Это было уже слишком, и Лев второй раз за утро поднял на нее руку.
Ночью, после того как мальчики ложились спать, все становилось по-другому.
Спальня была храмом, святилищем. Ада делала все возможное, чтобы украсить ее: вешала на окно искусно вышитые занавески, такими же мастерски вышитыми рушниками застилала комод, купленный у миссис Думки на церковной распродаже.
Двуспальная кровать была широкой, но после бурных дневных ссор они тесно прижимались друг к другу, словно весь день только и делали, что обменивались воздушными поцелуями. Лев находил рукой ее грудь, и она сдавалась ему со вздохом томления.
Каждая ночь заканчивалась тем, что она целовала его и говорила, как она его любит. Во время войны именно Лев спас ее. Именно Лев сделал все, что требовалось, чтобы они смогли уехать в Америку. Именно Лев нашел эту квартиру, в которой у них наконец появилась настоящая спальня - такая, какая была у нее в отцовском доме. Именно Лев дал ей ощущение некоторой устойчивости в мире, которому до нее было не больше дела, чем погоде на дворе.
Жалюзи, раскачиваясь от ветра, тихо постукивали о подоконник.
Первые годы своей жизни Алекс служил ей главным утешением. Он был маминым любимчиком, и болезнь только укрепляла его положение. Она ласкала и облизывала его взглядом, как собака облизывает своего щенка.
В свою очередь, он был очарован Адрианиными мертвецами. Ребенком Алекс видел их словно наяву, так же, как она сама. У нее это даже вызывало недоумение: ведь он никогда не знал своих тетушек и дядюшек при жизни только по вставленным в дешевые рамки фотографиям, покрывавшим в квартире все плоские поверхности, свободные от пепельниц. Тем не менее, когда бы ни появлялась, например, Нина, Алекс хлопал в ладоши, улыбался и показывал пальчиком. В этом реальном подтверждении своих видений Ада черпала огромное утешение. С самого начала их связывала смерть. Его интерес к ее призракам не давал им уйти в небытие.
Впрочем, взрослея, мальчик утрачивал к ним интерес, хотя Ада всячески старалась поддержать его в обоих сыновьях. "Посмотри, вот твоя тетя", говорила она. Или: "Прислушайся, ветер выговаривает имя твоего дяди". Наполовину то был осознанный поэтический вымысел, так она пыталась одомашнить непонятный мир, взрывавшийся вокруг нее. В городах умирали деревья, и она боялась, что однажды само небо превратится в пластиковый пузырь. Но, что бы ни делала, она чувствовала, что сыновья с каждым годом отдаляются от нее и в ее дом врываются силы, едва ли не более разрушительные, чем те, с которыми она столкнулась во время войны. Хотя Ада прекрасно знала о чуде телевидения, она несколько лет не позволяла завести телевизор дома. Как ни возмущались дети, она оставалась непреклонна. Ведь у нее было достаточно мертвецов, чтобы составить компанию Алексу и Полу на всю жизнь. Бесплотные призраки порхали по дому, как мотыльки; более того, деревья и цветы превращались в реальные воплощения душ умерших, жаждущих вступить в контакт с людьми. Телевидение же могло отвлечь детей, помешать им настроиться на волну прошлого, а без связи с ним - кем бы они стали? Вместилищами аппетита, марионетками, подвластными прихотям сиюминутных обстоятельств.
По мере того как лица покойных предков выцветали на фотографиях, их место в детских душах занимала Америка. Да и как могло быть иначе? Кто мог этому противостоять? Убийства представителей клана Кеннеди - совершенные, как верил Лев, толпой; марши борцов за гражданские права, война во Вьетнаме, все эти искалеченные жизни; космические полеты... Казалось, что все важные события в мире в тот период либо происходили в самой Америке, либо были с ней связаны. Если что-то не случалось здесь, оно имело шанс не случиться вовсе.
К сожалению, два десятилетия Адиных воспоминаний были вынесены ею из другой страны, страны с другими домами и другими людьми, бывшими когда-то такими же реальными, как те, что окружали ее теперь; те лица накладывались на лица, которые она видела на улицах, и ей нередко приходилось одергивать себя, чтобы не помахать рукой человеку, который казался ей знакомым, бывшему однокласснику или некогда жившему за углом троюродному брату, в которого она была страстно влюблена и который, вполне вероятно, все еще живет там же, в городе на другом конце света, где жизнь продолжается без нее и где, возможно, в этот самый миг кто-нибудь, кого она знавала, когда он бегал в коротких штанишках, думает о ней.
Когда Лев - впервые в жизни - не вернулся домой, Ада не спала всю ночь, бегала по квартире и беспрерывно курила. Утром, отправив детей в школу, она спустилась этажом ниже и рассказала о своих тревогах миссис Флорентино - у Ады было предчувствие, что Льва сбил зеленый грузовик, развозивший газеты; болезнь исчезновения, вертелось у нее в голове. Миссис Флорентино немедленно позвонила в полицию, но там не было зарегистрировано никаких несчастных случаев. В конце концов Ада отправилась на фабрику, где ей сообщили, что Лев, уходя накануне с работы, был жив и здоров и что сегодня он должен прийти только к полудню - он попросился во вторую смену до конца этой недели.
Ада вернулась домой и стала ждать. Чтобы отвлечься, пекла пироги. Вернувшись из школы, сыновья застали ее на кухне, взмыленной, с платком, по-бабьи завязанным на голове, повсюду стояли пепельницы, набитые окурками. Мальчики спросили, когда придет отец. Ада проигнорировала вопрос, продолжая стряпать. К шести часам, обезумев от тревоги, она послала Пола на фабрику. Тот вернулся со смущенным видом: ему сказали, что отец там, но не желает его видеть.
Это могло означать только одно. Ошеломленная, Ада начала рассеянно напевать обрывки каких-то полузабытых песен. Нужно сохранять лицо. Дыши глубже. Пол, стараясь справиться с охватившей его паникой, попытался успокоить мать, но та оттолкнула его и велела мальчикам отправляться к себе.
- Принимайтесь за уроки, - сказала она и пошла к миссис Флорентино, чтобы поделиться своими подозрениями. Там нервы у нее наконец сдали, и она разрыдалась. Кто бы мог поверить, что муж бросит их после всего, что было пережито вместе?
- Почему вы думаете, что он вас бросил? Откуда вы можете это знать? благоразумно возразила Беатрис.
- Просто знаю, просто знаю, - дважды выкрикнула Ада. - Он мужчина, а все мужчины бесчувственны.
В конце концов миссис Флорентино уговорила ее выпить немного виски, и Ада успокоилась. К вечеру она даже часок вздремнула. Утром, разбудив сыновей и не отвечая на вопросы, отправила их в школу, а сама решила встретиться со Львом лицом к лицу. Она не стала дожидаться возвращения мальчиков, облачилась в свое воскресное платье, надушилась, накрасила губы и потащилась на фабрику. Стоял холодный октябрьский день; дренажные трубы были забиты опавшими листьями. Осеннее солнце заливало улицы оранжевым светом. Ада вспомнила, как она раньше любила осень, и поплотнее запахнула пальто от ветра.
Он шел рядом с молодой широкоплечей женщиной в черных замшевых туфлях, с ярко накрашенными губами. Совсем не то, чего ожидала Ада. Увидев жену, он остановился и, не сводя с нее глаз, что-то сказал своей спутнице. Та сразу же повернулась и заспешила прочь. Он направился к Аде один. На нем были тот же шоколадного цвета пиджак и неизменная кепка, в которых он вышел из дома два дня назад, рубашка, ею собственноручно выстиранная и выглаженная. Когда он приблизился, она заметила, что лицо у него каменное и взгляд непроницаем.
Она гневно сверкнула глазами, надеясь, что ее гнев заденет его своим огненным хвостом, повергнет наземь, но он лишь смотрел на нее, не произнося ни слова, потом его губы растянулись в натужной улыбке.
И вдруг весь ее гнев испарился. Тело содрогнулось от рыданий, и она кинулась ему на грудь. Он подождал, пока она выплачется. Когда она снова взглянула на него, лицо его немного смягчилось, у нее затеплилась надежда.
- Пойдем домой, - сказала она.
Он покачал головой. Она опять разозлилась, в ее зеленых очах полыхнул всепожирающий огонь.
- Кто заботился о тебе все эти годы? Удерживал от глупостей, нянчился с тобой? Кто родил тебе детей? Как ты можешь?! - закричала она.
- Ада, кругом люди, - попытался он образумить ее.
Несколько его товарищей по работе остановились неподалеку, наблюдая за разыгрывавшейся драмой. Аде было наплевать на это. Она ощущала внутри себя великий тектонический сдвиг, крушение основ. Как мог человек, служивший ей опорой и защитой, вдруг стать врагом? В ее голове теснились темные мысли. Ей хотелось растерзать мужа, вырвать его сердце и раздавить в кулаке. Что она будет теперь делать?
Дух Нины тихо напевал ей в ухо. Она узнала любимую песню матери о сверчках у медленно текущей реки, и песня придала ей сил: значит, дух сестры по-прежнему с ней. Нина нашептывала, что все пройдет, что Бог ее не оставит, даже если ей кажется, что он от нее отвернулся.
Наконец Лев высвободился из объятий жены, заглянул в ее покрасневшие глаза, и его собственный взгляд заволокло туманом. На долю секунды к Аде вернулась надежда, что сейчас он передумает, что-нибудь скажет и все вернется на свои места. Но он просто отступил на шаг и обошел ее. Годы неразрывной связи и уверенности друг в друге, любви и товарищества обратились в прах.
Последовавшие дни стали худшими ее жизни. Это предательство не могло сравниться даже с горем утраты родителей. День за днем Ада ждала, что Лев опомнится и вернется к ним. Конечно же, это безумие было всего лишь ядовитым облаком, которое временно накрыло его сердце, и солнце памяти снова проглянет сквозь отравленный туман.
Она лежала на кровати, прислушиваясь к току крови в жилах, и курила сигарету за сигаретой, одурманивая себя. Повсюду ей чудились знамения: в трещинах на потолке, в редких выкриках, доносившихся с улицы. Голос по радио произнес слово "завтра", и она вдруг ощутила уверенность, что диктор говорил о возвращении Льва. Завтра он вернется. "Завтра" было другой страной, пейзаж которой сегодня еще не существовал. Сегодня и вчера исчезнут, когда придет это долгожданное завтра, как тает снег в канавах, стоит теплу постоять всего лишь день. Ничего больше не требовалось - только один теплый день.
Думая о мальчиках, она стала убеждать себя, что они ужасно страдают, что им нанесена страшная травма, и курила все больше.
Пол, характер которого, по разумению Льва, постоянные стычки с отцом закалили и создали между ними неразрывную связь, был особенно потрясен. Поначалу братья долго разговаривали по ночам, стараясь объяснить друг другу, что же случилось, и, несмотря ни на что, найти оправдание для отца. Должна же быть какая-то причина, по которой он не звонит и не пытается встретиться с ними. Ведь они ни в чем не провинились. По мере того как дни складывались в недели, они перестали атаковать вопросами мать. А когда отец пришел наконец повидаться, они не знали, как выразить ему обиду. Гнев клокотал внутри, но они не умели его высказать, поэтому гнев находил неожиданные выходы. Именно в то время Пол начал отчаянно драться в школе. На уроках физкультуры одноклассники сторонились его, потому что он играл грубо, без правил.
Однажды Алекс открыл дверь, на пороге стоял Лев. Алекс уставился на его новую бородку-эспаньолку.
- Ее нет дома, - выдавил он, сжимая и разжимая обтянутые перчатками руки.
- Кто там? - крикнул Виктор, недавно поселившийся у них.
- Никто, - ответил Алекс.
Отец почесал бороду, смерил сына взглядом, повернулся и ушел.
Следующий раз он появился только весной, на сей раз предварительно договорившись с Адой по телефону о том, когда удобней повидать сыновей. Это было воскресенье, солнечное и ветреное. Он повез их в своем красном "Бьюике" в Бронкс, в зоопарк, и, прогуливаясь вдоль клеток с зебрами и жирафами, пытался разговаривать с ними так, словно ничего не произошло.
- А знаете, вашу мать в детстве называли Жирафой.
Мальчики изо всех сил старались подыгрывать ему, но их привязанность иссякла, остался лишь мертвенный воздух. Все трое были рады, когда день закончился и Лев ушел.
Ада не сказала сыновьям, что Лев даже не попросил опеки над ними, она, разумеется, никогда бы не согласилась, но ей было бы приятно знать, что он этого хочет. Лев, однако, казался совершенно счастливым со своей новой подругой, и все остальное ему было не важно.
После того дня он просто исчез из их жизни. Время от времени кто-нибудь из мальчиков спустя несколько месяцев после своего дня рождения получал от него поздравительную открытку, но к тому времени это был всего лишь привет от незнакомца.
В период самых жестоких мучений опорой для Ады служил дух Нины. Нина демонстрировала уверенность, неожиданную для существа, менее дня существовавшего в телесной оболочке, хотя Адриана пришла к выводу, что тело и дух пребывают в разных временных измерениях и в маленьких детях порой живут души стариков. Много дней только поддержка Нины да собственные молитвы утешали ее и не давали сойти с ума.
На людях Ада так хорошо владела собой, что друзья задавались вопросом, не радуется ли она втайне уходу Льва.
- У тебя есть кто-нибудь? - как-то спросила ее моя мать.
- Только Иисус, - заверила ее Адриана.
V
Ада могла бы пережить тяжелый период, даже если бы утешал ее только Иисус. Но страдание постепенно делало ее черты более утонченными, пока она не преобразилась в красавицу типа Жанны Моро. Это случилось задолго до того, как она открыла для себя более действенный бальзам против одиночества.
Она устроилась официанткой в итальянский ресторан, где иногда подрабатывала Беатрис Флорентино. Хозяин, Рей Элба, каждый вечер печально взирал на свой ресторан, почти пустовавший, несмотря на сиявшие круглый год по-рождественски праздничные фонарики в окнах и гирлянды из искусственных цветов на стенах. Он усаживался за дальним столиком, чтобы повара не подумали, будто он за ними шпионит, потягивал кьянти, ковырял зубочисткой в зубах и вдыхал запах своих денег, гниющих вместе с овощами и рыбой.
