилием воли он попытался расслабить напряженные мышцы, стараясь произвести впечатление спокойного и даже несколько рассеянного человека. На самом деле инспектор отнюдь не был ни спокойным, ни рассеянным. В любую секунду он был готов сорваться с места и броситься в погоню. Бювуар даже надеялся на то, что такая погоня понадобится. Спокойные и задушевные беседы старшего инспектора Гамаша были не по его части. Он был гончей.

— Oui? — На пороге стоял мужчина средних лет и довольно неряшливого вида.

— Месье Петров? Саул Петров?

— Oui, c’est moi[47].

— Я приехал по поводу убийства Сиси де Пуатье. Насколько я понимаю, вы ее знали?

— Я ждал вас. Странно, что вы не приехали раньше. У меня есть несколько фотографий, которые могут вас заинтересовать.

Гамаш сбросил свое объемистое пальто, одернул закатавшийся пиджак и сбившийся комом свитер. Как и все остальные квебекцы зимой, старший инспектор напоминал капустный кочан. Немного задержавшись у вешалки, он собрался с мыслями, после чего прошел в небольшую отдельную комнату, снял телефонную трубку и набрал номер.

— А, это вы, Арман. Получили мой подарок?

— Если вы об агенте Николь, суперинтендант Франкур, то да, получил. Merci, — жизнерадостно ответил Гамаш.

— Вы что-то хотели?

Голос Франкура был низким, ровным и вежливым. Ничто в нем не выдавало хитрого, коварного и жестокого человека, которому он принадлежал.

— Я хотел узнать, зачем вы ее прислали.

— Мне просто показалось, что ваши выводы относительно агента Николь были слишком поспешными, старший инспектор. Она год проработала у нас в отделе наркотиков и прекрасно себя зарекомендовала.

— Тогда почему вы решили отослать ее ко мне?

— Вы подвергаете сомнению целесообразность моего решения, старший инспектор?

— Нет, сэр. Вы же понимаете, что мне совершенно ясна подоплека всех ваших действий.

Гамаш сознательно наносил удар, и тот явно попал в цель. Повисла зловещая тишина, и казалось, что телефонная трубка сочится злобой суперинтенданта.

— Зачем вы позвонили, Гамаш? — прорычал Франкур, отбросив всякое притворство.

— Хотел поблагодарить вас за то, что вы прислали агента Николь, сэр. Joyeux Noël.

Он повесил трубку, но успел услышать, как на том конце провода ее швырнули. Гамаш получил ответы на все свои вопросы.

Старший инспектор знал, что его бойкотируют в высших кругах Сюртэ Квебека. Кругах, где принимаются все стратегические решения. Кругах, принадлежность к которым раньше ему так нравилась. Номинально он по-прежнему оставался начальником отдела убийств и старшим офицером. Но по существу все изменилось самым кардинальным образом. После дела Арно.

И лишь недавно он смог полностью осознать, насколько кардинально все изменилось. Бювуара больше не приглашали возглавлять другие расследования. Агента Изабеллу Лакост неоднократно прикомандировывали к другим отделам для расследования совершенно незначительных дел. Та же участь постигла и других членов его команды. Поначалу Гамаш не придавал этому значения, считая, что такие временные переводы вызваны служебной необходимостью. Ему даже в голову не могло прийти, что его людей таким образом наказывают за то, что совершил он.

Но потом его босс и друг, суперинтендант Мишель Бребеф, открыл ему глаза. Несколько недель назад он пригласил Гамаша с Рене-Мари на ужин, после которого увел старшего инспектора в свой кабинет.

— Çа va, Armand?

— Oui, merci, Michel. С детьми сплошное беспокойство. Никогда не желают ничего слушать. Люк бросил работу и собирается отправиться путешествовать вместе с Софи и детьми. Энни слишком много работает, пытаясь защитить несчастную корпорацию «Алкоа», которую совсем замучили необоснованными обвинениями. Ты можешь поверить в то, чтобы какая-то корпорация сознательно загрязняла окружающую среду? — ухмыльнулся Гамаш.

— Совершенно невероятно, — улыбнулся в ответ Бребеф, предлагая ему коньяк и сигару. Гамаш с благодарностью взял коньяк, но курить не стал. Они уютно устроились в кабинете Бребефа. Некоторое время тишину нарушал лишь звук работающего радио и отголоски женских голосов и смеха, доносившиеся из гостиной.

— Так о чем ты хотел поговорить? — наконец спросил Гамаш, разворачиваясь в кресле лицом к Бребефу.

— Когда-нибудь интуиция тебя подведет, Арман, — улыбнулся тот. Друг часто ставил его в тупик своей способностью угадывать мысли собеседника. Но даже он не мог предугадать всего.

— Ты считаешь, что однажды она меня уже подвела, Мишель? Причем подвела нешуточно? Но ведь, слава богу, все прошло и быльем поросло.

— Нет, Арман. Не поросло.

Так вот, значит, в чем все дело. В наступившей тишине истина обрушилась на Гамаша подобно снежной лавине, и он внезапно осознал всю глубину проблемы и той пропасти, которая разверзлась под его ногами. И в эту пропасть он, сам того не желая, увлек Бювуара и всех остальных. Теперь они все были погребены под завалами лжи и всеобщей ненависти.

— Значит, дело Арно все еще продолжается? — Гамаш продолжал пристально смотреть на Бребефа. Он понимал, какое мужество понадобилось его другу для того, чтобы завести этот разговор.

— Будь осторожен, Арман. Все гораздо серьезнее, чем ты можешь себе представить.

— Думаю, что ты прав, — вынужден был признать Гамаш.

А теперь суперинтендант Франкур снова прислал к нему агента Николь. Конечно, это могло ничего не значить. Вполне возможно, что она просто до такой степени надоела всем своим новым коллегам, что Франкур решил таким способом убить двух зайцев. Одновременно избавиться от нее и насолить Гамашу. Да, скорее всего, именно так все и было. И это всего лишь злая шутка, не более того.

Глава 17

Можете меня поздравить, — Бювуар ворвался с мороза в теплое помещение, на ходу сбрасывая тяжелое пальто. Шапка полетела на стол, за ней последовали варежки. — Вы были правы. У этого фотографа действительно есть нужные снимки.

— Замечательно, — Гамаш похлопал своего заместителя по плечу. — Показывай.

— Ну, дело в том, что у него не было их при себе, — произнес Бювуар таким тоном, как будто рассчитывать на такую удачу было бы неоправданным оптимизмом.

— Где же они? — спросил Гамаш, и в его голосе уже не было прежнего энтузиазма.

— Он отправил пленки на проявку в Сан-Ламберт, в лабораторию, услугами которой он обычно пользуется. Но это экспресс-почта, поэтому к завтрашнему дню пленка уже должна быть там.

— В лаборатории.

— Précisément[48] — Бювуар чувствовал, что его новость встретила гораздо более прохладный прием, чем он ожидал. — Но он говорит, что сделал несколько сотен фотографий за завтраком и во время керлинга.

Бювуар оглянулся по сторонам. Изабелла Лакост с преувеличенной сосредоточенностью работала на компьютере, а агент Иветта Николь подчеркнуто обособилась в дальнем конце стола, как на острове, с которого она молчаливо взирала на материк, каковым являлся старший инспектор Гамаш.

— Он что-то видел? — спросил Гамаш.

— Я спрашивал. Но он заявил, что как профессионал был настолько сосредоточен на самом процессе съемок, что практически не замечал ничего из того, что происходило вокруг, а потому был не меньше всех остальных удивлен, когда Сиси вдруг неожиданно упала. Однако при этом он утверждал, что так как его работой было снимать Сиси и только Сиси, камера была все время сфокусирована исключительно на ней.

— Тогда он наверняка должен был что-то видеть, — заметил Гамаш.

— Возможно, — неохотно признал Бювуар, — но ведь он мог не понять, что именно он увидел. Ведь Сиси не закололи ножом, не ударили дубинкой и не задушили. Если бы это было так, он бы, несомненно, отреагировал. Но ведь что произошло? Она всего лишь встала и дотронулась до стула, который стоял перед ней. В этом нет абсолютно ничего необычного и уж, конечно, ничего угрожающего.

С этим утверждением трудно было не согласиться.

— А почему она это сделала? — спросил Гамаш. — С одной стороны, ты совершенно прав. Никто не обратит внимания на то, что женщина встала, прошла пару шагов и дотронулась до впереди стоящего стула. Но, с другой стороны, согласись, что это все-таки довольно странный поступок. Кроме того, утверждение Петрова, что он все время был занят исключительно фотографированием, не подкрепляется ничем, кроме его собственных слов.

— Вы правы, — согласился Бювуар, который уже отогрел замерзшие руки у печки и потянулся к кофейнику. — Но он явно хотел помочь следствию. Возможно, даже слишком явно, — задумчиво добавил он. В мире Бювуара любой человек, проявляющий во время расследования излишний энтузиазм, автоматически становился подозреваемым.

Эмили Лонгпре накрывала стол на троих, складывая и разглаживая полотняные салфетки гораздо тщательнее, чем они того требовали. В этих автоматических, монотонных движениях было что-то успокаивающее. Матушки еще не было, но она должна скоро приехать. Судя по часам, висевшим на стене в кухне, полуденные занятия медитацией, которые она проводила в своем центре, скоро закончатся.

Кей легла вздремнуть, но сама Эм никак не могла расслабиться. Вместо того чтобы, как обычно в это время, спокойно пить чай, просматривая свежий номер «La Presse», она протирала корешки кулинарных книг, поливала цветы, которые совершенно не нуждались в поливе, и вообще занималась чем угодно, лишь бы хоть как-то отвлечься от обуревающих ее мыслей.

В большой кастрюле варился гороховый суп. Эмили попробовала его, убедилась, что соли и специй достаточно, и тщательно помешала. Генри терпеливо сидел у ее ног, гипнотизируя кастрюлю своими выразительными карими глазами, как будто надеялся на то, что сила его воли все же заставит аппетитную баранью косточку вынырнуть из супа и прилететь прямо ему в пасть. Эм переходила с места на место, и он, виляя хвостом, неотступно следовал за ней повсюду, стараясь непременно попасться ей под ноги при первой же возможности.

Кукурузный хлеб был замешан и готов к отправке в духовку. К приезду Матушки он как раз испечется.

Как и предполагала Эмили, полчаса спустя к дому подъехала машина. Матушка выбралась из нее и уверенным, несмотря на совершенно обледенелую дорожку, шагом направилась к двери. Она не боялась поскользнуться. Как сказала однажды Кей, ее центр тяжести располагался настолько низко, что она не смогла бы упасть, даже если бы очень захотела. Правда, Кей также утверждала, что утонуть Матушка тоже не сможет. По какой-то непостижимой для Эм причине, Кей никогда не надоедало подтрунивать над Матушкой, рассуждая о том, каким образом та сможет все же однажды встретиться с Создателем. Матушка парировала все эти иронические выпады тем, что она, в отличие от некоторых, по крайней мере, с Ним встретится.

Теперь три старые подруги сидели за кухонным столом, на котором стояли тарелки с горячим гороховым супом и лежали ломти свежеиспеченного кукурузного хлеба. Он был настолько теплым, что сливочное масло тотчас же таяло и впитывалось в него. На кухне было тихо. Даже Генри смирно свернулся под столом, уповая на то, что ему все же перепадет какой-то аппетитный кусочек.

Десять минут спустя, когда приехал Гамаш, еда по-прежнему стояла на столе, остывшая, но нетронутая. Если бы старший инспектор, перед тем как зайти в дом, украдкой заглянул в боковое окно, он бы увидел сидящих за кухонным столом трех пожилых женщин, взявшихся за руки и погруженных в молитву, которой, казалось, не будет конца.

— Не бойтесь наследить, старший инспектор, — сказала Эм, заметив, как Гамаш с сомнением посмотрел на грязные мокрые отпечатки, которые сапоги оставляли на плиточном полу прихожей. — Мы с Генри постоянно разносим мокрый снег по всему дому.

Она кивнула на полугодовалого щенка немецкой овчарки, который выглядел так, как будто мог в любую минуту взорваться от распиравшей его изнутри энергии. Хорошее воспитание заставляло его сидеть на месте, но при этом он неистово вилял не только хвостом, но и всей задней частью. Гамаш подумал, что если бы пол был деревянным, то от такого трения мог бы легко воспламениться.

После официальной процедуры знакомства и произнесения всех приличествующих случаю извинений за прерванный обед Гамаш с Бювуаром сняли пальто, разулись и прошли на кухню. Там пахло классическим домашним канадским французским гороховым супом и свежевыпеченным хлебом.

— Намасте, — приветствовала их Матушка, сложив ладони лодочкой и слегка склонив голову.

— О господи! — закатила глаза Кей. — Начинается.

— Намасте? — переспросил Гамаш.

Бювуар ничему не удивлялся. По его мнению, от старой anglaise[49], одетой в какой-то балахон пурпурного цвета, можно было ожидать любой нелепости. Он сделал вид, что не заметил, как шеф с совершенно серьезным видом ответил на поклон.

— Это очень древнее, освященное веками приветствие, — пояснила Беатрис Мейер, приглаживая свою буйную рыжую шевелюру и бросая озабоченный взгляд в сторону Кей, которая подчеркнуто игнорировала подругу.

— Можно его погладить? — спросил Гамаш, кивая на Генри.

— На ваш страх и риск, месье. Он может зализать вас до смерти, — предупредила Эм.

— Скорее, утопить в слюнях, — поправила ее Кей, выходя из кухни и направляясь в глубь дома.

Гамаш опустился на колени и почесал Генри за ушами, которые напоминали два гордо поднятых паруса. Щенок моментально опрокинулся на спину и подставил живот. Старший инспектор с удовольствием почесал и его тоже.

После этого Эм проводила их в гостиную. В этом старинном доме ощущалась атмосфера гостеприимства и уюта. Казалось, что здесь, как у доброй бабушки из сказки, никогда не может произойти ничего плохого. Даже Бювуар постепенно расслабился. Впрочем, Гамаш подозревал, что любой человек почувствовал бы себя как дома в этом месте. И рядом с этой женщиной.

Усадив их в гостиной, Эмили Лонгпре вышла и через пару минут вернулась с двумя тарелками супа.

— У вас голодный вид, — улыбнулась она и снова исчезла на кухне.

Прежде чем Гамаш с Бювуаром успели что-либо возразить, они уже оказались сидящими перед очагом, а на раскладных столиках перед ними стояли тарелки с супом, над которыми поднимался аппетитный пар, и корзинка с ломтями теплого кукурузного хлеба. Хотя Гамаш понимал, что если быть до конца честным, то он, при желании, конечно, мог бы успеть остановить Эмили Лонгпре и не создавать лишнего беспокойства трем пожилым женщинам, но следовало признать, что хозяйка дома была совершенно права. Они действительно были голодны.

Поэтому получилось так, что, выслушивая ответы трех пожилых дам на свои вопросы, два офицера Сюртэ одновременно с аппетитом ели.

— Не могли бы вы рассказать, что именно произошло вчера? — спросил Бювуар у Кей. — Насколько я понимаю, вы были на матче по керлингу?

— Матушка как раз полностью очистила «дом», — начала Кей, и Бювуар тотчас же пожалел о том, что решил начать именно с нее. Абсолютная бессмысленность первой фразы не предвещала ничего хорошего.

Матушка как раз полностью очистила дом. Rien[50], полная околесица. Еще одна чокнутая англо-канадка. Хотя в данном случае этого следовало ожидать. Он с первого взгляда понял, что у этой старушенции не все дома. Закутанная в бесчисленные свитера и пледы, она напоминала бесформенный куль с грязным бельем, снабженный головой. Точнее, головкой. Очень маленькой и усохшей. Десять волосинок, уцелевших на морщинистом скальпе, стояли дыбом.

Она была похожа на какого-то особенно нелепого персонажа из «Маппет- шоу».

— Désolé, mais qu'est-ce que vous avez dit?[51] — решил он попытать счастья еще раз, уже по-французски.

— Матушка. Как. Раз. Полностью. Очистила. Дом, — отчетливо повторила пожилая женщина на удивление звучным голосом.

От Гамаша, внимательно наблюдавшего за происходящим, не укрылись улыбки, которыми быстро обменялись Эмили и Беатрис. В них не было ни злобы, ни ехидства. Скорее, они улыбались так, как обычно улыбаются люди, услышав старую и хорошо знакомую шутку.

— Простите, мадам, давайте выясним, правильно ли вы поняли мой вопрос. Вы говорите о матче по керлингу?

— Все ясно, — рассмеялась Кей. Это был хороший, добрый смех, и Бювуар сразу это понял по тому, как он преобразил лицо этой пожилой женщины, которое сразу перестало ему казаться подозрительным и неприятным. — Да. Хотите верьте, хотите нет, но я говорила именно о матче по керлингу. Матушка — это она. — С этими словами пожилая дама ткнула пальцем в сторону своей подруги в пурпурном балахоне.

Почему-то это совсем не удивило Бювуара. Эта «Матушка» ему сразу не понравилась. Какая нормальная женщина станет настаивать на том, чтобы ее называли Матушкой? Если, конечно, она не мать-настоятельница. Но, глядя на даму в пурпуре, Бювуар в этом сильно сомневался.

Зато он не сомневался в том, что с ней у них еще будут большие проблемы. Он просто чувствовал это, хотя никогда бы не стал признаваться в подобных предчувствиях, особенно перед Гамашем.

— И что же это значит, мадам? — снова поворачиваясь к Кей, поинтересовался Бювуар, откусывая кукурузный хлеб и стараясь, чтобы масло, которым он был пропитан, не потекло по подбородку.

— Очистить «дом» — это термин, понятный любому, кто знаком с правилами игры в керлинг, — ответила Кей. — Думаю, что Эм сможет объяснить его вам лучше меня. Ведь она — скип. У керлингистов так называют капитана команды.

Бювуар повернулся к мадам Лонгпре. Ее синие глаза были умными, ясными и, пожалуй, немного усталыми. Уложенные в изысканную прическу и выкрашенные в естественный светло-каштановый цвет волосы красиво обрамляли лицо. Она казалась очень спокойной, доброжелательной и чем-то напоминала Рене-Мари Гамаш. Бювуар украдкой взглянул на шефа, пытаясь понять, заметил ли тот это сходство. Но старший инспектор вел себя точно так же, как всегда в подобных ситуациях, — спокойно и внимательно прислушивался к их разговору. Даже если, глядя на Эмили Лонгпре, Арман Гамаш видел свою жену тридцать лет спустя, он ничем этого не выдал.

— Вы когда-нибудь играли в керлинг, инспектор? — спросила Эм.

Бювуара не только удивил, но даже немного обидел этот вопрос. Играть в керлинг? Он был центральным нападающим хоккейной команды Сюртэ. В свои тридцать шесть он мог дать фору игрокам, которые были на добрый десяток лет младше его. Но керлинг? Он даже не считал эту игру спортом.

— Насколько я понимаю, нет, — не получив ответа, продолжала Эм. — Поверьте, вы многое потеряли. Это совершенно замечательный спорт.

— Спорт, мадам?

— Mais oui[52]. Причем очень сложный. Он требует прекрасной координации движений, острого взгляда и твердой руки. Вы сами в этом убедитесь, если попробуете.

— А вы не могли бы преподать нам небольшой урок, мадам? — раздался голос Гамаша. Это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как они устроились у очага. Старший инспектор тепло улыбнулся Эм, которая улыбнулась в ответ и кивнула.

— Как насчет завтрашнего утра, старший инспектор?

— Чудесно.

Бювуар решил тоже сосредоточить свое внимание на Эмили Лонгпре. В любом случае из этой троицы она явно была единственным совершенно нормальным человеком.

— Вы не могли бы описать то, что происходило вплоть до того момента, когда вы поняли, что что-то случилось, и когда именно вы это поняли? — обратился он к ней.

— К тому времени игра продолжалась уже почти час, — начала вспоминать Эмили. — Это был товарищеский матч, то есть он был короче обычных. Кроме того, игра все-таки проходила на открытом воздухе, и мы не хотели совершенно заморозить наших зрителей.

— Тем не менее вам это удалось. Мне еще никогда в жизни не было так холодно, — сказала Кей.

— Мы, как всегда, проигрывали, — продолжала Эм. — В какой-то момент я поняла, что в нашем доме уже слишком много камней.

Заметив абсолютно непонимающее выражение лица Бювуара, она объяснила:

— Домами называются те красные круги-мишени, которые вы видели на льду. Именно туда нужно загонять камни. Наши противники прекрасно играли, и в результате наш дом оказался забитым камнями. Поэтому я попросила Матушку сделать то, что в керлинге называется «очистить дом».

— Я всегда стараюсь закрутить камень так, чтобы к концу пути он описывал наибольшую дугу и выбивал из дома как можно больше находящихся там камней. — Матушка поднялась со своего места и начала раскачивать правой рукой, демонстрируя, как именно она это делает.

— Это как разбой пирамиды в бильярде, — сообразил Бювуар, но по лицам своих собеседниц понял, что им выражение «разбой пирамиды» говорит ровно столько же, сколько ему «очистить дом».

— Для меня это самый азартный момент во всей игре, — сказала Матушка.

— Честно говоря, — добавила Эм, — этот момент нравится всем. Он уже стал своеобразной традицией. Я уверена, что многие приходят на нашу игру исключительно для того, чтобы посмотреть, как Матушка будет очищать дом.

— Так интересно наблюдать за тем, как камни разлетаются в разные стороны, — подхватила Матушка. — Очень живописное зрелище.

— И очень шумное, — заметила Кей.

— Это становится своеобразным сигналом к окончанию матча, — сказала Эм. — Обычно после этого мы все возвращаемся в Легион-холл, чтобы выпить по стаканчику горячего грога.

— Но вчера все было по-другому, — напомнил Бювуар. — Так что же произошло вчера?

— Я поняла, что что-то случилось, только когда заметила, что все бегут к тому месту, где сидели Кей и Сиси де Пуатье, — сказала Матушка.

— Я тоже, — подхватила Эм. — До этого я вообще смотрела только на камень Матушки. Впрочем, как и все остальные. Помню, что когда камни разлетелись из нашего дома, раздались приветственные возгласы, аплодисменты, а потом все внезапно стихло. Я подумала…

— Что вы подумали, мадам? — спросил Гамаш, от которого не укрылось испуганное выражение, появившееся в этот момент на лице Эмили Лонгпре.

— Она подумала, что это я скопытилась, — сказала Кей. — Да, Эм?

Эмили кивнула.

— Не с нашим счастьем, — язвительно заметила Матушка. — Она еще нас всех переживет. Удалось же ей дожить до своих ста сорока пяти.

— Сто сорок пять — это мой интеллектуальный коэффициент, — объяснила Кей. — А что касается возраста, то мне всего девяносто два. Матушке семьдесят восемь. Да, нечасто доводится встретить человека, чей возраст превышает интеллектуальный коэффициент.

— Кстати, а когда вы сами поняли, что что-то случилось? — спросил Бювуар у Кей, стараясь, чтобы этот ключевой вопрос прозвучал как можно небрежнее. Ведь именно эта женщина, сидящая сейчас перед ними, была, возможно, единственным свидетелем убийства.

Кей ненадолго задумалась, и ее маленькое морщинистое личико приобрело еще большее сходство с печеной картофелиной.

— Эта женщина, как ее там звали… Сиси? Она сидела на стуле Эм. Мы всегда приносим с собой собственные раскладные стулья и ставим их возле обогревателя. Из любезности и уважения к возрасту нам позволяют занимать эти самые теплые места. Но эта ужасная женщина…

— Кей, — укоризненно перебила ее Эмили.

— Но она действительно была ужасная, и мы все это знаем. Постоянно всеми командовала, все передвигала, выпрямляла, расправляла. Перед завтраком в Легион-холле я расставляла на столах солонки и перечницы. Так она ходила за мной следом и все переставляла по-своему. И еще жаловалась на то, что чай ей, видите ли, не нравится.

— Это был мой чай, — вмешалась Матушка. — Как может не понравиться здоровый, натуральный травяной отвар человеку, который утверждает, что якобы побывал в Индии?

— Перестаньте, — перебила их Эмили. — Эта несчастная женщина мертва.

— Итак, мы с этой Сиси сидели рядом, примерно в полутора метрах друг от друга. Как я уже говорила, было ужасно холодно, и поэтому на мне было очень много теплой одежды. Наверное, я на несколько минут задремала. Следующее, что я помню, это как Сиси стояла за пустым стулом Матушки, крепко схватившись за верхнюю перекладину спинки. Сначала мне даже показалась, что она собирается поднять его и куда-то отшвырнуть. Но потом я заметила, что она вроде бы дрожит. Вокруг нас все кричали и хлопали в ладоши, и поэтому я не сразу поняла, что она кричит совсем не так, как другие. Это был, скорее, вопль. А потом она отпустила стул и упала.

— И что вы сделали?

— Естественно, встала, чтобы посмотреть, что с ней случилось. Она лежала на спине, и в воздухе ощущался какой-то странный запах. Наверное, я закричала, потому что уже через несколько секунд вокруг нас собралась целая толпа. А потом появилась Руфь Зардо и начала всеми командовать. Не женщина, а генерал в юбке. Пишет чудовищные стихи. Никакой рифмы. Я лично предпочитаю Вордсворта.

— Почему она встала со своего места? — поспешно спросил Бювуар, опасаясь, что Кей или Гамаш, или они оба, сейчас начнут цитировать любимые стихотворения.

— Откуда мне знать?

— Вы не заметили ничего подозрительного? Может быть, кто-то подходил к вам? Что-то делал со стульями? Может быть, разлил какую-то жидкость?

— Никто не подходил, не делал и не разливал, — уверенно ответила Кей.

— Вы разговаривали с мадам де Пуатье? — спросил Гамаш. — Она вам ничего не говорила?

На этот раз Кей заколебалась, прежде чем ответить.

— Мне показалось, что ей чем-то не понравился стул Матушки. Кажется, в нем было что-то такое, что ее сильно огорчало.

— Что? — вмешалась в их разговор Матушка. — Ты мне ничего об этом не говорила. Что ей могло не понравиться в моем стуле, кроме того, что он мой? Мало того, что эта женщина не давала мне покоя при жизни, так она еще и умерла, держась за спинку моего стула.

Цвет лица Матушки сравнялся с цветом ее одеяния, а полный горечи голос прозвучал особенно резко в уютной тишине гостиной. Очевидно, она почувствовала этот диссонанс, потому что быстро взяла себя в руки.

— Что вы хотели этим сказать, мадам? — спросил Гамаш.

— Чем?

— Вы только что сказали, что мадам де Пуатье не давала вам покоя при жизни. Что вы имели в виду?

Казалось, что его вопрос испугал Матушку и выбил из колеи. Она растерянно посмотрела на подруг, как будто надеясь на их помощь, и тотчас же получила ее в лице Кей.

— Она имела в виду, — категорично заявила та, — что Сиси де Пуатье была тупой, мелочной и мстительной особой. И получила по заслугам.

Агент Роберт Лемье блуждал по лабиринтам главного управления Сюртэ Монреаля — здания, которое он до этого хорошо знал по вербовочным плакатам, но никогда не видел в реальной жизни. Правда, на подобных плакатах также любили изображать офицеров Сюртэ в окружении толпы восторженных квебекцев. Еще одна картинка, которой ему никогда не доводилось видеть в реальной жизни…

Наконец Роберт Лемье нашел нужную дверь. На матовом стекле была трафаретная надпись с именем, которое сообщил ему старший инспектор Гамаш.

Поправив на плече кожаный ремень портфеля, агент постучал.

— Venez![53] — рявкнули из-за закрытой двери.

В круге тусклого света, отбрасываемого маленькой настольной лампой, за секретером сидел худой лысеющий мужчина. Остальная часть помещения, размеры которого было невозможно определить, тонула во мраке. Лемье даже не мог понять, крохотное оно или огромное, и почувствовал, что у него начинается приступ клаустрофобии.

— Вы Лемье?

— Да, сэр. Меня прислал старший инспектор Гамаш.

Под пристальным взглядом обитателя комнаты Лемье шагнул в пропахшее формальдегидом помещение.

— Знаю. Иначе вы бы сейчас здесь не стояли. Я занят. Что там у вас? Давайте сюда.

Лемье запустил руку в портфель и вытащил оттуда фотографию грязной руки Элле.

— Ну?

— Вот здесь, сэр. Видите? — Лемье ткнул указательным пальцем в центр сфотографированной крупным планом ладони.

— Вы имеете в виду эти кровавые пятнышки?

Лемье кивнул, стараясь придать себе как можно более осведомленный вид и одновременно молясь о том, чтобы этот грубиян не поинтересовался, почему инспектора Гамаша так заинтересовали эти непонятные пятнышки. Но загадочный обитатель комнаты лишь пробормотал:

— Понятно. Очень интересно. Потрясающе. Ладно, передайте старшему инспектору, что он получит то, что хочет получить. А теперь убирайтесь.

Что агент Лемье с радостью и сделал.

— Интересно, — задумчиво произнес Бювуар, когда они с Гамашем пробирались по сугробам обратно, к временному штабу расследования в здании бывшей железнодорожной станции.

— Что именно показалось тебе интересным? — спросил Гамаш, шагавший в своей обычной, размеренной манере, заложив руки за спину.

— Матушка. Она что-то скрывает.

— Возможно. Но это еще не делает ее убийцей. Она ведь все время играла в керлинг.

— Но разве она не могла подсоединить к стулу провода перед началом матча?

— Могла. И разлить антифриз для ветрового стекла тоже могла. Но она никак не могла заставить Сиси дотронуться до электрифицированного стула прежде, чем это сделает кто-то другой. Вокруг бегали дети. Любой из них мог схватиться за стул. Кей тоже могла случайно дотронуться до него.

— Эти двое цапались все время, пока мы находились в доме. Может быть, Матушка хотела убить именно мадам Томпсон, и Сиси просто стала случайной жертвой?

— И такое возможно, — согласился Гамаш. — Но я не думаю, что мадам Мейер стала бы сознательно подвергать риску жизни невинных людей.

— Значит, всех игроков можно исключить? — разочарованно спросил Бювуар.

— Полагаю, что да. Но утверждать что-либо наверняка мы сможем лишь после завтрашней встречи на озере с мадам Лонгпре.

Бювуар вздохнул.

Он не понимал, как можно жить в подобном месте и не умереть от скуки. По его мнению, уже одних разговоров о керлинге было вполне достаточно для того, чтобы отбить волю к жизни у кого угодно. Его они просто убивали. Сам он считал керлинг одной из причуд англоканадцев, придуманной ими специально для того, чтобы иметь возможность вволю покричать. Бювуар давно заметил, что в отличие от подобных ему франкоканадцев, с их оживленной жестикуляцией и эмоциональной речью, большинство англоканадцев вообще почти никогда не повышали голоса. А руки, похоже, у них вообще существовали только для того, чтобы считать деньги. Керлинг, по крайней мере, давал выход их накопившимся эмоциям. Бювуар вспомнил, как однажды несколько минут пытался смотреть по телевизору чемпионат Канады. В памяти отложилась только стоящая на льду группка вооруженных щетками мужчин, один из которых что-то громко кричал.

— Как вообще мог кто-то убить Сиси де Пуатье электрическим током так, чтобы никто ничего не заметил? — спросил Бювуар, когда они с Гамашем наконец-то добрались до теплого помещения и энергично топали ногами, чтобы отряхнуть с сапог налипший снег.

— Не знаю, — признался Гамаш, проходя мимо агента Николь, которая одиноко сидела за пустым столом на том же самом месте, где он ее оставил, и тщетно пыталась встретиться с ним взглядом.

Отряхнув пальто от снега, старший инспектор повесил его на вешалку. Тщательно отряхивающийся рядом с ним Бювуар заметил:

— Нам еще повезло, что снегопад немного поутих.

— Слабые люди верят в удачу, сильные — в причину и следствие, — сказал Гамаш и, заметив озадаченный взгляд своего заместителя, добавил: — Эмерсон.

— Лейк и Палмер?

— Ралф и Уолдо[54].

Гамаш прошел к своему месту за столом. Ему необходимо было сосредоточиться на расследовании, но присутствие агента Николь отвлекало и мешало думать. Волею вышестоящего начальства они были обречены на общение друг с другом, и старшему инспектору оставалось лишь надеяться, что последствия будут не слишком катастрофическими.

Бювуар же размышлял над последними словами шефа. Эмерсон, Ралф и Уолдо? Кто это такие? Какая-то давно забытая группа хиппи шестидесятых годов? Да и слова для песни какие-то странные.

Пока Бювуар напевал «Счастливчика» из репертуара «Эмерсон, Лейк и Палмер», Гамаш ввел в компьютер свои записи и с полчаса просматривал материалы дела. Потом он прослушал все доклады, после чего снова надел пальто, шапку, варежки и покинул теплое помещение штаба расследования.

На дворе продолжал идти снег, но старший инспектор круг за кругом, снова и снова обходил деревенскую площадь. Мимо него проходили гуляющие на снегоступах и скользили лыжники. Деревенские жители упорно расчищали подъездные дорожки, которые тотчас же снова заносило снегом. Билли Уильямс объезжал деревню на своем снегоочистителе, от которого было больше вреда, чем пользы. Снег разлетался по обе стороны от машины и небольшими лавинами обрушивался на лужайки жителей Трех Сосен. Никто и не думал протестовать. Футом больше, футом меньше, какая разница? Гамаш шагал по площади, автоматически фиксируя все эти незначительные детали и обмениваясь приветствиями с встречными прохожими.

Но в основном старший инспектор думал.

Глава 18

— Сэр!

— Сэр!

— Сэр!

Вернувшегося в штаб расследования старшего инспектора приветствовал нестройный хор голосов членов команды, которым не терпелось поговорить с ним.

— Сэр, агент Лемье звонит из Монреаля.

— Попросите его подождать на линии и переключите звонок на тот телефон. — Гамаш кивнул в сторону небольшой отдельной комнатки.

— Сэр! — окликнула его Изабелла Лакост из другого конца совещательной комнаты. — У меня возникла небольшая проблема.

— Сэр, — подошел к нему Бювуар. — Мы позвонили в лабораторию насчет фотографий. Они еще не пришли, но в лаборатории обещали дать нам знать сразу же, как только их получат.

— Хорошо. Ступай разберись, что там за проблемы у агента Лакост. Я скоро к вам присоединюсь. Агент Николь!

На несколько мгновений вся жизнь в огромной комнате замерла. Казалось невероятным, что царившая здесь еще секунду назад какофония звуков может стихнуть, как по мановению волшебной палочки. Тем не менее именно так и произошло. Вся взгляды обратились на Николь, после чего сразу же переметнулись на Гамаша.

— Пойдемте со мной.

Сопровождаемая пристальными взглядами десятков глаз, Николь следом за Гамашем прошла в крохотный кабинет.

— Садитесь! — Гамаш кивнул на единственный в комнате стул и взял телефонную трубку. — Соедините меня с агентом Лемье, пожалуйста. Агент? Где-вы?

— Сейчас я в приюте миссии «Олд Бруэри». Но я только что из главного управления. Он сделает то, о чем вы его просили.

— А когда?

— Он не сказал, сэр.

Представив себе агента Лемье в ужасной темной комнате наедине с ее гениальным и совершенно несносным обитателем, Гамаш невольно улыбнулся. Бедняга Лемье!

— Вы проделали хорошую работу, агент.

— Благодарю вас, сэр. И вы были правы, сэр. В миссии действительно знали эту нищенку. — Голос Лемье дрожал от возбуждения, как будто он только что совершал величайшее открытие века.

— Ее там знали как Элле?

— Да, сэр. Фамилия им неизвестна. Но вы были правы и насчет всего остального тоже, сэр. Директор миссии сейчас рядом со мной. Передать ему трубку?

— Как зовут директора?

— Терри Мошер.

— Oui, s’il vous plâit'. Передайте трубку мистеру Мошеру.

После небольшой паузы Гамаш услышал низкий, властный голос:

— Bonjour[55], старший инспектор.

— Месье Мошер, я хотел бы сразу уточнить, что так как убийство произошло в Монреале, то оно находится вне нашей юрисдикции. Но нас неофициально попросили осторожно навести кое-какие справки.

— Я все понимаю, старший инспектор. Итак, отвечая на ваш вопрос, должен сказать, что Элле, как, впрочем, большинство наших подопечных, была очень замкнутой, и потому ни я, ни мои сотрудники практически ничего о ней не знали. Но я все же навел кое-какие справки, и несколько сотрудников столовой вспомнили, что у нее на шее действительно было какое-то украшение. Что-то вроде старой серебряной подвески.

Гамаш закрыл глаза и мысленно произнес коротенькую молитву, прежде чем задать следующий вопрос:

— А никто из них не вспомнил, как именно выглядела эта подвеска?

— Нет. Одна из поварих рассказала мне, что однажды заговорила с Элле об этой подвеске. Просто так, чтобы поддержать разговор. Но та моментально замкнулась в себе и больше не сказала ни слова. Судя по всему, эта вещь была ей очень дорога, но, с другой стороны, наши подопечные иногда зацикливаются на совершенно невероятных вещах. Они гораздо больше нормальных людей склонны к различным навязчивым идеям. Вот и придумывают себе различные амулеты и талисманы. Наверное, эта подвеска была одним из талисманов Элле.

— Одним из?.. У нее что, были еще и другие?

— Вполне возможно. Но даже если это и так, нам об этом ничего не известно. Мы стараемся уважать право наших подопечных на собственные маленькие секреты.

— Не смею вас дольше задерживать, месье Мошер. У вас наверняка очень много дел.

— Зима всегда тяжелое для нас время, инспектор. Надеюсь, вы найдете того, кто ее убил. Обычно этих несчастных убивает погода. Вот и сегодня ночью обещали сильный холод. Для некоторых он станет смертельным.

После этого старший инспектор и директор миссии распрощались, причем каждый из мужчин подумал о том, что было бы интересно познакомиться поближе.

— Сэр, — в двери появилась голова Бювуара. — Не могли бы вы подойти ко мне и агенту Лакост?

— Я присоединюсь к вам через минуту.

Бювуар закрыл дверь, но перед этим все же успел бросить оценивающий взгляд на агента Николь, которая по-прежнему сидела на единственном в комнате стуле, совершенно неподвижно, словно окаменев. Мешковатая одежда, ужасная стрижка, которая лет десять назад вышла из моды, мышиного цвета волосы, блекло-серые глаза, сероватая кожа. Большинство женщин Квебека выглядели модно и стильно. Не говоря уже о молодых женщинах, которые иногда одевались даже слишком броско. Сотрудницы Сюртэ не являлись исключением. Агент Лакост, например. Они с Николь были почти ровесницами, но казалось, что эти две женщины вообще с разных планет. В Изабелле Лакост чувствовалась порода. Ее блестящие, ухоженные волосы всегда были подстрижены и уложены с небрежной элегантностью, одежда отличалась изысканной простотой и прекрасно подчеркивала яркую индивидуальность женщины, которая ее носила. Правда, агент Николь тоже была по-своему уникальна — и в том, что касалось одежды, и в том, что касалось манер. Но все в ней казалось каким-то тусклым, как будто припорошенным пылью. Бювуару очень бы хотелось остаться и поприсутствовать при выволочке, которую шеф устроит агенту Николь за то, что та посмела снова появиться в их группе.

Как только за его заместителем закрылась дверь, Гамаш повернулся и внимательно посмотрел на сидящую перед ним молодую женщину.

Она его раздражала. Застывшее на ее лице выражение вечно всеми обиженного ребенка ни на секунду не убеждало старшего инспектора. Эта молодая женщина была озлобленной, заносчивой и самонадеянной интриганкой. И Гамаш это знал.

Но он знал и то, что тоже был не прав.

Именно об этом думал старший инспектор, когда кругами бродил по деревенской площади. Круг за кругом он снова и снова обходил ее, но неизменно возвращался к одному и тому же месту.

Он был не прав.

— Извините меня… — начал он, глядя прямо в глаза агенту Николь.

Она смотрела на него с тревогой, внутренне подобравшись в ожидании неизбежного продолжения: «Извините, но вы уволены… Извините, но вам придется уехать… Извините, но вы жалкая неудачница, и я не желаю подпускать вас к своему расследованию даже на пушечный выстрел».

Продолжение действительно последовало.

— Я был не прав, уделяя вам недостаточно внимания.

Агент Николь продолжала напряженно всматриваться в его лицо. Она ждала приговора, который вынесет сейчас этот человек, стоящий перед ней, скрестив руки на груди, и глядящий на нее сверху вниз. Взгляд темно-карих глаз был суров и задумчив. Безупречная стрижка, ухоженные усы. В маленькой комнате пахло сандаловым деревом. Запах был слабым, едва уловимым, и если бы все чувства Николь не были обострены до предела, она могла бы подумать, что он ей почудился. Следующая фраза должна была решить ее судьбу. Сейчас ее с позором отошлют обратно в Монреаль. Обратно в отдел по борьбе с наркотиками. Обратно в маленький, безукоризненно чистый домишко на восточной окраине, где ее ждали маленький огород, погребенный под метровым слоем снега, и отец, который так гордился успехами своей дочери.

Как она сможет ему сказать, что ее снова отстранили от расследования? Это был ее последний шанс. Слишком многое было поставлено на карту, и Николь не могла обмануть ожидания людей, которые возлагали на нее определенные надежды. Ведь на этот раз среди них был не только ее отец, но и суперинтендант.

— Я дам вам еще один шанс, агент Николь, — сказал старший инспектор Гамаш. — Я поручаю вам разузнать всю подноготную о Ричарде Лайоне и его дочери Кри. Школа, коллеги, финансовое положение, друзья, родственники. Ожидаю вашего доклада завтра утром. Приступайте.

Николь поднялась со своего места, как сомнамбула. Словно сквозь дымку она видела перед собой лицо Гамаша и его легкую улыбку. Впервые с тех пор как она приехала в Три Сосны, в темно-карих глазах старшего инспектора появились теплые искорки.

— Кажется, вы говорили, что изменились?

Николь кивнула.

— Я знаю, что в прошлый раз вела себя просто ужасно. И мне очень стыдно. Но на этот раз все будет совсем по-другому. Вот увидите.

Гамаш пристально посмотрел ей в глаза и кивнул.

— Хорошо. Возможно, мы действительно сможем начать все сначала. С чистого листа.

Агент Николь сунула свою маленькую ладошку в протянутую ей большую, теплую руку старшего инспектора.

Этот напыщенный осел все-таки поверил ей.

Со своего места в совещательной комнате Бювуар наблюдал за этим знаменательным рукопожатием, страстно молясь о том, чтобы оно было прощальным, но чувствовал, что его молитвы не были услышаны. Как только Николь вышла из маленького кабинета, он тотчас же поспешил туда.

— Только не говорите, что вы это сделали.

— Сделал что, Жан Ги?

— Вы прекрасно знаете что. Не говорите, что вы снова взяли ее в команду.

— У меня не было выбора. Ее прикомандировал ко мне суперинтендант Франкур.

— Вы могли бы отказаться.

Гамаш улыбнулся.

— Никогда не следует воевать с ветряными мельницами, Жан Ги. Это лишь напрасная трата сил. Кроме того, возможно, она действительно изменилась.

— О господи! Шеф, сколько еще раз вы собираетесь наступать на одни и те же грабли?

— Ты считаешь, что-я делаю ошибку?

— Вы и сами прекрасно это знаете.

Гамаш задумчиво посмотрел в сторону агента Николь, которая уже деловито работала за компьютером.

— Ну, по крайней мере, здесь она у нас на глазах.

— Шеф, это же бомба замедленного действия. Вы же не хотите сказать, что действительно поверили ей?

Гамаш вышел из маленького кабинета и направился к компьютеру, за которым работала агент Изабелла Лакост.

— Что у вас слышно?

— Сэр, я не вставала из-за стола с самого утра и не смогла найти никакой информации ни о Сесилии де Пуатье, ни о ее родителях. Абсолютно никакой. Я просмотрела ее книгу. Кстати, ужасный бред. Надеялась, что хоть там найду какие-то зацепки. Ничего. Вы упоминали Францию, и я отослала запрос в парижское Сюртэ. Полчаса назад от них пришел ответ.

Гамаш склонился над компьютером и прочитал пришедшее из Парижа электронное письмо: «Не отвлекайте нас глупыми розыгрышами».

— Вот, zut alors[56], — резюмировал Гамаш. — И что вы им ответили?

— Вот это. — Изабелла вывела на монитор свое письмо. — «Дражайшие коллеги, черт бы вас побрал! Вы высокомерные сукины дети, сидите в своем сраном парижском Сюртэ и думаете не головами, а задницами, кроме того ваши мозги настолько заплыли жиром, что вы не можете отличить официального запроса от собственного члена. А пока вы, мудаки, мечтаете о том, чтобы бог послал вам хотя бы крупицу мозгов, мы здесь, между прочим, занимаемся расследованиями убийств. С уважением, искренне ваша агент Изабелла Лакост, Сюртэ Квебека».

— Очень аргументированный ответ, агент Лакост, — улыбнулся Гамаш.

Бювуара тоже впечатлило письмо коллеги, и он уже предвкушал продолжение этой многообещающей переписки.

— Я не отправила его, — сказала Изабелла, с сожалением глядя на монитор. — Вместо этого я заказала разговор с парижским отделом расследования убийств. Если через несколько минут нас не соединят, буду пробовать еще раз. Сэр, я не поняла, что они хотели сказать своим ответом. Вы когда-нибудь имели с ними дело?

— Пару раз приходилось. Но должен признать, что ничего подобного я никогда не получал, — Гамаш еще раз перечитал лаконичное послание из Парижа. Похоже, в этом и без того странном деле появилась еще одна загадка.

Почему парижские коллеги решили, что их разыгрывают?

Гамаш сел за свой стол и начал просматривать накопившуюся стопку отчетов и телефонограмм. Среди бумаг был и список содержимого мусорного контейнера Сиси де Пуатье, составленный Лемье. Это была рутинная проверка, которая крайне редко давала положительные результаты, потому что у убийц обычно хватало ума на то, чтобы не оставлять улик в собственном помойном ведре. Но Ричард Лайон не произвел на Гамаша впечатления гиганта мысли.

Поэтому старший инспектор налил себе кофе и начал внимательно просматривать список:

Объедки.

Картонные упаковки из-под молока и пиццы.

Старый, поломанный браслет.

Две бутылки из-под дешевого вина.

Газеты.

Пустая коробка из-под сухих завтраков, фруктовые колечки.

Видеокассета — фильм «Лев зимой».

Пластиковые бутылки из-под сока.

Обертки от шоколадных батончиков «Марс».

Упаковочная бумага от рождественских подарков.

Коробка из-под обуви — салон-магазин декоративно-прикладного искусства эскимосов в Монреале.

Судя по содержимому контейнера, семейство Лайон-Пуатье никогда не слышало о такой вещи, как утилизация отходов. Видеокассету, наверное, выбросили потому, что она сломалась, а обувная коробка, скорее всего, была из-под сапог. Ни проводов, с помощью которых можно было бы подсоединить стул к обогревателю, ни пустой бутылки из-под антифриза.

Но Гамаш понимал, что рассчитывать на такую удачу было бы неоправданным оптимизмом.

Саул Петров мерил шагами гостиную арендованного дома. За окном еще кружили отдельные снежинки, но снегопад уже прекратился. Стоит ли говорить копам о том, что ему рассказала Сиси? Она явно приехала в Три Сосны с определенной целью. В этом он был совершенно уверен. Как и в том, что этой целью были деньги. Интересно, она нашла то, что искала?

Этим утром, после разговора с офицером из Сюртэ, он отправился к ее мужу. Надеялся что-то разведать или хотя бы прочувствовать общую атмосферу. Ричард Лайон встретил его более чем прохладно, если не сказать — выставил за дверь. Честно говоря, такой прием удивил Петрова. Он никак не ожидал, что этот безвольный мямля способен повести себя как мужчина и не пустить на порог нежеланного гостя.

Саул понимал, что у Лайона были причины не любить его. И знал, что скоро этих причин станет еще больше.

Петров ходил из угла в угол забитой мебелью гостиной, отбрасывая ногой попадавшиеся на пути сегодняшние газеты. Он был раздражен, и это раздражение нарастало с каждой минутой. О чем все же следует рассказать копам? О чем умолчать? Наверное, нужно подождать, пока в лаборатории проявят пленки. Он сказал этому офицеру из Сюртэ правду. Он действительно отправил пленки в лабораторию. Но не все. Одну он оставил себе. Ту, которая сможет принести ему достаточно денег, чтобы он наконец-то мог не думать о заработках и спокойно заняться творчеством. Возможно, тогда он купит этот дом и поближе познакомится с жителями Трех Сосен. Возможно, он даже найдет среди них того потрясающего художника, портфолио которого Сиси выбросила в корзину для мусора.

Саул улыбнулся собственным мыслям. Он не знал, удалось ли Сиси найти в Трех Соснах то сокровище, которое она искала, но он свое точно нашел. Петров разжал кулак и посмотрел на лежащую на ладони небольшую черную кассету. Для него этот ничем не примечательный предмет был ключом к новой жизни. Саул Петров считал себя порядочным человеком, но его порядочность носила несколько ситуативный характер. А в данном случае ситуация была весьма многообещающей.

— Vous avez dit «L'Aquitaine»? J’ai besoin de parler a quelqu’un là-bas? Mais pourquoi?[57]

Изабелла Лакост старалась говорить как можно спокойнее, ничем не выдавая своего раздражения. Да и на кого ей было злиться в сложившейся ситуации, кроме как на саму себя? Она чувствовала себя полной дурой, и это чувство никак нельзя было назвать приятным. В ответ на ее вопрос, очень вежливый и, судя по всему, совсем неглупый офицер из парижского Сюртэ спокойно ответил, что ей нужно позвонить в какую-то Аквитанию. Аквитания? Это название абсолютно ни о чем не говорило агенту Лакост.

— Что такое Аквитания? — вынуждена была спросить она, рискуя выставить себя на посмешище.

— Это область во Франции, — невозмутимо объяснил ей невидимый собеседник. Изабелла Лакост понимала, что офицер парижского Сюртэ и не думает издеваться над ней, а, наоборот, искренне хочет помочь.

— И зачем мне звонить в Аквитанию? — поинтересовалась она. Раздражение ушло. Этот загадочный диалог даже начал ее забавлять.

— Но вы же хотели получить информацию об Элеоноре де Пуатье, правильно? А это Элеонора Аквитанская. Я дам вам номер местной жандармерии.

Полицейский, ответивший ей по телефону, сначала долго смеялся, после чего все же соизволил ответить, что она никак не сможет поговорить с Элеонорой де Пуатье, если только «не планирует скончаться в ближайшие несколько секунд».

— Что вы хотите этим сказать? — устало поинтересовалась Изабелла, у которой уже не было сил даже на то, чтобы злиться. Ей до смерти надоело в бог знает какой раз задавать один и тот же вопрос и слышать в ответ неизменный смех. Но, как и все члены команды Армана Гамаша, она не раз имела возможность наблюдать проявления поистине неиссякаемого терпения своего шефа и понимала, что в данном случае ситуация требует того же самого и от нее.

— Она мертва, — ответил констебль.

— Мертва? Убита?

Снова смех.

— Послушайте! — рявкнула Изабелла, решившая, что вырабатывать в себе сдержанность начнет с завтрашнего дня. — Если вам есть что мне сообщить, то сообщите, а смеяться тут совершенно не над чем.

— Ну подумайте сами. Элеонора де Пуатье… — французский полицейский говорил громко и медленно, как будто это могло чем-то помочь. — Извините, коллега, но мне пора. Моя смена закончилась в десять часов.

С этими словами он повесил трубку. Лакост автоматически посмотрела на часы. Четверть пятого. В Квебеке. Четверть одиннадцатого во Франции. Оказывается, французский коллега был настолько любезен, что даже задержался на работе из-за беседы с ней.

Но что это ей дало? Она по-прежнему ничего не понимала.

Изабелла Лакост оглянулась по сторонам. Гамаш и Бювуар уже ушли. Агент Николь тоже.

Снова развернувшись к своему компьютеру, Лакост зашла на поисковый сервер Google и впечатала — «Элеонора Аквитанская».

Глава 19

Стены комнаты для медитаций были ласкающего глаз цвета морской волны и прекрасно гармонировали с темно-зеленым ковровым покрытием. Под высоким потолком лениво вращал лопастями вентилятор. В углах горкой были свалены подушки, которые, как предположил Гамаш, предназначались для сидения.

Они с Бювуаром приехали в Сан-Реми, чтобы навестить Матушку Би в ее медитационном центре. Старший инспектор обернулся к стене, которая выходила на улицу, но за высокими, от пола до потолка, окнами стояла непроглядная тьма, и их с Бювуаром силуэты, отражавшиеся в темном стекле, напоминали тени двух грешников, стоящих у врат ада.

— Жутковатая обстановка.

— Боишься, что на тебя нападут злые духи?

— Не хотелось бы.

— А я думал, что ты атеист.

— Я не верю в Бога, но это не значит, что я не верю в привидений. Чувствуете, какой-то странный запах?

— Это ладан.

— Меня от него тошнит.

Гамаш посмотрел на заднюю стену комнаты. Под самым потолком изящными, каллиграфическими буквами было написано Be Calm. Значит, медитационный центр мадам Мейер назывался Be Calm. По странному совпадению точно так же Сиси де Пуатье назвала и свою компанию, и свою книгу.

Be Calm. Обретите покой.

Покой. Насколько мог судить Гамаш, ни одна, ни другая женщина не могли похвастаться такой добродетелью, как спокойствие.

У надписи было продолжение, но для того чтобы разобрать его в полумраке комнаты, нужно было подойти поближе. Гамаш как раз собирался это сделать, когда в комнату быстрым шагом вошла Матушка. Пурпурный балахон развевался, как парус, а растрепанная ярко-рыжая шевелюра придавала голове мадам Мейер сходство с шаровой молнией.

— Добро пожаловать в наш центр. Вы пришли на пятичасовые занятия?

— Нет, мадам, — улыбнулся Гамаш. — Мы пришли, чтобы встретиться с вами. Нам очень нужна ваша помощь.

Матушка смотрела на него с опаской. Гамаш подумал, что у нее вид человека, привыкшего постоянно обходить коварно расставленные ловушки, по крайней мере воображаемые.

— Мадам, — начал он, — для меня совершенно очевидно, что вы наделены необычайной восприимчивостью. Вы видите и чувствуете вещи, недоступные для других. Надеюсь, вы не сочтете мое поведение бесцеремонным.

— Не думаю, что я обладаю какой-то особой интуицией, старший инспектор, — ответила Матушка. — Но я благодарна Господу за то, что он наделил меня способностью работать над собой. Возможно, этот дар дан мне потому, что я нуждаюсь в нем больше, чем кто бы то ни было. — Она улыбнулась Гамашу, демонстративно игнорируя Бювуара.

