Поставь на карту жизнь. Любить, но не терять рассудка. Что сказал покойник - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Джозефина Тэй (Джозефина Тэй [2] Любить, но не терять рассудка) #3

Джозефина Тэй[2] Любить, но не терять рассудка

Глава 1

Грант ступил на первую ступеньку и застыл, прислушиваясь к пронзительным голосам, доносившимся со второго этажа. Помимо отдельных выкриков оттуда слышался глухой, непрерывный рокот. Что-то было в нем от разбушевавшейся стихии — так шуметь мог то ли лесной пожар, то ли река в половодье. Поднимаясь без большой охоты наверх, он пришел к единственному разумному выводу: прием удался на славу.

Сам он шел отнюдь не на прием. Литературных сборищ натощак он не одобрял, какими бы избранными они ни были. Он собирался забрать Марту Холлард и пойти с ней поужинать. Правда, полицейские, как правило, не приглашают на ужин ведущих актрис, которые разрываются между театрами «Хеймаркет» и «Олд-Вик» на улице Ватерлоо. Даже если это не просто полицейские, а старшие инспектора Скотланд-Ярда. Его привилегированное положение определялось тремя причинами, и Грант прекрасно все их знал. Во-первых, он был достаточно презентабельным кавалером. Во-вторых, он мог себе позволить поужинать у Лорента. И в-третьих, Марте Холлард с кавалерами часто не везло. При всей ее популярности, ее изысканной элегантности, мужчины Марты слегка побаивались. Так что, когда Грант, в то время детектив, только-только дослужившийся до чина сержанта, возник вдруг в ее жизни в связи с похищенными драгоценностями, она позаботилась, чтобы он не исчез с ее горизонта. Ну а Грант был, разумеется, — за. Если он мог быть полезен Марте в качестве эскорта, когда у нее в таковом возникала необходимость, то для него она была окном в мир, а чем больше окошек в мир имеет полицейский, тем лучше он справляется со своей работой. К тому же благодаря ей он имел уникальную возможность наблюдать изнутри жизнь театра.

Гомон, оповещавший о том, что прием удался на славу, выплескивался из раскрытых дверей на лестничную площадку, и Грант остановился посмотреть на горланящую толпу, заполнившую до отказа длинный георгианский зал, и прикинуть, как бы выудить оттуда Марту.

В дверном проеме, ошалев, по-видимому, от вида неодолимой преграды в образе пьющего и галдящего человечества, стоял молодой человек с видом совершенно потерянным. Он держал в руках шляпу, так что, должно быть, пришел сюда совсем недавно.

— Попали в затруднительное положение? — спросил Грант, встретившись с ним глазами.

— Да вот забыл дома свой мегафон, — сказал молодой человек.

Он произнес это не без некоторой манерности, слегка растягивая слова, ничуть не пытаясь перекричать остальных. Однако, благодаря высокой частоте голоса, фраза его прозвучала отчетливей, чем если бы он прокричал ее. Грант взглянул на него еще раз, с одобрением. Присмотревшись, он увидел, что молодой человек поистине очень хорош собой. Для англичанина, пожалуй, слишком уж белокур. Может, норвежец?

Или американец. Что-то в его выговоре напомнило Гранту о противоположной стороне океана. За окнами синели ранние весенние сумерки, и лампы были включены. Сквозь пелену табачного дыма Грант разглядел Марту, разговаривающую на дальнем конце комнаты с драматургом Таллисом, который хвастался перед ней своими гонорарами. Ему не было нужды слушать, о чем говорит Таллис, он и без того точно знал, что речь идет о гонорарах, так как ни о чем другом Таллис никогда не говорил. Таллис мог без запинки сообщить кассовый сбор, доставшийся второму составу его «Ужина на троих» на второй день Пасхи в Блэкпуле в 1928 году. Марта больше не делала вида, что слушает, и уголки рта у нее плаксиво опустились. Грант подумал, что, если орден Британской империи не будет получен ею в ближайшее время, обманутые надежды доведут Марту до того, что ей придется перенести операцию по подтягиванию кожи лица. Он решил не сходить с места до тех пор, пока ему не удастся поймать Мартин взгляд. Оба они были достаточно высоки, чтобы увидеть друг друга поверх скопления людей обычного среднего роста.

По прочно укоренившейся полицейской привычке мотать все на ус, он скользнул взглядом по разделяющей их толпе но ничего достойного внимания не обнаружил. Обычное сборище. Весьма процветающая фирма «Росс и Кромарти» торжественно отмечала выход в свет двадцать первой книги Лавинии Фитч, и, поскольку фирма процветала главным образом стараниями Лавинии, вино лилось рекой и гости были блистательны — то есть блистательны в том смысле, что были очень дорого одеты и хорошо известны. Те, кто блистал своими достижениями, не участвовали в торжествах по случаю появления на свет «Любовника Морин» и не пили хереса за счет господ «Росс и Кромарти». Даже Марта, неизбежное украшение подобных мероприятий, присутствовала тут исключительно в силу того, что в деревне жила с Лавинией по соседству. А Марта, как всегда шикарная в черном с белым туалете, как всегда чем-то недовольная, единственная из всех присутствовавших имела основания считаться знаменитостью.

Разве что неизвестный молодой человек имел кое-что за душой, помимо приятной внешности. Интересно, чем он занимается, подумал Грант. Может, актер? Но актер не стал бы с растерянным видом жаться в сторонке. Да и то, как он, словно бы между прочим, упомянул свой мегафон, и отчужденный взгляд, которым обвел собравшихся, казалось, изолировали его от прочей публики. Неужто эти скульптурные скулы, думал Грант, пропадают ни за грош в какой-нибудь биржевой конторе? А может, просто в рассеянном свете дорогих ламп и прямой, хорошо очерченный нос, и прямые белокурые волосы выглядели особенно хорошо и при свете дня молодой человек вовсе не столь хорош собой?

— Не скажете ли вы мне, — спросил молодой человек, по-прежнему не повышая голоса, чтобы перекричать толпу, — кто здесь мисс Лавиния Фитч?

Лавиния была маленькая рыжеволосая женщина, стоявшая у среднего окна. Она купила себе на этот случай модную шляпку, но не потрудилась примостить ее на голове как-нибудь получше; казалось, что шляпка, вывалившись из окна верхнего этажа дома, мимо которого проходила Лавиния, просто присела на ее похожую на воронье гнездо прическу. На лице у нее была привычная, немного растерянная улыбка. И никакой косметики. Грант указал на нее молодому человеку.

— Вы что, новичок в городе? — спросил он, позаимствовав фразу, без которой не обходится ни один добротный ковбойский роман, — видимо, на американский лад его настроила «мисс Лавиния Фитч», поскольку столь рафинированную форму можно было ожидать разве что от уроженца США.

— Собственно, я ищу племянника мисс Фитч. Я посмотрел в телефонной книге, но там его не нашел и понадеялся, что он будет здесь. Вы случайно его не знаете, мистер…

— Грант.

— Мистер Грант?

— Я знаю его в лицо, но здесь его нет. Вы имеете в виду Уолтера Уитмора?

— Вот-вот, Уитмора. Я с ним не знаком, но мне очень нужно с ним увидеться, потому что у нас с ним есть — вернее, был — общий друг, очень близкий. Я был уверен, что найду его здесь. Вы уверены, что Уитмора тут нет? Впечатление, что здесь весь Лондон.

— В этой комнате его нет; это я знаю точно, потому что он одного роста со мной. Однако он может быть где-нибудь поблизости. Послушайте, может, вам имеет смысл представиться мисс Фитч. Если постараться, мы сможем одолеть все преграды.

— Вы пригнитесь, а я буду протискиваться, — сказал молодой человек, имея в виду разницу в их комплекции.

— Вы очень любезны, мистер Грант, — сказал он, когда они остановились на полпути перевести дух, тесно прижатые друг к другу локтями и плечами ближних своих, и засмеялся, глядя на беспомощного Гранта. А Грант вдруг смутился. Так смутился, что резко отвернул лицо и снова стал протискиваться сквозь гущу людей к прогалине у среднего окна, где стояла Лавиния Фитч.

— Мисс Фитч, — обратился он к ней, — этот молодой человек очень хочет познакомиться с вами. Он разыскивает вашего племянника.

— Уолтера? — сказала Лавиния.

Рассеянное, но, в общем, благостное выражение сошло с ее худенького лица; в глазах загорелся настоящий интерес.

— Моя фамилия Сирл, мисс Фитч. Я приехал из Штатов в отпуск, и мне хотелось бы встретиться с Уолтером, потому что Куни Уиггин был также и моим другом.

— Куни! Вы друг Куни? Милый вы мой, да Уолтер будет просто несказанно рад. Господи, вот так сюрприз, и в такой момент! То есть совершенно неожиданно. Конечно Уолтер будет в восторге. Как вы сказали — Сирл?

— Да, Лесли Сирл. Я не нашел Уолтера в телефонной книге.

— Ну конечно, он в городе бывает наездами, а постоянно живет, как и все мы, в Сэлкот-Сент-Мэри. У него ведь там ферма. Та самая ферма, о которой он ведет передачи по радио. Собственно говоря, это моя ферма. Но он ею управляет и о ней ведет беседы с радиослушателями, и как раз сегодня днем он выходит в эфир, почему его и нет на приеме. Но вы обязательно должны приехать и пожить у нас. Приезжайте на эти выходные. Поедемте вместе с нами сегодня.

— Но, может быть, Уолтер…

— У вас нет никаких приглашений на эти выходные?

— Нет, нету, но…

— Так в чем же дело? Уолтер поедет домой прямо из радиостудии, а вы можете поехать с Лиз и со мной в нашей машине. Пусть это будет для него сюрприз. Лиз! Лиз! Дорогуша, где ты? Вы где остановились, мистер Сирл?

— Я? В Уэстморленде.

— Вот и отлично. Лиз! Где ты, Лиз?

— Я тут, тетя Лавиния.

— Лиз, дорогуша. Это мистер Лесли Сирл. Он поедет с нами в Сэлкот на выходные. Он хочет познакомиться с Уолтером, потому что оба они были дружны с Куни. Сегодня у нас пятница, и все мы поедем за город на выходные отдохнуть от всего этого — поживем в мире и тишине, что может быть лучше! Одним словом, Лиз, дорогуша, помоги ему собраться, а затем заезжайте за мной, хорошо? К тому времени все здесь… прием этот наверняка закончится, и ты сможешь меня забрать, и мы все вместе поедем в Сэлкот и обрушимся на Уолтера как снег на голову.

Грант с некоторым удивлением отметил, что при взгляде на Лиз Гарроуби в глазах молодого человека вспыхнуло любопытство. Лиз была молодая, довольно незаметная барышня с бледным лицом, небольшого роста. Глаза, правда, у нее были хороши: ярко-голубые и очень выразительные; зрелому мужчине она могла бы показаться привлекательной. Да, Лиз была мила, но не из тех, что способны заинтересовать молодого человека с первого взгляда. Возможно, Сирл слышал о помолвке и заинтересовался ею просто как невестой Уолтера Уитмора.

Однако стоило Гранту заметить, что его обнаружила Марта, и он тотчас же потерял интерес к Лавинии Фитч и ее семейным делам. Жестами показав Марте, что будет ждать ее у двери, он снова окунулся в душную человеческую гущу. Марта, бывшая из них двоих порешительней, потратила вдвое меньше времени на то, чтобы одолеть вдвое большее расстояние, и уже дожидалась его у дверей.

— Кто этот красавчик? — спросила она, оглянувшись назад, когда они протискивались к лестнице.

— Он зашел сюда в поисках Уолтера Уитмора. Назвался другом Куни Уиггина.

— Назвался? — сказала Марта ехидно.

Однако ехидство относилось не к молодому человеку, а к Гранту.

— Что ты хочешь от полицейского, — сказал Грант извиняющимся тоном.

— А кстати, кто такой Куни Уиггин?

— Куни был одним из знаменитейших фотокорреспондентов Соединенных Штатов. Его убили в тот момент, когда он снимал одну из этих заварушек года два тому назад.

— Ты, как всегда, все знаешь.

Грант чуть было не брякнул: «Надо быть актрисой, чтобы этого не знать». Но Марта ему нравилась. И потому он только сказал:

— Насколько я понимаю, он собирается в Сэлкот на выходные.

— Этот красавчик? Ну и ну! Надеюсь, Лавиния соображает, что она делает.

— А собственно, почему бы ей его не пригласить?

— Не знаю. Но я на ее месте не стала бы испытывать счастье.

— Счастье?

— Все сложилось согласно их желанию. Разве нет? Уолтера уберегли от Маргрит Мерриам, он благополучно смирился с перспективой женитьбы на Лиз; все семейство, собравшись под одной крышей в родовом поместье, будет отныне жить-поживать в мире и благоденствии несказанном. По-моему, сейчас не самый подходящий момент впускать к себе в дом юного сногсшибательного красавца.

— Сногсшибательного… — пробормотал Грант, снова пытаясь понять, что же смутило его тогда в Сирле. Красивой внешности для этого было мало. Полицейского на одну красоту не возьмешь.

— На что угодно спорю, что Эмма только взглянет на него и выставит из дому сразу после завтрака утром в понедельник, — сказала Марта. — Ее распрекрасная Лиз должна выйти замуж за Уолтера, и, что касается Эммы, ничто этому не должно помешать.

— Лиз Гарроуби не кажется мне излишне впечатлительной. По-моему, миссис Гарроуби не о чем беспокоиться.

— Не видишь, значит. А ты знаешь, что этот юнец стал производить на меня впечатление ровно через тридцать секунд после того, как я его увидела, и с расстояния в двадцать ярдов, а у меня репутация практически невоспламеняющейся женщины. И, кроме того, лично я не верю, что Лиз могла по-настоящему влюбиться в этого болвана. Просто ей захотелось подклеить его разбитое сердце.

— Оно было разбито вдребезги?

— Почти что, я бы сказала. Разве могло быть иначе?

— А ты когда-нибудь выступала вместе с Маргрит Мерриам?

— Конечно. И не раз, мы с ней играли в «Прогулке в сумерках», которая продержалась на сцене довольно долго. Смотри, такси.

— Такси! Что ты можешь о ней сказать?

— Маргрит? Да психопатка.

— Психопатка насколько?

— На все сто.

— В каком плане?

— То есть ты хочешь знать, в чем это выражалось? В полном безразличии ко всему, кроме того, что ее привлекало в данный момент.

— Это не психопатия; это просто криминальный склад ума.

— Тебе лучше знать, мой дорогой. Может, она просто несостоявшаяся преступница. Одно очевидно: она была абсолютно ненормальна. И стать ее мужем — да я б такой участи и Уолтеру Уитмору не пожелала.

— Почему такая неприязнь к любимцу британской публики?

— Дорогой мой, мне противны его сантименты. С меня достаточно того, как он сюсюкал над богородичной травкой, находясь на склоне Эгейского холма, в то время как пули вжикали у него над головой, — он ни разу не упустил случая дать нам понять, что это свищут именно пули, а я так подозреваю, что он просто бичом щелкал.

— Марта, и тебе не стыдно?

— Нисколько. То есть ни капельки. Ты знаешь не хуже моего, что, когда мы все были под обстрелом, Уолтер поспешил укрыться в премилом, хоть и душном кабинете, на глубине пятьдесят метров под землей, а потом, когда опасность уже никому особенно не грозила, наш Уолтер немедленно вылез из своего укрытия и уселся на поросшем богородичной травкой холме с микрофоном и бичом, чтобы имитировать звуки ружейной пальбы.

— Кажется, мне вот-вот придется брать тебя на поруки.

— По поводу убийства?

— Нет, злостной клеветы.

— Неужели и тут нужен поручитель? Я думала, что за такие великосветские шалости выпускают не под залог, а под честное слово.

Грант подумал, что независимость мысли Марты не уступает ее неосведомленности.

— А может, речь и пойдет об убийстве, — сказала Марта воркующим голосом, за который ее так любила публика. — Богородичную травку и вжикающие пули я еще кое-как терпела, но теперь, взявши в аренду на девяносто девять лет весенние всходы и дятлов и мало ли еще что, он стал социально опасен.

— А зачем ты его слушаешь?