Однажды июньским вечером Адриана стояла на своем посту, в углу возле вертящейся кухонной двери, и судачила о мужских грехах с Эльмирой, сестрой Рея, дородной девушкой с темными усиками, чей жених, похоже, нарвался на неприятность. И вдруг она испытала острое чувство благодарности к этому месту, где ей были рады, куда она могла принести звучавший в ней скрежет речи мертвых, непостижимый и, разумеется, неправильно понимаемый, и поделиться им с другим человеческим существом.
Было тепло, шел дождь, окна запотели. Кондиционер сломался еще на прошлой неделе, все работавшие на кухне исходили потом. Две судомойки, дурачась, перебрасывались живым цыпленком, которого повар привез с фермы Рея неподалеку от Принстона. Кудахтанье многократным эхом отзывалось в стенах пустого зала. В тот вечер в нем сидели лишь четверо постоянных посетителей супружеская пара и двое мужчин. Один из них, дружелюбный, разговорчивый пожилой человек, настойчиво приглашал ее присесть за его столик.
- Я на службе, - отказывалась Ада.
Его звали Сэмми, Сэмьюэл Робинвуд. Стриженные под ежик волосы были у него такого же цвета, как алюминиевые вилки, а круглое лицо раскраснелось от вина. Он пришел в дешевом желтовато-коричневом плаще поверх черного шерстяного пиджака военизированного покроя, пустой левый рукав был подколот булавкой. Сидел прямо, с достоинством, правой рукой подносил к губам то бокал, то вилку с накрученными на нее спагетти, и делал это очень ловко для однорукого.
- Время принимать лекарство, - сказал он сам себе, делая знак Аде, чтобы она принесла ему воды, и вздохнул: - Война.
Слово произвело на нее магическое воздействие: несмотря на богатый опыт скитания по лагерям беженцев, она никогда не думала в связи с войной об Америке. Вокруг было так мало свидетельств войны - ни пробитых снарядами стен, ни воронок на дорогах.
Вернувшись с водой, Ада увидела, что он расставил на столе с полдюжины разноцветных склянок. Уловив ее интерес, Сэмми объяснил, для чего каждое лекарство: преднизолон - для суставов, нитроглицерин - от сердца. Каждому органу - своя таблетка. Когда она принесла счет, он пригласил ее в кино.
Ада была польщена. Ей неоднократно приходилось пресекать поползновения посетителей, но ни разу никто не приглашал ее на свидание. У нее были работа, сыновья и брат - вполне достаточно. Ей ведь уже почти сорок.
Как ответить? Она ничего не сказала и ушла, а когда он помахал счетом, попросила Эльмиру рассчитаться.
- Почему?
Она провела пальцами по губам: болтун, мол. Эльмира кивнула.
Однорукий, это интересно. Каждый человек знает что-то свое. Что знает однорукий? Неужели я еще привлекательна, удивилась она, глядя на себя в зеркало после смены: начинающие седеть волосы, мягкие, полные губы. Она впервые подумала, что неплохо бы подкраситься: немного фиолетовых теней на веки, помаду чуть поярче. Эти глаза видели Черное море в гневе и то, как дом превратился в соляной столб.
Ада провела рукой по волосам, решила покрасить их в более броский золотистый цвет и вспомнила, как они со Львом совсем недавно отдыхали в Блэк Понде. Без него она чувствовала себя там несчастной; как могла, отражала атаки развязного Семена, боясь, однако, оттолкнуть его решительно, потому что нуждалась в друзьях.
На следующий вечер Сэмми пришел снова, и через день тоже. Каждый раз он повторял свое приглашение, не смущаясь ее невидящего взгляда. Голосом, глубоким, как у Синатры, он спросил, почему бы ей не сходить с ним куда-нибудь хоть раз, и она покраснела, словно сконфузившись оттого, что их могли услышать за соседним столиком, хотя тот, разумеется, пустовал.
Неужели все, что мне осталось, говорила она себе, это только беспокойство за Алекса и Пола, мои призраки и фотографии призраков? И наконец решилась: согласилась встретиться с ним на следующий день у входа в кинотеатр "Либерти".
Он махнул ей на прощание рукой, надел плащ и вышел во влажную ночь. А она, стоя на пороге, задумчиво расчесывала пальцами волосы и наблюдала, как он, шаркая, удаляется по тускло освещенной улице под моросящим дождем.
Направляясь на следующий день из магазина домой, она увидела толпу, маршировавшую по Брод-стрит. Толпа состояла преимущественно из черных. Их предводитель что-то кричал в громкоговоритель, так искажавший звуки, что Ада ничего не могла понять, кроме того, что они против чего-то протестуют. Лица у участников марша были решительными. Они тоже попали сюда не по своей воле, их силой оторвали от домов, так же, как и ее. Пожалуй, даже хуже. И снова она почувствовала себя так, словно оказалась в чужой жизни: Гретель в стране Оз. Где ее дом? Удастся ли ей когда-нибудь найти сюжетную линию в национальном повествовании?
Вечером, в кинотеатре, она удивилась, когда Сэмми сказал, что забыл дома бумажник, и попросил ее заплатить за билеты - вернет, мол, деньги, tout de suite1, - он любил вставлять в свою речь французские выражения, которые выучил не где-нибудь, а в самой Франции, хотя вообще был склонен употреблять соленые словечки, давая понять, что она находится в компании человека простого. Попкорн он отдал ей, предпочтя колу. Она смотрела фильм и вздыхала: о ней никто никогда фильма не снимет. Никто на земле не знал ее истории. Она вздрогнула, когда в середине "Последнего из могикан" Сэмми склонился и положил руку ей на грудь. Ада не оттолкнула его, напротив, поощрила. Уже много месяцев к ней не прикасался мужчина. Она даже забыла, как это бывает.
После кино она привела его домой. Совесть мучила ее, когда она переступала порог, но... ей было так одиноко, так одиноко. Как давно несла она тяжесть в душе, как давно не к кому ей было прислониться, некого поцеловать, как давно никто не целовал ее. Мальчики были сосудами, которые она наполняла собой, ничего не получая взамен. Так кто же смеет указывать ей, что правильно, после всего, что с ней случилось?
Она старалась не шуметь, но Пол проснулся, разбудил Алекса, и они вместе, прильнув к двери, слушали, как Ада со своим спутником торопливо пробирались в спальню.
Ада колебалась, глядя, как он снимает пальто, единственной рукой расстегивает пуговицы на рубашке, думала: еще не поздно прогнать его... Но не успела ничего решить: к ней протянулась рука - рука воина, привлекшая ее к крупному мужскому телу. И она сдалась с угрюмой радостью, не обращая внимания на шорохи за дверью и на то, что подумают мальчики, если догадаются.
А они, разумеется, догадались: невозможно было не понять, что за звуки разносились по квартире в ту ночь, - звуки, славящие любовь. И то, что они услышали, преследовало их потом так же, как Адриану - ее призраки.
Недуги Сэмми, его раны и его принципы делали его кем-то вроде стража у ворот, ведущих в страну, которой она не понимала. Он был предвестником того, что находилось по другую сторону крепостной стены. Она представляла себе, что скачет верхом, стискивая его бока бедрами, пока он не захрипит. Ее пугали собственные фантазии, но она была не в состоянии критически взглянуть на себя - родители хорошо потрудились, с детства внушив ей непоколебимую уверенность в себе. И разве не называют секс маленькой смертью? Да, она доведет этого плохонького олешка до изнеможения, а потом выходит снова, а он будет рассказывать то, что ей необходимо знать. Она вспоминала море, парк, где собирала каштаны, и сказочный мир детства.
Сэмми не был в претензии за то, что, сблизившись с ним, она руководствовалась собственными мотивами. Почти год она была для него такой страстной любовницей, что ему начало казаться, будто в его распоряжении целый сераль гурий. Она была его рабыней, его Саламбо, его О. Она не только ублажала его, но и кормила в ресторане, оплачивая его обеды из своего жалованья. Теперь у нее снова появился человек, с которым можно было говорить. И они говорили: она - на ломаном английском, он - на гнусавом рубленом диалекте северного Джерси. Оказалось, что он - человек значительный. Воевал в Нормандии. Потом служил в муниципальном архиве. Он знал город, в городе знали его. Идя с ним по улице, Ада ловила на себе взгляды прохожих, и эти улицы становились ее улицами.
Он многое рассказал ей о здешней жизни. А это и было то, что ей еще требовалось от мужчины: чтобы он объяснил, почему случаются некоторые вещи. Только мужчина мог знать это, потому что наш мир - мужской мир.
Он поведал ей о работе разных департаментов городского совета, о том, где хранятся документы, где регистрируют собак и как проводится перепись населения. Он знал почти все о недвижимости, налогах, разрешениях и нарушениях, сказал, что ресторан, в котором она работает, - один из самых чистых в городе. От него она узнавала о постановлениях муниципалитета и совещаниях городского совета, о Дне поминовения1 и мэре. До того Ада понятия не имела, что город - такой деловой улей. Знакомство с внешним миром отвлекало от собственных горестей.
Она заставляла его рассказывать о войне, о Нормандии, о крови и смерти, и это тоже приносило облегчение, ибо, разговаривая о войне, она оживлялась и молодела, вспоминая себя такой, какой была, когда один мир погибал, а другой еще только мерещился в воображении, был всего лишь словом на незнакомом языке
- Секрет Америки, - говорил Сэмми, - в том, чтобы создать себя как некую ценность. Важно, какую ценность ты представляешь для других.
- Тогда какой прок во мне? - сокрушалась она, укрывая его впалую грудь своими белокурыми волосами.
- О, в тебе больше проку, чем ты думаешь, - отвечал он. - Ты напомнила мне о том, что каждый от рождения имеет свою ценность. От нас требуется только одно.
У нее екало сердце, это звучало так обнадеживающе. Может, и она сумеет сделать это "одно"? Может, и она сумеет быть нужной?
- И что же это?
- Любовь к ближним, детка. Вот и все. В остальном в этой стране возможно все, если ты готов платить. Но цена - не фиксирована, можно торговаться.
Сэмми коллекционировал насекомых. В его квартире, выходившей окнами на бухту, было множество лотков с жуками, пробирок с пауками, мотыльков в рамках под стеклом, развешенных по стенам. Ада смотрела на них с ужасом и любопытством. Какие потрясающие многослойные синие крылышки, какие чудовищные волосатые пасти.
Однажды он принес ей подарок. В особом контейнере, напоминавшем деревянную коробку для обуви со стеклянной крышкой, лежало существо, какого она никогда прежде не видела. Это была тонкая чешуйчатая черная веточка длиной в пол ее руки, с выпученными глазами, похожими на оранжевые ягоды, приклеенные к макушке.
- Это Шагающий прутик, - пояснил он. - Очень редкий экземпляр. Водится только в Южной Америке.
Уставившись на омерзительное насекомое, выглядевшее как длинная смоляная свеча с ножками, глазами и крылышками, она молила бога только об одном: чтобы оно не ожило и не выползло наружу, и, как только Сэмми ушел, засунула коробку под кровать.
Какое-то время Ада хотела остаться с ним навсегда. Он впервые после ухода Льва позволил ей почувствовать себя защищенной.
Детей она поручила Виктору, который время от времени исчезал на несколько дней, предоставляя мальчиков самим себе, против чего те нисколько не возражали.
Ада не могла прожить без Сэмми и дня. Ей снились кошмары, если его не было рядом. Она просыпалась среди ночи в холодной испарине и вперяла взгляд в темноту. "Мама!" - кричала она. Ей казалось, что Шагающий прутик ожил и вылез из коробки, вот он сидит на стене, и его оранжевые глаза мерцают, как янтарь. Ада садилась в постели, обхватывала руками голову: Иисус покинул ее. Но когда рядом мужчина - зачем нужен Иисус? Объятие, доброе слово из человеческих уст - это куда больше, чем абстрактное обещание.
- Надо же: понять это только сейчас! - как-то сказала она Эльмире.
Тем не менее что-то ее все же смущало: чувство вины перед сыновьями или не покидающее ощущение утраты - будто душа лишилась стержня. Радость мышц, которую она помнила по годам юности, была вытеснена печалью, и смутный, пограничный мир в любой миг грозил раздавить ее.
Однажды, лежа в его постели и прикрыв пальцами веки, она увидела свою мать на кухне их старой квартиры. Мама была без очков, и глаза у нее сияли, как сияли только в молодости. На ней было синее платье в складку, и она выглядела так, словно только что вернулась со свидания. Ада протянула руку, и мама, улыбнувшись, протянула ей свою. В этот момент Сэмми коснулся ее колена.
Похоже, он догадывался, что связь их временна, что эта официантка, доставшаяся ему как выигрыш в лотерее и заряженная страстью, как никто, кого он знал прежде, в конце концов образумится - или лишится разума. Под таким напряжением долго жить невозможно. Но от этого ему еще больше хотелось продлить их связь. И он делал все, что мог. Его жизнь тоже нельзя было назвать сладкой. Мать умерла, когда ему было десять лет. Война оставила на нем свои шрамы, она лишила его не только руки, но и обоих братьев. Он никогда не был активным общественником и, не участвуя ни в каких ветеранских организациях, держал воспоминания о пережитом при себе. Да и кому они интересны? Большинству его коллег было не важно даже то, что произошло вчера, а уж что касается молодых, для них и события получасовой давности далекое прошлое. Женившись годам к пятидесяти, он прожил с женой десять лет и развелся, когда узнал, что у нее роман с соседом. В течение последовавшего десятилетия компанию ему время от времени составляли лишь случайные проститутки, которых он подбирал в Ньюарке. Его жизнь ограничивалась работой и коллекционированием насекомых. До встречи с Адой он даже не подозревал, как истосковался по живой душе. Сэмми почти ничего не знал о стране, из которой приехала Ада, и встреча с ней расширила его кругозор. Понял он также и то, что не одному ему приходится зализывать раны.