— Люди, которые действительно познали, что такое просветление, обычно никогда этого не признают. Мы хотели поговорить с вами наедине, мадам, и попросить вас о помощи. Мы надеемся, что ваша интуиция и способность проникать в суть вещей помогут нам лучше понять мадам де Пуатье.

— Я ее почти не знала.

— Но ведь вам это и не нужно, не так ли, мадам? Вы — наставница. Вы способны видеть внутреннюю сущность человека и понимать его лучше, чем он сам понимает себя.

— Я стараюсь избегать поверхностных суждений, старший инспектор. Ведь они могут оказаться ошибочными.

— Речь идет не о суждении мадам, а лишь о том, что подсказывает вам интуиция.

— Я думаю, что Сиси де Пуатье была очень несчастным человеком.

С этими словами Матушка подвела их к груде подушек и жестом показала Гамашу на одну из них. Старший инспектор покорно сел, хотя при его росте и комплекции это оказалось не так уж и легко. Довольно ощутимо ударившись пятой точкой, он все же с трудом удержал равновесие и не опрокинулся на спину. Бювуар решил не рисковать. Кроме того, ему казалось, что для инспектора отдела по расследованию убийств унизительно и даже оскорбительно сидеть на полу.

Матушка опустилась точно в центр своей темно-красной подушки с ловкостью парашютиста-десантника. Правда, справедливости ради следовало отметить, что, в отличие от Гамаша, падать ей было невысоко.

— Я бы назвала ее заблудшей душой, — продолжала Матушка. — Если бы ее не убили и если бы у нее хватило смирения на то, чтобы попросить о помощи, я думаю, что смогла бы помочь ей.

Бювуару казалось, что его вот-вот стошнит.

— Знаете, она ведь однажды приходила сюда. Я приветствовала ее с открытой душой, полагая, что она ищет путь к просветлению. Но я ошибалась.

— Тогда зачем же она сюда приходила?

— Я не знаю, — в голосе Матушки прозвучала искренняя растерянность. Наблюдая за ней, Бювуар подумал, что впервые, пускай всего на несколько мгновений, увидел эту женщину без маски. — Я пришла на занятия и увидела ее, — продолжала тем временем Матушка. — Она стояла вон у той стены и поправляла фотографии. До этого она уже успела переложить и переставить буквально все, что только можно.

— Как это?

— Ну, она, как бы это сказать, все упорядочила. Понимаете, когда заканчиваются занятия, мои ученики обычно просто бросают подушки в ближайший угол, и они остаются лежать там, куда упали. Мне это нравится. Подушки падают так, как угодно Господу. Зачем человеку вмешиваться в Божий промысел?

Бювуар с трудом подавил очередной приступ тошноты.

— А Сиси, казалось, просто не могла находиться в помещении, не переставив все по собственному усмотрению так, чтобы вокруг были только идеально параллельные линии и прямые углы. Это свидетельствует об очень низком уровне духовного развития. В комнате, где царит идеальный порядок, не остается места для свободного духа. Когда я пришла, все подушки были аккуратно разложены вдоль стен, а все фотографии висели безукоризненно ровно, как будто их подравнивали по линейке.

— Но зачем она сюда вообще пришла? — спросил Гамаш.

— Я действительно не знаю. Когда она увидела меня, у нее был такой вид, как будто я застала ее за каким-то неблаговидным занятием. Это было так странно, что после ее ухода я даже проверила, не пропало ли что-нибудь. Причем чувство неловкости она пыталась скрыть под маской внешней агрессивности. Очень типично.

— Типично для чего? — поинтересовался Гамаш.

Бювуар сразу заметил, что даже такой элементарный вопрос на несколько мгновений совершенно выбил Матушку из колеи, и подумал о том, что эта женщина явно не привыкла к тому, чтобы ее перебивали и тем более о чем-то расспрашивали.

— Не для чего, а для кого, старший инспектор, — довольно резко сказала она. — Для несчастных людей, разумеется. У меня создалось впечатление, что она хотела здесь что-то найти, но это было явно не просветление. Она относилась к числу тех заблуждающихся, которые считают, что они его уже обрели. Хотя на самом деле мне еще не доводилось встречать менее просветленного человека.

— Я был прав, полагаясь на вашу прозорливость, мадам, — сказал Гамаш. Матушка подозрительно посмотрела на него, но старший инспектор говорил совершенно серьезно, без всякого сарказма. — Почему вы решили, что мадам де Пуатье считала себя просветленной?

— Вы читали ее книгу? Такое мог написать только ограниченный и самодовольный человек, у которого нет ни духовного стержня, ни истинной веры. Она просто без разбора смешала различные философские понятия, совершенно не понимая их сути. Кусочек отсюда, кусочек оттуда. В результате духовный путь, по которому она призывала идти, был крайне ухабистым, извилистым и вел в никуда. Она создала своего рода духовного Франкенштейна. Ее Li Bien представляет собой бесформенный конгломерат полупереваренных ею различных верований и религий.

Было понятно, что под всеми этими пространными описаниями Матушка подразумевает простое и незамысловатое слово «дерьмо».

— В ней не было гармонии, — резюмировала Матушка и развела руки в стороны, как будто собиралась кого-то обнять. При этом ниспадающие складки пурпурного балахона придали ей сходство с какой-то фигурой с картины эпохи Ренессанса, написанной не слишком одаренным художником.

— Расскажите мне о Li Bien, — попросил Гамаш.

— В его основе лежит постулат о том, что все эмоции следует удерживать внутри себя. Судя по всему, Сиси считала, что именно эмоции являются корнем всех наших проблем и потому их не следует проявлять, а желательно — вообще не ощущать.

— Но сам по себе Li Bien, — решил уточнить Гамаш, — это действительно древнее философское учение? Что-то вроде дзэн-буддизма?

— Li Bien? Я никогда не слышала о подобном учении. Думаю, что Сиси его просто выдумала.

От Гамаша, внимательно прочитавшего книгу Сиси де Пуатье, не укрылось то, что Матушка в своем, в остальном очень точном, рассказе умолчала о некоторых очень существенных моментах. Например, о таком, как шар Li Bien. А ведь этот символ, якобы перешедший к Сиси де Пуатье от ее давно усопшей матушки, лежал в основе всей ее философии. Она очень подробно описывала его в своей книге. Более того, у Гамаша создалось впечатление, что если у Сиси де Пуатье и было что-то, чем она по-настоящему дорожила, то это был именно этот шар. Для нее он был чем-то вроде ценного подарка, о котором знаешь, что он ценный, но не можешь понять почему. И Сиси, вместо того чтобы все-таки попытаться понять, создала вокруг него целую религию.

Она превратила шар Li Bien в святыню. И было очень странно, что после ее смерти его нигде не могли найти. Агенты Гамаша тщательнейшим образом обыскали до отвращения стерильную городскую квартиру Сиси в монреальском квартале Нотр-Дам де Грас и вернулись ни с чем. Обыск в бывшем доме Хедли тоже ничего не дал.

Хотя Гамаш вполне допускал, что мог ошибаться и на самом деле шара Li Bien никогда не существовало в природе. Вполне возможно, что Матушка была права, и Сиси просто выдумала его, так же, как и все остальное.

— Мне почему-то казалось, что в философии Сиси большое внимание уделялось свету, — сказал он, решив проверить, как отреагирует Матушка на этот аспект. — Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, старший инспектор. Но здесь все еще более запутано. Судя по всему, Сиси считала, что все светлое или белое несло в себе духовное начало, в то время как любой цвет, например красный или синий, изначально таил в себе зло. Она даже дошла до того, что приписала каждому цвету определенную эмоцию. Красный означал гнев, синий — депрессию, желтый — то ли трусость, то ли страх, что-то вроде этого. Я сейчас не могу припомнить всех деталей этой химерической теории. Не знаю, верила ли сама Сиси в то, что писала, но она собиралась убедить человечество в том, что чем ты светлее и белее, тем лучше.

— Она была расисткой?

Матушка явно колебалась. Гамашу показалось, что она испытывает сильный соблазн выставить Сиси в самом неприглядном свете, и обвинение в расизме для этого вполне подходило, но надо отдать ей должное — она удержалась.

— Вряд ли. Думаю, что в данном случае она имела в виду не цвет кожи, а внутреннее наполнение, так сказать. Чувства и эмоции. Основная идея заключалась в том, что если человек научится удерживать эмоции в себе и при этом идеально их упорядочит, то достигнет полной внутренней гармонии.

— А каким образом она предлагала упорядочить эмоции?

— Вы еще помните школьный курс физики, старший инспектор? Так вот, судя по всему, Сиси его помнила очень хорошо. По моему мнению, ее теории были опасны именно тем, что она умела придать им некую наукообразность. В основе всех химерических построений, которые она возводила, всегда содержалась крупица истины. Другое дело, что впоследствии она искажала ее до неузнаваемости. Физика учит нас, что белый есть сочетание всех цветов. То есть если вы смешаете все цвета, то получите белый, в то время как черный цвет, по сути, есть отсутствие всякого цвета. Таким образом, согласно теории Сиси, если каждая эмоция имеет свой цвет, а вы человек эмоциональный — злой, грустный, завистливый, какой угодно, — то какой-то цвет обязательно преобладает. Следовательно, это делает вас натурой дисгармоничной. Смешайте все эмоции вместе, упорядочьте их, и вы получите белый цвет, то есть, опять же согласно ее теории, достигнете полной гармонии.

Бювуар уже давно перестал прислушиваться к их беседе и воспринимал слова Матушки лишь как монотонный звуковой фон. Он предпочел сосредоточить внимание на живописном плакате, посвященном Индии, и пытался представить себя стоящим на лишенной всякой растительности горе, рядом с каким-то индусом в набедренной повязке. Бювуар был бы рад сейчас оказаться вообще где угодно, лишь бы больше не выслушивать весь этот философский бред.

— Это действительно так?

Реакция Матушки на простой вопрос Гамаша оказалась неожиданно резкой. Похоже, он не на шутку разозлил ее.

— Нет, это не так. Все теории Сиси нелепы, оскорбительны и опасны. Она советовала людям подавлять свои эмоции. Если бы какой-то несчастный решился внять ее поучениям, он бы закончил свои дни в психиатрической лечебнице. Впрочем, ей самой там было самое место. Она была просто ненормальной.

Матушка сделала глубокий вдох, пытаясь восстановить собственное душевное равновесие.

— И все же, — как ни в чем не бывало продолжал Гамаш, — разве не к тому же самому стремятся люди, которые занимаются медитацией? Разве они не учатся сдерживать свои эмоции, чтобы не позволять им брать верх над разумом?

— Да, вы правы, но это совсем другое. Я сама обучаю людей медитации чакры. Я научилась этому от него. — Матушка указала на плакат, который вот уже битый час рассматривал Бювуар. — В Индии. Это способ достижения гармонии, внутренней и внешней. На теле человека есть семь чакр, которые распределяются от макушки до, так сказать, гениталий. У каждой чакры есть свой цвет, и когда эти цвета находятся в гармонии, то и сам человек гармоничен. Если вам интересно, старший инспектор, приходите на мои занятия. Кстати, одно из них как раз должно начаться с минуты на минуту.

Матушка качнулась вперед и встала с подушки. Гамаш тоже поднялся на ноги, хотя проделал это несколько менее грациозно. Матушка явно торопилась поскорее выпроводить их, но он все равно задержался у стены, чтобы до конца прочитать написанное на ней изречение:

Be Calm, and know that I am God.

— Обретите покой и знайте, что Я есть Бог, — прочитал он. — Красиво. Знакомые слова.

Ему показалось, что Матушка немного замешкалась с ответом. Хотя, впрочем, это могло быть лишь его воображение.

— Книга пророка Исайи.

— Вы назвали ваш центр Be Calm. Вы взяли название из этого изречения? — Гамаш кивнул на стену.

— Да. Конечно, может показаться странным, что в таком месте на стене написано чисто христианское изречение, но моя школа открыта для всех. Йогой и медитацией занимаются люди самых разных вероисповеданий. Среди нас есть христиане, есть евреи. Некоторые являются приверженцами буддизма, другие больше склоняются к индуизму. Мы стараемся вобрать все лучшее, что есть в каждой религии. Среди нас нет догматиков.

Гамаш не мог не отметить, что эклектизм, который Матушка ставила в вину Сиси, применительно к ней самой превращался в добродетель.

— Ну, Исайя все же был ветхозаветным пророком, так что вряд ли можно назвать это изречение чисто христианским, — улыбнулся он. — И все же, почему вы выбрали именно его?

— Наверное, потому, что по духу оно близко буддистским верованиям. Если мы будем спокойны и умиротворены, то скорее обретем Бога в душе, — объяснила Матушка. — По-моему, замечательная мысль.

— Да, действительно замечательная, — совершенно искренне согласился Гамаш. — Покой и умиротворение… — Он отвернулся от стены и посмотрел прямо в глаза пожилой женщине, которая стояла рядом с ним. — И еще тишина, мадам.

Матушка даже глазом не моргнула.

— Да, старший инспектор. И тишина.

— Merci, Madame.

С этими словами Гамаш положил руку на плечо Бювуара и развернул его по направлению к двери. Инспектор даже не стал застегивать пальто. Он пулей выскочил на улицу и жадно, полной грудью, вдохнул морозный воздух. Несмотря на то что это тотчас же вызвало сильный приступ кашля, Бювуар был счастлив. Под конец пребывания в медитационном центре он уже начал опасаться за свой рассудок.

— Дай мне ключи! — Гамаш протянул руку, и Жан Ги безропотно уронил на его ладонь ключи от машины. — Что с тобой? — озабоченно спросил он, помогая Бювуару забраться на пассажирское сиденье.

— Со мной все в порядке. Просто эта женщина, это место… — Бювуар слабо махнул рукой. Его продолжало тошнить, но он надеялся, что ему все же удастся сдержаться, пока они доберутся до гостиницы. Надежды оказались тщетными.

Пять минут спустя они стояли на обочине дороги, и Гамаш поддерживал своего помощника, пока того рвало. В перерывах между приступами тошноты и кашля Бювуар все же смог высказать все, что он думает и по поводу Матушки, и по поводу ее тошнотворного покоя.

Глава 20

Со мной все в порядке, — упорно твердил бледный как смерть Бювуар.

— Теперь уже да, — не стал возражать Гамаш, которому пришлось буквально на руках донести Жана Ги до его комнаты в гостинице, раздеть, выкупать в ванной и уложить в большую, удобную кровать, под теплое пуховое одеяло. Гамаш взбил подушки, заботливо подоткнул одеяло и поставил поднос с горячим чаем и крекерами так, чтобы Бювуар мог дотянуться до него, не вставая с кровати.

От горячей грелки, лежавшей в ногах, по телу Жана Ги постепенно растекалось благотворное тепло. Холодные как лед ноги постепенно согревались, и бивший его озноб тоже начал потихоньку ослабевать. Еще никогда в жизни Бювуар не чувствовал себя настолько плохо, и в то же время он испытывал огромное облегчение.

— Ну как, полегче стало?

Бювуар кивнул, стараясь не слишком громко стучать зубами. Гамаш положил большую, прохладную ладонь на его лоб и заглянул в воспаленные, лихорадочно блестевшие глаза.

— Тебе принести еще одну грелку?

— Да, спасибо.

Бювуар чувствовал себя несчастным, больным трехлетним ребенком, рядом с которым, по счастью, находится большой и сильный отец. Гамаш вернулся через несколько минут с еще одной грелкой.

— Она навела на меня порчу, — жалобно сказал Бювуар, обнимая грелку. К этому моменту он уже отбросил всякие попытки продемонстрировать свою мужественность.

— У тебя грипп.

— Эта Матушка навела на меня порчу, и я заболел гриппом. Боже, а вдруг она меня отравила?

— У тебя грипп.

— Птичий грипп?

— Человеческий грипп. Успокойся.

— А вдруг это атипичная пневмония? — Бювуар попытался приподняться на подушках. — Что, если я умираю от атипичной пневмонии?

— У тебя типичный грипп, — сказал Гамаш. — Мне нужно идти. Вот мобильный, вот чай, вот тазик. — Гамаш указал на большую жестянку, которая стояла на полу, рядом с кроватью. В детстве, когда он болел, мать всегда ставила рядом с ним подобные «аварийные тазики». — А сейчас постарайся заснуть.

— Я умру до вашего возвращения.

— Мне тебя будет очень не хватать!

Гамаш еще раз подоткнул белое пуховое одеяло, потрогал пылающий лоб Бювуара и на цыпочках вышел из комнаты. Жан Ги к этому времени уже впал в забытье.

— Как он? — спросил Габри, когда Гамаш спустился вниз.

— Спит. Вы никуда не собираетесь уходить?

— Не волнуйтесь. Я буду здесь.

Гамаш надел пальто и немного помедлил на пороге.

— Холодает.

— Снегопад закончился. На завтра обещают до минус двадцати.

Габри подошел к нему, и теперь оба мужчины смотрели на улицу.

Солнце давно село, но деревья и пруд были ярко освещены. Несколько человек катались на коньках, кто-то выгуливал своих собак. Окна бистро светились гостеприимным желтым светом, а его двери постоянно открывались, впуская и выпуская жителей деревни, которые заходили выпить традиционный стаканчик пунша перед ужином.

— Должно быть, уже пять, — сказал Габри, кивая в сторону скамейки на деревенской площади. — Руфь. Почти как живая.

Гамаш с сожалением покинул теплый холл гостиницы и широким шагом двинулся в обход деревенской площади по улице Коммонз. Сначала он хотел было подойти к Руфи, чтобы перемолвиться парой слов, но потом решил, что это плохая идея. Что-то в позе этой женщины предостерегало от подобного шага. Снег скрипел под ногами — верный признак того, что температура продолжала падать. Мороз покалывал кожу лица сотнями крохотных иголочек, и глаза начали слезиться. Гамаш с сожалением прошел мимо бистро. Ведь именно здесь он собирался проводить каждый вечер, просматривая свои записи и беседуя с жителями деревни.

Подобные заведения всегда были его тайным оружием при поисках убийц. Это касалось любого городка, любой деревушки во всей провинции Квебек. Везде он сначала находил уютное кафе, кондитерскую или бистро, а потом находил убийцу. Потому что Арман Гамаш давно понял одну вещь, которая большинству его коллег просто не приходила в голову. В основе любого убийства лежат человеческие отношения. И убитый, и убийца такие же люди, как и все остальные. Предполагать, что убийца обязательно является эдаким карикатурным чудовищем, означает изначально давать ему незаслуженное преимущество. Нет. Любой убийца, в первую очередь, человек, а это значит, что за каждым убийством стоят чисто человеческие чувства и эмоции, хотя, вне всякого сомнения, извращенные. Но даже в своей самой уродливой и гротескной форме они все равно остаются все теми же человеческими эмоциями. И когда одна из них становится настолько сильной, что полностью подчиняет себе своего хозяина, он перестает быть обычным человеком и превращается в преступника.

В отличие от большинства своих коллег Гамаш собирал и анализировал не только улики и вещественные доказательства, но и эмоции. А сделать это можно было только путем общения с людьми. Нужно было уметь наблюдать и слушать. Обращать внимание на любые мелочи, ничего не упуская. И лучше всего это было делать как можно более непринужденным образом в как можно более непринужденной обстановке.

Например, в бистро.

Проходя мимо ярко освещенных окон, Гамаш думал о том, не за ними ли сейчас сидит убийца, попивая горячий сидр или виски. Возможно, именно в этот момент он греется у очага в компании друзей и приятелей. А может быть, он притаился где-то здесь, снаружи, в холоде и темноте? Может быть, это пария, всеми отверженный, ожесточенный и сломленный?

Гамаш шел по каменному арочному мосту, наслаждаясь царящей вокруг тишиной. Такая тишина бывает только зимой. Толстый слой пушистого снега накрыл все вокруг, как белое пуховое одеяло, которое заглушало любые звуки и спасало от мороза все живое. Все фермеры и садовники Квебека каждую зиму молились о двух вещах — обильных снегопадах и поздней весне. Ранняя оттепель была катастрофой. Снег таял, и молодые, неокрепшие ростки на корню убивали первые же заморозки. Убийственный холод.

— И падет он так же, как и я… — вслух процитировал Гамаш. Непонятно откуда возникшая ассоциация удивила его самого. Почему он вдруг вспомнил Шекспира? И почему именно прощальное слово кардинала Вулси?

Возможно, это его подсознание таким образом сигнализирует об опасности? Временное затишье усыпило его бдительность, и ему кажется, что он контролирует ситуацию, но ведь на самом деле все может быть совсем по-другому? Насколько крепко он стоит на ногах?

Дело Арно не закончено. Об этом Гамаша предупреждал его друг Мишель Бребеф. Неужели мороз, который изгложет его корни, уже вот-вот нагрянет? Гамаш остановился, скрестил руки и похлопал себя по плечам. Это был испытанный способ не только согреться, но и вновь обрести уверенность в себе. Минуту спустя он насмешливо хмыкнул и покачал головой. Это было действительно смешно. Знаменитый старший инспектор Гамаш, начальник отдела расследования убийств Сюртэ Квебека, позволил своему воображению настолько разыграться, что стал вести себя, как нервная девица.

Он снова остановился и еще раз окинул взглядом тихую заснеженную деревню, обширную площадь, окруженную кольцом старинных ухоженных домов, в которых жили хорошо знакомые инспектору люди, относящиеся друг к другу с искренней любовью и уважением.

В больших сердцах обитателей этой тихой, спокойной деревушки нашлось место даже для Руфи Зардо, со всей ее желчностью, эгоцентризмом и безмерной ранимостью.

А Сиси де Пуатье? Смогли бы они когда-нибудь найти место и для нее? Или для ее мужа и дочери?

Гамаш неохотно отвел взгляд от залитых светом Трех Сосен и устремил его в темноту, где за границей залитого светом круга стоял бывший дом Хедли. Как аутсайдер. Как исключение, которое обычно только подтверждает правило.

Может быть, убийца скрывался именно в этом злополучном и зловещем месте, которое, казалось, насквозь пропиталось неким тлетворным духом злобы, отравлявшим все и вся.

Гамаш стоял на обжигающем морозе и думал о том, почему Сиси захотела поселиться в таком отталкивающем месте. Почему она сама обладала поистине удивительной способностью отталкивать от себя людей? Ему пока не удалось обнаружить ни единого человека, которого бы опечалила ее смерть. Насколько он мог судить, никто не сожалел о ее гибели. Даже члены ее семьи. А может быть, особенно члены ее семьи? Гамаш слегка склонил голову набок, но от этого никаких новых идей в ней не прибавилось. Он не успел ухватить даже ту мысль, которая промелькнула было несколько секунд назад. Помнил только, что это как-то связано со злобой и способностью ее порождать.

Постояв еще немного, Гамаш развернулся и зашагал по направлению к бывшей железнодорожной станции, ярко освещенной и выглядевшей почти так же гостеприимно, как и бистро.

Не успел он переступить порог, как его радостно приветствовала Изабелла Лакост:

— Шеф! Как хорошо, что вы пришли. А где инспектор?

— Заболел. Он считает, что это Беатрис Мейер навела на него порчу.

— Если бы все женщины, обиженные на инспектора Бювуара, решили навести на него порчу, он вряд ли вообще бы встал с постели.

— Это правда! — рассмеялся Гамаш. — Где агент Николь?

— Уехала. Сделала несколько телефонных звонков и пару часов назад исчезла в неизвестном направлении, — говоря это, Изабелла пристально наблюдала за шефом. Николь опять взялась за старое. Казалось, эта женщина сделала целью своей жизни вмешиваться в их расследования и портить все, что только можно испортить. Но лицо старшего инспектора оставалось совершенно непроницаемым.

— Что у тебя?

— Горы сообщений. Звонила судмедэксперт. Она сказала, что будет ждать вас в бистро Оливье в половине шестого. Кажется, она живет где-то поблизости.

— В деревушке Клегхорн Холт, чуть дальше по железной дороге. Она проезжает через Три Сосны по дороге домой. У нее есть какие-то новости?

— У нее уже готов полный отчет о вскрытии, и она хотела обсудить его с вами. Кроме того, вам звонил агент Лемье из Монреаля. Он сказал, что выслал вам что-то по Интернету. Это как-то связано с главным управлением. Кроме того он просил, чтобы вы ему перезвонили. Но прежде чем вы это сделаете… — Изабелла направилась к своему столу, и Гамаш последовал за ней. — Я нашла Элеонору де Пуатье.

Лакост села и кликнула мышкой. На экране монитора появилась картинка. Черно-белое изображение женщины в средневековых одеждах. Она сидела верхом на лошади и держала в руках развевающийся флаг.

— Ну? И что дальше? — спросил Гамаш.

— А дальше ничего. Это она. Элеонора де Пуатье. Она же Элеонора Аквитанская.

Изабелла Лакост указала на экран. Гамаш пододвинул стул, сел рядом с ней и, задумчиво сдвинув брови, пытался сообразить, что бы это все могло значить.

— Расскажи мне все, что тебе удалось узнать.

— Что мне удалось узнать или что я думаю по этому поводу? Впрочем, это почти одно и то же. Информации, в любом случае, немного. Сиси де Пуатье везде указывала, что она родилась во Франции, и ее родителями были Элеонора и Генри де Пуатье. В своей книге, — Лакост указала на экземпляр, лежащий у нее на столе, — она описывает свое счастливое детство во Франции и аристократическое воспитание, которое там получила. Потом последовала некая финансовая катастрофа, и ее отослали в Канаду, к неким дальним безымянным родственникам, правильно?

Гамаш кивнул.

— Так вот, Элеонора — это она! — Лакост снова кивнула на портрет средневековой всадницы и кликнула мышкой. На этот раз на мониторе появился портрет сурового вида блондина в короне. — А это ее отец, Генрих Плантагенет. Он же Генрих Второй, король Англии.

— Ничего не понимаю.

— Других Генриха и Элеоноры де Пуатье во Франции нет и не было, — сказала Изабелла, указывая на экран монитора, на котором теперь были оба старых портрета.

— Но ведь это не имеет никакого смысла! — Гамаш никак не мог переварить полученную информацию.

— Сразу видно, что вы никогда не были девочкой-подростком, шеф.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Это одна из тех историй, которые обычно очень импонируют девочкам определенного, романтического склада. Сильная королева с трагической судьбой, благородный король. Крестовые походы. Кстати, Элеонора де Пуатье и сама участвовала в крестовом походе вместе со своим первым мужем. Она создала собственную небольшую армию из трехсот женщин, и они часть пути проделали верхом, с обнаженной грудью. По крайней мере, так утверждает средневековая легенда. Потом она развелась с Людовиком Французским и вышла за Генриха.

— И они жили долго и счастливо.

— Не совсем. Собственно говоря, он заточил ее в темницу. Но до этого она успела родить ему четырех сыновей. Одним из них был Ричард Львиное Сердце. Потрясающая женщина!

Лакост смотрела на портрет средневековой всадницы и представляла, как она сама скачет верхом, с обнаженной грудью, через всю Палестину, в свите этой удивительной королевы. Образ Элеоноры Аквитанской привлекал не только романтически настроенных подростков.

— Ричард Львиное Сердце? — переспросил Гамаш. — А как насчет дочери по имени Сиси?

— Которая стала дизайнером и поселилась в Трех Соснах? Нет, такой не было. Король Генрих умер в тысяча сто восемьдесят девятом году. Элеонора — в тысяча двести четвертом. То есть либо Сиси де Пуатье побила все рекорды долгожительства, либо она все это выдумала. Неудивительно, что надо мной дружно смеялся весь личный состав парижского Сюртэ. Хорошо хоть, я назвалась агентом Николь.

Гамаш задумчиво покачал головой.

— Значит, она просто придумала себе биографию. Отправилась почти на тысячелетие назад во времени. Но зачем? Зачем ей это было делать? И почему она выбрала именно таких родителей?

Некоторое время они молчали, обдумывая возможные предположения, после чего Лакост задала вопрос, который невольно напрашивался после того, что им стало известно.

— А кто же тогда ее настоящие родители?

— Думаю, ответ на этот вопрос может оказаться чрезвычайно важным.

Гамаш сел за свой стол. Было уже двадцать минут шестого. Перед встречей с доктором Харрис ему еще нужно было поговорить с Лемье. Гамаш загрузил в компьютер полученные сообщения и набрал номер, оставленный агентом.

— Агент Лемье слушает! — раздался в трубке оглушительный крик.

— Это Гамаш! — прокричал он в ответ, хотя не смог бы объяснить, почему, собственно, нужно кричать.

— Шеф, я так рад, что вы позвонили. Вы получили рисунок, сделанный художником Сюртэ? Он сказал, что отправил его вам по электронной почте.

— Я как раз открываю сообщения. Что он сказал и почему мы кричим?

— Просто я сейчас на автобусной станции, и только что пришел автобус. Художник сказал, что, судя по всему, Элле умерла, сжимая в руке какой-то предмет, и он врезался в ее ладонь.

— Поэтому и остался такой четкий отпечаток?

— Точно. — Наверное, автобус уехал или водитель выключил мотор, потому что фоновый шум затих и агент Лемье заговорил нормальным голосом. — Я отдал ему фотографию, сделанную во время вскрытия, и он сделал набросок, как вы и просили. Рисунок, правда, не очень четкий. Да сами увидите.

Разговаривая с Лемье, Гамаш быстро просматривал сообщения в поисках того, которое ему должен был прислать эксцентричный художник, угнездившийся в недрах главного управления Сюртэ. Наконец он его нашел, кликнул мышкой и стал ждать. Из-за того что в полевых условиях подключение к Сети шло по обычной коммутируемой телефонной линии связи сообщение открывалось мучительно долго.

Наконец на экране стала постепенно проявляться картинка.

— Я разговаривал с другими бродягами. Расспрашивал их об Элле, — продолжал Лемье. — Этот народ не слишком разговорчивый, но большинство все же вспомнило ее. Из-за ее места между ними даже возникла потасовка. Судя по всему, в их среде оно считалось чем-то вроде пентхауза. Прямо над решеткой теплотрассы. Странно, что она решила его сменить.

— Действительно, странно, — пробормотал Гамаш, впившись взглядом в экран монитора. На нем уже проявилась половина рисунка. — Вы хорошо поработали, Лемье. Поезжайте домой.

— Слушаюсь, сэр.

Представив себе довольное лицо польщенного похвалой Лемье, Гамаш невольно улыбнулся.

В течение следующих пяти минут Гамаш гипнотизировал взглядом экран, с нетерпением ожидая, когда картинка проявится полностью. Когда же это наконец произошло, старший инспектор откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и долго задумчиво рассматривал изображение, совершенно забыв о времени.

Без двадцати пяти шесть Гамаш спохватился. Пора было отправляться на встречу с судмедэкспертом.

Глава 21

Когда улыбающийся Гамаш вошел в бистро, доктор Шарон Харрис уже успела уютно устроиться в мягком кресле с бокалом Дюбонне. Извинившись за опоздание, он тоже заказал Дюбонне и сел в кресло напротив, у многостворчатого окна, из которого открывался прекрасный вид на замерзший пруд и по-рождественски украшенные деревья. В очаге весело плясали языки пламени. Доктор Харрис, которая до этого рассеянно теребила белый ярлычок, свисающий со стола, вдруг обратила внимание на надпись.

— Двести семьдесят долларов, — прочитала она.

— Надеюсь, что это не цена Дюбонне? — испуганно спросил Гамаш. Его рука с бокалом замерла на полпути ко рту.

— Нет, — рассмеялась Шарон. — Это цена стола.

— Слава богу!

Гамаш сделал небольшой глоток вина и улыбнулся. Он совсем забыл. Вся мебель, все столовые приборы в этом бистро были антикварными, собранными Оливье. А само бистро было по совместительству еще и антикварным магазином. Здесь продавалось абсолютно все. Посетитель мог, например, выпить вино и приобрести хрустальный бокал, из которого его пил. Кстати, бокал, который в этот вечер достался Гамашу, был очень красивым. Он приподнял его так, чтобы отблески огня падали на острые грани, и они тотчас же заиграли всеми цветами радуги. Гамаш почему-то сразу вспомнил о чакрах.

— Вы все еще собираетесь сюда переехать? — спросил он, перехватив задумчивый взгляд Шарон, устремленный в окно.

— Если здесь будет продаваться дом, обязательно. Хотя обычно их очень быстро покупают.

— Год назад продавался бывший дом Хедли.

— Боже избави меня от этого места! Хотя, должна признаться, что цена была очень соблазнительной. Они отдавали его практически даром.

— И сколько за него просили?

— Не припомню точной цифры, но меньше ста тысяч.

— C’est incroyable[59], — Гамаш взял из вазочки немного орешков кешью.

Доктор Харрис обвела взглядом быстро, которое быстро наполнялось посетителями.

— Кажется, никто особенно не переживает по поводу произошедшего убийства, — сказала она, повернувшись к Гамашу. — Судя по всему, наша жертва не пользовалась особенной любовью местных жителей.

— Похоже на то, — согласился Гамаш. — Кстати, это она купила дом Хедли.

— Понятно, — сказала доктор Харрис.

— Что именно вам понятно? — поинтересовался Гамаш.

— Для того чтобы купить этот жуткий дом, человек должен быть бесчувственным как бревно. Мне было неприятно даже смотреть на его фотографию в компьютерном каталоге.

— У каждого человека свое эмоциональное восприятие действительности, — улыбнулся Гамаш.

— Согласна. Но вот вы, например, купили бы его?

— Моя бы воля, я бы к нему даже близко не подошел, — заговорщицким шепотом сообщил он. — У меня от этого места мороз по коже. Так что вы там для меня приготовили?

Доктор Харрис достала из портфеля папку, положила ее на стол, взяла горсть орешков и, откинувшись на спинку кресла, принялась с отсутствующим видом потягивать вино, глядя на заснеженный пейзаж за окном.

Гамаш надел полукруглые очки для чтения и в течение десяти минут внимательно изучал отчет о вскрытии. Наконец старший инспектор закрыл папку, отодвинул ее в сторону и сделал глоток Дюбонне.

— Ниацин… — задумчиво произнес он.

— Ниацин, — кивнула доктор Харрис.

— Расскажите мне, что вы об этом думаете.

— Если не считать ниацина и того, что ее вес был немного ниже нормы, наша убитая была абсолютно здоровой сорокавосьмилетней женщиной. Она рожала. Вскоре у нее должна была наступить менопауза. Все совершенно естественно и нормально. Ступни обуглены, на ладонях ожоги, повторяющие форму алюминиевой трубки — верхней перекладины спинки раскладного стула. Кроме этого, на одной ладони небольшой порез, но он довольно старый и почти заживший. Все идеально вписывается в картину смерти от удара электрическим током. Кроме одного. Ниацина.

Гамаш наклонился вперед, снял очки и легонько постучал ими по картонной папке.

— И что это такое?

— Витамин В₃. — Доктор Харрис тоже наклонилась вперед, чтобы можно было говорить тише. — Обычно его прописывают для понижения уровня холестерина, но некоторые сами принимают его, чтобы стимулировать мозговую активность.

— И что, действительно помогает?

— Медицина об этом умалчивает.

— Тогда почему кое-кто все же приписывает ему это свойство?

— Ниацин вызывает приток крови к лицу. Я могу предположить, что однажды кто-то заметил, что после приема ниацина на щеках появляется румянец, понял, что это означает, и решил, что если кровь приливает к голове, то…

— Это повышает активность мозга, — закончил за нее Гамаш.

— Разве это не очевидно? — презрительно фыркнула Шарон Харрис. — Боюсь, что если человек способен прийти к такому выводу, то ему просто нечего стимулировать, потому что у него попросту нет мозгов. Нормальная суточная доза составляет пять миллиграмм. После ее приема немного ускоряется сердцебиение и повышается давление. Как я уже сказала, врачи довольно часто прописывают его пациентам, у которых слишком высокий уровень холестерина. Но для его приобретения не нужен рецепт. Его можно спокойно купить в любой аптеке. Его даже добавляют в некоторые сухие завтраки. Так же, как и тиамин, то есть витамин В₁.

— Если нормальная суточная доза пять миллиграмм, то сколько было в крови у Сиси?

— Двадцать.

— Ого! Это сколько же сухих завтраков нужно съесть?

— Будем предъявлять обвинение производителям?

Гамаш засмеялся.

— А какое воздействие на организм могут оказать двадцать миллиграмм ниацина? — поинтересовался он, немного успокоившись.

— Они вызовут сильный приток крови к голове. Сначала появится очень яркий румянец и человека бросит в жар. Потом он начнет сильно потеть, а на лице могут появиться пятна, или же румянец сменится сильной бледностью. — Доктор Харрис ненадолго задумалась, после чего продолжала: — Я не очень хорошо знакома с этой темой и поэтому специально заглянула в фармацевтический справочник. Ниацин — абсолютно безопасный препарат. Да, его передозировка может вызвать небольшой дискомфорт, но не более того. Если кто-то рассчитывал убить Сиси с помощью ниацина, то он просчитался.

— Я так не думаю, — возразил Гамаш. — Напротив, наш убийца все очень хорошо рассчитал. Ведь ему все-таки удалось убить Сиси, верно? А ниацин в данном случае был его сообщником. Сиси де Пуатье убили электрическим током, правильно?

Доктор Харрис кивнула.

— И вам должно быть прекрасно известно, насколько это сложно.

Шарон снова кивнула.

— Особенно посреди зимы. Ведь она должна была не просто прикоснуться к электрифицированному предмету. При этом она должна была стоять в луже жидкости, на ногах у нее должны были быть сапоги с металлическими шипами на подметках и…

Гамаш замолчал, предоставляя Шарон Харрис возможность самой догадаться о том, что он хотел сказать. Она задумалась, попытавшись представить себе картину гибели Сиси. Вот женщина поднимается со своего места, ее ноги при этом оказываются в луже антифриза, она протягивает…

— Руки! У нее должны были быть голые руки. Так вот как он это сделал. А я-то думала, что вы просили особенно тщательно исследовать ее кровь из-за того, что подозревали отравление.

— Перчатки. Мне не давал покоя этот вопрос. Почему она сняла перчатки?

— Потому что ей было жарко, — сказала Шарон Харрис. Она очень любила свою работу, но невольно завидовала способности Гамаша и Бювуара складывать вместе все кусочки головоломки.

— Во время благотворительного завтрака кто-то подсыпал ей большую дозу ниацина, и ее бросило в жар. Через какое время он начинает действовать? — спросил Гамаш.

— Минут через двадцать.

— Как раз достаточно для того, чтобы дойти до озера и занять свое место. Потом Сиси неожиданно стало жарко, она сняла перчатки и, возможно, шляпу тоже. Мы сможем в этом убедиться завтра, когда будут готовы фотографии.

— Какие фотографии?

— Там был фотограф. Его наняла сама Сиси, чтобы он сфотографировал ее в окружении, так сказать, местных жителей. Завтра пленки будут в лаборатории, и мы сможем их посмотреть.

— А ей-то зачем нужны были эти фотографии?

— Она была то ли модельером, то ли дизайнером. Недавно выпустила книгу и собиралась издавать собственный журнал. Фотографии нужны были для ее рекламной кампании.

— Никогда о ней не слышала.

— Как и большинство жителей Квебека. Но она сама создала воображаемый образ преуспевающей бизнес-леди и вела себя соответственно. Причем она претендовала не только на создание собственного стиля в дизайне. Вокруг своих эстетических предпочтений она создала целую жизненную философию, которая должна была покорить мир.

— Может быть, у нее просто была мания величия?

— Я и сам еще до конца не разобрался, — признался Гамаш, поудобнее устраиваясь в кресле. — Возможно, ее одержимость действительно носила болезненный характер и была не более чем навязчивой идеей, а возможно, это была заслуживающая уважения одержимость человека, который упорно стремится достичь своей мечты, невзирая на все препятствия и насмешки.

— А как вы относитесь к ее философии? Она вам нравится?

— Нет. Сегодня я беседовал с одной дамой, которая назвала философию Сиси духовным Франкенштейном, и я склонен с ней согласиться. Мне эта характеристика кажется очень точной. Честно говоря, монстр Мэри Шелли уже не впервые всплывает в этой истории. Кто-то уже цитировал ее роман в связи со смертью Сиси. «Чудовище мертво, и мирные селяне празднуют избавление».

— Монстром был не Франкенштейн, — напомнила ему доктор Харрис. — Франкенштейн создал монстра.

Гамаш внезапно почувствовал знакомое стеснение в груди. В словах Шарон определенно что-то было. Что-то трудноуловимое, упорно ускользающее от него с самого начала этого дела.

— И что теперь, patron? — поинтересовалась Шарон Харрис.

— Благодаря вашему ниацину мы сделали огромный шаг вперед, доктор. Благодарю вас. Теперь нам остается просто ехать вдоль осевой.

— Простите?

— Понимаете, мне любое расследование представляется в виде очень длинной дороги, которая уходит за горизонт. Я не вижу ее конца, но мне это и не нужно. Главное ехать по ней вперед, никуда не сворачивая, и ты обязательно доберешься до конечного пункта. Дорога сама выведет. А фары будут освещать путь.

— Как лампа Диогена?

— С точностью до наоборот. Диоген искал честного человека. Я ищу убийцу.

— Будьте осторожны, шеф. Из-за фар убийца может заметить приближающуюся машину.

— Еще один вопрос, доктор. Куда могли подсыпать ниацин?

— Этот препарат легко растворяется в любой жидкости, но он довольно горький. Поэтому, скорее всего, его подсыпали в кофе. Возможно, в апельсиновый сок.

— А как насчет чая?

— Вряд ли. Для этого чай должен был быть очень крепким, иначе его вкус не смог бы перебить горечь.

Шарон Харрис собрала свои вещи, достала из кармана дистанционный ключ от машины, повернулась к окну и нажала маленькую кнопочку. Один из автомобилей, стоявших снаружи, мигнул фарами и ожил. Гамаш знал, что одновременно с фарами в салоне включился обогреватель. По мнению старшего инспектора, из всех изобретений, сделанных за последние двадцать лет, самыми замечательными были обогреватели для сидений в машине и автоматическое зажигание. Жаль, что Ричард Лайон вместо подобных полезных вещей изобретал магнитные застежки.

Гамаш проводил Шарон до дверей, и когда она уже собиралась надеть пальто, он вдруг спросил:

— Доктор, вы никогда не слышали об Элеоноре де Пуатье?

Шарон озадаченно посмотрела на него.

— Нет. А кто это такая?

— Неважно. А как насчет Генриха Второго?

— Генриха Второго? Шеф, вы серьезно спрашиваете меня о каком-то доисторическом британском монархе? Из английской истории я помню только Этельреда II Неразумного. Он вам не подойдет?

— Ваши познания в истории отличаются завидной широтой, доктор.

— Католическая школа. Извините, что не смогла быть вам полезной.

— Ниацин! — Гамаш кивнул в сторону их столика, на котором лежала картонная папка. — Вы сегодня герой дня, доктор.

Несмотря на шутливый тон разговора, Шарон была очень приятна его похвала.

— И еще один вопрос, — сказал Гамаш, подавая ей пальто. — Снова из истории. Как насчет Элеоноры Аквитанской?

— О, это легко, — улыбнулась Шарон. — «Лев зимой».

— Дорогой, открой, пожалуйста, дверь, — крикнула Клара. — Я у себя в студии.

Ответа не последовало.

— Впрочем, не беспокойся, — крикнула она после того, как в двери постучали второй раз. — Конечно же, я сама открою. Мне это не составляет никакого труда. Мне вообще никогда ничего не составляет труда! — Последние слова Клара прокричала уже под закрытой дверью студии Питера. Она была уверена, что он там. Наверняка просто не хочет отвлекаться от любимой компьютерной игры и поэтому решил притвориться глухим.

В их доме стук в дверь был достаточно необычным явлением. Все знакомые спокойно заходили без стука. Многие сразу шли в кухню и смотрели, чем можно поживиться в холодильнике. Иногда, вернувшись домой, Питер и Клара обнаруживали на диване в гостиной дремлющую Руфь Зардо с неизменным бокалом виски на столике и «Таймс Литерари Ревью» на пуфике. Однажды они обнаружили в своей ванной Габри. Очевидно, в гостинице пропала горячая вода, а следом за ней оттуда пропал и Габри.

Клара распахнула входную дверь, впустив в прихожую поток ледяного воздуха, и почему-то не особенно удивилась, увидев старшего инспектора Гамаша. Конечно, она бы предпочла, чтобы это был главный хранитель Музея современного искусства, который приехал посмотреть ее работы, но понимала, что такой вариант крайне маловероятен.

— Входите! — Клара пропустила старшего инспектора в дом и быстро закрыла за ним дверь.

— Простите за вторжение, но я вас долго не задержу, — сказал Гамаш с легким поклоном. Это выглядело настолько галантно, что Кларе захотелось сделать реверанс. — У вас есть видеоплеер?

Вопрос был настолько неожиданным, что она даже замешкалась с ответом.

Старший инспектор расстегнул парку и достал из внутреннего кармана видеокассету. Клара с интересом посмотрела на нее.

— «Лев зимой»?

— Précisément. Мне необходимо посмотреть эту кассету как можно скорее.

Гамаш выглядел, как всегда, спокойным и сдержанным, но Клара достаточно хорошо его знала, чтобы понять, что это не пустячная просьба и он пришел в их дом не потому, что хотел приятно провести вечер в уютной домашней обстановке.

— У нас есть видеоплеер, — сказала она. — Правда, с минуты на минуту к ужину должны прийти Мирна и Руфь.

— Простите, я не хотел вам мешать.

— Вы не можете нам помешать, старший инспектор! — С этими словами Клара взяла его под руку и провела в теплую, уютную кухню. — За столом места всем хватит. Главное, чтобы вы не возражали против такой компании. Питер приготовил свое фирменное блюдо из остатков индейки с овощами. Выглядит чудовищно, но вкус совершенно неземной.

Вскоре из своей студии вышел Питер, а еще через несколько минут прибыли и остальные. Мирна заключила всех в свои могучие объятья, а Руфь прямиком направилась к бару.

— Слава богу! — сказала она, когда Клара объявила, что Гамашу нужно посмотреть видео. — Не придется напрягаться и поддерживать беседу.

Клара приготовила корзинку с ужином для Ричарда и Кри, и Мирна вызвалась ее отнести.

— Вас подвезти? — предложил Гамаш.

— Туда же идти всего ничего. Кроме того, после такой прогулки я с чистой совестью смогу претендовать на добавку, — улыбнулась Мирна, обматывая шею километровым разноцветным шарфом.

— Раз уж вы туда идете, не могли бы вы посмотреть Кри как врач? — понизив голос, попросил Гамаш. — Меня очень беспокоит ее состояние.

— А чего вы ожидали? — спросила Мирна. Ее обычно жизнерадостное лицо внезапно стало очень серьезным. — Совершенно естественно, что ребенок, на глазах у которого убили мать, некоторое время не совсем адекватен.

— Вы правы, но мне кажется, что в случае с Кри все гораздо серьезнее. Просто посмотрите ее, хорошо?

Мирна согласилась и отправилась в путь.

Агент Иветта Николь возвращалась из Монреаля в Три Сосны. Она ехала по скоростному ряду автострады, и ее передний бампер был буквально в нескольких сантиметрах от идущей впереди машины. Интересно, водитель уже заметил ее?

Николь обожала подобные моменты. Ее возбуждало сознание опасности. Достаточно малейшей неосторожности, и произойдет непоправимое. Стоит водителю идущей впереди машины случайно нажать на тормоз, и через считаные секунды обе машины превратятся в один пылающий шар, летящий по обледенелой автостраде со скоростью сто сорок километров в час. Николь крепче сжала руль. Она была в ярости. Как он смеет задерживать ее? Как он посмел занять ее ряд? Как он смеет ползти как черепаха? Ну ничего, она сейчас покажет этому придурку, где раки зимуют. Она никому не позволит встать у себя на пути. Гнев и азарт делали ее неуязвимой. Но к этим двум чувствам примешивалось еще одно.

Ликование.

Она предвкушала, как сейчас заставит этого мужика наложить в штаны от страха.

— Я прочитал вашу книгу, — сказал Гамаш. Они с Руфью сидели перед камином, в котором весело пылал огонь. Питер возился в кухне, а Клара рылась на книжных полках в поисках какой-нибудь книги, которую еще не читала.

Одного взгляда на Руфь было достаточно, чтобы понять, что с комплиментами к ней лучше не соваться. Эта дама скорее позволила бы опустить себя в котел с кипящим маслом, чем стала их выслушивать. Проигнорировав реплику Гамаша, она сделала изрядный глоток виски.

— Но у моей жены возник один вопрос.

— У вас есть жена? Неужели кто-то согласился выйти за вас замуж?

— Представьте себе. Причем она даже была не очень сильно пьяна, когда принимала мое предложение. Так вот, она хотела узнать, что означает «ЧУДО».

— Меня совершенно не удивляет, что ваша жена понятия не имеет о чудесах. Чего она еще не знает?

— Руфь, моя жена библиотекарь, и она говорит, что, исходя из ее опыта, если автор использует заглавные буквы, то он что-то хочет этим сказать. То есть каждая буква имеет свое собственное значение. Ваша книга называется «я — ЧУДО». «ЧУДО» написано заглавными буквами.

— А она совсем неглупа, ваша жена. Она первая обратила на это внимание. ЧУДО означает Чертовски Убедительная Двуличная Обманщица. Я — ЧУДО.

— Исчерпывающая характеристика, — согласился Гамаш.

Агенту Роберту Лемье пришлось сменить ряд, чтобы дать дорогу какому-то сумасшедшему, который, похоже, понятия не имел о том, какую дистанцию следует соблюдать на автостраде при скорости сто сорок километров в час. В другой ситуации он бы установил на крыше мигалку и остановил этого психа, но сейчас ему было не до того.

Лемье был уверен, что хорошо справился со всеми поручениями, которые дал ему Гамаш. Он убедил полицейского художника сделать рисунок. Он побывал на автобусной станции и в приюте миссии «Олд Бруэри». Ему удалось очень много сделать по делу Элле, расследование которого старший инспектор, судя по всему, не хотел афишировать.

Последний факт он отметил в своих записях.

Агенту Лемье удалось добиться своего. Первоочередная задача, стоявшая перед ним, была выполнена. Он был уверен, что старший инспектор Гамаш ему доверял. А это было самое главное. Ведь именно доверие Гамаша было ключом ко всему остальному.

— Насколько я помню, единственным человеком, который во время матча не сидел на месте, был фотограф, — сказала Мирна несколько минут спустя. Сразу после того как она вернулась, Гамаш отвел ее в сторону, чтобы вкратце расспросить о визите к Роберту и Кри. Мирна согласилась с его мнением, что у девочки явно серьезные проблемы с психикой, и они договорились встретиться на следующий день, чтобы поговорить более обстоятельно.

Теперь же они все сидели в гостиной. На раскладных столиках дымились тарелки с «фирменным блюдом» Питера. Клара говорила правду. Это странное горячее месиво из картофельного пюре, жареной индейки, гороха и подливки выглядело, как помои, но на вкус было совершенно восхитительным. Свежий хлеб и миски с зеленым салатом стояли на журнальном столике. Люси сновала между гостями с видом голодной акулы.

— Этот фотограф вообще постоянно выскакивал то тут, то там, как чертик из табакерки, — согласилась Клара, намазывая маслом аппетитную горбушку. — Но он фотографировал только Сиси.

— Ему за это платили, — объяснил Гамаш. — А где были вы все?

Он сделал глоток красного вина и приготовился внимательно слушать.

— Я сидела на трибуне рядом с Оливье, — сказала Руфь.

— Я сидела между Мирной и Габри, — вспомнила Клара. — А Питер играл.

— Ричард Лайон сидел рядом со мной, — сказала Мирна.

— Он никуда не отлучался? — поинтересовался Гамаш.

— Нет. Это абсолютно точно. Я чувствовала рядом живое тепло и обязательно бы заметила, если бы он встал. А что говорит Кей Томпсон? Она же сидела прямо рядом с Сиси. Наверняка она что-то видела.

Все согласно закивали и повернулись к Гамашу. Старший инспектор отрицательно покачал головой.

— Я разговаривал с ней сегодня. Она говорит, что ничего не видела и поняла, что что-то случилось только тогда, когда Сиси закричала.

— Я ничего не слышала, — сказала Руфь.

— Никто ничего не слышал, — кивнул Гамаш. — Ведь именно в этот момент Матушка очищала «дом».

— Конечно! — вспомнил Питер. — Стоял страшный шум. Все кричали и хлопали.

— А как насчет Кри? — поинтересовался Гамаш. — Кто-нибудь видел, где была она?

Ответом ему было общее молчание.

Гамаш в который раз попытался поставить себя на место Кри. Что должна была чувствовать эта девочка? Никому не было дела ни до ее чувств, ни до ее боли. Она все держала в себе. Несмотря на необъятные размеры, ее никто никогда не замечал, как будто она была человеком-невидимкой. Что происходит в душе ребенка, который всем безразличен до такой степени, что его даже не видят?

— У вас есть Библия? — обратился он к Кларе. — Мне необходим Ветхий Завет на английском.

Они подошли к книжному шкафу, и после довольно продолжительных поисков Кларе все же удалось найти то, что нужно.

— Можно взять книгу с собой? Я верну ее вам завтра.

— Можете вернуть ее хоть в следующем году, — улыбнулась Клара. — Я даже не помню, когда в последний раз открывала Ветхий Завет.

— В последний раз? — переспросил Питер.

— Ну, в первый и в последний, — рассмеялась Клара.

— Мы можем посмотреть фильм прямо сейчас, старший инспектор, — предложил Питер. — Хотите?

— Очень хочу, — сказал Гамаш.

Питер потянулся было за лежащей на столе кассетой, но Гамаш остановил его руку.

— Если не возражаете, я сам ее поставлю.

Он достал носовой платок и с его помощью аккуратно извлек кассету из коробки. Никто не поинтересовался, где он ее взял, а сам Гамаш не стал уточнять, что она была найдена в мусорном контейнере убитой женщины.

— О чем фильм? — спросила Мирна.

— Об Элеоноре Аквитанской и ее муже, короле Генрихе, — ответила Руфь и, заметив удивленный взгляд Гамаша, добавила: — Вы что, действительно не смотрели «Лев зимой»? Замечательный фильм. В главных ролях Кэтрин Хепберн и Питер О’Тул. Кстати, если я ничего не путаю, действие происходит на Рождество. И сейчас Рождество. Странное совпадение, правда?

Гамаш подумал о том, что это далеко не первая странность, связанная с делом Сиси де Пуатье.

Зарычал знаменитый лев «Метро-Голдвин-Мейер», небольшую, уютную гостиную заполнили мощные звуки готической музыки, и на экране появились злобные морды горгулий. Уже с первых кадров зритель погружался в атмосферу упадка и борьбы за власть.

И страха.

«Лев зимой» начался.

