Последняя ночь

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Власть в городе менялась почти ежедневно. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме торговца Мурата.

Каждое утро, прежде чем выйти на улицу, нас, малышей, посылали в «разведку». Если над высоким крыльцом развевался красный флаг — в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный — махновцы. Но с тех пор, как наши отступили на Прохоровский рудник, у Мурата все время висел белогвардейский флаг.

Я, как и мои сверстники, жил в городе, занятом беляками, но все время думал, о наших, вспоминал прощанье с отрядом красноармейцев и особенно с дядей Митяем.

Я вспоминал, как дядя Митяй пришел к нам в землянку, увешанный гранатами и перепоясанный пулеметными лентами, хлопнул меня по плечу и сказал:

— Не горюй, Ленька, завтра вернемся! И тогда уж обязательно подарю тебе стозарядный револьвер. Не горюй! Отомстим белякам за твоего отца и мать.

Попрощавшись с Васькой — моим любимым другом, с его отцом и матерью, дядя Митяй ушел, и с тех пор я его не видел и тосковал по нем, как по родному отцу.

И, когда он с Прохоровского рудника обстреливал город и вокруг разрывались снаряды, я радовался этому, как будто он посылал не снаряды, а бросал мне кульки с конфетами.

Каждое утро мы с ребятами наблюдали, как дядя Митяй начинал стрелять из пушек. Белые облачка на руднике вспыхивали то из-за шахты, то далеко в стороне, за железнодорожной насыпью. Снаряды летели с разных концов рудника, но мне почему-то казалось, что все их выстреливает сам дядя Митяй. Я даже представлял себе, как он бегает от одной пушки к другой, кричит сам себе: «Огонь!» и только нажимает курки, а снаряды так и вылетают, так и взрываются.

Мы с Васькой не могли допустить, что беляки продержатся в городе долго, и ожидали дядю Митяя с часу на час.

Каждое утро я просыпался с мыслью, что он уже в городе, что сейчас он придет ко мне и скажет: «Ну, орел, получай!» и подарит не сто-, а тысячезарядный револьвер, но белогвардейский флаг попрежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата.

Так продолжалось восемь дней; на девятый утром я созвал ребят на чердаке моего заброшенного дома, в котором жил я с отцом и матерью до того, как их убили казаки.

На чердак пришли только рыжий Илюха и Абдулка Цыган, остальные друзья рассеялись.

Алеша Пупок умер с голоду. Одноногого Учу Банабака убил шкуровский офицер за то, что он, расхаживая по главной улице, пел песню:

Офицер так ударил Учу по виску рукояткой плети, что тот выронил свой костыль, упал и больше не поднялся.

На пустом чердаке за трубой лежал примятый пучок соломы, на котором спал дядя Митяй, когда скрывался от белых.

Мы подошли к слуховому окну и начали осматривать окраину города.

Около завода горел склад снарядов. Огромные белые клубы дыма, круглые, как бутоны, плавно взлетали к небу. Высоко над терриконом бутон быстро развертывался и от пламени казался похожим на красную розу, лепестки которой медленно падали на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.

— Во — бахает! — сказал Илюха и лизнул у себя под носом.

— Ну и бахает! — возразил я. — Дядя Митяй получше умеет.

— Какой дядя Митяй? — спросил Илюха.

— А ты не знаешь?! — возмутился я. — Самый главный в городе. Тот, что до нас ходил. Помнишь?

— От тот лысый? — спросил Илюха.

В это время над самой крышей завыл снаряд и ухнул где-то в Центре города. Мы присели.

— Ого! Это дядя Митяй гостинца белякам прислал, — сказал я.

Ребята засмеялись, и, когда в стороне тонко пропел другой снаряд, Илюха вылупил глаза и крикнул:

— Фунт колбасы белякам на обед!

— Борщу кастрюлю! — не своим голосом завопил Цыган, провожая третий снаряд.

— Огурцов с баклажанами на завтрак!

— Дыню-у!! — надрывались мы, перебивая друг друга и стуча деревянными «босоножками» по чердачному настилу.