Однажды вечером, когда Ада, раздевшись, уже лежала в его узкой постели, Сэмми достал из комода веревки с петлями на концах, кожаные ремни и плетку и подошел к кровати. Увидев их, Ада села и прикрыла руками тяжелые груди.
- Нет, - сказала она.
И он понял, что означало это "нет" на самом деле.
Больше она с ним не виделась. Принимала ванны с ароматическими солями, делала обливания и в течение месяца хранила целомудрие. Каждое утро посещала службу в церкви и по ночам долго молилась, прося Иисуса вернуться.
Но когда спустя несколько недель потребность в мужской компании вновь обуяла ее, Ада начала водить домой мужчин из ресторана, и делала это до тех пор, пока мистер Элба ее не уволил. Ей это было безразлично, ресторан ей надоел. Она нанялась в закусочную, где работала по утрам, оставляя вечера свободными.
В конце концов в общине обо всем узнали. Люди видели ее на улице с разными незнакомцами, одеваться она стала весьма вызывающе. Поползли слухи. Женщины отвернулись от нее. Миссис Прокоп, когда Ада заходила к ней в магазин, и едва знакомые люди в церкви откровенно пялились на нее. Она терпеливо сносила неодобрительные взгляды прихожан, потому что знала: у них жизнь тоже не сахар, однако они несли свой крест, а вот она сбилась с пути. Никогда больше не найти ей прибежища среди них, но так ли это важно? Она посещала службы не ради них. Каждое воскресенье она преклоняла колена и под рев самолетов, заглушавший церковное пение, молилась, перебирая четки: молитва за Алекса, молитва за Пола, молитва за Антона, за себя...
Лишенная родины и отлученная от Господа, который, будучи мужчиной, гораздо легче прощает грехи мужчинам, чем женщинам, она молилась Богородице, которая знала, что значит испытывать страх и одиночество на чужбине.
Что дурного в плотском желании, чтобы так за него наказывать? Ей нравилось забываться, пусть и в одноруком объятии Сэмми. Эти минуты исчезновения были для нее заутреней и вечерней. Почему Господь жалеет их для нее, если все остальное время она посвящает работе и долгу? Когда мертвые восстанут из могил, первое, что они сделают, - отыщут свою пару и предадутся любви.
Увы, как ни старалась она себя убеждать, покой оставил ее, порой у Адрианы мутилось в голове. И она покончила с мужчинами. Если не считать одного случая, привязавшего меня к Крукам крепче, чем прежде.
И когда мужчины действительно отступили, вернулся Иисус. А Ада так и не смогла понять, справедливый ли совершила обмен.
Большинство наших с Алексом самых задушевных бесед происходило во время прогулок вдоль железнодорожных путей, пролегавших в нескольких кварталах от их дома. Каждые несколько минут мимо с грохотом проносился состав, мы останавливались и провожали его взглядами, представляя себе, как попутный поток воздуха подхватывает нас и несет по Восточному коридору в Филадельфию, Вашингтон, Ньюпорт-Ньюз, Чарлстон и дальше - во Флориду, к Вест-Индским островам. Каждое название на вагонных табличках вызывало в воображении новую вселенную: от Колокола свободы в Филадельфии, монументов Округа Колумбия и чего-то там в Ньюпорт-Ньюз до сказочной Вест-Индии! Только гений мог выдумать такое название, которое побуждало десять миллионов мальчишек со всей силой страсти мечтать о невероятных приключениях на острове Ки-Ларго, о рифах, о женщинах в домике на берегу бушующего моря. И даже мы, ветераны такой уникальной игры, как игра в секретных агентов, поддавались всеобщему мальчишескому помешательству и представляли себя другими - большими и могущественными, владеющими мучительным секретом, выуженным у Адиных мужчин. На несколько минут мы избавлялись от страха, от призраков долины теней, пленниками которой были, от гнетущих комплексов и ужаса перед неведомыми силами, вершившими судьбы близких нам людей. И пока эхо вагонного грохота звучало в наших ушах, мы оставались другими: лишь в этот короткий промежуток времени мы были лучше и никому не уступали ни в знаниях, ни в возможностях, ни в мечтах.
Но потом эхо замирало, и нам оставалось говорить лишь о том мире, какой окружал нас в действительности. Алекс с горькой иронией рассказывал истории о матери, с которой встречался теперь лишь по утрам за завтраком, и о той женщине, голос которой слышал иногда по ночам из-за закрытой двери ее спальни. Он почти хвастал тем, как рано познал взрослые тайны, и меня все более завораживали картины, рождаемые в воображении его рассказами. Я мысленно видел Аду задыхающейся, растрепанной, полупьяной, полураздетой, в блузке, расстегнутой до пояса, глядящей на меня сквозь упавшую на лицо пелену волос.
Между тем мой отец с недавних пор все чаще поговаривал о переезде в Форт Хиллз. Я сообщил об этом Алексу, пообещав, что буду непременно приезжать к нему на выходные. Проносившиеся мимо нас поезда в преддверии Дня Благодарения были украшены гирляндами желто-зеленых листьев, которые ноябрьское солнце на склоне дня лизало огненным языком заката. Алекс, казалось, не слышал меня, он был поглощен тем, что пытался разгадать тайну матери, возвращался к этой теме снова и снова с нарастающей злостью, которая прорывалась сквозь трещины в повествовании.
- Меня бесит эта божественная чертовщина, - сказал он, прикуривая сигарету от зажигалки, которую держал в руке, как всегда, обтянутой перчаткой.
- Ты имеешь в виду "фотографии Иисуса"?
- Ничего ты не понимаешь. Все гораздо хуже. Открытки - лишь малая часть. Когда она на меня смотрит, я почти никогда не могу понять, что она видит, но только не меня.
- СПЖ? - предположил я.
Он пожал плечами.
- СПЖ - несомненно, но есть кое-что и похуже.
СПЖ означало "синдром прошлой жизни" - наш код для обозначения поведения взрослых, которое мы никак иначе не могли объяснить, потому что такие слова, как "психическая травма" или "маниакально-депрессивный психоз", были нам тогда неведомы.
- Все из-за этого проклятого прошлого, - вздохнул он, задержавшись возле стоянки автомагазина. - Какую машину ты хочешь? - спросил, разглядывая автомобили.
- "Бьюик", - без колебаний ответил я.
- Серьезно? Ничего не выйдет. В лучшем случае "Корветт".
Я взглянул на колонны "Фордов" и "Крайслеров", выстроившиеся на площадке.
- Да-а-а.
- О Калифорнии никогда не думал? - спросил Алекс.
- Чтобы убежать туда?
- Нет. Уехать работать.
Я кивнул. "Калифорния" звучало почти так же загадочно, как "Вест-Индия".
- Как насчет Вест-Индских островов? - выдвинул я встречное предложение.
- Там слишком часто бывают ураганы.
На минувшей неделе в газетах как раз писали о тропическом урагане, обрушившемся на побережье Флориды.
- А в Калифорнии землетрясения, амиго.
- Они не так страшны.
Вдали раздался свисток, и мы, как по команде, уставились на слепящие белые огни, стремительно приближавшиеся по рельсам.
VI
Услышав о том, что Антон наконец-таки приезжает, Ада, должно быть, испытала приступ ностальгии. Поэт, который водил ее в оперу на "Богему", с которым она флиртовала в лагере для перемещенных лиц, который уехал в Англию и стал там, по слухам, профессором литературы, должен был выступать в нашем Национальном доме во второе воскресенье марта. В отличие от своих сверстников мы не имели свободного времени по выходным, мы разрывались между воскресной школой, скаутским отрядом, церковью, религиозными собраниями и общественными меро-приятиями. Мы жили внутри этнического циклона, атмосфера в котором всегда была бурной.
Приезд Антона вызвал всеобщее возбуждение. Он прибывал из Англии, где опубликовал на английском языке несколько поэм и рассказов, а также статьи о своеобразном триумвирате: Чарлзе Диккенсе, Ти-Эс Элиоте и Исайе Берлине. Ходили слухи, будто он читал лекции в Кембридже и Оксфорде. Знаменитости в Рузвельте были редкостью, и о том, что "один из наших", как отзывался о нем даже мой отец, получил некоторое признание во внешнем мире, написали все газеты на первых полосах. В те времена община жила почти в полном вакууме, и внимание американской прессы ей польстило. Будь Антон даже лауреатом Нобелевской премии, он едва ли мог рассчитывать на более восторженный прием.
Однако, что бы он ни сказал, полностью утолить тот зверский духовный голод, который испытывала аудитория, заполнившая в тот день небольшой зал, располагавшийся над одной из городских таверн, было невозможно. Заехав за Адой и Алексом, мы прибыли пораньше, чтобы занять хорошие места, но так много народу оказалось проворнее нас, что нам пришлось довольствоваться последним рядом.
При полном освещении зала, набитого тремя сотнями взволнованно дышавших славян, синий занавес открылся, и все увидели дрожащего мистера Коваля, которому выпало невиданное счастье представить почетного гостя. Как будто мало было того, что говорил священник в церкви и писали газеты, мистер Коваль пустился в подробности биографии поэта и красочно описал его преданность общине. Три или четыре его англоязычные публикации он, ничтоже сумняшеся, сравнил с обширным наследием Джозефа Конрада. Прозвучали имена Ибсена и Метерлинка. По мере того как поток превосходных эпитетов нарастал музыкальным крещендо, публика, не в силах больше сдерживаться, разразилась свистом и аплодисментами, обескуражив оратора, который, пожав плечами, покраснев и учтиво поклонившись, уступил наконец сцену знаменитому гостю.
Потребовалось всего несколько секунд, чтобы осознать, сколь высоко мы все занеслись в своих мечтах. Честно признаться, никто, ни президент Кеннеди, ни Дуайт Эйзенхауэр, ни даже Эдгар Гувер - три главные героические для эмигрантов
фигуры, - не смог бы соответствовать ожиданиям этой аудитории. То, что крохотный, как эльф, джентльмен в зеленом блейзере, вышедший из кулис и оказавшийся лицом к лицу с толпой, вспотел, было видно даже нам, из последнего ряда. Для начала он вытер лицо носовым платком. Это дало нам время успокоиться. Шиканье, не менее громкое, чем недавно стоявший в зале рев, пронеслось по рядам. Кое-кто из наиболее сведущих в литературе дам достал ручки и блокноты, чтобы записывать бесценные откровения пророка.
- Леди и джентльмены... - Первые же слова сами по себе произвели шоковый эффект: пророк вещал по-английски. В течение последовавших тридцати пяти минут Антон говорил на правильном английском языке, хотя и с акцентом, о важности воспитывать в себе благодарное отношение к культурному наследию новой родины. Голос у него был мягким; даже микрофон не мог умножить децибелы настолько, чтобы придать его речи хотя бы механическую энергию, компенсирующую отсутствие риторической зажигательности. Вместо воодушевляющих патриотических призывов, коих жаждали эмигранты, в которых они так отчаянно нуждались, живя в звуконе-проницаемом пространстве, как невидимки внутри культуры, делавшей вид, что их просто не существует, им пришлось выслушивать глубокомысленную и требующую от аудитории некоторых умственных усилий лекцию об Уолте Уитмене и границах просодической свободы. Немудрено, что нетерпение в зале нарастало с каждой минутой и становилось слышимым. Никто не восхитился тем, что выдающийся спич был произнесен без единой бумажки: Антон выучил свою речь наизусть. В конце он предложил задавать вопросы. После продолжительной паузы поднялась одна рука.
- Что вы думаете о наших политических перспективах в обозримом будущем?
Антон неуютно поежился. Глубоко засунув руки в карманы своего зеленого пиджака, он отпрянул назад, перенеся тяжесть тела на пятки. Только тут зрители впервые заметили, что он обращается к ним с возвышения.
- Увы, я - не Нострадамус, - сказал он голосом, зазвучавшим вдруг так же знакомо, как голос моей матери, когда она пела. - Я приехал сюда, чтобы говорить с вами о мире за пределами политики. Да, у всех у нас есть долг перед прошлым. Знать свою историю очень важно, без этого нет самосознания. А без самосознания нет личности. Но я призываю вас обратить внимание на то, что существуют другие способы бытия, иной взгляд на опыт. Я понимаю: вы боитесь потерять себя в новой языковой среде. Говоря на чужом языке, вы, вероятно, чувствуете себя так же, как люди, страдающие болезнью исчезновения. Но это не то же самое. Это может даже усилить осознание того, кто вы есть...
Он замолчал. Словно кто-то дал ему сигнал отбоя или сообщил наконец, что аудитория давно от него отключилась.
- Спасибо. Вы были очень добры и терпеливы. Если кому-то захочется продолжить дискуссию, через минуту я спущусь в вестибюль.
Разочарованные зрители летаргически поаплодировали лжемессии, и, не дожидаясь, пока занавес скроет его хлипкую фигурку, начали надевать жакеты и пробираться к выходу. Никому не хотелось оказаться в вестибюле, когда он туда выйдет. Даже Аде. Не знаю, разочарование ли речью Антона или чувство вины из-за связи с Сэмми было тому причиной, но она так стремительно бросилась к машине, что мы едва догнали ее.
На обратном пути вместо обычной бурной дискуссии в салоне царила мертвая тишина. Наконец Ада прошипела:
- Он продался англичанам.
После секундной паузы отец возразил:
- А мне кажется, он говорил очень хорошо. Правда, я не все понял: у него акцент. - Он произнес это сочувственно, словно проклятие британского акцента было еще одним поводом для третирования героев-эмигрантов. Ада хранила мрачное молчание. Когда мы высадили Круков у их дома, она лишь коротко кивнула на прощание. Алекс сказал:
- Пока.
На следующий день рано утром, когда мальчики уже ушли в школу, раздался звонок. Открыв дверь, Ада увидела на пороге Антона. Он был все в том же зеленом блейзере. В одной руке держал букет львиного зева, в другой потертый кожаный портфель. Прикрыв рот рукой, Ада попятилась.
- Можно войти?
- Конечно, входи, - пригласила она и повела его через кухню в гостиную с облупившимися обоями. Антон, впрочем, не замечал убогости обстановки, он не сводил глаз с Ады. Теперь настал ее черед неуютно поежиться.