Машину сильно заносило, и агент Николь с трудом вписалась в поворот на узкую дорогу, ведущую к Трем Соснам. Гамаш не предложил ей поселиться вместе с ними в местной гостинице, но она все равно там поселится, даже если ей придется оплачивать свой номер из собственного кармана. В Монреале, после беседы с напыщенной директрисой частной школы, в которой училась Кри, Николь заехала домой, чтобы забрать дорожную сумку, но ей пришлось задержаться, чтобы пообедать с родственниками, собравшимися в их маленьком, но всегда содержащемся в идеальном порядке доме.

Перед подобными семейными мероприятиями отец всегда почему-то нервничал и каждый раз напоминал дочерям, чтобы они ни в коем случае не упоминали о жизни их семьи в Чехословакии. Николь с детства привыкла, что их крохотный, безукоризненно чистый дом в восточной части Монреаля постоянно наводняют бесчисленные дальние родственники, знакомые и знакомые знакомых. Это была нескончаемая вереница одетых в черное людей с мрачными, неулыбчивыми лицами, которые разговаривали так, что их невозможно было понять, и постоянно требовали к себе повышенного внимания. Причем делали это громогласно, с воплями, стенаниями и причитаниями. Они приезжали из Польши, Литвы и Венгрии, а юная Иветта Николь слушала их и постепенно приходила к выводу, что на свете слишком много языков, которые она не может понять. Каждый раз во время таких визитов в их маленькой, тихой, уютной гостиной начиналось настоящее вавилонское столпотворение. В таких случаях она всегда робко жалась к дверям и изо всех сил пыталась понять, о чем говорят все эти люди. И каждый раз происходило одно и то же. Сначала новоприбывшие были ласковы с ней. Потом, видя, что она не реагирует на их слова, начинали говорить все громче и громче, срываясь на крик, и наконец переходили на универсальный язык, на котором объясняли ей, что она глупая, ленивая и нахальная грубиянка. Ее мать, которая обычно была доброй и ласковой, в таких случаях тоже выходила из себя и кричала на дочь на непонятном языке. Так маленькая Иветта Николева постепенно стала иностранкой в собственной семье. Всю свою жизнь она была аутсайдером. Она очень хотела быть вместе со всеми, но что могла сделать маленькая девочка, если даже собственная мать была против нее?

Еще тогда в душе у Иветты поселилось беспокойство. Если в собственном доме все так сложно и запутанно, то что же тогда ожидает ее за его стенами? А если ее и там не поймут? А если она сама не сможет понять, чего от нее хотят, и сделает что-то не так? А если ей что-то понадобится? Кто ей это даст? И тогда Иветта Николь научилась брать сама.

— Значит, ты снова работаешь с Гамашем, — сказал отец.

— Да, сэр, — улыбнулась Николь.

Отец был единственным человеком во всем мире, который всегда был на ее стороне. Он единственный защищал ее от враждебных пришельцев, наводнявших их дом. Он всегда находил для нее добрый взгляд, теплую улыбку и сладкую ириску в шуршащей целлофановой обертке, которую советовал потихоньку съесть в укромном месте, подальше от жадных, назойливых взглядов. Эти ириски были их маленьким секретом. Именно отец научил ее необходимости и умению хранить секреты.

— Ни в коем случае никогда не рассказывай ему о Чехословакии. Ты должна пообещать мне это. Он не поймет. Они хотят, чтобы в Сюртэ служили только коренные квебекцы. Как только он узнает, что ты родом из Чехословакии, тебя вышвырнут вон. Как дядю Саула.

Николь становилось дурно от одной мысли о том, что она окажется такой же жалкой неудачницей, как ее дядя Саул Николев, который оказался настолько тупым, что его выгнали со службы в чешской полиции, и он не смог защитить свою семью. Поэтому они все погибли. Кроме ее отца, Ари Николева, матери и орды озлобленных, вечно всем недовольных дальних родственников, превращавших их уютный дом в клоаку.

Сидя в маленькой, опрятной спальне дочери, Ари Николев наблюдал, как она укладывает в дорожную сумку самые унылые и мрачные вещи, которые только нашлись в ее гардеробе. По его совету.

— Делай, как я говорю. Я знаю мужчин, — сказал он, когда Иветта попыталась протестовать.

— Но ни один мужчина даже не посмотрит в мою сторону, если я буду в этом, — возразила Иветта, ткнув пальцем в сложенную стопкой одежду. — Ты ведь сам говорил, что я должна постараться понравиться Гамашу.

— Я же не говорил, что он должен в тебя влюбиться. Поверь мне, ты понравишься ему и в этой одежде.

Улучив момент, когда Иветта отвернулась, чтобы найти свою косметичку, он быстро засунул в ее сумку пару ирисок. Она найдет их сегодня вечером. И вспомнит о нем. И, даст бог, никогда не узнает о том, что у него тоже есть свой маленький секрет.

Не было никакого дяди Саула. Не было никакой гибели семьи от рук коммунистов. Не было никакого героического бегства через границу. Он все это выдумал много лет назад, чтобы заткнуть рот родственникам своей жены, окопавшимся в их доме. Эта история была его спасательным кругом, который помогал ему держаться на плаву в том море страданий и невзгод, которое было для них естественной средой. Это были подлинные страдания. Даже Ари Николев вынужден был признать это. Но среди этих людей он тоже должен был быть героем и страдальцем.

Поэтому, после зачатия малютки Анжелины, а потом и его любимицы Иветты, он зачал дядю Саула. Человека, который должен был спасти свою семью и не смог этого сделать. Человека, чья неудавшаяся карьера стоила жизни всем вымышленным родственникам Ари.

Он понимал, что должен все рассказать Иветте. Потому что история, которая была для него спасательным кругом, могла стать камнем на шее для его маленькой девочки. Но Ари боялся, что если он это сделает, то ее серые глаза больше никогда не посмотрят на него с немым обожанием. А за этот взгляд он был готов отдать все, что угодно.

— Я буду звонить тебе каждый день, — пообещал он, поднимая с кровати ее легкую сумку. — Мы должны держаться вместе. — Ари улыбнулся и кивнул головой в сторону гостиной, откуда доносилась какофония голосов родственников, перекликавшихся друг с другом на повышенных тонах. — Я горжусь тобой, Иветта, и уверен, что у тебя все получится. Не может не получиться.

— Да, сэр.

Когда они проходили через гостиную, ни один из чертовых родственничков даже головы не повернул в их сторону. Отец донес сумку Иветты до машины и положил в багажник. Потом он нежно обнял дочь, и тихо прошептал ей на ухо:

— Будь умницей. Помни, ты не имеешь права проиграть.

И вот теперь Николь подъезжала к Трем Соснам. На гребне холма она затормозила, и машина плавно остановилась у обочины. Внизу светились огни деревни. Лампочки рождественских гирлянд, которыми были украшены высокие деревья, отбрасывали на снег красные, зеленые и синие блики, делая его похожим на огромное витражное стекло. Темные фигурки людей четко выделялись на фоне освещенных окон домов и магазинов.

Николь почувствовала стеснение в груди. Ее охватило какое-то странное чувство, природу которого она не могла определить. Что это было? Тревога? Может быть, досада оттого, что ей пришлось оставить свой собственный теплый дом и приехать сюда? Нет. Она сидела в машине, вжав голову в плечи, и пыталась разобраться в собственных ощущениях. Постепенно ее плечи стали опускаться, а прерывистое дыхание становилось все ровнее и ровнее. Задумчиво сдвинув брови, Иветта Николь смотрела сквозь ветровое стекло на весело сверкающую огнями деревню, и внезапно ее осенило.

Облегчение. Это было облегчение. Как будто чья-то невидимая рука сняла давящую тяжесть с ее плеч и с ее души.

Зазвонил сотовый телефон. Николь помедлила в нерешительности. Отвечать не хотелось. Хотелось до конца разобраться в новых, непривычных для нее ощущениях. Но Николь знала, кто ей звонит, и понимала, что ответить придется.

— Oui, bonjour. Да, сэр. Я в Трех Соснах. Я буду очень вежливой. Я завоюю его доверие. Да, я понимаю, что это очень важно. Нет, я ничего не испорчу, сэр.

Отложив телефон, она сняла ногу с педали тормоза. Машина плавно съехала вниз с холма и остановилась у входа в гостиницу.

Семейная жизнь Элеоноры и Генриха напоминала непрерывный поединок. Их сыновья люто ненавидели друг друга и своих родителей. Накал страстей был совершенно невероятным. Фильм был действительно потрясающим по своему эмоциональному воздействию. Когда он закончился, Гамаш с удивлением обнаружил, что его тарелка пуста. Он даже не заметил, как все съел. Завороженный разворачивающимися на экране событиями, он вообще ничего не замечал.

Но одну вещь старший инспектор теперь знал наверняка. Имея возможность выбирать, он бы ни за что на свете не выбрал в качестве своих родителей Элеонору и Генриха. Глядя на заключительные титры, Гамаш пытался понять, что именно он упустил в этом деле. А в том, что он что-то упустил, причем с самого начала, у него не было никаких сомнений. Была причина, по которой Сиси приобрела эту кассету. Была причина, по которой она взяла себе имя де Пуатье. И наконец, была причина, по которой она выбросила совершенно нормальную кассету на помойку. Почему она это сделала?

— Может быть, она купила DVD? — предположила Клара, когда он спросил, что думают по этому поводу все остальные. — Мы, например, постепенно меняем нашу коллекцию видеокассет на диски. Начали с любимых фильмов Питера, потому что он так часто просматривает некоторые свои любимые места, что они на его кассетах совсем затерлись.

— Привет всем! — послышался из кухни жизнерадостный голос Габри. — Слышал, что у вас сегодня намечается кинопросмотр. Неужели я опоздал?

— Фильм только что закончился, — сказал Питер. — Извини, старик.

— Никак не мог вырваться раньше. Пришлось побыть сиделкой при больном.

— Как там инспектор Бювуар? — спросил Гамаш, входя в кухню.

— Спит. У него грипп, — объяснил Габри всем остальным. — Надеюсь, что я не заразился. Проверь, у меня нет температуры? — С этими словами он подставил лоб Питеру, но тот его проигнорировал.

— Даже если ты заразился, нам ничто не угрожает, — фыркнула Руфь. — Болезни от Габри людям не передаются.

— Стерва.

— Потаскуха.

— Так он сейчас один? — уточнил Гамаш, собираясь уже направиться к вешалке.

— Явилась эта ваша агент Николь и сняла комнату. Даже сама расплатилась наличными. Как бы там ни было, она сказала, что присмотрит за ним.

Гамаш искренне надеялся, что Бювуар был без сознания.

Бювуара мучили кошмары. В горячечном бреду ему снилось, что он лежит в постели с агентом Николь. Накатил приступ тошноты.

— Вот, — услышал он довольно приятный женский голос.

Каким-то образом жестяной тазик сам собой поднялся в воздух и оказался прямо у его рта. Бювуар был благодарен ему за это, хотя его пустой желудок уже ничего не мог извергнуть.

Он откинулся на влажные от пота простыни, и сквозь полудрему ему показалось, что прохладная ткань протерла его лицо и легла на лоб.

Жан Ги Бювуар снова впал в забытье.

— Я принес десерт, — сообщил Габри, показывая на кухонную стойку, где стояла картонная коробка. — Шоколадный торт.

— А знаешь, ты мне начинаешь нравиться, — сказала Руфь.

— Я знал, что когда-нибудь ты оценишь меня по заслугам, — улыбнулся Габри, распаковывая коробку.

— Я поставлю кофе, — сказала Мирна.

Гамаш очистил посуду, сложил ее в раковину и открыл горячую воду. Отскребая тарелки и передавая их Кларе, он смотрел сквозь покрытое изморозью стекло кухонного окна на огни Трех Сосен и думал о фильме. «Лев зимой». Он снова и снова вспоминал действующих лиц, прокручивал в голове сюжет и некоторые из наиболее драматичных сцен между Элеонорой и Генрихом. Это был фильм о борьбе за власть и о любви, но любви извращенной, мучительной и попранной.

Почему он был так важен для Сиси? И важно ли это для его расследования?

— Кофе будет готов через пару минут, — сказала Клара, вешая влажное полотенце на спинку стула.

Вдыхая восхитительную смесь ароматов свежезаваренного кофе и шоколада, Гамаш понял, что эти несколько минут ему лучше провести подальше от шоколадного торта. Искушение было слишком велико.

— Может быть, вы пока покажете мне свою студию? — спросил он. — Я ведь никогда не видел ваших работ.

Они вышли из кухни и направились к гостеприимно распахнутым дверям студии Клары. Соседняя дверь, ведущая в студию Питера, была плотно закрыта.

— Это чтобы муза не сбежала, — объяснила Клара, и Гамаш глубокомысленно кивнул. Но, оказавшись в центре большого, загроможденного самыми невероятными вещами помещения, он за-стыл как вкопанный, потрясенный увиденным.

В студии приятно пахло масляными и акриловыми красками. В одном углу находилось старое, потертое кресло. Рядом с ним на импровизированном столе, роль которого выполняли сложенные высокой стопкой художественные журналы, стояла грязная кружка из-под кофе. Но главное, что кругом, на всех стенах, висели совершенно удивительные произведения. Гамаш неторопливо огляделся и подошел к одной из стен.

— Это Кей Томпсон, — сказал он, показывая на холст.

— Угадали, старший инспектор. — Клара подошла к нему и указала на соседний портрет. — А это Матушка. Эмили я недавно продала доктору Харрис, но посмотрите сюда… — Она подвела его к противоположной стене и указала на огромных размеров холст. — Все трое.

Гамаш стоял и изумленно рассматривал портрет, на котором были изображены три пожилые женщины. Их руки были переплетены, и создавалось впечатление, что они баюкают друг друга. Это был удивительно сложный коллаж, с наслоением живописи, графики, фотографий и даже каких-то надписей. Эм, изображенная посередине, самозабвенно смеялась, запрокинув голову. Матушка и Кей, поддерживающие ее с двух сторон, тоже смеялись. В этом произведении было что-то очень интимное, очень личное. Кларе удалось уловить главное — не только крепкую дружбу, связывающую этих трех женщин, но и их болезненную зависимость друг от друга. Это был гимн искренней любви, нежности и заботе, которая не ограничивается душевными беседами за чашкой чая и поздравлениями с днем рождения. У Гамаша было такое чувство, что он заглядывает в душу каждой из женщин, и это было почти невыносимо.

— Я назвала его «Три Грации», — сказала Клара.

— Потрясающе, — прошептал Гамаш.

— Матушка символизирует Веру, Эм — Надежду, а Кей — Милосердие. Мне надоело, что Граций всегда изображают юными и прекрасными девушками. Я хотела изобразить мудрость, которая приходит с годами и болью. И позволяет нам понять истинные ценности.

— Он закончен? Мне кажется, что здесь оставлено место еще для одной фигуры.

— Вы очень проницательны, старший инспектор. На самом деле портрет закончен, но в каждой из своих работ я оставляю немного свободного места, что-то вроде трещинки.

— Почему?

— Видите, что написано там, на стене, на заднем плане? — Клара кивнула на портрет.

Гамаш подошел поближе и надел очки.

Он прочитал четверостишие вслух.

— Красиво. Мадам Зардо?

— Нет, Леонард Коэн. На всех своих работах я обязательно изображаю какой-то сосуд. Иногда я это делаю чисто символически. То есть этот сосуд как бы подразумевается, но не имеет конкретной материальной формы. А иногда он имеет совершенно четкие очертания, которые можно увидеть. Вот как на «Трех Грациях».

Гамаш пока не разглядел никакого сосуда. Он отступил на пару шагов назад и понял, что имела в виду Клара. Три фигуры образовывали некое подобие. чаши, а свободное пространство, которое он заметил, было трещиной, сквозь которую должен был проникать свет.

— Я делаю это из-за Питера, — негромко сказала Клара. Сначала Гамаш подумал, что он ослышался, но она тихо продолжала, как будто разговаривая с самой собой: — Он как собака. Как Люси. Необыкновенно преданный. Он не способен размениваться. У него может быть только одна профессия, одно хобби, один друг, одна любимая женщина. Так сложилось, что его любимая женщина — это я. И это меня ужасно пугает. — Она повернулась и посмотрела прямо в глаза Гамашу. — Понимаете, я его сосуд, в который он изливает всю свою любовь. А если вдруг во мне появится трещина? А если я разобьюсь? А если я умру? Что он будет делать?

Взгляд темно-карих глаз Гамаша был задумчив и серьезен.

— Поэтому в своем искусстве вы исследуете эту тему?

— В основном меня привлекает тема несовершенства и недолговечности. Есть трещина во всем, пусть даже малость…

— И льется сквозь нее первоначальный свет, — закончил Гамаш. Он вспомнил о Сиси, которая столько писала о свете и просветлении, и подумал, что у нее это было связано как раз с почти болезненным стремлением к совершенству. Но в ней самой не было даже искры от того света, который излучала стоящая рядом с ним женщина.

— Питер этого не понимает. И, наверное, никогда не поймет.

— А вы когда-нибудь рисовали Руфь?

— Почему вы об этом спросили?

— Ну, честно говоря, если в ком-то и есть трещина… — Он рассмеялся, и Клара присоединилась к нему.

— Нет, никогда. И знаете почему? Я боюсь. Мне кажется, что портрет Руфи мог бы стать настоящим шедевром, и мне страшно к нему приступать.

— Боитесь не справиться?

— Вы меня понимаете с полуслова. Кроме того, в самой Руфи есть что-то пугающее. Я не уверена, что хочу слишком глубоко заглянуть ей в душу.

— Вы справитесь, Клара, — сказал Гамаш, и она почему-то ему сразу поверила.

Глядя в его спокойные, ясные глаза, Клара думала о том, какие чудовищные вещи ему приходилось видеть. Убитых и изувеченных женщин, детей, мужей, жен. Эти глаза видели смерть и насилие каждый день. Клара опустила взгляд на большие, выразительные руки Гамаша и представила, как эти руки дотрагиваются до тел безвременно ушедших из жизни людей. Как они сжимают оружие, чтобы защитить жизнь и самого Гамаша, и других. Но почему-то страшнее всего было представлять, как костяшки пальцев этих рук стучат в двери, за которыми находятся люди, пока еще не подозревающие о том, какие жуткие новости им предстоит услышать.

Гамаш подошел к следующей стене и увидел нечто совершенно поразительное. Здесь на всех картинах сосудами были деревья. Деревья Клары были высокими и приземистыми, буйно цветущими и отцветающими. И все они таяли, как оплывающие свечи, как будто внутренний жар плавил их изнутри. А еще они светились. В буквальном смысле слова. Эти деревья излучали внутреннее сияние. Цвета были приглушенными, как будто подернутыми дымкой, теплыми и ласкающими глаз.

— Это просто изумительно, Клара. Ваши картины светятся!

Гамаш изумленно повернулся к стоящей рядом молодой женщине. Он как будто увидел ее в первый раз. Нет, он, конечно, знал, что она наделена потрясающей интуицией, большим мужеством и удивительной способностью к состраданию. Но он даже не подозревал, что она настолько талантлива.

— Вы показывали их кому-нибудь?

— Незадолго до Рождества я дала свой портфолио Сиси. Она была дружна с Денисом Фортаном.

— Владельцем галереи?

— Да. Самой лучшей галереи Квебека, а может быть, и всей Канады. У него обширные связи с лучшими музеями современного искусства. Если художник понравится Фортану, можно считать, что он уже стал знаменитым.

— Так это же замечательно!

— Только не для меня. — Клара отвернулась. Она не хотела видеть глаза Гамаша, когда он услышит о ее позоре. — В тот день, когда была презентация книги Руфи, Сиси и Фортан были в Огилви. Мы разминулись на эскалаторах. Я поднималась наверх, а они как раз спускались вниз. Я слышала, как Сиси сожалела о том, что он счел мои работы дилетантскими и тривиальными.

— Фортан назвал ваши работы дилетантскими и тривиальными? — изумился Гамаш.

— Ну, говорил не он, а Сиси, но он ей не противоречил. В общем, все произошло так быстро. Прежде чем я успела что-то сообразить, как уже оказалась на улице. Я была в таком состоянии… Если бы не та нищенка, даже не знаю, что бы со мной было.

— Какая нищенка?

Клара замялась. После сделанного только что признания она чувствовала себя настолько измотанной и опустошенной, что у нее просто не осталось мужества для дальнейших откровений. Даже такому удивительному слушателю, каким был старший инспектор Гамаш, она бы сейчас не смогла рассказать о том, что нищенка у дверей универмага Огилви на самом деле была Богом.

Она даже не была уверена в том, что по-прежнему верит в это.

Клара ненадолго задумалась, пытаясь разобраться в своих чувствах. Ответ был однозначным. Да, она по-прежнему верила в это. В тот благословенный день на холодной, темной улице Монреаля она встретила Бога. Но признаться в этом сейчас Клара была просто не в состоянии.

— Обычная нищенка, — ответила она. — Я купила ей кофе, и у меня сразу стало легче на душе. Странно, как может помочь такая простая вещь, да?

Добрым и сострадательным людям это действительно помогает, подумал Гамаш. Но, к сожалению, далеко не все люди добры и сострадательны. Он чувствовал, что Клара о чем-то умалчивает, но решил не давить на нее. Это почти наверняка не имело никакого отношения к расследуемому делу, а инспектор Гамаш не любил лезть людям в душу, если в этом не было никакой необходимости.

— Скажите, Клара, а когда Сиси говорила эти слова, она знала, что вы их слышите? Она видела вас?

Клара сделала вид, что задумалась, хотя в этом не было никакой необходимости. Она помнила ту встречу на эскалаторе до мельчайших подробностей.

— Да, в какой-то момент наши взгляды встретились. Она знала, что я ее слышу.

— Представляю, как вы были огорчены.

— Честно говоря, я думала, что у меня разорвется сердце. Я почему-то была уверена в том, что Фортану понравятся мои работы. Мне даже в голову не приходило, что он может отвергнуть их. Я сама во всем виновата. Нельзя строить воздушные замки и рассчитывать поселиться в них.

— Не вините себя. Когда кто-то вонзает в вас нож, вы не виноваты в том, что испытываете боль.

Дыхание Клары было тяжелым и прерывистым. Ее лицо побледнело, а руки сжались в кулаки, так что костяшки пальцев побелели от напряжения. Гамаш подумал о том, что Сиси де Пуатье была поистине уникальна, если даже одного воспоминания о ней достаточно, чтобы вызвать подобную реакцию у такого доброго, любящего и терпимого человека, как Клара Морроу.

И он прибавил имя Клары к длинному списку подозреваемых. Что на самом деле скрывалось за ее внешним спокойствием? Какие чувства и эмоции она старается скрыть даже от самой себя? Какую Клару Морроу он видел перед собой несколько мгновений назад?

В дверь просунулась голова Габри.

— Десерт! — жизнерадостно объявил он.

Глава 22

Как вы думаете, кто убил Сиси? — поинтересовалась Мирна, облизывая десертную вилку. От восхитительного сочетания шоколадного торта с крепким, ароматным свежезаваренным кофе она испытывала легкое головокружение.

— Прежде чем ответить на этот вопрос, мне нужно выяснить, кем была сама Сиси, — признался Гамаш. — Думаю, разгадка этого убийства кроется в ее прошлом.

И он принялся рассказывать о причудливых фантазиях Сиси и о том иллюзорном мире, который она сама себе создала. В лице супругов Морроу и их гостей он обрел благодарных слушателей. Гамаш говорил ровным, спокойным голосом, как будто пересказывал какую-то причудливую старинную легенду. А его друзья пили кофе, ели шоколадный торт, и в отблесках пламени камина он видел их расширенные от изумления глаза, которые с каждой минутой распахивались все больше по мере того, как они осознавали масштабы мистификации.

— Значит, Сиси была не той, за кого себя выдавала, — резюмировала Клара, когда он закончил. Она надеялась, что ее голос звучит не слишком ликующе. В конце концов, Сиси явно была сумасшедшей. Нехорошо радоваться чужому горю.

— Но почему она выбрала себе именно таких родителей? — Мирна кивнула головой в сторону телевизора.

— Не знаю. Может бьггь, у вас есть какие-нибудь предположения?

Все задумались.

— Вообще-то дети часто придумывают истории о том, что их усыновили или подменили. Или еще что-нибудь в этом роде, — сказала Мирна. — Даже счастливые дети проходят через это.

— Это правда, — подхватила Клара. — Я сама в детстве верила в то, что моя мать — королева Англии, которой пришлось отослать меня в колонию и отдать на воспитание людям незнатного происхождения. Каждый раз, когда раздавался звонок в дверь, я думала, что это она наконец-то приехала за мной.

Клара до сих пор помнила эту свою детскую фантазию. Она представляла себе, как на крыльце их скромного дома в монреальском квартале Нотр-Дам де Грас стоит королева Елизавета, а их соседи выглядывают из окон и, вытянув шеи, смотрят на ее корону и длинную пурпурную мантию. При этом в руках у королевы обязательно была сумочка. И Клара знала, что находится в этой сумочке. Ее фотография и билет на самолет в Англию.

— Но ты же это переросла, — сказал Питер.

— Да, — согласилась Клара, немного покривив душой. — Хотя на смену этой мечте пришли другие.

— Клара, милая, ты же не собираешься пересказывать нам свои гетеросексуальные фантазии? — с притворным испугом спросил Габри.

Клара улыбнулась, хотя на самом деле ее взрослые мечты не имели ничего общего с сексом.

— В этом-то и проблема, — сказал Гамаш. — Я согласен, что в детстве мы все создаем свой воображаемый мир, в котором представляем себя ковбоями и индейцами, космонавтами и путешественниками, принцами и принцессами.

— Хотите, расскажу, кем представлял себя я? — предложил Габри.

— Господи, отними у него дар речи! — взмолилась Руфь.

— Я представлял себя натуралом.

После этой простой, искренне сказанной фразы в гостиной ненадолго повисла неловкая тишина, которую первой нарушила Руфь.

— Я представляла себя знаменитой. И очень хорошенькой.

— Я представляла себя белой, — сказала Мирна. — И худой.

Питер хранил молчание. У него никогда не было детских фантазий. Все душевные силы уходили на то, чтобы как-то справляться с реальностью.

— А вы? — обратилась Руфь к Гамашу. — О чем мечтали вы?

— Я мечтал о том, что мне удалось спасти моих родителей, — ответил он, вспоминая, как ребенком забирался на диван, стоявший у окна гостиной, и, прижавшись щекой к шершавой обивке, смотрел в ночь. Даже сейчас, иногда, зимними вечерами, когда на дворе свирепствовал ветер, он вспоминал это ощущение прикосновения грубой ткани к своей щеке. Каждый раз, когда его родители где-то задерживались, он забирался на этот диван и вглядывался в даль, ожидая, когда окружающую темноту разрежет долгожданный свет фар. И однажды наступил вечер, когда он этого так и не дождался…

— У всех у нас были детские фантазии и мечты, — подвела итог Мирна. — В этом Сиси была не оригинальна.

— И все же есть одно очень существенное отличие, — сказал Гамаш. — Вы до сих пор хотите быть белой и худой?

Мирна искренне рассмеялась.

— Конечно, нет. Я теперь такого даже представить себе не могу.

— А вы? — Гамаш повернулся к Габри. — Вы хотели бы сейчас стать натуралом?

— Оливье меня бы убил.

— Вот видите. Раньше или позже, но со временем наши детские фантазии и мечты исчезают, и им на смену приходят другие. С Сиси все было по-другому. Она продолжала жить в созданном еще в детстве воображаемом мире. Причем погружение было настолько глубоким, что она даже взяла себе имя де Пуатье.

— Интересно, как ее звали на самом деле? — сказал Габри. — Кем были ее настоящие родители? Ей было под пятьдесят, правильно? Значит, ее родителям сейчас было бы около семидесяти. Примерно как тебе. — Он повернулся к Руфи, которая немного помолчала, а потом продекламировала:

Слова показались Гамашу знакомыми.

— Это из вашей новой книги? — решил уточнить он.

— Это из стихотворения, — огрызнулась Руфь и закончила:

— Ну, слава богу, свершилось, — вздохнул Габри. — А я уж было понадеялся, что хотя бы один вечер обойдется без твоих стихов. Продолжай, не стесняйся. Что-то настроение слишком хорошее.

— Вы замечательный поэт, — сказал Гамаш.

Похоже, его слова искреннего восхищения оскорбили Руфь больше, чем выпады Габри.

— Пошли вы все к черту! — с этими словами она бесцеремонно отпихнула Гамаша в сторону и направилась к двери.

Гамаш вспомнил. Он понял, почему слова стихотворения показались ему хорошо знакомыми. Именно его он читал в машине, когда направлялся в Три Сосны, чтобы начать расследование. Старший инспектор подошел к видеоплееру, аккуратно извлек кассету и повернулся к супругам Морроу.

— Благодарю вас за прекрасный вечер. Но мне пора возвращаться к инспектору Бювуару. Вы не могли бы дать мне один из своих портфолио? — спросил он у Клары.

— Пожалуйста.

Клара провела его в кабинет, подошла к захламленному столу, включила лампу и начала рыться в бумагах. Гамаш ждал и осматривался, по привычке отмечая про себя каждый предмет обстановки. Внезапно его взгляд остановился на каком-то блестящем предмете, лежащем на полке книжного шкафа. Старший инспектор застыл на месте и некоторое время не решался пошевельнуться, не веря собственным глазам. Потом, очень медленно, он двинулся вперед, на ходу доставая из кармана носовой платок. Подойдя к шкафу, Гамаш протянул руку и очень осторожно снял заинтересовавший его предмет с полки. Даже сквозь ткань носового платка он чувствовал исходящее от него тепло.

— Он прекрасен, правда? — сказала Клара, когда Гамаш поднес предмет к лампе, чтобы получше рассмотреть. — Питер подарил мне его на Рождество.

На ладони Гамаша лежал сияющий шар. На нем были изображены три высокие сосны с отяжелевшими от снега ветвями и написано слово Noel. А под ним, почти незаметная, была проставлена заглавная буква.

L.

Гамашу наконец-то удалось найти шар Li Bien.

Питер Морроу понял, что его загнали в угол и следует приготовиться к худшему. Когда Гамаш начал расспрашивать Клару о шаре, она радостно объявила, что это первый рождественский подарок, который Питер смог ей купить.

— До сих пор мы были слишком бедны, — объяснила она.

— Или слишком скаредны, — фыркнула Руфь.

— Где вы его взяли? — спросил Гамаш. Вопрос был задан вежливо и спокойно, но в голосе старшего инспектора появились характерные жесткие нотки, и Питер понял, что отвечать придется.

— Я забыл, — начал было он, но встретившись с решительным взглядом Гамаша, осекся и повернулся к Кларе. — Я очень хотел тебе что-то купить.

— Но?.. — предчувствуя недоброе, сказала она.

— Понимаешь, я как раз ехал в Уильямсбург, чтобы походить по магазинам…

— Наш северный Париж, — ухмыльнулся Габри, поворачиваясь к Мирне.

— Знаменитый своими торговыми пассажами, — поддакнула та.

— И проезжал мимо свалки…

— Свалки? — воскликнула Клара. — Свалки?!

Ее голос сорвался на крик, и встревоженная Люси начала беспокойно жаться к ногам хозяйки.

— От твоего визга этот шар сейчас расколется, — сказала Руфь.

— Свалки… — повторила Клара. Ее голос снова звучал нормально, но глаза, устремленные на Питера, горели таким огнем, что тому больше всего хотелось провалиться сквозь землю.

— Нашему чемпиону по раскапыванию помоек снова удалось найти настоящее сокровище, — попытался разрядить обстановку Габри.

— Вы нашли вот это, — Гамаш поднял шар так, чтобы все могли его видеть, — на уильямсбургской свалке?

Питер кивнул.

— Я остановился возле нее. Так, по привычке. Я не собирался ничего искать. Но этот шар просто нельзя было не заметить. Вы сами видите, как он сияет. И это здесь, в полутемном помещении. Представьте, как он выглядел при ярком солнечном свете. Он был похож на маяк, который посылал мне сигналы. — Питер смотрел на Клару умоляющим взглядом. — Мне было просто суждено найти его для тебя.

Но Клара оставалась неумолимой. Она упорно не желала верить в судьбоносность подарка, найденного на свалке.

— Когда это было? — спросил Гамаш.

— Я не помню.

— Постарайтесь вспомнить, мистер Морроу.

Все взгляды обратились на Гамаша. Казалось, что он внезапно стал выше ростом. В его позе и голосе чувствовалась такая властность, что даже Руфь притихла. Питер задумался.

— Это было за несколько дней до Рождества. Вспомнил! — Он повернулся к Руфи. — Это было на следующий день после твоей презентации. Двадцать третьего декабря. Клара осталась дома, чтобы было кому выгулять Люси, а я поехал за рождественскими подарками.

— На свалку, — съязвила Клара.

Питер вздохнул и промолчал.

— А где именно на свалке лежал этот шар? — спросил Гамаш.

— Прямо с краю. Как будто его не выкинули, а аккуратно положили.

— Вы нашли что-нибудь еще?

Гамаш пристально наблюдал за Питером. Если бы тот солгал, он бы это сразу увидел. Питер покачал головой. Гамаш ему поверил.

— А в чем дело? — поинтересовалась Мирна. — Почему этот шар так важен?

— Этот шар называется Li Bien, — объяснил Гамаш. — И он принадлежал Сиси. Все ее духовное учение было создано вокруг этого шара. В своей книге она его очень подробно описывает и утверждает, что это единственная вещь, оставшаяся у нее от матери. Собственно говоря, она утверждает, что ее мать создала этот шар.

— На нем изображены три сосны, — заметила Мирна.

— И заглавная буква L, — добавила Клара.

— Так вот почему Сиси переехала сюда, — сказал Габри.

— Почему? — непонял Питер, который был настолько озабочен собственными проблемами, что с трудом следил за беседой.

— Три сосны, — объяснил Габри. Питер по-прежнему смотрел на него непонимающим взглядом. — Три сосны, — повторил Габри, указывая на шар. И, махнув рукой в сторону окна, повторил еще раз: — Три сосны.

— Три сосны три раза, — фыркнула йуфь. — Тебя зациклило?

Габри вопросительно смотрел на Питера.

— Дошло?

— Три Сосны, — наконец сообразил Питер. — Мать Сиси была родом отсюда?

— И, скорее всего, ее имя начиналось на букву L, — добавила Мирна.

Эмили Лонгпре лежала в постели. Еще не было и десяти, но она очень устала. Эмили пыталась читать, но даже книга казалась ей слишком тяжелой, и она с трудом удерживала ее в руках. А ей очень хотелось дочитать роман до конца. Последнее время Эмили жила наперегонки со временем и теперь боялась, что ее время закончится раньше, чем она успеет закончить книгу.

Ощущая ее тяжесть на своем животе, Эмили вспоминала, как лежала на этой же самой кровати много лет назад. Тогда она ощущала совсем другую тяжесть, и та тяжесть была приятной. Это была тяжесть ребенка, ее Давида, который развивался в ней. Тогда рядом с ней лежал Гас. А теперь рядом не было никого, и ей приходилось довольствоваться обществом книги.

Нет, поправила она себя. Это неправда. А как же Би и Кей? Они всегда были рядом с ней. И останутся рядом до самого конца.

Эта мысль воодушевила Эмили Лонгпре, и она снова перевела взгляд на тяжелую книгу в твердом переплете, которая поднималась и опускалась в такт ее дыханию. Закладка была примерно посередине. Она прочитала всего половину романа. Нужно было торопиться. Эмили снова взяла книгу в руки и прочитала еще несколько страниц, стараясь сосредоточиться на сюжете. Она очень надеялась, что у этого романа будет счастливый конец. Что главная героиня обретет свою любовь и счастье. Или хотя бы себя. Этого было бы вполне достаточно.

Книга закрылась снова, и одновременно с ней закрылись глаза Эм. Она заснула.

Матушка Би видела будущее, и в том, что она видела, не было ничего хорошего. Так было всегда. Даже в лучшие времена Матушка всегда видела будущее только в самых мрачных тонах. Этот особый дар сослужил ей плохую службу. Постоянно ожидая от будущего только самого худшего, она разучилась радоваться настоящему. Единственным утешением служило то, что ее мрачные предчувствия почти никогда не оправдывались. Самолеты не разбивались, лифты не падали, а мосты оставались стоять на своих местах, крепкие и надежные. Правда, муж действительно бросил ее, но последнее вряд ли можно было считать катастрофой. Матушка сама сделала все возможное для того, чтобы это ее пророчество исполнилось. Муж всегда жаловался на то, что они живут не вдвоем, а втроем. Беатрис, он и Бог. Кто-то должен был уйти.

Матушка сделала свой выбор.

И вот теперь она лежала в постели, закутавшись в мягкое пуховое одеяло, которое уютно облегало ее полное тело. Мужу она предпочла Бога и не жалела об этом. Но правда заключалась в том, что сейчас она была готова предпочесть им обоим хорошее, теплое одеяло и удобную постель с фланелевыми простынями.

Это было ее самое любимое место на земле. Матушка лежала в своей кровати, в своем доме, живая и здоровая. Так почему же она не может заснуть? Почему она больше не может медитировать? Почему она даже не может есть?

Кей лежала в постели и отдавала команды молоденьким, перепуганным пехотинцам, которые находились рядом с ней в окопе. Их плоские шлемы были сдвинуты набекрень, а на черных от грязи и дерьма лицах пробивались первые усы. Первые и последние. Кей знала об этом, но не стала ничего говорить. Вместо этого она произнесла воодушевляющую речь, горячо заверяя их в том, что, когда придет время, она первой поднимется из окопа. Потом они хором прочувствованно пели «Правь, Британия».

Она знала о том, что они все скоро умрут. Кей свернулась калачиком, стыдясь собственной трусости, которая уже столько лет жила в ней, как дитя в утробе матери. А ведь ей так хотелось быть такой же мужественной, каким был ее отец.

— Извини меня, — в сотый раз повторил Питер.

— Дело даже не в том, что ты нашел его на свалке, а в том, что ты мне солгал, — солгала, в свою очередь, Клара. Дело было именно в том, что он нашел этот проклятый шар на свалке. Снова, уже в который раз, она получила рождественский подарок с помойки. Раньше, когда они не могли себе позволить ничего купить, это не имело значения. У Клары были золотые руки, и она мастерила для Питера какую-то безделушку. У Питера руки не были золотыми, и он отправлялся на свалку. Потом они оба делали вид, что в восторге от своих подарков.

Но на этот раз все было по-другому. Это было первое Рождество, когда они наконец-то могли себе позволить отправиться за подарками в магазин. Но Питер все равно предпочел отправиться на свалку.

— Извини, — еще раз повторил Питер, понимая, что это не поможет, но не зная, что может помочь.

— Забудь об этом, — сказала Клара.

У Питера хватило ума сообразить, что последнее было бы не очень умно с его стороны.

Гамаш сидел рядом с кроватью Бювуара. Он видел, что температура у Жана Ги уже упала, но на всякий случай снова наполнил грелку горячей водой. Почему-то нашлась только одна грелка, и Гамаш никак не мог понять, куда делась вторая. И вот теперь он сидел рядом со спящим Бювуаром с тяжелой, толстой книгой на коленях.

Гамаш уже посмотрел книгу пророка Исайи, хотя сделал это скорее для очистки совести, и теперь перешел к псалмам. Вернувшись в гостиницу, он сразу же перезвонил их приходскому священнику, отцу Нерону, и тот подсказал ему, где нужно искать.

— Я был очень рад видеть вас на службе накануне Рождества, Арман, — сказал отец Нерон, услышав его голос. Это была необходимая прелюдия, и Гамаш был к ней готов. — У вас очаровательная внучка. Ей повезло, что она так похожа на бабушку. — Гамаш терпеливо ждал. — Так приятно видеть всю семью вместе. Как жаль, что в вечности вы будете разлучены со своими родными. Ведь вы попадете в ад.

— Думаю, что мы все вместе попадем в ад, святой отец. Так что разлука нам не грозит.

Отец Нерон рассмеялся.

— Ну а если я все-таки прав и вы подвергаете опасности свою бессмертную душу, пропуская воскресные службы? — спросил он.

— Значит, в вечности мне будет очень недоставать вашего милого общества, Марсель, — ответил Гамаш.

— Чем я могу вам помочь?

Гамаш рассказал ему.

— Это не Исайя, — не задумываясь, ответил отец Нерон. — Это сорок пятый псалом. Не помню точно, какой именно стих. Кстати, один из моих любимых, хотя он и не слишком популярен среди церковных иерархов.

— Почему?

— Подумайте сами, Арман. Если для того чтобы приблизиться к Богу, достаточно просто молчать, то зачем тогда нужны священники и церкви?

— А если это действительно так? — спросил Гамаш.

— Тогда мы все-таки встретимся с вами в вечности, Арман. Надеюсь, что так оно и будет.

И вот теперь Гамаш перечитал сорок пятый псалом и задумался, глядя на спящего Бювуара. Зачем Матушка солгала ему и сказала, что взяла изречение из книги пророка Исайи? Ведь она наверняка знала правду. И зачем она исказила цитату, написав на стене своего центра «Обретите покой и знайте, что Я есть Бог»?

— Неужели мои дела настолько плохи?

Гамаш поднял глаза от Библии и увидел улыбающееся, ясноглазое лицо Бювуара.

— С вашим телом все в порядке, молодой человек. Я молюсь за вашу грешную душу.

— Надеюсь, что ваши молитвы помогут, монсеньор. — Бювуар с трудом приподнялся на локте. — Шеф, вы не поверите, какие кошмары меня мучили. Мне даже снилась агент Николь, — добавил он, понизив голос.

— Сочувствую, — сказал Гамаш, положив руку ему на лоб. Лоб был прохладным. — Кажется, тебе уже лучше.

— Намного. Который час?

— Полночь.

— Возвращайтесь к себе, сэр. Я прекрасно себя чувствую. Просто чудо какое-то.

— Чертовски Убедительная Двуличная Обманщица.

— Это вы о ком?

— Ни о ком. Просто цитирую одну поэтессу.

Ничего себе поэзия, подумал Бювуар, обессиленно опускаясь на подушки.

— А зачем вы читали Библию? — пробормотал он, чувствуя, что снова начинает засыпать.

— Искал изречение, написанное на стене медитационного центра Матушки. Псалом 45, стих 11. Оно должно было звучать так: «Умолкните и знайте, что я есть Бог».

Убаюканный его голосом, Бювуар заснул.

Глава 23

На часах, стоявших на прикроватном столике, горели цифры 5:51. Было темно, и до рассвета оставалось еще несколько часов. Гамаш лежал в постели, под теплым одеялом, в то время как струя свежего морозного воздуха, проникавшая сквозь слегка приоткрытое окно, приятно холодила его лицо.

Пора было вставать.

Гамаш принял душ и быстро оделся. В уютной и со вкусом обставленной мебелью темного дерева комнате с белыми стенами было прохладно. Спустившись на цыпочках по темной лестнице гостиницы, Гамаш подошел к вешалке и начал надевать свою огромную парку. Одна рука застряла. Он совсем забыл, что накануне затолкал шапку и варежки в рукав. Гамаш толкнул посильнее, и из рукава показался сначала помпон, потом вся шапка и наконец варежки. Это напоминало своеобразные роды в миниатюре.

Одевшись, Гамаш вышел на улицу и зашагал по скрипучему снегу. Утро было очень морозным и совершенно безветренным. Гамаш подумал о том, что прогноз, скорее всего, был точным. День будет очень холодным, даже по стандартам Квебека. Слегка наклонившись вперед и заложив руки за спину, Гамаш шел размеренным шагом и думал о том, что ему еще никогда не попадалось настолько запутанное дело. От хитросплетения улик и подозрений голова шла кругом.

Лужа антифриза, ниацин, «Лев зимой», провода, псалом 45:11, загадочная, давно потерянная мать. И Гамаш был уверен, что это еще далеко не все. Сиси была мертва уже два дня, а у него пока не было ни одной версии. Оставалось только ожидать озарения свыше.

Гамаш продолжал шагать вперед по темной улице Коммонз. Хотя зимой никогда не бывает по-настоящему темно. Снег, покрывающий все вокруг, делал ночь более светлой. Гамаш шагал мимо домов, в которых мирно спали жители Трех Сосен, мимо темных витрин магазинов. Из труб шел дым, который из-за полного безветрия поднимался вертикально вверх, а в подвальном этаже булочной-кондитерской Сары уже зажегся свет, обещая свежие круассаны.

Гамаш обходил деревенскую площадь. В абсолютной тишине, царящей вокруг, отчетливо раздавался не только скрип снега под подошвами его сапог, но и звук его дыхания.

Возможно, в одном из этих домов сейчас спит мать Сиси? И если это так, то насколько спокоен ее сон? Мучает ли ее совесть?

Кто она, настоящая мать Сиси?

Удалось ли Сиси найти ее?

Хотела ли ее мать быть найденной?

Зачем Сиси искала мать? Из чисто ностальгических соображений? Из желания воссоединиться с ней? Или она руководствовалась какими-то другими, гораздо более низменными мотивами?

А что получилось с шаром Li Bien? Кто выбросил его на свалку? И почему его так аккуратно положили, вместо того чтобы бросить об обледенелую землю, после чего он бы просто разлетелся на сотни осколков, которые было бы невозможно идентифицировать?

К счастью, инспектор Гамаш любил головоломки. Внезапно со стороны деревенской площади к нему метнулась темная тень.

— Henri! Viens ici![60] — послышался знакомый голос.

Для щенка с такими огромными ушами у Генри оказался на удивление плохой слух. Гамаш быстро отступил в сторону, и Генри, не успев отреагировать, на полной скорости пронесся мимо.

— Désolée, — пробормотала запыхавшаяся Эмили Лонгпре. — Генри, как тебе не стыдно!

— Мадам, я польщен, что Генри избрал меня в качестве своего товарища по играм, — с легким поклоном сказал Гамаш. При этом и он, и Эмили прекрасно знали, что Генри с не меньшим энтузиазмом играет с замерзшими какашками, так что планка была поднята не слишком высоко. Тем не менее Эм слегка наклонила голову, показывая, что оценила галантность старшего инспектора. Эмили Лонгпре относилась к вымирающей породе гранд-дам Квебека, которых так называли не потому, что они были высокомерными, требовательными и заносчивыми, а из-за свойственного им сильно развитого чувства собственного достоинства и доброжелательности.

— Обычно мы никогда никого не встречаем во время утренних прогулок, — объяснила Эмили.

— А который час?

— Начало восьмого.

— Вы позволите к вам присоединиться?

Они втроем начали обходить деревенскую площадь. Гамаш бросал снежки в весело резвящегося Генри и наблюдал за тем, как одно за другим загораются окна домов. Оливье, который пересекал площадь, направляясь от гостиницы к бистро, издали помахал им рукой. Через пару минут окна бистро тоже гостеприимно засветились.

— Вы хорошо знали Сиси? — спросил Гамаш, наблюдая за тем, как Генри скользит по замерзшей глади пруда в погоне за очередным снежком.

— Нет. Мы встречались всего несколько раз.

В темноте Гамаш не мог рассмотреть выражения лица Эм, и поэтому внимательно прислушивался к звучанию ее голоса.

— Она приходила ко мне.

— Зачем?

— Я сама пригласила ее. Потом, примерно через неделю, мы случайно встретились в медитационном центре Матушки.

Эмили невольно улыбнулась, вспоминая эту сцену. Матушка в темно-красном балахоне и с лицом такого же цвета смотрит на худую и прямую, как палка, Сиси, которая в своих белых одеждах стоит посреди медитационной комнаты и критикует и сам центр, и весь образ жизни Матушки.

— Конечно, это вполне понятно. Ведь вы уже много лет не обновляли свой духовный путь. Неудивительно, что ваша философия безнадежно устарела, — говорила она, брезгливо поднимая двумя пальцами ярко-пурпурную подушечку, как будто та служила подтверждением ее слов. — И с каких это пор пурпурный цвет стал божественным?

От изумления Матушка утратила дар речи и лишь хватала ртом воздух, разъяренно глядя на незваную гостью. Но Сиси этого не видела. Запрокинув голову и развернув руки ладонями вверх, она вдруг загудела, как гигантский камертон.

— Нет, здесь нет духа, — сказала она некоторое время спустя. — Его вытеснили отсюда ваше эго и эмоции. Как может божественное существовать в подобной обстановке, среди всех этих кричащих цветов? Я понимаю, что вы пытаетесь делать все, что в ваших силах. Кроме того, вы были своего рода первопроходцем, когда тридцать лет назад принесли в Истерн Тауншипс медитацию…

— Сорок. — Матушка наконец снова обрела дар речи, хотя ее голос был больше похож на писк.

— Это несущественно. Как бы там ни было, до сих пор не имело значения, что именно вы предлагаете людям, потому что ничего лучшего они все равно не знали.

— Прошу прощения?

— Я приехала сюда в надежде найти родственную душу, — вздохнула Сиси, озираясь по сторонам и разочарованно покачивая своей просветленной головой. Ее обесцвеченные волосы казались почти белыми. — Что касается меня, то мой путь ясен. Я наделена редким даром и намерена поделиться им с людьми. Я собираюсь открыть медитационный центр в своем доме и учить людей тому, чему меня научил мой гуру в Индии. Так как и моя компания, и моя книга называются «Be Calm», то и мой центр будет называться соответственно. Поэтому вам придется изменить название этого заведения. Честно говоря, я считаю, что вам лучше его вообще закрыть.

Эм испугалась за жизнь Сиси. У Матушки вполне хватило бы сил, чтобы ее задушить, и она выглядела так, как будто твердо намеревалась это сделать.

— Я ощущаю ваш гнев, — произнесла Сиси, констатируя факт, который был очевиден и слепому. — Очень ядовитая эмоция…

— Конечно, Матушка не восприняла ее слова всерьез, — резюмировала Эм, после того как описала эту сцену Гамашу.

— Но Сиси собиралась использовать название ее центра. Для Матушки это могло бы стать настоящей трагедией.

— Вы правы. Но я не думаю, что Матушка поверила в серьезность намерений Сиси.

— Матушка назвала свой центр «Be Calm». Мне кажется, что это название вообще очень популярно в здешних местах. Разве не так называлась ваша команда по керлингу?

— Откуда вы это узнали? — рассмеялась Эм. — Этой истории то ли пятьдесят, то ли шестьдесят лет. Она стара, как мир.

— Но очень интересна, мадам.

— Вы так считаете? Это была всего лишь шутка. В те времена мы не воспринимали себя всерьез. И не особенно переживали из-за проигрышей.

Эм повторила версию, которую Гамаш уже слышал, но старший инспектор все равно очень жалел о том, что не может видеть выражения ее лица.

К ним, прихрамывая, подошел Генри, попеременно поднимая передние лапы.

— Ой, бедный Генри! Мы слишком долго гуляли по морозу, — огорчилась Эм.

— Давайте я его понесу, — предложил Гамаш, чувствуя себя виноватым из-за того, что совсем забыл, как обледенелый снег может обжечь подушечки собачьих лап. Теперь он вспомнил, как прошлой зимой ему пришлось нести старого Санни почти три квартала, потому что бедняга не мог идти. Это причиняло нестерпимые страдания обоим. Он также вспомнил, как обнимал Санни несколько месяцев спустя, когда к ним приехал ветеринар, чтобы усыпить его. Он тогда шептал ласковые слова в больные старые уши и смотрел в слезящиеся карие глаза до тех пор, пока они не закрылись в последний раз. Когда Гамаш почувствовал последний удар сердца Санни, у него возникло ощущение, что вместе с ним старый пес передал ему всю свою любовь и преданность.

— Мы почти пришли, — сказала Эм осипшим от мороза голосом. Ее губы и щеки посинели от холода.

— Вы позволите угостить вас завтраком? Я бы хотел продолжить нашу беседу. Как насчет бистро?

Эмили Лонгпре какое-то мгновение поколебалась, но все же согласилась. Они занесли Генри в дом и по улице, освещенной слабым светом занимающейся зари, направились к бистро Оливье.

— Joyeux Noël! — приветствовал их красивый молодой официант и провел к столику у свежерастопленного камина. — Мы рады снова видеть вас в нашем бистро.

Гамаш усадил Эм и посмотрел вслед молодому человеку, который направлялся к машине эспрессо, чтобы приготовить две порции café аи lait.

— Филипп Крофт, — сказала Эм, проследив за его взглядом. — Очень милый юноша.

Гамаш радостно улыбнулся. Молодой Крофт. Когда он встречался с Филиппом во время предыдущего расследования, тот был значительно менее симпатичным.

Было только восемь часов, и в бистро, кроме них, никого не было.

— Похоже, мне предстоит изысканный завтрак, старший инспектор, — сказала Эм, просматривая меню.

Она сняла шапку, и от статического электричества ее волосы стояли дыбом. Впрочем, как и волосы Гамаша. Они оба выглядели так, как будто их кто-то сильно перепугал. От горячего кофе по телу растекалось приятное тепло. Их лица раскраснелись и постепенно начали оттаивать. Аромат свежесваренного кофе смешивался с запахом древесного дыма, и казалось, что все в этом мире хорошо и правильно.

— Вы не передумали насчет урока по керлингу сегодня утром? — поинтересовалась Эм.

Гамаш не только не передумал насчет урока, но и с нетерпением ожидал его.

— А не слишком холодно?

— Это утро будет просто идеальным для игры. Посмотрите на небо! — Эм кивнула в сторону окна. Небо на востоке было нежнорозового цвета. — Ясное и холодное. Правда, ко второй половине дня мороз станет просто убийственным.

— Позвольте порекомендовать вам яичницу с колбасой, — появился возле их столика Филипп с блокнотом. — Мы покупаем колбасу на ферме месье Пажа.

— Она необыкновенно вкусная, — доверительно сообщила Гамашу Эм.

— Мадам?

— Я бы с удовольствием заказала колбасу, топ beau Philippe, но боюсь, что в моем возрасте такие завтраки уже противопоказаны. А бекон вам тоже по-прежнему поставляет месье Паж?

— Mais oui, мадам Лонгпре. Домашнего копчения. Лучший в Квебеке.

— Merveilleux. Какая роскошь! — Эм явно наслаждалась ситуацией. — Принесите мне яйцо-пашот, s’il vous plaît, на кусочке багета из булочной Сары и пару кусочков вашего замечательного бекона.

— А как насчет круассанов? — игриво поинтересовался Филипп. Дверь, соединяющая бистро с соседней булочной была открыта, и оттуда доносился восхитительный аромат свежей выпечки.

— Ну, разве что один.

— Месье?

Гамаш сделал заказ, и через считаные минуты перед ним уже оказалась тарелка с колбасой и французскими тостами. Кувшинчик с кленовым сиропом стоял у его локтя, а в центре стола, в окружении вазочек с домашними вареньями, исходила паром корзинка с горячими круассанами. Сидя у ярко пылающего камина, они с Эм с аппетитом ели, пили кофе и беседовали.

— Скажите, а что вы сами думаете о Сиси? — спросил Гамаш.

— На меня она произвела впечатление очень одинокого человека. Мне было жаль ее.