Вдруг с улицы донесся отчаянный крик перепуганной курицы. Илюха, выглянувший в слуховое окно, порывисто схватил меня за рукав.

— Шкуровцы!

Мы осторожно высунулись в окно.

По улице мчались на лошадях три шкуровца в черных квадратных бурках, а впереди, распустив крылья, бежала рыжая курица.

Один из шкуровцев бросил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица подпрыгнула, перевернулась, несколько раз дрыгнула желтыми лапами и затихла.

Третий шкуровец нагнулся с седла, наколол ее на шашку и положил в сумку, висевшую на седле.

— Вот гады, курей наших бьют! — сказал Илюха.

— Споем? — предложил я, подморгнув глазом.

— Споем!

Абдулка Цыган присел под окном и громко запел:

Мы подхватили:

Где-то совсем близко взорвался снаряд. Черепица на крыше загремела. Мы присели, заткнув уши, но песню грянули еще громче.

Когда шкуровцы скрылись в переулке, мы снова высунулись из окошка. Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На всей улице было пустынно, как на погосте. Окна землянок были загорожены от пуль подушками. Люди сидели в погребах. В первые дни боев туда выносили только подушки и тюфяки, потом — кровати, столы, и через несколько дней на голубоватых от плесени стенах висели картинки, полотенца, кастрюли. Погреб становился жилой комнатой.

Со дня отступления дяди Митяя на всей нашей улице осталось только четверо мужчин: я, Васька, его безногий отец Анисим Иванович и Абдулка Цыган.

Были еще двое, но их я не считал мужчинами.

Илюха был трус, он по целым дням не вылезал из погреба. Отца одноногого Учи Банабака — старого волосатого грека — я не считал мужчиной потому, что он чистил в городе офицерам сапоги.

Главным из всех мужчин я считал Анисима Ивановича, хотя у него и не было ног. Каждый день с утра до ночи он вместе с Васькой делал босоножки, а по ночам чинил старую обувь, собранную где попало. Готовые пары он относил в сарай и зачем-то засыпал углем.

Только значительно позже Васька объяснил мне:

— Дядя Митяй придет скоро, а обужи у красноармейцев нету. Вот мы и починяем.

Я смотрел из слухового окна на крышу нашей землянки, и мне вспомнилось, как однажды ночью за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича.

К нам пришли четверо. Все они были в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди во рту не было двух зубов, вошел, медленно осмотрелся и, указав на Анисима Ивановича наганом, спросил:

— Сапожник?

— Да, сапожничаю, — ответил Анисим Иванович с кровати.

— Обужа есть? — строго спросил офицер.

— Какая обужа?

— Слепая! Чего дурачком прикидываешься?

— Ну, у сына есть, а мне зачем она? — ответил Анисим Иванович.

Слышно было, как по двору ходили, звякая шпорами. Скрипела дверь погреба. Чем-то гремели в сарае.

— Одевайся! — коротко приказал беззубый.

Васькина мать, тетя Матрена, испуганно бросилась к офицеру:

— Ваше благородие, за что? Ведь он калека!

— Не вой! Цел будет твой калека.

Анисим Иванович сполз с кровати, надел пиджак, шапку и взобрался на свою низенькую четырехколесную тележку.

— А-а-а, у тебя катушек нету? — протянул офицер, глядя туда, где должны были быть ноги Анисима Ивановича. — Ты бы так и сказал.

Офицер хотел было уже уходить, но в это время со двора вошел бородатый шкуровец. В руках он держал целую охапку починенных ботинок, сапог и опорков.

— Ваше благородие, в сарае нашли, — сказал он.

Глаза офицера прищурились. Он остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.

— Тэк-с… — сказал он спокойно. — Брешешь, значит? — И вдруг что есть силы ударил Анисима Ивановича плетью по лицу. — Брешешь?!

Васька все время стоял около плиты и со злобой смотрел на офицера, но, когда в воздухе свистнула плеть, метнулся вперед.

— Калеку не надо трогать, — сказал он, опустив голову.

Офицер резко отступил назад, потом присел, сровнявшись с Васькой, и, презрительно глядя в лицо, спросил:

— А тебе чего, шмендрик, а? — и вдруг обнял его за голову и так сильно прижал нос большим пальцем, что Васька вскрикнул и по губам у него потекли две черные струйки крови.

Оттолкнув Ваську так, что он упал, офицер обратился к Анисиму Ивановичу, как будто ничего не произошло:

— Чия обужа?

— Дитё не смей трогать! — крикнул Анисим Иванович бледнея. Руки его тряслись.

— Обужа чия, спрашиваю? — зарычал шкуровец и снова полез за наганом.

— Моя.

— Для кого?

— Себе: продавать.

Офицер снова глянул на тележку Анисима Ивановича, поднял плеть и сильно потряс ею, грозя Анисиму Ивановичу:

— Я т-тебе, кука безногая! — и грозно добавил: — Завтра кожу принесут. На Добрармию служить будешь, — и повернулся так резко, что повалил табуретку полами своей бурки.

На другой день Анисим Иванович слег в постель, чтобы не работать на беляков, но щербатый шкуровец не приходил.

На улице уже вечерело, а мы всё стояли, высунувшись из окна, и смотрели на затихший город, на рудник, где дядя Митяй после стрельбы, наверное, пил чай с белым хлебом.

— Ох, есть хо-че-тся! — пропел — Илюха с болезненной гримасой.

— И мне, — поддержал я.

— А у меня в сарае хлеб кукурузный захован, ага! — похвалился Абдулка Цыган и заплясал.

— Принеси, — плачущим голосом попросил Илюха.

— He-e… — покачал головой Цыган. — Это я для мамки у Витьки Доктора за сто патронов выменял. Она больная лежит.

Однако голод и дружба взяли верх, и Цыган принес измазанный в уголь и паутину ломоть кукурузного хлеба, два кусочка сахарину и жестяной чайник холодной воды.

В глазах Илюхи вспыхнул жадный огонь. Хлеб и сахарин мы разделили на три части и стали пить «чай», поочередно потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.

— Скоро будем настоящий хлеб есть, — сообщил я.

— Почем ты знаешь?

— Знаю. Скоро дядя Митяй побьет беляков, и тогда хлеб начнется.

Илюха и Цыган на минуту умолкли.

— Трудновато, — солидно и понимающе отозвался Цыган, почесывая затылок: — за беляков Франция и Немция заступаются…

Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но подавился и долго кашлял, покраснев, как вишня. Слезы выступили у него на глазах.

Отдышавшись, он закричал:

— Не знаю, как ни говори! Немция не заступается! Германия и Фифляндия за них, вот кто!

Я хитро ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.

На чердак влез Васька. Не спеша подошел к нам.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

Илюха привскочил.

— Вот мы у Васьки сейчас спросим! Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за беляков?

Васька сел, обхватив руками согнутые колени.

— Не Фифляндия, а Финляндия, — поправил он и, сплюнув, напился из чайника. — А нащет заступаться — то буржуи заступаются, а рабочие — за нас.

Илюха и Цыган смущенно молчали.

— А кто побьет, — спросил я: — дядя Митяй или беляки?

— Мы побьем, факт! — уверенно сказал Васька. — Сейчас Буденная армия собирается.

— Какая Буденная? — хором спросили мы.

— Кавалерийская: все на конях и с пулеметами.

Васька глянул на меня украдкой, мигнул левым глазом и указал головой на выход.

Мы спустились вниз.

Перестрелка утихла. Над городом стояла тишина. До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня и тихо сказал:

— Знаешь что? Дядя Митяй пришел.

— Ну?

— Ей-ей. Только ты тише, не ори.

Я радостно открыл дверь землянки.

В углу под иконой сидел Анисим Иванович, а напротив, спиной к двери, лысый белогвардеец. Синие погоны его чуть выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская рубаха была перехвачена широким ремнем.

Я в страхе попятился назад.

Белогвардеец обернулся, и я узнал в нем дядю Митяя; только он сильно похудел, и черных, как уголь, усов не было.

Я бросился к нему, но меня остановили погоны.

«Неужели он стал беляком?» подумал я.

Дядя Митяй склонил голову набок. Нахмурил правую бровь так, что она почти закрыла глаз, а левую, наоборот, высоко поднял вверх, губы вытянул трубочкой. Посмотрев так, он вдруг громко рассмеялся и протянул мне свою огромную ладонь:

— Здорóво, герой революции!

С горечью я взглянул на Ваську, на него. Я помнил моего отца, сожженного белыми казаками, и мать, уведенную ими. Я хорошо помнил это и считал беляков своими смертельными врагами.

— Дядя Митяй, ты теперь беляк, да? — спросил я, готовый заплакать от обиды.

Он взял под козырек, сильно выпятил живот и отрывисто выпалил:

— Так точно, ваш…ско…родь!

Потом снова рассмеялся, шлепнул меня пальцем по губам, сел за стол и, казалось, сразу забыл обо мне.

— Вот, значит, какие дела, — обратился он к Анисиму Ивановичу. — Бронепоезд «Деникин» утром выходит из ремонта, а там еще два стоят. Ударят с двух сторон — и капут нашим. Мне никак нельзя на рудник пройти. Опоздать могут.

Он посмотрел на Ваську и спросил:

— Ну как, не забыл?

Васька мотнул головой.

— А ну, повтори!

Васька стал руки по швам и начал быстро говорить:

— «Командиру четвертого полка товарищу Чубко. Завтра на рассвете кавалерийский полк Шкуро при трех бронепоездах, тридцати пулеметах пойдет на рудник глубоким обходом справа и слева. Готовьтесь к обороне. Передает комиссар Дмитрий Арсентьев».

Все это Васька выпалил наизусть, ни разу не запнувшись.

— Молодец! — похвалил его дядя Митяй. — Теперь иди погуляй, я после еще спрошу. Нужно крепко запомнить.

Я вопросительно смотрел на Ваську. Он взял картуз и вывел меня на двор.

За сараем мы сели в высокий бурьян.

— Вот что, Лёнь, — сказал он в раздумье, — это я приказ один Митяев выучил. Сегодня ночью понесу его на рудник. Если хочешь, идем вместе.

Я молчал, не зная, что ответить. Это было для меня неожиданностью.

— И больше не придем, — сказал Васька. — Нас запишут красноармейцами, дадут винтовки, сабли, лошадей, и тогда мы отплатим белякам за всё.

Мне снова вспомнился отец, его скрипящие кожаные штаны и револьвер, о которых я так много мечтал. Вспомнились обиды и горести, пережитые мной. Поднялась зависть к Васькиной смелости и стыд перед ним. Я встал.

— Идем! — решительно сказал я.

— Ну вот. Домой ты уже не заходи, а жди меня около Витькиного дома, понял?

— Понял.

— А бояться не будешь?

— Нет.

— Ну, смотри. Там вó каким смелым надо быть! На десять человек одному итти и всех поубивать. Стрелять нужно уметь и ночью ходить не бояться.

Васька поднялся и ушел. А я постоял минуту в раздумье и прошелся по двору, мысленно прощаясь с постройками, так знакомыми мне. Взял в карман десять патронных гильз, пуговицу со звездой и перочинный нож германца.

Подкравшись к окну землянки, я заглянул в него, чтобы последний раз посмотреть на тетку Матрену и Анисима Ивановича, так заботливо приютивших меня, когда я стал сиротой.

Дядя Митяй надевал Ваське через голову нищенскую суму.

— А ежели поймают, говори — к тетке на рудник идешь. Скажи — милостыню в городе собирал. Пойдешь сперва по-над карьером, потом влево свернешь, к водокачке, а там — по Дурной балке. Старайся, чтоб не приметили.

— Ты потише, Васечка, — вытирая слезы, проговорила тетка Матрена. — Не беги, если кликнут; не дерись.

— Будь вроде как непонятливый, — добавил Анисим Иванович. — Да вертайся поскорей. Отцу без тебя трудно, да и мать убиваться будет, сам знаешь.

Васька молча собирал в сумку куски макухи.

Дядя Митяй одернул гимнастерку и подошел к столу.

— Ну, старина, — сказал он и обнял Анисима Ивановича, — прощевай!

Они поцеловались. Потом дядя Митяй попрощался с теткой Матреной, поднял руку и уже в дверях крикнул:

— Прощевайте! Для связи, значит, теперь Ленька у нас. Ну, пошел!

Я прижался к теплой земле, чтобы меня не заметили. Дядя Митяй прошел мимо, чуть не наступив на меня. За ним шел Васька.

Они остановились, помолчали.

— Видишь, какое дело, Васек… — сказал дядя Митяй, — при матери не хотелось говорить. Приказ мой… как бы тебе сказать?.. ну, умереть нужно, а доставить. Две тысячи людей наших погибнет. Беляки в обход идут, неожиданно захватят в кольцо — и поминай, как звали… Так что если задержат тебя — вернись, зайди с другой стороны, а ежели и там прохода нету — беги, и всё.

— Ладно, чего там! — угрюмо отозвался Васька.

— Ну и хорошо. А теперь… — дядя Митяй умолк, и я услышал звук поцелуя. — Прощай, сынок! Смотри, берегись.

По улице удалялись шаги дяди Митяя.

— Вась, а Вась! — тихо позвал я.

Васька нагнулся ко мне и тихо прошептал:

— Иди, куда я сказал: я тогда свистну.

Я поднялся и крадучись вышел на улицу. Мой пустой дом, заброшенный и страшный, смутно виднелся сквозь темноту. Мне стало жаль покидать этот дом, хотя я редко бывал в нем после калединцев. Чтобы не расплакаться, я отвернулся и пошел по улице. На углу улицы я вошел в палисадник дома Витьки Доктора и лег между кустами сирени.

Вскоре послышались осторожные шаги и шуршанье платья. Мимо прошел Васька с матерью. Потом она, возвращаясь, снова прошла мимо, и я услышал ее печальный шопот:

— Господи милостивый, сохрани и помилуй раба твоего, отрока Василия, убереги его от пули горячей, сохрани от сабли вострой. Да будет воля твоя и царствие твое на земле…

Когда ее шаги смолкли, невдалеке раздался Васькин свист. Я ответил. Васька вошел в палисадник и сел рядом. Мы прислушались. Над степью стояла тишина. В городе внезапно, как пулеметная дробь, простучали копыта шкуровского отряда, и снова стало тихо.

— Ну, пойдем, — сказал Васька вставая. — Надо пройти незаметно. Если поймают — говори, что ты мой меньшой брат и мы идем к тетке на рудник. А не поверят и станут бить — нехай бьют, молчи. Ты теперь настоящий красноармеец и должен быть, как… — он пошарил в густой листве и поднял камень, — вот как этот камень, видишь? Он не боится, и ты не бойся. В тебя стреляют, а ты иди. Ну, не боишься?

— Нет, — ответил я.

— А ну, пойди сам до водокачки!

Я встал, колени мои дрожали. Я нагнулся и поднял камень.

— Ты чего?

— А так, я камень взял.

— Зачем?

— А если собака попадется.

— Нету собак там. Брось! — недовольно прошептал Васька.

Я бросил камень, и смелости во мне убавилось наполовину.

Однако я вышел из палисадника, робко оглянулся по сторонам и с замирающим сердцем пошел с горы. По бокам зияли черные ямы, и в каждой из них мое воображение рисовало по два страшных шкуровца с выбитыми зубами.

«Чего я боюсь?» мысленно спрашивал я себя и отвечал: «Ничего не боюсь. Здесь волков нету, а если и встретится, я ему… ррраз!..»

Вдруг за водокачкой я услышал приглушенные мужские голоса, и мне по-настоящему стало страшно.

Я повернулся назад и столкнулся с Васькой. Он шел за мной и, наверное, тоже слышал голоса.

— Давай говорить — как будто мы ничего не знаем и идем к тетке, — тихо сказал Васька и вдруг громко и весело заговорил: — Сейчас придем домой. Тетя Варя нам лепешек напечет. Ох, и наедимся мы, правда?

— Ага! — крикнул я так громко, что Васька толкнул меня в бок.

— Тише!

Стал накрапывать дождь. Над заводом в черном небе сверкали огненные сабли молнии. Шурша по траве, мы двигались почти ощупью. Вдруг впереди что-то зашевелилось, и сиплый голос окликнул:

— Кто идет?

Мы замерли. Я готов был броситься наутек, но Васька предостерегающе сжал мне руку.

— Это мы, — сказал Васька.

Молчание. С земли кто-то поднялся, и я увидел папаху с белой кокардой.

— Кто такие? Пропуск! — грозно проговорил тот же сиплый голос.

В стороне послышались легкие торопливые шаги.

— Курый, кто там?

— Пацаны, ваше благородие.

— Какие пацаны? Откуда?

К нам быстро и бесшумно подошел кто-то другой. Голос его показался мне очень знакомым:

— Мы к тете Варе, на рудник, — сказал Васька. — Она больная лежит. Мы ей милостыни насбирали.

— Какая такая тетя Варя? — крикнул офицер и кивнул солдату: — Обыскать!

Солдат снял у Васьки сумку и принялся шарить в ней.

— Куда идете? — спросил офицер.

— Я же говорю: на рудник, к тете Варе. Мы братья, сироты, — говорил Васька.

— Сироты? А вы знаете, что здесь нельзя ходить?

— Нет, — ответил Васька.

Солдат выпрямился и доложил:

— Макуха, ваше благородие.

Офицер пошарил в карманах, чем-то щелкнул, и вдруг яркий свет ослепил мне глаза.

— Стоп, стоп! — торопливо проговорил офицер, присматриваясь к Ваське. — Ну-ка, глянь сюда!

Офицер выпрямился.

— Тэк-с, тэк-с! — протянул он. — К тете Варе, значит? — И вдруг схватил Ваську и закричал на солдата: — Болван! Держи другого!

Но тут случилось что-то непонятное: Васька подпрыгнул, в животе офицера что-то ёкнуло, и он упал на спину.

— Тикай! — крикнул Васька и метнулся в темноту.

— Стреляй! — испуганно крикнул офицер. — Стреляй, говорю, чортова морда!

И почти сейчас же сзади ахнул выстрел.

Холодный страх охватил меня. Я бежал за Васькой, перепрыгнул какой-то ров, упал, снова поднялся. В это время за спиной хлестко прозвучал другой выстрел, третий, и пули засвистели то над головой, то сбоку, дзинькали в траву, а я все бежал, не видя, куда бегу и где Васька. Почему-то я очень ясно слышал, как звенели в моем кармане гильзы от патронов и медная пуговица.

Вдруг впереди сильно плеснулась вода. «Речка!» мелькнуло у меня в голове, и я сразу всем телом провалился в холодную воду. Ударившись ногами о дно, я вынырнул, жадно потянул воздух, но в горле у меня захрипело. В полузабытьи я слышал сзади выстрелы и тяжелый топот ног. Страх толкал вперед. Махая руками по воде, я пошел к берегу. Из носа и рта текла вода.

— Ленька, где ты? — услышал я с берега голос.

Я хотел ответить и не мог.

Около берега невидимая рука схватила меня за рубашку и вытащила к себе. Это был Васька. Он лежал на берегу, в неглубокой ямке.

— Пригнись!

Я пригнулся.

Шел дождь. Где-то впереди тарахтел пулемет. Теперь уже пули засвистели и спереди. Они попискивали, как мыши, пели или с пронзительным свистом пролетали над головой.

— Плечо жгет! — корчась от боли, сказал Васька и, потянув, разорвал рубашку. Она была мокрая, и на ней виднелись черные теплые пятна.

Васька полежал немного, приложив лицо к мокрой траве, и поднялся.

— Теперь идем! — сказал он поднявшись. — Приказ дядин Митяев надо передать. Идем скорей.

Вдруг сзади раздался выстрел. Васька выгнулся назад, как будто к спине ему приложили раскаленное железо. Шатаясь, он постоял мгновение и рухнул прямо на меня.

— Ты чего, Вась? Вася! — тормошил я, высвободившись из-под него. Дыхание его стало частым и горячим.

Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.

Со стороны деревни Семеновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули с обеих сторон свистели все реже и реже.

Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал ее с корнем, будучи не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он чуть приподнял голову и повернулся ко мне с закрытыми глазами.

— Ты думаешь, я не встану? — неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.

Удвоенный страх овладел мною. Я не знал, что мне делать, и заплакал. Теплые слезы ощутил я на своих щеках.

— Думаешь, не встану? — повторил он и встал, ища рукой опоры.

— Вась! — сказал я и взял его за горячую руку. — Я боюсь, Вася!

Опираясь на меня, он покачивался на широко расставленных ногах. Что-то теплое текло у меня по шее.

— Идем. Ты не бойся. У меня только в спине болит. Идем. Ты теперь ничего не бойся. Дядин Митяев приказ надо передать, а то наших побьют.

Он отстранил мою руку и сделал шаг вперед, но покосился и упал лицом вниз, повалив и меня.

— Чего ты? — спросил я, судорожно ухватившись за его плечо. — А? — Но больше ничего не мог сказать: соленый ком застрял в моем горле, и мне трудно стало дышать.

Стояла тишина. Я жался от холода и громко плакал.

Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал, о чем-то думал, и вдруг тихо спросил:

— Ты думаешь, я помру? — и повторил громко и тяжело: — Думаешь, помру, да?

Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он встал, сделал два решительных шага, но поскользнулся и снова упал.

Больше он не поднялся.

В ужасе я приблизился к его лицу: Васька не дышал. Я никогда вблизи не видел еще человека, который бы не дышал.

И тогда я как-то очень ясно почувствовал, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всем мире. Но как это случилось?

Ведь совсем недавно он жил и дышал, смотрел на меня живыми глазами и говорил. Я слышал его голос: «Ты ничего не бойся. Иди, как все равно ты задаешься, а сам не задавайся. В тебя стреляют, а ты иди». Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слез.

Не понимая зачем, я нагнулся и начал рвать траву и копать руками землю. Я обламывал себе ногти, царапал до крови пальцы, но, ничего не слыша и не видя, в каком-то диком исступлении рвал землю и бросал ее на Ваську. Вдруг я подумал о том, что он сейчас встанет и прыгнет сзади на меня, закричав: «Ты думаешь, я помру?»

Я вскочил и, громко плача, побежал к руднику.

Дальше все проходило как во сне. Около домов кто-то гнался за мной и кричал: «Стой, стреляю!», потом я долго и бессвязно рассказывал человеку в красных галифе о том, кто я, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом в степи, на берегу речки.

Когда я, всхлипывая, умолк, он поднял руку и крикнул:

— По кó-о-ня-ам!

Какой-то парень со звездой на белой кубанке отвел меня в дом, напоил чаем и дал мне огромные зеленые галифе, такую же рубашку и серую с острым верхом шапку.

— Вот теперь ты буденновец! — сказал он и хлопнул меня по плечу, как равного. — Будешь служить со мной, пулеметчиком будешь.

Вечером на широком рудничном дворе я увидел много белых гробов. Вспомнился Васька, и меня потянуло в последний раз посмотреть на друга. Я шел между гробами, вглядываясь в лица убитых, и в одном из них неожиданно увидел того, кого искал. Васька занимал только половину длинного неоструганного гроба и лежал, как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.

Я смотрел на его сжатые губы и вдруг снова подумал, что он сейчас выскочит из гроба и, нахмурив брови, крикнет: «Ты думаешь, я помру, да?»

Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить.

Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.

Я сел в пулеметную тачанку буденновского эскадрона и не покидал ее до конца гражданской войны. И где бы я ни был — в тяжелых переходах или в жестоких боях, — я шел в передних рядах и всегда помнил слова моего друга: «Ты ничего не бойся. В тебя стреляют, а ты иди».