- Понимаю, - сказал он, - ты, наверное, испытываешь неловкость, поэтому не будем об этом. Я знаю, что ты и все остальные подумали о моей лекции. Не важно. Сказал то, что сказал, дело сделано. Я слышал про Льва, мне очень жаль. Честно говоря, я гораздо лучше о нем думал. Война меняет людей. И эмиграция тоже. Меня она тоже, как видишь, изменила. Я продался британцам. Так люди говорят. Не самые плохие руки, чтобы отдать себя в заклад, если не потерять при этом закладной. В их культуре много прекрасного. Истинно прекрасного. А поскольку они о нашей практически ничего не знают, я порой даже испытываю некоторое чувство превосходства.
Теперь они сидели на диване. Он оглядел стены.
- И кто же этот художник?
- Мой сын Алекс.
- Неплохо, Ада. Никогда не знаешь, что из кого получится, пока не увидишь.
Ада заметила, что он изо всех сил старается избавить ее от неловкости, словно это она была у него в гостях. Но как поседели у него виски! Когда она видела его в последний раз, он был пылким юношей, полным литературных фантазий. Почему она боялась его теперь? Словно прочтя ее мысли, он сказал:
- Не бойся. Обещаю ничего больше не говорить об Уолте Уитмене и даже об Эмилии Дикинсон, во всяком случае, сегодня.
Она заставила себя тряхнуть головой. Откуда этот ступор?
- Ада, я сделаю тебе безумное предложение. В самом деле безумное. Тебе не нужно сразу отвечать. Подумай, сколько хочешь подумай. Через несколько дней я еду в Нью-Йорк к старым друзьям, которые не станут бегать от меня.
На Аде были красный домашний халат и красные шлепанцы, она даже не успела накраситься. Наконец к ней вернулся дар речи.
- Ну и что же у тебя за предложение, Антон?
- Этот голос совсем не изменился. Во всяком случае, не настолько, насколько ты думаешь. Нам не суждено вернуться домой, это правда. Но жизнь после войны не была сплошным кошмаром. У меня приличная работа в колледже. Город уродливый, студенты - не Эйнштейны, но летом я брожу по окрестностям Озерного края1 и посещаю читальный зал библиотеки Британского музея. Короче, Ада... - Он нервно оттянул галстук. - Я был бы рад, если бы ты поехала со мной в Англию. Я долго не решался сделать тебе это предложение, из-за... ну, в общем, по многим причинам, но теперь все в порядке, у меня надежное положение, и я думаю, тебе там понравится.
Ада отшатнулась: это было вовсе не то, чего она ожидала. После продолжительного молчания ответила:
- Видимо, поэтов и впрямь посещают неординарные идеи. Надо же: всего несколько слов. Нет, так дела не делаются.
Антон сидел, уставившись в ковер. Потом, сложив руки на коленях, наклонился вперед.
- Разумеется. Но я прошу тебя подумать. И позволю себе кое-что тебе оставить.
Он взял портфель, расстегнул замки и достал нечто похожее на книгу в бумажном переплете.
- Журнал. Здесь мой рассказ. Я хочу, чтобы ты его прочла. Позволь мне зайти на следующей неделе.
Она покачала головой.
- Чтобы поговорить о том, что ты написал в журнале?
- Я знаю, что значит жить в безвоздушном пространстве, когда никто тебя не замечает. Ты права. Это наглость. Тем не менее прочти.
Он встал. Ада пошла провожать его до двери.
- До свидания, - тепло произнес он, протягивая руку. - Мне было хорошо у тебя. Буду ждать встречи.
Ада мотнула головой, потом наклонилась и поцеловала его в щеку.
После того как Антон ушел, она взглянула на часы. Пора было собираться на службу. Теперь она работала целыми днями, в две смены, уходила в десять утра и возвращалась поздно вечером.
В тот день было затишье - в марте люди еще предпочитают обедать дома, и она неоднократно возвращалась мыслями к Антону, каждый раз в недоумении покачивая головой. Впрочем, такова жизнь: постоянно преподносит сюпризы.
Вернувшись домой около десяти вечера, она застала сыновей перед телевизором и немедленно выключила его. Не обращая внимания на протесты, отослала мальчиков в спальню, умылась и приготовилась ко сну. Уже в постели вспомнила об оставленном Антоном журнале, сходила за ним в гостиную и, снова улегшись под одеяло, стала разглядывать обложку: абстрактная картина изображала голову Данте, разорванную взрывом на тысячи фрагментов. О том, что это голова Данте, сообщалось на внутренней стороне обложки. Отыскав фамилию Антона в оглавлении, прочла название - "Посол мертвых" - и, прежде чем открыть нужную страницу где-то в середине весьма толстого журнала, усмехнулась: ну и названьице. Однако от первой же фразы у нее перехватило дыхание: там упоминалось ее имя - Адриана. И не только имя. Она прекрасно знала и место, которое он описывал, и людей! Это была ее семья. Сердце у нее заколотилось так, словно она только что выпрыгнула из самолета, и, чтобы парашют поскорее открылся, принялась читать.
"Посол мертвых"
I
Адриана родилась в городе Воскресенске, стоящем на реке Пам'ять, и была старшей из девятерых детей. Высокая девочка с длинной шеей, пальцами тонкими, как паучьи лапки, и тощими ногами, она снискала прозвище Жирафа, которое носила с грацией, присущей ей и во всем остальном. Ее отец, Тарас Сичь, потомок получивших свободу крепостных, собственными силами пробился в жизни и стал судьей. Мать, Ирина Бук, женщина совершенно незаурядная, происходившая из того же круга, была педагогом и местной просветительницей. Это она внушила дочери незыблемую уверенность в ее праве на место под солнцем, которой та никогда не теряла, хотя нередко чувствовала, что мир неохотно это право за ней признает. Тем не менее она прощала ему несговорчивость, поскольку с ранних лет жила словно бы вне его, установив невидимую связь с куда более обширной и могущественной империей
теней - империей мертвых.
В одно из последних нормальных лет Адиной жизни, за год до Голода, вся семья отдыхала на берегу Черного моря. Дом, окруженный вековыми раскидистыми дубами, испятнанный бликами беспредельного света, стоял с открытыми окнами, вдыхая соленый ветерок, веявший с моря, из-за ближних дюн. По утрам, когда все еще спали, семилетняя Адриана выскальзывала за дверь и мчалась по дорожке к берегу в сопровождении Пана Михи, удивительного - обожавшего морковку - кота, принадлежавшего местному пасечнику. Она пробегала мимо муравейников высотой с ее деревянную лошадку, останавливалась полюбоваться на пчел цвета запекшейся крови, собиравших нектар с цветов. Замерев на гребне дюны, восхищенно глядела на море, сорвав с головы красный платок и отдав во власть ветра каскад струящихся золотых волос. Ей хотелось, чтобы влажный морской воздух овевал ее всю. При виде ослепительных пенных барашков, набегающих от далекого горизонта, сердце начинало биться так громко, что заглушало шум прибоя. Она представляла себя несущейся по волнам на плоту из морских звезд, и ветерок, словно дыхание Афродиты, пробуждал ее до поры дремавшую чувственность, коей предстояло со временем расцвести благословенным даром.
Обнаженная женщина с отвратительными рыжими волосами, лежавшая неподалеку, поднялась с песка и поспешила в воду. Ада насторожилась: где она видела эту женщину? Не в своем ли городе? Невдалеке села чайка, зыркнула на Аду оранжевым глазом, потом повернула шею, для достоверности взглянув и другим, в котором промелькнуло сердитое узнавание. Может быть, и с этой чайкой они уже виделись? Горбатый клюв распахнулся в безмолвном вопле. Птица еще повертела шеей, переступила с ноги на ногу и наконец, неприязненно вскрикнув, взлетела. Интересно, как бы это было, если бы Ада могла полететь за ней? Она спросила об этом Славу, свою подругу, единственную из известных ей людей, которой довелось летать.
Слава, любившая, чтобы ее называли Королевой ветров, была ровесницей Ады. Ее семья остановилась в гостинице. Прошлым летом, в одиночестве загорая на пляже, она была подхвачена внезапно налетевшим смерчем, который закружил ее по
спирали - как по венчику для взбивания яиц, - понес и опустил прямо в гнездо из соломы. В ее кулачке было зажато орлиное перо. Когда это случилось, взрослые были в доме, но, вспомнив, что девочка на пляже, выскочили на улицу. Они нашли ее потрепанной, но улыбающейся в сотне ярдов от того места, где видели в последний раз. Позже Слава рассказала Аде, что видела сверху своего покойного дедушку, верхом на лошади въезжавшим на какое-то гигантское крыльцо, и утверждала, будто он поднял ее на руки и поцеловал, не выпуская меча. В доказательство она показала красное пятно на щеке - место, где ее оцарапали его усы.
Усевшись на песок, обхватив коленки тонкими руками и положив на них подбородок, Ада в ожидании подруги попыталась свернуть язык колечком, но тот оставался плоским, как камбала. Какой-то жук полз к ней, клацая челюстями наподобие садовых ножниц. Ада взяла прутик, подставила его под жука, подождала, когда тот на него влезет, и медленно подняла. В этот момент Пан Миха выпрыгнул из травы и лапой скинул жука в песок.
- Ада! - послышался голос Славы.
Обнаженная женщина восстала из пенных бурунов, и Ада уставилась на мохнатый рыжий треугольничек в низу ее живота.
- Кто это? - спросила подошедшая Слава.
- Ты тоже не знаешь?
Женщина с самодовольным видом проследовала мимо глазевших на нее девочек.
Слава была даже еще более худой, чем Адриана. Она жила далеко, в самом сердце страны, в той ее части, которая снискала Украине репутацию европейской житницы, где колосящиеся поля, трепеща на ветру, бликовали, как осколки разлетевшегося вдребезги солнца, - золото, запятнанное кровью вековечной бойни.
Отец Славы, врач, был худощав, носил монокль и постоянно сопел. Возвращаясь после игры в тарок1, он всегда приносил новую книгу с картинками. Их у него было столько, что Аде казалось, будто он живет в библиотеке. Пока взрослые играли в карты, девочки разглядывали эти книги. Иногда на Славиного отца нападал приступ чиханья, и тогда игра прекращалась, пока он не приходил в себя.
Обнаженная оделась, подобрала полотенце и ушла. Девочки, тут же забыв о ней, занялись более важными делами. Они любили собирать крабов, оставленных на берегу приливом, который отступал, словно сползающий за край земли зверь, бессильно хватающийся за утекающий сквозь когти песок. Потом строили песчаные замки. К обеду, однако, эти родовые замки уже лежали в руинах, как средневековые королевства после нашествия великанов. Девочки окунались в море, чтобы смыть с себя песок, и, качаясь на волнах, кожей ощущая прикосновение скользящих медуз, наблюдали, как вода слизывает берег языком.
Дома мать Адрианы всегда уговаривала Славу пообедать, но та, хохоча, лишь трясла головой.
- Смотри, схлопочешь болезнь исчезновения, - пугал ее Адин отец, на что Слава улыбалась, обнимала Аду за плечи и тащила обратно на пляж. Должно быть, она была наполовину нимфой, потому что ее неудержимо влекло к воде. По вечерам, пока Адрианина мать грела воду и наполняла цинковое корыто, девочки сидели на полу и болтали со своими куклами, у которых были фарфоровые головки. В первый раз, когда Слава разделась при ней, Ада заметила на ее животе родимое пятно в форме морского конька.
- Это Хорас, - объяснила Слава.
Тем вечером, лежа в постели, Ада представила себе, что море баюкает ее, словно отец на своих руках. Картинки дня роились под опущенными веками. Засыпая, она все еще видела, как ныряет обнаженная женщина и ее волосы распластываются по воде.
На следующее утро Ада снова побежала к морю. На сей раз берег был усеян белесо-голубыми створчатыми ракушками, волнистыми, круглыми и продолговатыми, тяжелыми, как мрамор, и хрупкими, как перышки. Посреди них лежала маленькая черная "лейка", видимо, оброненная туристом, фотографировавшим с яхты дельфинов. Ада подбежала к фотоаппарату, но, прежде чем она успела схватить его, набежавшая волна смыла находку в море вместе с большинством раковин.
- Ада! - позвала мать.
Девочка нехотя поплелась домой. Войдя через двустворчатую стеклянную дверь, она увидела, что родители суетятся в гостиной.
- Детка, ты что, забыла? - Мать бросила на нее мимолетный взгляд и снова принялась переставлять на концертном рояле вазу, расписанную райскими птицами.
Многочисленные братья и сестры толкались и ползали под ногами, создавая неразбериху. Отец, разговаривавший с садовником, помахал ей. Его высокая стройная фигура была облачена в беличьего цвета костюм с серебристым жилетом, на ногах - туфли из кожи носорога. Из тени вышел незнакомец в белой рубашке с рюшами и манжетами на запонках. Его спутанные волосы казались грязными, а ботинки выглядели так, будто, сделай он еще шаг - и они развалятся. Он церемонно щелкнул каблуками, поклонился так низко, что мог при желании лизнуть пол, и протянул вялую руку с безжизненно повисшими пальцами.
- Кто вы? - спросила Ада.
Уголки его губ слегка опустились: видимо, своим вопросом она его обидела.
- Я - художник!
- Портрет, Ада, портрет! - защебетала мама.
- Да, детка, поди, стань здесь, - подхватил отец.
Огорченная, девочка сделала, как он велел. Значит, сегодня - никакого моря. Унылейшее занятие два часа кряду молча стоять, как истукан, пока этот олух будет вертеть тебя туда-сюда, тарахтя без умолку.
- Волнения в Вене, - предложил тему для разговора художник.
Ада вздрогнула. Это была новость, которую ей хотелось услышать. Волнения в Вене! Борьба за свободу! Она тоже рвалась на свободу. Освободиться от старой жизни. Забыть о здешнем мире.
- Это меня ничуть не удивляет, - вежливо откликнулся отец, хотевший, судя по всему, немного ввести происходящее в берега. Какое облегчение. Лучше молчание, чем пустая болтовня.
- Идите все сюда. - Мама хлопнула в ладоши.