— Все описывают ее как эгоистичную, мелочную, зловредную и довольно глупую особу. Малоприятную во всех отношениях.

— Это правда. Сиси действительно была такой. Она была глубоко несчастным человеком и поэтому любила причинять страдания другим. С несчастными людьми часто так бывает, правда? Они не переносят вида чужого счастья.

— Тем не менее вы пригласили ее к себе домой.

Этот факт не давал ему покоя с тех самых пор, как Эм упомянула о нем во время прогулки. Но он хотел дождаться момента, когда сможет видеть выражение ее лица.

— Мне доводилось быть очень несчастной в своей жизни, старший инспектор, — спокойно сказала Эм. — А вам?

Это был не совсем тот ответ, которого ожидал Гамаш, тем не менее он кивнул.

— Я так и думала. Мне кажется, что люди, которые смогли пережить несчастье и остаться людьми, в ответе перед другими, которые нуждаются в помощи. Мы не можем позволить другим утонуть, если нам самим удалось выплыть.

Эм замолчала, и Гамаш некоторое время сидел, затаив дыхание.

— Я понимаю, мадам, и полностью с вами согласен, — наконец сказал он, не дождавшись продолжения. И мягко добавил: — Расскажите мне о вашем горе.

Некоторое время Эм молча смотрела ему в глаза. Потом она опустила руку в карман шерстяной кофты и достала оттуда упаковку бумажных носовых платков и еще кое-что. На стол между ними легла небольшая черно-белая фотография, очень старая и растрескавшаяся. Эм нежно провела по ней рукой..

— Это мой муж Гас и мой сын Дэвид.

На фотографии высокий мужчина обнимал за плечи долговязого длинноволосого юношу, почти мальчика. Ему явно не было и двадцати. На нем было пальто с широкими лацканами и широкий галстук. Машина, на фоне которой они стояли, тоже была широкой.

— Это произошло накануне Рождества семьдесят шестого года. Дэвид был скрипачом. Ну, честно говоря, он играл только одну вещь. Он услышал ее, будучи совсем крохой. Мы с Гасом как раз слушали ее, и Дэвид неожиданно бросил играть и подошел прямо к стойке, где стоял музыкальный центр. Потом он заставлял нас ставить эту запись снова и снова. И в конце концов попросил скрипку. Сначала мы подумали, что он шутит. Но он не шутил. Однажды я услышала, как в подвале он пытается на ней играть. Звуки были скрипучими и резкими, но мелодию он воспроизводил совершенно точно.

У Гамаша сжалось сердце.

— Дэвид сам научился играть эту вещь, — продолжала Эм. — Ему тогда было шесть лет. Мы пытались нанять ему учителя, но из этого ничего не вышло. Дэвид упорно отказывался играть что-либо другое. Он играл только одну-единственную вещь. Он был очень своевольным ребенком. Весь в отца. — Эм улыбнулась.

— А что именно он играл? — поинтересовался Гамаш.

— Скрипичный концерт Чайковского ре мажор.

Гамаш попытался вспомнить этот концерт, но не смог.

— Дэвид был совершенно нормальным подростком. Играл в хоккей, встречался с очень славной девочкой и собирался поступать в Монреальский университет на факультет лесоводства. Он был очень милым мальчиком, но в нем не было ничего исключительного, если не считать этого странного пристрастия к скрипичному концерту Чайковского.

Эмили закрыла глаза, и ее изящная кисть, покрытая голубыми прожилками вен, начала двигаться взад-вперед над столом, как будто водя невидимым смычком. Зал бистро заполнили призрачные звуки, которых Гамаш не мог слышать, но мог вообразить. И он знал, что Эм в этот момент слышит эту музыку так же ясно, как если бы она действительно звучала.

— Ваш сын был счастливым человеком, если ему дано было познать такое страстное увлечение.

— Вы совершенно правы, старший инспектор. Когда он играл, на его лице появлялась печать божественности. Господь благословил нашего мальчика, а вместе с ним и нас с Гасом. Тем не менее я не думаю, что это имело бы какое-то продолжение, но однажды случилось непредвиденное. Перед зимней сессией Дэвид пришел домой с афишей. Каждый год в музыкальном лицее проводился конкурс. Все музыканты должны были играть одну и ту же вещь, выбранную оргкомитетом. В том году, — она кивнула на фотографию, — этой вещью стал скрипичный концерт Чайковского ре мажор. Дэвид места себе не находил. Конкурс должен был состояться пятнадцатого декабря в Гаспе. Гас решил отвезти его туда. Они могли бы поехать поездом или полететь самолетом, но Гасу хотелось провести некоторое время наедине с сыном. Вы, наверное, понимаете, что я имею в виду, старший инспектор? Дэвиду было семнадцать, и он вел себя типично для мальчика его возраста. Не слишком откровенничал с родителями. Гас надеялся во время этой поездки сблизиться с ним, дать ему понять, что любит его и сделает все, чтобы сын был счастлив. Эту фотографию мы сделали перед их отъездом.

Рука Эм потянулась к фотографии, но замерла на полпути.

— На конкурсе Дэвид занял второе место. Он позвонил мне, чтобы сообщить об этом. Он был так счастлив! — Она до сих пор слышала его голос, прерывающийся и звенящий от радости. — Они хотели немного задержаться, чтобы послушать других конкурсантов, но по прогнозу обещали метель, и я настояла, чтобы они выехали немедленно. Об остальном вы можете догадаться. Стоял ясный морозный день, такой же как сегодня. Но он оказался слишком ясным, слишком морозным. Гололед. И солнце в лицо Гасу. Слишком много света.

Глава 24

— Так кто же настоящая мать Сиси? — спросил Бювуар. Утреннее совещание на бывшей железнодорожной станции длилось уже полчаса, и инспектор снова был похож на прежнего Жана Ги.

За одним очень существенным исключением.

Прежний Жан Ги презирал агента Иветту Николь, а сегодняшнему Жану Ги она была очень даже симпатична, хотя он сам не мог бы объяснить причину этой странной метаморфозы. Они вместе позавтракали в гостинице и под конец завтрака хохотали до слез, когда Иветта описывала, как пыталась разогреть грелку. В микроволновой печи.

— Рад, что вы находите это смешным, — возмущенно сказал Габри, поставив на стол две тарелки с яйцами по-бенедиктински. — Поставили бы себя на мое место. Сначала я подумал, что это местный кот взорвался в микроволновке. Но потом обнаружил, что, к сожалению, все обстоит гораздо хуже. Кот мне никогда не нравился. Зато мне очень нравилась моя грелка.

И вот теперь они все собрались за столом для совещаний и слушали отчеты. Шар Li Bien был обработан порошком, и отпечатки пальцев троих человек, которые удалось обнаружить, были отправлены в лабораторию в Монреаль.

Николь докладывала о том, что ей удалось выяснить в школе, где училась Кри.

— Я хотела узнать о ней побольше, не ограничиваясь просмотром табеля успеваемости, — рассказывала она. — Кри была толковой ученицей, но не слишком способной, если вы понимаете, что я имею в виду. Очень прилежной, усидчивой. У меня создалось впечатление, что в школе для девочек мисс Эдвардс она была одиозной личностью. Заместитель директрисы случайно оговорилась и назвала ее Бри. Лучше всего она успевала по физике, хотя в последнее время стала проявлять интерес к школьной самодеятельности. В прошлые годы Кри не участвовала в рождественских спектаклях. Занималась освещением и звуком. Но в этом году она изъявила желание участвовать в представлении вместе со всеми. Судя по всему, это была катастрофа. Боязнь сцены. Чуть не сорвала спектакль. Остальные девочки отнеслись к этому довольно агрессивно. Как, впрочем, и их родители.

— А учителя? — спросил Гамаш.

Николь пожала плечами.

— Но мне удалось обнаружить еще кое-что интересное. Чек, по которому нужно было заплатить за обучение, пришлось высылать несколько раз. Он возвращался неоплаченным. Поэтому я решила проверить финансовое положение семьи Кри. Сиси и ее муж жили явно не по средствам. Фактически они были на грани полной финансовой катастрофы.

— Сиси была застрахована? — спросил Бювуар.

— На двести тысяч долларов. Ричард Лайон происходит из вполне благопристойной семьи. Закончил инженерный факультет университета в Ватерлоо, но профессионального статуса так и не получил. Работает на одном и том же месте уже восемнадцать лет. Менеджер нижнего звена. Составляет рабочие графики. Активности не проявляет. Зарабатывает сорок две тысячи в год. После уплаты всех налогов остается тридцать. Что касается Сиси, то за шесть лет существования ее компания не принесла ни цента прибыли. Периодически выполняла небольшие заказы по оформлению интерьеров, но в течение последнего года была занята исключительно написанием своей книги и созданием собственной линии домашних аксессуаров. Вот, — Николь бросила на стол какой-то журнал. — Это образец каталога, который она планировала выпустить в ближайшее время. Полагаю, что фотограф делал снимки именно для него.

Бювуар быстро просмотрел каталог. Мыло Li Bien, кофейные кружки «Безмятежность», купальные халаты «Обретите покой».

— На следующей неделе у Сиси была назначена встреча с представителем компании «Директ Мейл Инкорпорейтед», — продолжала Николь. — Это крупнейшая из всех компаний Соединенных Штатов, которые занимаются маркетингом товаров, продающихся путем рассылки каталогов. Если бы ей удалось договориться с ними, это было бы грандиозно.

— А что говорят представители этой компании? — поинтересовалась Изабелла Лакост.

— Я заказала разговор с ними, — ответила. Николь с улыбкой, которая, как она надеялась, должна была означать «спасибо, что спросили».

— Что слышно из лаборатории по поводу фотографий? — спросил Бювуар у Лакост.

— Я послала туда агента, чтобы поторопить их с проявкой негативов. Он скоро должен позвонить.

— Хорошо, — сказал Гамаш и рассказал им о ниацине, «Льве зимой» и псалме 45:11.

— Так кто же настоящая мать Сиси? — задал Бювуар ключевой вопрос.

— В Трех Соснах несколько женщин подходящего возраста, — сказала Лакост. — Эмили Лонгпре, Кей Томпсон и Руфь Зардо.

— Но только у одной из них есть инициал L, — заговорил агент Лемье, который до сих пор не произнес ни слова. Все это время он внимательно наблюдал за агентом Николь. Он не смог бы объяснить почему, но она ему не нравилась. Не нравилось ее внезапное появление в Трех Соснах и очень не нравилась неожиданно возникшая близость между ней и инспектором Бювуаром.

— Я их проверю, — сказала Лакост, и на этом совещание закончилось.

Гамаш потянулся к деревянной шкатулке, которая стояла перед ним на столе, перевернул ее и задумчиво посмотрел на приклеенные снизу буквы.

— Что это? — спросил Бювуар, пододвигая свой стул поближе к шефу.

— Улика, проходящая по другому делу, — ответил Гамаш, протягивая ему коробочку. Старшему инспектору почему-то показалось, что его заместитель сможет увидеть нечто такое, что он сам проглядел. Посмотрит на буквы снаружи и внутри и увидит. Бювуар озадаченно рассматривал шкатулку.

— Это связано с одним из ваших рождественских дел?

Боясь нарушить ход его размышлений, Гамаш лишь молча кивнул.

— Набор вырезанных букв? Бред какой-то, — сказал Бювуар, возвращая ему шкатулку.

Вот и верь после этого интуиции!

После того как Жан Ги ушел, Гамаш повернулся к Лакост.

— Добавьте к вашему списку Беатрис Мейер.

Двадцатикилограммовый округлый кусок гранита прогрохотал по неровному льду и ударился о камень в дальнем конце площадки. Раздался оглушительный удар, который несколько мгновений спустя эхом отразился от холмов, окружающих озеро Брюме. Это было самое холодное утро за всю зиму, и температура продолжала падать. К полудню они все превратятся в сосульки. Солнце как будто дразнило их. Не давая никакого тепла, оно ярко светило, совершенно ослепляя всех, на ком не было темных очков.

Билли Уильямс расчистил площадку на озере, и теперь он сам, Бювуар, Лемье и Гамаш наблюдали за миниатюрной Эмили Лонгпре, которая, учащенно дыша, как раз выпрямлялась после броска.

Надо поскорее заканчивать, подумал Гамаш. Эмили необходимо доставить в теплое помещение, прежде чем она превратится в ледышку. Прежде чем они все превратятся в ледышки.

— Ваша очередь, — повернулась Эмили к Бювуару, который смотрел на нее с вежливым любопытством.

Инспектор при всем желании не мог воспринимать керлинг всерьез. Присев на корточки, он прикинул расстояние до другого конца дорожки. Сейчас он им всем покажет, что такое природные способности к спорту. Скоро ему придется отбиваться от приглашений в олимпийскую сборную Канады. Естественно, он их отвергнет. Бювуар не мог позволить, чтобы его имя связывали с таким смехотворным времяпрепровождением. Хотя, возможно, через несколько лет, когда он уже не сможет заниматься нормальным спортом, он подумает над этими предложениями.

Клара погрузилась в горячую воду ванны. Она все еще злилась на Питера за его подарок со свалки, но постепенно начинала отходить. Было так приятно лежать в душистой воде и перекатывать пальцами ног травяные брикетики для ванны — рождественский подарок матери Питера. Нужно было бы позвонить и поблагодарить, но это могло подождать. Свекровь упорно называла ее Клэр и вплоть до нынешнего года дарила ей исключительно кухонную утварь и кулинарные книги. Однажды подарила фартук. Клара ненавидела готовить и подозревала, что матери Питера об этом прекрасно известно.

Поплескивая ладонями по поверхности воды, Клара мечтала. Это была ее любимая фантазия. Она представляла себе, как в дверь их дома стучит директор Нью-йоркского музея современного искусства. Двигатель его машины заглох на морозе, и ему нужна помощь.

Перед мысленным взором Клары проплывали картинки того, что произойдет потом. Она проведет его в гостиную и пойдет в кухню, чтобы приготовить чай. Но когда она вернется, то не обнаружит его в гостиной. Он будет в ее студии. Клара найдет его там. Изумленного.

Нет. Плачущего.

Он будет плакать, пораженный красотой и великолепием ее искусства.

— Чьи это работы? — спросит он, не стесняясь текущих по щекам слез.

Она скромно промолчит. Он сам поймет, что великий художник стоит перед ним. Он назовет ее самым талантливым, самым потрясающим, самым великим художником всех времен и народов.

Тогда она, не желая показаться слишком эгоистичной, проведет его в соседнюю студию и покажет картины Питера. Главный хранитель Музея современного искусства посмотрит с вежливым интересом и отдаст им должное. Но при этом ни у кого не возникнет никаких сомнений в том, кто в их семье обладает поистине удивительным талантом.

Клара начала напевать.

— Согните колени, инспектор. Правильно. А теперь возьмитесь за ручку камня так, как будто вы пожимаете чью-то руку, — инструктировала Бювуара Эмили Лонгпре. — Теперь отведите руку с камнем назад, одновременно с левой ногой, а потом резко выбросьте их вперед. Камень сам потянет вас вслед за собой. Только помните, не надо его подталкивать. Пускай скользит по инерции.

Бювуар посмотрел на другой конец площадки, где лежал камень, запущенный Эмили. Внезапно ему показалось, что он находится очень далеко.

Гамаш наблюдал за тем, как его помощник делает глубокий вдох и отводит правую руку с камнем назад. При этом он чуть не потерял равновесия. Бювуар почувствовал, как его ноги неудержимо скользят по льду, и понял, что что-то пошло не так.

Камень глухо ударился о лед, и Бювуар, пытаясь спасти положение, изо всех сил выбросил правую руку вперед. Левая нога, которую он тоже пытался выбросить вперед, заскребла по льду, и Бювуар почувствовал, что падает.

Секунду спустя он плашмя растянулся на льду, по-прежнему крепко сжимая правой рукой ручку камня.

Клара думала о фильме, который они смотрели накануне вечером. Они с Питером уже очень давно не смотрели видеокассет. Почти все их фильмы были на DVD. Кроме того, все любимые кассеты Питера были безнадежно испорчены. Он столько раз просматривал свои любимые кадры, что лента в этих местах растягивалась, и фильм становилось невозможно смотреть.

Пришедшая ей в голову мысль была настолько неожиданной, что Клара резко села в ванне, не замечая прилипших к телу кусочков душистых трав. Неужели она права?

— Дорогая, мама звонит из Монреаля. Благодарит нас за подарок.

В ванную вошел Питер с телефоном в руках. Клара попыталась отмахнуться, но было уже поздно. Бросив на мужа разъяренный взгляд, она вытерла руки и взяла трубку.

— Здравствуйте, миссис Морроу. Мы рады, что вам понравился подарок. Вам тоже счастливого Рождества. Моя работа в аптеке? Очень хорошо, спасибо. — Клара посмотрела на мужа. Ее глаза метали молнии. Она не работала в аптеке уже лет пятнадцать. — Я тоже хотела поблагодарить вас за подарок. Это так любезно с вашей стороны. Да, я его уже успела оценить. Да, bon appétit. — Клара отключилась и протянула телефон Питеру. — Кажется, она мне подарила суповые кубики.

Клара опустила взгляд. На поверхности воды плавал разбухший горошек и ярко-оранжевые кусочки моркови.

— Я выиграл? — поинтересовался Бювуар, отряхиваясь и удивленно глядя на камень, лежащий у его ног.

— Это зависит от того, во что вы играли, — улыбнулась Эм.

Трескучий мороз сослужил инспектору добрую службу. По крайней мере никто не заметил жгучего румянца стыда, выступившего у него на щеках. Бювуар смотрел на тяжеленную гранитную глыбу у своих ног и чувствовал, как у него в душе зарождается невольное уважение к керлингистам.

Гамаш достал фотографии, которые его люди сделали на месте преступления. На снимке, сделанном после того как Матушка очистила «дом», были отчетливо видны пять камней, которые лежали в снегу, за пределами площадки.

Кажется, он начинал кое-что понимать.

Глава 25

— Извините, миссис Морроу, но старший инспектор Гамаш отлучился по делам, — сказала агент Лакост, отрываясь от экрана монитора и поднимая взгляд на стоящую перед ее столом женщину.

— А когда он должен вернуться?

— Я точно не знаю. — Изабелла посмотрела на часы. Почти полдень. — Думаю, что скоро. У вас что-то срочное?

Клара заколебалась. Интуиция подсказывала, что ей удалось обнаружить нечто очень важное, но она не была уверена.

— Нет, это может подождать.

Клара повернулась и увидела агента Иветту Николь, которая работала за другим компьютером. Это был не очень приятный сюрприз. Они познакомились год назад, и Клара до сих пор не могла понять причину враждебности, с которой отнеслась к ней тогда эта молодая женщина. Иветта Николь тоже увидела Клару, но сразу же отвела глаза и уткнулась в экран своего монитора.

Ну что ж, по сравнению со злобными взглядами, которые Клара ловила на себе в прошлом году, это был прогресс.

На льду озера Брюме остались только офицеры Сюртэ. Эмили Лонгпре и Билли Уильямс ушли. Эм объяснила, что договорилась пообедать с Кей в Уильямсбурге, а Билли пробормотал что-то насчет то ли колки дров, то ли прополки кустов. Гамаш, как всегда, не понял ни слова из того, что он сказал.

Старший инспектор занял одно из мест на зрительской трибуне и некоторое время сидел, глядя на то место на льду, где во время матча находилась Сиси и где она погибла. Потом он встал и подошел к месту, где во время матча по керлингу был припаркован грузовик Билли Уильямса.

— Убийца стоял здесь, — уверенно сказал Гамаш. — Он наблюдал за игрой и ждал. Как только Сиси встала и взялась за спинку стоящего перед ней стула, он подсоединил провода к источнику тока.

— В лаборатории подтвердили то, что нам было уже известно, — сообщил Лемье. — Убийца использовал провода мистера Уильямса. Эксперты нашли их в кузове. Они почернели и оплавились. Но сам Уильяме утверждает, что лично подсоединял ими обогреватель к генератору. Так каким же образом убийце удалось посреди матча отсоединить их и подсоединить к стулу так, что этого никто не заметил?

— А он этого и не делал, — объяснил Гамаш. — Наш убийца подготовил все заранее. — Старший инспектор быстро прошагал от воображаемого грузовика к воображаемому обогревателю, а оттуда перешел к месту, где стоял роковой стул. — Пока все были на благотворительном завтраке, он пришел на озеро, спокойно отсоединил провода от обогревателя и подсоединил их к ножке раскладного стула.

— Но тогда почему же никто не заметил, что обогреватель не работает? — спросил Лемье.

— Почему вы решили, что этого никто не заметил? Кей Томпсон и еще как минимум два человека, рассказывая о матче, жаловались на то, что было очень холодно. Именно это навело меня на мысль, что обогреватель не работал.

— Я все равно не понимаю, как так получилось, что никто ничего не видел, — сказал Бювуар.

— Ну, во-первых, снег делал шаги убийцы практически бесшумными. Кроме того, любые звуки все равно заглушались шумом работающего генератора. А грузовик мистера Уильямса стоял за трибунами. Конечно, люди, сидящие на трибунах, могли бы увидеть, что происходит около него, но для этого им бы пришлось оборачиваться. Единственными зрителями, которые хорошо видели грузовик, были Кей и Сиси. Во всем этом есть еще один интересный момент. Сначала я думал, что убийце просто очень повезло, но потом я понял, что везение здесь ни причем. Он все очень тщательно спланировал. Момент для убийства был выбран идеально. Взгляды абсолютно всех зрителей были прикованы к площадке для керлинга.

Агент Лемье попытался представить себе, как все происходило. Игроков на льду, зрителей на трибунах, двух женщин, сидящих на раскладных стульях и подсоединенный к генератору смертельно опасный стул, стоящий прямо перед ними.

— Это был совершенно особенный момент, — продолжал объяснять Гамаш, выходя на расчищенную площадку и оборачиваясь к Бювуару и Лемье, которые озадаченно смотрели на него ничего не понимающими взглядами. — Матушка Би очищала «дом». Это традиция. Вспомните, сколько человек упоминало об этом в течение двух последних дней. Некоторые приходили на рождественский матч исключительно ради этого момента. А почему? Сегодня нам представилась возможность это понять. Это кульминация матча. Минута наибольшего азарта. В спорте, где все построено на тонком расчете, его даже можно назвать моментом неистовства. Представьте себе звук, с которым камень скользит по льду после мощного толчка Матушки. Как он с грохотом ударяется о камень в дальнем конце площадки, который, в свою очередь, ударяется о другой… И так далее. Начинается что-то вроде цепной реакции. Разлетаясь во все стороны, камни ударяются друг о друга, производя при этом чудовищный шум. Это полностью захватывает зрителей.

— Которые ничего не видят, — сказал Бювуар.

— И не слышат, — добавил Лемье и с удовлетворением отметил про себя реакцию старшего инспектора Гамаша на его слова. Тот был явно доволен.

— Вы все правильно поняли, — сказал Гамаш. Его глаза горели от возбуждения, а на лице сияла широкая, торжествующая улыбка. — Это был просто идеальный момент для убийства. Кто бы стал отвлекаться от такого зрелища? Кто бы услышал крики погибающей женщины? Расчет убийцы был безошибочным.

— Но откуда он знал, что Сиси возьмется за стоящий впереди стул? Причем именно в этот конкретный момент? — спросил Бювуар.

— Хороший вопрос, — признал Гамаш, широким шагом направляясь к машине. Мороз продолжал усиливаться, и дальнейшее пребывание на льду становилось просто опасным. Кроме того, холодный воздух обжигал горло, мешая говорить. — Так же как и два других. Почему Кей Томпсон ничего не видела? И каким образом убийце удалось незаметно отсоединить провода и вернуть их в кузов грузовика Билли Уильямса?

Мужчины забрались в относительное тепло салона машины и стали ждать, пока прогреется двигатель. Агент Лемье шевелил совершенно онемевшими пальцами ног, пытаясь восстановить их чувствительность. Бювуар задумчиво смотрел в заиндевевшее окно.

— Думаю, что игроков можно смело исключить из списка подозреваемых, — сказал он. — Никто из них не мог совершить убийства. И если Мирна Ландерс будет продолжать настаивать на том, что Ричард Лайон все время находился рядом с ней, то его тоже придется исключить. Тем не менее я по-прежнему думаю, что наш убийца именно он.

— А что думаете вы, агент? — поинтересовался Гамаш.

— Я по-прежнему ничего не понимаю, — признался Лемье. — Убийце надо было подсыпать ниацин, разлить антифриз, убедиться в том, что на Сиси надеты сапоги с металлическими шипами на подошве, отсоединить и подсоединить провода, дождаться идеального момента, а потом еще и замести следы, вернув провода в кузов грузовика. Причем сделать это все так, чтобы никто ничего не заметил. Не слишком ли много сложностей? Почему он просто не застрелил ее?

— Мне это тоже очень интересно, — сказал Гамаш.

Фотографии из лаборатории прибыли сразу после обеда, и члены команды собрались вокруг Гамаша, с нетерпением ожидая, пока он откроет конверты. Все хотели посмотреть, как выглядит человек, который должен вот-вот погибнуть. В этом было что-то мистическое. За свою жизнь Гамаш просмотрел не одну сотню фотографий будущих жертв, и каждый раз он ожидал увидеть в их глазах какое-то особенное выражение, осознание неотвратимого, предчувствие скорой смерти, но никогда ничего подобного не обнаруживал.

Тем не менее эти фотографии были очень интересные. Наконец-то они могли если не познакомиться с жертвой, то хотя бы представить себе, как она выглядела. До сих пор Гамаш видел только одну прижизненную фотографию Сиси — ту, которая была на обложке ее книги. Но она больше напоминала злую карикатуру. Теперь же он видел перед собой обычную женщину. Причем за считаные минуты до того, как ее жизнь должна была оборваться. Жаль, что она явно не наслаждалась этими последними минутами. Гамаш смотрел на фотографию, сделанную во время благотворительного завтрака. Сиси чопорно сидела за столом, как будто отгородившись от окружающих ее людей невидимой стеной. Все вокруг смеялись и оживленно переговаривались, но она не принимала участия в общем веселье, и на ее лице застыло кислое, презрительное выражение. Рядом с ней, уткнувшись взглядом в тарелку, сидел Ричард Лайон.

Может быть, он составлял план убийства? Может быть, в этот момент сосиски казались ему игроками, оладьи — стульями, а ломтики бекона — проводами? А Сиси? Чем она была на его тарелке? Ножом?

Они продолжали рассматривать фотографии. Сиси рядом с Мирной и Матушкой Би. Сиси в окружении непривычно угрюмых жителей деревни, как будто она была темной тучей, омрачающей их веселье.

В следующем конверте были снимки, сделанные во время матча по керлингу. На одном из них Сиси сидела на раскладном стуле и отчаянно пыталась выглядеть, как Одри Хепберн на альпийском курорте. Но Гамаша значительно больше заинтересовало другое. На щеках Сиси горел лихорадочный румянец. Конечно, можно было бы предположить, что это из-за мороза, но в то же время щеки сидящей рядом Кей были здорового розового цвета, а не багрового, как у Сиси.

— Взгляните! — Лакост показала на одну из фотографий. — Тут отчетливо видна голубая лужа антифриза.

— И на ней нет перчаток, — добавил Лемье, показывая на другую. Они подбирались все ближе к разгадке. Гамаш открыл следующий конверт, и все непроизвольно подались вперед, как будто это могло помочь увидеть фотографии хотя бы на долю секунды раньше. Гамаш выложил их на стол, как игрок в покер, открывающий флэш-рояль.

Сиси лежала на земле… Руфь оживленно жестикулировала. Оливье склонился над распростертым телом, а за его спиной стоял Габри, напряженный и сосредоточенный.

На фотографиях из последнего конверта были запечатлены отчаянные и тщетные попытки спасти жизнь женщины, которую никто не любил. Клара, уводящая Кри подальше от зловещего места. Габри, стоящий рядом с Ричардом Лайоном и держащий его за руку. Питер и Билли Уильямс, бегущие к грузовику с бездыханным телом Сиси на руках. И наконец грузовик Билли, исчезающий за поворотом.

Фотографии впечатляли, но они явно обманули ожидания старшего инспектора Гамаша.

— Здесь не все, — мрачно сказал он, направляясь к двери в сопровождении Бювуара и Лемье.

Агент Лакост едва успела догнать их, чтобы сообщить новости.

— Вас разыскивала миссис Морроу. А я уже проверила биографии всех женщин, достаточно пожилых для того, чтобы Сиси могла быть их дочерью. Кей Томпсон слишком стара. У Эмили Лонгпре был сын, но он погиб в автомобильной катастрофе. Правда, у нее мог быть и другой ребенок, которого она отдала на усыновление. Однако самое интересное, что мне удалось обнаружить, связано с Беатрис Мейер. Беатрисой Луизой Мейер.

Внимательно выслушав Изабеллу, Гамаш решительным шагом направился к машине. Бювуар едва поспевал за ним, совершенно обескураженный непонятным поведением шефа.

Сидя в мягком кресле у окна гостиной, Саул Петров неторопливо потягивал кофе. Два дня назад, когда он только снял этот дом, все в нем показалось ему вульгарным и обветшалым. Ковры были потертыми, цвета тусклыми, мебель расшатанной и старомодной. Стены украшала коллекция блесен и выцветшая фотография Ниагарского водопада.

Но когда Саул проснулся сегодня утром и неторопливо спустился вниз по старой скрипучей лестнице, то подумал, что здесь не так уж и плохо. А после того как взошло солнце, в камине весело запылал огонь, а на плите забулькал кофейник, жизнь показалась просто прекрасной, и Саул понял, что ему здесь нравится.

Сидя в уютном кресле, он смотрел сквозь запотевшее стекло окна и наслаждался изумительным по своей красоте видом на нетронутую белизну снега, видневшийся вдали лес и освещенные первыми лучами солнца серые скалистые горы, поднимавшиеся на горизонте.

Еще никогда в жизни он не ощущал подобного покоя и умиротворенности.

На столе рядом с Саулом, на подставке с видом Национального парка Банф[61], лежала кассета с непроявленной пленкой.

Гамаш достал свой сотовый телефон, настолько крохотный, как будто его нашли в рождественской хлопушке[62], и набрал номер.

— Алло, Клара? Это Гамаш. Мне сказали, что вы меня искали.

— Я… видеокассета… Питер…

— Простите, что? Я звоню по сотовому, и вы все время куда-то пропадаете.

— Видеокассета, которую мы смотрели вчера вечером… — Неожиданно голос Клары зазвучал совершенно отчетливо, и Гамаш понял, что они достигли вершины холма. Но теперь дорога снова пошла вниз, и скоро они въедут в лес, а там сигнал может вообще пропасть. Оставалось надеяться на то, что Клара успеет сообщить ему все, что нужно.

— Теперь все фильмы Питера записаны на DVD, — начала Клара.

Гамаш с трудом сдерживал нетерпение. Ему хотелось поторопить ее, сказать, чтобы она говорила быстрее, но старший инспектор слишком хорошо знал, что именно этого делать ни в коем случае не следует. Это лишь сбило бы Клару с толку и окончательно замедлило дело.

— Потому что все видеокассеты с его любимыми фильмами пришли в негодность. Он по столько раз прокручивал свои любимые эпизоды, что пленка в этих местах совершенно затерлась.

Быстрее, быстрее, мысленно торопил ее Гамаш, глядя на неумолимо приближающийся лес.

— Так, может быть, Сиси делала то же самое? — Голос Клары начал постепенно отдаляться.

— Мы абсолютно уверены в том, что она выкинула этот фильм не из-за затертой пленки. — Гамаш не понимал, что именно хочет сообщить ему Клара, и уже не мог этого выяснить. Из-за сильных помех он теперь слышал только отдельные неразборчивые слова.

А через несколько секунд связь вообще оборвалась.

Саул увидел машину, сворачивающую на заметенную снегом подъездную дорожку. Схватив со стола кассету, он замер в растерянности, не зная, что делать. Он смотрел на лежащую на ладони пленку, как будто надеялся, что сфотографированная на ней Сиси даст ему необходимые указания, как она всегда делала это при жизни.

И внезапно его осенило. Он был свободен. Он снова был способен дышать полной грудью. Впервые за много месяцев. Нет, лет. Он чувствовал себя помолодевшим, талантливым и привлекательным, как будто за одну ночь восстановил растраченные впустую физические и душевные силы.

Он больше не был занудным, стареющим типом, нагоняющим тоску на окружающих.

Саул благодарно улыбнулся и закрыл глаза, подставив лицо проникающим сквозь окно ярким лучам зимнего солнца. Он может начать все заново, в этом месте, где было так много света. Он может купить этот уютный сельский дом, поселиться в нем, и, возможно, ему удастся запечатлеть на своих фотографиях всю ту красоту, которую он видел вокруг. Возможно, ему даже удастся найти того удивительного художника, чей портфолио Сиси выкинула в мусорное ведро, и рассказать ему о том, что произошло. Возможно, они даже станут добрыми друзьями.

Из машины вышли трое мужчин. Саул знал, что это офицеры Сюртэ. Он бросил прощальный взгляд на кассету с пленкой, подошел к камину и швырнул ее в огонь.

Глава 26

— Проходите, располагайтесь.

Саул повесил их тяжелые пальто в шкаф и с трудом закрыл дверцу. Он решил, что сегодняшний день станет первым днем его новой жизни, а новую жизнь нельзя начинать со лжи. Саул Петров решил говорить только правду. Разве что умолчав о некоторых фактах.

Гамаш прошел в гостиную, оглянулся по сторонам и принюхался. В комнате пахло дымом, но это не был запах древесного дыма от пылающих в камине дров. Он был резким и синтетическим. Все чувства старшего инспектора обострились. Казалось, что время потекло медленнее. Может быть, где-то загорелась проводка? Подобные старые дома строились людьми, которые привыкли к жизни в лесной глуши и знали почти все о циклах живой природы и почти ничего об электричестве. Прищурившись, Гамаш внимательно осматривал стены, розетки и светильники в поисках предательского синеватого облачка дыма, но ничего не находил. Равно как и его уши не улавливали характерного потрескивания электрического разряда. Происхождение едкого, неприятного запаха оставалось непонятным.

Лемье, стоявший рядом с Гамашем, заметил, с каким повышенным вниманием его шеф осматривает ничем не примечательную комнату, и судорожно пытался понять, что именно его так заинтересовало.

— Что это за запах, месье Петров? — спросил Гамаш.

— Какой запах? — притворно удивился тот. — Я ничего не чувствую.

— Я чувствую, — вмешался Бювуар. — Пахнет чем-то вроде горелой пластмассы.

— Ах, это! — рассмеялся Петров. — Я просто бросил в камин одну старую, ненужную пленку. Не стоило этого делать. Надо было выкинуть ее в мусорное ведро. Я как-то не подумал о запахе, — объяснил он с обезоруживающей улыбкой.

Гамаш подошел к камину и посмотрел на черно-желтую расплавленную массу, которая с шипением пузырилась на поленьях. Старая пленка. А может быть, не такая уж и старая? Теперь определить это было невозможно.

— Да, — согласился он. — Вы правы. Этего действительно делать не стоило.

Под пристальным взглядом Гамаша Саул чувствовал себя крайне неуютно. Он давно привык к тому, что люди, в частности Сиси, смотрят как бы сквозь него. С Гамашем все было по-другому. Он не смотрел сквозь Саула. Он видел его насквозь.

Новая жизнь Саула Петрова началась менее получаса назад, а ему уже приходилось изворачиваться и врать. Тем не менее Саулу почему-то казалось, что этот большой, спокойный человек способен его понять. Усадив Гамаша и его спутников в кресла, он сел сам и приготовился к исповеди. Это было необходимо, если он действительно хотел начать жизнь с чистого листа. Он был готов расплакаться от нахлынувшего на него чувства глубокой благодарности к этому инспектору из Сюртэ, который пришел выслушать его. Саул получил ортодоксальное католическое воспитание, но, подобно большинству своих сверстников, отвергал и церковь, и священников, и вообще все, связанное с религией. Однако сейчас, в этой довольно убогой и совсем не похожей на церковь комнате, где роль витражей выполняли прикрепленные к стенам пластиковые подставки для столовых приборов, ему вдруг нестерпимо захотелось упасть на колени и покаяться во всех своих грехах.

— Я должен вам кое-что рассказать… — начал он.

Гамаш не произнес ни слова. Петров посмотрел в его добрые задумчивые глаза, и внезапно весь окружающий мир перестал существовать. Остались только они вдвоем.

— Мы с Сиси были любовниками. Уже почти год. Я не уверен, но думаю, что ее муж об этом знал. Боюсь, мы не особенно скрывали наши отношения.

— Когда вы в последний раз были вместе? — спросил Бювуар.

— Утром того дня, когда она погибла, — Саул с трудом заставил себя отвести взгляд от Гамаша и перевести его на напряженного молодого человека, сидящего в соседнем кресле. — Она приехала ко мне, и мы занимались сексом. Наша связь была чисто физической. Между нами никогда не было настоящей близости. Она была совершенно равнодушна ко мне, а я к ней.

Это признание далось ему нелегко, и, сделав его, Саул с облегчением вздохнул.

— Она не говорила вам, почему решила купить дом в деревне? — продолжал расспрашивать его Бювуар.

— В Трех Соснах? Нет. Я сам не раз задавал себе этот вопрос. Сиси никогда ничего не делала без причины. И чаще всего этой причиной были деньги.

— Вы считаете, что она была меркантильной?

— Несомненно. Даже со мной она спала из-за денег. Я не настолько глуп, чтобы считать себя великим любовником. Это была часть оплаты за мою работу. Натурой, так сказать.

Саул говорил и стыдился собственных слов. Он признавался этим людям в том, в чем долгое время не решался признаться даже самому себе. Неужели это правда? Неужели он действительно выставлял Сиси сознательно заниженные счета, потому что она с ним спала?

— Я, конечно, могу ошибаться, но у меня создалось впечатление, что что-то в этом месте очень привлекало Сиси. Причем это были отнюдь не тишина и покой. В этом мире ее волновали только деньги. И престиж.

— Расскажите, что вы делали в тот день, когда она погибла, — сказал Бювуар.

— Я встал около семи, растопил камин, поставил кофейник и стал ждать Сиси. Я знал, что она обязательно приедет, и она действительно приехала около восьми. Мы почти не разговаривали. Правда, я поинтересовался, как прошел рождественский вечер, но она лишь пожала плечами. Мне всегда было очень жаль ее дочь. Не приведи Господь иметь такую мать. Как бы там ни было, она провела у меня около часа и уехала. Мы договорились встретиться на благотворительном завтраке в Легион-холле.

— Когда она решила поехать туда?

— Простите?

— Ну, она заранее планировала поехать на этот завтрак или, может быть, приняла решение в последнюю минуту?

— A-а, нет. Это была запланированная поездка. Когда я сообщил ей о завтраке, оказалось, что она все знает. Она уже была на аналогичном мероприятии в прошлом году, сразу после покупки дома, и теперь хотела, чтобы я сделал ее фотографии в окружении «местного населения». Это ее слова, не мои. Поэтому я тоже отправился в Легион-холл и отснял пару кассет. Потом мы перешли на озеро. Холод был ужасный. Даже камера замерзла, и мне пришлось на некоторое время засунуть ее под пальто, чтобы отогреть. Я ходил вокруг Сиси, пытаясь найти наиболее удачный ракурс. Она была не особенно фотогенична, поэтому освещение имело очень большое значение. Кроме того, желательно было ввести в композицию еще какой-то интересный объект, чтобы не акцентировать излишнее внимание на фигуре Сиси. Старая дама рядом с ней была просто потрясающей. Выразительное волевое лицо. А один ее взгляд чего стоил! — Петров невольно рассмеялся, вспоминая, что Кей смотрела на Сиси, как солдат на вошь. — Она все время одергивала Сиси, требуя, чтобы та сидела спокойно. И вы знаете, на моей памяти она была первым человеком, которого Сиси послушала. Я бы тоже послушал. Вид у старушки был довольно устрашающий. Как бы там ни было, Сиси сидела спокойно. Почти. Это значительно облегчало мою работу.

— А почему Кей Томпсон пришлось требовать, чтобы Сиси сидела спокойно? — поинтересовался Гамаш.

— Понимаете, она была очень нервозной. Не могла усидеть на месте. Постоянно вскакивала, чтобы поправить картину, подвинуть пепельницу, переставить лампу. Она постоянно стремилась упорядочить все вокруг по собственному усмотрению. Думаю, что и во время игры она все время беспокойно ерзала на стуле, и это действовало на нервы ее соседке. По крайней мере, вид у нее был такой, как будто она готова была убить Сиси.

Гамаш понимал, что последняя фраза была не более чем образным выражением, и Саул произнес ее без всякой задней мысли.

— Сегодня из лаборатории прислали ваши проявленные пленки и фотографии.

Бювуар подошел к столу и выложил на него серию снимков. Последние минуты жизни Сиси и героические попытки жителей Трех Сосен ее спасти.

— Вы не замечаете ничего странного? — поинтересовался он.

Петров склонился над фотографиями. Примерно через минуту он выпрямился и отрицательно покачал головой.

— Нет. Насколько я помню, именно так все и выглядело со стороны.

— А вам не кажется, что здесь кое-чего не хватает? Например, целой серии фотографий, на которых должен был быть запечатлен момент убийства? — Бювуар повысил голос. В отличие от Гамаша, который мог спокойно сидеть и часами болтать с подозреваемыми в надежде, что они чем-то выдадут себя, инспектор предпочитал тактику нападения.

— Наверное, как раз тогда у меня замерзла камера, и мне пришлось ее отогревать, — сказал Петров. Он смотрел на лежащие на столе фотографии и старался полностью сосредоточиться на них. Это помогало ему не впасть в панику. От страха он мог нагрубить инспектору или, еще того хуже, снова проникнуться жалостью к себе — состояние, которое за время знакомства с Сиси стало для него привычным.

— Надо же, как неудачно! — Бювуар демонстративно повел носом. — Вам не кажется, что в этой комнате пахнет преступлением? Нет? Странно, учитывая, что вы только что сожгли пленку, на которой было сфотографировано убийство Сиси.

— Зачем мне было это делать? То есть я хочу сказать, что если бы у меня действительно была такая пленка, то это бы служило неопровержимым доказательством того, что я не убивал Сиси.

Логика фотографа охладила пыл Бювуара.

— Уверяю вас, я отдал все пленки, которые отснял в тот день.

Прищурившись, инспектор смотрел на Саула, который, казалось, съежился под его пристальным взглядом. Этот человек явно врал. Но опровергнуть эту ложь было невозможно. Бювуару нечего было противопоставить последнему аргументу Саула Петрова.

Пришлось уйти ни с чем. Раздраженный Бювуар быстрым шагом направился к машине. Лемье, которому совсем не хотелось попасться ему под горячую руку, немного отстал. Гамаш задержался на пороге. Сощурившись от яркого солнца, он осторожно вдохнул обжигающе холодный воздух.

— Здесь очень красиво. Вы счастливый человек, месье Петров.

Он снял перчатку и протянул Саулу большую теплую руку.

Саул пожал ее, и ему был приятен этот простой человеческий контакт. Он так долго пробыл рядом с Сиси, что уже начал забывать о том, что люди по своей природе теплокровны.

— Постарайтесь не наделать глупостей, — добавил Гамаш.

— Я сказал вам правду, старший инспектор.

— Надеюсь, что это действительно так. — Гамаш улыбнулся и, чувствуя, что его лицо уже начинает онемевать от холода, быстро зашагал к машине.

Петров вернулся в теплую гостиную и в окно наблюдал за тем, как машина с офицерами Сюртэ исчезает за поворотом. Потом он еще раз окинул взглядом чудесный новый мир, который открылся перед ним только сегодня, и подумал о том, что предупреждение инспектора запоздало. Он уже наделал глупостей. Порывшись в ящике стола, Саул нашел ручку и чистую рождественскую открытку. Написав короткое письмо, он направился в Сан-Реми, чтобы опустить его в почтовый ящик.

— Останови машину, — попросил Гамаш.

Бювуар затормозил и вопросительно посмотрел на шефа. Старший инспектор сидел на пассажирском сиденье и, прищурившись, смотрел в окно. При этом его губы слегка шевелились. Через минуту он закрыл глаза, улыбнулся и встряхнул головой.

— Мне нужно поговорить с Кей Томпсон. Высади меня в Уильямсбурге и возвращайся в Три Сосны. Отвези Кларе Морроу видеокассету «Лев зимой» и попроси ее показать тебе, что она имела в виду. Она поймет.

Бювуар кивнул и развернул машину по направлению к Уильямсбургу.

Гамаш только что сообразил, что именно хотела сообщить ему Клара во время их сумбурного разговора. И если она была права, то это могло многое объяснить.

— К черту Папу?

Гамаш даже представить себе не мог, что когда-нибудь произнесет вслух подобную фразу. Тем более в форме вопроса.

— Именно эти слова они выкрикивали!

Кей пристально смотрела на него своими проницательными голубыми глазами, которые в этот день были как будто подернуты поволокой. В ней чувствовался какой-то надлом. Эмили Лонгпре сидела на диване рядом с подругой и не сводила с нее обеспокоенного взгляда.

— Как вы думаете, почему? — спросила Кей.

Этот вопрос был очень хорошо знаком Гамашу. Он сотни раз задавал его другим, и вот теперь его задавали ему самому. У старшего инспектора было ощущение, что происходит нечто недоступное его пониманию, что каждое сказанное слово имеет какой-то особый подтекст, которого он просто не может почувствовать.

Он ненадолго задумался, глядя в венецианское окно скромной комнаты Кей в уильямсбургском доме престарелых. Из него открывался изумительный вид на озеро Брюме. Солнце клонилось к закату, и окружающие озеро холмы отбрасывали длинные тени, которые разрезали поверхность озера пополам, так что половина его находилась в темноте, а половина ярко сверкала в свете солнечных лучей. Как инь и ян. Гамаш смотрел в окно, и красивый пейзаж постепенно исчезал, уступая место совсем другой картине. Он видел перед собой сидящих в окопах мальчишек, в глазах которых плескался ужас. Они понимали, что их собираются принести в жертву, и были готовы пожертвовать собой.

— Интересно, знали ли они о том, что слова могут убивать? — задумчиво произнес Гамаш, размышляя вслух. Он видел перед собой совершенно беззащитных, трогательно юных ребят, которые готовились к неминуемой смерти.

Что они должны были чувствовать в эти минуты? Гамаш попытался поставить себя на их место и не смог. Он сам не раз оказывался в смертельно опасных ситуациях, но они всегда возникали спонтанно, не оставляя времени на размышления. Гамаш отнюдь не был уверен в том, что смог бы терпеливо ждать неизбежного конца, зная, что нет почти никакой надежды.

— Какая чушь! Слова «К черту Папу!» не способны никого убить, — фыркнула Кей. — Интересно, что делаете вы сами, когда в вас стреляет убийца? Бежите за ним и громко выкрикиваете «Tabernacle! Sacré! Chalice!»?[63] Если это так, то я надеюсь, что в смертельно опасной ситуации рядом со мной окажетесь не вы. Merde[64].

Гамаш рассмеялся. Его глубокомысленное замечание явно не произвело впечатления на Кей Томпсон. Наверное, она была права. Ему не дано было понять, почему молодые люди во время битвы на Сомме выкрикивали именно эту фразу.

— Я хотел показать вам кое-какие фотографии, — сказал он, разложив на столе снимки, сделанные Саулом.

— Кто это? — спросила Кей.

— Это ты, та belle, — улыбнулась Эмили.

— Ты шутишь? Ужас! Я похожа на картофелину, торчащую из корзины с грязным бельем.

— На некоторых фотографиях видно, что вы разговариваете с Сиси. Что вы ей говорили? — спросил Гамаш.

— Я говорила ей, чтобы она сидела спокойно. Она постоянно ерзала. Меня это раздражало.

— И она вас послушалась? Почему?

— Все слушаются Кей, — с улыбкой сказала Эмили. — Как и ее отец, она прирожденный лидер.

Гамаш подумал о том, что это не совсем так. Из трех подруг настоящим лидером была Эмили Лонгпре, хотя ее лидерство и не носило показного характера.

— Наша Кей много лет руководила «Лесопильней Томпсон» на горе Эко. Без всякой посторонней помощи. У нее в подчинении находились десятки лесорубов, и все они ее уважали и любили. Это было самое преуспевающее лесозаготовительное предприятие в округе.

— Если уж я могла заставить любого из своих дикарей раз в неделю принимать ванну, то угомонить Сиси мне не составило особого труда, — фыркнула Кей. — Всегда терпеть не могла нервозных людей.

— Нам стало известно, что де Пуатье — не настоящая фамилия Сиси, — сказал Гамаш, внимательно наблюдая за выражением лиц обеих женщин. Но они продолжали рассматривать лежащие на столе фотографии и никак не отреагировали на его слова. — Мы полагаем, что ее мать родом из Трех Сосен, и Сиси решила переехать сюда именно по этой причине. Она хотела найти свою мать.

— Бедняжка, — сказала Эмили, но глаз не подняла. Ее взгляд был по-прежнему устремлен на фотографии. — Ей это удалось?

— Найти мать? — уточнил Гамаш. Ему показалось, что Эмили сознательно избегает встречаться с ним взглядом. — Не знаю. Но зато я знаю, что имя или фамилия ее матери начиналось на букву L. Вы, случайно, не знаете женщину с таким инициалом?

— Знаю, — улыбнулась Эмили. — Ее фамилия Лонгпре.

Кей рассмеялась скрипучим смехом.

— Бросьте, старший инспектор. Вы же не можете всерьез подозревать, что Эм — мать Сиси? Вы думаете, она могла бы отказаться от своего ребенка? Эм абсолютно не способна на подобный поступок. Скорее уж она смогла бы выиграть матч по керлингу.

— Благодарю тебя, дорогая, за то, что ты обо мне такого хорошего мнения.

— Может быть, вы вспомните кого-нибудь еще?

Обе женщины ненадолго задумались и одновременно отрицательно покачали головами. Но Гамаш им не поверил. Они явно что-то скрывали. И Эм, и Кей прожили в Трех Соснах всю свою жизнь и, следовательно, не могли не знать мать Сиси. В пятидесятые годы в маленькой квебекской деревушке беременная девушка наверняка привлекала к себе всеобщее внимание.

— Позвольте мне подвезти вас, старший инспектор, — предложила Эм после долгой неловкой паузы.

Гамаш начал собирать фотографии, и внезапно одна из них привлекла его внимание. Кей сердито косилась на Сиси, которая пристально смотрела на стоящий перед ней стул. Было очевидно, что ей не терпится добраться до него. Старший инспектор понял, как именно убийце удалось осуществить задуманное.

Глава 27

Супруги Морроу включили телевизор, и Бювуар вставил в плеер видеокассету.

Его не особенно вдохновляла перспектива двухчасового просмотра какого-то старого английского фильма, где наверняка не было ничего, кроме длинных, нудных диалогов. Ни взрывов. Ни драк. Ни секса. Бювуару казалось, что валяться в постели с гриппом и то увлекательнее, чем смотреть «Лев зимой». Агент Лемье нетерпеливо ерзал рядом с ним на диване.

Детский сад.

По просьбе Гамаша Эмили Лонгпре высадила его у бывшего дома Хедли.

— Хотите, я подожду вас, старший инспектор?

— Благодарю за предложение, мадам, но не нужно. Небольшая прогулка пойдет мне на пользу.

— Сегодня очень холодно, а к вечеру похолодает еще больше.

Эм показала на приборную панель. На небольшом дисплее высвечивались часы и температура. Минус пятнадцать, а ведь солнце село всего несколько минут назад. Было полпятого вечера.

— Мне никогда не нравился этот дом, — сказала Эм, глядя на готические башенки и ложные окна фасада. Чудь дальше сияли манящие огни Трех Сосен, обещая приятную компанию и аперитив у весело пылающего камина. Гамаш с усилием открыл заиндевевшую дверцу, которая протестующе скрипнула. Он проводил взглядом машину Эмили и, после того как она исчезла за гребнем холма, повернулся к дому. Свет горел только в окнах гостиной. Старший инспектор нажал кнопку звонка.

— Входите, входите скорее, старший инспектор! — Ричард Лайон буквально втащил его в прихожую и захлопнул дверь. — Ужасная ночь.

Он понимал, что его показная сердечность выглядит фальшиво. Неужели он не способен говорить нормальным человеческим голосом? Надо представить себе, как бы вели себя на его месте люди, которыми он восхищался. Президент Рузвельт, например. Или капитан Жан-Люк Пикар из «Звездного пути».

— Чем могу быть полезен? — Лайону понравилось, как он задал этот вопрос. Спокойно, сдержанно, уверенно. Теперь главное было ничего не испортить.

— Мне нужно задать вам пару вопросов, но прежде всего я хотел узнать, как ваша дочь.

— Кри?

Ну почему каждый раз, когда он спрашивал о Кри, у Лайона был такой озадаченный и удивленный вид, как будто он только что обнаружил, что у него есть дочь? Или, может быть, он удивлялся тому, что кто-то вообще интересуется ее судьбой?

— Думаю, она уже приходит в себя. Немного поела. Я включил обогреватели, так что ей не холодно.

— Она разговаривает?

— Нет, но она никогда не была особенно разговорчивой.

Гамашу хотелось схватить этого апатичного мямлю за плечи и хорошенько встряхнуть. Может быть, хоть таким образом удастся вывести его из состояния летаргии? Не дожидаясь приглашения, Гамаш прошел в гостиную и сел напротив Кри. Сегодня она была одета в белые шорты, которые передавливали ее ноги, и короткую розовую майку на бретелях. Волосы, собранные в два жиденьких хвостика, обрамляли бледное, лишенное всякого выражения лицо.

— Кри, это я, старший инспектор Гамаш. Как у тебя дела?

Ответа не последовало.

— Здесь прохладно. Хочешь, я дам тебе мой свитер? — Гамаш снял теплую шерстяную кофту, накинул ее на обнаженные плечи девочки и повернулся к Лайону. — Советую вам после моего ухода укутать ее одеялом и растопить камин.

— Но он почти совсем не дает тепла, — сказал Лайон. Он ненавидел себя за это. Почему он постоянно оправдывается? Он должен говорить уверенно, решительно, как положено хозяину дома. — И у нас нет дров.

— В подвале есть дрова. Я помогу вам перенести их сюда. Может быть, вы и правы насчет тепла, но живой огонь радует глаз, а это тоже немаловажно. А теперь я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Гамаш снова вышел в прихожую. Он не хотел слишком долго задерживаться в этом доме. Кроме того ему нужно было еще успеть в книжный магазин Мирны до закрытия.

— Как фамилия вашей жены?

— Де Пуатье.

— Ее настоящая фамилия.

Вид у Лайона был совершенно ошарашенный.

— Как, разве ее фамилия не де Пуатье? Что вы такое говорите?

— Она ее выдумала. Вы не знали?