— Видишь ли, есть что-то в этом завораживающее. Думаешь: «Ну, это уже предел пошлости. Хуже не бывает». И начинаешь ждать следующей недели, чтобы посмотреть, может ли быть хуже. Это капкан. Это настолько отвратительно, что ты не можешь даже выключить радиоприемник. И ждешь как зачарованная новой порции пошлости, ждешь еще и еще. И в результате он уходит, а ты все сидишь и сидишь у приемника.

— Марта, а не может ли быть, что это просто-напросто профессиональная зависть?

— Ты что, хочешь сказать, что считаешь это ничтожество профессионалом? — проговорила Марта, понизив на целую квинту голос, дрогнувший при воспоминании о годах, отданных подмосткам, о провинциальных меблирашках, о воскресных поездах и о бесперспективных прослушиваниях в холодных, плохо освещенных театрах.

— Нет. Я просто хочу сказать, что он актер. Актер от природы, который сам об этом не догадывается; за несколько лет, палец о палец для этого не ударив, он умудрился привлечь к себе всеобщее внимание. То, что тебе это не нравится, вполне простительно. А чем он так пленил Маргрит?

— Это я тебе могу сказать — своей беззаветной преданностью. Маргрит любила обрывать мухам крылышки. Уолтера она могла довести Бог знает до чего, а он через некоторое время возвращался и покорно просил прощения.

— Но однажды назад он не вернулся.

— Да.

— Из-за чего они окончательно рассорились?

— Мне кажется, никакой ссоры не было. По-моему, он просто сказал ей, что с него довольно. По крайней мере, так он показал на допросе. Кстати, ты читал некрологи?

— Надо думать, что в свое время читал. Хотя каждый в отдельности теперь уже не помню.

— Проживи она еще лет десять, и ей достался бы коротенький абзац среди объявлений на последней странице. А так она Дузе переплюнула. «Пламень гениальности погас, и мир оскудел», «Она была легка, как лепесток, и грациозна, как пламя на ветру»… И тому подобное. Оставалось только удивляться, что газеты вышли без траурных рамок. Ее, можно сказать, вся страна оплакивала.

— Где уж до нее Лиз Гарроуби.

— Милая, славная Лиз. Если Маргрит Мерриам даже для Уолтера Уитмора была слишком плоха, то Лиз для него слишком хороша. Я была бы только рада, если бы этот красавчик увел ее у него прямо из-под носа.

— Что-то я не представляю твоего «красавчика» в роли мужа, тогда как из Уолтера муж безусловно получится, и очень неплохой.

— Дорогой мой, Уолтер непременно сделает обо всем этом передачу. И об их детках, и о шкафах, которые он сам встроил, и о том, как у его женушки проклевываются луковицы тюльпанов, и о том, как расписаны морозом окна в детской. Нет, куда как надежней ей было бы с… как, ты говоришь, его зовут?

— Сирл. Лесли Сирл, — он рассеянно смотрел на приближающийся неоновый автограф ресторана «Лорент». — Я бы никогда не дал Сирлу определение «надежный»; как-то с ним оно плохо вяжется, — сказал он задумчиво.

И тут же забыл Лесли Сирла до того дня, когда его послали в Сэлкот-Сент-Мэри на поиски тела этого молодого человека.

Глава 2

— Как солнечно сегодня! — сказала Лиз, ступив на тротуар. — Такой чудесный день, — она с наслаждением вдыхала весенний воздух. — Машина за углом на площади. Вы хорошо знаете Лондон, мистер… мистер Сирл?

— Да, я много раз приезжал сюда на каникулы. Хотя обычно ближе к лету.

— Тот, кто не видел Англию весной, не видел ее вообще.

— Говорят, так.

— Вы сюда летели?

— Из Парижа, как всякий уважающий себя американец. Париж тоже хорош весной.

— Говорят, так, — сказала она, повторяя его фразу и его тон, но, почувствовав в его обращенном на нее взгляде некоторую неприязнь, перевела разговор: — Вы журналист? Отсюда и ваше знакомство с Куни Уиггином?

— Нет, мы с Куни работали в одной области.

— Фотокорреспондентами?

— Нет, я не корреспондент — просто фотограф. Провожу почти всю зиму на Побережье, снимая самых разных людей.

— На Побережье?

— В Калифорнии. Это позволяет мне поддерживать хорошие отношения с управляющим банком, в котором я держу деньги. А второе полугодие путешествую и фотографирую то, что мне хочется.

— Должно быть, приятный образ жизни, — сказала Лиз, отперев дверь автомобиля и садясь в него.

— Да, даже весьма приятный.

Машина была двухместный «роллс-ройс», несколько старомодных линий, что вообще свойственно автомобилям марки «роллс-ройс», поскольку служат они вечно.

Лиз объяснила ему это, пока они, покинув площадь, вливались в нарастающий к концу дня поток машин.

— Первое, что тетя Лавиния сделала, заработав крупную сумму, — это купила себе соболий палантин. Ей всегда казалось, что соболий палантин — непременный атрибут хорошо одетой женщины. А второе, что ей захотелось купить, — это «роллс-ройс». Она его купила после выхода в свет своей второй книги. Палантина она ни разу не надела, по ее словам, ее слишком раздражало, что на ней что-то висит. А «роллс-ройс» имел большой успех, и мы им до сих пор пользуемся.

— А что сталось с собольим палантином?

— Она выменяла его на пару кресел времен королевы Анны и газонокосилку.

Когда они остановились у гостиницы, Лиз сказала:

— Ждать вас здесь мне не разрешат, я поеду на стоянку и подожду вас там.

— А вы разве не пойдете со мной помочь мне собраться?

— Помочь вам собраться? Разумеется, нет.

— Но ведь ваша тетя вам велела.

— Это она так, для красного словца.

— Не знаю. Я воспринял это иначе. Все равно, пойдемте со мной — посмотрите, как я буду паковаться, или просто окажете моральную поддержку.

В конечном счете укладывала его вещи в два чемодана Лиз, а он извлекал их из ящиков и кидал ей. Она отметила, что все это были вещи очень дорогие, сшитые на заказ из лучших материалов.

— Вы что, очень богаты или очень экстравагантны?

— Вернее сказать, обладаю изысканным вкусом.

К тому времени, как они покинули гостиницу, уже начали зажигаться первые уличные фонари.

— Вот когда фонари выглядят красивее всего, — сказала Лиз. — При дневном свете. Бледно-золотые, как желтые нарциссы, и какие-то волшебные. А стоит стемнеть — и они станут белесыми и обыкновенными.

Они поехали назад в Блумсбери, но там выяснилось, что мисс Фитч уже уехала. Росс — один из основателей фирмы, — в полном изнеможении развалившийся в кресле, задумчиво допивал остатки хереса. Собрав остатки своей профессиональной любезности, он сообщил им, что мисс Фитч, сочтя, что в машине мистера Уитмора ей будет просторнее, отбыла в студию, чтобы ехать с ним, когда он закончит свое получасовое выступление. Она распорядилась, чтобы мисс Гарроуби и мистер Сирл ехали следом за ними в Сэлкот-Сент-Мэри.

Пока они выбирались из Лондона, Сирл помалкивал; по-видимому, не желает мешать водителю, подумала Лиз и прониклась к нему симпатией. Заговорил он об Уолтере, только когда с обеих сторон их обступили зеленые поля. Куни, очевидно, был об Уолтере очень высокого мнения.

— Значит, вы не были на Балканах вместе с Куни?

— Нет, я познакомился с ним в Штатах, но он много писал мне о вашем кузене.

— Мило с его стороны. Только, знаете, Уолтер мне не кузен.

— Но мисс Фитч ведь ваша тетя?

— Нет. Я ни с кем из них не состою в родстве. Сестра Лавинии Эмма вышла замуж за моего отца, когда я была совсем маленькая. Только и всего. Если уж говорить начистоту, мама — то есть Эмма — практически взяла его приступом. Ему некуда было деваться. Понимаете, она вырастила Лавинию, и для нее было страшным ударом, когда Винни, не спросясь, задумала что-то и осуществила. Тем более что результатом ее затеи стала книга, которая шла нарасхват. Эмма огляделась по сторонам — кого бы прибрать к рукам, чтоб над ним кудахтать, и попался ей на глаза мой отец, с крошечной дочкой на руках, который, казалось, только и ждал, чтобы его заарканили. Так она стала Эммой Гарроуби и моей матерью. Я никогда не думаю о ней как о мачехе, потому что никакой другой матери я не помню. Когда отец умер, мама переехала в Триммингс к тете Лавинии, и, окончив школу, я стала работать у нее в качестве секретарши. Отсюда и распоряжение насчет ваших чемоданов.

— А Уолтер? Какое он имеет к вам всем отношение?

— Он сын их старшей сестры. Родители Уолтера умерли в Индии, и тогда тетя Лавиния взяла его на воспитание. Ему в то время было лет пятнадцать.

Некоторое время он молчал, очевидно пытаясь разобраться во всем этом.

Лиз сама себе удивлялась, зачем ей понадобилось все это ему рассказывать? Зачем она сказала ему, что ее мать была особой деспотичной, пусть даже она и подчеркнула, что деспотизм этот проявлялся в удивительно приятной форме? Неужели она разволновалась? Она, которая никогда не теряла душевного равновесия и никогда не отличалась болтливостью. И что тут, собственно, волноваться? Разве тот факт, что рядом сидит красивый молодой человек, — повод для волнения? И как Лиз Гарроуби, и как секретарше мисс Лавинии Фитч ей не раз приходилось иметь дело с красивыми молодыми людьми. И никогда (насколько хватало памяти) особого впечатления это на нее не производило.

Она свернула с черной отполированной магистрали на боковую дорогу. Еще не заживший шрам последних новшеств остался позади, и они оказались в совершенно ином мире. Коротенькие проселки, не имеющие ни названий, ни указателей, переходили один в другой, но Лиз, ни на секунду не задумываясь, выбирала нужный.

— Как вы в них разбираетесь? — спросил Сирл. — Все эти проселочные дороги, на мой взгляд, совершенно одинаковы.

— На мой тоже. Но я проделывала этот путь столько раз, что мои руки действуют сами. Точно так же, как пальцы сами находят нужные клавиши на пишущей машинке. Я никогда не смогла бы зрительно представить себе клавиатуру, а пальцы знают, где находится каждая клавиша. Вам знакомы эти места?

— Нет, я никогда здесь не бывал.

— Пейзаж тут довольно унылый. Невыразительный и бесцветный. Уолтер уверяет, что идет постоянная перестановка все тех же семи отличительных знаков: шесть деревьев и стог сена. Он говорит, что в полковом марше местной воинской части есть такая строка: «Шесть деревьев и стог сена», — она пропела ему эту фразу. — А вон там, за бугорком на дороге, — уже Орфордшир, и, начиная оттуда, места пойдут поприглядней.

Орфордшир и впрямь оказался вполне приглядным отрезком местности. В сгущающихся сумерках неясные картины, плавно переходящие одна в другую, сливались в нечто сказочное в своей завершенности. Немного погодя они остановились на краю равнины, откуда открывался вид на скопление крыш и россыпь деревенских огоньков.

— Сэлкот-Сент-Мэри, — оповестила Лиз, — некогда прелестная английская деревня, которая теперь является оккупированной территорией.

— Оккупированной кем?

— Теми, кого сохранившиеся еще аборигены называют «Эти самые артисты». В общем, им это очень не нравится, и я им искренне сочувствую. Тетю Лавинию они восприняли довольно спокойно, поскольку ей принадлежит «Большой дом», и она с ними почти не соприкасается. Да и живет она здесь уже так давно, что стала для них почти «своей». «Большой дом» уже последние лет сто деревни никак не касался, и никого особенно не интересовало, кто живет в нем. Беды их пошли, когда кто-то задумал купить пустующую мельницу и приспособить ее под заводик. Про это прослышала Марта Холлард и прямо из-под носа у целой компании юристов купила мельницу с целью превратить ее в жилой дом. Все были в восторге, увидев в этом свое спасение. Им не больно-то хотелось, чтобы на мельнице поселилась «актерка». Однако, если выбирать между актрисой и заводом, то первая была все-таки злом меньшим. Бедняги, если бы только они могли предвидеть, чем это обернется!

Она включила мотор и медленно повела машину по склону параллельно деревне.

— Представляю! Наверное, в шестимесячный срок протоптали от Лондона до деревни дорожку, — сказал Сирл.

— Как вы догадались?

— Я постоянно встречаюсь с этим на Побережье. Найдет кто-то хорошее тихое местечко и не успеет еще там канализацию проложить, как его уже просят принять участие в голосовании за мэра.

— Вот-вот! В каждом третьем доме живут теперь люди посторонние. Здесь представлены все степени достатка: от Тоби Таллиса — драматурга, обладателя чудесного старинного дома времен короля Иакова Первого, до Сержа Ратова, танцовщика, который живет в перестроенной под жилье конюшне. Все категории распутства: от Дикки Паддингтона, который никогда не привозит к себе на выходные одну девицу дважды, до бедных стареньких Атланты Хоуп с Бартом Хобартом, которые живут в грехе без малого тридцать лет. Все уровни таланта: от Сайласа Уикли, пишущего мрачные романы из деревенской жизни, где только и есть что дымящийся навоз и секущий дождь, до мисс Истон-Диксон, которая выпускает раз в год, для рождественского базара, книжку сказок.

— Звучит очаровательно, — сказал Сирл.

— А по-моему, это просто безобразие, — отозвалась Лиз, запальчивей, чем собиралась; и тут же снова удивилась — какая муха ее сегодня укусила? — Да, кстати о безобразии, — продолжала она, беря себя в руки, — боюсь что уже слишком темно для того, чтобы вы могли в полную меру оценить Триммингс, во всей красе вы увидите его утром. А пока полюбуйтесь контуром.

Она подождала, пока молодой человек рассматривал темные башенки и зубчатые стены, вырисовывающиеся на фоне вечернего неба.

— Особенно прелестна готическая теплица, которую при этом освещении не видно.

— Почему мисс Фитч остановила свой выбор на этом доме? — спросил Сирл в некотором недоумении.

— Потому что решила, Что он величествен, — сказала Лиз, и в голосе ее зазвучала нежность. — Видите ли, она выросла в доме приходского священника, — таком, какие строили в середине прошлого века. Так что к викторианской готике она привыкла. Даже теперь она искренне не понимает, что в нем такого плохого. Она знает, что люди смеются над ней, и относится к этому философски, но понять, почему, собственно, они смеются, не способна. Когда она впервые привезла сюда Кормака Росса, он сделал ей комплимент по поводу удачного названия[3], а она так и не догадалась, о чем это он.

— Лично я не в настроении наводить критику, даже по поводу викторианской готики, — сказал молодой человек. — Со стороны мисс Фитч было чрезвычайно любезно пригласить меня сюда, даже не заглянув в Биографический справочник. Надо сказать, в Штатах мы ждем от англичан большей осмотрительности.

— Что касается англичан, то тут дело не в осмотрительности, а скорее в хозяйственном расчете. Тетя Лавиния пригласила вас, ни на минуту не задумываясь, потому что ей не нужно прикидывать, может ли она себе это позволить. Она знает, что у нее найдется постельное белье, чтобы постелить лишнюю кровать, и что в доме достаточно еды, чтобы накормить гостя, и достаточно прислуги, которая сделает все, чтобы ему было удобно. Так что ей нет нужды задумываться. Вы не возражаете, если мы проедем прямо в гараж и внесем ваши вещи через боковую дверь? А то от служб до парадного входа еще идти и идти, поскольку миновать парадный холл, увы, невозможно.

— Кто его построил и почему? — спросил Сирл, обводя взглядом громаду дома, вдоль которого они шли.

— Насколько я понимаю, какой-то человек из Брэдфорда. На этом месте некогда стоял довольно красивый дом архитектуры восемнадцатого — начала девятнадцатого века, — в комнате для хранения охотничьих ружей сохранилась гравюра, — но ему он показался неказистым, и он его снес.

Итак, Сирлу пришлось тащить свои чемоданы по мрачноватым, слабо освещенным коридорам, о которых Лиз сказала, что они всегда напоминают ей интернат.

— Поставьте их тут, — сказала она, указав на черную лестницу, — кто-нибудь непременно отнесет их наверх. А вы проходите сюда, в относительную цивилизацию, обогрейтесь, выпейте что-нибудь и познакомьтесь с Уолтером.

Она толчком открыла обитую дверь и ввела его в парадную часть дома.