Семья образовала единый фронт. Даже маленький Орест старался держаться изо всех сил, пока они у него не кончились и он не крикнул фальцетом:
- Мама, как ты думаешь, почему у меня глаза желтеют?
Их обволакивало облако смешанного аромата духов и туалетного мыла, они слышали шум моря и щебет птиц, сквозь дверь за спиной сердитого художника, хлопотавшего за мольбертом, видели, как бабочки пьют цветочный нектар. Так они простояли довольно долго, пока художник, еще десять дней назад пообещавший написать их групповой портрет, жестом не пригласил их посмотреть, что получилось. Опершись на рояль и подбоченясь, он молча наслаждался восторгами, которые расточали члены семьи по поводу его работы.
Аду поразило, насколько крупней, чем она, и насколько красивей и совершенней получились отец и мать. Она с нескрываемым презрением, нахмурясь, взглянула на собственное лицо: белокурые волосы, зеленые миндалевидные глаза, расставленные так широко, что ее высокие скулы казались полюсами бумеранга. Ну и, конечно, ноги и шея - вот уж действительно жирафьи. Таковы были Божии дары, ей отпущенные, и за них ей следовало благодарить Всевышнего. К счастью, независимо от того, что думали о ней окружающие, она себе нравилась. Повернувшись спиной к художнику, чье самодовольство казалось ей оскорбительным, Ада спросила у мамы:
- Теперь мне можно идти на море?
- Что? Ах, да, - ответила мать и, обращаясь к мужу, воскликнула: - Это просто какое-то маленькое чудо, дорогой! Правда?
Оба перевели взгляд на художника. Откинув волосы со лба, тот вымучил улыбку. Да, один день - один портрет, таков был его девиз. А если при этом приходилось работать на обывателей, что ж, он сам выбрал такую жизнь.
Довольные супруги, подняв руки над головой, наградили художника аплодисментами.
Во время той поездки на море - судья Сичь, бывший мистик и семинарист, повез Аду на экскурсию в монастырь. Женщин туда не пускали, но Адин отец был важной персоной, о нем слыхали даже крымские монахи. Так что, когда он прибыл, в летнем полотняном костюме, под руку с дочерью, ворота перед ними распахнулись. Монах, сопровождавший их, утверждал, что история монастыря насчитывает десятки веков, во что Сичь, разумеется, не верил, однако держал свои сомнения при себе, как всегда держал при себе любые соображения, могущие кого-нибудь огорчить.
Спустя десятилетия Ада все еще помнила ту необычную икону Благовещения: изможденный архангел Гавриил возвещает благую весть смущенной Марии, сидящей на золотом престоле под храмовым покрывалом зловеще-красного цвета, символизирующего смертную плоть, кою предназначено ей зачать как вместилище для
бессмертной души Сына своего. Нимб сияет вокруг головы Благодатной, и кинжальный луч света, пронзив голубку, врезается в чрево Непорочной Девы, ограждая божественным щитом зреющий в нем неземной плод. Аде представлялось, что так же свершилось ее собственное зачатие: некая сила тайно проникла в чрево ее матери, отметив ее сияющей печатью непорочности и избранности.
Однако в отличие от большинства девочек, воспитанных в католической вере и в определенном возрасте мечтающих стать монашками, Аду по некоей необъяснимой причине всегда больше привлекал образ прекрасной Магдалины.
Вскоре пришло время возвращаться домой. На станцию ехали в конной повозке. Ада сидела рядом с матерью, напротив лепечущих и хихикающих братьев и сестер, прислушивалась к стуку колес, считывавших с дороги письмена по системе Брайля, и наблюдала за длинноногими журавлями, топтавшими пожелтевшую траву. Единственным движением воздуха в тот знойный день было мамино дыхание у нее на шее. Кусая бутерброд с сыром, Ада взглядом победительницы озирала степь. Это была ее страна, и, куда бы она ни поехала, она была здесь дома.
Повозку тащили две унылые клячи. Голова возницы с густой, до пояса, бородой серо-стального цвета подпрыгивала в такт ухабам. Цыган из Старого города, подумала Ада. Он беспрерывно сплевывал и усмехался Бог знает чему. Судья, сидевший рядом, угостил его жевательным табаком, и возница наслаждался горечью зелья. Доктор Сичь спросил, откуда он родом.
- О, вы не знаете тех мест... - Возница неопределенно махнул рукой и, обернувшись к Аде, добавил: - Говорят, будто именно в мою страну пошел святой Андрей после того, как твой Господь и Спаситель отправился на Небо...
- Какой святой Андрей?
- Ну вот, значит, правда.
- Что - правда?
- Что вода на земле испаряется. Скоро высохнут все океаны.
- Почему вы так думаете? - удивился доктор Сичь.
- Потому что люди начали терять память.
- И какое отношение это имеет к океанам?
- Все, что когда-либо случилось, записано на воде. Вода - это память мира. Вам не приходилось вспоминать нечто, чего вы никогда не видели? Доктор Сичь
кивнул. - Вот-вот, это случается, когда вода проникает в уши. Но раз люди начали забывать, значит, уровень воды понижается.
Когда они приехали на вокзал, отец щедро вознаградил возницу.
Сидя на перроне в ожидании поезда, Ада заметила вдалеке женщину с отвратительными рыжими волосами.
II
Больше она никогда не видела Черного моря. Все последовавшие годы отец был слишком занят работой.
Ада понимала, что что-то не так: вместо того чтобы отправить детей в деревню Ласка, к дедушке, их держали в душном городе.
- В деревне нечего есть, - объяснила мать.
В тот год им самим пришлось до предела сократить семейный рацион, хотя дети на такие вещи не обращали внимания. Ада замечала, как посерьезнели родители, иногда слышала, как они говорили между собой о похоронах и голоде. Но беды казались такими далекими и не имели к ней никакого отношения.
Несмотря ни на что, городская жизнь перед войной не была лишена удовольствий. Город Воскресенск насчитывал тысячу лет и умел развлечь своих жителей: конец лета обычно бывал прелюдией к осенним балам. Ада скучала по Славе, но вскоре начала заниматься музыкой, а также балетом - вот где пригодились ее жирафьи ноги. После уроков, погуляв в парке и насобирав каштанов, которые умела особым образом жарить их кухарка, она играла дома с братьями и сестрами. Виктор тоже участвовал и был мастером придумывать новые игры, это он изобрел игру в секретных агентов, и они с удовольствием включили ее в свой более традиционный репертуар: околачивание яблонь и "казаки-разбойники".
Как старшая, Ада пользовалась привилегиями. Ее первой пересадили от детского стола на кухне за взрослый в столовой, который всегда торжественно сервировался столовым серебром. Она жаловалась младшим, что теперь ей приходится сидеть, выпрямив спину, не прислоняясь, есть беззвучно и подносить ложку ко рту, вместо того чтобы наклоняться к ней.
- Вам бы все равно не понравилось, - дипломатично убеждала она завидовавших ей малышей.
Хуже всего было то, что приходилось выслушивать бесконечную политическую болтовню. Почти каждый вечер в доме принимали гостей, среди которых бывали генералы и епископы, писатели и министры. Беседа постоянно переключалась с Украины на Польшу, с Франции на Россию. Собиравшиеся за родительским столом люди мечтали построить свою страну, но, судя по всему, дело это было куда более сложное, чем строительство песчаных замков. В школе она учила одну историю,
дома - другую.
- Малов мертв. Надо быть начеку, - сказала как-то вечером одна гостья, а на следующий день был арестован ее отец, правда, через несколько дней его отпустили.
В тот год список их гостей постепенно превращался в поминальник исчезнувших или убитых политиков.
- Нашего премьер-министра больше нет, теперь у нас - русский. Толкует о непорочности партии. Опять империя.
- Но это проблема столицы. Мы имеем дело с другими людьми.
Спорили во время ужина до хрипоты. Однако, пока прислуга уносила закуски и ставила бульон с клецками, гости делились лишь приятными впечатлениями. Не раз Аде доводилось видеть, как кто-нибудь, тихо перечисляя имена людей, канувших в неизвестность или казненных, плакал.
Ее отец имел отношение к какой-то организации под названием Национальный демократический союз или что-то в этом роде, и из-за этого его время от времени арестовывали, хотя он ни разу не провел в тюрьме больше недели. Тем не менее он часто говорил ей:
- Дело не в именах, детка. Единственное, что важно, - это доброта.
Несмотря на то что ужинать за столом со взрослыми было для нее повинностью, чем-то вроде продолжения уроков, сама столовая Аде очень нравилась. Высокий потолок, бледно-голубые стены, картины Василия Стернберга - друга Тараса Шевченко, а также Капитона Павлова, учителя Гоголя. На одной картине был изображен слепой кобзарь, в полутемной комнате певший под собственный аккомпанемент для крестьянской семьи. Крестьяне тесно сгрудились вокруг музыканта, словно питая его песнь своей энергией.
Поэт по имени Антон водил ее в оперный театр на концерты, а однажды они с ним слушали "Богему". Он был старше Адрианы и всегда, сколько она себя помнила, считался другом семьи. Его нельзя было назвать красивым, но в нем чувствовалась особая порода. Он ворвался в жизнь стремительно, отринув все мирское - от быта до войны, - как капканы, расставленные для духа мелкими бесами и не достойные внимания. Одежда всегда выглядела на нем как с чужого плеча: пиджак мал, брюки велики. Однажды Ада спросила его, почему так, и он объяснил, что пиджак принадлежит младшему брату, а брюки - старшему, иногда бывает наоборот. Но, добавил, хоть он и не самый элегантный мужчина в городе, у него есть другие достоинства. Он знал несколько языков, в том числе английский, и обожал Харта Крейна и Уитмена. По пути в оперу он, бывало, читал ей стихи по-английски. Этот язык представлялся ей безумным нагромождением лязгающих звуков.
Однажды он предстал на пороге еще более растрепанный, чем обычно. Все пальто спереди было заляпано грязью, комья земли налипли на ботинки. Он прижимал что-то к груди, и глаза у него сияли. Это была его только что вышедшая первая книга. Он вручил Аде дарственный экземпляр.
- "Полихроникон", - прочла она на обложке. - Что это такое?
- Не важно. Когда-нибудь ты прочтешь мои стихи на английском. Обещаю.
- Нет, не прочту, - кокетливо возразила Ада.
- Почему? - обескураженно спросил поэт.
- Я не люблю современную поэзию.
Тем не менее она много читала, глотая стихи и романы, в том числе переводные. Ей нравились Перл Бак и Джон Стейнбек.
Антон жил в еврейском квартале и со временем заинтересовался Каббалой. С исступленной страстью он рассказывал Аде о книге под названием "Зобар", бормотал что-то о гевуре, тифферете, китере, бинахе - гроздья непонятных слов на каком-то диком языке легко слетали с его губ. Утверждал, что беседует с Богом и знает, почему так много людей страдают.
- Это все уходит корнями в семнадцатый век, когда происходило становление и тысячи невинных душ были умерщвлены. Женщины. Дети. Евреи. Католики. Все это сказывается до сих пор. Думаешь, Бог что-нибудь забывает? Покуда мы не избавимся от собственных грехов, мы никогда не найдем себе места.
Ада смотрела в его лицо, светившееся фанатичным огнем, и чувствовала, что
он - ее спаситель. Но стоило ей подойти слишком близко, он отшатывался, словно пугался ее тела.
Ее тело. Никакой миф не мог предсказать девочке, как будет меняться ее тело. С помощью маминого зеркальца в серебряной оправе она часами разглядывала свою обнаженную фигуру, представляя, какую реакцию будет она вызывать у мужчин, если ее грудь увеличится на несколько сантиметров. Бывали дни, когда ей вовсе не хотелось, чтобы на нее смотрели, но чаще казалось, что от нее исходит некий магнетизм. Порой собственный воображаемый образ завораживал ее, и она не могла сосредоточиться на том, что видела в зеркале.
Если бы отец не работал так много! Он возвращался домой спустя несколько часов после того, как солнце садилось над их маленьким городком, зажатым между Европой и Россией.
- Мы - европейцы, - часто повторял он, садясь за стол, и все согласно кивали, даже не пытаясь понять его горячности. - Париж - вот это город! рассказывал он Аде.
От отца она узнала о Вене и Лондоне, Риме и Иерусалиме, Нью-Дели и Нью-Йорке. В ее воображении величайшие города мира входили в некий клуб избранных, и она представляла себя в бесконечном путешествии: сегодня - в Букингемском дворце, завтра - в соборе святого Петра. Она любила, когда отец ужинал дома, и почти каждый вечер ждала его возвращения у окна. А когда он приходил наконец, бросалась ему на шею и покрывала лицо поцелуями.
- Вижу, опера оказывает на тебя воздействие, - без осуждения говорил он и добавлял, что для взрослых жизнь - это бесконечный урок.
- Но как же ты можешь делать уроки, если тебя никогда не бывает дома? возражала девочка.
Следующим уроком оказался урок жестокости. Все случилось в одну ночь, хотя уже несколько лет она чувствовала, как сгущаются тучи. На улицах поднялась стрельба, самолеты, как гигантские птицы, с ревом пикировали на город, роняя бомбы. Однажды Виктор, учившийся в старших классах, не вернулся домой. Мама, преподававшая в начальной школе, обегала весь город в поисках брата. И солдаты, и партизаны, бывало, умыкали молодых людей, чтобы пополнять свои ряды. Не найдя его, она вынуждена была вернуться на работу.
Иногда во время воздушных налетов дети оказывались дома одни. Тогда Ада запиралась с братьями и сестрами в кладовке и громко пела какие-нибудь детские песенки, чтобы заглушить грохот взрывов. Орест засовывал в рот оба больших пальца. Галя разговаривала с отцовской шляпой. А Ада не сводила глаз с рождественской открытки, на которой был изображен гигантский замок о двадцати пяти окнах, выходящих на пруд, по которому катались на коньках счастливые родители с детьми. Бомба попала в церковь на противоположной стороне улицы, осколки камней полетели в их окна. Откуда в мире столько злобы? В чем коренится причина наших страданий? Чтобы справиться со слезами, Ада стала распахивать окна, хотя на дворе стояла зима. Но самолеты не улетали. Что им нужно? Разве они не понимают, что это всего лишь я? Зачем они нападают на меня, думала Ада, вытирая нос тыльной стороной ладони. Почему все силы мира ополчились против меня? Когда же придет мама?