Лайон растерянно покачал головой.

— Каково ваше финансовое положение, месье Лайон?

Он открыл было рот, чтобы соврать, но вовремя спохватился. Ведь ему больше не нужно было лгать, притворяться и постоянно изображать из себя нечто, чем он на самом деле не являлся. Это из-за Сиси он послушно делал вид, что всю жизнь прожил в доме, подобном этому. В настоящем особняке, возвышающемся на вершине холма. Что он успешен. Что он богат.

— Мне пришлось отказаться от пенсии, чтобы купить этот дом, — сказал Лайон. — Боюсь, что мы по уши в долгах.

Он удивился, насколько легко далось ему это признание. Сиси всегда повторяла, что они никому и никогда не должны говорить правду. Это их погубит. Но, как оказалось, ложь и скрытность не менее губительны. Именно они довели их семью до полного разорения. И вот теперь Ричард Лайон наконец-то сказал правду. И никакой катастрофы не произошло.

— Уже нет, — услышал он голос старшего инспектора. — Ваша жена застраховала свою жизнь на несколько сотен тысяч долларов.

Лайон понял, что совершил ошибку. Он уже горько раскаивался в том, что сказал правду. Надо было что-то делать. Как бы на его месте поступил президент Рузвельт? Капитан Пикар? Сиси?

— Я ничего об этом не знал, — солгал он.

— Ваша подпись стоит на страховом полисе. Мы видели документы.

Лайон почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Вы дипломированный инженер и изобретатель. Вам бы не составило труда подсоединить провода к стулу. Вы бы знали, что для того, чтобы ваш план сработал, ваша жена должна была стоять в луже жидкости и быть без перчаток. Вы легко могли подсыпать ей ниацин во время завтрака. И вы достаточно хорошо знали свою жену, чтобы предвидеть то, что она займет самое лучшее место у обогревателя.

Голос Гамаша звучал ровно и спокойно, отчего его страшные слова казались Лайону еще страшнее. Он наблюдал за тем, как старший инспектор открывает портфель и достает оттуда фотографию.

— Некоторое время я никак не мог понять, откуда убийца знал, что Сиси встанет, подойдет к другому стулу и возьмется за него руками. Ведь подобный поступок никак нельзя назвать естественным. Теперь я знаю ответ. Вот откуда.

Он показал Лайону фотографию. На ней Ричард увидел свою жену за считаные минуты до гибели. Сидящая рядом с ней Кей что-то говорила, но взгляд Сиси был прикован к стоящему перед ней стулу.

Кровь отхлынула от лица Ричарда Лайона.

— И вы тоже знаете ответ, сэр.

— Я этого не делал, — пискнул Лайон. Он чувствовал себя беспомощным и одиноким. Даже голоса, верные спутники, которые постоянно звучали в его голове, куда-то пропали и оставили его одного.

— Он этого не делал, — сказала Мирна двадцать минут спустя.

— Почему вы в этом так уверены?

Гамаш сидел в кресле-качалке. Его длинные ноги были вытянуты вперед, поближе к жарко натопленной дровяной печке. Мирна приготовила ему горячий ромовый пунш и присела на бельевую тумбу, на которой лежала стопка журналов «Книжное обозрение». Гамаш начинал постепенно оттаивать.

— Он все время сидел на трибуне, рядом со мной.

— Да, я помню, вы это уже говорили, но разве он не мог незаметно отлучиться на несколько минут?

— Скажите, старший инспектор, если бы по дороге сюда ваше пальто на несколько минут куда-то пропало, вы бы это заметили? — В глазах Мирны зажглись веселые искорки.

— Думаю, что да.

Гамаш прекрасно понимал, что имеет в виду Мирна, но ему очень не хотелось этого слышать. Не хотелось слышать, что его идеальный подозреваемый, его единственный идеальный подозреваемый, никак не мог совершить убийства, потому что Мирна, возможно, могла бы и не заметить отсутствия Ричарда Лайона, но она обязательно бы заметила отсутствие рядом живого тепла.

— Послушайте, я не испытываю ни малейшей симпатии к этому человеку, — сказала Мирна. — Кри доведена до состояния, которое немногим отличается от коматозного. Сначала я даже подумала, что она страдает аутизмом, но, проведя с ней несколько минут, поняла, что это не так. Кри сознательно ушла в себя. И я полагаю, что в этом следует винить Ричарда Лайона.

— Расскажите мне о своих соображениях, — попросил Гамаш, взял горячую кружку и с наслаждением втянул носом аромат рома и специй.

— Мне бы не хотелось показаться слишком категоричной, но, по моему мнению, всю свою жизнь Кри жила в крайне неблагоприятной атмосфере. Ее постоянно оскорбляли и унижали. Думаю, что основным ее обидчиком была Сиси. Она эмоционально угнетала Кри. Но когда речь идет о жестоком обращении с детьми, почти всегда есть еще и третья сторона. Наблюдатель. Один из родителей мучает ребенка, а второй знает и видит, что происходит, но ничего не предпринимает, чтобы этому помешать.

— Но, возможно, Сиси эмоционально угнетала не только дочь, но и мужа? — предположил Гамаш, вспомнив постоянно растерянного и перепуганного Лайона.

— Почти наверняка. Тем не менее он отец Кри. И как отец был обязан защитить свою дочь.

— Но он этого не сделал.

Мирна кивнула.

— Можете себе представить, на что была похожа жизнь ребенка в этом доме? — Мирна сидела спиной к окну, но ей и не нужно было видеть бывший дом Хедли, чтобы ощутить исходящую от него отрицательную энергию.

— Возможно, нам следует сообщить в службу помощи жертвам семейного насилия? Может быть, Кри будет лучше в одном из их кризисных центров?

— Не думаю. Худшее уже позади. Все, что ей сейчас нужно, это любящий отец и интенсивная психотерапия. Кто-нибудь из ваших людей разговаривал с ее учителями?

— Они говорят, что она очень способная, прекрасно учится, но неконтактна и не вписывается в коллектив.

— И вряд ли когда-нибудь сможет вписаться. В этом отношении ее психике уже нанесен непоправимый ущерб. Все мы постепенно начинаем соответствовать собственным представлениям о себе, а Кри всю жизнь внушали, что она отвратительна. И жестокие слова ее матери до сих пор назойливо звучат у нее в ушах. Все мы иногда слышим тихий голос, который нашептывает нам добрые или безжалостные слова. Голос нашей матери.

— Или нашего отца, — добавил Гамаш. — Хотя в нашем случае отец молчал. Сиси говорила слишком много, а он не говорил ничего. Бедная Кри! Неудивительно, что дело закончилось убийством.

— Мы живем в мире управляемых ракет и неуправляемых людей, — сказала Мирна. — Доктор Мартин Лютер Кинг-младший.

Гамаш кивнул и вспомнил другую цитату.

— Махатма Ганди, — сказал он. — Там еще было продолжение, но я его не помню.

— Не знала, что Махатма был таким разговорчивым, тем не менее я полностью с ним согласна. Замечательное высказывание! Все начинается с наших убеждений, а убеждения передаются нам от родителей. Поэтому если родители больны, то они передают нам нездоровые убеждения, которые впоследствии отравляют все наши мысли и поступки.

Гамаш снова вспомнил о загадочной матери Сиси. Интересно, какой она была и какие убеждения передала своей дочери? Он потягивал горячий пунш, ощущая разливающееся по телу приятное тепло, и поглядывал по сторонам.

Магазин Мирны напоминал старую библиотеку в загородной усадьбе. Вдоль стен тянулись ряды деревянных полок, заставленных книгами. По полу были разбросаны вязаные коврики, а посреди комнаты возвышалась чугунная дровяная печка. Диван и два кресла-качалки, стоявшие по бокам от нее, довершали картину. Гамаш вообще любил книжные магазины, а магазин Мирны казался ему самым очаровательным из всех, в которых ему довелось побывать.

По дороге сюда он видел Руфь. Было около пяти, и пожилая поэтесса шла по заснеженной деревенской площади. Остановившись почти в самом ее центре, она тяжело опустилась на обледенелую скамью. Гамаш выглянул в окно. Освещенная разноцветными, переливающимися огоньками рождественских гирлянд, Руфь сидела на прежнем месте, неподвижная и бесстрастная, как ледяная статуя.

— Грустят все дети — это как годится, — процитировал Гамаш. — Но грусть унять все ж можно научиться.

Мирна проследила за его взглядом.

— Пивная прогулка, — сказала она.

— Пивная прогулка, — повторил Роберт Лемье.

Они с инспектором Бювуаром все еще были в доме Морроу. Жан Ги и Клара сидели с круглыми, как блюдца, глазами, завороженно глядя на экран. Если бы не учащенное дыхание, можно было бы сказать, что с самого начала фильма инспектор вообще не подавал никаких признаков жизни. Лемье тоже добросовестно пытался вникнуть в сюжет, но вскоре почувствовал, что его веки смыкаются и он начинает засыпать. Лемье представил себя, мирно похрапывающего на плече Бювуара, и вздрогнул. Нет, необходимо было встать и походить по комнате, чтобы отогнать сон.

Он поднялся с дивана и подошел к окну. Вскоре к нему присоединился Питер Морроу.

— Что она там делает? — Лемье показал на пожилую женщину, замершую на обледенелой скамье, в то время как все жители деревни либо сидели дома, либо передвигались короткими перебежками, периодически ныряя в спасительное тепло магазинов. Мороз был таким, что даже воздух казался загустевшим от холода.

— Пивная прогулка, — объяснил Питер.

Лемье покачал головой. Жалкая старая пьяница.

Когда Мирна закончила объяснять Гамашу, что она имела в виду, он подошел к вешалке и проверил карманы своего пальто. Наконец он нашел то, что искал. Сборник стихов Руфи, который нашли среди вещей Элле.

Вернувшись в кресло-качалку, Гамаш начал перелистывать тоненькую книжку, читая наугад выбранные стихотворения.

— Руфь замечательный поэт, — сказала Мирна. — Жаль, что при этом она совершенно несносный человек. Можно? — Гамаш протянул ей сборник, и Мирна открыла его на титульной странице. — Вы взяли его у Клары? — спросила она.

— Нет. А почему вы так решили?

— Потому что это посвящение Руфь написала ей. Вот. «От тебя воняет. С любовью, Руфь».

— Воняет? От Клары?

— Ну, честно говоря, в тот день она действительно благоухала слишком сильно. Руфь не могла не съязвить по этому поводу. Клара сказала мне, что потеряла подписанный экземпляр. Хорошо, что она его нашла. Хотя, вы говорите, что она вам его не давала. Тогда откуда он у вас?

— Это вещественное доказательство, которое проходит по одному делу.

— Делу об убийстве?

— Вы сказали, что Клара потеряла подписанный экземпляр. Где? — Гамаш наклонился вперед, пристально глядя на Мирну загоревшимися глазами.

— В «Огилви». Она купила книгу во время презентации, Руфь подписала ее, а потом мы почти сразу ушли. — Мирна чувствовала, как ей передается возбуждение старшего инспектора, хотя она и не понимала его причин.

— Вы сразу поехали домой?

— Я подогнала машину ко входу в универмаг, забрала Клару, и мы вернулись в Три Сосны. По дороге мы нигде не останавливались.

— Клара заходила куда-нибудь до того, как вы ее забрали?

Мирна немного подумала и отрицательно покачала головой.

Гамаш встал и направился к двери. Ему необходимо было увидеться с Морроу.

— Правда, на следующий день Клара рассказала мне странную историю, — вспомнила Мирна. — Она купила немного еды для старой нищенки, которая сидела у входа в универмаг. А потом… — Мирна осеклась.

— Что было потом? — Гамаш остановился и снова повернулся к ней.

— Ничего.

Гамаш продолжал пристально смотреть на нее.

— Я не могу рассказать вам об этом, старший инспектор. Это касается только Клары, и ей решать, рассказывать об этом или нет.

— Мирна, нищенка мертва. Убита. И эту книгу нашли среди ее вещей. Вы должны мне все рассказать.

Глава 28

Питер провел Гамаша на кухню и помог ему снять пальто. В доме пахло попкорном, а из гостиной доносились звуки готической музыки.

— Фильм как раз заканчивается, — сказал Питер.

— Он уже закончился, — поправила его Клара, заглядывая в кухню, чтобы поздороваться с Гамашем. — Вы знаете, на этот раз впечатление даже сильнее, чем после первого просмотра. И мы кое-что обнаружили.

Они прошли в гостиную, где Жан Ги Бювуар все еще сидел на диване и широко распахнутыми глазами смотрел на экран, по которому шли титры.

— Mon Dieu[65] — потрясенно произнес он. — Теперь мне понятно, почему вы, англичане, выиграли битву на равнинах Авраама[66]. Вы просто одержимые.

— Это иногда помогает, особенно на войне, — сказал Питер. — Но не следует думать, что все англичане похожи на Элеонору Аквитанскую или Генриха. — Его подмывало указать инспектору на то, что и Элеонора, и Генрих на самом деле были французами, но он сдержался, решив, что это будет невежливо по отношению к их гостю.

— Вы так считаете? — Исходя из личного опыта, Бювуар позволил себе усомниться в словах Питера. Он в своей жизни встречал достаточно англоязычных квебекцев, и его всегда настораживала их скрытность. Было невозможно понять, что у них на уме и, соответственно, предсказать их дальнейшие действия. В окружении англичан Бювуар чувствовал себя беззащитным и уязвимым.

И это ощущение ему совсем не нравилось. Честно говоря, сами англичане ему тоже не особенно нравились, и этот фильм лишний раз подтверждал его правоту.

Жуть какая-то.

— Сейчас, — Клара включила перемотку. — Семнадцатая минута. Вы сами увидите, как меняется картинка.

Гамаш уже понял, о чем ему пыталась рассказать Клара во время их маловразумительного телефонного разговора. Если слишком часто останавливать пленку на одном и том же месте, она растягивается и затирается. Поэтому при просмотре кассеты такое место легко определить по тому, как меняется характер изображения. Клара пыталась ему сказать, что если Питер постоянно просматривал любимые эпизоды, растягивая пленку, то, возможно, и Сиси делала то же самое.

— В этом месте изображение становится размытым, — объяснил Лемье. — Но мы просмотрели этот эпизод несколько раз и не обнаружили ничего интересного.

— Полагаю, агент, вы еще убедитесь в том, что каждый кадр этого фильма наполнен смыслом, — сказал Гамаш. — И существует совершенно определенная причина того, что Сиси останавливала пленку именно в этом месте.

Щеки Лемье залились румянцем смущения. Это снова был урок номер один старшего инспектора Гамаша. Все имеет смысл. Гамаш говорил сухо и спокойно, но они оба знали, что старшему инспектору пришлось повторять свой урок дважды, потому что Лемье оказался плохим учеником.

— Ну, что, смотрим? — Клара села на диван и нажала на кнопку на пульте.

К мрачному, угрюмому берегу приближалось небольшое судно. На его палубе стояла закутанная в многочисленные шали хрупкая женщина. Кэтрин Хепберн в роли стареющей Элеоноры была великолепна. Никаких диалогов. Только кадры с приближающимся судном, гребцами и королевой.

Судно уже почти уткнулось носом в берег, когда характер изображения резко изменился. Буквально на несколько секунд.

— Здесь, — Клара нажала паузу. — Давайте посмотрим еще раз.

Они еще дважды просматривали этот эпизод, и дважды Элеонора прибывала на своем корабле, чтобы встретить Рождество вместе со своей семьей.

Клара снова остановила пленку в том месте, где изображение становилось размытым. Нос корабля почти полностью заполнил экран. Никаких лиц. Никаких актеров. Только голые, мертвые деревья, безотрадный пейзаж, серая вода и нос корабля. Ничего. Возможно, агент Лемье прав, подумал Гамаш.

Он наклонился поближе к экрану, пристально вглядываясь в каждую деталь. И Кларе пришлось еще несколько раз прокручивать этот эпизод.

Через несколько минут Клара в очередной раз нажала на паузу.

— Что вы видите? — спросил Гамаш, обращаясь ко всем, кто находился в комнате.

— Корабль, — ответила Клара.

— Деревья, — сказал Питер.

— Воду, — быстро вставил Бювуар, прежде чем кто-то успел назвать этот последний достойный упоминания объект.

Лемье готов был кусать себе локти. Ему было нечего сказать. Все уже перечислили. Внезапно он поймал на себе взгляд Гамаша. Старший инспектор смотрел на него с улыбкой, но в его взгляде было кое-что еще. Одобрение. Лучше промолчать, чем сказать какую-то глупость только ради того, чтобы что-то произнести. Лемье улыбнулся в ответ и расслабился.

Гамаш снова посмотрел на экран. Корабль, деревья, вода. Может быть, то, что Сиси часто останавливала пленку именно здесь, было простым совпадением? Может быть, она пыталась найти смысл там, где его на самом деле не было? Может быть, она нажала на паузу, чтобы налить выпить или сходить в туалет? Но от одной остановки пленка бы не растянулась. Чтобы это произошло, Сиси должна была останавливать ее в этом месте десятки раз.

Гамаш встал, чтобы немного размять затекшие ноги.

— Нет смысла смотреть дальше. На этих кадрах ничего нет. Вы были правы, агент. Примите мои извинения.

Обескураженный Лемье не знал, как ему себя вести.

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказала Клара, провожая их в прихожую. — Я думала, что обнаружила что-то стоящее.

— Я бы этому не удивился. У вас удивительное криминальное чутье, мадам.

— Вы мне льстите, месье.

Если бы Питер был собакой, он бы ощетинился. Несмотря на все старания Питера, он никак не мог побороть ревность к Гамашу и раздражение, которое вызывали у него непринужденные отношения, сложившиеся между старшим инспектором и его женой. Надев пальто, Гамаш достал из кармана книгу и с легким поклоном протянул ее Кларе. После разговора с Мирной он уже знал, что обязательно разыграет эту сцену, хотя ему очень не хотелось этого делать.

— Очень мило с вашей стороны, старший инспектор, но у меня уже есть последняя книга Руфи.

— Думаю, эта вам понравится больше.

Гамаш понизил голос почти до шепота. Питер и все остальные напряженно прислушивались к их разговору.

Клара раскрыла книгу и широко улыбнулась.

— «От тебя воняет. С любовью, Руфь». Вы нашли ее. Подписанный экземпляр, который я потеряла. Где я ее выронила? На дороге? В бистро?

— Нет, вы потеряли ее в Монреале.

— И вы нашли ее? — озадаченно спросила Клара. — Совершенно невероятно!

— Я нашел ее среди вещей мертвой женщины. — Гамаш говорил медленно, чеканя слова, чтобы дать Кларе возможность до конца осознать их смысл. — Ее нашли у входа в универмаг «Огилви», незадолго до Рождества. — Он внимательно наблюдал за выражением лица Клары, которая по-прежнему выглядела изумленной и озадаченной, но не более того. — Она была бродяжкой, нищенкой, — добавил он.

После этих слов в глазах Клары зажегся огонек понимания, и ее голова резко откинулась назад, как от удара.

— Нет, — прошептала она, побелев как мел. Глядя на Гамаша расширившимися от ужаса глазами, Клара сделала несколько судорожных вдохов и уточнила: — Та старая бездомная женщина, которая сидела у входа в универмаг?

В прихожей стало необычайно тихо. Все взгляды были устремлены на Клару, которая пыталась справиться с обрушившейся на нее новостью. Она чувствовала, что падает, но не на пол, а гораздо ниже, в бездонную пропасть, полную разбитых надежд.

«Я всегда любила твое искусство, Клара…»

Нет. Значит, нищенка все же не была Богом. Она была просто жалкой, несчастной старухой. Страдающей теми же бредовыми идеями, что и Клара. Они обе считали работы Клары настоящим искусством. Что ж, они ошибались. Правда оказалась на стороне Сиси и Фортана.

Твое искусство дилетантское и тривиальное. Ты неудачница. У тебя нет ни собственного видения, ни собственного стиля. Твои работы не стоят и ломаного гроша. Твоя жизнь растрачена попусту…

Эти жестокие слова звучали в ушах Клары, вгрызаясь в ее мозг и сводя с ума.

— О господи! — только и смогла произнести она.

— Питер, вы не могли бы приготовить чай? Горячий и сладкий?

Питер обрадовался поводу чем-то себя занять, хотя и злился из-за того, что эта мысль пришла в голову не ему, а Гамашу.

— Возвращайся в наш штаб и узнай, как дела у агента Лакост, — шепотом приказал Гамаш Бювуару и повел Клару обратно в гостиную. Уже оказавшись там, он вспомнил, что забыл сказать инспектору, чтобы тот забрал кассету. Теперь главное было не забыть ее, когда он сам будет уходить.

— Расскажите мне о вашей встрече, — сказал он, усадив Клару у жарко натопленного камина.

— Мне пришлось буквально перешагнуть через нее, когда я заходила в «Огилви». Это был день презентации книги Руфи, но я все время думала об этой бездомной женщине. Я испытывала чувство вины перед ней, ведь у меня есть деньги… И вообще…

Клара не стала заканчивать предложения, зная, что Гамаш поймет, что она имела в виду. Она снова переживала драму, разыгравшуюся в «Огилви». Вспоминала, как она ушла с презентации, купила еду, дошла до рокового эскалатора. Увидела Сиси.

Твое искусство дилетантское и тривиальное…

Она снова вышла в холодную ночь. Ей снова захотелось стремглав кинуться куда глаза глядят, крича и плача, расталкивая прохожих. Но вместо этого она склонилась над нищенкой и, вдыхая вонь дерьма и отчаяния, заглянула в воспаленные слезящиеся глаза.

«Я всегда любила твое искусство, Клара…»

— Она так сказала? — спросил Гамаш.

Клара кивнула.

— Вы ее знали?

— В тот день я увидела ее впервые в жизни.

— Но этого не может быть! — вырвалось у агента Лемье, который до этого только молча слушал. Он тотчас же спохватился и испуганно посмотрел на Гамаша, ожидая выговора, но старший инспектор взглянул на него скорее с интересом и почти сразу же снова повернулся к Кларе.

Лемье с облегчением вздохнул и продолжал слушать, хотя усидеть на месте удавалось с трудом. Весь этот разговор его нервировал.

— И как вы это объясняете? — спросил Гамаш, внимательно наблюдая за выражением лица Клары.

— Никак.

— Не может быть. У вас наверняка есть какое-то объяснение, — осторожно подбодрил ее Гамаш. Он не хотел слишком давить на Клару. Ему необходимо было, чтобы она раскрылась перед ним. — Расскажите мне.

— Я думаю, что это был Бог. Думала, что это был Бог, — ответила Клара, глотая душащие ее слезы и мужественно пытаясь взять себя в руки.

Гамаш терпеливо ждал. Он даже отвернулся, чтобы создать Кларе видимость уединенности. Глядя на потухший экран телевизора, он снова увидел перед собой корабль. Точнее, даже не весь корабль, а только его нос. Там было какое-то изображение. Морская змея. Змея? Нет. Птица.

Орел.

Орел с разинутым клювом.

Теперь Гамаш знал, почему Сиси останавливала кассету именно в этом месте. Ему нужно было вернуться в их штаб до того, как уйдет Лакост. Часы на каминной полке показывали начало седьмого. Возможно, он уже опоздал. Жестом подозвав к себе Лемье, он прошептал ему на ухо пару слов, и молодой человек тихо вышел из комнаты. Через минуту он уже быстрым шагом направлялся к воротам.

Глядя на него в окно, Гамаш обругал себя за то, что забыл отдать ему видеокассету. Закралось неприятное подозрение, что он сам тоже уйдет без нее. В эту минуту в комнату вошел Питер с чаем, и Клара встрепенулась.

— Простите, Клара, но я должен еще раз повторить свой вопрос. Вы уверены, что до того дня никогда не встречали Элле?

— Элле? Ее так звали?

— Это имя стоит в полицейском протоколе. Мы не знаем, как ее звали на самом деле.

— Я много об этом думала после того дня, старший инспектор. Тем более что Мирна тоже задавала мне этот вопрос. Я не знала эту женщину. Поверьте мне.

Гамаш ей верил.

— Отчего она умерла? — спросила Клара. — Замерзла?

— Она была убита. Вскоре после разговора с вами.

Глава 29

Арман Гамаш не забыл «Лев зимой». Он принес видеокассету в штаб расследования, положил ее на свой стол и подошел к остальным членам команды, которые сгрудились у компьютера Изабеллы Лакост. Заметив, что агент Николь в гордом одиночестве сидит за своим столом, он жестом пригласил ее присоединиться к ним.

— Я сделала то, что вы хотели, шеф, — сказала Лакост, на секунду отрываясь от экрана. — Взгляните сюда. — На разделенном пополам экране было два практически одинаковых изображения. Стилизованная голова орла с широко разинутым клювом.

— Вот это, — Лакост указала на левую часть экрана, — эмблема Элеоноры Аквитанской.

— А это? — Гамаш показал на второе изображение.

— Это логотип компании Сиси. Он, кстати, есть и на обложке ее книги. Правда, изображение очень смазанное, но это, несомненно, он.

— Вы были правы, — сказал Бювуар. — Сиси останавливала фильм на семнадцатой минуте, чтобы хорошо рассмотреть изображение на носу корабля. Должно быть, она узнала эмблему Элеоноры и хотела ее срисовать.

— Все имеет смысл, — пробормотал Лемье.

— Как вам удалось вычислить эту связь, шеф? — поинтересовался Бювуар.

— У меня было несправедливое преимущество перед всеми вами, — признался Гамаш. — Когда Лайон показывал мне книгу Сиси, он обратил мое внимание на логотип. Забыть такое невозможно.

Теперь он понимал нелепый, с точки зрения несведущего человека, выбор воинственного орла в качестве логотипа дизайнерской компании. Это была эмблема Элеоноры.

— Я хочу вам кое-что показать.

Гамаш подошел к своему столу, открыл портфель и достал оттуда фотографии, сделанные Саулом Петровым. Все придвинулись к столу для совещаний.

— Я понял, почему Сиси встала и схватилась за стоящий впереди стул, — сообщил Гамаш, раскладывая фотографии. — И вы тоже это поймете, посмотрев на эти снимки.

Все принялись внимательно рассматривать фотографии. Примерно через минуту Гамаш сжалился над ними. Они были усталыми и голодными, а агенту Лакост еще предстояла долгая обратная дорога в Монреаль.

— Посмотрите сюда. — Он показал на один из снимков, сделанных в самом начале матча. На нем Сиси спокойно наблюдала за игрой. — Со стулом все в порядке, верно?

Все кивнули.

— А теперь посмотрите на эту фотографию, — Гамаш показал на один из последних снимков живой Сиси.

— Господи, это же очевидно! — потрясенно воскликнул Бювуар, отрывая взгляд от фотографий и переводя его на шефа. — Как я мог это проглядеть? Стул стоит криво.

— Ну и что? — непонимающе спросила Лакост.

— Абсолютно все, кто был знаком с Сиси, даже если это знакомство было шапочным, в один голос повторяли одно и то же: Сиси была одержима идеальным порядком. Она постоянно переставляла и передвигала вещи, которые стояли неровно или лежали неправильно. Этот накрененный стул, — Гамаш показал на фотографию, — наверняка должен был вызвать ее реакцию. Удивляет только то, что она реагировала так долго.

— Но как вы нам только что показали, — заговорила агент Николь, — в начале матча со стулом было все в порядке. Его сдвинули позднее.

Гамаш кивнул. Он уже думал о том, что, наверное, именно этот момент был запечатлен на одном из кадров пленки, которую сжег Петров. Что именно удалось заснять фотографу? Как кто-то из жителей деревни подходит и мимоходом опирается на стул? Все, что ему нужно было сделать потом, это подойти к грузовику и спокойно ждать, пока Сиси не выдержит и встанет со своего места. После этого оставалось только подсоединить провода к генератору и… бах! Убийство.

Блестящий замысел, с блеском исполненный.

Но кто это сделал? Идеальным подозреваемым был, несомненно, Ричард Лайон. Он точно знал, что его жена обязательно захочет поправить покосившийся стул.

— Этот фотограф что-то скрывает, — сказал Бювуар.

— Несомненно, — согласился Гамаш. — Непосредственно перед нашим приходом он бросил в камин пленку. Я думаю, что именно на ней было заснято убийство.

— Но зачем ему было уничтожать эту пленку? — недоуменно спросил Лемье. — Как он сам нам сказал, если бы у него были фотографии убийства, это было бы бесспорным доказательством его невиновности.

— Может быть, он планировал использовать эту пленку для шантажа? — предположила Николь.

— Тогда тем более непонятно, зачем он ее уничтожил. Ведь для того чтобы шантажировать, нужно иметь пленку, правда? — сказала Лакост.

Вот сука, подумала Николь, обезоруживающе улыбаясь. Она обвела взглядом собравшихся за столом и увидела, что Гамаш внимательно наблюдает за ней. Интересно, он знает? Стоит здесь, такой самодовольный, в окружении своих верных сотрудников. А она снова аутсайдер. Как всегда. Ничего, скоро все изменится.

— Зачем было уничтожать фотографии убийства Сиси? — вслух размышлял Гамаш, глядя на фотографии. — Объяснение может быть только одно. Он хотел защитить убийцу.

— Но зачем ему было это делать? — продолжал недоумевать Лемье. — Он ведь здесь никого не знает.

Гамаш повернулся к Николь.

— Проверьте этого Саула Петрова. Выясните всю его подноготную. Биографию, связи, окружение — все, что сможете.

Гамаш потер пальцами усталые глаза, взял со своего стола видеокассету и направился в комнатку, где хранились вещдоки. На полу стояла небольшая коробка с вещами, найденными в мусорном контейнере Сиси. Прежде чем положить туда кассету, он достал из коробки составленную Лемье опись и пробежался глазами по знакомому списку. Картонные коробки из-под сухих завтраков и пиццы, объедки, видео, уже выброшенные, но тщательно переписанные, поломанный браслет, коробка из-под обуви и упаковочная бумага от рождественских подарков. Абсолютно нормальное содержимое для любого мусорного контейнера. Если не считать видеокассеты. И браслета.

Гамаш надел перчатки и начал рыться в коробке. Через минуту он извлек из нее все содержимое, кроме небольшого грязного предмета, который свернулся в дальнем углу, как брошенный, никому не нужный щенок. Он был поломанным и черным от грязи. Гамаш надел очки и достал его из коробки. Сначала он не понял, что именно нашел, но потом рассмотрел свою находку получше, и у него перехватило дыхание.

На грязном кожаном ремешке болталась маленькая подвеска. Это был не браслет. Это был кулон. Маленький, тусклый, грязный кулон. Голова орла с широко разинутым клювом.

Сиси, привередливой, брезгливой, одержимой чистотой и порядком Сиси, не могла принадлежать подобная вещь. Но Гамаш знал, кому она принадлежала.

Очень медленно Арман Гамаш выпрямился. В голове, обгоняя друг друга, вихрем проносились мысли. Вернувшись за свой стол, он достал из ящика два документа — рисунок полицейского художника и фотографию Элле, сделанную во время вскрытия.

Когда он впервые увидел эту фотографию, то сразу обратил внимание на пятно на груди Элле. Оно было округлое, правильной формы и по цвету отличалось от въевшейся в тело грязи. Такие тусклые следы обычно оставляет плохо очищенный металл, вступая в реакцию с потом. Еще тогда он понял, что Элле носила кулон. Дешевый кулон, который, однако, был ей очень дорог.

Были и другие свидетельства того, что на шее у Элле висело какое-то украшение. Сзади на шее остался небольшой темный кровоподтек. Наверное, в том месте, где разорвался кожаный ремешок. И наконец, были порезы на ладони. Он послал агента Лемье в приют для бездомных миссии «Олд Бруэри», чтобы тот выяснил, не вспомнят ли его сотрудники и обитатели украшение на шее Элле. Они вспомнили, но ни один из них не видел его достаточно близко для того, чтобы описать. Гамаш искал кулон в коробке с вещдоками по делу Элле и не нашел. Еще тогда старший инспектор понял, что если он найдет кулон, то найдет и убийцу.

Что ж, он нашел кулон. В Трех Соснах, в сотне километров от холодной улицы Монреаля, на которой нашли тело Элле. Именно там у нее отобрали кулон. Так каким же образом он оказался в мусорном контейнере Сиси?

Арман Гамаш закрыл глаза, и события начали разворачиваться перед ним, как кадры немого кино. Он видел, как убийца борется с Элле и, разорвав кожаный ремешок, срывает кулон с ее шеи. Но Элле удается отобрать его, и она судорожно сжимает кулон в кулаке, пока убийца душит ее. Подвеска врезается в кожу ладони, оставив на ней четкий отпечаток. Именно по этому отпечатку Гамаш попросил художника Сюртэ восстановить внешний вид кулона.

Теперь он смотрел на рисунок. Художник нарисовал стилизованный круг с вырезанным сектором, который стоял на чем-то вроде подставки. Раньше он не мог понять, что это значит, но теперь все становилось понятным. Вырезанный сектор был разинутым клювом орла, а остальное — его головой и шеей.

Значит, Элле умерла, сжимая в руке кулон. Чем же он был для нее так ценен, что, даже умирая, она не хотела расставаться с ним? И зачем убийце было тратить драгоценное время и доставать кулон из судорожно сжатого кулака только что убитой им женщины?

Что же было потом? Гамаш откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. Бывшая железнодорожная станция, деревня Три Сосны и вообще вся провинция Квебек перестали для него существовать. Он был в своем собственном мире, где не было никого, кроме него самого и убийцы.

Так что же он делал после совершенного убийства и почему? Он извлек кулон из мертвой руки Элле, привез его домой и выкинул на помойку. Точнее, в мусорный контейнер Сиси. Гамаш почувствовал, что приближается к разгадке. Правда, конец пути еще тонул во мраке, но фары машины все ярче освещали дорогу. Прежде чем ответить на вопрос, кто убил Элле, Гамашу необходимо было знать, почему ее убили. И почему убийца не скрылся сразу? Зачем ему понадобилось тратить время на то, чтобы забрать кулон?

Затем, что это была голова орла с разинутым клювом. Потемневшая, грязная, дешевая версия того, что он видел некоторое время назад на экране монитора. На эмблеме Элеоноры Аквитанской, логотипе компании Сиси и кулоне нищенки было одно и то же изображение.

Убийца забрал кулон не потому, что тот мог послужить уликой против него. Нет, кулон служил доказательством гораздо более страшной для убийцы вещи. Он доказывал, что между Элле и Сиси существовала связь. Причем эта связь не ограничивалась символикой.

Элле была матерью Сиси.

— Не может быть, — Бювуар надел перчатки и протянул руку к кулону. — Матерью Сиси де Пуатье была какая-то нищенка?

— Именно так, — подтвердил Гамаш, набирая номер телефона.

— Я ничего не понимаю, — сказал Бювуар, и Лемье молча порадовался, что не ему пришлось делать это признание. Сидя за своим компьютером, Николь время от времени украдкой поглядывала в сторону разговаривающих мужчин и наблюдала за тем, как Лакост встала из-за стола и присоединилась к ним.

— Oui, allô, — говорил в трубку старший инспектор. — Терри Мошер на месте? Да, я подожду. — Он прикрыл трубку рукой и повернулся к сотрудникам: — Каковы шансы, что совпадение изображения на кулоне мертвой нищенки и логотипе Сиси случайно? Я еще мог бы это допустить, если бы на них была изображена, например, бабочка. Или цветок. Или какой-нибудь другой распространенный символ. Но это? — Он указал на кулон в руке Бювуара. — Вы знаете многих женщин, которые стали бы носить подобное украшение?

Бювуар был вынужден согласиться, что если бы он подарил своей жене кулон с головой какого-то ненормального орла, она бы вряд ли его поблагодарила. Это было не простое совпадение. Но это еще не делало Элле и Сиси матерью и дочерью.

— Да, алло! Месье Мошер? Это старший инспектор Гамаш. Все хорошо, спасибо, но у меня к вам один вопрос. Вы говорили, что когда Элле несколько раз приходила в приют миссии «Олд Бруэри», она расписывалась в журнале. Вы не могли бы найти эти записи? Да, я подожду. — Он снова повернулся к остальным. — Надо отослать кулон в лабораторию, чтобы они сделали все необходимые анализы.

— Я сама завезу его по дороге домой, — предложила Лакост.

— Хорошо. Чем скорее мы получим результаты, тем лучше. Они нам понадобятся уже завтра. Нам нужны не только отпечатки пальцев, но и анализы крови. Да, я вас слушаю, — Гамаш снова повернулся к телефону. — Понимаю. Да. Вы не могли бы отправить мне эту страницу по факсу прямо сейчас? А сегодня вечером наш агент заедет к вам за журналом. Merci infiniment[67].

Гамаш повесил трубку и задумался.

— Что? Что он сказал? — спросил Бювуар.

— Я был глупцом! Когда вчера вечером я попросил его проверить журнал, он подтвердил, что Элле в нем расписалась. И я подумал, что он имел в виду, что она расписалась как Элле.

Факс прозвенел и начал печатать. Все нетерпеливо следили за тем, как распечатка мучительно медленно выползает из аппарата. Когда факс закончил работу, Бювуар жадно выхватил из него распечатанную страницу и впился в нее глазами.

ТВ Боб Френчи

Малютка Кэнди L

— L, — тихо сказал он, протягивая распечатку Гамашу. — Эл[68], а не Элле.

— Ее звали Эл.

Гамаш задумчиво вернулся к своему столу, взял в руки шар Li Bien и развернул его так, чтобы получше рассмотреть букву L. Она была написана точно так же, как в журнале.

Кем бы ни была женщина, создавшая это удивительное произведение искусства много лет назад, недавно она искала приюта в миссии «Олд Бруэри», спасаясь от убийственного холода. Она стала бродяжкой, бездомной нищенкой. И в конце концов превратилась просто в безымянную жертву убийства. Но теперь Гамаш чувствовал, что ему удалось вернуть ее домой. В Три Сосны. Эл была матерью Сиси. В этом старший инспектор не сомневался. Но тогда возникал другой вопрос. Эл убили. Сиси убили.

Кто-то упорно истреблял женщин в этой семье.

Глава 30

Гамаш с Бювуаром быстро одевались. Бювуар уже нажал кнопку на дистанционном ключе и запустил двигатель, чтобы он успел хоть немного прогреться.

— Минутку! — Гамаш снял шапку, вернулся к столу, пододвинул телефон и набрал номер. — Говорит старший инспектор Гамаш, Сюртэ Квебека. Я могу поговорить с дежурным офицером?

Бювуар, уже собиравшийся выйти, обернулся и жестом показал Николь, чтобы она присоединилась к ним. Николь с готовностью вскочила из-за стола.

— Нет! — Гамаш прикрыл трубку рукой и повернулся к ней. — Вы останетесь здесь. Агент Лемье, одевайтесь. Вы поедете с нами.

Слова Гамаша прозвучали, как пощечина. Николь застыла на месте, наблюдая за агентом Лемье, который быстрым шагом направился к двери. Проходя мимо нее, он попытался изобразить извиняющуюся улыбку. Николь готова была убить его.

Бювуар бросил на шефа озадаченный взгляд, развернулся и вышел на мороз. Инспектор думал, что готов к тому, что ожидает его снаружи, но он ошибался. Температура упала еще на несколько градусов. Мороз буквально обжигал кожу, и несколько метров, отделяющих его от машины, Бювуар преодолел мощным спринтерским рывком. Промерзший двигатель надсадно гудел, пытаясь разогреться. Казалось, нутро автомобиля промерзло насквозь. Окна затянуло изморозью, и, рывком открыв жалобно заскрипевшую дверцу, Бювуар схватил пару скребков и принялся отчищать окна. Ледяная стружка летела из-под лезвий, как опилки из-под рубанка плотника. Лемье присоединился к нему, и работа пошла быстрее. Слезы застилали глаза, и Бювуару казалось, что ко всем открытым участкам его кожи приложили раскаленное железо.

— Я предупредил о нашем приезде. Он ждет нас, — сказал Гамаш, забираясь в салон и автоматически пристегиваясь ремнями безопасности, хотя ехать им предстояло не больше километра. В любой другой день они бы прогулялись пешком. Но не сегодня.

Вскоре они уже были на месте. Всю дорогу Бювуар был слишком озабочен тем, чтобы машина не заглохла на морозе, а потому не особенно задумывался над конечным пунктом их назначения. И только остановив машину, он до конца осознал, куда именно они приехали. Бывший дом Хедли. Когда Бювуар был здесь в последний раз, он чуть не погиб. Это место внушало ему ужас. Оно напоминало алчущего крови монстра. Лемье быстро выпрыгнул из машины и был уже на полпути к входной двери, прежде чем Бювуар смог заставить себя пошевелиться. Почувствовав тяжесть руки Гамаша на своем плече, он обернулся и встретился с ним взглядом.

— Все будет в порядке, Жан Ги.

— О чем это вы, шеф? Я не понимаю, — огрызнулся Бювуар.

— Конечно, не понимаешь, — согласился Гамаш.

Наконец входная дверь открылась, и Лайон отступил назад, приглашая их пройти в холл.

— Я бы хотел видеть Кри. — Голос старшего инспектора был вежлив, но тверд.

— Она в кухне. Мы как раз садились за стол.

Лайон выглядел озадаченным и сбитым с толку. Бювуару он показался лишь оболочкой от человека, полностью выхолощенной и лишенной всякого внутреннего наполнения. Ему было интересно, о чем думает этот человек, если он вообще способен думать. Инспектор огляделся по сторонам. В последний раз, когда он здесь был, электрический свет не горел, и он видел только то, на что падал луч фонарика, то есть не видел почти ничего. Поэтому сейчас Бювуар удивился, увидев, что это страшное место более-менее похоже на обычный дом. Именно это и было самым ужасным в подобных местах и их обитателях. Они выглядят вполне нормальными. Потом это место засасывает тебя внутрь, дверь за тобой закрывается, и ты оказываешься в ловушке. Рядом с монстром. Внутри монстра.

Бювуар старался отогнать эти мысли. Это просто дом, внушал он себе. Обычный, нормальный дом.

— Проходите сюда. Она здесь.

Следом за Лайоном они прошли в кухню. Бювуар удивился, обнаружив, что там пахнет вкусной домашней едой.

— Приходила мисс Ландерс, — объяснил Лайон. — Она принесла нам обед.

Кри неподвижно сидела за столом перед нетронутой тарелкой.

— У нее в последнее время нет аппетита.

— Кри, это снова я, старший инспектор Гамаш. — Гамаш сел на стул рядом с девочкой и накрыл своей большой ладонью ее пухлую, покрытую ямочками белую руку. — Я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Я могу что-то для тебя сделать?

Наступила долгая пауза, но ответа так и не последовало.

— Я хочу попросить тебя об одной вещи, — снова заговорил Гамаш. Его голос был спокойным и доброжелательным. — Пожалуйста, постарайся что-нибудь съесть. Я понимаю, что у тебя нет аппетита, но тебе обязательно нужно есть, чтобы быть здоровой и красивой.

В кухне снова повисла тишина. Кри сидела с непроницаемым лицом, уставившись прямо перед собой неподвижным взглядом. Гамаш встал из-за стола.

— Спокойной ночи, Кри. До скорой встречи. Если тебе что-нибудь понадобится, я живу совсем рядом, в гостинице у подножия холма.

Гамаш развернулся и, сделав знак остальным, чтобы они следовали за ним, направился к двери. Лайон шел вместе со всеми, стараясь держаться поближе к Гамашу. Присутствие этого сильного, облеченного властью человека действовало на него успокаивающе.

— Судя по всему, нам удалось найти мать Сиси, — сказал Гамаш, когда они вышли в холл.

— И кто она?

— Мы не знаем ее имени, но предполагаем, что она родом из Трех Сосен. Зато нам совершенно точно известно, что ее убили незадолго до Рождества.

Говоря это, Гамаш внимательно наблюдал за выражением лица Лайона, и ему показалось, что он что-то заметил. Но это было так мимолетно, что Гамаш не мог быть в этом уверенным.

— Убита? То есть их обеих убили? И Сиси, и ее мать? Но что это все значит?

— Это значит, что кто-то может попытаться убить вашу дочь, — сказал Гамаш. Его пристальный взгляд, устремленный на Лайона, был суровым и предостерегающим. — Местная полиция пришлет сюда патрульную машину…

— Они уже приехали, сэр, — сообщил Лемье, который первым заметил свет фар.

— …так что ваш дом будет охраняться двадцать четыре часа в сутки. С девочкой ничего не должно случиться. Вы меня поняли?

Лайон кивнул. События разворачивались настолько стремительно, что он за ними не успевал. Ему необходимо было время, чтобы сообразить, что к чему.

Гамаш коротко кивнул и вышел из дома.

Оливье подбросил в открытый очаг бистро еще одно полено и поворошил огонь кочергой. За столиком рядом с очагом тихо беседовали Жан Ги Бювуар и старший инспектор Гамаш. Бистро было наполовину заполнено посетителями, и звуки голосов сливались в равномерный гул. Оливье взял бутылку красного вина и наполнил их опустевшие бокалы.

— Кажется, несут ваш обед. Bon appêtit. — Оливье улыбнулся и ушел.

Официантка поставила перед Бювуаром тарелку с еще шипящей, только что поджаренной на угольях отбивной и слегка приправленной специями картошкой фри. Бювуар окунал тоненькие ломтики в майонез, потягивал густое красное вино и смотрел на огонь, пылающий в очаге. Он блаженствовал. Длинный холодный день наконец-то закончился. Теперь они с Гамашем могли расслабиться и спокойно обсудить все аспекты дела. Именно подобные моменты в совместной работе Бювуар любил больше всего. А поджаренная на угольях отбивная, картошка фри, вино и живое пламя очага делали их еще более восхитительными.

Перед Гамашем исходила паром тарелка с источающим смешанный аромат чеснока и розмарина седлом барашка, крохотными круглыми картофелинами и зелеными бобами. В центре стола стояли плетеная корзинка с горячими булочками и блюдце с шариками сливочного масла.

Когда официантка ставила перед Гамашем тарелку, старший инспектор слегка сдвинул салфетку, чтобы освободить место, и Бювуар наконец-то смог рассмотреть, что его шеф писал на ней в ожидании заказа. Даже вверх ногами он видел написанное совершенно четко.

В KLM. Буква L была несколько раз обведена кружком.

— Шкатулка Эл, — догадался Бювуар. — Наверное, она собирала эти буквы в течение многих лет. Похоже, она тоже страдала навязчивыми идеями, как и ее дочь. Интересно, это у них наследственное?

— Мне это тоже интересно.

Тепло очага, вино и вкусная еда оказали свое умиротворяющее воздействие. Гамаш расслабился. Он был доволен плодотворно проведенным днем, хотя и продолжал беспокоиться о Кри. Но теперь он, по крайней мере, знал, что девочка в безопасности. Он предупредил Лайона. Теперь за каждым шагом этого человека будут следить его люди. Старший инспектор по-прежнему был уверен в том, что убийца Лайон. А кто же еще? Гамаш задумчиво жевал нежное, ароматное мясо барашка.

— Как ты думаешь, Жан Ги, почему убийца задержался, чтобы забрать из руки Эл кулон?

— Должно быть, для убийцы это было очень важно. Возможно, он боялся, что этот кулон может каким-то образом указать на него?

— Возможно. — Гамаш разломил теплую булочку, и на деревянный стол дождем посыпались чешуйки хрустящей корочки. — Но почему он убил Эл? Почему он убил Сиси? Почему он убил их обеих? И почему именно сейчас? Что-то должно было случиться. Что-то такое, что вынудило убийцу избавиться от обеих женщин в течение буквально нескольких дней.

— Сиси собиралась подписать контракт с американской компанией. Возможно, убийца хотел этому помешать.

— Зачем? Если убийца хотел выгадать от смерти Сиси, то после подписания этого контракта он бы выгадал значительно больше. Кроме того, у меня такое ощущение, что вся эта история с американской компанией не более чем очередная иллюзия Сиси. Скоро мы это выясним. Но даже если допустить, что Сиси убили из-за контракта, все равно непонятно, зачем было убивать ее мать?

— Вы уверены, что Эл была родом из Трех Сосен?

— Да, и завтра нам нужно будет сосредоточить все усилия на том, чтобы найти людей, которые ее знали. Кроме того, я хочу, чтобы ты подумал еще над одним вопросом. — К этому времени они уже покончили с едой, и Бювуар тщательно обрабатывал свою тарелку кусочком булочки. — Зачем было выбрасывать совершенно нормальную видеокассету с фильмом? Как мы сами могли убедиться, с ней все было в порядке.

Официантка забрала грязные тарелки, и на столе появилось блюдо с сыром.

— Мы получаем его из монастыря Сен-Бенуа-дю-Лак, — сообщил Оливье. — Они специализируются на изготовлении сыра и григорианских хоралах. Всем своим сырам они дают имена святых. Вот этот, например, называется Святой Андрей, а этот — Святой Альбрэ.

— А этот? — поинтересовался Бювуар, показывая на большой кусок сыра, лежащий на деревянном блюде.

— Этот можно назвать Святым Рокфором. А вон тот Святым Чеддером! — Оливье вздохнул. — А какая была красивая теория. — Он отрезал от каждого куска по два ломтика и ушел, оставив на столе корзинку с багетом и галетами.

— Похоже, ты огорчил нашего гостеприимного хозяина, — улыбнулся Гамаш, намазывая Святого Андрея на тоненькую галету. Бювуар промолчал, и Гамаш внимательно посмотрел на своего заместителя. — Тебя что-то беспокоит, Жан Ги?

Бювуар допил остатки вина и отставил бокал. Официантка принесла капуччино.

— Почему вы приказали Николь остаться в штабе?

— Ты расстроен тем, что я отменил твое распоряжение?

— Дело не в этом, — покривил душой Бювуар, потому что, в основном, дело было как раз в этом. — Просто неприятно, когда твои приказы отменяют вот так, в присутствии всех членов команды.

— Ты прав, Жан Ги. И в нормальной ситуации я бы никогда так не поступил.

Бювуар знал, что шеф говорит правду. За все годы их совместной работы Гамаш лишь несколько раз поступал подобным образом, и это всегда было вызвано чрезвычайными обстоятельствами.

Значит, сейчас у них тоже чрезвычайная ситуация? Бювуар смотрел на внезапно осунувшееся, усталое лицо шефа и ругал себя последними словами. Как он мог не заметить этого раньше?

— Вы не доверяете ей, да? Вы не доверяете Николь.

— А ты ей доверяешь, Жан Ги?

Бювуар ненадолго задумался и кивнул.

— Она убедила меня. Вы сами знаете, что я не испытываю к ней особой любви. Во время прошлогоднего расследования она чуть не завалила все дело. Но теперь… Я думаю, что она действительно сильно изменилась. А вы?

Гамаш лишь слегка махнул рукой, как будто отметая даже вероятность подобной метаморфозы.

— В чем дело, шеф? — Бювуар наклонился вперед. — Скажите мне.

Но Гамаш молчал. Бювуар знал, что существует лишь одна вещь, которая может спровоцировать подобное поведение его шефа.

— О господи! Неужели это как-то связано с делом Арно? Скажите мне, что это не так.

В груди у Бювуара начал закипать гнев. Так бывало каждый раз, когда он думал о Пьере Арно и о том, что сделал этот человек. О том вреде, который он принес всем. Сюртэ. Гамашу. Но ведь это дело прошлое, и оно никак не может быть связано с Николь. Или может?

— Скажите мне, — потребовал он. — Я имею право знать! — Голос Бювуара начал срываться на крик, но он вовремя спохватился, оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не заметил его вспышки, заговорил тихо, но не менее эмоционально. — Вы не можете скрывать это от меня. Не можете держать все в себе. Однажды вы уже так поступили, и Арно чуть не убил вас. Так какая связь между Николь и делом Арно?

— Успокойся, Жан Ги! — Гамаш дружески похлопал по лежащей на столе руке Бювуара. — Никакой связи не существует. Просто я стал слишком подозрительным. Николь действительно ведет себя вполне прилично и сильно изменилась по сравнению с прошлым годом. Наверное, я предвзято отношусь к ней.

Бювуар внимательно смотрел на шефа.

— Чушь собачья. Вы просто пытаетесь успокоить меня. Что вы думаете на самом деле?

— Это чисто интуитивное ощущение, — криво улыбнулся Гамаш, ожидая, что его помощник сейчас страдальчески закатит глаза.

— Ваша интуиция не всегда обманывает вас, шеф.

— А только иногда? Забудь об этом, Жан Ги. Это действительно неважно.

Гамаш прихлебывал капуччино и думал о том, что он становится скептиком. Почему он больше не верил в то, — что люди способны кардинально меняться? Все свидетельствовало о том, что агент Иветта Николь действительно уже не та заносчивая и самонадеянная особа, из-за которой их прошлогоднее расследование едва не закончилось катастрофой. Она присоединилась к ним только вчера и за это короткое время сумела доказать всем, что умеет подчиняться приказам, следовать указаниям и адекватно воспринимать критические замечания в свой адрес. Она показала себя исполнительным, усердным и инициативным сотрудником. Она проделала большую работу и выяснила много интересного. Она даже сама заплатила за свою комнату в гостинице.

Это действительно была совершенно новая Николь.

Так почему же он не доверял ей?

Гамаш откинулся на спинку кресла, подал знак Оливье и повернулся к Бювуару.

— Я виноват перед тобой, Жан Ги. Я не должен был отменять твой приказ, особенно в присутствии всех членов команды. Позволь угостить тебя коньяком.

Это была явная взятка, но Бювуар с радостью принял ее. Согревая в руках округлые бокалы с янтарным напитком, принесенные Оливье, они с Гамашем продолжили обсуждение дела. В этот вечер они говорили об очень многих вещах, но все их мысли вертелись вокруг одного-единственного человека. Агента Иветты Николь.

Глава 31

Тревога прозвучала в двадцать минут третьего.

Звук сирены разорвал морозный ночной воздух, проникая в каждый дом. Пронзительный звук легко проходил сквозь каменные, скрепленные известковым раствором стены, теплоизолирующие плиты и обшивочные доски. Он врывался в сладкие или беспокойные сны жителей Трех Сосен, превращая их в ночной кошмар.

Пожар.

Гамаш вскочил с кровати. Сквозь завывания сирены он слышал топот шагов, чьи-то возгласы и звонок телефона. Быстро накинув халат, он выглянул в коридор и в темноте увидел неясные очертания мужской фигуры.

Бювуар.

Откуда-то донесся высокий, встревоженный женский голос.

— Что происходит? Что случилось?

Гамаш быстрым шагом направился к лестнице. Бювуар молча последовал за ним.

— Я не чувствую запаха дыма, — сказал Гамаш, подходя к облаченной в розовую фланелевую пижаму Николь, которая стояла в дверях своей комнаты. Вид у нее был перепуганный и слегка диковатый. — Идите за мной.

Ровный, сдержанный голос Гамаша оказал на Николь успокаивающее воздействие. Она снова могла дышать.