— Вы тут на роликах катаетесь? — спросил он, когда они пересекли никчемно просторный холл.

Лиз сказала, что такая мысль не приходила ей в голову, но что танцевать в этом холле просто прекрасно.

— Здешнее охотничье общество использует его раз в год, — прибавила она. — Возможно, вы останетесь другого мнения, но таких сквозняков, как на Хлебной бирже в Уикхеме, здесь нет.

Она отворила какую-то дверь, и, оставив позади сумрачные равнины Орфордшира и безрадостные, скупо освещенные коридоры, они очутились в тепле и уюте обжитой, с любовью обставленной комнаты, где горел камин и пахло пылающими дровами и нарциссами. Лавиния полулежала в кресле, поставив маленькие изящные ступни на стальную каминную решетку. Пышные волосы, выбившись из-под власти сдерживавших их шпилек, рассыпались по подушкам. Лицом к ней, в своей любимой позе, облокотившись о каминную доску и поставив одну ногу на решетку, стоял Уолтер Уитмор, и, увидев его, Лиз почувствовала прилив нежности и облегчения.

«Но почему облегчения?» — задала она себе вопрос, слушая, как они обмениваются приветствиями. Она же знала, что Уолтер будет здесь. Так почему же облегчение? Оттого, что теперь можно переложить светские обязанности на Уолтера?

Но те или иные светские функции ей приходилось выполнять ежедневно, и она давно перестала тяготиться ими. Да и вряд ли можно было воспринимать Сирла как обузу. Она редко встречала людей столь легких в обращении и нетребовательных. Почему же эта радость при виде Уолтера? Идиотское ощущение, что теперь все будет хорошо? Так чувствует себя маленький ребенок, побродивший неизвестно где, когда попадает в знакомую обстановку.

Уолтер обрадовался Сирлу и оттого стал ей еще милее. Он был обыкновенный человек со своими недостатками, на лице у него стали уже залегать морщины, а на лбу появляться залысины, но это был Уолтер, реально существующий, а не… некто, наделенный сверхъестественной красотой, объявившийся однажды на заре творения за пределами памяти человеческой.

Она с удовольствием отметила, что рядом с высоким Уолтером Сирл казался почти коротышкой и обувь на нем была хоть и дорогая, но — по английским меркам — недостаточно элегантная.

«Подумаешь, какой-то фотограф, — сказала она про себя и тут же сама себе удивилась: — Что это я?»

Неужели Лесли Сирл произвел на нее такое впечатление, что ей понадобилась чья-то защита? Да вовсе нет!

Среди северных народов такая запредельная красота не редкость, и ничего нет удивительного в том, что она наводит на мысль о жителях подводного царства.

Этот молодой человек просто американец скандинавского происхождения, не умеющий толком выбрать себе обувь, но умеющий талантливо использовать правильно выбранную линзу. Ей нет нужды осенять себя крестным знамением или бормотать заклинания.

Пусть так, но, когда Эмма спросила его за ужином, нет ли у него близких в Англии, она ощутила смутное удивление — неужели у него могут быть родственники, как у всех?

Оказалось, могут — одна кузина, больше никого.

— Мы с ней не в лучших отношениях. Она художница.

— Вы не одобряете ее творчества? — спросил Уолтер.

— Да нет. Мне ее картины скорее нравятся — те, что я видел. Просто мы друг друга раздражаем и потому стараемся встречаться пореже.

Лавиния спросила, что она рисует: портреты?

Лиз, не принимавшая участия в разговоре, подумала: интересно, писала ли она когда-нибудь своего двоюродного брата. Должно быть, очень приятно взять в руки кисть и палитру и запечатлеть ради собственного удовольствия красоту, которая иначе тебе никогда не принадлежала бы. Хранить ее, пока жив, и любоваться ею, когда захочется.

«Элизабет Гарроуби, — прикрикнула она на себя, — ты, кажется, вот-вот начнешь развешивать на стенах портреты актеров».

Отнюдь нет, дело вовсе не в этом. Чувство это не более предосудительно, чем восхищение скульптурами Праксителя. Если бы Пракситель когда-нибудь надумал увековечить бегуна, берущего барьер, то этот бегун непременно был бы похож на Сирла. Надо будет как-нибудь спросить у него, где он учился и участвовал ли когда-нибудь в беге с препятствиями.

Она слегка огорчилась, заметив, что матери ее Сирл не понравился. Разумеется, никто никогда не догадался бы об этом, но Лиз прекрасно знала свою мать, могла с максимальной точностью определить, как она будет реагировать в любой ситуации, и понимала, что за привычно невозмутимым фасадом клокочут сейчас недоверие и подозрительность. Точно так же, невидимая постороннему глазу, вскипает и клокочет лава за приветливыми склонами Везувия.

Тут, конечно, она была права. Лишь только Уолтер увел гостя показать ему его комнату, а Лиз отправилась к себе переодеться к обеду, миссис Гарроуби допросила сестру относительно неизвестного типа, которого она приволокла в дом.

— Откуда ты знаешь, что он вообще был знаком с Куни Уиггином? — спросила она.

— Если он не был с ним знаком, то Уолтер скоро это выяснит, — отозвалась рассудительно Лавиния. — Не тормоши меня, Эмма. Я устала. Прием был совершенно ужасный. Все орали, как сумасшедшие.

— Если Сирл задумал ограбить Триммингс, пожалуй, будет поздновато, когда Уолтер выяснит к завтрашнему утру, что он никогда не был знаком с Куни.

— Не понимаю, почему ты так подозрительно к нему относишься. Сколько раз к нам приезжали без всякого предупреждения люди, которых мы вовсе не знали…

— Что правда, то правда, — сказала Эмма хмуро.

— И до сих пор ни разу не было, чтоб кто-нибудь оказался не тем, за кого себя выдавал. Почему ты выбрала именно Сирла?

— Уж очень он миловиден. От такого добра не жди.

Тут была вся Эмма — воспользоваться маловыразительным словом, только бы не назвать кого-то красивым.

Лавиния заметила, что, поскольку мистер Сирл будет у них только до понедельника, больших бед натворить он просто не успеет.

— А если он настроился нас обворовать, его ждет большое разочарование, когда он обшарит Триммингс. Мне как-то сразу не приходит на ум, что имело бы смысл волочь хотя бы до Уикхема.

— А серебро?

— Мне не верится, что кто-то не поленился бы явиться на прием к Кормаку, назвался знакомым Куни, искал встречи с Уолтером — и все для того, чтобы завладеть парой дюжин вилок и несколькими ложками да подносом для визитных карточек. Не проще ли взломать ночью замок?

Но миссис Гарроуби, по-видимому, осталась при своем мнении.

— Всегда удобно иметь покойника, если хочешь набиться кому-то на знакомство, — сказала она.

— Да ну тебя, Эмма, — рассмеялась Лавиния не столько над фразой, сколько над чувствами, породившими ее.

Итак, миссис Гарроуби сидела насупившись, пряча за внешней любезностью тяжелую неприязнь. За серебро она, конечно, не опасалась. Она боялась того, что уклончиво назвала миловидностью молодого человека. Красота сама по себе не внушала ей доверия, а как потенциальную угрозу своей семье — она ее просто ненавидела.

Глава 3

Однако Эмма, вопреки предсказанию Марты, не выставила молодого человека из дому первым делом в понедельник утром. К утру понедельника обитателям Триммингса — всем, кроме самой Эммы, — казалось невероятным, что еще в предыдущую пятницу они о Лесли Сирле и слыхом не слыхали. Никогда еще Триммингс не видал гостя, который сумел бы так прижиться в доме, как Сирл. Не бывало и таких, кто сделал бы жизнь всех без исключения обитателей его столь содержательной.

Он гулял по ферме с Уолтером, восхищаясь новыми выстланными кирпичом дорожками, свинарником, сепаратором. Он в свое время проводил школьные каникулы на ферме, обладал некоторыми познаниями в сельском хозяйстве и ловил все на лету. Он терпеливо стоял на поросших травой тропинках, пока Уолтер заносил в записную книжку описание какого-то росточка живой изгороди или птичьей трели, которые могли пригодиться ему для передачи в следующую пятницу. Он фотографировал и добротность фермерского домика семнадцатого века, и сюрреалистическую нелепость Триммингса, умудряясь схватить сущность и того и другого. Правду сказать, снимая Триммингс, он так искусно сумел показать всю его несуразность, что Уолтер, рассмеявшийся было, испытал некоторое смущение. Этот милый молодой человек был значительно сложнее, чем можно было предположить после их беседы о сельском хозяйстве. Уолтер так усвоил роль старшего в их взаимоотношениях, что взгляд на эти фотографии привел его в полное замешательство, будто его собственная тень вдруг заговорила.

Но впечатление это мелькнуло и исчезло. Он не был склонен к самоанализу.

Для Лиз же, которая, напротив, была не прочь покопаться в себе, жизнь внезапно превратилась в сплошную забаву. В калейдоскоп. Где ничто не застывало на месте и не оставалось в горизонтальном положении дольше, чем на несколько секунд. Где вас кидало в водоворот мнимой опасности и вы вращались с головокружительной быстротой среди пестрых огней. Лиз влюблялась и разлюбляла более или менее регулярно, начиная с семи лет. Уолтер был первый, за кого ей захотелось выйти замуж. Потому что он был Уолтером и ни на кого похож не был. Но во всей этой веренице влюбленностей, начиная с булочника, привозившего им хлеб, и кончая Уолтером, ничье присутствие она не ощущала так остро, как присутствие Сирла. Даже присутствие Тино Треско, обладателя томных глаз и тенора, способного растопить, как льдинку, любое сердце. Находясь в одной комнате с Треско, самым безрассудным из ее увлечений, она порой забывала, что он рядом (что касается Уолтера, то, разумеется, ничего особенного в том, что они дышат одним воздухом, не было; просто он находился тут же, и это было приятно). Забыть же о том, что в комнате присутствует Сирл, было просто невозможно.

Почему? Не раз спрашивала она себя. Или так: а почему бы и нет?

Ничего общего с влюбленностью этот интерес, эта взвинченность чувств не имели. Если бы в воскресенье вечером, после двух дней, проведенных в его обществе, она услышала от него: «Уедем со мной, Лиз» — она громко рассмеялась бы над этим нелепым предложением. У нее не было ни малейшего желания уезжать куда-то с ним.

Тем не менее свет гас в комнате с его уходом и вновь вспыхивал, стоило ему вернуться. Она замечала каждый его жест — и то легкое движение указательного пальца, когда он выключал радио, и то, когда ногой подпихивал полено в камин.

Почему?

Она ходила с ним в лес, показывала ему деревню и церковь. И каждый раз его мягкая, манерно медлительная речь, несколько наигранная любезность, его серые глаза, которые, казалось, знали о ней больше, чем нужно, будоражили ее и повергали в смятение. Лиз делила всех американцев на две категории — тех, кто обращается с тобой просто как с представительницей слабого пола, и тех, кто обращается с тобой как с хрупкой старушкой. Сирл принадлежал ко второй категории. Он помогал ей подняться на приступок у изгороди, заслонял от всевозможных опасностей, подстерегающих людей на деревенской улице. В отличие от Уолтера, он прислушивался к ее мнению, что льстило ее самолюбию. Хотя бы для разнообразия это было приятно. Уолтер считал ее достаточно взрослой, чтобы самой печься о себе, однако не достаточно, чтобы с ней советовался Уолтер Уитмор — непререкаемый авторитет, ведущий радиопрограммы, известной на всю Британию и большую часть заморских стран. В этом смысле Сирл был приятной противоположностью.

Наблюдая, как он не спеша расхаживает по церкви, она думала, как приятно было бы иметь его своим другом, если бы не эта мучительная возбужденность, не это ощущение греховности.

Даже не слишком впечатлительная Лавиния, больше занятая своей последней героиней, чем окружающей жизнью, не осталась, как подметила Лиз, равнодушной к его загадочным чарам. В субботу после обеда Сирл остался с ней на террасе, а Уолтер с Лиз пошли в сад погулять. Эмма же занялась домашними делами. Каждый раз, когда, совершая новый круг по саду, они проходили под террасой, до них долетал негромкий, детский голосок тетки, журчащий, как ручеек, в надвигающихся сумерках при только что вышедшей луне. А в воскресенье утром Лавиния поведала Лиз, что никто еще никогда не заставлял ее почувствовать себя такой покинутой, как это сделал мистер Сирл. «Я уверена, что в Древней Греции он был кем-то очень гадким, — заключила она. И, хихикнув, прибавила: — Только не говори маме, что я так сказала!»

Оказавшись пред лицом сплоченной оппозиции, в которую входили ее сестра, племянник и дочь, миссис Гарроуби вряд ли сумела бы выставить молодого человека из Триммингса, но окончательное поражение нанесла ей мисс Истон-Диксон.

Мисс Истон-Диксон жила в крошечном коттедже на склоне горы, до которого не дотягивала деревенская улица. Коттедж был крыт соломой, из которой торчала одна-единственная труба. В нем было три окошка, асимметричные и сами по себе, и по отношению друг к другу, и вид у него был такой, что стоит кому-то поблизости как следует чихнуть, и вся конструкция тут же развалится и погребет под собой обитателей. Однако, при всей утлости домика, видно было, что кто-то заботится о нем, не покладая рук. Оштукатуренные, выкрашенные в кремовый цвет стены, зеленовато-желтые двери и оконные рамы, ослепительно чистые, туго накрахмаленные занавески, на совесть прометенные дорожки красного кирпича — все это создавало картинку, место которой по праву было в одном из сборников рождественских сказок, вышедшем из-под пера мисс Истон-Диксон.

В промежутках между сочинением ежегодных сказок мисс Истон-Диксон баловалась кустарными ремеслами. В школьные годы она истязала древесину раскаленным инструментом для выжигания. Когда вошли в моду рисунки пером, она усердно занялась этим, а затем перешла на макраме. После недолгого увлечения сургучом пришла очередь плетеной мебели, а затем и узорчатого плетения. Она и теперь время от времени бралась за эту работу. Однако по натуре она была не творцом, а преобразователем. Ни одна не занятая узором поверхность не была застрахована от посягательств мисс Истон-Диксон. Она могла взять банку из-под кольд-крема и надругаться над ее функциональной простотой, превратив банку в уродливое подобие мейсенского фарфора. Во времена, ставшие свидетелями исчезновения сперва чердаков, а затем кладовок, она стала истинной чумой для своих друзей, которые тем не менее ее любили.

Мисс Истон-Диксон была душой и опорой Сельской Женской Ассоциации, она щедро жертвовала призы для вещевых лотерей и самозабвенно начищала церковную утварь и, помимо всего прочего, была признанным знатоком Голливуда и всех его ответвлений. Каждый четверг в час дня она садилась в автобус, отходивший на Уикхем, и, уплатив один шиллинг и девять пенсов, проводила вторую половину дм в храме последователей Моисея, переоборудованном в кинематограф. Случалось так, что картина, которую показывали на данной неделе, не заслуживала ее одобрения — какие-нибудь страсти под гавайскую гитару, например, или испытания, выпавшие на долю беспорочной горничной. В таких случаях она вкладывала один шиллинг и девять пенсов, вместе с восемью пенсами за проезд, в фарфоровую свинку, стоявшую на каминной полке, и тратила эти деньги на поездку в Кроум, когда в этом сравнительно крупном городе показывали картину, которую ей давно хотелось посмотреть.

Каждую пятницу она брала в деревенском газетном киоске свой экземпляр «Новостей экрана», читала комментарии по поводу фильмов, которые пойдут на следующей неделе, отмечала стоящие и откладывала газету с тем, чтобы вернуться к ней позже. По обе стороны океана не было ни одного актера, ни одной актрисы, о которых мисс Истон-Диксон не могла бы сообщить ценных сведений. Она могла поведать вам, почему лучший гример перешел из «Гранд Континента» к «Вильгельму» и как именно это сказалось на профиле Мадлен Райс, если смотреть на нее справа.

В тот день бедная Эмма, направлявшаяся в церковь к вечерне и решившая по пути занести мисс Истон-Диксон корзиночку с яйцами, и не подозревала, что, идя по безупречно чистой кирпичной дорожке, она приближается к своему Ватерлоо.

Мисс Истон-Диксон спросила ее, как прошли торжества по поводу появления на свет «Любовника Морин» и юбилея Лавинии Фитч. Удался ли вечер?