Почти на все вопросы существовали ответы. Антон как-то объяснил ей, что их следует искать на разных уровнях: историческом, моральном и духовном. Исторические вопросы связаны с проблемами власти, с истощением ресурсов и порабощением населения. Вопросы морали касаются последствий личных деяний, того, как человек относится к другим людям, как он с ними обращается. Что же касается духовной сферы, то это вопрос отношений с Богом. Антон утверждал, что на свете нет ничего случайного. Каждый волос на голове сосчитан.
Но его уверенность не могла утишить Адины страхи.
III
Вскоре после начала войны Ирина Бук отправила детей из города к разным родственникам, в деревню. Адина мать верила, что удаляет их от фронта. Однако вскоре война была уже везде.
Аду поселили у тетки, жилистой женщины с лицом, сморщенным и изрытым оспинами так, что оно напоминало ядро грецкого ореха. Сестра матери жила в домике под соломенной крышей, всего с двумя комнатами, без электричества, на краю деревни, состоявшей из двух дюжин хат и окруженной полями. Окошки были крохотными, а дверь плотно не закрывалась. Холодными ночами в дом пускали коз и кур, чем приводили в неистовство собак, гонявших эту живность до тех пор, пока тетка не втаскивала своих дворняг на кровать, в которой спала вместе с Адой.
- Здесь полно места, - уверяла она Аду, которая, просыпаясь, часто обнаруживала, что обнимает за шею черного пса Бровка.
У тетки не было детей, и она завидовала плодовитости сестры. Вот ведь, мол, как сложилась жизнь: у горожан всегда всего было больше, в то время как добропорядочные крестьяне нищенствовали. Не удивительно, что произошла революция. Тем не менее тетка радовалась компании Ады, а когда узнала, что девочка грамотная, вытащила на свет божий Библию, оставшуюся от покойного мужа, и заставляла Аду читать ей, пока она готовила обед из грубой кукурузной муки и картошки. Больше всего она любила историю о Ное.
- Все вы - дети Ноя, - говорила она своим собакам и курам, осеняя крестным знамением себя, а потом и дворовую живность. Петух, явно бывший язычником, сердито кукарекал в знак протеста.
Деревушка была бедной, но постоянно кишела вооруженными людьми. То солдаты утюжили заснеженные улицы, то гражданские с ружьями. Тетка игнорировала и тех, и других.
- Все это мужские дела, - говорила она и гнала их от дома. - Все они рано или поздно попадут в ад.
Как-то она взяла Аду с собой на другой конец деревни, где жила женщина, которая меняла яйца на масло. Проходя мимо самого большого дома, Ада увидела солдат, собравшихся перед массивной коричневой дверью. Солдаты громко смеялись, курили и затаптывали окурки в снег, усыпанный осколками битых бутылок.
- Никогда и близко туда не подходи, - предупредила ее тетка. - Это дом, в котором они держат своих женщин.
Тетка не давала Аде скучать, заставляла шить, латать одежду и лепить свечи из пчелиного воска. И пока племянница работала, без умолку жаловалась ей на своих братьев и сестер.
- У моего брата полно денег, - говорила она. - Но он жмот и эгоист, ни разу в жизни не позаботился ни об одной живой душе. Он бы ни за что не понял, зачем я вам помогаю.
Ада хотела было возразить, что дядя, между прочим, приютил двух ее братьев, но решила не связываться.
Она любила кататься на коньках по вечерам. Как-то раз, вымыв после ужина тарелки и покормив остатками еды кур, она сняла с крючка над очагом деревянные коньки, взяла метлу и побежала на пруд.
Усевшись на смерзшийся снег, прикрутила коньки. Снег завалил весь лед, и она пожалела, что не прихватила лопату. Пришлось расчищать дорожку метлой. От холода кружилась голова и перехватывало дыхание. Она посмотрела на звезды, усыпавшие небо, словно снопы искр. Ей казалось, что все родные здесь, рядом с ней - мама, отец, братья, сестры, - будто расстояния не существует, потому что они живут в ней постоянно. Поработав метлой, Ада быстро согрелась, у нее раскраснелись щеки. Одна, на заледеневшем пруду, под луной, она снова ощутила благословение, почувствовала себя дочерью вечных стихий - а война ее не касается. Вскоре, расчистив замысловатую дорожку, она уже скользила по льду, с угловатой грацией выделывая танцевальные па, мурлыча себе под нос песенку о костре, который светит в тумане, и вспоминая о том, как они со Славой играли в Крыму, на берегу Черного моря. Было забавно посреди снежного поля представлять себя на песчаном пляже. Закрыв глаза, она увидела монастырь, кота пасечника и рыжеволосую женщину на волнах. Вдруг она начала чихать - пора возвращаться. Подъехав к берегу, Ада села, открутила коньки и собралась уже было идти домой. Но ночь сияла, как церковь на Рождество, и она загляделась.
Неподалеку, не заглушая мотора, остановился военный автомобиль. Странно. Что ему надо здесь - посреди пустоты? Она подошла и, наклонившись, заглянула в окно. В этот момент дверца распахнулась, сбив ее с ног, на нее прыгнул он - волк в военной форме. Лунные блики играли на его начищенных пуговицах и медалях. Щеки оцарапала жесткая щетина, язык, словно язык теткиной собаки, облизал ей веки и ноздри, зубы до крови впились в шею. Он рванул на ней пальто, кофту, и ее маленькие груди обдало ледяным холодом. Юбка задралась, Аде показалось, что ее разрывают надвое, и что-то твердое вонзилось в нее, словно хотело достать до чего-то, находящегося глубоко внутри. Потом рука сомкнулась у нее на горле. Она почувствовала себя той лягушкой, в которую ее брат когда-то засунул шутиху. Сделав свое дело, зверь встал, сплюнул и помочился на снег. Потом, даже не взглянув в ее сторону, сел в машину, свирепо хлопнул дверцей и укатил, оставив девочку распластанной на снегу. Ада лежала долго, глядя на мерцающие звезды. Когда одна из них, падая, прочертила небо, она машинально закрыла глаза, чтобы загадать желание. Но не посмела произнести его вслух, потому что она хотела, чтобы этот военный умер.
Тетка спала, сидя в кресле у погасшего очага. Ада проскользнула мимо. Если тетка узнает, придет в ярость, потому что строго запрещала Аде одной выходить из дому по вечерам, она ведь предупреждала ее насчет солдат.
Взяв таз и ведро воды, Ада тихо вышла во двор. Весь мир был покрыт сияющей пленкой льда. Она разделась. Зажатая в руке окровавленная одежда трепетала на ветру, словно гривы огненных коней, мчащихся сквозь снежную пустыню. Она погрузила ее в воду, уже подернувшуюся ледяной коркой. Слезы катились из глаз и замерзали на щеках. Ада попробовала копать землю, чтобы зарыть не отстиравшееся белье, но земля была твердой, как гранит. Черная коза подбежала и боднула ее своими острыми рогами. Из руки пошла кровь. Ада вернулась в дом.
Не желая тревожить собак, спавших в кровати, она расстелила одеяло на полу и легла, запихав одежду под подушку. Глядя в потолок и прислушиваясь к теткиному храпу, Ада думала: интересно, как там мама? Она скучала по ней. Была бы мама рядом, она сумела бы ее утешить.
Бровко проснулся, прыгнул на нее, обнюхал и попытался лизнуть. Она
инстинктивно отмахнулась, стукнув его по носу, - обескураженный пес смущенно отполз от ее ложа.
- Поздно вернулась вчера? - спросила наутро тетка.
Ада, всю ночь не сомкнувшая глаз, кивнула и отвела глаза, чтобы старуха не заметила слез. Та хорошо понимала, каково девочке.
- Ладно, не горюй, сейчас не до твоих бед, у нас полно работы, сказала она и принялась разводить огонь в очаге. Скоро хата наполнилась древесным дымом.
Выйдя на крыльцо, Ада увидела, что солнце уже рассыпало по снегу пригоршни алмазов. В небе - ни облачка. Куры окружили ее, настойчиво требуя дани. В тот миг она поняла, что миру столько же дела до нее, сколько этим надменно равнодушным курам. До конца жизни она за исключением одного случая, не проронила ни слова о той злополучной ночи, и лишь несколько человек догадывались, что с ней случилось тогда нечто ужасное. С годами она похоронила тот вечер под многослойным покровом земли и воздуха, времени и воображения, вспоминая о нем лишь как о последнем катании на пруду, перед тем как лед разворотило бомбами.
Но с тех пор нарушился мир в ее душе. Она больше не помнила снов. Слышала ли она голос или видела лицо, во сне или наяву, стоило ей очнуться, как видение рассыпалось в прах. Ей часто снился дедушка, школьный учитель, который, стоя у доски, говорил: "Душенька, ты ведь знаешь, что этот город основали три брата. Но беда в том, что они ненавидели друг друга..."
IV
Потом пришло письмо от отца. Он велел возвращаться в город: мама была при смерти.
Идя домой с вокзала, Ада с бьющимся сердцем нервно косилась на немецких солдат, маршировавших с винтовками за плечами. Незадолго до того пакт Молотова-Риббентропа сделал союзниками Германию и СССР, и они принялись делить между собой Восточную Европу. В течение некоторого времени воскресенские коммунисты еще удерживали власть, многие друзья Адиной семьи были арестованы и либо сосланы, либо казнены. Среди почти двух миллионов людей, исчезнувших менее чем за год в их краях, был и Виктор, брат Ады.
Потом немцы напали на своих недолгих союзников. Теперь мало кому из соседей можно было доверять - никогда нельзя было знать заранее, кто окажется немецким прислужником. Оккупация длилась уже четыре месяца. Отступая, коммунисты перебили своих узников, и все думали, что Виктор мертв.
Некоторые воскресенцы приветствовали приход немцев, полагая, что те будут обращаться с ними лучше, чем прежняя власть, и помогали новым хозяевам. В первые же дни после их прихода случился еврейский погром, унесший тысячи жизней. Одни говорили, будто его спровоцировали отступающие коммунисты. Другие - что люди давно жаждали еврейской крови. Так или иначе, евреев принялись уничтожать гитлеровцы, и еще до конца года на оккупированной территории их погибло около миллиона.
Большинство населения с самого начала к немцам относилось скептически, немногочисленные партизанские отряды наряду с оккупантами вносили в список врагов и тех, кто пошел к ним на службу. Рейхскомиссар, выступая перед своими офицерами, заявил, что его задача состоит в том, чтобы максимально обескровить народ. "Если я найду местного, достойного сидеть со мной за одним столом, - сказал он, - я немедленно прикажу его расстрелять". Гиммлер пошел еще дальше, поставив цель "истребить всю местную интеллигенцию". Круг скептиков расширялся стремительно по мере того, как лишившиеся какой бы то ни было защиты граждане начинали понимать, какими недочеловеками считает их новая власть.
Вернувшись домой, Ада застала там всех сестер и братьев, прибывших раньше нее, их присутствие создавало в квартире неуместно веселую атмосферу, несмотря на тесноту, кучи грязных простыней и запах пота.
- Мы как стая стервятников, ожидающих смерти оленя, - сказала Галя, более чем кто-либо из родственников склонная видеть все в черном свете.
Дети по очереди дежурили у постели умирающей матери, которая всячески старалась подбадривать их. Указывая на достопамятный семейный портрет, висевший на стене, она спросила как-то у Ады, помнит ли она день, когда он был написан.
- А как же, я не могла дождаться минуты, когда можно будет улизнуть на
море, - ответила Ада, уткнувшись лицом в мамину шею.
Когда мама засыпала, сестры и братья собирались в гостиной. Как-то близнецы перетягивали самодельный "канат"-шарф до тех пор, пока Эдуард не отпустил свой конец и Ганнуся, падая, не налетела на Крыстю, которая подняла такой рев, что Аде пришлось шикнуть на них, чтобы они не разбудили маму.
Однажды, сидя у окна, Ада увидела отца, которого вели по улице четыре вооруженных солдата. Они остановились перед резной, с орнаментальными панелями, дверью их дома. Ада постучала по стеклу - ее никто не услышал. Она хотела открыть окно и позвать, но окно оказалось заклеенным. В этот момент один из солдат ударил отца прикладом винтовки. Судья Сичь рухнул на колени. Ада дико закричала. Братья и сестры в испуге повернулись к ней, но она сказала: нет, ничего, просто какая-то старушка упала, играйте себе. При этом она так свирепо посмотрела на них, что они безропотно повиновались. Тем временем другой солдат накинул отцу на голову мешок и облил его какой-то жидкостью. Ада опрометью выскочила из дома, тяжелая коса хлестала ее по спине.
Когда она попыталась пробиться к отцу, дородный белобрысый солдат преградил ей дорогу. Она лягнула его ногой и ногтями впилась ему в шею. Солдат дважды ударил ее: в живот и в висок. Падая, она заметила, что отец пытается встать. Он качнулся вперед, потом назад, Ада услышала, как он закричал, но ничего не увидела: кровь залила ей глаза. Вокруг стали робко собираться люди, послышались проклятия, но никто не решился помешать солдатам или позвать на помощь, да и от кого было ждать помощи. Крик взвился с новой, звериной силой, и, приподнявшись на локте, Ада увидела огненный столб, метавшийся по булыжной мостовой. Она молила бога лишь об одном: чтобы никто из ее братьев и сестер не стоял сейчас у окна. Потом она потеряла сознание. Когда очнулась, солдат уже не было, лишь на мостовой лежало обуглившееся тело, напоминавшее припорошенное песком обгоревшее бревно. Кто-то оттащил его на тротуар, чтобы освободить проезд машинам. Над ней склонился брат Влодик. Трудно было поверить, что не нашлось ни одной живой души, которая решилась бы помочь отцу, но Ада понимала: все боялись.
Она никогда так и не смогла заставить поверить в это людей, которые не видели войны.