На первом этаже перекликались Габри и Оливье.

— Это на Олд Стейдж Роуд, — кричал Оливье, направляясь к двери. — У Руфи есть адрес. Я отправляюсь на станцию.

— Погодите, — окликнул его Гамаш. — Что происходит?

Оливье развернулся и уставился на них с таким видом, словно увидел привидение.

— Bon Dieu! Я совершенно забыл о вас. У нас пожар. Сирена гудит на железнодорожной станции. Там должны собраться все члены добровольной пожарной команды. Мне только что позвонила Руфь, чтобы сообщить адрес. Я водитель пожарной машины. Габри поедет прямо отсюда, вместе с Руфью.

По коридору легкой трусцой к ним приближался одетый в желтую форму пожарника Габри с черным шлемом, под мышкой. На его ногах, руках и груди были светоотражающие полоски.

— Я пошел. — Он поцеловал Оливье в губы, нежно сжал его руку и вышел на обжигающий холод.

— Мы можем чем-то помочь? — спросил Бювуар.

— Оденьтесь потеплее и приходите на старую железнодорожную станцию. Встретимся там. — Не оглядываясь, Оливье выбежал в дверь и быстро исчез в ночи.

По всей деревне в домах зажигались огни.

Гамаш, Бювуар и Николь быстро разошлись по своим комнатам и через считаные минуты снова собрались у входной двери. Когда они бежали через деревенскую площадь, Бювуару с трудом удавалось дышать. При каждом вдохе ноздри слипались, и ледяной воздух острыми иглами впивался в мозг. На глазах выступали слезы, которые почти тотчас же замерзали. Они еще не проделали и половины пути, а он уже почти ничего не видел. Надо же, чтобы пожар случился именно в такую ночку, думал Бювуар, пытаясь разлепить смерзающиеся веки и дышать ровнее. Ему казалось, что он абсолютно голый. Все его многочисленные свитера, джинсы и теплое белье оказались совершенно бессильными против свирепого холода. Рядом с ним закашлялись Николь и Гамаш. Ледяной воздух казался загустевшим и разъедал легкие, как кислота.

Они проделали примерно половину пути, когда сирена затихла. Бювуар не знал, что хуже — ее душераздирающие завывания или жалобный скрип снега под ногами. Казалось, что насквозь промерзшая земля стонет от боли. Из темноты доносились покашливания и топот ног невидимых жителей деревни, которые со всех сторон устремлялись к старой железнодорожной станции, как новобранцы к призывному пункту.

В Трех Соснах была объявлена всеобщая мобилизация.

— Наденьте это.

Оливье указал на ряд открытых шкафчиков, в которых аккуратно висела желтая форма. Пока они облачались в спецодежду, помещение заполнялось другими добровольцами. Здесь были супруги Морроу, Мирна, месье Беливо и еще с десяток жителей Трех Сосен. Все они тоже надевали пожарную форму. Никто не паниковал. Движения всех были быстрыми и четкими.

— Эм позвонила и передала сообщение по цепи. Водители уже прогревают двигатели, — доложила Клара Оливье, который одобрительно кивнул.

Они хмуро рассматривали огромную карту округи, висевшую на стене.

— Пожар начался здесь, — объяснял Оливье. — Если ехать от Сан-Реми по Олд Стейдж Роуд, то примерно через четыре километра будет поворот налево. Улица Трайхорн семнадцать. Поехали. А вы поедете со мной.

Оливье сделал знак Гамашу, и тот в сопровождении Бювуара и Николь направился вслед за ним к пожарной машине.

— Это горит дом Петрова. Я в этом абсолютно уверен, — сказал Бювуар, садясь рядом с Гамашем. Николь протиснулась на заднее сиденье.

— Что вы сказали? — переспросил Оливье, направляя огромную, неповоротливую машину к Олд Стейдж Роуд. Остальные добровольцы ехали следом.

— Господи, ты прав! — Гамаш повернулся к Оливье и прокричал, стараясь перекрыть шум двигателя: — В доме живет человек. Его имя Саул Петров. Это может быть ложная тревога?

— Не в этот раз. Нам позвонила соседка. Она видела пламя.

Гамаш отвернулся к окну, глядя в окружающую темноту, в то время как пожарная машина мчалась сквозь ночь с максимальной скоростью, которую позволяла покрытая снегом дорога.

— Минус тридцать, — сообщил Оливье, не обращаясь ни к кому конкретно. — Да поможет нам Бог!

Почти всю дорогу они молчали. Остальные машины обогнали их и уже поворачивали к месту назначения. Вскоре и их тяжелая машина с небольшим заносом вписалась в нужный поворот.

Картина, которая предстала перед ними, оказалась ужасной. Гамаш не мог себе такого даже представить. Он чувствовал себя грешником у врат ада. Машина из Уильямсбурга приехала незадолго до них, и пожарные уже поливали из брандспойтов пылающий дом. Вода почти сразу же замерзала, покрывая все вокруг толстым слоем льда. Кристаллы, сверкающие на желтых формах добровольцев, делали их похожими на деловитых ангелов. Мужчины и женщины всех возрастов действовали слаженно и дисциплинированно. Вода стекала с их шлемов и одежды, тотчас же превращаясь в сосульки, а не затронутая пожаром часть дома казалась стеклянной. Сцена была завораживающей и жуткой.

Гамаш выпрыгнул из машины и направился к облаченной в форму брандмейстера Руфи Зардо, которая руководила действиями добровольцев из Трех Сосен.

— Нам скоро понадобится вода, — говорила она супругам Морроу. — Где-то поблизости должен быть пруд. — Питер и Клара огляделись в поисках каких-нибудь признаков замерзшего водоема, но не увидели ничего, кроме снега и темноты.

— Как же мы его найдем? — спросил Питер.

Руфь обернулась и махнула рукой в сторону одиноко стоящей фигуры.

— Соседка вам покажет.

Питер побежал к пожарной машине за механическим буром, а Клара направилась к стоящей в отдалении женщине. Она стояла, зажав рот рукой, как будто боялась вдохнуть ужас происходящего. Через считаные секунды Морроу и соседка уже растворились в темноте, и только по прыгающим огонькам фонариков можно было определить, куда они направляются.

Все машины были тщательно расставлены таким образом, чтобы их фары как можно лучше освещали пылающий дом. Наблюдая за происходящим, Гамаш понял, почему жители Трех Сосен выбрали начальником добровольной пожарной команды именно Руфь Зардо. Она знала свое дело. Гамаш подумал о том, что Руфь, должно быть, настолько привыкла к своему внутреннему аду, что подобные апокалиптические сцены не производили на нее впечатления. Это была ее стихия. Руфь действовала спокойно и решительно.

— В доме человек! — прокричал он, стараясь перекрыть рев пламени, шум бьющей под большим напором воды и грохот двигателей.

— Нет, хозяева уехали во Флориду. Я спрашивала у соседки.

— Соседка ошибается, — продолжал настаивать Гамаш. — Мы были здесь сегодня. Дом снял человек по имени Саул Петров.

Теперь ему удалось безраздельно завладеть вниманием Руфи.

— Мы должны достать его оттуда. — Она повернулась к дому. — Габри, вызови скорую.

— Уже вызвал. Они едут сюда. Руфь, от дома почти ничего не осталось.

Подтекст его слов был совершенно ясен.

— Мы должны попытаться. Нельзя оставлять его там.

Руфь махнула рукой в сторону пожарища. Габри был прав.

Пламя поглотило большую часть дома. Все вокруг шипело и клокотало, как будто дом был населен бесами, а пожарные поливали его святой водой. Гамаш всегда считал, что лед и пламя абсолютно несовместимы друг с другом. Теперь он имел возможность убедиться в том, что это не так. Прямо перед ним пылал ледяной дом.

Люди проигрывали битву огню.

— Где Николь? — прокричал Бювуар на ухо Гамашу, чуть не оглушив его. Гамаш оглянулся по сторонам. Не могла же она в такой ситуации просто отправиться погулять? Даже Николь не способна на подобную глупость.

— Я видел, как она пошла туда, — прокричал бакалейщик месье Беливо, махнув рукой.

— Найди ее, — сказал Гамаш, поворачиваясь к Бювуару, который сразу же бросился в направлении, указанном месье Беливо. Его сердце бешено колотилось в груди. Господи, не может же она быть такой дурой!

Но она была.

Цепочка следов на снегу четко указывала путь. Бювуар бежал, ругаясь про себя последними словами. Следы вели прямо к задней двери. Черт, черт, черт! У двери он остановился, отчаянно озираясь по сторонам, но Николь нигде не было видно. Он громко выкрикнул ее имя, но ответа не последовало.

Бювуара охватила паника.

— Где она? — прокричал ему в ухо знакомый голос. С этой стороны дома было несколько тише, чем со стороны фасада, но ненамного. Бювуар обернулся к Гамашу и показал на дверь. Он видел, как напряглись мышцы на лице шефа, и ему даже показалось, что тот прошептал имя жены, но Бювуар решил, что это обман слуха. В шуме и суматохе, которые царили вокруг, могло еще и не то почудиться.

— Оставайся здесь, — распорядился Гамаш и ушел, чтобы минутой позже вернуться вместе с Руфью.

— Я все поняла, старший инспектор.

Пожилая женщина сильно прихрамывала, и ее замерзшие губы с трудом произносили слова. Лицо Бювуара тоже онемело от холода, и он почти не чувствовал рук и ног. Инспектор смотрел на пожарных-добровольцев, на булочника, бакалейщика, разнорабочего и удивлялся мужеству этих людей. Покрытые льдом, с черными от копоти лицами, они упорно продолжали вести заведомо проигранную битву с огнем. Время от времени им приходилось останавливаться и огромными рукавицами сбивать со своих шлемов сосульки, которые заслоняли обзор.

— Габри, перетащите сюда пять пожарных рукавов. Направьте их туда! — Руфь махнула рукой на еще не охваченную пламенем часть дома.

Габри мгновенно понял, что она имеет в виду, и без лишних вопросов исчез в клубах дыма и водяной пыли.

— Вот, возьмите. — Руфь повернулась к Гамашу и протянула ему топор.

Гамаш взял его и попытался благодарно улыбнуться, но онемевшие от холода мышцы лица его больше не слушались. Глаза сильно слезились от дыма и каждый раз, моргнув, он с трудом разлеплял моментально смерзающиеся веки. Дыхание было хриплым и прерывистым, мороз обдирал горло, а ног старший инспектор просто не чувствовал. Выброс адреналина вызвал сильное потоотделение, и теперь влажное, холодное белье неприятно липло к телу.

— Черт бы ее побрал! — вполголоса выругался он и шагнул к двери.

— Что вы собираетесь делать? — Бювуар схватил его за руку.

— А ты как думаешь, Жан Ги?

— Вам нельзя туда идти!

У Бювуара было такое чувство, что у него закипают мозги. Все происходящее казалось ему дурным сном, в котором события развивались со столь фантастической скоростью, что он за ними не успевал.

— Мне нельзя туда не идти, — сказал Гамаш, пристально глядя ему в глаза.

Бювуару показалось, что даже жуткий шум вокруг на мгновение стих. Он отпустил руку Гамаша.

— Дайте сюда! — Бювуар забрал из руки шефа тяжелый топор. — А то еще выбьете кому-нибудь глаз этой штукой. Пойдемте.

У Бювуара было ощущение, что он стоит на краю пропасти и собирается сделать шаг вперед. Но, как и у Гамаша, у него не было выбора. Он не мог позволить шефу идти в горящий дом одному. Он должен был быть рядом.

По сравнению с суматохой и шумом, царившими снаружи, в доме было тихо, как в склепе. В этой относительной тишине было что-то зловещее. Электричество, естественно, не работало, и мужчины включили фонарики. По крайней мере, здесь было тепло, хотя об источнике отопления думать не хотелось. Они оказались в кухне, и в темноте Бювуар случайно задел какой-то деревянный ящик, столкнув его на пол. Во все стороны разлетелись вилки, ножи и ложки. Бювуар автоматически нагнулся, чтобы их собрать, но вовремя спохватился.

— Николь! — позвал Гамаш.

Молчание.

— Петров! — предпринял он вторую попытку.

И снова тишина, если не считать приглушенного урчания, как будто где-то притаился злобный и очень голодный зверь. Дверь в соседнюю комнату была закрыта, но из-под нее пробивались отблески мерцающего света.

Огонь подбирался все ближе.

— Лестница на второй этаж там! — Бювуар показал на дверь.

Гамаш не ответил. Все было ясно и без слов. Снаружи Руфь выкрикивала отрывистые команды осипшим от мороза голосом.

— Иди сюда. — Гамаш оттянул Бювуара подальше от опасной двери.

— Шеф, кажется, я кое-что нашел. — Бювуар стоял над крышкой люка. Рванув ее на себя, он посветил вниз фонариком. — Николь?!

Ничего.

Увидев ведущую вниз лестницу, он протянул свой фонарик Гамашу. То, что он собирался сделать, было чистым безумием, но Бювуар твердо знал одно: чем скорее это все закончится, тем лучше. Опустив ноги в зияющую в полу дыру, он нащупал ступеньки и начал быстро спускаться вниз. Гамаш отдал ему его фонарик и луч своего тоже направил вниз.

Это был обычный земляной погреб, в котором хранились ящики с пивом и вином, мешки с картошкой, репой и пастернаком. Здесь пахло паутиной и дымом. Бювуар посветил фонариком в дальний угол и увидел медленно подползающую к нему волну дыма. Бювуар смотрел на нее как загипнотизированный. Но недолго.

— Николь?! Петров?! — для очистки совести крикнул он, пятясь обратно к лестнице. Он уже понял, что их здесь нет.

— Быстрее, Жан Ги! — голос Гамаша звучал встревоженно. Бювуар высунул голову из люка и увидел, что дверь в соседнюю комнату уже начинает дымиться. Она могла вспыхнуть в любую минуту.

Гамаш рывком вытянул его из люка.

Теперь в кухне был отчетливо слышен нарастающий рев бушующего пламени. Огонь приближался. Выкрики, доносящиеся снаружи, стали еще более громкими и нервными.

— В таких старых домах почти всегда есть вторая лестница, — сказал Гамаш, освещая фонариком стены кухни. — Она небольшая и, скорее всего, скрыта под обшивкой.

Бювуар начал распахивать шкафы, пока Гамаш простукивал обшитые в шпунт стены. Бювуар совсем забыл дом своей grand-mère[69] в Шарлевуа, с его потайной лесенкой на кухне. Он не вспоминал о ней много лет. Не хотел. Бювуар старался навсегда похоронить эти воспоминания как можно глубже, и ему это почти удалось. Но теперь он оказался в этом незнакомом пылающем доме, и память решила вернуться к нему. Воспоминания накатывали медленно и неумолимо, как волна дыма в подвале, постепенно полностью поглощая его. Внезапно Бювуар снова стал маленьким мальчиком, притаившимся на темной лестнице в задней части дома. Он прятался от своего брата. Прятался до тех пор, пока ему это не надоело, и он решил выйти. Дверь оказалась запертой снаружи. На лестнице совсем не было света, и внезапно он почувствовал, что ему нечем дышать. Стены медленно сдвигались, как будто собираясь раздавить его. Ступени жалобно скрипели. Такой знакомый и уютный дом вдруг стал чужим и враждебным. Когда бьющегося в истерике ребенка наконец обнаружили и извлекли на свет божий, брат утверждал, что все получилось случайно. Но Жан Ги не поверил ему и так никогда и не простил.

В возрасте шести лет Жан Ги Бювуар понял, что никому нельзя доверять и нигде нельзя чувствовать себя в безопасности.

— Сюда!

Он направил фонарик в низенький дверной проем, который обнаружил в небольшом чулане. За ней виднелись узкие, крутые ступени. Посветив фонариком вверх, Бювуар увидел закрытую крышку люка. Оставалось только молиться о том, чтобы она не оказалась запертой.

— Пойдем! — Гамаш отстранил Бювуара и начал первым подниматься наверх. Оглянувшись, он удивленно посмотрел на Жана Ги, который, казалось, никак не мог решиться ступить на темную лестницу. — Ну что же ты? Идем.

Лестница явно была рассчитана на худых квебекских фермеров начала двадцатого века, а не на хорошо упитанных офицеров Сюртэ начала двадцать первого, да еще и одетых в объемистую зимнюю одежду и пожарную форму. Им приходилось буквально ползком протискиваться наверх. Гамаш снял шлем, и Бювуар последовал его примеру, с радостью избавившись от этого обременительного предмета экипировки. Они медленно продвигались вперед, к закрытому люку. Сердце Бювуара бешено колотилось в груди, дыхание стало частым и прерывистым. Действительно ли запах дыма стал сильнее, или ему показалось? Нет, не показалось. Бювуар обернулся. Он был почти уверен, что увидит подбирающиеся к ним снизу языки пламени, но увидел только темноту. Его это отнюдь не утешило. Сейчас ему хотелось только одного — поскорее выбраться отсюда. Даже если весь второй этаж пылал, как свеча, это все равно лучше, чем быть замурованным на этой проклятой лестнице.

Гамаш уперся плечом в крышку люка и попытался приподнять ее.

Ничего не произошло.

Он толкнул сильнее. Крышка даже не шелохнулась.

Бювуар посветил фонариком вниз. Из-под низенькой двери просачивался дым. А люк над ними был заперт.

— Давайте я попробую. — Он попытался протиснуться мимо Гамаша, хотя изначально было ясно, что даже мыши это вряд ли бы удалось. — Подденьте ее топором! — повысил голос Бювуар.

У него начался нервный зуд, катастрофически не хватало воздуха, голова кружилась, и ему казалось, что он в любую секунду может потерять сознание.

— Мы должны выбраться отсюда! — выкрикнул он, ударяя кулаком о стену.

Темная лестница схватила его за горло и начала душить. Бювуару было нечем дышать. Он был в западне.

— Жан Ги! — окликнул его Гамаш. Щека и плечо старшего инспектора упирались в крышку люка, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. Он не мог подняться наверх и не мог спуститься вниз, чтобы успокоить впавшего в панику Жана Ги.

— Толкайте сильнее! Сильнее! — истерически выкрикивал Бювуар. — Господи, сюда идет дым!

Гамаш чувствовал, как он судорожно пытается протиснуться повыше, подальше от дыма и пламени.

Им никогда отсюда не выбраться. Они умрут здесь, на этой лестнице. Бювуар был в этом уверен. Стены сомкнулись, зажав его в узком безвоздушном пространстве.

— Жан Ги! — Гамаш тоже перешел на крик. — Прекрати истерику!

— Она этого не стоит. Ради Бога, давайте поскорее выберемся отсюда! — Голос Бювуара срывался, и он дергал Гамаша за рукав, пытаясь стащить его вниз, в темноту. — Она этого не стоит! Нам нужно поскорее выбраться отсюда!

— Прекрати! — скомандовал Гамаш. Он развернулся настолько, насколько это позволяло ограниченное пространство, и его ослепил свет фонаря Бювуара. — Послушай меня. Ты меня слушаешь? — рявкнул он и почувствовал, что рука, судорожно вцепившаяся в его рукав, разжалась.

Лестница быстро заполнялась дымом. Гамаш понимал, что у них очень мало времени. Он попытался повернуть голову так, чтобы смотреть не на слепящий его фонарь, а на лицо Бювуара.

— Скажи мне, кого ты любишь?

Бювуар подумал, что у него начались галлюцинации. Господи, неужели шеф собирается цитировать стихи? Он не хотел умирать под аккомпанемент тоскливых, безотрадных виршей Руфи Зардо.

— Что? — переспросил он.

— Подумай о ком-нибудь, кого ты любишь. — Голос шефа звучал спокойно и настойчиво.

Я люблю вас… Это была первая мысль Бювуара. Уже потом он подумал о своей жене, о матери. Но первым был Арман Гамаш.

— Представь себе, что мы здесь для того, чтобы спасти этих людей! — Это было не предложение, а приказ.

Бювуар представил себе раненого Гамаша, который не может выбраться из горящего дома и зовет на помощь, выкрикивая его имя. И внезапно узкая лестница стала не такой уж и узкой, а темнота перестала казаться угрожающей.

Рене-Мари… Гамаш снова и снова повторял про себя имя жены с той самой секунды, как понял, что придется идти в горящий дом. Он шел сюда не за агентом Иветтой Николь. И не за Саулом Петровым. Он шел сюда спасать Рене-Мари. Когда речь шла о ее жизни, Гамаш не мог думать о собственной безопасности. Он не боялся ничего и никого. Он должен был найти свою жену. Николь превратилась в Рене-Мари, и страх уступил место мужеству.

Гамаш толкал люк снова и снова. Он кашлял от дыма и слышал доносящийся снизу кашель Жана Ги.

— Кажется, поддается! — крикнул он Бювуару и удвоил усилия. Гамаш уже понял, что сверху люк придавлен каким-то большим предметом. Судя по весу, чем-то вроде холодильника.

Он ослабил давление и постарался сконцентрироваться. Несколько секунд он пристально смотрел на крышку, потом закрыл глаза, снова открыл их, мощным толчком приподнял крышку и быстро вставил в образовавшуюся щель лезвие топора. Используя его как рычаг, он начал открывать люк. Едкий дым слепил глаза и разъедал носоглотку. Гамаш уткнулся лицом в плечо, стараясь дышать через ткань. Наконец неизвестный предмет с грохотом упал на пол, и крышка люка распахнулась настежь.

— Николь! — проорал он во всю мощь своих легких, которые тотчас же наполнились дымом.

Гамаш зашелся в мучительном приступе кашля. Он почти ничего не видел, но все же смог определить, что находится в маленькой спальне. Рядом с откинутой крышкой на боку лежал опрокинутый комод. Бювуар выбрался следом за шефом и сразу заметил, что дым в комнате значительно гуще, чем на лестнице. Времени почти не оставалось.

Бювуар слышал рев пламени и чувствовал его обжигающий жар. Из леденящего холода они попали в самое настоящее пекло.

— Николь! Петров! — хором выкрикивали Гамаш и Бювуар.

Они прислушались, но никто не откликался. Тогда они вышли в коридор и в конце его увидели стену огня. Языки пламени то лизали потолок, то оседали вниз, как будто собираясь с силами. Гамаш быстро двинулся в противоположную сторону и попытался войти в соседнюю комнату, но споткнулся о скрюченное на пороге тело.

— Я здесь! — Николь с трудом поднялась и упала на грудь Гамаша. — Спасибо вам, спасибо, спасибо, — повторяла она. — Вы не пожалеете об этом. Я этого стою, вот увидите. Простите меня! — Николь цеплялась за Гамаша, как утопающий за спасательный круг.

— Где Петров? Вы меня слышите? Где Петров?

Николь отрицательно покачала головой.

— Ладно. Держите! — Он протянул ей свой фонарик. — Бювуар, иди вперед.

Жан Ги развернулся, и они гуськом побежали обратно по коридору, к стене бушующего пламени и дыма. Нырнув в маленькую спальню, Бювуар чуть не провалился в открытый люк. Оттуда шел жар. Посветив вниз фонариком, он увидел клубы дыма и языки пламени.

— Здесь мы не выйдем! — прокричал он. Огонь бушевал уже у самой двери. Гамаш подошел к окну и локтем выбил стекло.

— Сюда! — донесся до них снизу крик Руфи. — Они наверху! Несите лестницы!

Не прошло и минуты, как в окне появилось лицо Билли Уильямса. Вскоре они уже нетвердой походкой удалялись прочь от пылающего здания. Перед тем как сесть в автобус, Гамаш обернулся и увидел, как обрушилась кровля. Взметнулся столб огня и дыма, вместе с которым на небо вознеслась и душа Саула Петрова.

Глава 32

На следующее утро они проснулись поздно, и за окнами была настоящая зимняя сказка. Мороз спал, и с неба падал густой снег. Он толстым слоем покрывал машины и дома, а неторопливо занимающиеся своими повседневными делами жители Трех Сосен напоминали оживших снеговиков. Из окна своей комнаты Гамаш видел Питера Морроу, наполняющего зерном кормушку для птиц. Как только он ушел, к ней тотчас же устремились черноголовые синички и синебокие сойки, к которым вскоре присоединились голодные белки и бурундуки. Билли Уильямс расчищал каток, хотя это был заведомо напрасный труд, так как расчищенные места сразу же исчезали под свежим слоем пушистого снега. Эмили Лонгпре выгуливала Генри. Очень медленно. Казалось, что все в этот день происходит как в замедленной съемке. Принимая душ и натягивая вельветовые брюки, свитер с высоким воротом и теплый пуловер, Гамаш думал о том, что деревня, как это ни странно, казалась гораздо более опечаленной гибелью никому не известного фотографа, чем смертью Сиси.

Было десять часов утра. Они вернулись в гостиницу только под утро, в половине седьмого, и Гамаш еще долго лежал в горячей ванне, стараясь ни о чем не думать. Но в мозгу настойчиво всплывала одна и та же фраза.

— Я этого стою, вот увидите, — лепетала Николь, всхлипывая и цепляясь за его одежду. — Я этого стою.

Гамаш не понимал почему, но эта фраза не давала ему покоя.

Жан Ги Бювуар быстро ополоснулся под душем и нырнул в постель. Он давно не испытывал такого душевного подъема. Бювуар чувствовал себя так, как будто только что выиграл первенство мира по триатлону. Промелькнула мысль о том, чувствуют ли игроки в керлинг что-либо подобное. Физически он был на пределе. Совершенно обессиленный и промерзший до костей. Но на сердце было легко и радостно.

Они потеряли Петрова, но зато вошли в горящий дом и спасли Николь.

Руфь Зардо приняла ванну и отправилась на кухню. Сидя за пластиковым столом, она потягивала виски и писала стихи.

Иветта Николь отправилась прямо в постель. Она была грязная, пропахшая дымом и измученная, но не замечала этого. Лежа в кровати, в тепле и безопасности, она полностью отдалась совершенно другим, непривычным ощущениям.

Гамаш спас ей жизнь. В буквальном смысле слова. Он спас ее из горящего дома. Николь была вне себя от радости. Наконец-то нашелся человек, которому была небезразлична ее судьба. И этим человеком был не кто-нибудь, а старший инспектор Гамаш.

Неужели ее мечтам суждено сбыться?

Эта мысль убаюкивала Николь, и она засыпала, лелея в себе надежду на то, что и ей когда-нибудь доведется испытать чувство приобщения, что и для нее, в конце концов, найдется местечко в гостиной.

Она рассказала Гамашу о дяде Сауле.

— Почему вы туда пошли? — спросил он, когда они отогревались в школьном автобусе, пили кофе и ели сандвичи, которые разносили пожилые добровольцы.

— Чтобы спасти его, — ответила Николь.

Она смотрела в глаза Гамаша, и ей хотелось забраться к нему на колени и крепко обнять. Не как любовника, а как отца. Почувствовать себя любимым ребенком. Почувствовать себя защищенной. Он спас ее. Ради нее он вошел в горящий дом. А теперь он предлагал ей нечто, к чему она стремилась и о чем мечтала всю свою жизнь. Приобщение. Он бы не стал рисковать ради нее собственной жизнью, если бы она была ему безразлична.

— Вы сказали, что фотограф находится в доме, и я хотела спасти его.

Некоторое время Гамаш лишь молча смотрел на нее, прихлебывая кофе. Он дождался момента, когда рядом никого не было и, понизив голос, сказал:

— Не волнуйся, Иветта. Ты можешь мне довериться.

И она так и сделала. Он внимательно слушал ее рассказ, ни разу не перебив, не рассмеявшись и даже не улыбнувшись. Временами в его глазах светилось искреннее сочувствие. Она рассказала ему такие вещи, о которых никогда не говорили вслух за пределами ее безукоризненно чистого дома. Она рассказала ему о бестолковом дяде Сауле из Чехословакии, которого выгнали из полиции и который не смог спасти свою семью. Если бы он не оказался таким неудачником, то сумел бы предупредить и защитить их. Но он не смог, не сумел и погиб. Они все погибли. Погибли, потому что были аутсайдерами.

— Ты пошла туда потому, что его звали Саул? — спросил Гамаш, но в его голосе не было издевки — он спрашивал, потому что действительно хотел выяснить для себя этот вопрос.

Она просто кивнула, не оправдываясь и ничего не объясняя. В этом не было необходимости. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, и смотрел в окно на догорающий дом, который уже никто не пытался тушить.

— Могу я дать тебе один совет? — спросил он, и Николь снова кивнула. Ей очень хотелось знать, что он скажет.

— Оставь прошлое в прошлом. У тебя есть своя жизнь. Не дяди Саула, не твоих родителей, а твоя собственная. — Теперь Гамаш смотрел прямо ей в глаза, и его взгляд был очень серьезен. — Ты не можешь жить в прошлом и никоим образом не можешь переделать его. То, что случилось с твоим дядей Саулом, не имеет к тебе никакого отношения. Воспоминания могут убивать, Иветта. Прошлое может настичь тебя, поглотить и увлечь в такое место, где тебе быть не следует. Например, в горящий дом.

Он снова посмотрел в окно, на языки пламени, которые жадно лизали остатки дома, и повернулся к ней. Наклонившись вперед так, что их головы почти соприкасались, он тихо прошептал:

— Похорони своих мертвых, Иветта.

И вот теперь она лежала в постели, в тепле и безопасности, и убеждала себя в том, что все будет хорошо. За окном пошел снег. Она подтянула пуховое одеяло к подбородку и зарылась в него носом. Оно пахло дымом.

Этот запах напомнил ей пылающий коридор и отрывистую, резкую фразу, доносящуюся до нее сквозь клубы дыма. Она скорчилась на полу, перепуганная и одинокая. Она знала, что погибнет. Здесь. Покинутая всеми. Но первыми ее нашли не ее спасители, а их слова: «Она этого не стоит».

Ей предстояло сгореть заживо, в полном одиночестве. Потому что ее не стоило спасать. Голос принадлежал Бювуару. Это он доносился до нее сквозь едкий дым, заполнивший коридор. Зато она так и не услышала другого голоса. Голоса инспектора Гамаша, который бы возразил: «Нет, она этого стоит».

Николь слышала лишь рев приближающегося огня и стук собственного сердца, которое сжималось от страха и обиды.

Чертов Гамаш оставил бы ее умирать. Он пришел не за ней, он хотел найти Петрова. Он не спросил, как она, не обрадовался. Нет, первыми словами, которые услышала от него Николь, были «Где Петров?».

А она еще была такой дурой, что доверилась ему и рассказала о дяде Сауле. Предала своего отца, свою семью. Теперь он все знал. Теперь он был уверен в том, что она того не стоит.

Будь он проклят, этот Гамаш!

— Это наверняка поджог, — сказал Бювуар, отправляя в рот кусок омлета. Он умирал от голода.

— Руфь так не считает, — Гамаш намазал круассан клубничным вареньем и сделал глоток крепкого, горячего кофе. Они сидели в столовой гостиницы, теплой, уютной комнате с огромным камином и окном, из которого обычно открывался изумительный вид на лес и горы. Правда, сейчас за ним не было ничего, кроме белой пелены падающего снега.

Мужчины разговаривали шепотом, осипшими, простуженными голосами. Едкий дым, мороз и крики прошлой ночи не прошли даром. Габри выглядел просто ужасно, а Оливье закрыл бистро и собирался открыть его не раньше обеда.

— Сегодня никаких специальных заказов. Будете есть то, что бог послал, — буркнул Габри, когда они спустились вниз. После этого перед ними на столе появился восхитительный завтрак, состоящий из яиц, ломтиков копченой свиной лопатки с приправой из кленового сиропа и французских тостов. И горячих, тающих во рту круассанов. — Ваше счастье, что я обычно снимаю стресс, занимаясь стряпней. Кошмарная ночь! Ужасная трагедия.

С этими словами Габри снова удалился на кухню, и Бювуар повернулся к Гамашу.

— Она так не считает? Она не считает это поджогом? А что еще это может быть? Наш основной подозреваемый или, по меньшей мере, главный свидетель по делу об убийстве погибает во время пожара, и это не поджог?

— Руфь говорит, что соседка видела вырывающиеся из дымохода языки пламени.

— Ну и что? Насколько я помню, языки пламени вырывались отовсюду. Мне даже казалось, что они вырываются у меня из ушей.

— Соседка считает, что это был несчастный случай. Пожар в дымоходе. Посмотрим. Скоро должен приехать пожарный инспектор. К обеду у нас будет его отчет. Иногда сигара — это просто сигара, Жан Ги.

— А если эта сигара взрывается у вас в руках? Что это тогда? Нет, сэр. Это был поджог. Саула Петрова убили.

День тянулся медленно и вяло. Все приходили в себя после пожара и ждали результатов расследования его причин. Лемье выяснил, что у Саула Петрова есть сестра, которая живет в Квебек-Сити, и туда отправили агента, чтобы сообщить печальную новость и собрать дополнительную информацию.

Бювуар сразу после завтрака начал подворный обход всех жилых домов Трех Сосен. Он медленно брел по улицам, утопая по колено в пушистом снегу, стучал в двери и расспрашивал жителей о женщине, чье имя начиналось на букву «L», и которая жила где-то поблизости сорок пять лет назад. Лемье изучал записи в метрических книгах.

День был спокойным и каким-то сонным. Казалось, что накопившаяся усталость и толстый слой свежевыпавшего снега окутали всех плотным коконом, который приглушал все звуки, чувства и эмоции. Гамаш сидел за своим столом. За его спиной добровольцы мыли пожарную машину и приводили в порядок экипировку. Гамаш положил ноги на стол, сложил руки на животе и сам не заметил, как его голова склонилась на грудь, глаза закрылись, и он задремал.

«Она этого не стоит».

Дремоту как рукой сняло, пульс участился. Гамаш снова чувствовал запах дыма, а в его ушах звенели истерические выкрики охваченного паникой Бювуара. Он снял ноги со стола и оглянулся по сторонам. Добровольцы неторопливо занимались своими делами в другой половине большого помещения, но на своей половине он был один. Гамаш попытался представить себя полноправным членом их слаженной команды. Он мог бы выйти в отставку и поселиться в Трех Соснах, в своем собственном доме. Это был бы старый деревенский дом с латунной табличкой на дверях. A. Gamache. Détective privé[70].

Но потом Гамаш заметил, что он не совсем один. За своим компьютером тихо сидела агент Николь. Гамаш ненадолго задумался, размышляя над тем, не собирается ли он совершить страшную глупость, но потом все же встал из-за стола, подошел к ней и сел напротив.

— Сегодня ночью, во время пожара, когда мы пытались спасти тебя…

Гамаш замолчал, ожидая пока она посмотрит ему в глаза. Николь была бледна, и от нее сильно пахло гарью, как будто дым пожара навсегда въелся в ее кожу. На лацкане мешковатого пиджака расплылось жирное пятно, а края манжет были темными от грязи. Плохо подстриженные, неухоженные волосы падали на лицо и лезли в глаза. Гамашу хотелось дать ей свою кредитную карточку и отослать в магазин за приличной одеждой. Ему хотелось протянуть руки и отвести тусклую прядь с ее лица. Естественно, он не сделал ни того, ни другого.

— Была произнесена одна фраза, — продолжал он, глядя в ее злые глаза. — Думаю, ты ее слышала. Один из нас выкрикнул: «Она этого не стоит!»

Николь молчала, но в ее взгляде были горечь и обида.

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал Гамаш, продолжая смотреть ей в глаза. — Полагаю, что для нас обоих настал момент истины.

И он начал излагать ей свой замысел. Николь внимательно слушала. Когда Гамаш закончил, он попросил ее сохранить все в секрете. Она согласилась и подумала о двух вещах. О том, что старший инспектор, судя по всему, оказался гораздо умнее, чем она думала, и о том, что он идет ко дну. После того как Гамаш ушел, Николь достала свой сотовый телефон. Этот короткий разговор не был предназначен для чужих ушей.

— Я решила рассказать ему о дяде Сауле, — прошептала Николь. — Да, конечно, я понимаю. Это не входило в наши планы. Да, сэр. Но здесь, на месте, мне пришлось ориентироваться по обстоятельствам. — Это была ложь, но она не могла признаться в том, что просто поддалась минутной слабости. Что он о ней подумает? — Я согласна, что это было рискованно. Да, он действительно мог неправильно все понять, но, мне кажется, это сработало. Моя история его растрогала.

И Николь пересказала все, что только что услышала от Гамаша.

К концу дня выпало не меньше двадцати сантиметров снега. Он был пушистым и рассыпчатым. Из такого не сделаешь хорошего снеговика, но зато из него получаются прекрасные снежные ангелы. Именно такие ассоциации возникали у Гамаша, когда он смотрел на детей, которые барахтались в свежевыпавшем снегу, размахивая руками и ногами, как крыльями.

Пожарный инспектор только что ушел.

Конечно, его отчет был пока только предварительным, но один несомненный вывод можно было сделать уже сейчас — причиной пожара стал креозот.

— Значит, кто-то поджег креозот и убил Петрова, — сказал Бювуар.

— Совершенно верно, — подтвердил пожарный инспектор. — И этим кто-то был сам Петров.

— Что?

— Когда Петров растапливал камин, он не догадывался о том, что подписывает себе смертный приговор. Креозот — это природное вещество. Его выделяют плохо высушенные дрова. Не чищенный много лет дымоход плюс сырые дрова и… — Инспектор выразительно поднял глаза к потолку, показывая, что случилось неизбежное.

Саул Петров чиркнул спичкой, которая, в конечном счете, стала его убийцей. Итак, это все же был несчастный случай.

Гамаш стоял у окна и смотрел вслед пожарному инспектору, который направлялся к своему пикапу. Солнце уже село, и в свете рождественских гирлянд в воздух взметались небольшие снежные вихри. Это жители деревни расчищали от снега садовые и подъездные дорожки. На деревенской площади Руфь Зардо стряхивала снег со своей скамьи.

Значит, было около пяти. Гамаш сверился с часами, подошел к телефону и набрал номер агента Лакост. Он отправил ее в лабораторию Сюртэ за результатами экспертизы кулона и шара Li Bien.

— Oui, aliô?

— Это Гамаш.

— Я уже подъезжаю к Трем Соснам, шеф. Вы не поверите, что им удалось обнаружить.

Полчаса спустя члены команды Гамаша собрались в штабе расследования.

— Взгляните! — Лакост протянула Гамашу отчет. — Я решила завезти его вам, вместо того чтобы звонить по телефону. Подумала, что вы захотите увидеть все собственными глазами.

Гамаш надел полукруглые очки и начал внимательно изучать отчет экспертов. Его брови сошлись на переносице, а на лице появилось выражение крайней сосредоточенности, как у человека, который читает что-то, написанное на малопонятном для него языке.

— Что там? — нетерпеливо спросил Бювуар, когда он закончил, и потянулся за бумагами. Но Гамаш их не отдал. Вместо этого он снова начал перебирать лежащие страницы, то откладывая их в сторону, то снова возвращаясь к ним. Наконец он наклонил голову и поверх очков посмотрел на собравшихся за столом для совещаний членов команды. Взгляд его темно-карих глаз был озадаченным и встревоженным. Не поворачивая головы, он протянул отпечатанные страницы Бювуару, который жадно схватил их и начал читать.

— Но это же полная ерунда, — сказал он после беглого просмотра. — Это совершеннейшая бессмыслица. Кто проводил экспертизу? — Бювуар посмотрел на подпись под отчетом и проворчал. — Наверное, он был не в себе.

— Сначала я тоже так подумала, — весело согласилась Лакост, глядя на их растерянные лица. В отличие от них, у нее было полтора часа на размышления, пока она добиралась сюда из Монреаля. — И заставила его проверить все еще раз. Именно из-за этого я так задержалась.

Отчет пустили по кругу. Агент Николь ознакомилась с ним последней.

Когда она закончила, Гамаш забрал бумаги и аккуратно сложил их в папку на своем столе. Все молчали, переваривая полученную информацию. Слышно было только потрескиванье дров в печке и свист закипающего кофейника. Помещение наполнилось ароматом свежесваренного кофе. Лакост встала и налила себе чашку.

— Как ты думаешь, что все это значит? — спросил Гамаш.

— Это значит, что Кри в безопасности, — ответила Изабелла.

— Объясни! — Гамаш подался вперед и, опершись локтями о стол, приготовился внимательно слушать.

— Это значит, что мы нашли убийцу Эл и этот человек не представляет угрозы для Кри, — сказала Лакост, наблюдая за лицами своих слушателей.

Она видела, что Гамаш понимает, о чем идет речь, хотя все еще находится на шаг позади нее. Бювуар напряженно размышлял. Лемье и Николь выглядели совершенно сбитыми с толку и даже не пытались строить никаких догадок.

— О чем вы говорите? — наконец не выдержал Бювуар. — Генетические анализы неопровержимо доказывают, что Эл была матерью Сиси. Это видно из анализов образцов крови, сделанных во время вскрытия. — Он постучал пальцем по отчету, лежащему на столе Гамаша.

— Да, но не это самое интересное, — сказал Гамаш, доставая из папки один листок и протягивая его Бювуару. — Взгляни лучше на это.

Бювуар взял отпечатанную страницу. На ней были результаты экспертизы кулона. Кровь на подвеске в виде разинувшего клюв орла принадлежала Эл, но это им было известно и без анализов. Он посмотрел на следующий абзац. Анализ крови на кожаном ремешке.

Естественно, та же группа крови, И так далее, и тому подобное. Внезапно Бювуар застыл. Группа крови та же, а кровь-то другая. Кровь на кожаном ремешке не принадлежала Эл. Она принадлежала Сиси де Пуатье. Но откуда она там взялась?

Он посмотрел на Гамаша, на папку, лежащую на его столе, схватил ее и положил перед собой. Бегло просмотрев ее содержимое, он достал одну из отпечатанных страниц и внимательно ее прочитал.

— Ты это имела в виду?

Он протянул Лакост отчет о вскрытии Сиси. Изабелла прочитала место, на которое он указывал пальцем, улыбнулась и кивнула.

— Дошло.

Гамаш откинулся на спинку стула, вздохнул и сказал:

— Убийца Эл не представляет опасности для Кри, потому что этот человек мертв.

— Фотограф, — догадался Лемье.

— Нет, — ответила Лакост. — Сиси де Пуатье. Она убила собственную мать. Теперь все сходится. Сиси сорвала кулон с шеи матери с такой силой, что он сломался. На шее Эл остался кровоподтек, но Сиси при этом тоже поранилась. Острый край сломанной подвески порезал ей ладонь. Просмотрите еще раз отчет о вскрытии. Ладони были обожжены, но судмедэксперт также упоминает о почти зажившем порезе. Сиси убила свою мать, потом достала кулон из ее мертвой руки, привезла его сюда и выкинула в мусор.

— А кто выкинул видеокассету и шар Li Bien? — поинтересовался Бювуар.

— Тоже Сиси. На шаре обнаружили отпечатки пальцев трех человек — супругов Морроу и Сиси.

— Но ее отпечатки обязательно должны были там быть, — упорствовал Бювуар. — Ведь этот шар принадлежал ей. Она не позволяла никому даже взглянуть на шар, не то что прикоснуться к нему.

— Однако если бы кто-нибудь украл его, чтобы потом выкинуть, — заметил Гамаш, — на шаре были бы отпечатки пальцев еще одного человека.

— Но почему Сиси выкинула шар? — недоуменно спросил Лемье.

— Это только мое предположение, — сказала Лакост, — но я думаю, что она сделала это, чтобы не испытывать угрызений совести. Лишь две вещи в доме Сиси напоминали о матери. Видеофильм «Лев зимой» и шар Li Bien. Думаю, эти предметы не являются уликами. Они ничего не доказывают и ни о чем не свидетельствуют. Сиси выкинула их, потому что просто не могла их больше видеть.

— Тогда почему видеокассету она выкинула в мусорный контейнер, а шар Li Bien специально отвезла на свалку, за несколько километров от дома?

— Не знаю, — вынуждена была признать Лакост. — Возможно, она избавлялась от этих предметов в разное время. Видео она выбросила одновременно с кулоном, а шар немного позже.

— Этот шар был ей очень дорог, — сказал Гамаш. — Ей было необходимо время на то, чтобы решиться уничтожить его. Для нее он был символом ее семьи, ее философии, ее иллюзий. Наверное, именно поэтому она так и не смогла заставить себя просто бросить его в мусорник, а отвезла на свалку и аккуратно положила на землю.

— Сиси убила свою мать, — задумчиво повторил Бювуар. — Но почему? Зачем?

— Из-за денег, — ответила Изабелла, у которой было время подумать над этим вопросом. — Ей предстояла встреча с представителями американской компании, которым она надеялась продать свою философию. Она надеялась сделать на Li Bien целое состояние.

— Ну, скорее всего, этим надеждам не суждено было сбыться, — сказал Лемье.

— Возможно, — согласилась Лакост. — Но главное, что сама Сиси в это верила. Все ее планы на будущее были построены на этой сделке с американцами.

— И тут появляется пьяная нищенка, которая оказывается ее матерью, — продолжил ее мысль Гамаш. — Это представляет смертельную угрозу для того мифического образа, который Сиси тщательно создавала в течение многих лет. Кто-то должен был умереть. Либо мечта Сиси, либо ее мать. Для Сиси выбор был однозначен. — Он задумчиво посмотрел на стоящую на столе деревянную шкатулку, взял ее в руки и еще раз посмотрел на приклеенные снизу буквы.

B KLM.

Зачем Эл собирала эти буквы? Он открыл шкатулку и указательным пальцем поворошил находящиеся в ней вырезанные заглавные буквы. Множество букв К, М, С, L и В.

Гамаш медленно закрыл крышку, отставил шкатулку в сторону и долго смотрел перед собой неподвижным взглядом. Потом старший инспектор встал и принялся ходить по комнате. Наклонив голову и заложив руки за спину, он круг за кругом, размеренным шагом обходил обширное помещение.

Через несколько минут Гамаш остановился.

Теперь он знал ответ.

Глава 33

— Мадам Лонгпре. — Гамаш встал и галантно поклонился изящной пожилой женщине.

— Месье Гамаш. — Она легонько кивнула и села на пододвинутый стул.

— Что вам заказать?

— Эспрессо, s’il vous plaît.

Они сидели в бистро, за столиком у камина. Было десять часов утра, и с ясного неба падали крупные снежные хлопья. Это метеорологическое явление довольно часто можно наблюдать зимой в Квебеке, но от этого оно не становилось менее замечательным. Снегопад и яркое солнце одновременно. Вид из окна был просто изумительным. Кристаллы и призмы, нежные и хрупкие, кружили в воздухе и медленно опускались на Три Сосны, превращаясь в розовые, голубые и зеленые искорки на деревьях, крышах домов и одежде прохожих.

Им принесли кофе.

— Вы уже пришли в себя после пожара? — спросила Эм. Она тоже была там, вместе с Матушкой и Кей. Всю ночь пожилые женщины разносили бутерброды, кофе и теплые одеяла. Гамаш понимал, что они безумно устали, и именно поэтому решил отложить разговор с Эмили на следующее утро.

— Это была ужасная ночь, — сказал он. — Одна из худших в моей жизни.

— Кем был этот человек?

— Его звали Саул Петров, — ответил Гамаш, внимательно наблюдая за ее реакцией. Но лицо Эмили не выражало ничего, кроме вежливого интереса. — Он был фотографом. Фотографировал Сиси.

— Зачем?

— Для ее каталога. Она собиралась подготовить его к встрече с представителями одной американской компании, которых она надеялась заинтересовать своим проектом. Сиси собиралась стать кем-то вроде гуру от моды, хотя ее амбиции не ограничивались лишь вопросами стиля и дизайна.

— Комплексное обслуживание, — улыбнулась Эм. — Мы обновим вас снаружи и изнутри.

— Да, планы у мадам де Пуатье были грандиозные, — согласился Гамаш. — Вы упоминали о том, что несколько раз встречались с Сиси, а как насчет ее семьи? Вы знакомы с ее мужем и дочерью?

— Только со стороны. Я никогда не общалась с ними. Они были на матче по керлингу.

— И, насколько я понимаю, на рождественской мессе в церкви тоже?

— C'est vrai, — Эмили улыбнулась собственным мыслям. — А вы знаете, она совсем не такая, как кажется, эта девочка.

Слова Эмили стали полной неожиданностью для Гамаша.

— Что вы хотите этим сказать?

— О, я не имела в виду ничего дурного, старший инспектор. Она не пыталась казаться тем, кем она не была на самом деле, как это делала ее мать. Хотя, если честно, Сиси никого не удавалось ввести в заблуждение. Все ее ухищрения были шиты белыми нитками. Нет, Кри действительно очень робкий и замкнутый ребенок. Избегает смотреть людям в глаза. Но при этом у нее совершенно волшебный голос. У нас у всех перехватило дыхание, когда она запела.

Эмили мысленно вернулась на рождественскую службу в переполненной народом маленькой церкви. Она тогда оглянулась и увидела совсем другую Кри. Радость преобразила девочку и сделала ее красивой.

— Когда она пела, она выглядела точно так же, как Дэвид, когда он играл Чайковского.

А потом была эта ужасная сцена у церкви…

— О чем вы задумались? — осторожно спросил Гамаш, заметив обеспокоенное выражение, которое появилось на лице Эм.

— После службы мы все собрались перед церковью. Сиси вышла через боковой вход. Оттуда можно напрямик пройти к ее дому. Мы не видели их, но слышали голос Сиси. И еще какой-то странный звук… — Эмили поджала губы, пытаясь придумать подходящее сравнение. — Похожий на клацанье когтей Генри по паркету. Если я забываю их подстричь, конечно. Да, похожее клацанье. Только громче.

— Думаю, на эту загадку я могу дать ответ, — сказал Гамаш. — Это клацали сапоги Сиси. Она купила их себе в качестве рождественского подарка. Сапоги из кожи новорожденного тюленя с металлическими шипами на подошве.

Эмили была шокирована.

— Mon Dieu! — с отвращением произнесла она. — Это же безбожно.

— Вы сказали, что, кроме клацанья сапог, слышали еще и голос Сиси.

— Да, она кричала на свою дочь. Бранила ее. Это было ужасно.

— А за что она ее ругала?

— Ну, во-первых, за ее одежду. Кри действительно была одета довольно своеобразно. Кажется, в розовый сарафан. Но в основном она ругала дочь за ее пение. У девочки божественный голос. Не в том смысле, который обычно вкладывает в это слово Габри, а действительно божественный. Сиси же передразнивала ее, глумилась над ней. Казалось, ей мало просто унизить девочку. Она убивала ее каждым своим словом. Это было чудовищно. Я все слышала и ничего не сделала. Ничего не сказала.

Гамаш молча ждал продолжения.

— Мы должны были помочь ей, — голос Эмили был тихим и ровным. — Мы все стояли там и ничего не предпринимали, чтобы остановить убийство. Да, именно убийство, старший инспектор. Я не питаю никаких иллюзий по этому поводу. В тот вечер Сиси убила свою дочь, и я стала соучастницей.

— Вы слишком требовательны к себе, мадам. Не нужно впадать в крайности. Я понимаю, что вы переживаете из-за того, что произошло, и согласен с тем, что следовало что-то предпринять. Но я также знаю и то, что сцена возле церкви была лишь одним из многочисленных эпизодов в жизни Кри. Похоже, она вообще не видела в этой жизни ничего, кроме унижений. Они стали для нее чем-то вроде вот этого снега. — Они вместе посмотрели в окно. — Обиды и оскорбления наслаивались друг на друга, пока Кри не оказалась полностью погребенной под ними.

— Я должна была что-то сделать.

Они немного помолчали. Гамаш наблюдал за Эмили, которая смотрела в окно.

— Говорят, завтра будет вьюга, — сказала Эмили. — Передавали штормовое предупреждение.

Для Гамаша эта новость стала полной неожиданностью.

— Вы слышали прогноз?

— В новостях сказали, что может выпасть около тридцати сантиметров снега. Вы никогда не попадали в буран, старший инспектор?

— Один раз, в провинции Абитиби. Было темно, и на дорогах не было ни одной машины. Я совершенно потерял ориентацию.

Гамаш до сих пор отчетливо помнил непроницаемую снежную пелену и узкий освещенный туннель, который высверливали в ней фары его машины. Весь мир тогда сузился до размеров этого туннеля.

— Я не там свернул и оказался в тупике. Дорога становилась все уже и уже, но я упрямо ехал вперед. Конечно, я сам был во всем виноват. — Он наклонился к Эмили и заговорщицки прошептал: — Я был слишком упрям. Только, чур, никому ни слова.

Эмили улыбнулась.

— Это останется нашим маленьким секретом, старший инспектор. Кроме того я уверена, что мне никто не поверит. И что было потом?

— Дорога продолжала сужаться. — Для наглядности Гамаш начал постепенно двигать руки вперед, сближая ладони до тех пор, пока пальцы обеих рук не соприкоснулись. — Потом она вообще превратилась в узкую тропинку и исчезла. Я не понимал, где я. Вокруг был только лес и снег. Сугробы были почти вровень с окнами машины. Я не мог проехать вперед и не мог вернуться назад.

— И что же вы сделали?

Гамаш заколебался. Он не знал, как лучше ответить на этот вопрос. Все ответы, которые приходили ему на ум, были по-своему правдивыми. Но правда тоже бывает разной. Старший инспектор подумал о вопросе, который он собирается, в свою очередь, задать Эмили Лонгпре, и решил, что она заслуживает абсолютно честного ответа.

— Я начал молиться.

Эмили посмотрела на сидящего перед ней крупного, уверенного в себе, привыкшего командовать мужчину и задумчиво кивнула.

— И о чем вы молились?

Гамаш понял, что Эмили так просто от него не отстанет, и начал свой рассказ издалека.

— Незадолго до того как это случилось, мы с инспектором Бювуаром в связи с одним делом побывали в маленькой рыбацкой деревушке Нижней Канады, на северном берегу залива Святого Лаврентия.

— Земля, которую Бог дал Каину, — неожиданно сказала Эмили.

Гамаш знал эту цитату, но знал также и то, что она не относится к широко распространенным. Эти слова записал в своем дневнике мореплаватель шестнадцатого века Жак Картье, когда впервые увидел бесплодные скалистые берега устья реки Святого Лаврентия[71].

— Наверное, я тяготею к людям, на которых лежит каинова печать, — улыбнулся Гамаш. — Возможно, именно поэтому я преследую убийц. Таких как Каин. Земля там действительно бесплодная и почти лишенная растительности, но в то же время потрясающе красивая, если знаешь, где эту красоту искать. Здесь это легко. Красота повсюду, куда ни посмотри. Реки, горы, леса, живописные деревни. Особенно Три Сосны. В деревушке Маттон Бэй все по-другому. Там красота прячется в лишайниках скал, в пурпурных цветочках, таких крохотных, что нужно встать на колени, чтобы их рассмотреть. Она скрывается в весенних цветах морошки.

— Вы нашли своего убийцу, старший инспектор?

— Да, — лаконично ответил Гамаш, но по его интонации Эм поняла, что ему еще есть что сказать. Она ждала продолжения, однако его не последовало. Тогда Эм решила задать следующий вопрос.