Эмма считала, что да. Как, впрочем, и все приемы, устраиваемые Россом и Кромарти. Как говорится, — было бы вино, остальное приложится.

— Говорят, к вам гость очень красивый приехал? — сказала мисс Истон-Диксон, не потому, что ей это было действительно интересно, а потому, что, согласно ее представлению о хорошем тоне, разговору нельзя было давать затухать.

— Да, Лавиния привезла его с приема. Это некто Сирл.

— А-а, — любезно, но без большого интереса произнесла мисс Истон-Диксон, перекладывая яйца в дешевую белую миску, которую она разрисовала маками и пшеничными колосьями.

— Он американец. Назвался фотографом. Каждый, кто делает фотографии, может объявить себя фотографом, и никто не сможет это опровергнуть. Очень удобная профессия. Почти как «няня» когда-то, пока не ввели регистрацию и рекомендации.

— Сирл? — повторила мисс Истон-Диксон, застыв с яйцом в руках. — Случайно не Лесли Сирл?

— Да, — ответила Эмма несколько ошарашенно. — Его зовут Лесли. Так, по крайней мере, он говорит. А что?

— Вы хотите сказать, что Лесли Сирл находится здесь? В Сэлкот-Сент-Мэри? Уму непостижимо!

— А что тут такого непостижимого? — не сдавалась Эмма.

— Но это же знаменитость!

— Как и большая половина жителей Сэлкот-Сент-Мэри, — напомнила Эмма саркастически.

— Да, но они не снимают самых знаменитых людей в мире. Знаете ли вы, что голливудские звезды на коленях умоляют Лесли снять их? Это нечто, чего не купишь. Привилегия! Честь!

— И, насколько я понимаю, реклама, — сказала Эмма. — Как вы считаете, мы об одном и том же Лесли Сирле говорим?

— Ну конечно! Вряд ли на свете есть два Лесли Сирла, оба американцы и оба фотографы.

— Ничего не вижу в этом невероятного, — сказала Эмма, всегда готовая отстаивать свое мнение до последнего.

— Но, конечно, это должен быть тот самый Лесли Сирл. Если вы не боитесь опоздать к вечерне, мы могли бы тут же выяснить этот вопрос.

— Как?

— У меня где-то есть его фотография.

— Лесли Сирла?

— Да. В «Новостях экрана». Если вы не возражаете, я отыщу ее. Мигом. Это же так интересно! Вот уж не думала, что у нас, в Сэлкоте, можно встретить человека столь… столь необыкновенного, — она открыла дверцу желтого посудного шкафчика, расписанного стилизованными цветочками в баварском стиле, где хранились аккуратные стопки «Новостей». — Ну-ка, ну-ка. Это, должно быть, было года полтора тому назад. Может, два года, — привычным движением взяла пачку газет, пропустила ее между большим и указательным пальцем так, что в уголке каждой на миг мелькнула дата, и вытащила из стопки несколько экземпляров. — Оглавление они всегда дают на первой полосе, — пояснила она, перебирая газеты на столе, — так что можно моментально найти то, что вам нужно. Очень удобно, — и тут же, поскольку искомый номер сразу не обнаружился, прибавила: — Впрочем, если я вас задерживаю, Бога ради, не дожидайтесь и загляните ко мне на обратном пути. Я поищу ее, пока вы в церкви.

Но теперь уже Эмма ни за что не ушла бы из дому, не увидев фотографии.

— А-а, вот она! — сказала наконец мисс Истон-Диксон. — «Красотки в объективе», так называется статья. Наверное, за три пенса в неделю трудно ожидать и высокого стиля, и информативности. Однако, если я не ошибаюсь, статья заслуживала больше внимания, чем заголовок. Вот она. Тут есть образцы его работ — посмотрите, удивительно удачная фотография Лотты Марлоу, правда? А вот наверху страницы, видите, это его автопортрет. Это он, ваш гость, что вы скажете?

Снимок был сделан в каком-то странном ракурсе, на нем изобиловали какие-то странные тени; скорее композиция, чем «сходство» в привычном смысле. Но это безошибочно был Лесли Сирл. Тот самый Лесли Сирл, который занимал «башенную» спальню в Триммингсе. Разве что существовали близнецы, оба по имени Лесли, оба по фамилии Сирл, оба американцы и оба фотографы; но перед такой возможностью спасовала даже Эмма. Она пробежала статью, которая, по мнению мисс Истон-Диксон, была непредвзятым отчетом о молодом человеке и его творчестве и с равным успехом могла быть напечатана в ежемесячном журнале «Театральное искусство». В ней выражалось удовольствие по поводу того, что Сирл снова посетил Западное побережье, по-своему обыкновению, останется до конца года и, следовательно, — понятная зависть, — до начала следующего будет свободен как ветер. Приводились хвалебные отзывы о его последних портретах звезд, особенно превозносился портрет Дэнни Мински в костюме Гамлета. «Слезы смеха, вызванного Дэнни, всякий раз застилали нам глаза, и мы никогда не рассмотрели бы его великолепного профиля, если бы не Сирл», — говорилось там.

— Да, — ответила Эмма, — это тот самый… — Она чуть было не сказала «тип», но вовремя спохватилась: — Тот самый человек.

Нет, сказала она осмотрительно, она не знает, как долго он пробудет у них — ведь он гость Лавинии. Но, разумеется, мисс Истон-Диксон обязательно с ним познакомится, если не случится чего-нибудь непредвиденного.

— Ну а если не удастся, — сказала мисс Истон-Диксон, — пожалуйста, передайте ему, что я в восторге от его работ.

Вот этого Эмма делать никак не собиралась. Она решила вообще умолчать об этом маленьком эпизоде. Она отправилась в церковь. И уселась на скамью, отведенную обитателям Триммингса, с видом безмятежным и благожелательным, а на деле в полном смятении чувств. Этот тип был не только «миловиден», он кое-что из себя представлял, и это делало его тем более опасным. Насколько она понимала, имея такую репутацию, он отлично мог тягаться с Уолтером по части положения в обществе. Без всякого сомнения, деньги у него тоже были. Пока ей приходилось опасаться одной только его «миловидности», было плохо, но терпимо, а теперь вдруг выяснилось, что он к тому же еще и вполне приемлемая партия. Все преимущества были на его стороне.

Будь в ее власти наслать на него темные силы, она сделала бы это не задумываясь. Но она находилась в церкви и должна была довольствоваться средствами, имевшимися под рукой. Поэтому она стала призывать Господа и ангелов Его оградить Лиз от зол, могущих возникнуть на ее пути: иными словами, не допустить, чтобы состояние Лавинии досталось кому-то другому, когда настанет час.

«Лишь бы она осталась верна Уолтеру, — молилась Эмма, — и я непременно… — Она прикинула в уме, какую бы взятку предложить или епитимью на себя наложить взамен, но так ничего и не смогла придумать и только повторила: — Лишь бы она осталась верна Уолтеру!» И, не предлагая никаких компенсаций, положилась на волю Всевышнего, добрую и бескорыстную.

Однако то, что ей пришлось вскоре увидеть, отнюдь не способствовало ни поднятию ее духа, ни укреплению в вере, поскольку, подходя к Триммингсу, она наткнулась на свою дочь и Сирла, которые, повиснув на калитке, ведущей в сад, разговаривали и хохотали, как малые дети. Возвращаясь из церкви через поле, она подошла к ним со спины и остановилась, охваченная тревогой, — ее смутила прелесть, очарование, свойственное лишь юности, которые присутствовали в их веселости. Ничего подобного она никогда не замечала в отношениях Лиз с Уолтером.

— Что мне нравится, так это пара двориков эпохи Возрождения перед главным источником гордости — квадратной пограничной башней, — говорила Лиз.

По-видимому, они с увлечением предавались своему любимому занятию — издевались над дурацкими затеями брэдфордского магната.

— Как это его угораздило забыть про крепостной ров? — спросил Сирл.

— Может, он начал свою карьеру, копая канавы, и не хотел, чтобы что-то ему об этом напоминало.

— А по-моему, он просто пожалел денег на рытье ямы, годной только для того, чтобы наполнить ее водой. Ведь все они там янки, вы не думаете?

Лиз согласилась, что кровь жителей северных районов вряд ли сильно отличается от крови жителей Новой Англии. Тут Сирл заметил Эмму, поздоровался с ней, и они все вместе пошли к дому, ничуть не смущенные ее присутствием, не прекращая своей забавы, а напротив, стараясь втянуть ее в разговор и заставить посмеяться вместе с ними.

Она посмотрела на бледное, худенькое лицо Лиз и попыталась вспомнить, когда последний раз оно было таким радостным и оживленным. И немного погодя вспомнила. Это было много лет тому назад на Рождество, когда Лиз на протяжении одного короткого часа испытала прелесть и первого снега, и своей первой елки.

До сих пор Эмма ненавидела в Лесли Сирле его красоту. С этого момента она начала ненавидеть самого Лесли Сирла.

Глава 4

Эмма очень надеялась, что Сирл спокойненько покинет их дом, прежде чем семья обнаружит дальнейшие свидетельства его желанности; но и тут надежды ее не оправдались. Сирл не скрывал, что приехал в Англию в отпуск. Ни родственников, ни близких друзей, которых он мог бы навестить, у него не было. Был фотоаппарат и явное желание его использовать. И никакой видимой причины, почему бы ему не пожить в Триммингсе и не заняться там фотографией. Сирл, на которого почти ничем не испорченная прелесть Орфордшира произвела большое впечатление, поделился своим намерением найти хорошую гостиницу в Кроуме, оборудовать там себе штаб-квартиру и оттуда делать набеги на окрестные коттеджи и поместья в поисках подходящей натуры. Но это, как тут же возразила Лавиния, было глупо. Он может жить в Триммингсе, в кругу друзей и разъезжать повсюду точно так же, как если бы жил в Кроуме, и с не меньшим успехом. Зачем ему возвращаться каждый вечер в гостиничный номер и довольствоваться обществом случайных знакомых, когда у него есть возможность возвращаться домой, в свою уютную комнату в башне?

Сирл, несомненно, в любом случае принял бы приглашение. Но последней каплей оказалась высказанная кем-то мысль, что они с Уолтером могли бы написать вместе интересную книгу. Впоследствии никто не мог припомнить, кто первый это предложил, но, с другой стороны, такое предложение мог сделать кто угодно. До того как стать известным радиокомментатором, Уолтер был журналистом; без всякого сомнения, союз одного из самых знаменитых людей Британии и одного из самых замечательных фотографов Америки мог породить книгу, которая при удаче вызвала бы одинаковый интерес по обе стороны океана. Вдвоем они могли бы неплохо заработать.

Итак, вопрос об отъезде Сирла в понедельник утром, или во вторник, или в какой-то другой день в обозримом будущем отпал. По-видимому, он обосновался в Триммингсе надолго. И никто, кроме Эммы, не находил в этом ничего плохого. Лавиния предложила ему пользоваться в своих поездках по стране ее «роллс-ройсом» — все равно стоит без дела в гараже, пока она работает. Но Сирл предпочел арендовать дешевенькую машину у Билла Мэддокса, державшего гараж при въезде в деревню. «Если я буду рыскать по дорогам, которые не намного лучше, чем дно пересохшей речки, — не все, конечно, но некоторые, — мне нужен автомобиль, над которым я не буду трястись», — сказал он. Однако Лиз почувствовала в его словах просто вежливую форму отказа, отчего он стал ей еще симпатичней.

Билл Мэддокс отрекомендовал его так: «Парень простой, но и не дурак. Поднял капот и ну шуровать в моторе, будто всю жизнь этим делом занимался». Так что, когда он появился однажды вечером с Уолтером в «Лебеде», в Сэлкот-Сент-Мэри уже все о нем знали и готовы были принять его в свое общество, невзирая на возмутительную красоту. Заполонившие Сэлкот чужаки, разумеется, не усматривали в красоте ничего предосудительного и приняли его в свой круг без колебаний. Тоби Таллис только взглянул на него и тут же забыл про свои гонорары, про комедию, которую только что кончил, и про ту, которую только что начал, и про вероломство Кристофера Хэттона (и как это его угораздило довериться паршивцу, до такой степени самовлюбленному) и прямым ходом отправился к скамье, на которую Уолтер усадил Сирла, отправляясь за пивом.

— По-моему, я видел вас в городе, на приеме в честь Лавинии, — сказал он с самой милой из своих улыбок, — моя фамилия Таллис. Я пишу пьесы.

Скромность этой фразы всякий раз приводила его самого в умиление. Получалось так, как если бы владелец трансконтинентальной железной дороги сказал: «Я вожу поезда».

— Очень приятно, мистер Таллис, — сказал Лесли Сирл. — Какие пьесы вы пишете?

Наступило короткое молчание, пока Таллис с трудом справился с дыханием, а пока он подыскивал слова, подошел Уолтер с пивом.

— Так! — сказал он. — Я смотрю, вы уже успели познакомиться.

— Уолтер, — сказал Таллис, успевший самоопределиться в отношении своего дальнейшего поведения. Он наклонился к Уолтеру с подчеркнутой сердечностью: — Я встретил его!

— Встретил кого? — спросил Уолтер.

— Человека, который никогда обо мне не слыхал. Наконец-то я встретил его!

— Ну, и как это тебе? — спросил Уолтер, взглянув на Сирла и лишний раз придя к заключению, что Лесли Сирл не так прост, как кажется.

— Замечательно, голубчик, просто замечательно. Ни с чем не сравнимое чувство.

— Если тебя это интересует, его зовут Сирл. Лесли Сирл. Приятель Куни Уиггина.

Уолтер заметил, как в рыбьих глазах Тоби промелькнула тень сомнения, и отчетливо проследил его мысль. Если этот красивый молодой человек был приятелем пользовавшегося широкой международной известностью Куни, могло ли случиться, что он никогда не слыхал о Тоби Таллисе, пользующемся еще большей международной известностью? Может, он над ним просто подтрунивает?

Уолтер поставил пивные кружки, сел рядом с Сирлом и приготовился приятно провести время.

В другом конце пивной он увидел Сержа Ратова, который яростно сверкал глазами в направлении вновь составившегося ансамбля. В свое время Ратов был raison d’etre[4] и первым кандидатом на роль любовника в находившейся еще в зачаточном состоянии пьесе, которая должна была называться «После полудня» и где все действие развивалось вокруг Фавна. Увы, в процессе рождения пьеса претерпела значительные изменения, в конце концов превратилась в нечто под названием «Сумерки», и все действие в ней развивалось вокруг молодого официанта в Булонском лесу, сыграл которого новичок с австрийской фамилией и греческим темпераментом. Ратов так никогда и не оправился от «измены». Сперва он допился до безумной жалости к себе, затем стал пить, чтобы утишить боль от переполнявшей его в трезвые минуты жалости к себе; затем его прогнали, потому что на него уже нельзя было больше положиться как в отношении репетиций, так и в отношении спектакля, затем он достиг последней для артиста балета степени падения и даже перестал упражняться, так что его сухая поджарая фигурка медленно, но верно начала заплывать жиром. И только неистовые глаза по-прежнему пылали огнем. Взгляд его был все так же многозначителен и целеустремлен.

Когда Тоби перестал приглашать его к себе в Сэлкот, Ратов купил старую конюшню, приткнувшуюся с торцовой стороны к деревенскому магазинчику, и устроил там себе жилище. Неожиданным образом это поистине оказалось для него спасением, поскольку, в силу занимаемого им тактически важного пункта рядом с единственным в данном населенном пункте магазином, он из ничтожества, отвергнутого Тоби, превратился в одночасье в главного распространителя местных сплетен, а следовательно, в персону, имеющую вес. Местные жители, прельщенные некой детскостью его натуры, безоговорочно приняли Сержа, в отличие от прочих чужаков, на которых продолжали смотреть косо, и относились к нему с той же снисходительностью, что и к своим собственным «блаженненьким». Таким образом, он был единственным человеком в деревне, не зависимым ни от той, ни от другой части общества. Никто не знал, на что он живет и ест ли что-нибудь, — насчет того, что он пьет, сомнений ни у кого не было. В любое время дня его можно было застать в магазине у почтовой конторки, как всегда умопомрачительно грациозного, а по вечерам он пил в «Лебеде», как и все прочие.

В последние несколько месяцев между ним и Тоби наметилось некоторое сближение, и даже пошли слухи, что он, кажется, снова начал упражняться. Сейчас он яростно уставился на человека, неизвестно откуда явившегося в Сэлкот, этого заезжего красавца, ослепительного, неправдоподобного, без малейшего изъяна красавца, завладевшего вниманием Тоби. Несмотря на «предательство» и собственное падение, Тоби оставался его собственностью и его божеством.

Уолтера позабавила мысль о том, как возмутился бы бедный Серж, узнав, что позволяет себе этот чужой человек по отношению к его обожаемому Тоби. Сейчас Тоби уже, конечно, выяснил, что Лесли Сирл — фотограф, снимающий мировых знаменитостей, и потому укрепился в своей догадке, что Сирл отлично знал, кто он такой. Он был удивлен, если не сказать уязвлен. Уже лет десять никто никогда не грубил Тоби Таллису. Но актерская потребность нравиться перевешивала чувство обиды, и он пускал в ход весь свой шарм, силясь обворожить своего столь неожиданного антагониста.

Наблюдая процесс чарования, Уолтер раздумывал, как неискореним хам в человеческой натуре. Когда он был маленьким, мальчики в классе запросто могли назвать «хамом» человека, надевшего не подходящий к случаю воротничок. Но дело, разумеется, было не в этом. Дело было в складе ума. В грубости. Отсутствии чуткости. Это было нечто неизлечимое, какой-то духовный астигматизм. После всех прожитых лет Тоби Таллис так и остался хамом. Получалось нечто весьма странное. За исключением разве что Сент-Джеймского дворца, не было на свете такой двери, которая не распахнулась бы перед Тоби Таллисом. Он путешествовал как король, и ему предоставлялись чуть ли не дипломатические привилегии; он одевался у лучших в мире портных и сумел набраться светских манер у сливок мирового общества; во всем, кроме своей сути, он был хорошо воспитанным светским человеком. А по сути своей оставался хамом. Марта Холлард однажды сказала: «Все, что ни делает Тоби, получается чуть-чуть невпопад». Трудно было сказать точнее.

Наблюдая искоса, как воспринимает эти странные авансы попивавший пиво Сирл, Уолтер с удовольствием отметил в нем какую-то рассеянность. Степень рассеянности была отмерена безупречно: будь ее чуть больше, это могло быть воспринято как грубость, а сам он показался бы невежей. Чуть меньше — и это могло бы сойти незамеченным и, следовательно, не задеть Таллиса. А так Тоби был сбит с толку, явно перестарался, поставил себя в дурацкое положение. Он только что не жонглировал тарелками. Чтобы кто-то игнорировал Тоби Таллиса — нет, это было просто невыносимо! Он даже вспотел. Тогда как Уолтер продолжал улыбаться в свое пиво, а Лесли Сирл был мил, любезен и немного рассеян.

А Серж Ратов продолжал сверкать глазами, глядя на них с противоположной стороны помещения. Уолтер прикинул, что еще две порции алкоголя, и он будет готов закатить скандал, и подумал, не лучше ли им допить свое пиво и уйти, прежде чем Серж подойдет и обрушит на них поток малопонятной английской речи и немыслимых обвинений. Но подошел к ним не Серж, а Сайлас Уикли.

Уикли уже некоторое время наблюдал за ними с высокого табурета у бара, а затем перенес свое пиво к ним за столик. Уолтер не сомневался, что сделал он это по двум причинам: потому что был любопытен, как женщина, и потому что все красивое, вызывая в нем отвращение, вместе с тем привлекало его. Все знали, что Уикли не приемлет красоты, и вряд ли можно было поставить ему в вину то, что на неприятии ее он составил себе большой капитал. Неприятие было вполне искренним. В воспеваемом им мире не было, по словам Лиз, ничего, кроме «дымящегося навоза и хлещущих дождей». Даже остроумных пародий на его творения оказалось недостаточно, чтобы сокрушить его популярность. Поездки Уикли с лекциями по Америке имели головокружительный успех не только потому, что его усердные читатели в Пеории или Падьюке так уж обожали дымящийся навоз, а потому что внешность Сайласа Уикли хорошо соответствовала описываемым им сценам. Он был высокого роста, с темным изможденным лицом, говорил медленно, затрудненно, и в голосе его слышались свистящие нотки и безнадежность, ну и, конечно, всем добрым женщинам в Пеории и Падьюке страстно хотелось привести его к себе домой, как следует накормить и заставить посмотреть на мир более оптимистично. В этом они были значительно великодушней его английских коллег, которые считали, что он невыносимо скучен и к тому же глуп. Лавиния называла его не иначе как «Нудный тип, который вечно рассказывает всем, что образование он получил в школе-интернате» и уверяла, что он просто немного рехнулся. Он, в свою очередь, называл ее: «Особа, именуемая Фитч», словно речь шла об уголовнице.

Уикли пересел к ним, потому что не в силах был держаться в стороне от омерзительной красоты Лесли Сирла, и Уолтер подумал, а может, Сирл догадывается об этом. Потому что Сирл, проявлявший благодушное безразличие по отношению к неуемному Тоби, теперь занялся набрасыванием веревки на враждебно настроенного Сайласа. Уолтер, наблюдая его почти женскую сноровку, готов был поспорить, что минут через пятнадцать Сайлас окажется связанным по рукам и по ногам. Он взглянул на равнодушно тикающие часы над баром и решил засечь время.

Сирл управился за пять минут до отведенного срока. Десяти минут ему хватило на то, чтобы возмущенный, барахтающийся Уикли оказался в его тенетах. И сконфужен он был даже больше, чем Тоби. Уолтер с трудом сдержал смех.

И тут Сирл внес последний штрих. В тот момент, когда Сайлас и Тоби лезли из кожи вон, чтобы переплюнуть друг друга в занимательности, Сирл спокойно сказал, нарочито растягивая слова: «Прошу прощенья. Но там, я вижу, появился мой приятель». Встал и неспешно пошел к своему приятелю, стоящему возле стойки. Приятелем оказался Билл Мэддокс, владелец гаража.

Уолтер, прикрывшись пивной кружкой, с удовольствием созерцал лица своих приятелей. И только спустя некоторое время, мысленно смакуя этот эпизод, он вдруг смутно почувствовал какую-то неловкость. Шутка была так изящна, так мастерски проведена, что ее основное качество — бессердечность — осталось почти незамеченным.

В настоящий момент его просто забавляла типичная реакция двух жертв Сирла. Сайлас Уикли проглотил остатки своего пива, отпихнул с отвращением от себя кружку и вышел из пивной без единого слова. Он был похож на человека, бегущего от воспоминания о каком-то малопристойном свидании в темном закутке, человека, которому противно собственное грехопадение. Уолтер подумал, что, может, Лавиния и права, и Уикли был-таки не в своем уме.

Тоби Таллису, напротив, было незнакомо как отступление, так и недовольство собой. Он просто перегруппировывал силы для дальнейшей борьбы.

«Диковат» было последнее слово, которое Уолтер применил бы, говоря о Лесли Сирле, однако он понимал, что Тоби нужно как-то объяснить свое фиаско, пусть временное.

— Ты должен привести его как-нибудь посмотреть Хоромы.

«Хоромы» было красивое каменное строение, поражавшее взгляд в ряду сэлкотских розовых, кремовых и желтых домиков. Некогда это был трактир, на постройку которого, по рассказам, пошли камни, взятые с развалин старинного аббатства неподалеку. Теперь это был экспонат столь редкостный, что Тоби, каждые два года менявший места обитания (вряд ли можно было называть их «домом»), вот уже несколько лет отклонял все предложения продать его.

— Он надолго у вас?

Уолтер сказал, что они с Сирлом задумали вместе сделать книгу. Но пока еще не выбрали жанра.

— Кочевание по Орфордширу?

— Вроде того. Я расхваливаю, а Сирл иллюстрирует. Темы которая ляжет в основу, у нас пока тоже нет.

— Рановато, пожалуй, кочевать.

— Зато фотографировать хорошо, пока окрестности не утонут в зелени.

— Может, твой молодой друг хотел бы сфотографировать Хоромы? — сказал Тоби, беря с восхитительной небрежностью обе кружки и направляясь с ними к стойке.

Уолтер остался на месте и стал подсчитывать, сколько успел выпить Серж с тех пор, как он последний раз посмотрел на него. Насколько понимал Уолтер, тогда ему для того, чтобы затеять скандал, не хватало всего двух порций. Сейчас взрыв мог произойти в любую минуту.

Тоби поставил кружки на стойку, поговорил с хозяином, затем с Биллом Мэддоксом и совершенно естественно снова обратился к Сирлу. Проделано это было весьма тонко.

— Надо вам зайти ко мне и осмотреть Хоромы, — донеслись его слова до Уолтера. — Дом очень красив. Может, вам даже захочется поснимать его.

— А разве его еще не снимали? — спросил Сирл удивленно.

За этими словами ничего не крылось; действительно, трудно было поверить, что такая красота могла остаться незапечатленной. Но довел его вопрос до слушателей вот что: неужели возможно, чтобы какая-нибудь грань жизни Тоби Таллиса выпала из поля зрения агентов по рекламе!

Это была искра, от которой воспламенился Серж.

— Да-а! — заорал он, выскочив из своего угла, как петарда, и приблизив яростное маленькое личико почти вплотную к лицу Сирла. — Его снимали! Десятки тысяч раз снимали величайшие фотографы, известные во всем мире. И позволять делать это какому-то безмозглому дилетанту, явившемуся из украденной у индейцев страны, даже если у него профиль и крашеные волосы и никакой морали, это просто, просто…

— Серж! — прикрикнул на него Тоби. — Заткнись!

Но яростное словоизвержение продолжалось, не прерываясь ни на секунду.

— Серж! Хватит! Слышишь! — повторил Тоби и легонько толкнул его в плечо, отодвигая от Сирла.

Это была последняя капля. Из уст Сержа хлынул поток визгливой брани, подавляющая часть которой, к счастью, произносилась на нечленораздельном английском, щедро пересыпанном французскими и испанскими выражениями и разбросанными там и сям эпитетами и уточнениями, отличающимися завидной свежестью. Среди них «среднезападный Люцифер» был одним из лучших.

В тот момент, когда Тоби схватил его за шиворот, желая оттащить от Сирла, рука Сержа протянулась к полной кружке, дожидавшейся Тоби. Он дотянулся до нее на долю секунды раньше, чем хозяин пивной Рив, схватил ее и выплеснул содержимое Сирлу в лицо. Сирл инстинктивно дернулся, так что пивом залило ему только плечо и шею. Пронзительно заорав от бессмысленной ярости, Серж поднял над головой тяжелую кружку, готовясь швырнуть ее, но громадная рука Рива сомкнулась вокруг его запястья, кружка была изъята из судорожно сжатых пальцев, и Рив позвал:

— Артур!

Вышибалы в «Лебеде» не держали, поскольку нужды в нем никогда не было, но если возникала необходимость кого-то угомонить, обязанность эта возлагалась на Артура Тэббета. Артур работал скотником на ферме у Силверлэйсов, и был он большим, неторопливым, добрым существом, из тех, что мухи не обидят.

— Пойдемте, мистер Ратов, — приговаривал Артур, держа в своих могучих саксонских объятиях барахтающегося маленького космополита. — Зачем так горячиться из-за пустяков. Это все джин, мистер Ратов. Я вам и прежде говорил. Не мужской это напиток, мистер Ратов. А теперь пойдемте со мной, посмотрим, может, вам на свежем воздухе полегчает. Увидите, полегчает.

Серж не собирался с ним никуда уходить. Он хотел остаться и прикончить этого заезжего гастролера. Однако против приемов Артура не существовало достаточно убедительных аргументов. Артур просто обнимал тебя дружески и склонялся над тобой. Рука у него была как буковый сук, а давление, производимое ею, равнялось оползню. Уступая этому давлению, Серж пошел с ним к двери, и они вышли на улицу вместе. Однако Серж ни на секунду не приостановил поток ругательств и оскорблений и ни разу, насколько возможно было судить, не повторился.

Как только визгливый, невнятный голос стих за дверью, зрители вздохнули с облегчением и возобновили разговор.

— Господа, — сказал Тоби Таллис, — я прошу прощения от имени Театра.

Но сказано это было слишком серьезно. Вместо актера, умеющего весело сгладить любую неловкость, перед ними был Тоби Таллис, подчеркнувший, что он говорит от имени Театральной Общественности Англии. Как однажды сказала Марта: «Все, что ни делает Тоби, получается чуть-чуть невпопад». Послышались смешки, но, в общем, его выступление лишь осложнило отношения в деревне еще больше.

Хозяин вытер посудным полотенцем плечо Сирлу и пригласил его пройти в жилое помещение — хозяйка протрет ему костюм влажной чистой тряпочкой, чтобы снять с него пивной запах до того, как он просохнет. Но Сирл отказался. Эпизод он воспринял довольно благодушно, но было видно, что ему хочется поскорее уйти из пивной. Уолтеру показалось даже, что его немного тошнит. Они попрощались с Тоби, который, оправдывая Сержа, пытался объяснить особенности его характера длительным пребыванием в актерской среде, и вышли на свежий, напоенный ароматами воздух.

— И часто он такие дебоши устраивает? — спросил Сирл.

— Ратов? Да, случается. Но такой скандал он запалил впервые. Я никогда не слышал прежде, чтобы он чем-то швырялся.

По дороге им встретился Артур, возвращавшийся к своему недопитому пиву, и Уолтер спросил у него, что сталось с нарушителем спокойствия.

— Убежал домой, — ответил Артур с широкой улыбкой, — умчался как стрела, такой и зайца обставит. — И пошел к стойке.

— К обеду, пожалуй, еще рановато, — сказал Уолтер. — Давайте пройдемся вдоль реки, а оттуда полем по тропинке домой. Мне неприятно, что так получилось. Но полагаю, что по своей профессии вам не привыкать к разным темпераментам.

— Как сказать. Обзывали меня, естественно, по-всякому, но чтоб швыряться предметами — это впервые.

— Я готов голову дать на отсечение, что никому никогда не приходило на ум назвать вас среднезападным Люцифером. Бедный Серж, — дойдя до моста неподалеку от Милл-Хауса, Уолтер остановился, облокотился о перила и стал смотреть на отражение вечерней зари в водах Ратмира. — Может, старая поговорка права и действительно нельзя любить, не теряя рассудка. Когда человек кому-то предан так, как Серж Тоби Таллису, он неизбежно теряет здравый рассудок.

— Рассудок, — произнес Сирл резко.

— Да, реальность как бы смещается, что, как мне кажется, и является потерей рассудка.

Сирл довольно долго молчал, глядя на водную гладь, на то, как она медленно-медленно передвигается в сторону моста, подныривает под него и вдруг, впав в истерику, начинает кипеть и закручиваться воронками вокруг попадающихся на ее пути препятствий.

— Рассудок, — повторил он, не отрывая глаз от того места, где вода, перестав сопротивляться, втягивалась в кульверт.

— Я не утверждаю, что парень спятил, — сказал Уолтер, — просто он лишился способности мыслить здраво.

— А такое ли уж это ценное качество?

— Замечательное качество.

— Ничто великое никогда не произрастало из здравого смысла, — сказал Сирл.

— Напротив. Недостаток здравого смысла лежит в основе почти всех зол. Всех, начиная с войн и кончая нежеланием подвинуться в автобусе. Смотрите, в Милл-Хаусе одно окно светится. Наверное, Марта приехала.

Они посмотрели на бледную громаду дома. Он выступал в полутьме белесым светящимся цветком. Единственное золотистое пятно освещало сторону, обращенную к реке.

— Лиз любит такой свет, — сказал Сирл.

— Лиз?

— Она любит, когда при еще не совсем угасшем дневном свете вот так золотятся фонари. Пока еще тьма не успела обесцветить их.

Впервые Уолтер был поставлен перед необходимостью задуматься о Сирле в связи с Лиз. До сих пор он никогда не задумывался над тем, как они относятся друг к другу, поскольку никогда не воспринимал Лиз как свою собственность. Отсутствие собственнического инстинкта можно было бы отнести к разряду добродетелей, если бы в основе его не лежал тот факт, что он был совершенно уверен в ней. Если бы при помощи некоего метода гипноза можно было извлечь наружу глубинные слои его подсознания, то, вероятно, выяснилось бы, что, по мнению Уолтера, Лиз в жизни весьма посчастливилось. Но если бы в область сознания Уолтера проник хотя бы намек на подобную мысль, он скорее всего возмутился бы до глубины души. А поскольку склонностью к самоанализу он не страдал, как не страдал и излишней застенчивостью (качество, делавшее его способным вести радиопередачу, которая внушала такое отвращение Марте и возбуждала любовь к нему британской публики), ему просто казалось приятным и совершенно естественным, что Лиз его любит, — над прочим он не задумывался.