Какой-то мужчина помог брату поднять ее.
- Это Лев, - сказал брат. - Мой товарищ.
Ада кивнула, отряхивая платье.
- Позвольте мне вам помочь, - предложил Лев Крук.
Она долго смотрела на него невидящими глазами, потом зарыдала и снова упала на землю.
- Побудь с ней, - велел Влодику Лев. - Я кого-нибудь позову.
И все устроил. Он знал, где найти надежного врача, что делать с телом, и даже вызвался поговорить с их матерью.
Церковь, которая была заколочена еще при коммунистах, не открылась и теперь, так что отпевать отца было негде. Останки, выпиравшие из холщового мешка, принесенного Львом, отнесли прямо на кладбище, где тот же Лев разыскал несколько человек, чтобы вырыть могилу. Почти всех священников немцы поубивали, найти хоть одного было трудно, но в конце концов откуда-то появился отец Стусь. Пока он читал заупокойную молитву, Ирина Бук, бледная и беспрерывно кашляющая, все ее дети, Лев и Антон стояли в темноте, кое-где рассеиваемой лишь трепещущими язычками свечей. Младшие думали о волках, которые, по слухам, водились на кладбище, и когда вдали завыла собака, Орест начал тоненько всхлипывать. По окончании службы все с облегчением отправились домой.
Ада смотрела на висевший в маминой спальне портрет. Еще совсем недавно жизнь текла своим чередом. Что же такого дурного совершили они с тех пор, что она так их теперь наказывает? Ничего. Они не сделали ничего плохого. А за чужие злодеяния Ада расплачиваться не желала. И что теперь делать с папиными вещами - всеми этими костюмами и рубашками, ровным рядком висевшими в шкафу, с бельем и носками, аккуратно сложенными в ящиках? Еще вчера они были необходимы. А если и не необходимы - что, кроме пищи, вообще необходимо человеку, - какая разница? Так что же это за свобода такая, если ради нее люди изничтожают друг друга?
Через неделю мама умерла. Когда она отходила, Ада сидела у ее постели и мысленно молила: мамочка, останься, ты не можешь бросить нас одних. Волосы у мамы спутались, кожа покрылась красными пятнами. Сжимая мамину руку, Ада смотрела ей в глаза и видела, как свет меркнет в них, уходит, но куда - не знала. Лишь в самый последний миг она поняла, что бороться со смертью бессмысленно так же, как бессмысленно было бороться с тем военным. Время мужчина. Наступал вечер, на улице зажигались фонари.
Лев с отцом Стусем ожидали в гостиной. Маму похоронили той же ночью рядом с мужем.
- Кладбище начинает напоминать нашу гостиную, - сказала тогда Ада.
Сова, сидевшая на дубе, внимательно наблюдала за отпеванием и в конце дважды ухнула, чем привела скорбящих в замешательство. На обратном пути Лев шел впереди, Ада замыкала процессию, остальные дети цепочкой растянулись между ними. Эхо их шагов гулко раздавалось на пустынных улицах. На душе у Ады было темно и тяжко, она не знала, чем утешить младших. Разумеется, родители не вечны, но она не могла смириться с их внезапным и таким ужасным исчезновением. Я не должна была этого допустить, мысленно твердила она. Я обязана была остановить их перед вратами смерти.
К счастью, война не оставляла времени для скорби и копания в себе. Отныне Ада становилась главой семьи, и свалившаяся на ее плечи ответственность в одну ночь заставила ее повзрослеть, даже голос обрел непривычную твердость. Она боялась, что поседеет. Когда все улеглись, Лев с Адой расположились в гостиной на диване. Лев обнял ее за плечи, она склонила голову ему на грудь, и они забылись тревожным сном. Незадолго до рассвета их разбудил стук в дверь. Лев вскочил, вынул из кармана складной нож, и они с Адой на цыпочках пошли по коридору. Лев открыл дверь. На пороге с поникшими головами и безвольно опущенными руками стояли двое юношей Адиных лет - оба высокие, немного сутулые, с гладко зачесанными черными волосами. Один на миг поднял взгляд, но тут же снова смиренно уставился в пол.
- Барух, Сет! - встревоженно воскликнула Ада. В начальной школе близнецы были учениками ее матери. Ада знавала их, когда несколько лет назад ее семья какое-то время жила в еврейском квартале. - Входите.
- Они евреи, - предупредил Лев.
- Я их знаю, - ответила Ада.
Парни смущенно топтались в прихожей, пока Ада чуть ли не силой затолкала их в гостиную.
- Что случилось?
- Нашего отца убили. А мама пропала.
- Моих родителей тоже нет в живых.
Двойняшки недоверчиво взглянули на нее.
Ада, разумеется, слышала о бытовавшем предубеждении против евреев, но никогда не понимала его. Она, в сущности, не могла даже толком понять, кто такие евреи. Знала лишь, что они не ходят в церковь и не верят в Иисуса. И хотя ее родители несколько раз брали детей на праздник Йом Киппур в дом своих тогдашних соседей Гительсманов - а может, именно поэтому, - у нее было смутное ощущение, что они не совсем такие, как другие люди. Евреи, христиане, мусульмане... Какая разница? Две ноги, две руки, голова, у одних она есть на плечах, у других - нет. Ей доводилось слышать, как отцовские гости за столом говорили о евреях - одни с восхищением и сочувствием, другие враждебно, - но сердцем она так и не постигла того, что слышали уши.
- Если нас здесь найдут, вас расстреляют, - виновато предупредил Сет. Ада обратила внимание на то, как сияют его ботинки.
- Но они не найдут, - горячо заверил его брат.
- Не уверен, - возразил Сет.
- А откуда они узнают, не от тебя же? - кипятился Барух.
Лев, стоявший у окна и смотревший на улицу, наконец сказал:
- Мне нужно уйти. Сколько вы здесь пробудете?
- Дня два, если можно. У нас есть дядя в деревне, он нам поможет.
- И как вы собираетесь туда добираться?
Скепсис Льва не ускользнул от внимания братьев.
- Найдем способ, - сказал Сет. Барух согласно кивнул.
Лев перевел взгляд на Аду:
- Не выпускай никого из дома. Никто не удивится, если после всего случившегося вы несколько дней не будете выходить на улицу. Я вернусь в пятницу.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отшатнулась. Лев пожал плечами и пошел к двери. По стене ползла сороконожка, он с размаху раздавил ее ладонью.
Ада, Барух и Сет тихо сидели в гостиной, пока не взошло солнце и не послышались голоса просыпающихся детей.
- Что ты им скажешь? - спросил Сет.
Собственный ответ удивил Аду. Впрочем, он вписывался в нынешний порядок вещей: чем непривычней была ситуация, тем проще решение. Еще недавно она и представить себе не могла подобного развития событий: ни маминой смерти, ни чудовищной гибели отца, ни того, что она будет рисковать, пряча у себя этих двоих. Жизнь будто играла с ней в какую-то игру, стараясь держать на расстоянии от реальных, но ей казавшихся иллюзорными предрассудков. И действительность, какой бы дикой она ни была, почти всегда оказывалась не такой ужасной, как страхи, которые Ада воображала себе в надежде избежать худшего.
Вот и теперь, отводя очередную беду, она просто ответила:
- Скажу, что вы - мамины друзья. К тому же я несколько дней не буду выпускать их на улицу.
Барух молча смотрел на нее.
- Ты белая, как молоко, подруга. Поспала бы немного.
Топая, в комнату приковылял малыш Орко.
- Кто это? - спросил он.
- Меня зовут Барух, и я великий колдун, - пошутил один из гостей.
Орко развернулся и выбежал из комнаты.
Братья прожили у них несколько дней, прежде чем люди, входившие в некую неведомую Аде организацию, помогли им бежать.
- Если будем живы, после войны пришлем тебе открытку, - сказал на прощание Сет. Ада улыбнулась.
Все происходившее порой напоминало игру. Только когда кого-то ранили или убивали, ставки опять становились реальными. Но даже это в первый момент было трудно осознать - она, например, так и не могла поверить, что никогда больше не увидит родителей, и все ждала, что вот-вот кто-то из них откроет дверь и войдет, раскрыв руки для объятий. Но, как уже было сказано, времени предаваться отчаянию не оставалось, теперь она должна была заботиться о братьях и сестрах. Может быть, именно поэтому, когда Лев в следующий раз обнял ее, она не оттолкнула его и дала себя поцеловать.
Но это была не единственная причина.
Несмотря на малый рост, Лев был красив: нос с горбинкой, живой взгляд голубых глаз, нервные движения. Он внушал доверие и казался гораздо старше своего возраста. После того как в первые же дни оккупации его родителей выволокли из их деревенского дома и расстреляли, он ушел к партизанам и в свои пятнадцать лет стал вполне самостоятельным мужчиной. В его характере просматривалась явная романтическая жилка, а поскольку война была единственной знакомой ему реальностью, он и ее романтизировал. Он чувствовал в себе неисчерпаемые силы, и ему нравилось опекать Аду.
Тем не менее тайн своих он ей не доверял и не сказал, что организовал убийство солдат, замучивших ее отца. Он вообще никогда не посвящал ее в подробности своей околовоенной деятельности, и эта склонность к секретности, а также его неуемный темперамент постепенно отдаляли их друг от друга.
Однако ближе к концу войны они все чаще стали поговаривали о том, чтобы уехать. Оставаться было опасно: немцы все больше зверели, предчувствуя конец, но и возвращение коммунистов пугало - что, если те станут преследовать людей, побывавших в оккупации?
Все решил внезапный утренний визит полицаев, искавших Льва. К вечеру Ада с Львом собрали кое-какие пожитки, распихали их в два вещевых мешка и решили пробираться туда, где, по их сведениям, на уже освобожденных территориях появлялись первые лагеря для перемещенных лиц.
V
Лагеря для перемещенных лиц, созданные после войны Международной организацией помощи беженцам, действительно оказывали эффективную помощь миллионам людей, лишившихся крова, и давали им давно забытое ощущение стабильности. В этих лагерях рождались дети, свершались похороны, проводилось голосование, имелись школы; здесь к людям возвращались мечты. Здесь, во временном пристанище, которое многим открыло глаза на разницу между роскошью и необходимостью, находилось место и для любви.
Ада обожала вареную картошку и всегда приводила братьев и сестер в столовую пораньше, когда котлы были еще полны. Вдыхая клубившийся пар, она словно растворялась в душистом аромате плодов земли, а давя вилкой их горячую мякоть, представляла, как она зарывается в нагретый солнцем песок на берегу моря. Картошка обжигала язык, но Ада не обращала внимания на боль, наслаждаясь вкусом. Быть может, то было предзнаменованием - боль становилась для нее приправой, без которой пища казалась пресной. На несколько минут она забывала о братьях и сестрах, о рае и преисподней, о неизвестности, маячившей впереди. Ах, если бы можно было вечно сидеть вот так и ни о чем не думать, - она была бы счастливейшей из женщин.
- Вы Адриана Сичь? - Она открыла глаза и увидела рыжеволосую женщину, чье лицо казалось смутно знакомым. Впрочем, в лагере это случалось сплошь и рядом. Ада кивнула. - Я только хотела вам сказать, что ваш отец был замечательным человеком. Вы должны это знать. - Женщина наклонилась, вложила ей в руку конверт и быстро ушла.
Странно. Ада проводила рыжеволосую взглядом.
- Кто это? - спросил Орест.
Ада не ответила. В конверте лежал золотой браслет, который не был ни слишком массивным, ни особо изящным. И тут она вспомнила женщину: обнаженная на берегу Черного моря. Она много лет не вспоминала о ней. И хотя тот факт, что у ее родителей было прошлое и в нем - свои тайны, не очень ее удивил, она почувствовала укол в сердце: ей никогда уже не узнать, кем они в этом своем прошлом были.
- Простите, могу я отнять у вас минутку? - прошелестел у нее за спиной шепелявый женский голос.
Ада, вышедшая из общественной столовой покурить в ожидании Льва, который должен был вернуться с футбольного матча, оглянулась. Перед ней стояла женщина в элегантном коричневом деловом костюме, с карандашом и блокнотом в руке. Один глаз закрывала зеленая повязка. Они со Львом учили английский, и Аде было приятно, что она поняла вопрос, хотя появление женщины ее и встревожило.
- Простите, но я еще плохо говорю по-английски. Что у вас с глазом?
- Конъюнктивит, - ответила женщина. Непонятно почему, но шепелявость и повязка на глазу успокоили Аду. Во всяком случае, американцы всегда стараются быть дружелюбными.
- Ну, хорошо, - сказала она.
- Я пишу о жизни в лагерях... - Ах, какие ровные у нее были зубы. Могли бы вы рассказать нашим читателям, что значит для вас быть беженкой?
Ада сама еще не слишком хорошо это понимала, хотя с некоторых пор уже не могла представить себя в ином качестве.
- Когда умирает столько людей, которых вы хорошо знали, мир становится другим. И вы в любом случае начинаете жить "в другом месте".
- А о чем вы теперь мечтаете? - задала очередной вопрос журналистка.
Ада натужно улыбнулась.
- Видите ли, я многое оставила дома, но все это теперь не имеет никакого значения. Быть со своей семьей. Вот единственное, что важно. Понимаете?
Гуляя в одиночестве по лесу за лагерем, слушая птиц, поющих так, словно от радости, что мир снова юн, у них вот-вот разорвутся их крохотные сердечки, Ада мысленно принимала решения. Она слышала в себе смутный голос, взывающий к отмщению, но старалась заглушать его и вместо этого заставляла себя сосредоточиться на том, что нужно быть как можно более открытой. Никому не завидовать. Быть готовой к тому, что, куда бы ее ни занесло после лагеря, она везде окажется в невыгодной ситуации: в окружении людей, связанных друг с другом нитями общего прошлого, которое именуют историей. И это будет не ее история.
- Очень здравое суждение, - одобрил отец. В длинном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, он сидел на камне, опершись подбородком на руки, сложенные на ручке зонта. Ее потрясло то, каким живым было видение. Улыбнувшись, отец продолжил: - Мне трудновато принимать зримый облик, так что частых встреч не жди.