— Может быть, вы нашли там еще что-то?

— Бога, — просто ответил Гамаш. — В закусочной.

— И что он ел?

Вопрос был настолько неожиданным, что Гамаш на мгновение растерялся, но потом весело рассмеялся.

— Лимонный торт с меренгой.

— Вы уверены, что это был Бог?

Их разговор протекал совсем не так, как планировал старший инспектор.

— Нет, — признал он. — Это вполне мог быть обычный рыбак. Особенно если судить по его одежде. Но он посмотрел на меня с такой нежностью и любовью, что у меня перехватило дыхание.

Ему очень хотелось отвести глаза и опустить взгляд на свои руки, которые лежали на деревянной поверхности стола. Но Арман Гамаш не поддался искушению. Он продолжал смотреть прямо на Эм.

— И что Бог сделал? — очень тихо спросила она.

— Он доел торт, повернулся к стене и начал ее тереть. По крайней мере, мне так показалось. Потом он повернулся ко мне с такой лучезарной улыбкой, что все мое существо наполнилось радостью.

— Мне кажется, вы вообще умеете радоваться жизни, инспектор.

— Я счастливый человек, мадам. И самое главное, что я об этом знаю.

— C’est çа[72]. — Эм кивнула. — Главное — знать, что ты счастлив. Ужасно такое говорить, но я стала по-настоящему счастлива лишь после того, как погибла моя семья.

— Думаю, я понимаю, что вы имеете в виду, мадам.

— Их гибель сильно изменила меня. И наступил момент, когда я как вкопанная стояла посреди гостиной и не могла сделать ни шагу. Ни назад, ни вперед. Поэтому я спросила вас о буране, старший инспектор. Я испытывала похожие ощущения. В течение многих месяцев меня окружала белая мгла. В конце концов я оказалась в точке, из которой не было выхода. Я готовилась к смерти. Чувство потери стало настолько невыносимым, что дальнейшая жизнь не представлялась возможной. Я не могла двигаться. Я полностью потеряла ориентацию. Как вы во время бурана. Только в моем случае тупик был метафорическим. Им стала моя собственная гостиная. Я заблудилась в самом родном, самом знакомом месте.

— И что произошло?

— Раздался звонок в дверь. Я помню, как стояла посреди комнаты и не могла решить, что мне делать — открыть дверь или покончить с собой. Но звонок зазвонил снова, и, наверное, сработал условный социальный рефлекс. Я заставила себя подойти к двери и открыть ее. И на пороге стоял Бог. Кстати, в уголке его рта были крошки лимонного торта с меренгой.

Глаза Гамаша расширились от изумления.

— Я пошутила, старший инспектор. — Эм улыбнулась и накрыла его руку своей маленькой ладошкой. Гамаш готов был первым посмеяться над собственной доверчивостью. — Это был дорожный рабочий, — продолжала Эм. — Ему нужен был телефон. В руках он держал дорожный знак.

Она замолчала и перевела дыхание, собираясь с силами. Гамаш ждал. Он надеялся, что надпись на знаке не была чем-то вроде «Конец близок». Казалось, что все окружающие их предметы и люди куда-то исчезли и во всем мире осталось лишь два человека — хрупкая, миниатюрная Эмили Лонгпре и Арман Гамаш.

— На знаке было написано «Впереди лед».

Они снова ненадолго замолчали.

— Когда вы поняли, что перед вами Бог?

— А когда горящий куст превращается в неопалимую купину? — вопросом на вопрос ответила Эмили, и Гамаш кивнул. — Мое безысходное отчаяние прошло. Горе, конечно, осталось, но будущее больше не представлялось мрачным и безнадежным. Я почувствовала огромное облегчение. В тот момент я обрела надежду. И ее подарил мне этот незнакомец с дорожным знаком в руках. Я знаю, что это звучит нелепо, но внезапно окружавшая меня столько времени мгла рассеялась.

Эм снова задумалась, но на этот раз на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Матушка была вне себя от досады. Ей пришлось проехать полмира, чтобы в Индии найти Бога. Она отправилась в Кашмир, а я отправилась открывать дверь.

— Вы обе проделали долгий путь, — сказал Гамаш. — А как насчет Кей?

— Кей? Я не думаю, что она вообще искала Бога. Мне кажется, она боялась. В этом мире вообще много вещей, которых боится Кей.

— Клара Морроу изобразила вас как Три Грации.

— В самом деле? Однажды мир откроет для себя эту женщину, и тогда все увидят, какой она потрясающий художник. Клара обладает даром видеть то, чего не видят другие. Она видит лучшее в людях.

— И она, несомненно, увидела, как вы трое любите друг друга.

Эм кивнула.

— Я действительно люблю Кей и Матушку. Я вообще люблю все это.

Кей обвела взглядом залитый солнцем зал бистро, задерживая его на огне, весело потрескивающем в очаге, на Оливье и Габри, разговаривающих с посетителями, на ценниках, свисающих со столов, стульев и подсвечников. Однажды Габри разозлился на Оливье и обслуживал клиентов, нацепив ценник на себя.

— С того самого дня как я открыла дверь, моя жизнь стала совсем другой. Я счастлива. Я всем довольна. Забавно, правда? Мне пришлось побывать в аду, чтобы обрести счастье.

— Люди почему-то считают, что из-за своей работы я обязательно должен быть циником, — неожиданно для самого себя заговорил Гамаш. — Но они ничего не понимают. Все происходит точно так, как вы сказали. Я знаю, что такое ад. Я постоянно заглядываю в потайные уголки в душах людей. В те, которые они скрывают даже от самих себя. В те, где во мраке прячутся самые зловонные и кровожадные чудовища. Моя работа заключается в том, чтобы находить людей, которые отнимают чужие жизни. А для того чтобы это сделать, мне необходимо понять, почему они это делают. Поэтому мне приходится проникать в их души и заглядывать в эти потайные утолки. Но когда я снова выхожу из мрака на солнечный свет, мир кажется еще более прекрасным, более светлым, более привлекательным, чем был до этого. Когда знаешь, что такое зло, умеешь ценить добро.

Эмили кивнула.

— Но дело не только в этом. Вы любите людей, старший инспектор.

— Да, я действительно люблю людей, — согласился Гамаш.

— Так зачем ваш Бог поворачивался к стене?

— Он писал.

— Бог писал на стене закусочной? — недоверчиво спросила Эм. Хотя почему, собственно, она усомнилась в словах Гамаша? В конце концов, ее Бог разгуливал с дорожным знаком в руках.

Гамаш кивнул и вспомнил, как красивый седеющий рыбак остановился в дверях пропахшей морем, полной мух закусочной, обернулся и еще раз улыбнулся ему. На этот раз его улыбка была не лучезарной, как несколько минут назад, а просто теплой и успокаивающей, как будто он хотел сказать, что все понимает и что все будет хорошо.

Когда он ушел, Гамаш встал, скользнул в его кабинку и прочитал надпись на стене. Потом он достал блокнот, распухший от записей о смертях, убийствах и страданиях, и записал в него четыре короткие строчки.

В тот момент он понял, как должен поступить. Не потому что он был очень смелым или очень хорошим, а просто потому что у него не было выбора. Он должен вернуться в Монреаль, в главное управление Сюртэ и разобраться с делом Арно. Эта проблема назревала уже много месяцев, но Гамаш каждый раз находил предлог, чтобы отложить ее разрешение. Он с головой уходил в работу, отгораживаясь от дела Арно мертвыми телами и священным долгом найти и покарать убийц, как будто он был единственным офицером Сюртэ, который способен это сделать.

Надпись на стене не подсказала ему, что именно он должен делать. Гамаш это понимал. Зато она дала ему необходимое мужество.

— Но почему вы уверены, что поступили правильно? — спросила Эм, и Гамаш понял, что думает вслух.

Взгляд голубых глаз Эм был по-прежнему тверд и спокоен, но что-то неуловимо изменилось. В ее позе появилась напряженность, которой в ней прежде не было.

— А я не уверен. Даже сейчас, по прошествии времени, я в этом не уверен. Многие считают, что я поступил неправильно. Впрочем, я уверен, что вы читали об этом деле в газетах.

Эмили кивнула.

— Вы арестовали суперинтенданта Арно и двух его коллег, предотвратив дальнейшие убийства.

— Я арестовал их, чтобы предотвратить самоубийство, — поправил ее Гамаш. Он очень хорошо помнил то совещание. Тогда Гамаш был своим в высших эшелонах Сюртэ. Пьер Арно был старшим офицером и пользовался большим авторитетом среди коллег. За исключением Гамаша. Они были знакомы много лет, еще с тех пор, когда только начинали свою карьеру в Сюртэ, и никогда не ладили. Арно считал Гамаша слабаком, а Гамаш, в свою очередь, считал его грубияном и задирой.

Когда стало ясно, что Арно и двое его первых помощников оборотни, когда даже его ближайшие друзья не могли больше этого отрицать, Арно попросил коллег об одном одолжении. Чтобы их не арестовывали. Чтобы им дали время. У Арно был охотничий домик в провинции Абитиби, к северу от Монреаля. Он просил, чтобы им позволили поехать туда и не вернуться. Все считали, что это будет самым удачным решением проблемы, что так будет лучше и для Арно, и для его сообщников, и для их семей.

И все согласились выполнить просьбу Арно.

Кроме Гамаша.

— Почему вы не позволили им покончить с собой?

— Потому что было уже достаточно смертей. Настало время для справедливости. Старомодное понятие, да? — Гамаш снова посмотрел прямо в глаза Эмили и улыбнулся. После минутной паузы он продолжал: — Я знаю, что поступил правильно. Тем не менее иногда меня гложут сомнения. В этом я похож на викторианского проповедника. Постоянно сомневаюсь во всем, и в себе в том числе.

— В самом деле?

Гамаш перевел взгляд на пылающий в камине огонь и надолго задумался.

— Я бы сделал это снова, — наконец сказал он. — Это было единственно правильное и единственно возможное решение. По крайней мере для меня.

Он отвел глаза от огня и несколько секунд пристально смотрел на Эмили. Потом спросил:

— Кем была Эл, мадам?

— Элле?

Гамаш открыл портфель, достал деревянную шкатулку и перевернул ее так, чтобы видны были приклеенные к дну буквы.

— Эл, мадам Лонгпре, — сказал он, постучав пальцем по букве L.

Эмили не отвела глаз, но казалось, что она не видит Гамаша. Ее взгляд был устремлен в какую-то одной ей видимую точку.

Впереди лед. И ей придется на него ступить.

Глава 34

— Она была нашей подругой, — сказала Эмили, глядя в глаза Гамаша. — Мы называли ее Эл, но она всегда подписывалась просто одной буквой L. — Впервые за последние несколько дней Эмили была абсолютно спокойна. — Она жила по соседству со мной. — Она указала рукой на небольшой, типичный для провинции Квебек дом с крутой скатной железной крышей и крохотными слуховыми окнами. — Ее семья продала его много лет назад. Они уехали отсюда, после того как Эл исчезла.

— Что произошло?

— Она была моложе всех нас. Очень добрая и ласковая. Таким детям обычно достается от сверстников, потому что они не могут дать сдачи. Но с Эл было по-другому. Она обладала способностью пробуждать в окружающих только самые светлые чувства. Она была удивительно талантливой во всех отношениях. Казалось, от нее исходит сияние. Там, где появлялась Эл, огни становились ярче и вставало солнце.

Эмили до сих пор видела ее перед собой. Ребенка, настолько прекрасного, что ей даже никто никогда не завидовал. Возможно, окружающие чувствовали, что эта красота и доброта будут очень недолговечными. Эл была похожа на хрупкую драгоценность.

— Ее полное имя было Элеонора? — на всякий случай уточнил Гамаш, хотя был уверен в ответе.

— Элеонора Аллер.

Гамаш вздохнул и закрыл глаза. Наконец-то. Теперь все стало на свои места.

— Эл, сокращение от Элеоноры, — прошептал он.

Эмили кивнула и указала на шкатулку.

— Можно? — Она бережно взяла деревянную коробочку и некоторое время держала ее на ладонях, как будто предоставляя ей возможность улететь. — Я не видела ее много лет. Матушка по-

дарила ее Эл, когда та решила покинуть их ашрам в Индии. Они отправились туда вдвоем.

— То есть в акрониме В KLM, она была буквой L?

Эм кивнула.

— Матушка Би — это В, Кей — К, а вы — М[73]. Би, Кей, Эл и Эм.

— Вы очень умный человек, старший инспектор. Мы бы в любом случае стали подругами, но то, что наши сокращенные имена звучали как буквы алфавита, сблизило нас еще больше. Нам это очень нравилось. Тем более что мы все очень любили читать. Кроме того, то, что у нас четверых было что-то вроде тайного кода, казалось нам очень романтичным.

— Значит, вот откуда взялось «Be Calm»?[74]

— Вы и об этом догадались? Как?

— Эти слова буквально преследовали меня с самого начала дела. А потом я посетил медитационный центр Матушки.

— Be Calm.

— Да, но дело даже не в этом. Мне помогло обо всем догадаться изречение, написанное на стене.

— Кажется, вам вообще часто помогают стены, инспектор. Точнее, надписи на них. Наверное, это очень хорошо в вашей профессии.

— Главное, уметь их прочитать, мадам. Так, например, слова из Библии, написанные на стене медитационного центра, были процитированы неправильно. Хотя Матушка иногда и производит впечатление человека не от мира сего, я подозреваю, что это далеко не так. Она бы никогда не написала «Обретите покой и знайте, что Я есть Бог» случайно. Она могла сделать это только сознательно.

— «Умолкните и знайте, что Я есть Бог», — улыбнулась Эм, приводя правильную цитату. — Сначала это была шутка. Что-то вроде совета Эл. Она всегда была очень беспокойной. А потом Кей заметила, что если буквы наших имен сложить вместе и составить из них слова, то получится В KLM. Почти Be Calm. Главное, что для нас это имело смысл. Это было нашей маленькой тайной. Ведь совпадение было не настолько очевидным, чтобы об этом могли догадаться другие. Но вы догадались, старший инспектор.

— У меня на это ушло слишком много времени.

— А что, существуют определенные нормативы для подобных вещей?

Гамаш рассмеялся.

— Нет, думаю, что нет. Просто иногда меня изумляет собственная слепота. Я смотрел на эти буквы в течение нескольких дней, зная, что они должны были иметь для Эл какое-то важное символическое значение. У меня перед глазами даже был пример в виде последнего сборника стихов Руфи. «Я — ЧУДО». Каждая заглавная буква обозначает определенное слово.

— Mais non[75]. И какие же это слова?

— Чертовски Убедительная Двуличная Обманщица, — запинаясь, произнес Гамаш, не зная, как эта благородная, рафинированная женщина воспримет специфический юмор Руфи.

Но Эмили весело рассмеялась.

— J’adore Ruth[76]. Каждый раз, когда я начинаю думать, что она совершенно несносна, она делает что-нибудь подобное, и я готова простить ей все, что угодно. Parfait![77]

— Я смотрел на эти буквы на шкатулке и решил, что промежуток между В и KLM случаен, что он не имеет значения. Но он имел. Именно в нем заключался ответ, который я так усиленно искал. Он заключался в том, чего там не было. В узеньком интервале между буквами.

— Это как дикие цветы на земле, которую Бог дал Каину, — сказала Эм. — Нужно очень внимательно всматриваться, чтобы их увидеть.

— Но потом я понял, что этот промежуток образовался случайно. Что его там не должно было быть. Когда-то там была буква С.

— С?

— Откройте шкатулку.

Эм откинула крышечку и очень долго задумчиво рассматривала ее содержимое. Потом осторожно извлекла оттуда крохотную букву, положила ее на кончик пальца и продемонстрировала Гамашу. С[78]. Сиси.

— Она прибавила к нам свою дочь, — грустно сказала она. — Вот что значит любовь.

— Расскажите мне, что с ней произошло.

Эм мысленно вернулась в прошлое, когда ее собственная жизнь и жизни ее подруг только начинались.

— У Эл была душа странницы. Мы все взрослели и постепенно успокаивались, она же становилась все более беспокойной. Она казалась такой хрупкой, такой уязвимой. Ранимой. Мы все умоляли ее успокоиться.

— Вы даже назвали свою команду по керлингу «Обретите покой», — сказал Гамаш. — Кстати, это дало мне еще одну подсказку. Говоря о первоначальном составе команды, вы всегда упоминали только трех ее членов, но ведь в команде по керлингу четыре игрока. Кого-то не хватало. Когда я увидел картину Клары Морроу, на которой она изобразила вас троих, мне показалось, что на ней кого-то не хватает. В композиции как будто остался незаполненный промежуток.

— Но Клара никогда не была знакома с Эл, — удивилась Эмили. — Насколько я знаю, она вообще ничего не знала о ее существовании.

— Так и есть, но, как вы сами сказали, Клара обладает даром видеть то, чего не видят другие. Она составила композицию так, что ваши фигуры образуют нечто вроде чаши. Сосуда, как это называет сама Клара. Но в этом сосуде есть трещина. Как раз на том месте, где должна была бы быть фигура Эл.

— Замечательные стихи. Руфь Зардо?

— Леонард Коэн. Клара использовала эту цитату в своей картине. Она написала эти слова на стене, на фоне которой изобразила вас. Как граффити.

— Есть трещина во всем, пусть даже малость, и льется сквозь нее первоначальный свет, — задумчиво повторила Эмили.

— Так что же все-таки произошло с Эл?

Гамаш вспомнил посмертные фотографии грязной, изможденной, вызывающей жалость и презрение старой пьяницы. Они плохо сочетались с тем светлым, сияющим образом молодой женщины, который создала в своем рассказе Эмили.

— Она хотела отправиться в Индию. Надеялась, что там ее душа наконец-то обретет покой. Мы бросили жребий, кому из нас ехать вместе с ней. Он выпал Матушке. Ирония судьбы. Эл не особенно понравилось в Индии, зато Матушка нашла там ответы на все свои вопросы, хотя, отправляясь туда, даже не подозревала, что у нее эти вопросы есть.

— Матушка, — сказал Гамаш. — Беатрис Мейер. Снова игра слов. Когда я спросил у Клары, почему все называют Би Матушкой, она ответила, что я сам должен догадаться.

— И вы догадались.

— Пожалуй, эта догадка далась мне тяжелее всего. Я все понял лишь тогда, когда смотрел фильм «Лев зимой».

— При чем здесь этот фильм?

— Он был снят на студии MGM. Метро, Голдвин, Мейер. Когда шли титры, меня осенило. Мейер. Произносится почти так же как тérе, что по-французски означает «мать, матушка». Беатрис Мейер стала Матушкой Би. Тогда же я понял, что имею дело с людьми, которые не просто любят книги. Они верят в силу слова — сказанного, написанного или печатного.

— Когда Кей спросила у вас, почему ее отец и другие мальчишки-пехотинцы, отправляясь на верную смерть, выкрикивали «К черту Папу!», вы предположили, что они верили в то, что слова могут убивать. Кей тогда посмеялась над вашим ответом, но я думаю, что вы были правы. Слова действительно могут убивать. Я сама наблюдала это в рождественскую ночь. Вы можете подумать, что я слишком драматизирую ситуацию, но я действительно стала свидетелем того, как Сиси убивала свою дочь. Словами.

— Так что же произошло с Эл? — повторил Гамаш свой первоначальный вопрос.

Бювуар остановил машину и некоторое время сидел, не двигаясь с места. Печка работала на полную мощность, и в салоне автомобиля было тепло и уютно. Из динамиков лилась песня группы Beau Dommage «La complainte du phoque en Alaska». На школьных вечерах под нее танцевали последний танец, и она всегда доводила девчонок до слез.

Бювуару не хотелось выходить из машины. И не только из-за того, что ему не хотелось покидать уютное тепло салона, заполненного звуками музыки, пробуждающей приятные ностальгические воспоминания. Его пугала предстоящая встреча. Прямо перед ним, освещенное яркими лучами утреннего солнца, угрожающе возвышалось здание медитационного центра.

— Bonjour, Inspecteur!

Улыбающаяся Матушка открыла дверь еще до того, как он успел постучать. Но улыбка не касалась ее глаз. Она лишь слегка приподнимала уголки узких бледных губ. Бювуар сразу почувствовал исходящую от Матушки напряженность и расслабился. Теперь он знал, что у него было преимущество.

— Можно войти? — Бювуар скорее откусил бы себе язык, чем произнес это дурацкое обращение «Матушка» или поинтересовался, почему все называют Беатрис Мейер именно так. Хотя он умирал от любопытства.

— В прошлый раз у меня создалось впечатление, что вам здесь не очень понравилось, — сказала Матушка, слегка отступая в сторону.

Бювуар никак не мог раскусить эту женщину. Она была толстой, приземистой и некрасивой. Она ходила вперевалку, как утка, и ее рыжие волосы торчали во все стороны. Свои балахоны она, судя по всему, сооружала из простыней или штор, а может быть, из чехлов для мебели. Она была нелепа и смехотворна. Тем не менее в ней что-то было.

— В прошлый раз я был болен гриппом. Прошу прощения, если вел себя неподобающим образом.

Слова извинения дались ему нелегко, но Гамаш постоянно подчеркивал, что таким образом можно получить преимущество над собеседником, и Бювуар не раз имел возможность на собственном опыте убедиться, что это действительно так. Если люди считают вас виноватыми перед ними, это изначально дает им ощущение собственного превосходства. А своими извинениями вы лишаете их этого козыря.

Теперь Бювуар был на равных с мадам Мейер.

— Намасте, — произнесла она с легким поклоном, молитвенно сложив руки.

Черт бы ее побрал! Ей снова удалось выбить его из колеи. Он знал, что в этом месте должен задать положенный вопрос, но не стал этого делать. Сняв сапоги, инспектор прошел прямо в просторную комнату для медитаций, с ее стенами цвета морской волны и зеленым ковровым покрытием на полу.

— Я должен задать вам несколько вопросов, — Бювуар обернулся к Матушке, которая вперевалку ковыляла следом за ним. — Что вы думаете о Сиси де Пуатье?

— Я уже говорила об этом старшему инспектору. Кстати, вы присутствовали при этом разговоре. Хотя, наверное, вы слишком плохо себя чувствовали, чтобы что-либо воспринимать.

Она была измучена физически и морально. Ее запас сострадания иссяк. Ей уже было все равно. Она знала, что развязка близка, и хотела только одного — чтобы она наступила как можно скорее. Она больше не просыпалась посреди ночи, охваченная чувством гнетущей тревоги. Она просто не ложилась спать.

Матушка смертельно устала.

— У Сиси было ложное представление о масштабах собственной личности и ее соотношении с окружающей действительностью. Ее идеи были вздорными. Она бессистемно смешала несовместимые философские учения и создала собственную бредовую философию. Она призывала к избавлению от эмоций. Это просто смехотворно. Мы все состоим из эмоций. Именно они делают нас людьми. Ее идея о том, что по-настоящему избранные и просветленные люди не испытывают никаких эмоций, нелепа. Да, мы действительно стремимся к душевному равновесию. Но душевное равновесие не значит равнодушие. Совсем наоборот. Это означает… — Речь Матушки становилась все более возбужденной. Она слишком устала для того, чтобы сдерживать свои чувства. — Это означает способность жить полной жизнью и наслаждаться ею. Принимать вещи такими, какие они есть. И не требовать невозможного. Она считала себя исключительной. Она приехала сюда и рассчитывала помыкать нами, как своими вассалами. Она пыталась навязать нам все эти белые одежды, дурацкие подушки, очищающие ауру, успокаивающие одеяла и еще бог знает какую чепуху. Она была больным человеком. Тщетные попытки подавить эмоции лишь привели к тому, что они приняли гротескные, извращенные, уродливые формы. Она претендовала на то, что от нее исходят какие-то особые токи. Что ж, ток и убил ее. Карма.

Бювуар решил, что «карма» по-индийски значит «ирония», но уточнять не стал.

Глаза Матушки гневно горели. Она была вне себя, и это вполне устраивало Бювуара. Когда человек теряет контроль над собой, он может проговориться о вещах, о которых никогда бы не сказал в нормальном состоянии.

— Тем не менее вы обе решили назвать свои медитационные центры «Обретите покой». Разве покой не означает безмятежность? То есть отсутствие сильных чувств и эмоций?

— Спокойствие не означает эмоциональную тупость, инспектор.

— Мне кажется, что вы просто жонглируете словами. Так же, как сделали с этим. — Бювуар подошел поближе к стене, на которой было написано изречение из Библии. — «Обретите покой и знайте, что я есть Бог». Почему вы сказали старшему инспектору Гамашу, что это цитата из книги пророка Исайи, если на самом деле это из псалмов?

Ему нравились подобные моменты в его работе. Казалось, что Матушка уменьшилась в размерах, как будто из нее выпустили воздух. Бювуар даже удивился, что это не сопровождалось тихим свистящим звуком. Он неторопливо достал свою записную книжку.

— Псалом 45, стих 11. «Умолкните и знайте, что я есть Бог». Вы солгали старшему инспектору, и вы намеренно исказили смысл стиха. Почему? Что на самом деле означает фраза «Обретите покой»?

Он замолчал, и некоторое время в комнате слышалось лишь учащенное дыхание Матушки.

А потом что-то произошло. Бювуар смотрел на мадам Мейер и видел, что он только что сделал. Он сломил ее. Произошел какой-то сдвиг, и теперь перед ним была просто старая, измученная женщина с растрепанными волосами и толстым, дряблым телом. Бледное морщинистое лицо смягчилось, а покрытые синими прожилками вен руки по-старчески дрожали.

Голова Матушки склонилась на грудь.

Он все-таки сделал это. Причем сделал это сознательно и с большим удовольствием.

— Элеонора и Матушка провели в общине полгода, — начала свой рассказ Эм. Ее руки беспокойно двигались, нервно теребя чашку с эспрессо. — Матушка все глубже погружалась в новые для нее идеи, но Эл снова овладела страсть к перемене мест. В конце концов она покинула ашрам и вернулась в Канаду. Но не домой. Долгое время мы вообще ничего о ней не слышали.

— Когда вы поняли, что она психически неуравновешенна?

— Мы всегда это знали. Эл с детства была эмоционально неустойчива. Она никогда не могла сосредоточиться на чем-то одном. Постоянно увлекалась какими-то проектами, чтобы почти сразу же их забросить. Но надо отдать ей должное. Если какая-то идея действительно увлекала ее, Эл становилась одержимой ею. В этом случае она мобилизовывала всю свою энергию, все свои многочисленные таланты и создавала нечто поистине потрясающее.

— Например, шар Li Bien? — Гамаш снова залез в портфель и извлек оттуда картонную коробку.

— Что вы еще прячете в своем волшебном портфеле, старший инспектор? — поинтересовалась Эм. — Я не удивлюсь, если там окажется хоккейный клуб «Монреаль Канадиенс» в полном составе.

— Надеюсь, что нет. Они сегодня играют.

Эм завороженно наблюдала за тем, как большие руки Гамаша неторопливо и осторожно распаковывают шар. Теперь он лежал на столе, рядом с деревянной шкатулкой, и, глядя на него, Эмили Лонгпре на один короткий, счастливый миг снова стала юной Эм. Такой, какой она была, когда впервые увидела шар Li Bien, светящийся изнутри и сияющий удивительной, эфемерной красотой, скрытой под невидимым слоем тонкого стекла. Он был прекрасен. Но это была пугающая красота.

Этот шар был отражением души Элеоноры Аллер.

В тот момент юная Эмили Лонгпре поняла, что они ее потеряют. Что их удивительная, светящаяся изнутри подруга не сможет выжить в реальном мире. И вот теперь шар Li Bien вернулся в Три Сосны, но без своей создательницы.

— Можно его подержать?

Гамаш взял шар и передал его Эмили. На этот раз ее ладони не были открытыми. Руки Эм сжимали шар осторожно, но крепко, как будто она хотела защитить его хрупкую красоту от враждебных посягательств.

Гамаш в последний раз склонился к своему портфелю и достал оттуда длинный засаленный кожаный ремешок, покрытый грязью и испачканный кровью. На нем покачивалась голова орла с разинутым в крике клювом.

— Мне нужна вся правда, мадам.

Бювуар сидел рядом с Матушкой и завороженно слушал ее рассказ. Последний раз он испытывал нечто подобное в детстве, когда мама читала ему полные драматизма истории о необыкновенных событиях и рискованных приключениях.

— Когда Сиси впервые появилась в наших краях, — говорила Матушка, — она сразу начала проявлять к нам какой-то болезненный интерес.

Бювуар инстинктивно понял, что под «нами» она подразумевает Эмили, Кей и себя.

— Она заявлялась к нам и устраивала самые настоящие допросы. Даже по меркам такой беспардонной особы, как Сиси, эти посещения никак нельзя было назвать обычными визитами вежливости.

— Когда вы поняли, что она дочь Эл?

Матушка заколебалась, но Бювуар видел, что она не собирается обманывать его. Просто ей было необходимо время, чтобы мысленно вернуться в прошлое.

— Это происходило постепенно. У меня отпали всякие сомнения, когда я прочла упоминание о Рамен Да в ее книге.

Матушка кивнула в сторону небольшого алтаря у стены, где на яркой подстилке стояли подставки с ароматическими палочками, распространяющими вокруг себя удушающий запах ладана. К стене был прикреплен большой плакат, под которым висела фотография в рамке. Бювуар встал и подошел поближе. На плакате была гора, на которой стоял невероятно худой индус в набедренной повязке. Он сжимал в руке длинную палку и улыбался. Бювуару он напомнил Бена Кингсли в роли Ганди. Впрочем, для него все пожилые индусы были на одно лицо. Именно в этом плакате инспектор пытался раствориться во время своего предыдущего визита. На фотографии тот же самый индус сидел между двумя молодыми женщинами западного типа, изящными и улыбающимися, одетыми в нечто вроде развевающихся ночных сорочек. Хотя, может быть, это были шторы. Или чехлы для мебели. Потрясенный Бювуар обернулся к Матушке. Растрепанной, обремененной грузом прожитых лет Матушке, чья фигура напоминала грушу.

— Это вы? — Он указал на одну из женщин. Матушка с улыбкой присоединилась к нему. Ее совершенно не обидело изумление Бювуара и полная неспособность инспектора его скрыть. Она и сама часто изумлялась, глядя на эту фотографию.

— А это Эл. — Она указала на вторую женщину.

Если Матушка и гуру просто, улыбались, то эта женщина, казалось, светилась изнутри. Бювуар не мог оторвать от нее глаз. Потом он вспомнил посмертные фотографии Эл, которые ему показывал Гамаш. Да, Матушка сильно изменилась, однако ее хотя бы можно было узнать. Изменения, происшедшие с ней, были естественными, пускай и не слишком привлекательными. Но эта, другая женщина просто исчезла. Свет померк, и сияние исчезло, скрытое под слоем грязи и застывшей маской безысходности.

— Немногие люди знали о Рамен Да. Конечно, было не только это, — продолжала Матушка, вернувшись на свое место. — Сиси назвала свою философию Li Bien. Я прожила на свете больше семидесяти лет и до сих пор слышала эти слова только от одного человека. От Эл. Сиси назвала свою компанию и свою книгу «Be Calm». И для своего логотипа она выбрала символ, о котором знали только мы.

— Орла?

— Символ Элеоноры Аквитанской.

— Расскажите мне об этом, Матушка! — Бювуар не мог поверить в то, что он произнес это слово. Тем не менее он это сделал, и это вышло совершенно естественно. Оставалось надеяться, что у него не возникнет желания припасть к ее груди.

— В школе мы изучали историю Британии и Франции, — начала рассказывать Матушка. — Канада, как вам должно быть известно, фактически не имеет истории. Как бы там ни было, мы дошли до раздела об Элеоноре Аквитанской. Ее история совершенно заворожила Эл. Она вообразила себя Элеонорой Аквитанской. Не надо смотреть так насмешливо и высокомерно, инспектор. И не пытайтесь уверить меня, что вы никогда не играли в ковбоев и индейцев. И не представляли себя Суперменом или Бэтменом.

Бювуар презрительно фыркнул. Он никогда не делал ничего подобного. Что он, слабоумный? Он представлял себя Жан-Клодом Килли, величайшим лыжником всех времен. Он даже просил мать называть его Жан-Клод. Она отказалась. Но это не помешало ему в своей спальне выигрывать бесчисленные лыжные гонки и завоевывать олимпийское золото, по ходу дела опережая гибельные лавины, спасая беспомощных монахинь и благодарных миллионеров.

— Уже тогда Эл постоянно находилась в поисках собственного «я». Ее преследовало ощущение, что с ней что-то не так, что она живет чужой жизнью и в чужом теле. Мысль о том, что на самом деле она Элеонора Аквитанская, утешала и поддерживала ее. Эм даже сделала для нее кулон с геральдическим символом Элеоноры. Орлом. Крайне агрессивным орлом, я бы сказала.

— Итак, вы сложили все это вместе и поняли, что Сиси — дочь Эл.

— Да. Мы знали, что у Эл был ребенок. После того как она на несколько лет исчезла, мы неожиданно получили от нее открытку из Торонто. У нее был роман с каким-то парнем, который довольно быстро бросил ее, но за то короткое время, что они встречались, Эл успела забеременеть. Тогда, в конце пятидесятых, это был позор. Мать-одиночка становилась предметом всеобщих пересудов. Еще в Индии я поняла, что Эл эмоционально неустойчива. У нее был светлый ум, но ее психика была очень хрупкой и неуравновешенной. Ребенку, который вырос рядом с такой матерью, не позавидуешь. Неудивительно, что Сиси была одержима идеей гармонии и равновесия. — Произнеся последнюю фразу, Матушка потрясенно замолчала. Очевидно, мысль о подобной взаимосвязи впервые пришла ей в голову. — Я не испытываю ни малейшего сочувствия к Сиси и не сожалею о ее смерти, — спустя некоторое время сказала она. — Поначалу, когда мы поняли, что она дочь нашей любимой Эл, мы пытались впустить ее в свою жизнь. Но из этого ничего не вышло. Она была чрезвычайно отталкивающей особой. Эл была доброй, нежной и любящей. Казалось, она вся соткана из солнечного света. Но она породила тьму. Сиси не жила в тени своей матери, она сама была этой тенью.

— Это было зажато в руке Эл. — Гамаш старался говорить как можно мягче, хотя понимал, что никакая интонация не может смягчить жестокость его слов. — Возможно, психика Эл и была неуравновешенной, но ее душа осталась прежней. Она знала, что по-настоящему важно в этой жизни. В течение лет, проведенных на улице, она бережно хранила вот эти две вещи. — Он коснулся шкатулки и кивнул на кулон. — Память о вас троих. Она окружила себя своими друзьями.

— Мы пытались помочь ей. Сначала она долго лежала в разных больницах, а потом стала бродяжничать. Мы не могли себе представить нашу Эл, живущую на улице. Мы неоднократно пытались устроить ее в приюты, но она всегда оттуда убегала. Со временем нам пришлось с этим смириться и научиться уважать ее желания.

— Когда у нее отняли Сиси? — спросил Гамаш.

— Я точно не знаю. Думаю, что ей было около десяти, когда Эл забрали в больницу.

Они немного помолчали. И Эмили, и Гамаш представляли себе, что должна была пережить маленькая девочка, которую забрали из дома. Пускай это было грязное, нездоровое место, но оно было ее домом, единственным домом, который она знала.

— Когда вы снова увидели Эл?

— Мы с Матушкой и Кей часто ездим в Монреаль на автобусе и пару лет назад, на автобусной станции увидели Эл. Конечно, для нас это был шок, но со временем мы привыкли.

— Вы показывали ей работы Клары?

— Работы Клары? Зачем? — Вопрос старшего инспектора явно озадачил Эм. — Наши встречи длились не дольше нескольких минут. Мы передавали ей одежду, одеяла, еду, немного денег, но мы никогда не показывали ей работы Клары. Зачем бы мы стали это делать?

— Вы никогда не показывали ей фотографию Клары?

— Нет. — Эм казалась совершенно сбитой с толку.

Действительно, зачем бы они стали это делать?

«Я всегда любила твое искусство, Клара…» Именно эти слова произнесла Эл, когда Клара была в отчаянии и чувствовала себя глубоко несчастной.

«Я всегда любила твое искусство».

Гамаш смотрел на пылающий в камине огонь, чувствуя на лице его приятное согревающее тепло. Он должен был задать следующий вопрос, и смягчить его было невозможно.

— Как вы узнали, что Эл убили?

Эм явно готовилась к подобному вопросу и отреагировала совершенно спокойно.

— Когда мы вернулись в Монреаль двадцать третьего декабря, чтобы вручить ей рождественский подарок.

— Зачем вам было возвращаться? Почему вы не вручили ей подарок после презентации книги Руфи?

— Эл была человеком привычки. Ее расстраивало все, что нарушало обычный порядок вещей. Несколько лет назад мы попытались поздравить ее заранее, и она очень огорчилась. Мы усвоили урок. Подарок должен был быть вручен именно двадцать третьего. Вас это удивляет, старший инспектор?

Гамаша это не просто удивляло. Он не верил своим ушам. Как могла нищенка, живущая на улице, иметь подобные привычки? Он сомневался, что она вообще знала, какой на дворе день и какое число.

— Генри знает, когда его должны кормить и когда наступает время для прогулки, — сказала Эмили, после того как Гамаш изложил ей свои соображения. — Я не хочу сравнивать Эл со своим щенком, но в чем-то они действительно были похожи. У Эл было чрезвычайно развитое природное чутье и безошибочная интуиция. Да, она выжила из ума, она страдала навязчивыми идеями, она жила на улице, покрытая собственными экскрементами и пьяная, но ее душа оставалась такой же чистой и незапятнанной, как много лет назад. Мы не нашли ее ни у входа в «Огилви», ни на автобусной станции и решили позвонить в полицию. Там нам сказали, что ее убили.

Эм отвела взгляд. Чувствовалось, что обычное самообладание начинает изменять ей. Тем не менее Гамаш знал, что ей придется выдержать испытание еще одним вопросом.

— А когда вы узнали, что Эл убила ее собственная дочь?

Глаза Эмили расширились от ужаса.

— Sacré, — прошептала она.

Глава 35

— Нет! — завопил Бювуар. — Остановите же его! Защищайте ворота!

— Смотрите, смотрите! — Роберт Лемье ерзал рядом с ним на диване, тыча пальцем в экран телевизора, на котором игрок «Нью-йоркских рейнджеров» быстро приближался к воротам.

— Удар! — воскликнул комментатор.

Бювуар и Лемье дружно подались вперед и, стиснув зубы, наблюдали за маленькой черной точкой, отделившейся от клюшки рейнджера. Габри вцепился в подлокотники кресла, а рука Оливье зависла над блюдом с сыром.

— Он забрасывает шайбу! — раздался пронзительный крик комментатора.

— Томас! Чертов Томас! — Лемье повернулся к Бювуару. — Сколько они ему платят? Чертову кучу миллионов в год! И он не смог отбить эту шайбу?

— Они платят ему всего около пяти миллионов, — сказал Габри, деликатно отламывая своими огромными ручищами кусок багета и намазывая его сыром «Святой Альбрэ». Добавив сверху тонкий слой джема, он предложил: — Еще вина?

— Да, пожалуй.

Бювуар протянул свой бокал. Он впервые смотрел хоккейный матч без пива и чипсов, но, как оказалось, вино и сыр были ничем не хуже. Ему нравилось такое изысканное дополнение к игре. И ему определенно начинал нравиться агент Лемье. До сегодняшнего вечера он воспринимал его как подвижный предмет мебели, нечто вроде кресла на колесиках. Вещь, несомненно, полезная, но вы же не станете завязывать дружеские отношения с креслом? Однако сегодня, когда они разделяли горечь унизительного поражения их команды в игре с этими паршивыми «Нью-йоркскими рейнджерами»,

Лемье показал себя стойким и понимающим союзником. Так же, как Габри и Оливье, надо отдать им должное.

Зазвучал знакомый мотив «Хоккейный вечер в Канаде», и Бювуар встал, чтобы размять ноги. Старший инспектор Гамаш сидел в кресле в другом конце гостиной и звонил по телефону. Бювуар направился к нему.

— Томас пропустил еще одну шайбу, — сказал он.

— Я видел. Он слишком далеко вышел из ворот.

— Это его тактика. Устрашение противника.

— Ну и как, срабатывает?

— Не сегодня, — вздохнул Бювуар, забрал пустой бокал шефа и отнес его Габри.

Чертов Томас! Даже он сыграл бы лучше. Пока шла реклама, Бювуар представлял себя в воротах «Монреаль Канадиенс». Но он не был вратарем. Он был нападающим. Бювуар любил быть в центре внимания, любил стремительное скольжение на коньках, учащенное дыхание, звук, с которым шайба ударяется о клюшку, и сердитое мычание прижатого к борту противника.

Нет, инспектор достаточно объективно оценивал себя и понимал, что ему никогда не стать вратарем.

Вратарем был Гамаш. Именно он был тем игроком, который всегда спасал ворота их команды.

Бювуар взял у Габри наполненный бокал, отнес его обратно и поставил на стол, рядом с телефоном. Гамаш благодарно кивнул.

— Bonjour? — Гамаш услышал знакомый голос, и его сердце екнуло.

— Oui, bonjour, я говорю с мадам Гамаш, библиотекарем? Я слышал, что у вас есть читатели, которые запаздывают со сдачей книг?

— У меня есть муж, который постоянно запаздывает, и он большой любитель книг, — рассмеялась Рене-Мари. — Привет, Арман. Как твои дела?

— Элеонора Аллер.

Последовала пауза, после которой Рене-Мари сказала:

— Благодарю за исчерпывающую информацию, Арман. — И нараспев, как будто пробуя слова на вкус, добавила: — Элеонора Аллер. Красивое имя.

— И красивая женщина, если верить тому, что я о ней слышал.

После этого он рассказал Рене-Мари все. Об Элеоноре, о ее подругах, об Индии и о дочери. О трещине в сосуде и о том, как Эл стала бездомной нищенкой. О Сиси, которую в десять лет забрали из дому и отдали на воспитание бог весть кому. О том, как она искала мать и как эти поиски привели ее в Три Сосны.

— Но почему она решила, что ее мать находится именно там? — спросила Рене-Мари.

— Из-за узора, который Элеонора Аллер нарисовала на елочной игрушке. Шар Li Bien. Этот шар был единственной вещью, которая осталась у Сиси на память об Эл. Ей либо кто-то сказал, либо она сама догадалась, что три сосны, изображенные на шаре, символизируют деревню, в которой ее мать родилась и выросла. Сегодня днем мы разговаривали со старожилами, и они вспомнили Аллеров. У них был только один ребенок. Дочь по имени Элеонора. Они уехали из деревни почти пятьдесят лет назад.

— Значит, Сиси купила дом в Трех Соснах, чтобы найти свою мать? Но почему именно сейчас? Почему не много лет назад?

— Не думаю, что нам когда-то удастся это узнать наверняка, — сказал Гамаш и сделал небольшой глоток вина. В трубке приглушенно звучала мелодия «Хоккейного вечера в Канаде». В этот субботний вечер Рене-Мари тоже смотрела хоккей. — Томас сегодня явно не в форме, — заметил он.

— Ему нельзя было так далеко выходить из ворот. «Рейнджеры» уже раскусили его тактику.

— У тебя нет никаких соображений по поводу того, почему Сиси внезапно решила разыскать свою мать?

— Ты говорил, что Сиси собиралась встретиться с представителями американской компании по поводу каталога.

— Ты видишь какую-то связь?

— Я подумала, что, возможно, она не хотела связываться с матерью, пока не почувствует, что преуспела в жизни.

Гамаш задумался над словами жены. На экране игроки разыграли шайбу, «Монреаль Канадиенс» пошли в атаку, но почти сразу же потеряли шайбу, и «Рейнджеры» начали стремительную контратаку. Бювуар и Лемье со стоном опустились на диван.

— Американский контракт. — Гамаш кивнул. — И книга. Мы полагаем, что именно из-за нее Эл бросила свое обычное место на автобусной станции и перебралась к «Огилви». Сиси заказала рекламные плакаты. Один из них вывесили на автобусной станции. Должно быть, Эл увидела его и поняла, что Сиси ее дочь. Поэтому она отправилась к «Огилви» в надежде разыскать ее.

— А Сиси искала ее в Трех Соснах, — сказала Рене-Мари. Ей было больно думать о двух искалеченных жизнью женщинах, которые отчаянно пытались найти друг друга.

Гамаш представил себе хрупкую, маленькую фигурку Эл. Представил, как старая, замерзшая женщина шаркающей походкой бредет по обледенелым улицам Монреаля, оставив свое теплое место на решетке подземки, и ее согревает только надежда на встречу с дочерью.

— Бей! Бей! — доносились до него возгласы из другого конца гостиной.

— Он бьет! Он забрасывает шайбу! — завопил комментатор, и хоккейный стадион «Новый Форум» взорвался аплодисментами. Бювуар, Лемье, Габри и Оливье бросились обниматься, пританцовывая от радости.

— Ковальски! — крикнул Бювуар, которому не терпелось поделиться новостью с шефом. — Наконец-то. Три один.

— Чем занималась Сиси в деревне? — спросила Рене-Мари. Она выключила телевизор, чтобы полностью сосредоточиться на разговоре с мужем.

— Ну, она думала, что любая из достаточно пожилых женщин может быть ее матерью, потому расспрашивала их всех.

— А потом нашла свою мать у входа в «Огилви», — сказала Рене-Мари.

— Должно быть, Эл узнала Сиси. Наверное, она подошла к ней, и Сиси не обратила на нее внимания, думая, что это обычная уличная бродяжка. Но Эл не отставала. Она пошла следом за Сиси, возможно, даже окликнула ее по имени. А когда Сиси и после этого продолжала игнорировать ее, решив, что нищенка прочитала ее имя на плакате, Эл в отчаянии распахнула одежду и продемонстрировала кулон на своей груди. Полагаю, что после этого Сиси застыла на месте. Она помнила этот кулон с детства. Его сделала Эмили Лонгпре, и второго такого просто не было.

— И тогда Сиси поняла, что эта женщина ее мать, — тихо произнесла Рене-Мари, пытаясь представить себе эту сцену и то, что в этот момент должна была чувствовать Сиси. Она так стремилась найти свою мать. Так страстно желала, чтобы мать не просто была рядом, но и гордилась ее успехами. Мечтала оказаться в теплых, родных объятиях.

И вдруг она видит перед собой Эл. Вонючую, пьяную, жалкую нищенку. Свою мать.

Что происходило в этот момент в душе Сиси?

Она совершенно потеряла голову. Рене-Мари догадывалась, что случилось потом. Сиси схватилась за кулон и сорвала его с шеи матери. Затем она сдернула свой длинный шарф, набросила его на шею Эл и начала затягивать все туже и туже.

Она убила свою мать. Чтобы скрыть правду, как она делала это всю свою жизнь. Наверняка все происходило именно так. Другого объяснения происшедшему просто не было. Сиси могла совершить убийство, чтобы спасти потенциальный контракт с американцами, который она могла бы потерять, если бы они узнали, что матерью создательницы Li Bien и Be Calm была старая бездомная алкоголичка. Правда, Сиси могла убить и из опасения стать всеобщим посмешищем. Ведь эта сцена разыгралась у порога самого популярного универмага Монреаля накануне Рождества.

Хотя, скорее всего, в тот момент Сиси вообще ни о чем не думала. В своих поступках она руководствовалась инстинктами, так же, как и ее мать. А основным инстинктом Сиси было немедленное избавление от всего, что было ей неприятно, от любых источников раздражения. Она просто вычеркивала их из своей жизни. Как вычеркнула мягкотелого, апатичного мужа и нескладную, замкнутую дочь.

Эл была для нее лишь огромным, зловонным источником раздражения.

Элеонора Аллер погибла от рук своего единственного ребенка.

А потом этот ребенок тоже погиб. Рене-Мари вздохнула. Вся эта история была очень печальной.

— Но если Сиси убила свою мать, — задумчиво сказала она, — то кто убил Сиси?

Гамаш помедлил в нерешительности, а потом рассказал ей кто.

Иветта Николь лежала на кровати в своей комнате на втором этаже гостиницы. Снизу до нее доносились звуки «Хоккейного вечера в Канаде» и азартные выкрики мужчин, собравшихся в гостиной. Ей очень хотелось присоединиться к ним. Обсудить новый контракт Томаса, тренера и его вину в том, что этот сезон оказался таким ужасным, а также то, знали ли руководители клуба в Торонто о травме Паже, когда продавали его «Монреаль Канадиенс».

В ту ночь, когда она ухаживала за заболевшим Бювуаром, Николь что-то почувствовала. И потом, на следующее утро, когда они вместе завтракали. Нет, она не влюбилась в него. Ничего похожего. Скорее, она почувствовала поддержку. И облегчение. Как будто с ее плеч сняли тяжелый груз, который она до этого постоянно несла, даже не подозревая об этом.

А потом был пожар, и по собственной глупости она оказалась в горящем здании. Еще одна причина ненавидеть бестолкового дядю Саула. Это он во всем виноват. Все неприятности в их семье происходили по его вине. Он был гнилью, разъедающей корни их семейного дерева.

«Она этого не стоит…» Эти слова огнем жгли ее душу. Сначала она не могла осознать до конца серьезность полученной ею травмы. Так всегда бывает. Пока не прошел первичный шок, она находилась в состоянии оцепенения. Но теперь, по прошествии времени, Николь поняла, насколько глубока нанесенная ей рана.

Гамаш долго разговаривал с ней, и этот разговор был довольно интересен. Он очень помог Николь. По крайней мере, теперь она точно знала, что должна сделать. Николь достала свой сотовый телефон и набрала номер. Ей ответил мужской голос. Звуковым фоном для их разговора служили звуки хоккейного матча.

— Я хочу задать тебе один вопрос. — Внезапная перемена в голосе мужа насторожила Рене-Мари. — Насчет дела Арно. Я тогда правильно поступил?

Сердце Рене-Мари рвалось на части. Только она знала истинную цену, которую пришлось заплатить ее мужу за это дело. На людях он всегда был мужественным и решительным, ни на секунду не выходя из сложившегося образа. Ни Жан Ги, ни Мишель Бребеф, ни их ближайшие друзья даже не догадывались, через какие муки ему пришлось пройти. Но она знала.

— Почему ты спрашиваешь именно сейчас?

— Из-за этого дела. Понимаешь, оно стало чем-то большим, чем просто расследование убийства. На этот раз речь идет об убеждениях.

— Все твои расследования так или иначе касаются убеждений. Твоих убеждений. Убеждений убийцы.

Она была права. Наши убеждения определяют нашу жизнь. И в его жизни было только одно дело, когда он действительно чуть не изменил своим убеждениям. Дело Арно.

— Возможно, мне следовало позволить им умереть.

Он не раз думал о том, что именно двигало им в деле Арно. Может быть, это было его самомнение? Гордыня? Убежденность в том, что он один прав, а все остальные ошибаются?

Гамаш вспомнил тайное, торопливое совещание в главном управлении Сюртэ, на котором было решено, ради общего блага, позволить Арно и его подручным совершить самоубийство. Он вспомнил, как возражал против этого решения, но оказался в одиночестве, и его не стали слушать. И он ушел. При воспоминании о том, что было потом, его до сих пор охватывал жгучий стыд. Он взялся за расследование дела за тридевять земель, в Маттон Бэй, как можно дальше от главного управления. Там Гамаш пытался забыть об Арно, хотя все время знал, как именно он должен поступить.

Но встреча с рыбаком расставила все точки над «i».

Гамаш сел в первый же самолет и вылетел обратно в Монреаль. И именно в эти выходные Арно выехал в Абитиби. Гамаш отправился следом. Путь был долгим, и, когда он уже приближался к цели, погода резко ухудшилась. Свирепый буран, первый буран той зимы, обрушился на землю внезапно. Гамаш заблудился и очутился в снежном плену.

Но он молился, и наконец колеса перестали пробуксовывать, и ему удалось вернуться назад — по тому же пути, по которому он заехал в эту снежную ловушку. На основную дорогу. На правильную дорогу. К охотничьему домику он подъехал как раз вовремя.

Когда Гамаш вошел в двери, Арно на мгновение заколебался, но потом решительно бросился к своему пистолету. И в ту секунду, когда он сделал этот рывок, Гамашу открылась истинная подоплека просьбы Арно о самоубийстве. Он собирался убить своих подручных и бесследно исчезнуть.

Одним прыжком Гамаш преодолел расстояние, отделяющее его от пистолета Арно, и схватил его первым. А потом все было кончено. Он отвез троих арестованных в Монреаль, где они предстали перед судом. Судом, которого никто не хотел. Кроме Армана Гамаша.

Это дело получило широкую огласку, и открытый судебный процесс вызвал раскол не только в Сюртэ, но и во всем местном сообществе. Многие винили в этом Гамаша. Он совершил нечто невообразимое и непростительное — вынес сор из избы.

Гамаш знал, что его ожидает. Именно поэтому он так долго колебался. Он навсегда потерял благосклонность начальства и стал парией. Это было ужасно. И очень тяжело.

— И вот он пал, он пал, как Люцифер, — прошептал Гамаш.

— Навеки, без надежд[79], — закончила цитату Рене-Мари. — Арман, неужели ты настолько велик, что о твоем падении будут слагать легенды?

Гамаш коротко рассмеялся.

— Я просто жалею себя. И очень скучаю по тебе.

— Я тоже очень скучаю по тебе, дорогой. И я считаю, что ты поступил правильно, хотя и понимаю твои сомнения. Именно сомнения делают тебя тем, кто ты есть. Если бы ты всегда был уверен в собственной правоте, то никогда бы не стал выдающимся детективом.

— Чертов Томас! Нет, вы это видели? — Бювуар стоял перед телевизором, уперев руки в бока и возмущенно озираясь по сторонам. — Продайте его! — заорал он на ни в чем не повинный экран.

— На чьем месте ты предпочел бы быть сегодня вечером? — спросила Рене-Мари. — Армана Гамаша или Карла Томаса?

Гамаш рассмеялся. На него нечасто накатывали сомнения, но сегодня был как раз один из таких вечеров.

— Дело Арно еще не закончено, да? — сказала Рене-Мари.

Гамаш посмотрел на лестницу, по которой спускалась агент Николь. Встретившись с ним взглядом, она улыбнулась, кивнула и присоединилась к собравшимся у телевизора мужчинам, которые были слишком увлечены игрой, чтобы заметить ее появление.

— Non, се n' est pas fini[80], — ответил он.

Глава 36

Окна в домах Трех Сосен гасли одно за другим. Наконец погасли рождественские гирлянды на огромной сосне, и деревня погрузилась в темноту. Гамаш встал с кресла. После того как все разошлись по своим комнатам, он погасил свет в гостиной и некоторое время сидел в темноте, наслаждаясь тишиной и покоем и наблюдая за тем, как Три Сосны отходят ко сну. Теперь он надел пальто, сапоги и вышел на улицу. Рассыпчатый снег скрипел под ногами. Эмили Лонгпре говорила, что по прогнозу завтра ожидается метель, но сейчас в это было просто невозможно поверить. Гамаш вышел на середину улицы.

Была ясная, погожая ночь, и вокруг стояла тишина. Он запрокинул голову и посмотрел на небо. Оно было густо усеяно сверкающими блестками звезд. Гамаш любил это время суток. Он стоял под звездным зимним небом, и звезды казались миллионами искрящихся снежинок, рассыпанных в воздухе рукой Всевышнего и застывших на своих местах. Они рассеивали тревогу и вселяли радость.

Гамашу не хотелось никуда идти, не хотелось мерить шагами тихие улицы, да в этом и не было необходимости. Он уже получил ответы на все свои вопросы. Гамаш вышел на улицу лишь для того, чтобы побыть наедине с собой. Посреди ночи, посреди Трех Сосен. То есть в тишине и покое.

Когда они проснулись на следующее утро, на дворе бушевала вьюга. Гамаш видел это, даже не вставая с кровати. Точнее, он не видел ничего. Приоткрытое окно было полностью залеплено снегом, и сквозь щель в комнату влетали снежные хлопья, которые уже образовали на деревянном полу небольшой сугроб. В комнате было ужасно холодно и темно. И тихо. Абсолютно тихо. Гамаш заметил, что цифры на будильнике не горят. Он попробовал включить свет.

Ничего.

Электричество отключилось. Выбравшись из кровати, старший инспектор закрыл окно, накинул халат, сунул ноги в шлепанцы и открыл дверь в коридор. Снизу доносились приглушенные голоса. Спустившись на первый этаж, Гамаш увидел волшебную картину. Габри с Оливье зажгли масляные лампы и свечи под стеклянными колпаками. Повсюду были мерцающие озерца янтарного света. При таком непривычном освещении гостиная выглядела загадочно и еще более привлекательно, чем обычно. В камине пылал яркий огонь, распространяя вокруг живительное тепло. Гамаш подошел поближе. Отопление, должно быть, отключилось несколько часов назад, и дом уже успел порядком выстудиться.

— Bonjour, monsieur l'inspecteur, — приветствовал его жизнерадостный голос Оливье. — Мы уже включили аварийный генератор, и отопление снова работает, но помещение прогреется не раньше чем через час.

В этот момент дом содрогнулся от порыва шквального ветра.

— Mon Dieu! — воскликнул Оливье. — Ну и погодка! Вчера вечером в новостях сказали, что может выпасть около пятидесяти сантиметров снега, почти два фута.

— Который час? — спросил Гамаш, пытаясь поднести свои часы поближе к масляной лампе.

— Без десяти шесть.

Гамаш разбудил остальных, и они позавтракали так, как, наверное, завтракали в свое время пассажиры дилижансов, останавливаясь на этом бывшем постоялом дворе. У камина. Подрумяненными английскими булочками с джемом и café аи lait.

— Габри подключил духовку и машину эспрессо к генератору, — объяснил Оливье. — Он недостаточно мощный, чтобы обеспечить освещение, но у нас, по крайней мере, есть самое необходимое.

К тому времени как они с трудом добрались до бывшей железнодорожной станции, электричество появилось, хотя свет ламп был неровным и дрожащим. Наклонившись вперед и пригнув головы, чтобы хоть как-то защититься от безжалостных порывов ветра, который швырял снег им в лицо и сбивал с ног, они упорно продвигались вперед, стараясь не сбиться с хорошо знакомого пути.

Снег забивался в рукава, за пазуху, в уши, проникал во все щели, которые ему удавалось найти в защитной броне их одежды, как будто стремясь во что бы то ни стало добраться до оголенной кожи. И добирался.

Оказавшись наконец в штабе расследования, они размотали шарфы, стряхнули плотный слой снега с промокших насквозь вязаных шапочек и долго топали ногами, чтобы избавиться хотя бы от основной массы снега, налипшего на сапоги.

Лакост из-за погоды застряла в Монреале, и ей предстояло провести день в главном управлении. Бювуар все утро провисел на телефоне, но в результате все же нашел аптекаря в Ковансвилле, который в течение последних нескольких недель продавал ниацин. Он решил отправиться туда, невзирая на то что из-за снежных заносов дороги стали практически непроезжими.

— Ничего страшного! — возбужденно сказал он.

Настроение было приподнятым. Дело близилось к концу, и Бювуару предстояло путешествие сквозь бушующую на дворе вьюгу. Он чувствовал себя героем, первопроходцем, охотником, рискующим жизнью, преодолевающим нечеловеческие трудности и бросающим вызов стихии. Он гордился собой.

Бювуар стремительно вышел в двери и сразу же увяз по колено в свеженаметенных сугробах. С трудом добравшись до машины, он в течение ближайшего получаса очищал ее от снега. Правда, рассыпчатый, пушистый снег сметался легко и навевал воспоминания детства. Будучи мальчишкой, он обожал такие вьюжные дни, в которые не надо было ходить в школу.

Вьюга не смогла удержать жителей деревни дома, и они, нацепив лыжи или снегоступы, отправлялись по своим повседневным делам. Сквозь снежную пелену Бювуар видел только их размытые силуэты. На дороге не было ни единой машины, кроме его собственной.

— Сэр… — Прошло около часа после их прихода, и Лемье подошел к столу Гамаша, держа в руках длинный, толстый и влажный от растаявшего снега конверт. — Я нашел это под дверью.

— Вы не видели, кто его принес? — спросил Гамаш, переводя взгляд с Лемье на Николь. Она молча пожала плечами и снова уставилась в монитор своего компьютера.

— Нет, сэр, — ответил Лемье. — В такую погоду кто угодно мог подойти к самому порогу, и мы бы этого не заметили.

— И кто-то так и поступил, — сказал Гамаш. На конверте четким, изящным почерком было написано: «Старшему инспектору Гамашу, Сюртэ Квебека». Он нетерпеливо разорвал конверт, чувствуя накатывающую волну страха. Быстро просмотрев две исписанные страницы, Гамаш вскочил на ноги и быстрым шагом направился к двери. Надев пальто, он даже не стал тратить время на то, чтобы застегнуть его.

— Я могу чем-то помочь? — крикнул Лемье ему вслед.

— Одевайтесь. Агент Николь, подойдите сюда. Наденьте пальто и помогите мне расчистить машину.

Николь надоело скрывать свои истинные чувства, и она метнула на старшего инспектора разъяренный взгляд, но тем не менее сделала то, что ей было приказано. Втроем они откопали «вольво» Гамаша за считаные минуты, хотя машину почти сразу же заносило опять.

— Хватит.

Гамаш распахнул дверцу и забросил в салон скребок и совок. Лемье и Николь быстро обежали машину. Каждый стремился первым оказаться у пассажирского сиденья.

— Вы остаетесь здесь! — крикнул Гамаш, захлопывая дверцу и выжимая сцепление.

Колеса сначала забуксовали, но потом машина неожиданно резко рванула вперед. В зеркало заднего вида Гамаш видел агента Лемье, который согнулся в три погибели на месте, с которого толкал машину, пытаясь отдышаться. Рядом с ним, уперев руки в бока, невозмутимо стояла Николь.

Сердце Гамаша бешено стучало в груди, но он усилием воли заставлял себя не давить на педаль газа. Снежные наносы делали дорогу практически неотличимой от обочины. Доехав до вершины Мельничного холма, старший инспектор остановил машину. Необходимо было быстро принять решение. Дворники с трудом справлялись с налипающим на ветровое стекло снегом, и Гамаш знал, что если он простоит здесь слишком долго, то безнадежно увязнет в сугробах. Но какую дорогу выбрать?

Гамаш выбрался из машины и замер в нерешительности. Куда ехать? В Сан-Реми? В Уильямсбург? Куда?

Он постарался взять себя в руки и успокоиться. Ему необходимо было обрести ясность мышления. Гамаш слышал завывания ветра и чувствовал, как холодный снег облепляет его со всех сторон. Ответ не приходил. Не было ни стены с указующей надписью, ни голоса, доносящегося сквозь свист вьюги. Зато был голос, внезапно раздавшийся у него в голове. Резкий, ломкий, отчетливый голос Руфи Зардо.

Быстро забравшись в машину, Гамаш развернул ее в сторону Уильямсбурга. С максимальной скоростью, которую только можно было развить в такую погоду, не рискуя оказаться в кювете, он ехал к тому месту, где раздавали прощения. И боялся, что будет слишком поздно.

Сколько времени письмо лежало под дверью?

Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем впереди замаячило здание Легион-холла. Проехав мимо него, Гамаш повернул направо. И сразу увидел машину. К облегчению, что оказался в нужном месте, примешивался леденящий страх. Резко затормозив, он быстро выбрался из машины.

Стоя на вершине небольшого холма, Гамаш смотрел на расстилавшуюся внизу гладь озера Брюме. Ветер швырял в лицо пригоршни снега, и он почти ничего не видел, но все же смог различить фигуры трех женщин, которые с трудом пробирались сквозь снежные наносы на льду замерзшего озера.

— Намасте, намасте… — снова и снова повторяла Матушка, пока сухие, растрескавшиеся от мороза, кровоточащие губы не отказались служить ей и она больше не могла говорить. Слова застревали в горле, но Матушка упрямо продолжала твердить их про себя. Однако смертельный ужас, охвативший все ее существо, заставил замолкнуть и этот голос. Матушка почувствовала, что теряет точку опоры. Теперь с ней остались лишь тишина, страх и неверие.

Кей шла посредине. Точнее, она уже не могла идти, но чувствовала, что подруги поддерживают ее с обеих сторон и фактически несут. Только сейчас она поняла, что так было всю жизнь. Всю жизнь она опиралась на их надежные плечи. Почему же у нее ушло столько времени на то, чтобы осознать это? И теперь, в самом конце своего жизненного пути, который был уже совсем близок, она полностью зависела от них. Они поддерживали и направляли ее, указывая путь к новой, вечной жизни.

Наконец она разгадала загадку, которая не давала ей покоя в течение многих десятилетий. Почему ее отец и его друзья, отправляясь на верную смерть, кричали: «К черту Папу!»?

На этот вопрос не было ответа. Это были слова отца, его жизнь, его путь и его смерть.

Все это не имело к ней никакого отношения. Всю жизнь она пыталась разгадать загадку, никоим образом с ней не связанную. Она бы никогда не поняла отца, да ей и не нужно было его понимать. Кей необходимо было разобраться со своей жизнью и своей смертью.

— Я люблю вас, — прохрипела она, но подруги не услышали ее. Порыв ветра подхватил слова Кей и унес их прочь.

Эм поддерживала Кей, и они втроем продолжали с трудом продвигаться вперед по глубокому снегу. Она чувствовала, что Матушка перестала дрожать, и больше не слышала ее голоса. Не было слышно вообще никаких звуков, кроме завываний вьюги.

Скоро наступит конец. Эм больше не чувствовала ни рук, ни ног. Единственное, что утешало, — это то, что ей не придется испытывать мучительное покалывание, когда они будут отогреваться. Потому что она никогда больше не будет их отогревать. Ветер пронзительно свистел в ушах, но сквозь его свист Эм слышала кое-что еще. Над заснеженной гладью озера плыли звуки одинокой скрипки.

Эм открыла глаза, но вокруг была лишь белая мгла.

Впереди лед. Нет, лед был уже здесь, под ногами.

Арман Гамаш стоял на берегу. Хлесткие порывы ветра налетали со стороны гор и проносились над озером — мимо трех женщин, мимо погребенной под толстым слоем снега площадки для керлинга, мимо того места, где погибла Сиси. По дороге они набирали силу и наконец яростно обрушивались на старшего инспектора.

Тяжело дыша, он сжимал в руке письмо Эм. Белый цвет бумаги сливался с белизной снега. Белая мгла.

Гамаш сделал шаг вперед. Все его существо стремилось туда, на лед. Он должен был спасти их. Почти сверхъестественным усилием воли Гамаш заставил себя остановиться. В своем письме Эм умоляла его позволить им умереть, как это делали легендарные старейшины эскимосов, которые входили в ледяной поток и плыли по течению навстречу собственной смерти.

Конечно, это они убили Сиси. Гамаш знал это со вчерашнего дня, хотя подозрение зародилось у него уже давно. Просто вчера оно окончательно оформилось и приняло конкретную форму. Не могло быть такого, чтобы никто не видел убийства. Гамаш понимал это с самого начала. Кей не могла сидеть рядом с Сиси и не видеть ее убийцы.

Да и само убийство было слишком сложным. Ниацин, растаявший снег, накрененный стул, соединительные провода. И наконец, четко рассчитанное время для удара током. Матушка очищала «дом», и все видели и слышали только ее.

Кроме того, убийца убрал провода.

Это невозможно было сделать незаметно.

Горький ниацин был в травяном чае Матушки, который она разносила во время благотворительного завтрака. Эм разлила антифриз, когда расставляла стулья, и сама села на стул, которому предстояло стать орудием убийства, чтобы его не смогла занять Сиси.

Роль Кей была ключевой. Гамаш предполагал, что убийца Сиси сначала подсоединил провода к стулу, а потом бродил вокруг грузовика Билли, ожидая подходящего момента, чтобы подсоединить их к генератору. Но письмо Эм свидетельствовало о том, что он ошибался. Они сначала подсоединили провода к генератору Билли, а потом Кей стала ждать, когда Эм просигнализирует ей о том, что Матушка собирается очистить «дом». Получив сигнал, она подошла к свободному стулу, облокотилась на него, накренив набок, и незаметно подсоединила провода к ножке. С этой секунды стул находился под напряжением.

Тогда же начал действовать ниацин, и Сиси сняла перчатки.

Матушка готовилась очистить «дом», и все взгляды были прикованы исключительно к ней.

Камень загрохотал по льду, раздались одобрительные возгласы, которые становились все громче, зрители на трибунах вскочили со своих мест, и Сиси тоже встала со стула. Она сделала пару шагов вперед, вступила в лужу антифриза, взялась голыми руками за металлическую спинку стула… и все было кончено.

Конечно, они рисковали. Кей нужно было еще отсоединить провода и отбросить их в сторону, подальше от места преступления. Ярко-оранжевый кабель лежал на снегу, там, где вообще не должно было быть никаких проводов. Но они рассчитывали, что в суматохе, поднявшейся вокруг Сиси, смогут без помех подобрать его и положить в кузов грузовика Билли. Это сделала Эм. Правда, за этим занятием ее чуть не застал Билли, который примчался, чтобы запустить двигатель и подготовить место для Сиси. Но Эм не растерялась. Она сказала Билли, что ей пришла в голову та же мысль и она как раз собиралась расчистить кузов для Сиси и реанимационной команды.

Гамашу недоставало только мотива. Но беседы с Эм и Матушкой заполнили эту брешь.

Кри.

Они должны были защитить внучку Эл от ее ужасной матери. Они слышали пение девочки и слышали, как Сиси унижала и оскорбляла свою дочь. И они видели Кри.

Девочка погибала, задыхаясь в душном коконе страха и молчания. Она ушла в себя, почти полностью отгородившись от внешнего мира. Сиси убивала свою дочь.

Гамаш смотрел на три далекие фигурки на льду и видел, как средняя, самая маленькая из них, начала медленно оседать на снег. Но подруги подняли ее, поддерживая с обеих сторон, чтобы она могла продержаться еще немного. Гамаш почувствовал дрожь в коленях. Ему хотелось упасть на снег и зарыться лицом в ладони, чтобы не видеть этого ужаса. Не видеть того, как умирают Три Грации.

Вместо этого он стоял, глядя перед собой немигающим взглядом и не обращая внимания на снег, который забивался в рукава и за воротник, облеплял лицо и щипал глаза. Он заставлял себя наблюдать за тем, как сначала одна, а потом и вторая фигурка опустилась на колени. Гамаш был мысленно с ними, и его губы шевелились в беззвучной молитве, которую он повторял снова и снова.

Но вместе со снегом, проникавшим под одежду, в его мозг проникла неожиданная, но очень настойчивая мысль.

Гамаш посмотрел на письмо, зажатое в руке, и снова перевел взгляд на три темные коленопреклоненные фигуры на снегу. На секунду он застыл на месте, потрясенный и оглушенный.

— Нет! — в отчаянии крикнул он, собираясь ринуться вперед. — Нет!

Он обернулся к машине, которая была уже наполовину погребена под снегом. Так же, как и три женщины на льду озера Брюме. Гамаш бросился к машине.

Он понимал, что уже слишком поздно, но все равно должен был попытаться.

Глава 37

Гамаш развернул машину, дал полный газ и помчался в Уильямсбург, направляясь к cantine[81] на главной улице.

— Мне необходима помощь! — объявил он с порога. Все взгляды устремились на высокого, крупного, обсыпанного снегом незнакомца. — Я старший инспектор Гамаш из Сюртэ. Три женщины попали в снежную ловушку на озере Брюме. Срочно нужны снегоходы, чтобы вызволить их оттуда.

Почти тотчас же со своего места поднялся мужчина и, сказав что-то вроде «Эм я сами», направился к Гамашу. Это был Билли Уильямс.

— Я с вами.

Еще один мужчина встал из-за стола и присоединился к ним. Через считаные минуты помещение столовой опустело, и Гамаш с Билли возглавили небольшую флотилию снегоходов, которые мчались по главной улице по направлению к озеру Брюме.

Гамаш крепко держался за Билли. Вьюга продолжала завывать, снег слепил глаза, и Гамаш изо всех сил напрягал зрение, стараясь не ошибиться с направлением и молясь о том, чтобы женщин не полностью засыпало снегом.

— Они должны быть где-то здесь! — прокричал он в ухо Билли, закрытое отворотами вязаной шапки.

Билли замедлил ход. Водители остальных снегоходов последовали его примеру, чтобы случайно не переехать тех, кого они искали. Снегоход Билли плавно скользил вперед по глубокому снегу, а сам Билли внимательно оглядывался по сторонам в поисках хоть какого-нибудь бугорка или холмика, под которым могло скрываться тело.

Неожиданно он прокричал что-то на одному ему понятном языке, указывая на какую-то невидимую для Гамаша точку. Их окружала белая мгла. Она поглотила весь окружающий мир. Исчез Уильямсбург, исчезли высокие берега озера, исчезли другие снегоходы вместе с их водителями. Билли остановил снегоход и прямиком направился к месту, которое для Гамаша выглядело точно так же, как и любое другое. Но по мере того как они к нему приближались, старший инспектор начал различать нечеткие очертания.

Женщины лежали, взявшись за руки, полностью погребенные под снегом. Но Билли все же удалось их найти. Увязая в глубоком снегу, Гамаш двинулся к ним. Билли сбросил перчатки, засунул два пальца в рот и пронзительно свистнул, перекрывая завывания вьюги. Пока Гамаш, стоя на коленях, откапывал из-под снега Эм, Матушку и Кей, он продолжал свистеть, и вскоре к ним присоединились остальные. Мужчины подхватили трех женщин и бегом понесли их к своим снегоходам. Через считаные секунды они уже мчались к берегу.

Гамаш крепко держался за Билли. Все вокруг было абсолютно белым. Снег забивался в рот, нос и глаза. Гамаш с трудом мог дышать и абсолютно ничего не видел. Оставалось только догадываться, как Билли определял, в каком направлении находится берег. У Гамаша создалось впечатление, что они едут совершенно в другую сторону. Он открыл было рот, чтобы сообщить о своих подозрениях, но решил, что лучше промолчать.

Гамаш понимал, что потерял ориентацию, и знал, что должен полностью довериться Билли. Крепко обхватив его, он с нетерпением ждал, когда снегоход выедет на крутой берег и преодолеет небольшой подъем, ведущий к главной улице. Но этого не происходило. Прошло пять минут, потом десять, и Гамаш понял, что они сбились с пути и выехали на середину озера Брюме. В метель.

— Где мы? — прокричал он в вязаный отворот шапочки, хотя прекрасно знал, что все равно не разберет ни слова из того, что ему ответит Билли.

Так оно и случилось. Билли прокричал что-то вроде «Стульев красное стекло» и продолжал ехать прямо вперед.

Три минуты спустя, которые показались старшему инспектору вечностью, снегоход выехал-на небольшой холм, и Билли повернул налево. Внезапно они оказались среди высоких сосен. Берег. Они все-таки добрались до него. Гамаш удивленно оглянулся назад и увидел, что остальные снегоходы, выстроившись цепочкой, движутся следом за ними.

Билли дал полный газ и по тропинке выехал на заснеженную и совершенно пустынную улицу. Гамаш оглянулся в поисках своей машины, зная, что ему еще предстоит долгий путь в больницу Ковансвилля. Но они выехали в совершенно незнакомом ему месте.

Черт бы его побрал, думал Гамаш. Сначала мы по его милости чуть не заблудились, а теперь он ещё и вывез нас бог знает куда.

— Репродукторы! — прокричал Билли, указывая рукой вперед.

Гамаш уже давно отказался от попыток расшифровать загадочные слова Уильямса, а потому просто посмотрел в указанном направлении.

Впереди светилась огромная голубая вывеска.

Сквозь вьюгу, сквозь белую мглу Билли Уильямс вывез их прямо к дверям больницы.

— Откуда вы узнали? — спросил Бювуар. Они с Гамашем стояли у постели Кей Томпсон. Она лежала под капельницей, подключенная к мерно гудящим аппаратам и завернутая в серебристое электрическое одеяло. В этот момент она напоминала печеную картофелину. Так же, как и отец много лет назад, она сознательно отправилась на верную гибель и, всем смертям назло, выжила.

Гамаш достал из кармана намокший комок бумаги, протянул его Бювуару и снова повернулся к Кей. Глядя на нее, он пытался представить, что она должна была чувствовать в течение последних нескольких дней. Все это время она жила, зная, что они собираются сделать.

Бювуар сел на стул и начал аккуратно разглаживать скомканный листок, пока он снова не стал более-менее похожим на письмо. Оно было написано на прекрасном французском, четким, старомодным почерком Эмили Лонгпре. В нем она объясняла все. Эм писала о том, как Кри напомнила ей сына, Дэвида. Когда дело касалось музыки, она была такая же талантливая, такая же радостная и дарящая радость. Как они услышали брань и оскорбления, которыми Сиси осыпала Кри после рождественской службы в церкви, и поняли, что у них нет выбора. Они должны были убить Сиси, чтобы спасти Кри.

— Это многое объясняет, — сказал Бювуар, закончив читать письмо. — И сложность преступления, и то, почему Кей утверждала, что она ничего не видела. Теперь все сходится. Чтобы исполнить задуманное, они должны были действовать втроем. Ниацин был в травяном чае Матушки, Эмили контролировала ход игры, дожидаясь момента, когда все будут шуметь и смотреть на Матушку, и никто не обратит внимания на то, что происходит с Сиси. Кей облокотилась на стул, перекосив его. Они знали, что Сиси обязательно захочет поправить любой неровно стоящий предмет. — Бювуар постучал пальцем по лежащему на коленях письму. — Мадам Лонгпре просит вас позволить им умереть. И вы собирались выполнить ее просьбу.

Из Бювуара был никудышный дипломат, но все же он, как мог, пытался смягчить резкость своих слов.

Гамаш вышел из палаты в людный вестибюль, по которому деловито сновали врачи и медсестры. Отделение скорой помощи было забито жертвами автомобильных аварий, лыжниками с переломами костей, пациентами с переохлаждениями и обморожениями. Гамаш с Бювуаром нашли пару свободных стульев и сели.

— Ты прав, я собирался позволить им умереть. — Гамаш не мог поверить, что он произнес эти слова. — Вчера я пришел к выводу, что убить Сиси могли только они. Письмо Эм лишь подтвердило мою догадку. Но когда я смотрел на них, погибающих посреди замерзшего озера, то подумал о том, как раньше, когда племени угрожал голод, старейшины эскимосов добровольно шли на смерть в ледяной воде, чтобы спасти своих соплеменников. Они жертвовали жизнями во имя того, чтобы другие могли жить. И я вспомнил о сапогах Сиси.

— На ней были муклуки. Эскимосские сапоги. Надеюсь, вы не хотите сказать, что в этом деле замешан какой-то эскимос? — Бювуар уже ничему не удивлялся.

— Нет! — Гамаш невольно улыбнулся.

— Это хорошо. Значит, у нас только трое подозреваемых. А то я уже боялся, что замешана вся деревня.

По коридору к ним направлялся молодой врач.

— Старший инспектор Гамаш? — спросил он, вытирая руки. — Я только что от мадам Мейер. Похоже, что она будет жить. Эта дама только с виду рыхлая, а на самом деле она крепкий орешек. Конечно, есть обморожения, да и небольшое переохлаждение тоже присутствует. Самое интересное, что снег фактически спас им жизнь. Он накрыл их, как одеяло, и создал своего рода теплоизолирующий слой. Вот только третья женщина! Кажется, Эмили Лонгпре? — Гамаш прикрыл глаза, но почти сразу же снова их открыл и посмотрел на врача. — Боюсь, что она умерла.

Гамаш знал это. Когда там, на озере, он взял ее на руки, она почти ничего не весила. Ему казалось, что если он будет держать ее недостаточно крепко, то она просто улетит, как перышко, подхваченное порывом ветра. Гамаш прижимал ее к себе и горячо молился, чтобы часть его жизненной силы перетекла в нее. Но трещина в сосуде оказалась слишком глубокой.

Теперь Эмили свернулась в надежных объятиях Гаса. Ей тепло и хорошо, и она со счастливой улыбкой слушает скрипичный концерт Чайковского ре мажор. Эм была дома.

— Мадам Мейер в сознании. Может быть, вы хотите поговорить с ней? — поинтересовался врач.

— Очень хочу, — ответил Гамаш и направился по коридору следом за молодым человеком.

— Есть еще кое-что… — сказал врач, когда они уже подходили к дверям палаты. — С тех пор как мадам Мейер пришла в сознание, она все время повторяет одно и то же. Может быть, вы сможете объяснить нам, что это значит?

— Намасте, — фыркнул Бювуар. — Это значит, что Бог во мне приветствует Бога в вас. — Поймав на себе удивленный взгляд Гамаша, он добавил: — Я посмотрел в словаре.

— Нет, — возразил молодой врач, открывая дверь в палату. — Она говорит не это. Я знаю, что такое «Намасте».

Перед тем как зайти внутрь, Гамаш повернулся к Бювуару:

— Эскимосские сапоги Сиси. Эмили Лонгпре не упоминает о них в своем письме. Она вообще о них не знала, пока я не рассказал, но даже после этого она не поняла, какую роль они сыграли в убийстве. — С этими словами Гамаш скрылся в палате Беатрис Мейер.

Озадаченный Бювуар остался стоять на пороге. Что шеф хотел этим сказать?

А потом его осенило. Подобно эскимосским старейшинам, Три Грации собирались пожертвовать собой, чтобы кого-то спасти. Чтобы спасти настоящего убийцу.

Они не убивали Сиси: Это сделал кто-то другой.

Из палаты до него донесся голос Беатрис Мейер:

— К черту Папу!

И снова Бювуар остановил машину у этого дома. Ее занесло, когда он нажал на тормоза, как будто ей тоже не особенно хотелось здесь останавливаться.

Бывший дом Хедли тонул в почти полной темноте. На нерасчищенной дорожке не было ничьих следов. Судя по всему, в течение целого дня сюда никто не приходил, да и сами обитатели дома его не покидали.

— Может быть, стоит вызвать подкрепление?

— Не нужно. Я думаю, он не удивится нашему приезду. Возможно, даже испытает облегчение.

— Я до сих пор никак не могу понять, почему Сиси вышла за него замуж, — пробормотал Бювуар, глядя на закрытую дверь.

— Из-за его имени, — сказал Гамаш, направляясь к двери. — Ответ мне подсказала Николь.

— А она как до этого додумалась?

— Собственно говоря, она ни до чего не додумывалась. Но она сказала мне, что отправилась в горящий дом спасать Саула Петрова из-за его имени. Саул. У нее был дядя по имени Саул, и в их семье существует нечто вроде коллективного чувства вины за гибель их родственников в Чехословакии. Среди них был и дядя Саул. Она действовала на уровне инстинктов. У этого поступка нет рационального объяснения.

— У всех поступков Николь нет рационального объяснения. Они абсолютно бессмысленны.

Гамаш остановился и обернулся в Бювуару.

— Все имеет смысл. Не нужно недооценивать ее, Жан Ги. — Он немного помолчал, пристально глядя в глаза своего помощника, после чего заговорил снова: — А на примере этого дела мы убедились, что силу убеждений и силу слова тоже нельзя недооценивать. Сиси де Пуатье вышла замуж за единственного мужчину, который ей подходил. За другую царственную особу. Любимым сыном Элеоноры Аквитанской был Ричард Coeur de Lion. Ричард Львиное Сердце. Ричард Лайон[82].

— То есть ее привлекал не сам человек, а его имя?

— Это случается гораздо чаще, чем ты думаешь. Если тебе нравится какой-то человек по имени, скажем, Роджер, ты подсознательно начинаешь хорошо относиться ко всем Роджерам на свете.

Бювуар недоверчиво хмыкнул. За собой он такого никогда не замечал.

— И наоборот, — продолжал Гамаш. — Если ты ненавидишь какого-то Джорджа, у всех остальных Джорджей очень мало шансов тебе понравиться. Со мной такое случается. Я это точно знаю. Хотя сам понимаю, что это глупо. Один из моих лучших друзей — суперинтендант Бребеф. И каждый раз, когда я знакомлюсь с человеком по имени Мишель, я вспоминаю о нем и сразу же начинаю испытывать симпатию к совершенно незнакомому человеку.

— Вы испытываете симпатию ко всем, шеф. Это не считается. Приведите мне пример обратного.

— Хорошо. Сюзанна. В начальной школе у меня была соученица по имени Сюзанна. Она меня постоянно обижала.

— Неужели? — Бювуар с трудом сдерживал смех. — И сильно она вас обижала?

— Очень сильно.

— Неужели била?

— Она постоянно дразнила меня. В течение четырех лет. Она буквально преследовала меня, и я «скрывался от нее в аркадах лет, бежал по лабиринтам без огня путями памяти, где слез остался след».

— Полагаю, что последняя фраза была цитатой? — уличил шефа Бювуар.

— Боюсь, что да. Из «Гончей Небес» Френсиса Томпсона[83]. Как бы там ни было, она научила меня тому, что слова могут ранить и иногда даже убивать. Правда, иногда они могут и исцелять.

К этому времени они уже подошли к двери и позвонили в нее. Она почти сразу же открылась.

— Месье Лайон, — сказал Бювуар, переступая через порог. — Нам нужно поговорить.

Гамаш опустился на колени рядом с Кри. Пурпурный купальный костюм глубоко врезался в тело, передавливая грудь и ноги.

— А кто о ней будет заботиться? — спросил Лайон. — Как она будет без меня? За ней же нужен особый уход.

Бювуару очень хотелось спросить, с чего это он вдруг так забеспокоился. Учитывая то, до какого состояния довела Кри жизнь рядом с ним, наверняка любая перемена будет к лучшему. Но взглянув на покорное, испуганное, растерянное лицо Лайона, инспектор придержал язык.

— Не беспокойтесь, — сказал Гамаш, медленно выпрямляясь. — О ней позаботятся.

— Я должен был остановить Сиси раньше. Тогда бы до этого не дошло. Сиси постоянно изводила Кри придирками, с самого ее рождения. Я несколько раз пытался поговорить с Сиси… — Лайон смотрел на Гамаша умоляющим взглядом, как будто взывая к его пониманию. — Но я не смог.

Трое мужчин смотрели на Кри, которая сидела на краю кровати. Все вокруг было усеяно конфетами и фантиками. Казалось, по комнате пронесся шоколадный вихрь. Она была последней в роду, окончательным вместилищем всех страхов и иллюзий своей матери и бабки. Они создали ее из них, как Франкенштейн своего монстра.

Старший инспектор Гамаш взял вялую руку девочки и заглянул в ее пустые глаза.

— Кри, почему ты убила свою мать?

Кри лежала на пляже, и жаркие лучи солнца ласкали ее загорелое лицо и стройное, гибкое тело. Ее парень взял ее руки в свои и заглянул ей в глаза. Его взгляд был полон любви и нежности, а юное тело, казалось, светилось изнутри. Он притянул ее к себе и нежно поцеловал.

— Я люблю тебя, Кри, — прошептал он, продолжая сжимать ее в объятиях. — Я нашел в тебе все, о чем только можно мечтать.

Ты даже не представляешь, какая ты замечательная, красивая и талантливая. Ты самая чудесная девушка в мире. Ты споешь для меня?

И Кри запела. Она запела в полный голос, а молодой человек, которого она прижимала к своей груди, вздыхал и улыбался счастливой улыбкой.

— Я никогда не покину тебя, Кри. Я больше никому не позволю обидеть тебя.

И Кри поверила ему.

Глава 38

Дверь открылась еще до того, как Гамаш и Рене-Мари успели постучать.

— Мы вас ждали, — сказал Питер.

— Вранье! — Из глубины уютного коттеджа до них донесся голос Руфи. — Мы начали пить и есть без вас.

— Что касается ее, то она никогда и не заканчивала, — прошептал Питер.

— Я все слышала! — крикнула Руфь. — И то, что твои слова правдивы, не делает их менее обидными.

— Bonne année, — Клара расцеловала Гамашей в обе щеки и приняла у них пальто.

Это была ее первая встреча с Рене-Мари, и жена Гамаша оказалась именно такой, какой она себе ее представляла. Улыбчивая и доброжелательная, со вкусом одетая в сшитую на заказ удобную юбку, блузку и свитер из верблюжьей шерсти. Шелковый шарф дополнял ансамбль. Гамаш был в твидовом пиджаке, галстуке и безупречного покроя брюках. Все вещи сидели на нем как влитые, и старший инспектор носил их с небрежной элегантностью.

— С Новым годом! — улыбнулась Рене-Мари.

Клара представила ее Оливье, Габри, Мирне и Руфи.

— Как себя чувствуют Матушка и Кей? — спросил Питер, проводя их в гостиную.

— Приходят в себя, — ответил Гамаш. — Правда, пока они еще очень слабы, и им очень не хватает Эм. Без нее они чувствуют себя потерянными.

— Во все это просто невозможно поверить, — сказал Оливье, присаживаясь на ручку кресла Габри.

В очаге потрескивали ноленья, а на пианино стоял поднос с напитками. Украшенная елка делала всегда уютную гостиную дома Морроу еще более очаровательной.

— Блюдо с устрицами мы поставили на пианино, подальше от Люси, — объяснила Клара. — Только в семействе Морроу может быть собака, которая любит устриц.

— Мы видели бочонок, когда заходили, — призналась Рене-Мари, вспомнив полный устриц деревянный бочонок, стоящий в снегу, рядом с парадным входом. Последний раз она видела нечто подобное в далеком детстве, которое прошло в деревне. Бочки с устрицами на Новый год… Старая квебекская традиция.

Положив на тарелки устрицы, слегка смазанные маслом тоненькие ломтики ржаного хлеба и кусочки лимона, Гамаш и Рене-Мари присоединились к остальным, собравшимся у очага.

— Как дела у Кри? — поинтересовалась Клара, усаживаясь на диван рядом с Питером.

— Кри в психиатрическом отделении. Пока она не может предстать перед судом, да и вряд ли когда-нибудь сможет, — сказал Гамаш.

— А как вы догадались, что она убила свою мать? — спросила Мирна.

— Сначала я думал, что это сделали Эмили, Кей и Матушка, — признался Гамаш, потягивая вино. — Они совершенно одурачили меня. Но потом я вспомнил о сапогах из кожи новорожденного тюленя.

— Кошмар! — прокомментировала Руфь, шумно отхлебывая из своего бокала.

— В письме Эмили написала о ниацине, антифризе и соединительных проводах. Но в нем не было ни слова об одной очень важной детали. — Теперь все взгляды были прикованы к Гамашу. Морроу и их гости ловили каждое его слово. — Если бы они все сделали так, как описано в письме, Сиси была бы жива и здорова. В своем письме Эмили не упомянула о сапогах. В тот день на Сиси обязательно должны были быть эскимосские муклуки с металлическими шипами. Без них убийство стало бы невозможным. Вчера, когда я рассказал Эмили об этих сапогах, она была шокирована. Но, что еще более существенно, она была удивлена. Эмили слышала какое-то клацанье, когда Сиси шла по тропинке от церкви, но не видела ее и потому не могла понять, что именно производит этот звук.

— Никто из нас не мог, — сказала Клара. — Это было похоже на стук когтей какого-то монстра.

Пока она слушала Гамаша, ей почему-то вспомнились слова старого рождественского гимна: «За виновных умерщвленный ляжет Он во гроб чужой». Потом Клара сообразила, что это слова из гимна о трех волхвах.

— Я понял, что эти трое не могли убить Сиси, — продолжал Гамаш, — но знали, кто это сделал. — Все, включая Люси, слушали его, затаив дыхание. — Матушка нам все рассказала. Кей вела себя, как солдат в плену. Сообщила нам свое имя, звание и регистрационный номер, который, правда, оказался номером ее телефона, но категорически отказалась говорить о чем-либо еще. Матушка рассказала, что Кей все видела, а то, чего она не видела, они домыслили позже. Например, они не видели, как Кри подсыпала матери ниацин. Но зато видели, как она разливала возле стула антифриз. А Эмили заметила, что она долго топталась возле грузовика Билли Уильямса. Сначала они не придали этому значения, однако потом Кей увидела, как Кри специально накренила стул и подсоединила к нему провода, и это возбудило ее любопытство. Она не ожидала, что дело закончится убийством, но когда Сиси схватилась за стул и ее убило током, сразу поняла, в чем дело. В конце концов, она всю жизнь проработала на лесозаготовительном предприятии и хорошо разбиралась в генераторах и соединительных проводах. Перед тем как присоединиться к толпе, собравшейся вокруг Сиси, Кей отсоединила провода и отбросила их в сторону. В общей суматохе их быстро затоптали в снег. Пока вы все пытались привести Сиси в чувство, Кей начала потихоньку сматывать кабель. Эм это увидела и поинтересовалась, что она делает. У Кей не было времени на объяснения, поэтому она просто сказала, что нужно положить кабель обратно в грузовик Билли. Что Эм и сделала без лишних вопросов.

— Значит, они знали о том, что Кри убила свою мать, — сказала Мирна. — А о том, что Сиси тоже убила свою мать, они знали?

— Нет. Эм узнала об этом от меня. Так что смерть Сиси никак не связана с тем, что она убила свою мать. По крайней мере напрямую. Думаю, Матушка бы сказала, что это карма.

— И я бы с ней согласилась, — заметила Клара.

— Убийство, которое совершила Кри, было своего рода самообороной. Душевная боль, которую она постоянно испытывала, стала настолько сильной, что она больше не могла ее терпеть. С детьми такое иногда случается. В таких случаях они либо совершают самоубийство, либо убивают своего обидчика. Говоря о Кри, Эм сказала, что она совсем не такая, как кажется, и добавила, что не имела в виду ничего дурного. Она хотела сказать, что Кри казалась всем глупой, скучной, лишенной каких-либо способностей или талантов. Но на самом деле она была совсем другой.

— Мы слышали, как она пела во время рождественской службы, — сказал Оливье. — Это было потрясающе!

Все согласно кивнули.

— Вдобавок она была круглой отличницей и блестяще успевала по всем предметам. Особенно хорошо ей давались физика, химия и биология. Кстати, в течение последних нескольких лет она отвечала за осветительную аппаратуру во время школьных спектаклей.

— Участь всех школьных изгоев, — сказала Руфь. — Меня она тоже не миновала.

— В этом году они, в числе прочего, изучали витамины и минералы, — продолжал Гамаш. — В частности, витамины группы В. Ниацин. Рождественские экзамены Кри сдала блестяще. Она обладала всеми необходимыми познаниями, чтобы подготовить и осуществить убийство своей матери.

— Может быть, она выбрала именно такой способ убийства, потому что он вызывал у нее ассоциации с казнью на электрическом стуле? — предположила Мирна.

— Возможно, — согласился Гамаш. — Но, скорее всего, мы этого никогда не узнаем. Кри находится в состоянии, близком к кататоническому.

— Итак, вы поняли, что Три Грации не совершали убийство, — заговорил Питер. — Но почему вы решили, что его совершила Кри?

— Из-за сапог Сиси. О них знали только два человека. Ричард и Кри. Честно говоря, мне хотелось верить, что убийца Ричард. Он был просто идеальным подозреваемым.

— Зачем вы так говорите? — обиженно спросила Мирна. Все с любопытством посмотрели на нее. — Сегодня он заходил в магазин и подарил мне вот это. — Мирна порылась в своей объемистой сумке и извлекла оттуда совершенно обычную с виду тонкую перчатку. — Просто сказочная вещь! Сейчас я вам покажу. Дайте мне вон ту книгу. — Ей передали книгу в твердом переплете, которая лежала на пуфике. Мирна натянула перчатку и взяла ее. — Смотрите. Она кажется совсем легкой. Лайон что-то сделал с перчаткой, каким-то образом укрепил ее. Я не знаю, как он это сделал, но когда на руке у вас эта перчатка, книги в жестком переплете кажутся даже легче, чем карманные издания.

— А ну-ка, дай мне попробовать, — оживилась Клара, забирая у Мирны перчатку и книгу. Книга удобно легла на ее ладонь, и Клара удерживала ее без малейших усилий. — Потрясающе!

— Он слышал, как мы говорили, что не любим книг в твердом переплете из-за того, что их неудобно держать, и сделал эту перчатку. — Мирна протянула ее Рене-Мари, которой хотелось верить, что Ричарду Лайону наконец-то удалось изобрести что-то полезное и, возможно, даже прибыльное.

— Он явно к тебе неравнодушен, — нараспев произнес Габри.

Мирна не стала его одергивать.

— Но вы продолжали утверждать, что Лайон все время сидел рядом с вами, не отлучаясь ни на секунду. — Гамаш повернулся к Мирне.

— Так оно и было.

— А раз Ричард Лайон не убивал Сиси, значит, это сделала его дочь.

— Кри очень сильно рисковала, — заметил Питер.

— Согласен, — кивнул Гамаш. — Но у нее было одно большое преимущество. Ей было все равно. Ей было нечего терять и некуда деться. У нее не было никаких планов на будущее, кроме одного — убить свою мать.

— Пять часов. Мне пора, — Руфь встала и повернулась к Рене-Мари. — После знакомства с вами я, пожалуй, пересмотрю свое мнение о вашем муже. Возможно, он умнее, чем я думала.

— Merci, madame. — Рене-Мари слегка наклонила голову, почти точно так же, как это делала Эмили Лонгпре. — И счастливого Нового года!

— Что-то я сомневаюсь, что он будет счастливым. — С этими словами Руфь захромала к двери.

Ричард Лайон сидел в мастерской в подвале и колдовал над своим новым изобретением. Рядом с ним, на верстаке, лежала рождественская открытка, которая пришла с утренней почтой. Она была от Саула Петрова. В ней Саул извинялся за свой роман с Сиси. Дальше он писал о том, что у него была пленка с компрометирующими фотографиями Сиси, которую он впоследствии сжег. Саул признавался в том, что поначалу собирался шантажировать Сиси, если той удастся разбогатеть, а после ее смерти не сразу выкинул эту пленку, потому что решил проделать то же самое с Лайоном. Но недавно в нем проснулась совесть, которую он считал навсегда потерянной. Поэтому теперь Саул хотел извиниться перед ним. В конце письма Саул выражал надежду на то, что когда-нибудь они смогут стать если не друзьями, то хотя бы добрыми приятелями, потому что в ближайшем будущем наверняка окажутся соседями.

Ричард Лайон сам удивился тому, как много значило для него это письмо, и подумал, что, возможно, они с Петровым могли бы стать хорошими друзьями.

Возвращаясь к машине, припаркованной у бистро, Гамаш и Рене-Мари столкнулись с агентом Робертом Лемье.

— Я собираюсь встретиться с суперинтендантом Бребефом, — сказал Гамаш, пожимая руку молодого человека и представляя его Рене-Мари, — и попросить его распределить тебя в наш отдел.

Глаза Лемье широко распахнулись от изумления.

— Господи, сэр… Благодарю вас! Благодарю! Я не подведу вас, сэр.

— Знаю, что не подведешь.

Они вдвоем начали очищать машину от снега. Рене-Мари решила подождать в бистро.

— Бедная мадам Зардо, — сказал Лемье, указывая скребком на Руфь, сидящую на обычном месте на деревенской площади.

— Почему ты назвал ее бедной?

— Она же пьяница. Мне сказали, что это ее пивная прогулка.

— А ты знаешь, что такое пивная прогулка?

Лемье уже собирался кивнуть, но в последнюю секунду спохватился. Может быть, он все неправильно понял? Сделал слишком поспешные выводы? Он отрицательно покачал головой.

— Вот и я тоже не знал, — улыбнулся Гамаш. — Но Мирна Ландерс мне все объяснила. У Руфи была собака по имени Дейзи. Я помню Дейзи. Они с Руфью были неразлучны. Две старые сварливые дамы, хромая, шли вместе по жизни. Но этой осенью Дейзи начала чахнуть. Она почти не вставала, и всем было ясно, что конец близок. Тогда Руфь вывела свою старую подругу на последнюю прогулку. Было пять часов, и они отправились в лес, туда, куда ходили каждый день в течение стольких лет. Руфь взяла с собой ружье и, улучив момент, когда Дейзи смотрела в другую сторону, застрелила ее.

— Но это же ужасно!

— Здесь это называют пивной прогулкой. Дело в том, что большинство фермеров, когда им предстоит усыпить свою собаку или другого домашнего любимца, обычно предварительно выпивают ящик пива. Алкоголь притупляет остроту восприятия и эмоциональных переживаний. Руфь была абсолютно трезвой. С ее стороны это было проявление большой любви, милосердия и невероятного мужества. Потом Оливье и Габри помогли ей похоронить Дейзи под этой скамейкой на деревенской площади. И с тех пор Руфь каждый день приходит навестить свою Дейзи. Как Грейфрайарз Бобби[84].

Лемье не понял последнего сравнения, но зато понял, что ошибался.

— Постарайся впредь быть осторожнее с выводами, — сказал Гамаш. — Я на тебя рассчитываю.

— Я все понял, сэр. Я буду стараться.

В одном из кабинетов главного управления Сюртэ зазвонил телефон, и суперинтендант ответил почти сразу. Он ждал этого звонка. Выслушав невидимого собеседника, он сказал:

— Вы молодец. Хорошо справились.

— Извините, сэр, но мне все это как-то не по душе.

— А вы думаете, мне по душе? Вы даже не представляете, как меня удручает эта ситуация. Но у нас нет выбора.

Суперинтендант говорил чистую правду. Он оказался в незавидном положении и действительно сильно переживал из-за этого. Но Гамаша необходимо было убрать с дороги, и только он один мог это сделать.

— Да, сэр. Я понимаю, сэр.

— Вот и хорошо, — сказал Мишель Бребеф. — Я рад, что мы друг друга поняли. А сейчас извините, мне звонят по другой линии. Держите меня в курсе. — Он попрощался с агентом Робертом Лемье и снял трубку другого телефона.

— Bonjour, суперинтендант, — раздался в трубке низкий бархатный голос Гамаша.

— Bonne annéе, Armand, — ответил Бребеф. — Чем могу помочь, тоn ami?

— У нас проблема. Мне нужно поговорить с тобой об агенте Николь.

Вернувшись домой, Иветта Николь начала распаковывать дорожную сумку, рассовывая грязную одежду по ящикам. Ее отец стоял на пороге и собирался с мужеством, чтобы заговорить. Пора было рассказать дочери всю правду о мифическом дяде Сауле.

— Иветта…

— Чего тебе? — Она резко обернулась к нему, комкая в руках грязно-серый свитер. Ее голос звучал дерзко и вызывающе. Этот тон был хорошо знаком Ари Николеву. Он не раз слышал, как она разговаривает так с окружающими, и ему это даже нравилось. Но еще ни разу за всю свою жизнь его дочь не разговаривала так с ним. Он шагнул к ней и почувствовал неприятный запах гари.

Она, конечно, рассказывала ему о пожаре. Но одно дело телефонный разговор с Тремя Соснами, когда все события, о которых рассказывала Иветта, казались не совсем реальными, и совсем другое стоять рядом с ней, чувствовать запах гари и осознавать, какой опасности она подвергалась. Ари охватил ужас при мысли, что он едва не потерял ее. Дочь чуть не погибла из-за его лжи. Из-за несуществующего дяди Саула.

— Я горжусь тобой, — сказал он.

— А я больше не желаю об этом говорить. Я уже все тебе рассказала. — Иветта повернулась к нему спиной. Впервые в жизни. Это небрежное движение перевернуло всю жизнь Ари Николева. Дочь отвернулась от него.

Униженный и растоптанный, он все еще пытался найти в себе силы для того, чтобы рассказать дочери правду. Рассказать о том, что она могла погибнуть из-за мифа, который он однажды создал. Из — за того, что он лгал ей. Всю ее жизнь он ей лгал.

Она возненавидит его за это. В этом Ари не сомневался. Он смотрел на спину дочери и представлял себе, какая жизнь ожидает его впереди. Безрадостная и унылая. Лишенная тепла, смеха и любви. Не слишком ли дорогая цена за правду?

— Я хотел…

— Чего ты хотел?

Иветта снова обернулась к отцу, мысленно умоляя его о том, чтобы он не отступал, чтобы продолжал настаивать, чтобы заставил ее открыться. Она бы снова и снова рассказывала ему об ужасном пожаре, пока эта история не стала бы одной из семейных легенд, облагороженной и красивой.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, повторяла она про себя. Пожалуйста, спроси меня еще раз.

— Я хотел дать тебе это.

Он достал из кармана ириску и вложил ее в руку дочери. Целлофановая обертка хрустнула, и этот звук напоминал потрескивание первых искр занимающегося пожара. Когда Ари Николев возвращался к себе по темному, мрачному коридору, едкий запах гари продолжал льнуть к нему, как когда-то льнула дочь.

— С кем ты разговаривал? — поинтересовалась Рене-Мари, садясь в машину.

— С Мишелем Бребефом, — ответил Гамаш, выжимая сцепление, и подумал о том, что настало время приступить к осуществлению задуманного.

Когда они выезжали из Трех Сосен, водитель встречной машины приветственно помахал им рукой.

— Это случайно был не Денис Фортан? — спросил Гамаш, который немного знал владельца самой популярной художественной галереи Монреаля.

— Я не обратила внимания, но он напомнил мне о том, что я забыла передать тебе привет, — сказала Рене-Мари. — В бистро я встретила одного из твоих здешних знакомых. Он сказал, что был рад снова увидеть тебя.

— В самом деле? И кто же это был?

— Билли Уильямс.

— И ты смогла понять, что он говорит? — изумленно спросил Гамаш.

— Конечно. Каждое слово. Он просил передать тебе кое-что.

Она открыла бумажный пакет, который держала на коленях, подальше от нового члена их семьи. На заднем сиденье, виляя хвостом и внимательно прислушиваясь к их разговору, сидел Генри. Гамаш заглянул в пакет и почувствовал, как его руки покрываются гусиной кожей. Там лежал ломтик лимонного торта с меренгой.

— Смотри, здесь что-то написано, — удивилась Рене-Мари, выуживая из пакета исписанную салфетку. — Странно, правда?

Гамаш остановился у обочины на вершине Мельничного холма.

— Дай угадаю. — Сердце Гамаша учащенно забилось в груди, когда он процитировал:

— Как ты догадался? — Рене-Мари оторвала взгляд от салфетки и подняла на мужа удивленные глаза.

В зеркало заднего вида Гамаш видел Три Сосны. Он вышел из машины и некоторое время стоял, глядя на раскинувшуюся внизу деревню. Окна домов светились теплым, манящим светом, обещая надежную защиту от окружающего мира, который иногда бывает слишком холодным. Гамаш закрыл глаза и почувствовал, что его сердце снова начало биться ровно и размеренно.

— С тобой все в порядке? — Рене-Мари присоединилась к мужу, и ее одетая в варежку рука скользнула в его.

— Ты даже не представляешь, насколько в порядке! — Гамаш улыбнулся. — У меня есть все.

Благодарности

В первую очередь, как, впрочем, и всегда, я должна поблагодарить Майкла, моего удивительного, замечательного, талантливого и очень терпеливого мужа.

Я благодарю Гари Мэтьюза и Джеймса Кларка за то, что они всегда были готовы ответить на крайне важные для меня вопросы, связанные с электричеством. Благодарю Лили де Грандпре за помощь в правильном подборе французских слов. Особенно это касается ругательств, в которых она, судя по всему, разбирается значительно лучше, чем я. Марк Бролт позволил мне позаимствовать его чудесное имя, за что ему большое спасибо. А без помощи доктора Роберта Сеймура и Дженет Уилсон я бы не смогла разобраться во всех медицинских аспектах. Я благодарю их за то, что они обеспечили меня всей необходимой информацией.

В моем романе много говорится о керлинге — спорте, который я очень люблю. Я сама немного играла в него в Сандер-Бей и Монреале и очень уважаю керлингистов за их самообладание и умение концентрироваться, не говоря уже об их способности потрясающе играть в любой обстановке, какое бы моральное давление на них не оказывалось. Это очень увлекательный спорт, что бы там ни думал инспектор Бювуар. Уэйн Кларксон, Ральф Дэвидсон и Боб Дуглас из «Саттон Керлинг Клаб» помогли мне лучше понять стратегию этой игры. Я благодарю их за потраченное на меня время и за их терпение.

Я познакомилась с Анной Перри на конференции авторов детективов, которая проходила в Канаде. Это было незадолго до выхода моей первой книги — «Что скрывал покойник». Она согласилась прочитать ее и стала первой известной писательницей, которая одобрила мой дебютный роман. Для меня как для начинающего автора это стало грандиозным событием. Анна Перри удивительный человек, она прекрасна и душой, и телом, и я чрезвычайно благодарна ей за то, что у нее нашлось для меня время, не говоря уже о словах поддержки. Я также хочу сказать огромное спасибо другим писателям, которые одобрили мою книгу. Я знаю, какие это занятые люди, и очень благодарна Маргарет Йорк, Реджинальду Хиллу, Энн Грейнджер, Питеру Лавси, Деборе Кромби и Джулии Спенсер-Флеминг за то, что они выкроили время на чтение моего романа. Я бы тоже сделала это для других, если бы меня попросили.

Тысяча благодарностей замечательной Ким Макартур и ее команде.

И наконец, я благодарю своего агента Терезу Крис за мудрость и здоровое чувство юмора, а также Шериз Хоббс из «Хэдлайн» и Бена Севье из «Сен-Мартин Пресс» за то, что они сделали эту книгу лучше, чем она была изначально, проявив при этом большую чуткость и доброжелательность.

Я — счастливая женщина, и я знаю об этом.