Посол без верительных грамот

1

Дом был как дом — трехэтажное здание в саду. Генрих включил экран карманного телеискателя. На экране появился фасад, украшенный колоннами, балкон, опоясывавший весь второй этаж, башенка, ощетинившаяся антеннами. «Особняк», — сказал себе Генрих. Он называл этим старинным словом все здания особой архитектуры. На современные дома строение в саду ни с какой стороны не походило, если не принимать во внимание частокола антенн на башенке. К тому же оно и стояло особняком.

Кто-то тронул Генриха за плечо. Генрих обернулся. Над ним возвышался насупленный верзила.

— Что вы здесь делаете? — спросил гигант, пронзая Генриха недобрым взглядом.

Генрих знал, что особняк в саду — вероятно, единственное здание в Столице — охраняется специальными людьми, для которых недавно ввели в употребление позабытое было древнее словечко «сторож». Генрих, однако, сделал вид, что не догадывается, кто этот незнакомец.

— Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете! — Как ему казалось, он отлично разыграл удивление.

Провести сторожа не удалось.

— Отлично понимаете, друг Генрих! На этот раз Генрих удивился искренне:

— Вы знаете меня?

— Разве я похож на дикаря? — отпарировал сторож. — По-вашему, на Земле имеются люди, которые не посещают Музей космоса и не смотрят стереопередачи? Вам с братом в последние два года не приходится жаловаться на недостаток внимания к себе.

Генрих сдался.

— Я, конечно, знаю, что Институт специальных проблем получил свою, тоже специальную, охрану. Но я думал, что рассматривать особняк издали можно, друг… друг…

— Дженнисон. Джеймс Василий Дженнисон, если не возражаете. Рассматривать, разумеется, не возбраняется, но не при помощи ближнего телеискателя марки ТИБ-812, модель 13, специальный выпуск для работников Следственного отдела Управления космоса. Лишь в том единственном случае, если вы позаботились получить разрешение на пользование телеискателем этой модели и выпуска и там нет оговорок по пунктам 14 и 15, касающихся как раз нашего института…

Генрих рассмеялся и спрятал телеискатель в карман. Сторож Джеймс Василий Дженнисон оказался орешком не по зубам.

— Телеискатель мне дал во временное пользование следователь вами названного отдела в Управлении космоса. Я еще не работал с такими приборами, и мне было интересно…

— Фамилия вашего друга, если не секрет?

— Почему же секрет? Прохоров. Александр Платон Прохоров. Одолжив мне прибор, разрешением он меня не снабдил.

— И не снабдит, — важно подтвердил Дженнисон. — Сомневаюсь, чтоб у него самого было разрешение. Я говорю лишь о пунктах 14 и 15, остальные меня не касаются. Эти два пункта подписывает один президент Всемирной академии наук Боячек.

— Я в хороших отношениях с Боячеком, — заявил Генрих.

Дженнисон величественным жестом остановил его:

— Попробуйте. Но сомневаюсь. Президент, сколько знаю, не раб своих дружеских чувств. Он сказал директору нашего института Павлу Эдгару Домье, что станет мощной преградой на пути всех любопытных и даже сам не будет нас излишне беспокоить. Только в том случае, если вы понадобитесь нам для работы…

Сторож, несомненно, отлично ориентировался во всех проблемах Института специальных проблем. Разговор надо было прекращать. Генрих сделал последнюю попытку чего-то добиться.

— Не буду скрывать, друг Дженнисон, пока никто в вашем институте мной не интересовался. Но зато я очень интересуюсь одним из ваших сотрудников. Вы не могли бы передать ему маленькое сообщение от меня?

Генрих вытащил из кармана блокнот, чтобы шепнуть на листок несколько слов. Дженнисон протянул руку:

— Только для вас, друг Генрих. Такому знаменитому ученому совестно отказывать. Можете быть покойны. Через десять минут ваша словечня — он со вкусом употребил жаргонное название для записанной на пленке речи — ляжет на стол Домье, а через час ее услышит ваш Друг.

— Я бы хотел, чтобы адресат получил мою запись без посредничества директора института.

— Отпадает, — с сожалением сказал Дженнисон. — Разве вы не знаете, что наши сотрудники находятся на казарменном положении? Я не имею с ними прямого контакта. Я вижу только директора и его заместителей.

— На казарменном положении? — переспросил Генрих. — Что означает это странное выражение?

В первый раз Дженнисон был в затруднении.

— Нам объясняли… Столь диковинных старинных словечек всех не запомнить! Если разрешите, я посмотрю в своем служебном словарчике. — Он вытащил пластинку с клавиатурой и набрал какое-то слово. — Казарма, казарма, — повторил он, приставив к уху пластинку, нашептывающую объяснение. — Итак, казарма — это казенное здание, общежитие для сотрудников — служащих и рабочих, живущих в условиях особого режима, обязательного для каждого жильца. Какое удивительное название — казенное название! Вам что-либо понятно, друг Генрих?

— Всё и вполне, — объявил Генрих и удалился.

2

— Вы уверены, что он в том особняке в саду? — с сомнением спросил Генрих. — Отсутствие его мозгового излучения еще ничего не доказывает. Джок Вагнер может в эту минуту спокойно лететь на Нептун, где энцефалопаспорта принципиально не фиксируются и каждый работник планеты может назвать любую фамилию вместо родной и объявить любую легенду вместо реальной биографии. Я уж не говорю о том, что он просто умер.

Александр Прохоров, молодой, энергичный следователь Управления космоса, последовательно опроверг все предположения Генриха. Бегство на Нептун, конечно, самая простая версия, и она была проверена первой. Звездолет на Нептун отправился восемь дней назад, на нем было сто семнадцать мужчин и шестьдесят девять женщин, пожелавших остаться неизвестными. Но Джока Вагнера среди них не было. Дело в том, что его мозговые излучения прекратились за сутки до отлета корабля на Нептун.