- А мама там с тобой?
- Разумеется. Кажется, сейчас она навещает Ганнусю. Вас, знаешь ли, у нас много. Хочешь, чтобы я ее позвал?
- То есть пытаешься снова улизнуть?
Он понял упрек и подмигнул:
- Сердишься?
- Вы рановато нас оставили, тебе не кажется? Думаешь, ты успел научить меня всему, что мне необходимо знать?
- Думаю - да. Мы с мамой снабдили тебя великолепным проводником в невидимый мир.
- И где же он, этот мир? Боюсь, большинство из нас все еще слишком привязаны к миру видимому.
- Не будь высокомерной. Ты полагаешь, что Смерть - это просто? Вот ты
здесь - а вот тебя уже нет? Нет, милая, смерть ничуть не менее трудна, чем жизнь.
Такие воображаемые разговоры помогали ей. Беседуя со своими призраками, она чувствовала себя не такой озлобленной и не такой одинокой.
Клены стояли в роскошном осеннем убранстве. Она подняла листок и провела пальцем по прожилкам. Вот ведь деревья каждый год теряют все - но возрождаются же каждую весну.
Спускаясь по холму к дороге, окаймленной пышными деревьями, она заметила Антона, взволнованно махавшего ей рукой. Он отрастил усы, бородку-эспаньолку и стал, на Адин вкус, слишком похож на Ленина. Антон заделался настоящим ученым, все ночи напролет, если был хоть какой-нибудь источник света, проводил за чтением стихов, изучением Каббалы и мистических трактатов Якоба Бёма. Он легко находил общий язык с людьми, и в круг его знакомых вскоре входило немало американских военных, в том числе молодой лейтенант Том О'Флэннаган. Когда разразилась война, этот высокий, элегантный, с коротко стриженными волосами персикового цвета молодой человек только-только начал преподавать историю в университете. Его отец, эмигрировавший из Ирландии, из графства Корк, настоял на том, чтобы он выполнил свой гражданский долг и записался в армию. Участник высадки союзных войск в Нормандии, Том говорил Антону, что повидал достаточно, чтобы расширить свое представление об истории так, как не способны расширить его миллионы прочитанных книг. Лейтенант О'Флэннаган особенно охотно делился с будущими иммигрантами своим пониманием того, чего им следует ждать от Америки. Они с Федько, Антоном, которого он называл Достоевским-младшим, и еще несколькими товарищами порой часами засиживались после обеда в столовой. Иногда Ада присутствовала при их разговорах. Это напоминало ей застолья в родительском доме.
- Но Америка - не нация, - горячился Федько. - Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.
- А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган. - Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.
- Вот как? - не унимался Федько. - Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.
- Валяй.
- У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?
Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.
- У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...
- Понимаю - деньги, - подхватил Федько.
- В некотором роде - да, но все не так просто. Существует еще общественное мнение, люди.
- А я еду в Англию, - вставил Антон. - Там все яснее. Все же это Европа.
- Англия станет теперь очень жесткой страной, - заметил Федько.
- Ну и пусть. Америка будет еще жестче, - ответил Антон.
- Почему ты так думаешь? - поинтересовался О'Флэннаган.
- Потому что она победила и обнаружила в себе невероятную силу. А свобода и сила всегда в контрах. Думаю, в этом как раз и заключается смысл истории об Иисусе Христе. Христос проповедовал безграничную духовную свободу, воплощенную в творческом начале. Напоминая же людям, что их внутренняя свобода практически неограниченна, ты тем самым обозначаешь границы внешней власти. А это уже угроза для тех, чья власть, сколь могущественной она бы ни казалась, таким образом умаляется до степени, требующей опоры на физическую силу, что безнравственно. Берегись людей безнравственных, которые не желают глядеться в зеркало искусства, потому что это чревато утратой иллюзий.
- Берегись самообольщающихся художников, - съязвил Федько.
О'Флэннаган усмехнулся:
- Эй, Достоевский-младший, я обожаю эти ваши разговорчики, но с меня довольно. Через минуту начинается кино.
- А что сегодня показывают? - спросил Антон.
- "Иметь и не иметь".
- По Хемингуэю? Ты читал?
- Нет, но слышал.
- Это не лучший его роман.
А вот Антон читал все, думала Ада, глядя, как тот приближается, размахивая руками - он напоминал дерево с трепещущими на ветру ветками.
- Ада! Меня приняли. Я еду!
- Куда приняли?
- В Лондонский университет. Я еду учиться в Англию! - Юношеская экзальтация девятнадцатилетнего приятеля рассмешила ее. - Как ты думаешь, Ти-Эс Элиот еще жив? Я уже год не видел ни одного литературного журнала.
Ада пожала плечами - кто-кто?
- Ой, посмотри, лиса!
Ада обернулась и увидела рыжее существо, юркнувшее в кусты.
Обняв Антона за шею, она покрыла поцелуями его лицо. Дружескими поцелуями, разумеется, но они напомнили ей о других, отнюдь не просто дружеских, коими она недавно наградила Льва, когда он сделал ей предложение. Вздрогнув, Ада резко отшатнулась от ошарашенного поэта, чья страсть к ней была очевидна каждому, как резкие тени, отбрасываемые на дорогу старыми опавшими деревьями, - иероглифами их голых ветвей, в которых еще недавно пели птицы.
Ада не отдавала себе отчета в том, какое впечатление произвел на поэта, потерявшего во время войны всех родных, тот эпизод. Всю жизнь - тщетно, как оказалось, - он будет ждать от нее другого такого же порыва. В тот день, когда Антон покинул родину, захлопнулась дверь, ведущая к источнику его поэтического вдохновения. Это не было неизбежно - эмигранты любят приводить в пример Виктора Гюго, написавшего свои лучшие произведения в изгнании. Но Антон был писателем иного рода. Он сентиментально верил, что настоящая поэзия рождается только на том языке, на котором любила тебя твоя бабушка, а этот язык был для него отныне потерян. Всю оставшуюся жизнь он пытался объяснить свое молчание, мысленно повторяя, что то Адино объятие было не приятельским, а страстным, и что в ней он мог бы снова обрести свою музу. Но вместо этого пришлось посвятить себя литературной критике.
Приблизительно в то же время Ада открыла свое посольство: с мертвыми она была накоротке. Время от времени все ушедшие члены семьи поочередно навещали ее. Особенно близка она была с Ниной, младшей из маминых детей, умершей через несколько часов после рождения. Быстрый переход из мира материального в мир бесплотный наделял ее преимуществами среди мертвых, и энергетически как никто другой она подпитывала Аду в ее трудных поисках своего места в новом мире. Обычно Нина являлась Адриане в виде парящего зеленого сгустка, напоминавшего стройную молодую сосенку в радужном ореоле.
VI
Ада рыдала, полулежа в постели, обложенная тремя перьевыми подушками в розовых наволочках десятилетней давности. Она только что прочла историю своей жизни. Ей давно уже казалось, что она никогда больше не встретит человека, знавшего ее в той, прошлой жизни, что отныне ей суждено пребывать во вселенной, где люди, лишившиеся общих корней, демонстрировали друг другу лишь свою внешнюю оболочку, лишь поверхностные чувства, крадущие у жизни теплоту. Впервые она не сдерживалась, не храбрилась, не старалась отринуть все то, что с ней случилось. Горе так тщательно было замуровано в глубине ее души, что теперь ее взорвало от чувств, которые она слишком долго подавляла. Казалось, что распахнулись ворота переполненной тюрьмы и бунтующие сокамерники, вырвавшись на волю, пустились в пляс.
Успокоившись, она лежала, вытянувшись на кровати и размышляя о том, что прочла. Разумеется, это была не вполне достоверная история ее жизни. Антон кое-что изменил: ему пришлось это сделать, ведь, в конце концов, он не был свидетелем многого из того, что с ней произошло. Ее отца не сжигали у нее на глазах, он был арестован вместе с группой своих товарищей и заживо погребен в какой-то глинистой братской могиле. Аде так и не довелось узнать, где она находится. Никаких Сета и Баруха тоже не было - тех мальчиков, ее бывших соседей, звали Эдко и Олесь. Она как-то получила письмо из Израиля, они сообщали, что благополучно добрались туда, когда она еще пребывала в лагере для перемещенных лиц. После этого она утратила с ними всякую связь. Что же касается призраков, то это была чистая правда - она действительно разговаривала с ними чаще, чем хотела себе в этом признаться. Но откуда Антон это узнал?
Одно слово - поэт.
Фрагменты прочитанного вспыхивали в ее мозгу, как обрывки полузабытого сна. Нарисованные Антоном картинки овладели ее воображением сильней, чем собственные воспоминания. Она не могла теперь сказать наверняка, действительно ли Слава летала на смерче и возил ли ее отец в крымский монастырь. Как могло случиться, что придуманное Антоном вытеснило реальные события?
Она взглянула на часы: начало пятого. Через два часа нужно будет собирать в школу мальчиков, хотя, видит Бог, они уже достаточно взрослые, чтобы делать это самостоятельно. Сыновья все больше отдалялись от нее. Уже несколько лет, как они отказались говорить по-украински и полностью перешли на английский. Понимая их, она тем не менее никак не хотела с этим смириться. Ведь смысл ее жизни состоял в том, чтобы быть мостом между мирами, только, похоже, движение по этому мосту было односторонним.
Но вот же перед ней рассказ Антона: что это, если не попытка воскресить прошлое? Она вдруг ощутила страшную усталость и закрыла глаза. Образ матери, какой она ее помнила, смешался с образом матери из рассказа Антона, и эта слиянная женщина, взяв ее за руку, повела к морю. Впервые за многие годы Ада уснула глубоким сном.
VII
Всю неделю Ада размышляла над предложением Антона. Подметая полы, она пыталась представить себе, как это будет, если она со своими лишившимися отца сыновьями переедет в Англию. Что ее здесь держит? Зачем ей оставаться? От общины она отошла. Мальчики отбиваются от рук. Ее работа - сущая тоска. Когда она постареет, ее нельзя будет отличить от гостиничной мебели. Почему бы не решиться на неожиданный роман?
В течение нескольких дней будущее прояснилось для нее так, как если бы все ее мертвецы хором уговаривали: Альбион вас спасет, летите в Альбион! Какая глупость думать, что она выживет в Америке, где в касту успешных могут войти лишь самые ловкие и богатые. Ей необходимо упорядоченное общество, где всему есть свое
место, - в такой стране найдется местечко и для нее. А главное - ей было нужно, чтобы кто-то помог справиться с сыновьями. Человек вроде Антона, серьезный и целеустремленный, сможет привить мальчикам чувство уважения к традициям и приоткрыть перед ними врата будущего.
Однажды вечером она заговорила об этом с Виктором. К ее удивлению, тот сразу отверг ее предложение.
- В Англию? А ты знаешь, как там к тебе будут относиться? - сказал он.
- У Антона хорошая работа.
- И что, она позволит ему содержать тебя и твоих детей? Оплачивать их учебу, достойную жизнь? И каково будет им? - разволновался Виктор.
Окутанные клубами сигаретного дыма, они сидели на кухне, за все тем же столом-ванной, на котором лежал пучок редиски и стояла бутылка водки. Обычно Ада не советовалась с Виктором. Он вел свою полулегальную жизнь, о которой Ада почти ничего не знала. Да, Виктор Волчок стал для нее проблемой. Казалось бы, его присутствие должно было облегчить ей существование: брат мог бы поддерживать ее материально и психологически, в чем она остро нуждалась. Но вместо этого он тоже высасывал из нее последние силы.
Вернувшись в начале пятидесятых из Сибири по амнистии, он каким-то образом разыскал сестру, что ее немало удивило, поскольку обычно Виктору гораздо лучше удавалось теряться и терять - выйдя за сахаром, он, как известно, пропал на двадцать лет. Уже в Америке он первый раз исчез, самостоятельно отправившись в Нью-Йорк. Потом, на второй день работы в пивоварне, пропал снова и не появлялся, пока мастер его не разыскал. Он терял одно место за другим. Его убивали собственные мысли. Глядя в зеркало, он видел голубые глаза, белокурые волосы, к его изумлению, не поседевшие, лицо с тонкими, чистыми чертами. Но его душила злоба, не имевшая точного адресата, если не считать врагов, оставшихся на старой родине. Здесь никому не было до них дела, и он таил свои иссушающие мысли. Когда злоба особенно распирала его, он вставал и начинал вертеться, как волчок, его мозг превращался в бессмысленное месиво крови и разорванной плоти, в которую вонзаются ножи.
Мысленно он вновь и вновь возвращался в то утро, которое переменило всю его жизнь. Кот сидел тогда на кухонном столе, вылизывая лапу, Адриана читала, прислонившись к печке. А на улице было холодно и пасмурно. Он направлялся на встречу со своим другом Владом, с которым они собирались бежать из страны. Но на месте встречи ждали трое в форме. Его арестовали. О своем товарище он никогда больше ничего не слышал. Его бросили в камеру, где по углам висели пауки размером с теннисный мяч, и ему не суждено было больше при жизни увидеться с родителями.
В тюрьме его опускали чаще, чем портниха протыкает иглой игольницу, и с тех пор он уже не мог без этого обходиться, пользуясь подручными средствами. Пусть окружающие считают его заблудшим - он-то сам знал, куда катится. Тим, у которого в порту был татуировочный кабинет, показал ему Ньюарк и Нью-Йорк, и вскоре у Виктора уже были друзья повсюду - жестокие, игравшие со смертью, испытывавшие судьбу и не боявшиеся заходить при этом слишком далеко.
Он неохотно присматривал за племянниками, понимая, что это нездоровая для них опека. Показывал им свой "музей исторических ужасов". Много лет он собирал специфические репродукции. Одни вырезал из журналов, которые хранил под кроватью; другие были снимками, сделанными в концлагерях; на двух-трех были запечатлены жертвы Голода. На стене у него висела картинка, изображающая мальчика с отрубленным фаллосом, она маячила у него перед глазами, когда он пытался заснуть. Он даже подумывал снять ее, но потом решил, что помнить важнее, чем спать. Однако лучшим утешением, разумеется, была сорокаградусная водка.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги