Глава вторая. Маски веселья

... Взмахнув мечом, Александр первым ворвался в смежный зал и споткнулся о спину упавшего на четвереньки персидского юношу в одежде воина Дария, - тот не успел убежать со своими сверстниками, которые вместе с ним удерживали двери. На Александра сзади налетели другие мужи фаланги, греки и македоняне, военачальники и заслуженные ветераны, беспечная придворная молодёжь. Падая вместе с царём, они образовали пьяную кучу, дико развеселились, барахтались и дурачились, не обращая внимания на ссадины и ушибы. Наконец свалка пьяных мужчин распалась, её участники расползлись, стали подниматься на ноги и бросились за персидскими красавицами, женщинами и девушками, ожидающими их посреди зала. Красавицы убегали по мягким коврам, которыми уже был застлан пол, дразня и воспламеняя желания. Женский визг мешался с довольным смехом ловящих и пленяющих их мужчин. Следом за военными, толкаясь и шумно суетясь, в этот зал повалила толпа придворных. В сутолоке разбирались места на коврах. Кому повезло, устраивались поближе к золочёному трону. Снующие рабы разносили парчовые мягкие подушки, низкие столики, блюда с яствами и сосуды с винами. В чашах в стенных углублениях под дымоходами, в одной за другой воспламенялась горючая смесь, и зал наполнялся светом, блеском золота и драгоценных камней, яркими пёстрыми красками. От золотых курильниц потянулся аромат благовоний, насыщая воздух нежными запахами, располагающими к неге и сладострастию. И непонятно было, чему смеялись греческие маски на стенах, тому ли, что видели, или тому, что знали.

Отголоски веселья в персидском зале, невнятные и приглушённые, порывами доносились к площади напротив главного входа во дворец. На ней ярко горели потрескивающие большие костры, освещая больших крылатых львов, которые застыли по обеим сторонам ступенчатого каменного подъёма, ведущего к высокому порталу входу, красными бликами играя на бронзовых, начищенных до блеска шлемах стражников. Стражников было два десятка, рослых, прокалённых солнцем дальних походов македонян. Короткие мечи покоились в ножнах на поясных ремнях, а длинные копья в их руках торчали кверху, древками упирались в затоптанную землю площади. Готовые вмиг вмешаться, они спокойно прислушивались к служебному разговору своего начальника с двумя моложавыми и поджарыми вождями, остриженные бороды которых и одежды свидетельствовали об их принадлежности к воинственным племенам северных предгорий близ границ завоёванной персидской державы. Одежда вождей была праздничной, но лица оставались холодными, и держались они сдержано, что не нравилось молодому начальнику ночной стражи, – он смотрел на них с недоверием и надменно. Наконец, по ступеням от дворцового входа спустился озабоченный своими обязанностями десятник внутренней дворцовой стражи, и все замолчали. Он высвободил из-под тёмного плаща руку, показал товарищам кольцо с вырезанной на нём печатью с изображением головы леопарда.

– Приказано впустить, – сказал он так, что ему нельзя было возражать, и распорядился, обращаясь к вождям: – Пойдёте за мной!

Они поднялись, мимо охраны вошли во дворец, и вскоре втроём безмолвно шагали по лабиринту обходящих передние залы дворца боковых проходов. Крылатые львы с подозрительностью следили за ними рубиновыми глазами, в которых плясали отблески факельного пламени. Вождь постарше, вызывающе гордый, узколицый, следовал за десятником, и чёрные глаза его тоже загорались возле факелов колючим, как остриё кинжала, блеском готового прыгнуть волка, чтобы после нескольких шагов потухнуть. С каждым поворотом рокот звуков и человеческих голосов нарастал, словно они приближались к волнению прибоя.

... Пир был в самом разгаре. Зал с масками веселья на стенах преобразился до неузнаваемости, персидская роскошь и нега, казалось, поглотили завоевателей. Мягкие подушки на толстых коврах помогали всем пирующим удобно устроиться вокруг низких столов из красного и сандалового дерева, уставленных золотой и серебряной посудой с всевозможными яствами, фруктами, винами. На стенных выступах красовались дорогие вазы с белыми и красными розами. Рабы сдёрнули покрывала с клеток, подвешенных на золотых крючьях, и освобождённые от темноты соловьи залились нежными трелями. Македоняне, эллины и персидская знать криками и хлопками в ладони приветствовали гордое приближение Александра к поставленному у стены трону. Изумительной красоты шкатулка, украшенная самоцветами, поджидала его на пурпурном сидении. Он кинул на трон меч и с весёлым любопытством взял шкатулку. Два вельможных перса из его нового окружения придворных сановников ответили на вопросительный взгляд в их сторону низкими поклонами. Однако поклон брата погибшего царя персов Дария, Эксатра, был не столь подобострастен, как поклон Мазея, влиятельнейшего советника Дария, который возвысился и при Александре.

– Это для самой дорогой тебе вещи, – сказал Мазей с бархатным, приятным для слуха произношением греческих слов.

Шкатулка не могла не понравиться, и Александр с удовольствием осмотрел её и приоткрыл. Она оказалась пустой.

– И что же мне положить в неё? – обратился он к своему окружению, вскинул правую бровь, ожидая совета от военачальников и философов.

– Царскую диадему, – уверенно сказал Антиген Одноглазый.

Птолемей и Селевк кивнули, без слов выражая согласие с этим предложением. Желая услышать и другие мнения, Александр перевёл взор на философов.

– Диадему, – с лёгким сердцем, не задумываясь, сказал Анаксарх.

– Положи то, чем ты дорожишь сейчас больше всего прочего, – уклончиво заметил Каллисфен.

Александр пальцами тронул внутренность шкатулки, рассеянно, на ощупь оценивая тонкость работы, наконец промолвил вполголоса:

– Слишком мала для моей славы. – И громко продолжил: – Но вполне подходит для Гомера. – Затем протянул шкатулку рабу. – Положишь в неё списки моей личной Иллиады! Она воспитывает героев, а моя слава без героев не расправила бы крыльев!

Разгорячённые винами и его словами эллины и македоняне поднялись с мест, ответствовали ему возгласами здравниц царю.

– Веди нас! – раздавались требования в кружках молодёжи. – С кем хочешь, с теми и будем сражаться! Только скажи!

Он гордо распрямился, блестящими глазами осмотрел волнуемую его волей толпу.

Раб с поклоном взял с сидения трона шкатулку, отступил за придворных, унося подарок знати персов в личные покои царя. Успокаиваясь, Александр опустился на трон. Он безмолвно наблюдал, как успокаивались и возвращались на свои места участники пира.

Присутствие в этом зале персов влияло на общее настроение. Лесть вельмож Дария, их нескрываемое желание угадать любой каприз Александра, подобострастно угодить ему ради собственных целей, заставляли многих греков и македонян склоняться чуть ниже, когда они обращались к царю, высказываться сдержаннее и осмотрительнее. Не все соглашались с такими уступками нравам завоёванных персов, у значительной части они вызывали копящееся недовольство или раздражение.

По-стариковски всхлипывая от пережитого волнения, к трону подступил Демарет, бывший военачальник и друг отца Александра, царя Филиппа.

– Какой радости лишились греки, – дрожащим голосом вымолвил он и утёр слезу на щеке, – кто не увидел Александра на троне Дария.

– Учись наивной лести, – тихо заметил Анаксарх Селевку.

Селевк чуть заметно кивнул в знак согласия и тоже тихо ответил:

– После таких слов старик может смело рассчитывать на щедрость царя.

Действительно, Александр поднялся с трона, обнял и расцеловал Демарета. Старик расплакался совсем как дитя. Проводив его до мягкого ковра, Александр усадил его на подушки и знаком подозвал казначея Гавтала. Гавтал выслушал сказанное вполголоса распоряжение без одобрения, но благоразумно не возражал.

Птолемей шепнул на ухо Стасикрату, и тот на правах распорядителя пира махнул кубком в сторону возвышения, где расположились артисты. Они как будто заждались этого, – разом зазвучали струны кифар, и грянул хор.

Счастье жизни – пир весёлый,

Чтоб вино ключом бежало,

А рука на мягком ложе

Друга к сердцу прижимала!

Женщины и мужчины развеселились, настроились на продолжение прерванного в греческом зале пиршества. А в оставленном ими зале рабы гасили огонь в нишах, убирали с пола шкуры, уносили сосуды, чаши, амфоры и кратеры, наконец закрыли обе створки дверей.

Взор Александра привлекли другие массивные двери, приоткрытые в пустоту тьмы следующего зала. Пердикка впустил оттуда десятника внутренней дворцовой стражи и ступающих за ним двоих горских вождей. Александр привычно не замечал своих телохранителей и трубача, не обращал внимания на Пердикку. Но при виде горских вождей тень неудовольствия скользнула по его лицу, улыбка стала исчезать с губ, они сжались в полоску. Под его пронзительным взглядом моложавый вождь отвёл глаза к полу, опустился на одно колено, а затем на оба. Лишь после этого такому примеру медленно последовал старший вождь. Мазей внимательно наблюдал за ними. Незаметным движением головы он словно потянул невидимые нити, и пять девушек персиянок сорвались с мест, их голубые накидки из полупрозрачного шёлка запорхали, они устремились к средине зала, побуждая смотреть на них и Александра, и других зрителей. Собравшись в кружок, они присели и укрылись воздушными накидками, образовав подобие лепестков необыкновенной розы.

– Первые красавицы ждут, – склоняясь перед царём, вкрадчиво проговорил Мазей, – когда же ты пожелаешь увидеть их танец.

К губам Александра возвратилась слабая улыбка.

– Позже, – одобрительно заметил он Мазею. Покинув трон, он опустился на предназначенный для него большой ковёр возле низкого, заставленного золотой посудой стола.

– Вид персиянок в танце мучителен для глаз, – посчитал нужным объяснить он. – Их красота способна погубить любого завоевателя Персии.

– Дарию следовало выставить против твоих фаланг армию персиянок, – шутливо подхватил его замечание Анаксарх.

Не имеющие подруг македоняне и греки привлекли на свои ковры персидских красавиц, придворных девушек и женщин. Они забывали о присутствии царя, будто подтверждали высказанные им слова. Казалось, только Демарет оставался верен преданности одному царю, однако, несмотря на усилия противостоять возрастной слабости, веки старика тяжелели, слипались, и он заснул со счастливым выражением на изъеденном морщинами лице. Вокруг него волна разгульного веселья поднималась выше и выше. Мужчины поили разбавленным вином женщин, пили и ели сами. Молодёжь в своих кружках спорила, беспечно смеялась, вставляла в разговор выражения модных авторов, но в общем гвалте трудно было разобрать, каких именно.

На царских коврах близ трона расположились персидские вельможи. По правую руку от Александра сидел Эксатр, который выделялся среди остальных персов сдержанным достоинством.

– Эксатр, – с натянутой насмешливостью обратился Александр к брату Дария. – Я слышал, ты отказался от сатрапии. Я не привык к отказам от своих подарков. – Затем с нескрываемой подозрительностью продолжил: – Ты недоволен сатрапией? Быть может, тебе нужен царский трон?

Эксатр спокойно выдержал его сощуренный недобрый взгляд.

– У нас был лишь один Дарий, – раздельно сказал он. – А ты создаёшь много Александров. Я не считаю это благом для тебя и для твоего царства.

Черты лица Александра смягчились.

– Но как иначе я вознагражу за службу лучших? – в его возгласе прозвучало невольное уважение. – Как иначе я добьюсь их преданности?...

Он осёкся, встретившись глазами с Клитом, который повернулся к ним, прислушивался и помрачнел.

... Окно спальни было распахнуто в тихий сад. Отодвинув блюдо с остатками лёгкого завтрака на край рабочего стола, Александр поправил тонкий халат, принялся сосредоточенно разбирать доставленные ночью письма из Македонии. Выбрав письмо с печатью своей матери, Олимпии, он нетерпеливо сорвал шнурок, развернул пергамент и, бегло просмотрев всё послание, внимательно перечитал глазами некоторые строки. Затем перечитал уже всё письмо, держа его в левой руке и лбом опершись о правую. В этой же согбенной позе он посидел за столом, закрыв глаза и задумавшись.

Вдруг чуть вздрогнул, когда за спинкой кресла раздался тихий голос подошедшего Клита, вслух зачитывающего через его плечо письмо Олимпии:

"...Ты слишком щедро награждаешь своих друзей, мой сын. Но став такими же богатыми, как и ты, захотят ли они слушаться твоих распоряжений? Сколько потребуется усилий, чтобы заставить их выполнять твои условия? Ведь после каждой крупной награды потребуется награда ещё большая, чтобы её оценили и ей радовались, стремились заслужить..."

Александр перевернул материнское письмо исписанной стороной к поверхности стола и приподнял голову.

– Ты не слушал, как я подошёл, – безмятежно объяснился Клит. И просто сказал: – А ведь она права.

Александр снял личную печатку с безымянного пальца и коснулся ею губ друга, как если бы опечатал их.

– Забудь о только что прочитанном, – тихо, но твёрдо предупредил он.

– Но как иначе я могу заставить военачальников служить мне? – беззвучно прошептал Александр, в который раз мысленно возражая матери. – Страхом? Но они не персы... Да и я не Дарий.

– Эксатр не может оценить твою великую щедрость, – привстав с ковра, громко заявил широкоплечий Деметрий, в глазах которого от выпитого откровенно проявился алчный блеск. – Отдай эту сатрапию мне!

– Мне! – наперебой воскликнул дерзкий Леоннат.

– Мне! – потребовал силач Гагнон.

– Отдай мне! – грубо прорычал волосатый Аристон.

Остальные военачальники промолчали, но в повороте головы каждого, в напряжении тел, в глазах, обращённых к царю, без труда прочитывалось немое: "Мне!"

– Можно я оставлю её себе? – скромно вопросил их Александр. И внезапно захохотал из-за разочарования, которое отразилось на лицах его приближённых. Лихорадочный румянец опять заиграл на его щеках. – Кто это? – давясь от смеха, указал он пальцем на двух странно трезвых рыжеволосых мужчин, которых подводил верный Пердикка. Один из рыжеволосых был полным и коротконогим, другой – на полторы головы выше, худой, но с выпуклым круглым животом. Худой с видимым усилием нёс в руках тяжёлую чашу, какие назывались чашами Геракла за вместимость, её ручки изумительной работы изображали дев-прорицательниц. Не дожидаясь, пока ответит Пердикка, худой рыжеволосый шагнул к Александру и важно представился.

– Нас прислала к тебе царица Карии Ада, в знак её искренней любви к тебе. Я искуснейший пекарь. А мой товарищ лучший повар Карии.

– Лучший в Передней Азии, – выпятив грудь, уточнил полный. – Царица любит тебя как мать, иначе бы ни за что со мной не рассталась.

– И она не позволяет себе забыть, что я вернул ей трон отца, изгнав вероломного мужа, – заметил Александр. – До сих пор присылала мне булочки и пироги, а теперь и вас. – Он добродушно отмахнулся. – Не хочется её обижать, но возвращайтесь в Карию. Передайте царице, что отец выбирал мне воспитателя из Спарты, и воспитатель Леонид снабдил меня на всю жизнь отличными уроками, как следует питаться. На завтрак – тяжёлый переход, а на обед – лёгкий завтрак.

Булочник и повар не возражали против распоряжения возвращаться к царице Аде. Худой пекарь с облегчением поставил на столик Александра золотую чашу Геракла, и они после низких поклонов удалились.

– У неё нет детей, – объяснил Александр лежащей рядом Анасте. Он подвинул тяжёлую чашу, любуясь ручками в виде пророчествующих дев. – Она чем-то похожа на мою мать. И я ей охотно помог.

– Сколько же лет ты не виделся с матерью? – задала вопрос Анаста.

– Больше десяти... – начал было он отвечать, но тут же поправил себя: – Тринадцать.

– О-о, Боги!

Ночь притихла в горах Македонии. Луна скрылась за скалистую вершину, но её свет посеребрил лесистые боковые уклоны. В тени, ниже границы света, у подола уклона серым пятном выделялся походный шатёр из грубой холстины. Крепкий пятидесятилетний мужчина, одетый легко и просто, удерживая пред собой горящий факел, твёрдой походкой воина подошёл к шатру, откинул грубо залатанный полог. Войдя внутрь шатра, он вставил древко потрескивавшего факела в железное кольцо, которое было укреплено на опорном столбе из наспех обрубленного ствола дерева. Светловолосый мальчик, которому не исполнилось и десяти лет, лежал на ворохе сухих листьев. Он не стал притворяться, что спит. Ни слова не говоря зашедшему воспитателю, поднялся и отряхнул грубую одежду.

– Я встретил раба твоей матери, – глядя ему в лицо, спокойно предупредил Леонид. – Он попытался скрыться от меня.

Сжав губы в чёрточку, мальчик безмолвно поднял руки. Леонид ощупал его одежду, повернул мальчика спиной к себе и повторил осмотр. Ничего не обнаружил, забрал факел и вышел. Мальчик прислушивался и, когда шаги воспитателя удалились, опустился на живот, пролез под основанием шатра, раздосадованный, что холстина всё же чуть дрогнула.

Почти бесшумно, он босиком прокрался к старому дубу и осмотрелся. Потом по локоть сунул руку в чёрную пасть дупла. Непроизвольный сдержанный крик вырвался из его груди, растревожил ночной лес. От выдернутой из дупла руки отлетела змея, упав на траву зашипела, прошуршала и скрылась в кустарнике. Высасывая из ранки на пальце яд и сплёвывая его, мальчик обернулся к зарослям деревьев. Из зарослей показался Леонид, а рядом с ним семенил поджарый пёс. Крупный пёс неотрывно следил за тем, что нёс в руке Леонид. Тот приостановился в десятке шагов от дуба, показал мальчику две лепёшки и кусок мяса между ними.

– Ты это ищешь?

После чего откинул их вверх и в сторону. Пёс урча прыгнул, в прыжке ловко схватил зубами край мяса и, приземлившись, умудрился накрыть ближнюю лепёшку сильной лапой.

– Главные качества воина, – строго высказал воспитатель, – выносливость и ещё раз выносливость.

– Я не засну от голода! – Мальчик пнул ногой кору дуба.

На Леонида это не произвело никакого впечатления.

– Поэтому мы с тобой совершим ночной переход через эту гору, – он небрежно показал рукой на самую высокую вершину.

– Мой воспитатель, – с неожиданной для Анасты гордостью сказывал ей Александр, – имел обыкновение всегда обшаривать мою постель и одежду. Проверял, не спрятала ли туда мать лакомства или чего-нибудь ещё сверх положенного. Отец считал, что в Спарте – лучшие воспитатели. По совету друзей он и выбрал мне Леонида. – Он оглядел военачальников среди второго круга своих приближённых. – Гагнон, – громко заметил он одному из них, – у тебя башмаки с серебряными гвоздями. Почему бы тебе не сменить гвозди на золотые? – И не дожидаясь ответа, обратился к другому: – Леоннат, тебе для гимнастических упражнений верблюдами привозят жёлтый песок из побережий Египта. Отчего же не со дна морского, а?

– Он мне надоел своими поучениями, – утирая рот мягким платком, заворчал Леоннату Гагнон и икнул.

Царь отвернулся от них к Анасте и нарочито громко продолжил:

– Как они не понимают, что роскошь и нега – это подлинное рабство, что нет ничего царственнее труда? – Он опять с хмельной усмешкой окинул взором круг военачальников. – Вот уже несколько лет вы имеете всё, что пожелаете. Но может ли кто-нибудь из вас теперь ухаживать за конём, чистить копьё или шлем? Разве вы не знаете, что конечная цель победы – не делать того, что делали побеждённые?

– Кто запишет эти слова для истории? – не выдержав, воскликнул Гагнон с не скрываемой иронией. – Разве мы не должны следовать примеру своего царя, который первым надел мягкий хитон персов? А может быть кто-то из нас, а не наш царь, держит для себя в роскоши самую красивую царицу?

Задетый за живое определённой справедливостью замечания, Александр вскочил от внезапного приступа гнева.

– Никто не может сказать, что я видел жену Дария, желал её видеть или хотя бы прислушивался к тем, кто рассказывал мн е о её красоте! Она моя пленница из высших соображений, и ради вашего же спокойствия!

– А ради чего тогда воевать? – примирительно заворчал Антиген Одноглазый и допил вино из золотого кубка.

Уставившись на него, Александр умолк. Он хотел возразить и подыскивал нужные слова.

– Ради увековеченной славы!

– Тебе слава, нам же всё остальное, – с грубоватым добродушием пошутил Аристон и хохотнул.

Перепачканные кровью и пылью, разгорячённые битвой македоняне ворвались в хранящий утреннюю прохладу серый полумрак большого пурпурного шатра Дария. И остановились поражённые тем, что увидели. Внутри шатёр был обшит шёлком цвета сочной зелёной травы, золотыми оборками и вышивками. Толстые ковры, украшенные красными, золотыми и синими узорами служили вместо пола. Два низких ложа, тоже застланных коврами и покрывалами, разделялись широким столом, накрытым красным бархатом. У изголовья лож свешивались пучки душистых трав. В раскрытых сундуках из кедра матово сияли кувшины, тазы, флаконы для благовоний и мазей для тела. Наспех собранные, но брошенные, они все были из чистого золота, с частыми включениями сапфиров, изумрудов, жемчуга. Один из воинов македонян поднял таз, погладил его измазанной кровью ладонью.

– Сколько золота?! – будто не доверяя глазам, не то спросил, не то сказал он.

Александр, за ним Пердикка, осторожно ступая по коврам, прошли к столу. Пердикка неуверенно взял флакон с мазью, поднёс к ноздрям и понюхал.

– А-а-чхи! – чихнул он на ковёр ложа.

Александр отбросил меч на другое ложе и опустился в кресло из слоновой кости. Подобрал у ног пучок травы с обрывком шёлковой нити, обеими ладонями прижал к лицу и с наслаждением вдохнул и выдохнул запах, чтобы тут же вдохнуть снова. Затем отложил пучок на стол и устроился в кресле поудобнее.

– Вот это и значит – царствовать! – заметил он хрипло, и дико захохотал.

Глядя на него и на всё вокруг, расхохотались и Пердикка, и воин. В шатёр быстро вошёл Клит, в сердцах швырнул окровавленный меч на ковёр.

– Дарий сбежал! – воскликнул он в неистовой ярости и вдруг замер, словно окаменел, поражённый тем, как по-хозяйски восседал в кресле и среди персидской роскоши Александр...

А через неделю, к вечеру, на скалистой вершине безжизненно мрачной горы стоял безмолвным изваянием ещё недавно могущественнейший властитель передней Азии, царь великой Персии Дарий. Его пурпурный шерстяной плащ был разорванным, заляпанным ссохшейся грязью и слегка трепетал на порывистом ветру. Иссиня-чёрные волосы, растрёпанные, как и коротко остриженная бородка, были тронуты благородной сединой, которой стало больше за последние дни. Он отрешённо уставился в подёрнутую бледной дымкой безлюдную даль, не слыша, что по каменистому склону торопливо и устало поднимался самый последний остававшийся с ним военачальник: родственник и вельможа Бесс.

Бесс остановился в нескольких шагах за спиной гонимого царя.

– Пора, – заговорил он сиплым, простуженным голосом. – Мы поднимем против македонца новое огромное войско, заманим внутрь Персии и проглотим, как голодная рыба глотает червя в горном ручье.

Словно пробуждённый от сна, Дарий не понял сказанного и застонал от душевной муки. Потом развернулся, спустился к Бессу. Схватил его за руку и до боли сжал ему кисть.

– Бесс, я только сегодня…, нет, за последние дни узнал, что такое жить и страдать. Любимая жена, дочери, как простые рабыни, принуждены делить ложе... с этим... – не в силах произнести имя того, кто нанёс ему сокрушительное поражение, Дарий опять застонал, ладонью закрыл глаза и пошатнулся. – Почему, почему я не погиб?

– Царь, – с трудом сдерживая нетерпение, выкрикнул Бесс, – сейчас не время предаваться размышлениям о том, чего не изменить!

Скорый перестук конских подкованных копыт донёсся из расщелины, заставил его встревожено оглянуться. Внезапно Дарий отпустил его руку, властно и холодно спросил:

– Кто там скачет?

– Я не знаю...– пробормотал Бесс. Из расщелины показался всадник. И Бесс ответил с видимым облегчением: – А-а, теперь вижу. Это твой евнух, Дарий.

Дарий будто забыл о военачальнике и стал быстро спускаться навстречу тому, кто приближался к подножию склона. Измученный конь под всадником пошатывался и не мог подниматься выше, и у большого валуна евнух спрыгнул на землю. Он поспешил к царю и упал на колени, упёрся ладонями в землю, коснулся её лбом.

– Меня... – евнух проглотил следующее слово, отдышался, – меня отпустил к тебе царь македонцев Александр, – внятно объяснил он причину, по которой искал своего царя.

– Чтобы рассказать, как он тешится с моей женой?! – Дарий в приступе бешенства кинулся к евнуху, хваткой коршуна вцепился ему в шею. – Почему?.. – зашипел он, но не закончил страшной фразы, отпустил евнуха и обмяк. – Нет. Если бы ты убил их, мне не за чем было бы жить.

Глаза его замутились слезами.

– Александр не тронул их, – выговорил евнух в землю.

Дарий вздрогнул. Вытирая слёзы, прошептал с безумной надеждой:

– Не верю.

– Он обходится с ними, как с царицами и гостями, а жену твою не велел ему показывать. Это правда, мой господин.

Дарий судорожно вздохнул, сглотнул, начал приходить в себя. Потом властным мановением руки подозвал Бесса.

– Бесс, – распорядился он. – Я обдумал твоё предложение. Мы поступим иначе. Мы должны победить в честной битве. Чтобы после победы я смог оказать ему почести, достойные его величия.

Бесс отвёл взгляд, чтобы Дарий не угадал его тайных мыслей, его сомнений.

Утреннее солнце оторвалось нижним краем от восточных гор, когда отряд македонян из шести всадников на взмыленных лошадях обогнул гребень скалы, и на расстоянии полёта стрелы первые наездники увидели цель, к которой так долго стремились. Все стали постепенно замедлять бег лошадей, чтобы остановиться возле повозки с разбитым колесом, рядом со стоящим на коленях евнухом. Лошади хрипели, никак не успокаивались и дико косились на повозку. Селевк соскочил возле неё на землю, остальные не получили от него приказа следовать его примеру и остались сидеть верхом, осматривались по сторонам.

Дарий лежал на соломе. В спину его упиралась рукоять персидского меча, а из живота торчало окровавленное остриё клинка. В углу приоткрытого рта пенилась кровь, Дарий был ещё жив, судорожно дышал. Стоя на коленях на каменистой дороге, царский евнух застыл рядом с повозкой скорбным изваянием. Селевк тронул рукой в запылённой перчатке его плечо и негромко спросил:

– Кто решил убить Дария?

– Бесс хотел отдать его голову твоему царю, – не шелохнувшись, выговорил евнух. – Потом догадался, что твой царь казнит его как предателя господина.

Селевк посмотрел вдоль дороги, прикидывая, куда убийца мог бежать с этого места и что же ему самому теперь делать. Вдалеке, по пологому склону горы поднимался, отдалялся прочь отряд персов, всадников тридцать, клубы взбитой копытами пыли обволакивали последних из них.

Дарий слабо захрипел, его бледные веки тяжело дрогнули, расширились, обнажив чёрные глаза умирающего.

– Если он здесь, – прохрипел он едва слышно. – Я… Я хочу... увидеть Александра... Великого.

По телу пробежала судорога, голова его безобразно дёрнулась, и мгновения спустя он навсегда затих.

Веселье в персидском зале вавилонского дворца достигло апогея.

– Царь, – прищурив хитро блестящие масленые глазки, полюбопытствовал Мазей у Александра, – ты лишаешь многих наших красавиц радости принадлежать тебе. Не все это могут понять. У Дария было много наложниц, а у тебя же их нет.

Александр пьяно качнул головой и ответил не сразу.

– Сон и близость с женщиной больше всего другого заставляют меня ощущать себя смертным. Но может ли простой смертный совершать бессмертные деяния, а, Мазей?

Вместо ответа Мазей низко поклонился.

– А вино? – со своей обычной насмешливостью спросил Анаксарх.

Александр оценил вопрос и засмеялся. Поднял наполненную чашу, покрутил, любуясь блеском чеканки и красотой вправленного изумруда.

– Я понял твою ловушку, всегда лживый философ. Нет, вино сближает меня с богами. После вина я ощущаю лёгкость, словно я уже на Олимпе.

И он отпил из чаши медленно и, не отрываясь, будто пил нектар. Только телохранители и Пердикка не последовали его примеру. Допив вино в своей чаше, Анаксарх с напускным простодушием ни то спросил, ни то полюбопытствовал:

– А скажи, Александр. В похмелье тебя, как и нас, простых смертных, боги пинками вышвыривают с Олимпа? Или для тебя они делают исключение?

Александр поперхнулся, затрясся от хохота.

– Нет, философ, – когда смог, выговорил он, – ты дождёшься, я тебя действительно накажу.

– Ну, разве что запретишь мне пить вино, – смиренно заметил Анаксарх. – Но ведь ты же не способен на такую жестокость?!

Молодой Деметрий приподнялся с ковра, вскинул руку, чтобы обратить к себе внимание царя. За его бедром видна была захмелевшая девушка персиянка. Деметрий пошатнулся и в шутку спросил:

– Александр! Она, – он указал локтём на девушку, – спрашивает: правда ли, что ты сын Зевса?

Прежде ответа царя вмешался Клит:

– А разве у него не кровь бежала из ран, как у всех нас?

– Ты бы лизнул, – крикнул Деметрий несерьёзно. – Это было красное вино.

Намёк вызвал у Александра смех, засмеялись и все, кто это услышал.

– А как твой отец Филипп потерял глаз? – вкрадчиво полюбопытствовал Мазей и многозначительно дотронулся указательным пальцем до угла правого глаза.

– О-о, я это покажу! – вскочил Стасикрат на ноги. – Красавицы, кто мне поможет изобразить Олимпию? – крикнул он на весь зал.

Разом несколько гетер, как смогли живо, поднялись с мест.

– Я! Я! Я! – предлагали они Стасикрату большой выбор самых разных женских лиц и тел.

Вскоре дворцовый зверинец потревожили несколько рабов, которые появились в нём с тремя горящими факелами. Звери начали беспокоиться, зашумели, в сопровождении своих пляшущих теней отовсюду наблюдали за рабами. Тигр зарычал и по-кошачьи заскрёб утоптанный земляной пол, а орёл захлопал крыльями, когда напротив их заделанных прутьями ниш рабы окружили каменный колодец, сняли с него деревянную решётку, за ней другую. Колодец оказался сухим и неглубоким, на дне засыпанным жёлтым песком. Смуглые рабы держали факелы, а трое рослых негров схватили в колодце извивающегося питона. Он был крупным и длинным, его чешуйчатая кожа переливалась блёсками огней. Рабы понесли и унесли питона вон из зверинца. Однако и после их исчезновения в зверинце ещё долго не затихали тявканье шакала, визг обезьян, лай волка, рычание тигра... Вдруг на шум остальных зверей и птиц отозвался недовольным рыком африканский лев. Привязанный близ его клетки осёл испуганно отпрыгнул в сторону, но оказался не в силах оборвать верёвку, и стал бешено лягаться, задними копытами попадая между прутьями.

А в это время персидский зал изменился до неузнаваемости. Железные щиты скрыли ниши с огненными светильниками, и он погрузился в тусклый полумрак, который тщетно старались перебороть красным светом языки пламени четырёх настенных факелов под масками застылого веселья. Участники пира утихли и притихли, большинство полулёжали, другие сидели или привстали, увлечённые видом мужчины с царским обручем на голове, который вроде призрака крался вдоль широкого прохода. Голова его и тело до колен были скрыты чёрным покрывалом, он вдруг приостанавливался и выжидал, осматривался, явно не желая быть узнанным, надеясь скрыть некий тайный замысел своих действий.

Добравшись до чёрной ковровой занавеси, он на ощупь нашёл полог и настороженно отстранил его, заглянул внутрь спальни царицы одним правым глазом. Он увидал широкое ложе, женщину на нём и услышал её сладострастный стон. Обнажённое тело женщины обвивал питон, и гад плавно скользил меж белой грудью и бёдрами... Мужчина в ужасе отпрянул, ступил назад и украдкой поторопился удалиться. Однако не успел сделать и десятка шагов, как перед ним появился высокий воин, на его шлеме выделялись серебристые крылья посланника Зевса. Воин поднял лук, натянул тетиву и выстрелил невидимой стрелой прямо в глаз мужчины, которым тот подсмотрел, чем и с кем была занята его жена. Мужчина схватился за правый глаз и в ужасе упал на колени.

Рабы один за другим убирали щиты, открывали огонь в нишах, и зал опять наполнялся красками и светом. Взрыв криков восторга и хлопанья множества ладоней были наградой тем, кто разыграли представление. Оголённые по пояс негры подхватили змею и унесли её. Пышноволосая зелёноглазая гетера накинула на сильное тело хитон, поднялась с ложа и, одной лишь головой раскланиваясь, направилась к ковру Александра. Он привстал, в лихорадочном возбуждении тоже захлопал, неотрывно глядя на шедшую гордой походкой женщину.

– Говорят, после этого случая Филипп боялся делить с ней одно ложе, – вкрадчиво заметил Мазей.

Александр не ответил, ступил с ковра к подошедшей гетере, и Анаксарх заявил Мазею, чтобы слышал царь.

– И она зачала нашего Александра, – сказал он ни то серьёзно, ни то насмешливо. – Это, конечно же, был Зевс в образе змея.

– А Филипп лишился глаза, – Мазей вновь показал на свой правый глаз, изобразив пальцем наконечник стрелы.

– Того самого, каким подсмотрел, что ему было не положено увидеть, – весело заметил распорядительный Стасикрат, подходя, чтобы быть опять рядом с царём.

Александр поцеловал гетеру в губы и подарил ей снятый с мизинца перстень. Она надела перстень на свой палец, вскинула руку, показывая его над головой всем восторженным зрителям.

Отдав дань благодарности артистам, Птолемей присел за столиком, который они делили с Пердиккой, избегая женщин, и откуда им хорошо обозревалось происходящее во всём зале. Пердикка, как начальник телохранителей царя, почти не пил, но и Птолемей был трезвее остальных придворных, но старался не показывать этого. Они присматривали за обоими приглашёнными по просьбе Клита горскими вождями, которых усадили рядом с ними. Чернокожий раб поставил на столик блюдо с жареным мясом страуса. Над мясом курился едва заметный белесый пар. Запах привезённых издалека приправ достиг ноздрей Птолемея, и они дрогнули. Словно почувствовав внезапный приступ волчьего голода, он выхватил с блюда кость с большим куском мяса и, обжигая губы, впился в золотистую поджаренную кожицу белыми крепкими зубами. Оторвав рывком головы, что откусывал, Птолемей указал вождям на блюдо, молча предлагая отведать необычное жаркое из доставленной из Африки дичи.

– Мне не до еды, – ответил на это предложение старший вождь. – Я видел насаженную на кол голову брата. И поклялся не забыть этого.

– Его казнили за ссору, – сказал Птолемей. – Царь царей не любит, когда в его войске затеваются драки и происходят убийства.

– Или за то, что Мазей присвоил захваченную братом в сражении ценную добычу, а брат попытался вернуть её.

У Птолемея испортилось настроение. Он отложил надкушенный кусок в блюдо, вытер пальцы о шёлковый платок.

– Что ты хочешь? – спросил он хмурясь.

– Справедливости.

– Его головы? – кивнул Птолемей на сидящего возле Александра Мазея.

– Да, – сказал вождь холодно. – Ты брат царя и любишь его, ты поймёшь меня. Вам, как и нам, не нравится, что он так доверяется лживым персам.

– Это Клит посоветовал обратиться ко мне?

Вождь слегка наклонил голову, мол, это так.

Птолемею показалось, что Мазей исподволь наблюдал за ними и догадывался, о чём шёл разговор. Пользуясь правами вельможного царедворца, Мазей о чём-то тихо заговорил в ухо царя.

– Хорошо, – неохотно пообещал сводный брат Александра. – Я попытаюсь сделать, что мне удастся. Но не надейся на его голову, требуй выкуп.

Между тем Александр выслушал замечание Мазея и недовольно ответил:

– Я не хочу с ними ссориться. Они храбрые воины, а я ценю храбрость выше, чем прочие добродетели.

– Они варвары, царь царей, – мягко возразил Мазей. – Они не знают законов, вкусы их грубы и неразвиты. Признают они только грубую силу. Если их не наказывать для острастки другим, они наполнят твою державу самыми разнузданными грабителями и разбойниками. Мы знаем их сотни лет, и они не меняются. А этот вождь особенно дерзок, такой же, как и его казнённый брат. – Мазей склонился к самому уху Александра. – Называет твои непобедимые фаланги сбродом пьяниц.

Александр помрачнел.

– Мы слишком рано совершили невозможное, – вмешался в их разговор пьяный Антиген Одноглазый. Но Александр отстранил его.

Птолемей вплотную приблизился к большому столу возле царя и, чтобы отвлечь царственного брата от советов Мазея, взял со стола чудесную чашу Геракла, подарок царицы Карии Ады, осмотрел её или сделал вид, что осматривает.

– Настоящая чаша Геракла, – одобрил Птолемей. И обратился к виночерпию: – Сколько же вина в неё войдёт, Иол?

Александр воспользовался поводом, отмахнулся от Мазея и протянул руку за чашей, как если бы прежде не оценил её должным образом. Оглядев прекрасную чеканку, дал знать Иолу, чтобы тот наполнил подарок царицы из кратера с лучшим вином. Когда вливаемое черпаком вино наполнило чашу до краёв, он поднял её обеими руками, отпил глоток.

– За здоровье Ады и моей матери, – провозгласил он во всеуслышанье.

Подозрительно глянув на Птолемея, Мазей быстро подхватил смену царского настроения.

– Позволь великий царь царей и мне тоже отпить из этой чаши Геракла за здоровье твоей матери Олимпии, благословенной царицы Македонии.

Александр не возражал, и Мазей принял чашу, как святыню, пал ниц перед жертвенником Зевсу, затем отпил глоток и по местному обычаю верным слугой поцеловал царя в правую щеку. После чего, будто невзначай следуя правилам при дворе владык Персидской державы, передал её брату погибшего Дария Эксатру. Повторив за Мазеем тот же самый ритуал персидского двора, Эксатр колебался лишь мгновение, кому следующему отдать чашу Геракла, и протянул её Антигену Одноглазому. Александр пристально следил за поведением Антигена. Безмолвное напряжение ожидания того, как же поступит Антиген, буквально нависло над военачальниками, македонянами и эллинами. Антиген помедлил, однако решился и неловко повторил весь необычный для него ритуал от начала и до конца. Подобно персидским вельможам он пал ниц перед жертвенником, но когда встал и хотел поцеловать царя в щеку, Александр живо схватил его за голову и одобрил такой поступок громким поцелуем в губы. Тут же Гагнон последовал примеру Антигена Одноглазого, а Деметрий, пробравшись к царю прежде других, буквально выхватил чашу у потянувшегося к ней Аристона. Мёртвое безмолвие в зале тревожило лишь потрескивание огня в нишах и на факелах. Внезапно раздалась трель соловья, но птица словно испугалась собственных звуков, накоротке сорвала неуместное пение.

Поцеловав щеку царя, Деметрий с наглой ухмылкой стал выбирать, кому отдать чашу, и выместил неприязнь к Каллисфену, протянув её именно ему, – он и не скрывал, что делает это намеренно. Философ поневоле был вынужден принимать нелёгкое решение. Слыша негодующие перешёптывания молодёжи, Каллисфен, её кумир, не опустился перед жертвенником и, медленно сделав глоток, шагнул с чашей к царю. Деметрий не выдержал, с возмущением крикнул Александру:

– Не позволяй ему целовать себя!

Александр и сам уклонился от поцелуя философа, оттолкнул его в грудь.

– Что ж, одним поцелуем в моей жизни будет меньше, – громко заметил Каллисфен с завидным спокойствием.

Царь вспыхнул от гнева и, раздельно произнося слоги, с угрозой продекламировал из стихотворения поэта:

– «Противен мне мудрец, что для себя не мудр!»

Однако Каллисфен с гордо поднятой головой прошёл в другую часть зала, где расположились самые молодые греки, юноши и гетеры. Там ему охотно уступили место, наперебой одобрили смелый поступок.

Мазей, чтобы слышали остальные, громко сказал для Александра:

– Философ расхаживает так гордо, будто уничтожил тиранию.

Ответствуя, Александр сумрачно заметил:

– Хуже не это. А то, что зелёные юнцы видят в нём героя.

– Они им восхищаются, как единственным свободным человеком среди стольких тысяч добровольных слуг, – подтвердил Анаксарх с дразнящей царя насмешкой.

Непонятно было, осуждает он своего собрата философа или завидует ему. Но следовать его примеру не стал и, как бы не совсем серьёзно, продолжил вызывающе прерванный Каллисфеном ритуал, который затем был подхвачен и другими придворными и военачальниками.

Последним отпил из чаши Геракла Клит. Он поставил её в ногах Александра, вытер губы ладонью, однако подобно Каллисфену не пал лиц перед жертвенником Зевса и за поцелуем к Александру не наклонился. Александр нахмурился, отвёл взгляд от Клита на Аристона, а тот кивнул туда, где сидел Каллисфен.

– Гермолай спросил его: как стать знаменитым? А наш мудрец, – произнёс с грубой издевкой похожий на ощетинившегося вепря Аристон, – а наш мудрец ему ответил: "Для этого надо убить самого знаменитого". Как ты думаешь, Александр, кого он имел в виду?

– Поспешили тогда казнить юнцов-заговорщиков, – поддержал Аристона Деметрий. – Они бы его точно выдали, и он бы сейчас не досаждал нам в этом дворце царей.

– Юнцы-заговорщики, как ты заметил, были лучшими из нас, – пьяным взором оглядев македонян и греков и не желая замечать персов, с вызовом проговорил Клит. – Они хотели остаться свободомыслящими македонянами, а не становиться рабами-персами.

– Остановись, Клит, – сумрачно предупредил Александр.

Антиген Одноглазый заплакал.

– Мы слишком быстро совершили невозможное, – произнёс он сквозь слёзы.

Ночь выдалась тёплой, звёздной. Костёр на пустынном берегу отражался в зеркальной речной глади. Тридцатилетний Александр задумчиво ломал о колено сухие ветки, подбрасывал их в танцующее пламя. Седовласый и худощавый старик философ с ясными моложавыми глазами на морщинистом лице сидел у костра напротив, отогревал у огня заскорузлые ладони. В нём ощущалось то спокойствие, какое даёт только уединённая жизнь, однако грубый хитон не нём был по-городскому опрятен. Вдали за рекой вспыхнул и весело замигал ещё один костёр. От него отделился человек с горящей головёшкой и медленно приблизился к реке.

– Всеми людьми управляет бог, – продолжая разговор, неторопливо произнёс старик, – ибо руководящее начало в каждом человеке имеет божественное происхождение.

– Бог – это общий отец для всех людей, – тихо согласился Александр, – и он приближает к себе лучших из них.

– Александр-р-р, – донёсся до них ослабленный расстоянием выкрик с того места, где застыл светляк головёшки.

Но ни Александр, ни философ не обращали на крик внимания, поглощённые размышлениями о смысле человеческой жизни...

Царь зевнул, со скукой оглядел блестящий и полный гостей зал.

Мазей шепнул сидящему рядом круглолицему персу, и тот встал, отошёл к дальним дверям в третий зал и трижды громко хлопнул в ладоши. В приоткрытых дверях появились флейтисты и барабанщик, они заиграли шумно, с большим задором. Следом за ними из царящей за дверями полутьмы, вроде стайки бабочек, выпорхнули легконогие девушки в полупрозрачных хитонах из голубого шёлка на почти обнажённых телах. Гибкие и стройные персиянки закружились, извиваясь и изгибаясь в такт пронзительной музыки, затем образовали посреди зала хоровод. Среди них выделялась редкая красавица, и она кружилась в танце, стараясь привлечь, задержать на себе взор Александра, но делала вид, что не замечает его среди прочих мужчин.

– Изумительно похожа на Роксану, какой он увидел её в первый раз, – негромко обращаясь к Анаксарху, высказался Стасикрат.

Как и они, Александр не отрывал от девушки хмельного взгляда.

– Ты знаешь её имя? – спросил он Мазея.

Лукавый царедворец Дария с поклоном вымолвил:

– Да, мой царь. Это Роксана.

Александр вздрогнул. Подозрительно глянул на Мазея, затем отвернулся к Анаксарху, якобы потеряв интерес к танцующим девушкам.

– Скажи, философ, – спросил он. – Зачем я женился в первый раз?

Анаксарх ответил уклончиво.

– Сократ бы тебе сказал: что женишься, что не женишься, всё равно будешь раскаиваться...

– Я не раскаиваюсь, – резко оборвал его царь. – Хочу понять, зачем женился на деревенской простушке, когда мог этого не делать?

Он хмуро уставился на хоровод, и Роксана забеспокоилась, стала сбиваться с заданного музыкой такта.

Ехидно передразнивая Александра и пьяно кривляясь, Гагнон за его спиной указал на неё пальцем.

– Вот я какой великий, – прошептал он своим приятелям и единомышленникам, – как захочу, так и женюсь: захочу – на дочери владыки Дария, захочу – сделаю царицей незнатную дурочку.

– Её отец некогда был вельможей, – не оборачиваясь к ним, внятно возразил Птолемей.

– Мы слишком рано... – Антиген Одноглазый икнул и осушил свой кубок.

Он уже был мертвецки пьян.

– Стасикрат! – позвал Александр, и этот звучный окрик вырвался в анфиладу комнат, примыкающих к царским покоям дворца Дария, эхом пробежался по ним, постепенно затихая в отдалении.

Даже в брачную ночь Александр не позволил заменить жёсткое ложе на мягкое, но глаза Роксаны светились безоблачной счастливой благодарностью.Створчатые дверцы из красного дерева были распахнуты на просторную лоджию, и восходящее над благоухающим цветущим садом красное солнце ласкало постель, сияло на золотой кайме пурпурного балдахина, на золотой с рубинами рукояти ножа, искусно изготовленной в виде крылатого льва. Александр лениво рассматривал подаренный на свадьбе Мазеем нож и выглядел если ни счастливым, то по крайней мере необыкновенно беспечным и беззаботным. При появлении Стасикрата он откинул нож на украшенный слоновой костью столик с остатками сладостей и фруктов на блюдах, а Роксана смущённо натянула покрывало к подбородку.

– Я желаю, – объявил Александр Стасикрату, – чтобы это безумство... приняло... – он неопределённо взмахнул рукой и повёл над головой, не в состоянии выразить, чего же ему собственно хотелось. – Да, божественный размах.

Стасикрат с пониманием глянул в потолок, заурчал невнятно, замурлыкал себе под нос, затем оглядел рассеянно все углы и, наконец, осторожно предложил:

– Мы можем женить твою армию.

Столь неожиданное предложение удивило Александра, и он сел в постели. Он быстро прикинул все за и против и усмотрел известные политические выгоды.

– А что? У меня десять тысяч македонян и греков, холостых и тех, у кого жёны остались в Элладе. Они гибнут в сражениях, а их гибель невосполнима... Вот что, Стасикрат, – вполне серьёзно объявил он изобретательному строителю и устроителю развлечений. – Подготовь указ. Если они любят своего царя и его супругу, пусть все женятся. Кто не найдёт иной подруги, пусть женится на персиянке. Женившиеся в течение месяца со дня подписания указа сыграют свадьбу за мой счёт! Иди, Стасикрат. И не медли. – Когда скорые шаги Стасикрата удалились и затихли, он взял со стола чашу с вином и обратился к Роксане: – Такого поступка ещё никто не совершал, и это украсит мою славу. – Потом с внезапной рассудительностью продолжил, отвлекаясь привычными государственными размышлениями: – Если ты родишь сына, эти десять тысяч лучших моих воинов не увидят в нём чужака...

Роксана страстной тигрицей прыгнула ему на шею, цепко обхватила и с простодушным восторгом повалила на себя, расплескав вино по краю постели.

Царь скучно глядел на пьяное веселье гостей и придворных и, несмотря на выпитое, трезвел.

– Стасикрат, – позвал он тихим голосом.

Строитель поднял кубок, показывая, что он услышал, затем встал и приблизился к царю.

– Мне скучно, Стасикрат, – пожаловался Александр так, словно был измучен болезненной истомой. – Придумай что-нибудь неожиданное.

– Пожалуйста, царь, – охотно воскликнул Стасикрат и тут же подбросил вверх красную розу.

Едва она в падении опустилась к ногам царя, тяжёлые, высокие створки дверей в третий смежный зал медленно широко раскрылись, и из непроглядного мрака донеслось раскатистое рычание озлобленного тигра. Это рычание застало врасплох всех, кроме Стасикрата и Мазея. Педрикка на миг растерялся, схватился за рукоять меча, так как неистовый рык приближался; от этого его движения двое пажей телохранителей быстро встали перед Александром. Музыка взвизгнула и сорвалась, хоровод распался, девушки танцовщицы с криками и визгом бросились к противоположным дверям, за которыми был греческий зал, но у двери путь им перегородили трое воинов-македонян внутренней охраны дворца. Танцовщицы рассыпались по залу, попрятались за спины трезвеющих мужчин, и лишь немногие догадались о нарочитости их испуга.

Предвестниками сиюминутного появления зверя вбежали десяток воинов внутренней охраны, они обратили острия мечей к мраку, из которого следом за ними восемь чёрных полуобнажённых рабов вносили на плечах железную клетку, в которой яростно метался крупный африканский тигр. Пронеся клетку к середине зала, они опустили её на деревянные ножки и отступили.

Аристон, мстя за мгновение своего испуга, швырнул в клетку обглоданную кость, откинулся на подушки и загоготал. Его смех успокоил женщин, и общее настроение маятником качнулось в противоположную сторону, – ожидалось зрелище, призванное развлекать! В тигра полетели фрукты, объедки и даже посуда. Зверь в клетке осатанел. Лапами бил по прутьям, в яростном неистовстве схватил один из них клыками. Остервенелое рычание его наполнило зал, мешалось с гвалтом мужчин, восторженными воплями женщин, среди которых гетеры вели себя свободнее персидских соперниц, отворачивались и смеялись шуткам друзей, шутили сами.

Шум этот разносился по дворцу, проникал до самых удалённых помещений.

В детской спальне мальчик с тёмными кудрями прислушался к буйству, приглушённые отзвуки которого невнятным эхом перекликались в проходе за дверью. Шум был необъяснимым, спросонья пугал. Он приоткрыл глаза и, не смея пошевелиться в своей кровати под полупрозрачным балдахином, всмотрелся в неясные очертания большого покоя. Он догадался, что его сонного привезли, уложили и оставили без присмотра. Высокий потолок и стены различались смутно, хотя справа, из узкого оконца, в которое не смог бы пролезть и он, ребёнок, струились бледные лучи синеватого лунного света. Они косо падали на ножку жертвенника Зевсу, иногда пропадали, когда снаружи, по верху противоположной стены проходил часовой, отбрасывал на оконце свою тень. Порыв сквозняка позволил мальчику расслышать злобный тигриный рык, смех и дикие крики людей, визг женщин. Вдруг в голосах послышалась тревога, они смолкали, и само рычание тигра изменилось, стало глухим, ровным и опасным. Мальчик пошевельнулся и тихонько, едва слышно заплакал. Наследник царя, он был совсем один в своей спальне и никому не нужен.

А в персидском зале тигр с налитыми кровью глазами замер на полусогнутых лапах, не спускал взгляда с человека, который осмелился медленно, но спокойно подходить от трона к дверце клетки. Рычание его стало настороженным, не пастью, а утробой, – он приготовился наброситься на человека, едва появится возможность дотянуться до него когтями.

Александр с холодной властностью смотрел зверю прямо в глаза, словно кроме них двоих никого вокруг не существовало. Неожиданно для зрителей и для тигра он отпер засов, приоткрыл дверцу, тут же распахнул её. Взвизг перепуганных женщин взбудоражил опасного хищника, он дрогнул и захрипел.

Вцепившись за мужчин, женщины прятались за их спины. А безоружные мужчины трезвели, их руки тянулись к средствам защиты, к кубкам, к ножкам столов, а взоры напрасно выискивали мечи, дротики, копья, до которых можно было бы успеть добежать прежде освобождаемого царём зверя.

Дротики были только у телохранителей и у охранников дворца, но они застыли, не смея нарушить жёсткий приказ Александра не вмешиваться в происходящее. Один из пажей не выдержал, вскинул дротик, и тигр издал такой злобный рык, что Пердикка схватил древко рукой, чтобы это движение не подтолкнуло зверя к нападению на царя македонян.

Александр властно смотрел в зелёные глаза огромной кошки, и готовый к прыжку хищник вдруг нехотя отступил. Затем присел в углу клетки, приподнял лапу, слегка ударил по воздуху. Постояв напротив, пока яростное рычание зверя не сменилось злобным ворчанием, Александр медленно повернулся к клетке спиной, сделал шаг, другой и приостановился. Со стороны казалось, что он не замечал никого, смотрел только на маску смеха на стене над пламенем факела, будто впервые увидал её в этом месте дворца.

Пердикка с мечом в руке быстро рванулся к дверце, ударом ноги закрыл её и вмиг запер большим деревянным засовом. Дрожащими пальцами он отёр пот с побледневшего лица и откашлялся, словно ему в рот попал тигриный волос.

– Сыну Зевса, века! – вскочив с места, воскликнул Птолемей.

– Века, сыну Зевса! – оглушительно заревели все разом.

Вино пенно заструилось в чаши и кубки, а из них – в глотки охваченных внезапной жаждой людей. Иол поднёс наполненную чашу царю, но Александр отстранил её, не в силах оторваться от созерцания маски, поглощённый неожиданными мыслями. Наконец он посмотрел на участников пира, и под холодным бесчувственным взором на властном лице его веселье чахло, как цветок на морозном ветре, у многих сами собой подгибались колени, опускались головы. Кто-то оступился, не удержался на ногах и, падая, опрокинул столик. Зазвенела драгоценная посуда, раскололась ваза с оливками, но упавший не посмел вставать, притих в лежачем положении. Лишь Каллисфен, Клит и Анаста и стайка молодёжи остались стоять, не опустились, подобно остальным, на колени перед завоевателем, какого ещё не знала история цивилизаций.

Александр приходил в себя, одного за другим отметил пронзительным взглядом троих стоящих напротив близких ему людей, плотно стиснул зубы, так что отчётливо обозначились скулы и желваки, однако промолчал. Позади него неожиданно раздался весёлый смех, который разорвал гнетущее безмолвие. Александр с каменным лицом обернулся. Юный Кассандр, младший брат виночерпия Иола, чья внешность говорила о том, что он только что прибыл из Македонии, беспечно шагал от тьмы за дверями к клетке с тигром. Вид греков на коленях был для него столь непонятным, что он принял увиденное за забавное представление неизвестного ему действа. Смех разбирал его. Даже вновь усиливающееся предупредительное рычание тигра не помешало ему, подойдя к царю, вдруг расхохотаться громко и искренне.

Александр в бешеном приступе гнева вдруг схватил Кассандра за волосы и ударил головой о прутья клетки.

– Над чем смеёшься?! – выговорил он сквозь зубы, потом ударил его ещё и ещё раз.

Зверь взбеленился, тянулся когтистой лапой к голове юноши, словно был царским сообщником. Смех Кассандра помимо его желания продолжался, но уже истеричный, полный смятения.

– Над чем смеёшься?! – прорычал Александр, уже не владеющий собой.

Клит кинулся к царю, обхватил его сзади, оторвал от Кассандра.

– Он только что из Эллады, – внятно объяснял Клит, оттаскивая Александра от юноши, который смотрел на тигра и царя широко раскрытыми от ужаса глазами. – И пока не знаком с нашими здешними нравами.

Кассандр отёр ладонью кровь с разбитого носа, но вид знакомых и друзей на коленях опять вызвал у него непроизвольную улыбку. Чтобы не рассмеяться, он зажал рот обеими ладонями, слегка задохнулся и закашлял. Александр оглянулся, и Кассандр побелел, задрожал всем телом.

Клит подвёл царя к ковру, на котором тот опустился на шёлковые подушки. После чего начали подниматься с колен, торопливо устраиваться на коврах гости. Анаста отошла от трона, подсела к Каллисфену и молодёжи. Она была обеспокоена продолжением этого пира.

– Мне страшно за Александра, Каллисфен, – сказала она. Ей не удавалось унять дрожь, и она схватила руку философа. – Порой он становится безумным.

– Мы все боимся за него, – сумрачно отозвался Каллисфен, искоса глядя на того, о ком они говорили.

Бледный Иол подал Александру чашу, но вино расплёскивалось через край в его трясущихся руках.

– Пусть сначала попробует сам, – мягко предложил Мазей возле уха царя.

Мысль о яде, исподволь подброшенная вельможей, омрачила чело Александра, но он взял чашу у виночерпия.

– Кассандр – твой младший брат, – выговорил он Иолу с внешним спокойствием. – Тебе следует разъяснить ему, что здесь не Эллада. Мы не можем рассчитывать превратить всех персов в греков и не должны подталкивать их к восстаниям неуважением их столетних порядков и обычаев. Полагаясь только на силу армии, мы можем подорвать собственную уверенность в завтрашнем дне. Не так ли, Мазей?

Мазей подобострастным поклоном подтвердил сказанное царём македонян.

– Он прибыл с письмом твоей матери, царь, – пробормотал Иол бескровными губами. – Я не успел встретить его прежде...

Он запутался. Александр медленно пил из чаши и неотрывно глядел на Иола, который бледнел всё больше и, казалось, вот-вот упадёт.

Пердикка сам подвёл к ним Кассандра. Тот несмело остановился напротив возлежащего на ковре царя.

– Ты привёз мне письмо от матери? – спросил Александр просто, вполне доброжелательно.

Кассандр живо кивнул, передал вынутый из сумки на поясе и подрагивающий в его пальцах свиток папируса, обкрученный шёлковой лентой и опечатанный смолой с оттиском печати царицы Олимпии. Александр распечатал свиток, беглым взором просмотрел содержание и сунул письмо под мягкую подушку. Затем допил вино и протянул Кассандру золотую чашу.

– Она – твоя, – сказал он.

Кассандр невольно забрал чашу, склонил голову, однако не отходил.

– Что ещё? – мрачнея, спросил Александр.

– Я прибыл вместе с… Вернулась твоя жена с сыном, мой царь, – тихо вымолвил Кассандр.

– Я же отослал её к матери, в Македонию! – Александр стукнул кулаком по столу так, что запрыгала и задребезжала посуда.

Кассандр выронил чашу, в страхе отскочил от его ковра.