Он мог оказаться на звездолете в качестве мертвого груза, то есть трупа. Подозрительных грузов корабль не принимал.

— Вы не допускаете мысли, что Джок мог быть доставлен на звездолет без сознания? Усыплен или оглушен… Или в анабиозе…

— Невероятно. Пока человек жив, мозг хоть и слабо, но работает. Мощные анализаторы астропорта уловили бы жизнедеятельность мозга в любом грузе, опускаемом в трюмы. Без такого контроля грузы не принимаются. И не для предотвращения преступлений, а по гораздо более элементарной причине: чтобы на другие планеты тайно не вывезли животных, на экспорт которых нет лицензии.

— Вы ничего не сказали о гипотезе, что Джок мертв?

— Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ее. Тела Джока Вагнера нет, никто не сообщал о несчастье с ним.

— Кроме него самого.

— Да, кроме него самого. И это его показание — важнейшее свидетельство в пользу моей версии, что он экранирован и находится в настоящую минуту в лабораториях Института специальных проблем. Во-первых, он упоминает Домье, а Домье — директор института. И во-вторых, институт Домье — единственное на Земле учреждение, где разрешено экранирование. Дженнисон сказал вам, что сотрудники института на казарменном положении. Его сообщение совпадает с моими данными. Работники института, входя в него, обрывают все личные связи с Землей. Они пропадают для нас. Нет, друг Генрих, нет, Джок Вагнер у Домье! Генрих задумчиво проговорил:

— Версия убедительная, хотя и удивительная. Я хотел бы еще раз услышать то обращение Джока, что вызвало необходимость расследования.

— Необходимость расследования порождена исчезновением Джока, а не его письмом, — возразил следователь. — Письмо является лишь стартовой площадкой нашего розыска.

Прохоров положил листок из блокнота в настольный дешифратор.

«Риччи, важные новости, помоги, если не хочешь меня потерять — доносился из приборчика тонкий голосок Джока. Генрих часто слышал его, когда работал на Марсе с Вагнером, голос с совершенной точностью обрисовывал самого Вагнера, такого же нервного, подвижного, неуравновешенного, вспыльчивого и очень доброго. — Меня преследуют агенты Домье. Они пристают с такой чепухой, я уже хотел жаловаться, но они предупредили, что раскрытие тайны… Нет, никого, мне показалось, что вошли! Так глупо прервался отпуск, лучше бы не прилетать на Землю. В конце концов, я мог отдохнуть и в тамошних санаториях, нет, дернул же черт помчаться сюда! Риччи, дорогой, они сейчас придут, я брошу незаметно записку. Я мог бы позвонить тебе, но боюсь, что мои разговоры блокированы, и сам я блокирован, у этих негодяев такие совершенные механизмы, какие нам с тобой и не снились. Выручай, выручай, иначе погибну, это уж как пить дать! В такую неприятность влип, ты даже представить не можешь… Какое у них требование, просто дурацкие намерения, при встрече расскажу. Риччи, милый, стукни кулаком по столу поубедительней, только это поможет, но скорей, иначе полная крышка. Говорю тебе, эти сукины дети ни перед чем не остановятся. Позови на помощь братьев Васильевых, это мои друзья, и они вызволят меня, они сумеют доказать, что другие гораздо больше, чем я… Идут, идут! Риччи, помоги, кулаком покрепче…».

Запись обрывалась гневным воплем. Генрих, улыбаясь, покачал головой.

— Воображаю, в каком неистовстве Джок выкрикивал свое послание. Вы поставили в известность Риччи Варавию о письме Джока?

— Вчера послали радиограмму вслед планетолету «Изумруд», на котором Риччи улетел на Марс. Вряд ли это разъяснит ему происшествие с Джоком.

— Риччи очень взволновался, когда увидел, что Джока на планетолете нет?

— Он просто поставил нас в известность, что один из его сотрудников задерживается на Земле без объяснения причин. О каком-либо несчастье с Вагнером он и помыслить не мог. Он с досадой сказал мне по видеофону: «Напрасно вы всех красивых девушек стараетесь задержать на Земле, это мешает планомерно осваивать планеты». Он считает Вагнера человеком влюбчивым. Юбочником, так это, кажется, называлось в старину.

Генрих засмеялся:

— И не ошибается, если так считает. Но в данном случае вряд ли замешана девушка.

— Я тоже так думаю. Записка Вагнера, как я уже вам говорил, была доставлена нам после отлета «Изумруда», Джок бросил ее в ящик в такой спешке, что не успел наговорить адрес, и с ней вначале не знали, что делать. А я сразу попросил вас прийти с Роем, когда ознакомился с содержанием записки и узнал, что мозговые излучения Вагнера внезапно выпали из регистрации в Оперативном архиве…

— Очень жаль, что вы опоздали на день. Рой, наверно, не улетел бы на Меркурий, если бы знал, что с Джоком какая-то передряга. Поговорим теперь об Институте специальных проблем. Что вы предлагаете делать?

— Что бы вы предложили, друг Генрих?

— По-моему, ситуация ясна. Я бы потребовал свидания с директором института.

— Я уже говорил вам, что это было первым моим помыслом. Мне ответили, что директор никого не принимает и никаких разговоров ни по каким темам не ведет и что других объяснений я требовать не должен. А как можно проникнуть на территорию института, вы сегодня сами проверили.

— В таком случае надо добиться ордера на обыск в институте и его казармах, как назвал Дженнисон жилые помещения института.

Прохоров мрачно глядел на пол.

— Пробовал и это. Я напросился неделю назад к Боячеку на прием.

— Боячек с вами разговаривал?

— В кабинете Боячека сидел один из его заместителей — толстый старичок…

— Хромин. Личность довольно неприятная. Что сказал Хромин?

— Он на третьем слове заорал на весь этаж: «Нечего совать нос к Домье! Дела этого института вас не касаются. Преступлений там не совершают. Уходите, да поживей!» Редкий грубиян.

— Хромин способен на резкость. Но, может быть, он прав и действительно нелепо видеть в происшествии с Джоком преступление?

Прохоров нахмурился. Его лицо вдруг приняло упрямое выражение. Генрих понял, что с этим человеком спорить не надо, ему можно лишь подсказывать пути розыска, отвечать на вопросы, но не критиковать его действия. Генрих ошибся в характере следователя. При первом знакомстве Прохоров показался добродушным парнем, изнывающим в своем отделе, где давно ничем серьезным не занимались, потому что ни на Земле, ни на планетах не случалось серьезных происшествии. Округлое, румяное лицо Прохорова, пухлые губы, крохотный подбородок, носик кнопкой внушили Генриху убеждение, что перед ним легкомысленный юноша, вызвавший его к себе для выполнения обязательной формальности: братья Васильевы упоминались в записке Вагнера, не поговорить с ними было нельзя. А Прохоров был фанатик, один из тех энтузиастов следственного искусства, которые могут и равнину заподозрить, что она неспроста ровная, и горы обвинить, что они с намерением высятся. Генриху изредка встречались такие люди, общаться с ними было не просто. Генрих удивился происшествию с Джоком, но и помыслить не мог, что в институте Домье совершаются преступления. Прохоров сразу уверовал в преступление и с несгибаемой последовательностью нагромождал одно доказательство на другое.

И даже в том, что он ответил с подчеркнутой сдержанностью, чувствовалось, как раздражают его сомнения Генриха:

— Человек исчез. Он предупреждал, что какие-то мерзавцы и сукины дети — это его слова, Генрих, — что они ни перед чем не остановятся, подразумевается — ни перед чем скверным… И напоминаю вам, что на мой официальный запрос, не находится ли Джок Вагнер в институте, мне так же официально — и бесцеремонно — ответили, что никаких объяснений от них я требовать не должен.

Генрих понимал, что нужно посочувствовать стараниям следователя.

— Думаю, что имеется управа и на руководителей института и даже на руководителей Академии наук.

— Я тоже уповал на это. Я обратился в Управление общественного порядка.

— Неудачно?

— Из управления ответили, что пока я не представлю доказательств, что над Вагнером совершено насилие, и совершено именно на территории института, я допуска туда не получу.

Генрих пожал плечами. В Управлении общественного порядка, по всему, разделяли сомнения Генриха. Сознавая, что возмущает Прохорова, он все же рискнул повторить вопрос.

— Вы не ответили: следует ли ожидать преступления?

— Как вы думаете, почему существуют законы, гарантирующие общественный порядок? — сердито ответил Прохоров вопросом на вопрос.

— Вероятно, именно для того, чтобы гарантировать порядок.

— Совершенно верно: чтобы не допускать нарушения порядка. Нет закона, обязывающего нас ходить ногами, а не руками. Вы ходите ногами и без предписания о том. Когда нарушения порядка отомрут, люди позабудут и о законах, регулирующих нашу жизнь. И моя профессия следователя станет отжившим словцом. При моей жизни этого еще не будет.

Генрих молчал, размышляя. Нахмуренный Прохоров не прерывал молчания. Генрих сказал:

— Вы, между прочим, не интересовались, чем занимается институт Домье?

— Интересовался, конечно. Тематика института могла пролить определенный свет на происшествие с Вагнером.

— Что же вы узнали?

— Только то, что ничего не вправе знать. Тематика работ института имеет гриф: «Особая засекреченность».

— «Особая, особая»! — Генрих с удивлением смотрел на Прохорова. — При такой всесторонней особости, отличающей институт, я начинаю думать, что там и вправду могут твориться странные дела.

— Я в этом ни секунды не сомневаюсь!

— У вас возник какой-нибудь новый план розыска? Или вы согласны примириться с пропажей Джока?

Вспыхнувшее гневом лицо Прохорова показывало лучше слов, каковы его намерения. И опять он постарался, чтобы раздражение не очень прорвалось.

— Я хочу проникнуть в институт к Домье и вблизи посмотреть на его сотрудников.

— Без официального разрешения?

— Я не собираюсь вникать в существо работ института — они засекречены. Но нельзя засекретить существование человека. Домье смешивает разные понятия.

— И ему, кажется, разрешают смешивать засекречивание работ с засекречиванием людей, — напомнил Генрих.

— По отсутствию опыта. Не забывайте, что засекречивание, столь обычное в древности, с момента образования мирового правительства и прекращения межгосударственной вражды быстро отмерло. Домье почему-то возродил этот отживший обычай. Я ничего не имел бы против, если бы не подозревал, что он использует засекречивание для неблаговидных действий, а может быть, и прямого преступления. Я не могу превратить мои подозрения в убедительное доказательство для тех, кого чем-то очаровал Домье, но я привык верить своей интуиции, она меня пока не обманывала. Домье творит грязные дела! Я выведу его на чистую воду. И вызволю бедного Вагнера.

— Если он жив.

— Уверен, что он жив, только попалив беду. Будете ли вы и дальше помогать, друг Генрих?

— Хочу знать, что вы задумали, — осторожно сказал Генрих.

— Моя профессия дает право на личное экранирование. Без этого, вы понимаете, было бы трудно вести иные розыски. Правда, не оптическое экранирование — разрешение на невидимость у нас тоже не выдается без специального ходатайства, — но, во всяком случае, гарантированная недоступность для различных поисковых лучей. В частности, защита от инфракрасных искателей. Это дает возможность спокойно передвигаться ночью. Я могу дать вам второй костюм.

Генрих заколебался. У него много дел в своей лаборатории. Возможно, через неделю, когда вернется Рой из командировки…

— Сегодня ночью, — непреклонно сказал следователь. — Я не вправе медлить, когда речь идет о спасении человека.

3

Ночь выдалась как по заказу. Тучи еще днем заволокли небо, а с десяти часов вечера возник туман. К полуночи туман так сгустился, что в пяти шагах уже не было ничего видно. Экранирующие костюмы походили на обычные спортивные, только были значительно тяжелей. И они были теплы не по сезону. Прохоров предупредил Генриха, чтобы тот ничего не пил. Генрих для гарантии и не пообедал, но тем не менее обливался потом. Следователь с тревогой попросил почаще вытирать лицо: испарения не экранировались — охранные автоматы института могли засечь струйки пара.

— Туман нам, конечно, на руку, это тоже пар, — сказал он, — но все же, друг Генрих…

Улица, на которой располагался институт, была освещена, как все улицы Столицы, но туман поглощал свет. Прохоров все же побоялся перелезать через ограду институтского сада перед зданием, а выбрал местечко сбоку, где сад подходил почти вплотную к темному озеру. Ограда была высотой метра в два, но Прохоров легко подтянулся на руках, без шума перепрыгнул ее и подал обе руки Генриху. Генрих спортивными дарованиями не блистал. Несмотря на помощь Прохорова, он свалился на землю. Следователь минуты две напряженно вслушивался. Высокие лиственницы и липы стояли так тихо, словно уснули, в большие туманы деревья как бы цепенели. Из сада не доносилось никаких звуков.

— Теперь главное — тихо идти, — шепнул Прохоров и нажатием кнопки на поясе переменил синевато-туманный защитный цвет костюма на темный, больше соответствующий сумраку сада. — Предупреждаю: звук шагов не экранируется.

Он чуть-чуть высветил экран телеискателя. На экране появились стволы деревьев. Следователь погасил их и повел луч телеискателя дальше. Когда в глубине засветился трехэтажный особняк, Прохоров определил направление и расстояние до него и спрятал телеискатель.

Прохоров шел впереди и ступал так тихо, что Генрих не слышал его шагов. Генрих старался тоже не производить шума, но это ему удавалось гораздо хуже: шагая по дорожке, он слышал скрип гравия под подошвами, а когда сбивался в сторону, влажно шелестела затрагиваемая ногами трава. Генрих с тревогой думал о том, что человеческое ухо вряд ли услышит, как он крадется, но звукоискатели могут засечь. И когда они выбрались на полянку перед зданием, он облегченно вздохнул, хотя только здесь начинались настоящие опасности.

Два нижних этажа института были темны, вверху светилось несколько окон. Прохоров извлек из кармана ручной бесшумный стеклорез. Генрих усмехнулся. В незапамятные времена этот нехитрый электронный приборчик был любимым инструментом громил, сейчас им собирался орудовать следователь.

Прохоров сделал Генриху знак, чтобы он оставался на месте, и новым нажатием кнопки сменил темный цвет костюма на лунно-желтый — именно так светились дорожки у здания.

Полной невидимости смена окраски не давала, но примитивную мимикрию обеспечивала.

Генрих, притаившись в кустах, лишь восхищенно покачал головой, когда Прохоров лег на землю и пополз к зданию. Следователь полз, как плыл, — легко и бесшумно. Он так проворно пересек освещенное пространство и тело его так совершенно сливалось с дорожкой, что Генрих видел лишь что-то неясно колеблющееся и передвигающееся, а не человеческую фигуру.

Следователь исчез за изгибом здания. Генрих выдвинулся из кустов. Но в это мгновение его схватили. Чьи-то могучие руки с такой силой закрыли лицо и сдавили голову, что, полуослепленный и полузадушенный, Генрих не успел ни вскрикнуть, ни вырваться. Он лишь судорожно вцепился в схватившие его руки, сделал отчаянный рывок в сторону. Вторая пара рук сдавила мертвым узлом икры, Генрих вдруг потерял почву под ногами и понял, что его подняли и несут.

Он еще пытался вырваться, но на лицо вдруг подуло что-то влажное и удушающее. «Одурманивают, ловкачи!» — мелькнула мысль, перед тем как он потерял сознание.

Очнулся он на диване в большой светлой комнате. В кресле напротив Генриха сидел ухмыляющийся Дженнисон, а рядом стояли двое, вряд ли уступающие ему по росту.

Геноих с гримасой ощупал ребра.

— Вы в цирке не пробовали бороться с медведями, друг Джеймс? Успех будет.

— В цирке не боролся, а в зоопарках приходилось, — с охотой ответил Дженнисон. — Говорят, в древности медведи считались могучими зверьми. По-моему, легенда.

— Я не иду в сравнение даже с современными слабосильными медведями, не так ли? — Генрих старался не показать, что ему больно.

— Хороший медведь обычно держится против меня две минуты. Вам о таком времени и не мечтать, друг Генрих. Между прочим, в троеборье на штанге мое лучшее достижение — семьсот двадцать килограммов. Не чемпион, но все же…

— Ваши рекорды штангиста еще не являются достаточным основанием, чтобы внезапно хватать меня и тащить, как полено! — раздраженно заметил Генрих.

— А что я должен был сделать, если вы внезапно проникли на охраняемую мной территорию? Я и мои друзья, ночные сторожа, — он показал на радостно, как и он, посмеивающихся помощников, — ужасно не любим, когда нас критикуют за просчеты. От нас ждут работы по способностям. Мы способны и не на такое, будьте покойны, друг Генрих! А подробней основания для вашего ареста вам разъяснит директор института Павел Домье.

— В таком случае позовите его! Я протестую против ареста!

— Он появится в институте утром. Вы сможете неплохо отдохнуть до его прихода.

Два новых сторожа ввели под руки еле передвигавшегося Прохорова. Истерзанный вид показывал, что захватить врасплох, как Генриха, следователя не удалось. Охранники заботливо подвели Прохорова ко второму дивану и помогли ему лечь.

Дженнисон поднялся:

— Теперь мы на время покинем вас. Не вздумайте выпрыгивать в окно. Пустой номер. Из этой комнаты не бегут.

— Разговаривать можно? — слабым голосом поинтересовался Прохоров.

— Разговоры записываются, — честно предостерег Дженнисон. — Конечно, если о погоде или кому какая девушка нравится…

Прохоров окатил его ненавидящим взглядом:

— Преступление, организованное по всем правилам науки!

Дженнисон пожал плечами:

— Я до сих пор думал, что преступники — те, кто нарушают запреты, лезут непрошеными на охраняемые территории, со взломом проникают в закрытые помещения… Впрочем, о философии преступления вам лучше поговорить с нашим директором, он хорошо разбирается в этом деле, как, впрочем, и во всех остальных.

Дженнисон с охранниками удалился. Генрих спросил Прохорова, что теперь надо делать. Следователь устало опустил веки.

— Я посплю. Итак, Домье примет нас утром? Что ж, хоть этого результата достигли. Без попытки насильственно проникнуть в его загадочный институт он, конечно, нас бы не принял. Когда-то говорили в подобных случаях: не было бы счастья, да несчастье помогло.

4

О том, что наступило утро, Генрих узнал, когда в комнате появился Дженнисон.

Сторож приветствовал своих пленников легким взмахом руки.

— Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, друг Генрих? — добродушно осведомился он.

— Я чувствую себя, как медведь, продержавшийся против вас не две, а три минуты, — проворчал Генрих. — С такими, кажется, вы не церемонитесь.

— И мы будем жаловаться на вас, — строго добавил Прохоров. — Я потребую, чтобы вас наказали за возмутительное нападение.

— Я дам вам возможность пожаловаться, — бодро пообещал Дженнисон. — Я проведу вас к Домье. Директор ждет вас, друзья.

Когда они шли по коридору, Генрих старался побольше увидеть и запомнить, но делал это, не показывая чрезмерного внимания. Прохоров, не стесняясь, поворачивал голову вправо и влево, оглядывался, останавливался, чтобы лучше разглядеть. Разглядывать, впрочем, было нечего. Генрих плохо знал архитектуру старинных зданий, но впечатление, что они находятся в особняке, подтвердилось, он только отнес этот особняк к разряду гостиниц или общежитий — он вспомнил, что те здания точно строились по-особому и главным их признаком были длинные коридоры на каждом этаже и комнаты справа и слева.

Они как раз шли по такому коридору с комнатами справа и слева. «Особняк с коридорной системой, типа общаги, так их, кажется, называли», — окончательно определил для себя Генрих архитектуру здания. Он не очень силен был в древних терминах.

Около двери, ничем не выделявшейся среди других, Дженнисон остановился.

— Здесь. Прошу.

В глубине комнаты сидел за столом невысокий человек лет сорока. Он знаком показал вошедшим на кресла и кивнул Дженнисону:

— Вы свободны, Джеймс. Я доволен вами, отличная работа.

— Рад стараться! — гаркнул Дженнисон и прикрыл за собой дверь.

Домье обратился к пленникам:

— У меня к вам вопросов нет. С вами все ясно — пытались без разрешения проникнуть на охраняемую территорию, вас задержали. Но, вероятно, у вас имеются вопросы ко мне? Вероятно, вас интересует, почему наша территория охраняется? Почему мы вынуждены задержать вас? И какова будет ваша дальнейшая судьба? Я правильно сформулировал ваши вопросы?

Прохоров сухо сказал:

— Добавьте еще один: почему мы вообще должны были проникать к вам таким путем?

Домье высоко поднял брови.

— Вероятно, вам лучше известно, почему вы избрали такой способ.

— Нет! — сердито сказал Прохоров. — Почему мы воспользовались именно этим способом, нам ясно. Но почему мы были должны воспользоваться им? — Он подчеркнул голосом слово «должны». — Почему у нас не оказалось иного пути проникнуть к вам?

— Это все тот же вопрос: почему территория охраняется? — возразил Домье. — На все вопросы я дам исчерпывающий ответ. Но должен начать издалека — с работ, которые в нашем институте были поставлены ровно два года назад. Эти работы…

Следователь упрямо прервал его:

— Может быть, начнем с событий, более близких к нам, чем ваши позапрошлогодние работы? Снова формулирую основной вопрос: какие обстоятельства породили у нас нужду проникать тайно к вам?

— Сколько я понимаю, — учтиво сказал Домье, — вас интересует Джок Вагнер, астрозоолог с Марса?

— Совершенно верно! Этот человек пропал при загадочных обстоятельствах. Мы хотим знать, где он и что с ним произошло. И мы подозреваем, что если он не погиб, то находится где-то у вас! Вот на этот главный вопрос, пожалуйста, и отвечайте.

Генрих, не вклиниваясь в перепалку между директором института и следователем, молча рассматривал Домье. Давно ему не приходилось встречать столь красочно-уродливого человека, именно такими словами Генрих охарактеризовал про себя внешность директора. Домье был из тех, кто в ширину захватывает больше пространства, чем в высоту. На тонких ногах — что они болезненно тощи, стало видно, когда Домье привстал, приветствуя вошедших, — массивно покоилось трапецеобразное туловище; ширине плеч директора мог позавидовать сам Дженнисон, хотя сторож был выше по крайней мере на полметра. А на гигантских плечах взметывалась крохотная лохматая голова с такими огромными глазами и таким исполинским, хищно изогнутым носом, что, казалось, голова состоит из этих трех частей: копны жестких седых волос, пронзительных, черно сияющих глаз и носа, похожего на небольшой хобот — кончик носа почти доходил до нижней губы.

Домье посмеивался, слушая раздраженные требования следователя. Смеялся он столь же удивительно — не раскрывающимся ртом, не суживающимися глазами, не расплывающимися щеками, как другие люди, а изменением блеска глаз и тем, что нос, вдруг становясь подвижным, начинал шевелиться. Улыбка и смех директора не порождали ответного веселья. «Когда он хохочет, собеседников, наверно, пронзает ужас», — с любопытством думал Генрих. Он любил своеобразие, даже если оно исчерпывалось одним безобразием. Директор ему нравился. От человека с такой незаурядной внешностью можно было ожидать необыкновенных поступков. Генрих вспомнил, что президент академии высоко ценит Домье. Альберт Боячек посредственностей не жаловал.

— Нет ничего проще, чем удовлетворить ваше любопытство, — сказал Домье. — Вы не ошиблись, друг Александр… так, кажется, вас зовут? Джок у нас.

— Он здоров?

— Абсолютно. Никогда не был в таком отличном физическом состоянии.

— Как он попал к вам?

— Мы его похитили. Собственно, не мы, а я. Операция похищения Джока была поручена мне одному.

Следователь долго смотрел на Домье. Директор института спокойно вынес его взгляд. Кончик носа Домье шевелился. «Улыбается носом», — констатировал Генрих. Прохоров снова заговорил:

— Вы похитили Вагнера? Я не ослышался?

— Нет, не ослышались. Именно так мы и назвали операцию; насильственное похищение Джока.

— Лишнее словечко «насильственное», — тоном эксперта возразил Прохоров: — добровольных похищений не бывает. Но сама операция похищения — в двадцать пятом веке?

— Вы считаете, что в этом смысле наш двадцать пятый век хуже пятнадцатого, когда похищения были повседневностью? — язвительно поинтересовался Домье.

— Я считаю наш век лучше пятнадцатого! — Прохоров еще усилил свою гневную отповедь: — И потому для меня формула «похищение» — нелепость, анахронизм, дикая чушь.

— Тем не менее мы его похитили, — вежливо сказал директор. — К сожалению, только эта формула точно определяет совершившееся событие. Вероятно, мы просто не знали, что она считается анахронизмом и дикой чушью.

Мысли следователя пошли по иному направлению. Он явственно примирился с анахронической формулой.

— Вы сказали: «Мне поручили операцию похищения». Кто поручал вам операцию? Итак, ваше преступление является плодом коллективного замысла, хотя непосредственным исполнителем и были вы один. Я верно вас понял?

— Послушайте, друзья, — ласково сказал директор, — вы не ориентированы в сути проблемы, и поэтому все ваши вопросы — вокруг да около. Три четверти их — вообще излишни. Дайте мне наконец рассказать, что происходит у нас. Раз уж пропажа Джока породила волнение и раз уж вы применили типичные для древности методы проникновения в чужие дома, что я тоже считаю анахронизмом, если и не дикой чушью, то скрывать от вас, чем мы занимаемся и почему нам понадобился Джок, нет решительно никакого смысла.

Прохоров вопросительно посмотрел на Генриха. Генрих молча кивнул. Домье одобрительно улыбнулся Генриху — в своей манере: изменением блеска глаз и пошевеливанием кончика носа.

— Итак, наши позапрошлогодние работы, — лекторским тоном начал Домье. — Мы тогда решали астронавигационную задачу, связанную с прохождением звездолета около коллапсирующего светила… Впрочем, тематика той работы значения не имеет. Нас было тогда в лаборатории всего восемнадцать человек, в основном математики, и кого-то поразило, что когда мы сидим в старом здании, вот в этом самом, то расчеты идут быстрей, чем в новых корпусах Института космических проблем. Мы захотели проверить наблюдение. Оно подтвердилось при решении следующей задачи. Задача сводилась к разработке логики нелогичностей с математическим обоснованием возможности невозможного и достоверности невероятного. Как вы сами понимаете, проблема не из простых. И то, что она в старом здании шла легче, чем в новом, уже не могло не стать объектом нашего внимания. Мы поставили себе вопрос, и я ставлю тот же вопрос вам: чем помещения нового корпуса отличаются от наших здешних комнат?

Он смотрел на Генриха, и ему ответил Генрих:

— Я тоже работаю в Институте космических проблем. (Домье кивком подтвердил, что этот факт ему известен.) В наших помещениях предусмотрены все удобства для научного исследования. В частности, каждый кабинет и лаборатория экранированы, чтобы соседи друг другу не мешали ни шумом, ни излучением своих механизмов.

— Вот-вот — экранирование! — воскликнул Домье. — Вы уловили суть загадки, друг Генрих! Кабинеты Института космических проблем обеспечивают каждому полный покой — чересчур полный, как мы установили. Вы хорошо знаете, что существуют методы определения творческих способностей, вы сами проверялись этими методами и получали оценки. Но все это для индивидуальных исследований. А мы разработали метод определения творческих способностей коллектива, такие же точные, как и для индивидуума. И оценили наш коллективный творческий потенциал числом 9,4. Вам это что-нибудь говорит, друзья?

— Четвертая степень таланта большого, — со смесью уважения и удивления сказал Генрих. Ему еще не приходилось слышать, чтобы творческая способность, явление сугубо индивидуальное, рассматривалось в качестве свойства коллективного.

— Верно! Теперь заметьте две поразившие нас особенности. Первая такова. Среди нас имелось трое с индивидуальными оценками выше 9,4. В частности, ваш покорный слуга, как говаривали в старину, оценен баллом 9,8. Но среднеарифметическая оценка коллектива — я имею в виду простое сложение наших творческих баллов — давала лишь цифру 8,9. Иначе говоря, мы в целом вроде бы не должны были выходить за пределы высшей степени таланта простого, а мы вышли из простого таланта в талант большой.

— Очевидно, коллектив ваш подобрался так, что вы одухотворяете один другого, — заметил Генрих, все с большим интересом следивший за объяснением Домье.

— И мы так считали. И специальным экспериментом подтвердили эту гипотезу. Мы пригласили к себе известного… впрочем, называть его не буду, дело не в личности, а в явлении. Короче, этот ученый был оценен баллом 10,6 — гигантская величина, не правда ли?

— Шестая степень таланта уникального! На всей Земле имеется едва ли десяток ученых, характеризуемых такими баллами. Мне кажется, я догадываюсь, кто это.

— Не сомневаюсь, что он хорошо вам известен. Важно другое. С его приходом творческий потенциал нашего коллектива должен был, казалось бы, повыситься, а не понизиться, а он понизился. Теперь выше 9,1 мы не вытягивали. Человек этот был талант уникальный, о чем свидетельствует его балл, а нас он не зажигал, а тушил. Он подавлял нас. Он был вреден для коллектива. И когда мы избавились от него, отпустив в прежнее индивидуальное существование, наш творческий потенциал снова поднялся до 9,4.

— Не понимаю, зачем вы нам рассказываете все это! — воскликнул следователь. — Речь о Вагнере, которого вы насильственно…

— Именно о Вагнере! Все, что я говорю, имеет к Вагнеру самое непосредственное отношение. Итак, вторая поразившая нас особенность. Она вам уже известна: различие экранированного и неэкранированного корпусов. В новом здании наш творческий потенциал был 9,4, а в старом, вот в этом самом, но еще не перестроенном, 10,1. Мы становились здесь почему-то из таланта большого талантом уникальным. Здесь почему-то взаимное одухотворение делалось интенсивней. Мы объяснили это так. Не только наши беседы и споры, но и само наше соприсутствие увеличивает творческий потенциал. Мы воздействуем друг на друга нашими мозговыми излучениями. Мы составляем в целом единое умственное поле, каждый непроизвольно генерирует в него свои лучи. Мы экспериментально проверили и этот вывод. Мы, перестроив его, экранировали здание — не кабинеты, отгораживающие каждого сотрудника от других, а всех нас в целом — от остального мира. И что же? Творческий потенциал подскочил до 10,7.

— Приближение к гениальности! — заметил Генрих, усмехнувшись.

— Да, если принять, как обычно, что степени гениальности лежат между одиннадцатью и двенадцатью баллами. Еще мы открыли, что выпадение одного из работников во время разработки какой-либо проблемы — скажем, прогулка его в город, уход в отпуск — болезненно отзывается на величине творческого потенциала. Мы добровольно согласились на время работы над особо важными проблемами ввести для себя также и особый режим жизни.

— Перевели институт на казарменное положение? — насмешливо уточнил следователь.

— В словаре имелось древнее слово «казарма», мы воспользовались им. Думаем, впрочем, что придали ему иной смысл. У нас оно означает интенсивное духовное общение, не прерываемое внешними факторами. Защита от внешнего воздействия — посещений, встреч с другими людьми и прочего — становится для нас в период создания коллектива абсолютно необходимой. Это и вызвало тот режим, который характеризуется древним термином «система секретности». Кстати, могу порадовать вас, друг Александр: вскоре мы закончим создание полноценного творческого коллектива и откажемся от секретности. У нас, так сказать, пусковой период, он не может длиться долго. Смешно было бы засекречивать содержание наших научных работ, не правда ли? Сама по себе тематика наша открыта, как и во всех других институтах… Но я отвлекся от рассказа о подборе сотрудников. Продолжая самоисследование, мы установили, что наш творческий потенциал величина векториальная. Он был разным при решении разных проблем. Мы — почти гениальность при решении одной задачи, но лишь собрание способностей при переходе к другой. Мы вычислили для коллектива общую формулу творческого потенциала и назвали ее «матрицей гениальности». И вскоре обнаружили, что для решения любых проблем, если не хотим понижения творческого потенциала, нужно выводить из коллектива те или иные умы и вводить новые. И ум, порождающий в одном случае особую остроту коллективной мысли, то есть гениальность, в случае другом искусственно отупляет коллектив, как я вам показал на примере того знаменитого ученого, фамилию которого не называю. У нас имеется один сотрудник. Он доводит свою группу до инженерной гениальности, но стимулирует у нее в целом поэтическую бездарность. Матрица гениальности требовала частой перестановки членов при перемене изучаемых задач.

— Вот мы и переходим к бедному Джоку, — заметил Генрих. — Он, сколько понимаю, оказался полезным членом для вашей матрицы?

— Еще несколько слов, перед тем как займемся Джоком Вагнером. Мы обследовали многих ученых на предмет их пригодности для нашего коллектива. Разумеется, обследование шло негласно, результаты, если они неудачны, способны ударить по самолюбию… Необходимость щадить спокойствие талантливых ученых тоже явилась одной из причин, почему мы выхлопотали для себя «особую секретность». Между прочим, среди проверенных были и вы с братом, друг Генрих. Не краснейте, мы вас не попросили к себе не потому, что вы понижали наш потенциал. Просто вы с братом и своими сотрудниками составляете такое гармоничное целое, что прибыль от перевода вас к нам не покрывала ущерба от развала ваших собственных работ. Сам Боячек рекомендовал мне обследовать вас и брата и утвердил наш вывод, что вас можно оставить в покое.

— Я очень рад, что он утвердил такой вывод, — с облегчением сказал Генрих. — Мне, знаете ли, почему-то совсем не улыбается перспектива дополнять кого-то до гениальности.

— Не кого-то, а также и себя как члена коллектива, ставшего гениальным. Теперь о Джоке. Мы натолкнулись на Джока случайно. У нас в лаборатории имеется прибор, суммирующий отдельные мозговые излучения и рассчитывающий степень их совместимости с коллективными. Прибор показал гигантскую пригодность Джока для нас и нас для Джока. Мы, так сказать, созданы друг для друга. Но убедить в этом Джока мы не сумели. Он был, наоборот, убежден, что создан для астрозоологии. Он объявил нам, что мечтал о Марсе с детства и не собирается менять милые марсианские пустыни на осточертевшие ему земные сады. Он послал нас к дьяволу и пригрозил размозжить голову каждому, кто станет уверять, что его голова годится еще на что-нибудь, кроме наблюдения за хлевами марсианских свиней. Вы знаете Джока и можете вообразить себе, какие он подбирал выражения.

— И тогда вы решили похитить Вагнера? — деловито осведомился следователь.

— Что нам оставалось делать? Он улетал на Марс. Это была последняя возможность приобщить его к коллективу. Боюсь, вы неясно представляете себе, чем дорог для нас Джок Вагнер. Он весь как бы струя внимания к неизвестному. Там, где для других — тусклый шум неопределенностей, для него — арена остро звучащих загадок. Шум обычно усыпляет пытливость, у Джока же обостряет ее. Введение его творческих способностей в нашу коллективную матрицу повысило наш потенциал до 11,3. Сам он, как вы, вероятно, знаете, выше 8,9 никогда не поднимался. Как член нашего коллектива он почти равновелик Ньютону, вот что мы, в свою очередь, значим для него.

— Это не оправдание. Он сам, добровольным решением, должен присоединиться к вам. Никакая софистика не может оправдать такое возмутительное самоуправство, когда свободного человека схватывают, возможно, и связывают, отрывают от близких и друзей, насильно и навсегда переводят на какое-то выдуманное казарменное положение.

— Не навсегда, друг Прохоров, отнюдь не навсегда. На определенный, точно оговоренный срок, достаточный для его самопроверки.

— Когда кончится оговоренный срок? Мы хотим увидеть похищенного Джока Вагнера.

— Срок его самопроверки уже кончился. — Домье вскочил. — Идите за мной. Вы будете разговаривать с самим Джоком.

5

Домье так проворно уносил на тонких ногах свое массивное тело, что следователь и Генрих отстали. У одной из дверей Домье подождал их, затем пригласил внутрь.

В комнате, заставленной аппаратами, сидел Джок Вагнер.

Он вскочил при виде вошедших, шагнул к Генриху, восторженно обнял его.

— Я знал, что ты придешь вызволять меня! — воскликнул он с благодарностью. — Только вы с братом могли!.. Тебе сообщил Риччи о моем исчезновении?

Домье сидел в сторонке и со странной своей улыбкой — оживленно пошевеливая носом — наблюдал за встречей друзей. Прохоров церемонно протянул руку Вагнеру:

— Следователь экспедиционного отдела Управления космоса Александр Платон Прохоров. Можете звать меня просто Александром, Джок. Дело о вашем похищении веду я, поскольку Марс в компетенции моего отдела. У нас только что был весьма тяжелый разговор с директором Института специальных проблем другом Павлом…

Джок нетерпеливым нервным жестом прервал следователя:

— Ваша беседа транслировалась во все лаборатории. Можете представить себе, как сотрудники в других комнатах надрывали животики от смеха. Они сплошь негодяи, им дай только повод для смеха!

— Рад, что вижу тебя в добром здравии и хорошем настроении, Джок, — сердечно сказал Генрих.

Следователь проговорил с предостерегающей холодностью:

— Могу ли я толковать ваше высказывание, что сотрудники института — все сплошь негодяи, в том смысле…

— Да, именно в том! Отличнейшие ребята. Генрих, я был такой идиот, что отказывался от работы в институте! Теперь я отсюда никогда не уйду. Такие проблемы, такие поиски! Как жаль, что ты не подошел при тайном обследовании, ты был бы так обрадован, если бы переместился к нам… Куда там обрадован — самым нахальным образом счастлив! А Риччи я передам, чтобы он со своим Марсом убирался ко всем чертям! Ко всем чертям!

— Негодяи — и отличнейшие ребята! — Прохоров пожал плечами. — Своеобразный способ доносить до других правдивую информацию.

— Она в характере Джока, — весело возразил Домье. — Зато к тем, кого недолюбливает, он относится с изысканной вежливостью. Можно ли считать наши разногласия исчерпанными, друг Александр?

— Если не возражаете, я сделаю официальную запись, мы скрепим ее нашими голосами и поставим точку на деле о похищении астрозоолога Джока Вагнера.

Джок вдруг схватил следователя за руку и объявил, охваченный внезапным вдохновением:

— Павел, нужно испытать Александра! Вы не смотрите, что он держится дурачком, я угадываю в нем такого умницу!.. И потом, нам нужен железный тормоз против сумятицы, эдакий ледяной пресекатель пустого взлета! Короче, мыслитель с горячим внутренним накалом педантизма. Столько хаоса в наших озарениях! Ставлю свою голову против кочана капусты, что Сашка именно тот, кого нам сегодня не хватает.

Домье вопросительно посмотрел на следователя. Тот сказал, колеблясь:

— Если я и вправду окажусь полезным… Работа следователя, по-честному, мне приелась, такая все однообразица!.. В общем, пожалуйста, я согласен обследоваться!