Он так давно знал Лиз, что ничем удивить его она не могла. Он не сомневался в том, что знает о Лиз все. Но такого простого фактика, что ей нравятся горящие днем фонари, он не знал.

А вот Сирл, человек посторонний, это узнал.

И более того, запомнил.

Легкая рябь пробежала по чистой глади Уолтерова самодовольства.

— Вы знакомы с Мартой Холлард?

— Нет.

— Надо это исправить.

— Я, разумеется, видел ее на сцене.

— Да? В чем?

— В пьесе, называющейся «Прогулка в сумерках».

— Да, она в ней отлично играет. Пожалуй, одна из лучших ее ролей, — сказал Уолтер.

Но не стал продолжать этот разговор. Ему не хотелось говорить о «Прогулке в сумерках». Может, прогулка в сумерках и ассоциировалась с Мартой Холлард, но она наводила его на воспоминания о Маргрит Мерриам.

— Может, мы могли бы заглянуть к ней сейчас? — сказал Сирл, глядя на освещенное окно.

— Скоро уже время обеда. И Марта не тот человек, чтоб к ней запросто заглянуть. Подозреваю, именно из-за этого она и остановила свой выбор на стоящем особняком Милл-Хаусе.

— Может, Лиз могла бы сводить меня к ней завтра и представить?

Уолтер чуть не спросил: «Почему Лиз?», но вовремя вспомнил, что сам он будет весь день в городе. По пятницам он делал свою радиопередачу. Сирл помнил, что его здесь завтра не будет, хотя сам он об этом забыл. И снова побежала легкая рябь.

— Да, конечно. Или можно пригласить ее на обед. Она любит вкусно поесть. Ну что ж, пошли, что ли.

Но Сирл не двигался с места. Он смотрел в сторону ивовой аллеи, граничащей со свинцовой гладью темнеющей реки.

— Придумал! — воскликнул он.

— Что придумали?

— Нашу тему. Соединяющее звено. Лейтмотив.

— Вы говорите о нашей книге?

— Ну да! Река. Рашмир. И как это мы сразу не подумали.

— Река! Конечно! Как же это мы? Может, потому, что это не совсем Орфордширская река. Но, конечно же, это лучшее решение. С Темзой не раз получалось, и с Северном. Не вижу, почему бы не попробовать и с рекой поменьше — с Рашмиром.

— А даст ли она нам необходимое для книги многообразие?

— Безусловно, — сказал Уолтер. — Лучше не придумаешь. Исток ее находится в гористой местности. Одни овцы, да отвесные скалы, да резкие очертания; затем следует картинка в пасторальных тонах с красивыми фермерскими домами и огромными амбарами, и тут же английские деревья в лучшем виде и сельские церкви, похожие на кафедральные соборы; и затем Уикхем — прекрасный образец ярмарочного городка, где крестьянин, который когда-то отправлялся в Лондон поговорить с королем Ричардом, — это тот же человек, который теперь подгоняет свою телку к вагону на ее пути в Аргентину, — рука Уолтера скользнула к нагрудному карману, где он держал записную книжку, но тут же опустилась. — Затем начинаются болота. Представляете? Стаи диких гусей на фоне вечернего неба. Громоздящиеся облачные пейзажи и трепещущие травинки. Затем порт! Самая настоящая гавань. Почти как в Голландии. Полная противоположность раскинувшемуся позади графству. Город с множеством красивых, непохожих друг на друга домов с пристанью, кишащей рыболовецкими и каботажными судами. Чайки, и отблески на реке, и фронтоны. Сирл, это замечательно!

— Когда приступим?

— Ну, во-первых, как мы это собираемся осуществить?

— Можно ли плыть по этой реке на лодке?

— Только на плоскодонке. Или на ялике, там где река становится шире, пониже моста.

— Плоскодонка, — сказал Сирл с сомнением. — Это что, с которых на уток охотятся?

— Приблизительно.

— Нет, это, пожалуй, не то. Лучше бы байдарка.

— Байдарка!

— Да. Вы умеете с ними обращаться?

— Раз в детстве пробовал. Объехал декоративный пруд. Вот, пожалуй, и все.

— Ну что ж. По крайней мере, у вас есть представление, что это такое. Ничего, вы сразу все вспомните. От какого места мы могли бы плыть на байдарках? Господи, это же замечательная мысль. А главное, у нас есть теперь готовое название. «Байдарки на Рашмире». Звучит! Не хуже, чем «Барабаны вдоль Мохоука»! Или «Керосин для фонарей Китая».

— Первый отрезок пути нам придется проделать пешком. Овцеводческий район. Приблизительно до Отли. Думаю, что от Отли байдарка уже сможет пройти. Хотя, видит Бог, боюсь, что в байдарке я вряд ли буду чувствовать себя как дома. От истока реки — это ручеек посреди поля, как мне всегда казалось, — и до Отли или Кэйпела нам придется нести небольшую поклажу, а уж оттуда до самого моря мы пройдем на байдарках. «Байдарки на Рашмире». Да, звучит недурно. Когда я завтра буду в городе, я забегу к Кормаку Россу и выложу ему наше предложение и посмотрю, что он сумеет нам предложить. Если он нашу идею должным образом не оценит, у меня есть с полдюжины кандидатов, которые ухватятся за нее обеими руками. Но Росс у Лавинии в руках, так что мы с успехом можем остановиться на нем, если он согласится.

— Конечно, согласится, — сказал Сирл. — Вас ведь тут чуть ли не на руках носят, насколько я понимаю.

Если в шутку было вложено какое-то чувство, это не было заметно.

— Собственно, мне нужно было бы предложить книгу Деббамсу, — сказал Уолтер. — Они издали мою повесть из жизни фермеров. Но я рассорился с ними из-за иллюстраций. Они были совершенно ужасны, и книга продавалась плохо.

— Насколько я понимаю, это произошло до того, как вы начали выступать по радио.

— Да! — Уолтер отошел от моста и двинулся к тропинке, ведущей к полю и к ужину. — Они не взяли моих поэм после книги о фермерах, и я могу использовать это как повод для развода.

— Вы и стихи пишете?

— А кто их не пишет?

— Я, например.

— Ну и глупо! — сказал Уолтер дружелюбно.

И они вернулись к обсуждению средств и способов своего плавания вниз по Рашмиру.

Глава 5

— Давайте съездим в город на встречу с Россом вместе, — предложил Уолтер за завтраком на следующее утро.

Но Сирлу хотелось остаться в деревне. По его словам, провести даже один день в Лондоне, когда английский пейзаж покрывается первой зеленью, было бы святотатством. К тому же он не был знаком с Россом. Было бы лучше, если б Уолтер сперва изложил Россу их план, а потом уж представил его.

И Уолтер, хотя и испытал некоторое разочарование, не стал задумываться над истинной причиной своего разочарования.

Однако по дороге в город мысли его гораздо меньше, чем обычно, были заняты радиопередачей и значительно чаще возвращались к Триммингсу.

Он встретился с Россом и выложил ему план будущей книги, которая предположительно будет называться «Байдарки на Рашмире». Росс пришел в восхищение и раскошелился на добавочные два с половиной процента к сумме договора. Но, конечно, окончательное решение будет принято, заметил Росс, только после того, как он посоветуется с Кромарти.

Бытовало мнение, что Росс взял Кромарти в компаньоны просто так — ему понравилось, как звучат в соединении их имена. Насколько можно было судить, он и сам отлично управлялся с делами и никакой очевидной необходимости связываться с компаньоном, тем более с таким бесцветным, как Кромарти, у него не было. Но в жилах Кормака Росса текло достаточное количество западношотландской крови для того, чтобы ему трудно было сказать «нет». Ему нравилось, чтобы его любили, и потому он использовал Кромарти как свою дымовую завесу. Когда писателя можно было принять с распростертыми объятьями, это были объятья Кормака Росса. Если же писателю приходилось отказывать, отказ объяснялся несговорчивостью Кромарти. Однажды Кромарти сказал Россу в припадке раздражения: «Ты мог бы, по крайней мере, давать мне посмотреть на книги, которые я отвергаю». Но то был чрезвычайный случай. Обычно Кромарти прочитывал книги, ответственность за отказ от которых ложилась на него.

Теперь, когда ему была предложена книга, написанная любимцем на текущий момент британской публики, Росс машинально произнес фразу о необходимости посоветоваться с компаньоном, хотя его круглая розовая физиономия светилась удовольствием; он потащил Уолтера обедать в ресторан и даже заказал в его честь бутылку «Романи-Конти», что не произвело на Уолтера должного впечатления, так как он предпочитал пиво.

Таким образом, согретый хорошим бургундским вином и надеждой на грядущие чеки, Уолтер отправился в студию, и тут память вновь начала шутить с ним шутки, возвращая его в Сэлкот, вместо того чтобы привычно наслаждаться пребыванием в студии.

Половину своего еженедельного эфирного времени Уолтер всегда проводил с гостем, с кем-нибудь, связанным с программой «На открытом воздухе», находка, которой он отдавал так много сил, что стал фактически монополистом в этой области. Уолтер вел программу «На открытом воздухе» в форме бесед — он беседовал с браконьером, с овцеводом из австралийской глубинки, с человеком, изучающим птиц в естественных условиях, с лесничим из Сатерланда, с усердной особой женского пола, сосредоточенно сгребавшей желуди к обочине дороги, с молодым и пока неопытным энтузиастом соколиной охоты, с кем угодно, кто оказывался под рукой и изъявлял готовность побеседовать. Вторую половину своего времени Уолтер просто говорил.

Сегодня его гостем был ребенок с ручной лисой, и Уолтер ужаснулся, заметив, что испытывает к этому маленькому паршивцу неприязнь. Уолтер любил своих гостей. Он относился к ним по-братски тепло и покровительственно и никогда не любил человечество так пламенно и искренне, как в свой получас, беседуя с очередным гостем. Он любил их чуть ли не до слез и теперь был огорчен, почувствовав, что Гарольд Диббс со своей дурацкой лисой был ему совершенно неинтересен и чем-то даже неприятен. У Гарольда был срезанный подбородок, что, увы, придавало ему самому сходство с лисой. Возможно, лиса осталась у него, почувствовав с ним родство. Уолтеру стало стыдно за подобные мысли, и он постарался искупить их, придав голосу преувеличенную теплоту, отчего в тоне его появилась натянутость. Гарольд со своей лисой были первой неудачей Уолтера.

Лекция тоже сошла не вполне успешно и не сгладила воспоминания о Гарольде. Он говорил на тему «о пользе дождевых червей для Англии». В этом «для Англии» было нечто типично уитморовское. Другие могли говорить о «месте Дождевого Червя в Природе», и при этом всем было глубоко наплевать и на природу и на червей. Уолтер же насадил своего червяка на шекспировский крючок и осторожненько закинул его так, что слушатели могли видеть исполненные слепой воли легионы, превращающие серые скалы, омываемые западным морем, в зеленые райские кущи, имя которым Англия. Конечно, назавтра первой же почтой с северной границы придет пятьдесят семь писем, в которых будет указано, что и в Шотландии есть свои дождевые черви. Но это будет только лишним доказательством популярности Уолтера. Ведя передачу, он непременно обращался к некоему определенному человеку. Прием этот помогал ему создавать непринужденную дружелюбную атмосферу, выгодно отличавшую его передачи от всех прочих… Таков был его обычай, о чем, впрочем, он не распространялся. В действительности такого человека не существовало, да Уолтер и не старался представить его себе. Он просто решал: сегодня буду говорить с «пожилой дамой из Лидса», или с «маленькой девочкой, которая лежит в больнице в Бриджуотере», или со «смотрителем маяка из Шотландии». Сегодня он впервые подумал, а почему бы ему не поговорить с Лиз. Лиз всегда слушала его передачи, и, следовательно, слушать его она будет. В то же время «воображаемый» слушатель был чем-то настолько нереальным, что прежде ему никогда и в голову не приходило взять на эту роль Лиз. Но вот сегодня смутное желание попрочнее привязать Лиз к себе, удостовериться, что она здесь и никуда не денется, вытеснило «воображаемого» слушателя и привело на его место Лиз.

Однако получилось все не так удачно, как хотелось. Воспоминание о Лиз увело его от текста лекции к вчерашнему вечеру на реке, к темнеющим ивам, к светившемуся золотистым светом окошку в Милл-Хаусе. Бледно-золотистым светом, как раз таким, как нравится Лиз… И он отвлекся и от червей, и от Англии и начал запинаться, путаться в словах, так что иллюзия непроизвольности нарушилась.

Озадаченный и слегка раздраженный, хотя и не очень обеспокоенный, он поставил свой автограф в книгах, присланных с этой целью в студию, решил, что должно быть сделано в случае: (а) Приглашения на крестины, (б) Просьбы выслать один из его галстуков, (в) Получения девятнадцати заявок на участие в его программе и (г) семи обращений за вспомоществованием; после чего отправился домой. Повинуясь некоему запоздалому рефлексу, он заехал в кондитерскую и купил для Лиз фунт шоколадных конфет.

Засунув коробку в карман на дверце машины, Уолтер подумал, что, кажется, прошло много времени с тех пор, как он покупал что-то для Лиз по дороге домой. Это хорошая традиция, надо чаще следовать ей.

Только когда движение стало не таким интенсивным и магистраль привычно вытянулась перед ним в своей римской прямизне, его мысли переключились с Лиз на объект, прятавшийся за ее образом, — на Сирла. Сирл среднезападный Люцифер в воображении бедняги Сержа! Интересно, почему Люцифер, подумал он. Люцифер, Князь Утра. Он всегда представлял себе Люцифера величественной яркой фигурой ростом шести с половиной футов. Совсем непохожего на Сирла. Что же в Сирле навело возмущенного Ратова на мысль о Люцифере? Люцифер! Падший ангел! Красота, обернувшаяся злом! Он представил себе Сирла, каким тот был, когда они вместе обходили ферму, с непокрытыми, растрепанными ветром белокурыми волосами, руками, глубоко засунутыми в карманы типично английских фланелевых брюк. Люцифер! Он чуть не рассмеялся вслух.

Однако в красоте Сирла действительно было что-то не то. Что-то… как бы это сказать — не поддающееся классификации. Несвойственное мужчинам. Возможно, именно это и навело Сержа с его извращенным умом на мысль о грехопадении. Во всяком случае, Сирл как будто бы неплохой парень, и они собираются вместе делать книгу, кроме того Сирл знает, что Уолтер помолвлен с Лиз, так что он не стал бы…

Уолтер не додумал до конца мысли — даже про себя. Ему и в голову не приходило задуматься над тем, что красота, навевающая мысли о падших ангелах, вполне может взволновать девушку, помолвленную с комментатором Би-Би-Си.

Доехав до дому быстрее, чем обычно, он поставил машину в гараж, достал любимые конфеты Лиз и вошел в дом с намерением вручить их и получить поцелуй за свою заботливость. Он также нес добрую весть о том, что Кормаку Россу понравилась их идея насчет книги и он готов хорошо заплатить за нее. Уолтеру не терпелось поскорее оказаться в гостиной. Он пересек парадный зал, где было холодно и тихо и пахло — несмотря на анахроничные, обитые сукном двери — брюссельской капустой и тушеным ревенем. В гостиной, как всегда теплой и приветливой, не было никого, кроме Лавинии, которая сидела, положив ноги на каминную решетку, со свежим еженедельником «Для избранных» на коленях.

— Странное дело, — произнесла она, выглядывая из-за «Уотчмена». — До чего, оказывается, аморально извлекать деньги из писательского труда.

— Привет, тетя Вин! А где остальные?

— Эта макулатура боготворила Сайласа Уикли до тех пор, пока он не сделал себе состояние. Эмма наверху, кажется. Остальные еще не вернулись.

— Не вернулись? Откуда?

— Не знаю. Они уехали после завтрака на этой паршивенькой машинке Билла Мэддокса.

— После завтрака?

— «Бездумное воспроизведение технического приема, не более утонченного, чем те, что употребляются при создании любого плаката»! Как тебе это нравится? Да, днем. Лиз мне была не нужна, поэтому они поехали гулять. День ведь был чудесный. Верно?

— Но до обеда осталось всего десять минут.

— Да, похоже, что они опаздывают, — отмахнулась Лавиния, поглощенная расправой над Сайласом.

Так, значит, Лиз не слышала передачу! Он разговаривал с ней, а она и не слушала. Уолтер был потрясен. Тот факт, что ни пожилая дама из Лидса, ни ребенок из больницы в Бриджуотере, ни смотритель маяка из Шотландии не слышали его, дела не менял. Лиз слушала всегда. Слушать ей было положено. Он, Уолтер, был ее жених, и, если он вещал миру, ей следовало слушать, и вот, пожалуйста, она уехала веселиться с Лесли Сирлом, предоставив ему вещать в пустоту. Уехала бездумно с Сирлом, уехала в пятницу, в день его радиопередачи, уехала с человеком, с которым знакома всего семь дней. И теперь еще неизвестно где шляется. Ее не оказалось на месте хотя бы для того, чтобы принять в подарок шоколад, который он не поленился купить для нее. Это было возмутительно!

Потом пришел викарий. Все и забыли, что он должен прийти к обеду. Такой это был человек. И Уолтеру пришлось посвятить червям еще пятнадцать минут, хотя они ему и так осточертели. Викарий слушал его передачу, был от нее в восторге и не мог говорить ни о чем другом.

Вошла миссис Гарроуби и, с похвальной выдержкой поздоровавшись с викарием, удалилась отдать распоряжение, чтобы к блюду, предшествующему жаркому, добавили консервированного горошка и не забыли залить кляром тушеный ревень.

К тому моменту, когда пропавшая пара опаздывала уже на двадцать минут и миссис Гарроуби решила их больше не ждать, у Уолтера совершенно изменилось настроение: он вдруг вообразил, что Лиз погибла. Она ни за что не опоздала бы к обеду. Нет, она лежит мертвая где-нибудь в кювете, может быть, под машиной. Сирл американец, а все знают, что американцы — безрассудные лихачи, которым не хватает терпения на английских проселках. Они могли столкнуться с кем-нибудь на крутом повороте.

Он копался со своим супом, слушая болтовню викария о демонологии, а на сердце у него становилось все темней и темней.

Когда-то он уже слышал все, что викарий имел сказать по поводу демонологии, но, по крайней мере, это давало ему шанс уйти от червей.

Как раз в тот момент, когда его сердце почернело настолько, что стало похоже на совсем старый гриб, из зала донеслись беззаботные голоса Сирла и Лиз. Они влетели — запыхавшиеся и сияющие; извинившись мимоходом за опоздание, похвалили семейство за то, что их не стали ждать с обедом. Представив Сирла викарию, Лиз не сочла нужным перемолвиться словом с Уолтером, перед тем как наброситься на суп с видом изголодавшейся беженки. По их словам, они побывали буквально всюду. Потом, встретив Питера Месси, поехали смотреть его лошадей и подвезли самого его в Кроум. Затем попили чаю в кафе «Звезда» в Кроуме и уж на пути домой наткнулись на кинотеатр, где показывали «Дерзкое ограбление в поезде» — ну а разве может кто-нибудь упустить возможность посмотреть такой фильм. Перед «Дерзким ограблением в поезде» им пришлось высидеть довольно длинные новости, из-за чего они и опоздали, но картина того стоила.

Пересказ «Дерзкого ограбления в поезде» длился почти все время, что они ели рыбу.

— Как прошла передача, Уолтер? — спросила Лиз, беря кусок хлеба.

Плохо было уже то, что она не сказала: «Я простить себе не могу, что пропустила твою передачу, Уолтер», но то, что она уделила передаче только ту часть сознания, которая не была занята пополнением запаса хлеба на своей тарелочке, оказалось последней каплей.

— Викарий расскажет, — сказал Уолтер, — он слушал.

И викарий принялся с удовольствием рассказывать.

Уолтер заметил, что ни Лиз, ни Лесли Сирл толком не слушали. Один раз во время рассказа, когда Лиз что-то передавала Сирлу, их взгляды встретились и на ее лице промелькнула дружеская улыбка. Они были очень довольны собой, друг другом и днем, проведенным вместе.

— Что сказал о нашей книге Росс? — спросил Сирл, когда викарий наконец выдохся.

— Идея наша ему очень понравилась, — ответил Уолтер, в душе мучительно сожалея, что он вообще затеял это дело в паре с Сирлом.

— Нет, вы слышали, что они затеяли? — спросила миссис Гарроуби, обращаясь к викарию. — Они собираются издать книгу о Рашмире. Описать реку от истока до самого устья. Уолтер будет писать, а Сирл иллюстрировать.

Викарий одобрил идею и сообщил, что форма выбрана чисто классическая, а потом спросил, будут ли они путешествовать на своих на двоих или возьмут ослов.

— Мы дойдем пешком примерно до Отли, — сказал Уолтер, — а дальше поплывем по реке.

— По реке? — удивился викарий. — Но ведь верховье Рашмира забито корягами.

Они сказали ему, что пойдут на байдарках. Викарий согласился, что байдарки вполне подходят для путешествия по такой реке, как Рашмир, но усомнился, что их можно будет раздобыть.

— Я сегодня разговаривал на эту тему с Кормаком Россом, — ответил Уолтер, — и он посоветовал мне обратиться к фирме «Килнер» в Мир-Харбор, которая занимается изготовлением лодок. Наверняка, говорит, у них что-нибудь да найдется. К ним как-никак идут заказы со всех концов земли. Именно Джо Килнер сконструировал складной тент для плоскодонки, на которой Менсель совершил свое последнее плаванье по Ориноко, и утверждал потом, что если бы вовремя подумать, то можно было сделать так, чтобы лодка превращалась еще и в планер. Я как раз хотел предложить Сирлу съездить вместе в Мир-Харбор к Килнеру — если, конечно, у него нет других планов.

— Прекрасная мысль, — сказал Сирл, — просто прекрасная.

Потом викарий осведомился у Сирла, занимается ли он рыбной ловлей. Оказалось, что Сирл не занимается, зато викарий это дело очень даже любит. Другим увлечением викария — не считая, конечно, демонологии — были искусственные мушки. Так что остаток обеда они провели, слушая лекцию викария на тему об этих мушках; с таким же интересом можно слушать о методах приготовления цемента, о жевании смолы или о вывязывании пятки на носках, то есть о вопросах, представляющих чисто научный интерес. И все присутствующие использовали свободную часть своего сознания по-своему.

Уолтер решил оставить коробочку шоколада на столике в холле, там, где положил ее на пути в столовую, до тех пор пока Лиз сама не спросит, что это такое. Тогда он небрежно скажет ей. Лиз, несомненно, станет стыдно, решил он, когда она узнает, что он думал о ней, тогда как она начисто о нем забыла.

Когда они выходили из столовой, Уолтер кинул взгляд на столик, желая убедиться, что коробочка еще там. Она, разумеется, была на месте. Но похоже, что и Лиз оставила кое-что на том же столике по пути в столовую. Это была огромная плоская коробка конфет из самой дорогой кондитерской в Кроуме. Фунта на четыре как минимум! На коробке на кремовом фоне было размашисто написано «КОНФЕКТЫ»; коробка была обмотана многими ярдами широкой ленты, завязанной сногсшибательным бантом. Уолтер счел название жеманным, а ленту прискорбно нуворишеской. Все это вместе указывало на полное отсутствие вкуса. Кто, кроме американца, мог позариться на что-то такое огромное и бьющее в глаза?! Да ему было просто тошно смотреть на это.

Дело было, конечно, не в конфетах.

Тошно ему было от чувства, существовавшего задолго до того, как были изобретены конфеты.

За кофе, наливая коньяк Сирлу, викарию и себе, он поискал, чем бы утешиться, и нашел-таки.

Сирл, конечно, мог дарить ей дорогие конфеты, но только он, Уолтер, знает, какие она любит.

Или… Может, Сирл знает и это. Может, просто в кондитерской не оказалось драже.

Он снова взялся за бутылку. Сегодня ему требовалась добавочная порция.

Глава 6

Если допустить, что Эмма Гарроуби вообще была способна порадоваться каким-то отношениям, возникшим между Лесли Сирлом и обитателями Триммингса, то это случилось, когда она узнала о плане написать книгу. Затея эта заставит его оторваться от дома на все время, которое он предполагал гостить в Орфордшире, а как только закончится его плавание по Рашмиру, он уедет домой, и больше они его не увидят. Насколько она могла судить, ничего непоправимого пока что не произошло. Лиз, разумеется, нравится общество этого несносного создания, потому что оба они молоды и им, по-видимому, кажутся смешными одни и те же вещи; ну и, естественно, еще и потому, что внешность у него действительно привлекательная. Однако было непохоже, что она серьезно увлечена им. Если ей нечего было ему сказать, она и не смотрела на него, не провожала его взглядом, как это делают влюбленные барышни, и в комнате никогда не усаживалась с ним рядом.

При всех своих опасениях Эмма Гарроуби отнюдь не была наблюдательной.

Как ни странно, что-то заметила и забеспокоилась Лавиния, человек несколько отстраненный от повседневной жизни. Беспокойство ее усиливалось и, облекшись в слова, выплеснулось наружу дней семь спустя. В этот день, диктуя Лиз, она явно делала это через силу. Такое настроение было настолько несвойственно ей, что Лиз удивилась. Обычно Лавиния писала свои книги с легкостью необычайной, будучи искренне заинтересованной судьбой героини настоящего романа. Позднее она могла и не вспомнить, кто повстречал свою любовь, собирая на острове Капри фиалки на утренней заре, — Дафни или Валери, но, пока длилось свидание, Лавиния Фитч не выпускала Дафни (или Валери) из поля своего зрения и пеклась о ней, как крестная мать. Однако в то утро она — чего за ней никогда не наблюдалось — была рассеянна и ей стоило большого труда вспомнить, как выглядела Сильвия.

— На чем я остановилась, Лиз, на чем я остановилась? — спрашивала она, шагая по комнате, заткнув один карандаш в ярко-рыжие, всклоченные волосы и яростно грызя другой мелкими острыми зубами.

— Сильвия возвращается из сада. Через — веранду.

— Ах да. «Сильвия остановилась на пороге. Ее стройная фигура четко вырисовывалась на фоне дверного проема, большие синие глаза смотрели на них с недоверием и опаской».

— Карие, — сказала Лиз.

— Что?

— Глаза ее. — Лиз пролистала назад несколько страничек блокнота. — Вот страница пятьдесят девятая. «Ее карие глаза, прозрачные, как дождевые капли, скопившиеся в увядшем листке».

— Ладно, ладно — «ее карие глаза смотрели на них с недоверием и опаской. Она решительно и очень грациозно шагнула в комнату; каблучки ее застучали по паркету».

— Не было каблучков.

— Что ты говоришь?

— Каблучков не было.

— Как не было?

— Она же только что играла в теннис.

— Могла она переодеться, в конце концов? — сказала Лавиния с несвойственной ей резкостью.

— Не думаю, — терпеливо возразила Лиз. — Ракетка все еще у нее в руках. Она шла по веранде, «помахивая ракеткой».

— Вот еще! — запальчиво сказала Лавиния. — Наверняка она и играть-то не умеет. Так, где же я? «Она вошла в комнату… Она вошла в комнату, ветер трепал подол ее белого платья…» Нет, нет, подожди… «Она вошла в комнату…» Да черт с ней, с Сильвией, — воскликнула она, кинув изгрызенный карандаш на письменный стол. — Кому какое дело, чем занимается эта дуреха! Пусть себе стоит за этой окаянной дверью и пропадает с голоду!

— В чем дело, тетя Вин?

— Я не могу сосредоточиться.

— Тетя Вин, тебя что-то беспокоит?

— Нет! Да! Нет! По крайней мере… Да, пожалуй. До некоторой степени.

— Могу я чем-нибудь помочь?

Лавиния пропустила пальцы сквозь свое воронье гнездо, нащупала там карандаш и, по-видимому, сразу успокоилась:

— Смотри-ка, мой желтый карандаш! — сказала она и сунула его обратно в прическу. — Лиз, дорогуша, пожалуйста, не подумай, что я сую нос куда не надо и так далее, ладно? Но ты, часом, не увлеклась немножко Лесли Сирлом?

До чего ж это в теткином духе, подумала Лиз, употребить столь устаревшее слово, как «увлеклась». Ей постоянно приходилось модернизировать словечки, которыми Лавиния любила щегольнуть.

— Если под словом «увлеклась» ты подразумеваешь «влюбилась в него», то могу тебя успокоить: нет, не влюбилась.

— Не уверена, что именно это я и подразумевала. Если на то пошло, разве кто-то любит магнит?

— Что? О чем ты?

— Дело не столько во влюбленности, сколько во влечении. Он пленил тебя. Да? — у нее это получилось как утверждение, не как вопрос.

Лиз встретила взгляд обеспокоенных детских глаз и попробовала увильнуть.

— С чего ты взяла?

— Вероятно, потому что я испытываю то же чувство, — сказала Лавиния.

Это прозвучало так неожиданно, что Лиз лишилась дара речи.

— Лучше было бы мне не приглашать его в Триммингс, — сказала Лавиния жалобным голосом. — Я понимаю, что он ни в чем не виноват, — дело не в том, что он делает, однако нельзя отрицать, что своим присутствием он вносит смуту. Возьми Сержа и Тоби Таллиса, которые перестали разговаривать друг с другом…

— Это не впервые.

— Да, но ведь после того раза они снова стали друзьями, и Серж вел себя вполне прилично и работал, а теперь…

— Вряд ли можно винить в этом Лесли Сирла. Рано или поздно это все равно случилось бы. Сама знаешь.

— А разве не было чрезвычайно странно видеть, как Марта увела его с собой на днях после обеда и продержала у себя Бог знает до какого часа. То, как она завладела им в качестве своего провожатого, не поинтересовавшись даже, какие планы у остальных.

— Но там же был викарий, чтобы проводить мисс Истон-Диксон, Марта это знала. Ему естественно было проводить мисс Диксон; им ведь в одну сторону.

— Дело не в этом — дело в том, как она его хапнула.

— Ты что, Мартиных барских замашек не знаешь?

— Ерунда. Она тоже это ощутила. Он привлек ее.

— Без сомнения, он чрезвычайно привлекателен, — сказала Лиз и тут же подумала, до чего бессилен этот штамп передать хотя бы одно из качеств Лесли Сирла.

— Он чем-то опасен, — грустно проговорила Лавиния, — другого слова не придумаешь. Ты сидишь, наблюдаешь, ждешь, что он еще выкинет, думая, что это будет знак, или предзнаменование, или откровение, или еще что-то, — она употребила местоимение в чисто грамматическом значении, но, поймав взгляд Лиз, бросила с вызовом: — А ты разве не ждешь?

— Да, — сказала Лиз. — Да, наверное, так оно и есть. Как будто… Как будто любой пустяк, исходящий от него, приобретает значимость.

Лавиния взяла со стола изгрызенный карандаш и стала чертить на промокашке какие-то закорючки. Лиз заметила, что она выписывает восьмерки. Лавиния и впрямь была чем-то очень обеспокоена. В хорошем настроении она чертила зигзаги.

— Странно как-то получается, — сказала Лавиния, словно продолжая свою мысль. — Его присутствие меня будоражит так, как если бы вместо него со мной в комнате находился известный преступник. Разумеется, он несравненно более приятен, но ощущение такое же, будто что-то не так, — она изобразила несколько яростных восьмерок. — Если бы сегодня ночью он исчез и кто-нибудь сказал мне, что он вовсе не человек, а обольстительный злой дух, я бы поверила. Честное слово, поверила бы!

После чего она швырнула карандаш на стол и произнесла с коротким смешком:

— Но в общем все это ужасно глупо. Посмотри на него и попробуй понять, что в нем такого особенного и что за этим кроется. А ничего. Ничего такого, ни с чем не сравнимого, нет! Верно я говорю? Гладкая, как у ребенка, кожа, белокурые волосы? Но у норвежца — корреспондента «Кларион» такая же кожа и такие же волосы. Для мужчины он чрезвычайно грациозен, но то же самое можно сказать и о Серже Ратове. У него приятный мягкий голос? Но такими же голосами обладает половина жителей Техаса и большая часть населения Ирландии. Перечисли все его достоинства и прикинь, что они дают? Я же тебе скажу, чего они не дают. А не дают они Лесли Сирла.

— Да, — сказала Лиз трезво, — действительно не дают.

— Изюминки-то определить нельзя. Как установить, что именно делает его не таким, как все? А? Знаешь, даже Эмма это чувствует.

— Мама?

— Только это имеет обратный эффект. Ей его необычность ненавистна. Она часто не одобряет людей, которых я приглашаю сюда; иногда она даже испытывает к ним неприязнь. Но Лесли Сирла она просто не выносит.

— Она тебе это говорила?

— Нет. В этом не было надобности.

Да, подумала Лиз. Надобности в этом не было. Лавиния Фитч — милая, добрая, рассеянная Лавиния — поставщик легкого чтения для тех, кто так и не вырос, была не лишена писательской интуиции.

— Я даже подумывала, что это оттого, что он немножко не в своем уме, — сказала Лавиния.

— Не в своем уме?

— Ну, разумеется, самую малость. Но почему-то люди, ненормальные в каком-то одном отношении, но вполне нормальные во всем остальном, вызывают у окружающих нездоровый интерес.

— Только если ты знаешь об их ненормальности, — возразила Лиз. — Для того чтобы почувствовать к кому-то нездоровый интерес, нужно заранее знать, на чем они свихнулись.

Лавиния обдумала ее ответ.

— Да пожалуй, ты права. Но это не имеет значения, поскольку я пришла к заключению, что в данном случае теория «безумия» неприменима. Я в жизни не встречала человека нормальнее Лесли Сирла. А ты?

Не встречала и Лиз.

— Тебе не кажется, — спросила Лавиния, избегая глаз племянницы и снова принимаясь выписывать свои закорючки, — что Уолтер начинает испытывать к Лесли неприязнь?

— Уолтер? — встрепенулась Лиз. — Нет, разумеется, нет. У них самые дружеские отношения.

Лавиния, в семь точных штрихов нарисовавшая домик, теперь снабдила его дверью.

— А почему это тебе в голову пришло? Я говорю об Уолтере, — спросила Лиз с некоторым вызовом.

Лавиния прибавила четыре окошка и трубу и теперь смотрела на рисунок оценивающим взглядом.

— Потому что он с ним так предупредителен.

— Предупредителен! Но Уолтер же всегда…

— Когда Уолтеру люди нравятся, он с ними не миндальничает, — сказала Лавиния, рисуя дым. — Чем больше ему человек нравится, тем меньше он с ним церемонится. Он и с тобой не больно-то церемонится, как ты, наверное, сама заметила. Еще совсем недавно он не церемонился и с Лесли Сирлом. А теперь вот все пошло по-другому.

Лиз задумалась.

— Если бы Уолтер переменился к Лесли, — произнесла она наконец, — он не поехал бы с ним по Рашмиру, отказался бы от книги. Разве не так? — прибавила она, смотря на Лавинию, которая, казалось, полностью сосредоточилась на выборе места для дверной ручки.

— На этой книге можно хорошо заработать, — сказала наконец Лавиния спокойно, разве что чуть суховато.

— Уолтер никогда не согласился бы работать с человеком, который ему неприятен, — без колебаний возразила Лиз.

— И к тому же Уолтеру было бы нелегко объяснить, почему он вдруг передумал и не собирается работать над книгой, — продолжала Лавиния, будто не слышала возражения Лиз.

— Зачем ты мне все это говоришь? — возмутилась Лиз, начиная злиться.

Лавиния перестала рисовать и произнесла с подкупающей улыбкой:

— Лиз, дорогуша, я и сама не знаю зачем, разве что в надежде, что ты найдешь способ успокоить Уолтера. Как ты у нас умеешь. Так сказать, не расставляя точки над «и», — и, поймав взгляд Лиз, продолжала: — Ты же у нас умница. Уолтеру далеко до тебя. Бедняга Уолтер не слишком умен. И лучшее, что когда-либо выпадало на его долю, — это то, что ты полюбила его, — она отодвинула от себя испачканную промокашку и снова улыбнулась. — А знаешь, на мой взгляд, было бы не так плохо, если бы у него вдруг появился соперник. Главное, чтобы все это не переросло в нечто серьезное.

— Разумеется, все это совершенно не серьезно, — сказала Лиз.

— Тогда давай выставим эту дуреху за дверь и закончим главу до завтрака, — сказала Лавиния и, подобрав карандаш, снова начала его грызть.

Но, продолжая записывать, на благо абонементных библиотек и управления налоговых сборов, злоключения дурехи Сильвии, Лиз никак не могла окончательно овладеть собой. До сих пор ей и в голову не приходило, что кто-то может догадываться, до чего взвинчена она бывает в присутствии Сирла. Теперь выяснилось, что Лавиния не только догадывается, но еще опасается, будто и Уолтер кое-что заметил. Но это же немыслимо! Как он мог? Лавиния догадалась потому, — она ведь откровенно призналась, — что сама подпала под обаяние Сирла. У Уолтера не было такого ключика.

И тем не менее Лавиния была абсолютно права. Первоначальную приветливость Уолтера действительно сменила естественная предупредительность хозяина к гостю. Смена произошла незаметно и тем не менее неожиданно. Когда и почему все так переменилось? Был этот злосчастный эпизод с неравноценными конфетами, но это вряд ли могло преломиться во взрослом мозгу в нечто обидное. У американцев принято дарить барышням конфеты. Они это делают не задумываясь, так же как пропускают в дверь перед собой. Вряд ли это могло возмутить Уолтера. Тогда как же Уолтер мог разгадать секрет, который разделяла одна Лавиния — такая же жертва, как она.

Лиз продолжала думать о Лавинии и о ее способности проникать в человеческие души. Она попробовала разобраться в единственном пункте, не попавшем в обвинительный акт, — оскорблении, нанесенном Тоби Таллису, — и так и не решила: оттого ли Лавиния не упомянула его, что не знала о нем, или оттого, что была совершенно безразлична к возможным страданиям Тоби. Вся деревня была в курсе, что муки Тантала были ничто по сравнению с тем, что приходилось терпеть Тоби. Сирл с очаровательной любезностью и полным безразличием отклонил приглашение посетить Хоромы, равно как и все последующие увеселения, которые Тоби намеревался организовать в его честь. Ни малейшего интереса не проявил он и к предложению съездить с ним в Стэнуорт и быть представленным там. Такого с Тоби никогда не случалось. Возможность запросто посещать великолепный Стэнуорт была его козырной картой. Он никогда прежде не разыгрывал ее зря. С американцами она брала наверняка — но, увы, не с этим. Сирлу ничего не было нужно от Тоби Таллиса, и он демонстрировал это все с той же безупречной вежливостью. Он наносил обиды с таким изяществом, что при всей их бессердечности интеллектуальный Сэлкот наблюдал происходящее с нескрываемым восхищением.

И именно это больше всего мучило Тоби.

Сносить пренебрежительное отношение Сирла было само по себе достаточно неприятно. Сознавать, что все вокруг в курсе дела, было непереносимо.

Что правда, то правда, думала Лиз, появление Лесли Сирла было не особенно счастливым событием для Сэлкот-Сент-Мэри. Из всех людей, с которыми он здесь столкнулся, пожалуй, одна только мисс Истон-Диксон осталась вполне довольна его приездом. Он был удивительно мил с мисс Диксон… Терпеливо и добродушно отвечал на ее бесконечные вопросы, словно сам по-женски интересовался сплетнями кинематографического мира, рассказывал ей закулисные интриги в студиях и обменивался с ней воспоминаниями о фильмах плохих и фильмах хороших, так что Лавиния сказала наконец, что они похожи на двух домашних хозяек, делящихся кулинарными рецептами.

Это произошло в тот вечер, когда Марта пришла к ним пообедать. Был в тот вечер один момент, когда Лиз, наблюдая его и мисс Диксон, вдруг страшно перепугалась, — а может, она и вправду медленно, но верно влюбляется в Сирла. Она до сих пор была благодарна Марте за то, что та ее в этом разуверила. Потому что именно в этот момент, когда Марта завладела им и увела с собой на ночь глядя, а она, Лиз, при виде того, как они удаляются вместе, не испытала ни малейшего укола ревности, ей стало ясно, что, как бы она ни ощущала очарование Сирла, никакие узы их не связывают.

Теперь, стенографируя похождения дурехи Сильвии, она решила последовать совету Лавинии и найти способ разуверить Уолтера, так, чтобы он отправился в эту поездку спокойно, не тая в сердце никаких обид против Сирла. Когда они вернутся из Мир-Харбора, где должны были приобрести две байдарки и договориться относительно их доставки в Отли, она непременно придумает что-нибудь, и они с Уолтером проведут некоторое время тет-а-тет. А то что-то очень уж часто последнее время у них получался треугольник.

Или, может, тет-а-тет, да не с тем.

Глава 7

Уолтер одобрил идею путешествия на байдарках не потому, что его прельщала перспектива изображать из себя складной нож в неприспособленной лодчонке, а потому, что на этом должно было строиться его повествование. Для того чтобы книга имела успех, «приключения» необходимы, а необычный способ передвижения был легчайшим способом их достижения. Передвижение пешком потеряло всякую ценность с тех пор, как стало обычной формой туризма. Уолтер, который исходил большую часть Европы с зубной щеткой и парой рубашек в кармане плаща, был бы рад пересечь долину Рашмира пешком, но чувствовал, что рассказ об этом не доставит никакого удовольствия современным энтузиастам. Его рубашечно-щеточный метод только озадачил бы мазохистов, которые, нагрузившись тюками, брели, трусили, карабкались в направлении той точки на горизонте, к которой были прикованы их подернутые пеленой глаза — глаза скорее атлантов, чем одиссеев. А втиснуть очерк о долине между двумя детскими передачами, может, и было достойно подражания, но тем не менее унизительно для человека, который являлся чуть ли не единственным хозяином радиопередачи «На открытом воздухе».

Итак, Уолтер приветствовал идею с байдарками. А на предыдущей неделе стал ее ревностным поборником уже по совершенно иной причине.

В машине или пешком, он проводил бы дни бок о бок с Лесли Сирлом. На байдарке же он будет практически свободен от него. Уолтер достиг той стадии, когда самый звук спокойного, немного тягучего голоса Сирла раздражал его до того, что ему приходилось срочно брать себя в руки. А смутная догадка, что он несколько смешон, отнюдь не действовала успокоительно. Последней каплей оказался момент, когда Лиз стала с ним ласкова. Он никогда не задумывался над тем, как относится к нему Лиз. Относится естественно — о чем тут думать. Иначе говоря, Лиз поставляла ничего не требующую взамен любовь, что после восьми месяцев общения с Маргрит Мерриам казалось ему в женщине идеальным.

А теперь Лиз стала с ним ласкова. «Снисходительна» — так он определил про себя ее отношение к себе. Если бы не его вдруг проснувшийся интерес к Лиз, он, возможно, не заметил бы перемены. Но Лиз выдвинулась на передний план в его мыслях, и он, обдумывая каждое ее самое невинное слово, мимолетную смену выражения лица, уловил, что она стала к нему снисходительна. Снисходительна! К нему. К Уолтеру Уитмору!

Ничего столь непоправимого, столь неуместного не произошло бы, если бы не присутствие Лесли Сирла. Уолтеру приходилось сильно сдерживать себя, когда он думал о Лесли Сирле.

Они предполагали, если позволит погода, ночевать на берегу, чему Уолтер тоже был рад. И не только потому, что это давало ему возможность созерцать Большую Медведицу сквозь ветви какого-нибудь дуба или описывать ночную жизнь полей и реки, но и освобождало от необходимости коротать вечер на каком-нибудь крошечном постоялом дворе. Убрести с бивуака одному, ничего не объясняя, можно, но, если вам захочется покинуть трактир, это потребует объяснения.

Байдарки были наименованы «Фил» и «Эмма», и миссис Гарроуби почему-то очень рассердилась, узнав, что «Эмма» досталась Сирлу. Но в еще большее смятение она пришла, сообразив, что от Сирла она так скоро не отделается. Выяснилось, что ее немножко обманули насчет путешествия. Для того, чтобы фотографировать ландшафт широким планом, нужен был аппарат большого размера, то есть такой, который довольно мудрено было уместить в байдарке, уже перегруженной спальным мешком и непромокаемой подстилкой, и было решено, что Сирл вернется сюда позже и на досуге сделает серию фотографий.

Несмотря на все подспудные бури, сотрясавшие Триммингс: дурные предчувствия Лавинии Фитч, недовольство Уолтера, чувство вины Лиз, ненависть Эммы — на поверхности жизнь шла гладко. Солнце светило с неуместной яркостью, — что часто бывает в Англии весной, перед тем как зазеленеют последние деревья; ночи стояли безветренные и теплые, как летом. Сирл, стоя как-то вечером на каменной террасе, даже заметил, что эта Англия вполне могла сойти за ту Францию.

— Напоминает Вильфранш летней ночью, — сказал он. — До сих пор это было для меня эталоном колдовских чар. Огоньки на воде, теплый воздух, запах герани и последняя лодка, спешащая по направлению к пароходу между часом и двумя ночи.

— К какому пароходу? — спросил кто-то.

— К любому, — лениво ответил Сирл. — Я не представлял, что и Коварный Альбион способен на колдовство.

— Колдовство! — воскликнула Лавиния. — Да ведь от нас оно и пошло.

Они посмеялись, все были настроены весело и дружелюбно.

И ничего не нарушало их дружелюбия вплоть до того момента, когда поздно вечером в пятницу Уолтер и Сирл отбыли вместе изучать английский ландшафт. Уолтер закончил свою обычную передачу, вернулся домой к обеду (который в дни его «бесед» подавался на полтора часа позже), и все выпили за успех «Байдарок на Рашмире». Затем благоуханным весенним вечером Лиз отвезла их на машине прямо в долину реки Рашмир; в двадцати милях оттуда они должны были погрузиться в байдарки. Ночь они собирались провести в «Жилище Грима» — пещере с видом на высокогорные пастбища, — где брала начало река. Уолтер считал, что лучше всего будет начать свое повествование из мест, где когда-то стояли древние поселения Англии, однако Сирл усомнился, что жилищные условия там будут доисторичнее тех, что ему уже пришлось повидать. Большая часть Англии, по его словам, не так уж далеко ушла от времен Грима, кто бы он ни был.

Тем не менее он был полностью за то, чтобы ночевать в пещере. Ему в свое время привелось поспать и в кузове грузовика, и в пустыне под открытым небом, и в ванне, и на бильярдном столе, и в гамаке, и в кабине колеса обозрения на ярмарке, а вот в пещере ночевать еще не случалось. Он был целиком и полностью за это.

Лиз довезла их до самого конца дороги и прошла оттуда вместе с ними сотню метров по заросшей травой тропинке, чтобы взглянуть на место их ночлега. Все они были очень веселы, все вкусно поели и хорошо выпили и были слегка пьяны от волшебной ночи. Они оставили в пещере продукты и спальные мешки и проводили Лиз назад к машине. Когда они на секунду умолкли, тишина зажала им уши так, что они остановились, пытаясь уловить хоть какой-то звук.

— Как мне не хочется возвращаться домой под родную крышу, — сказала Лиз в тишину. — В такую ночь так и чувствуешь древность.

Все же она пошла по избитой тропинке в сторону шоссе, туда, где фары ее машины отбрасывали ядовито-зеленые пятна на темную траву, оставив их наедине с тишиной и глубокой стариной.

С этого момента от двух исследователей остались одни голоса, доносившиеся по телефону.

Каждый вечер они звонили в Триммингс из какой-нибудь пивной или телефонной будки и докладывали о своем дальнейшем продвижении. Они благополучно дошли пешком до Отли, где их дожидались байдарки, и спустили их на воду. Лодки привели их в восторг. У Уолтера уже заполнилась первая записная книжка, а Сирл пришел в умиление от красоты Англии, еще только слегка припорошенной яблоневым цветом. Из Кэйпела он специально вызвал Лавинию, чтобы сообщить ей, как права она была насчет колдовства: Англия действительно была хранительницей секретов волхвования.

— Судя по голосу, они вполне довольны, — кладя трубку, сказала Лавиния с некоторым сомнением, но и с облегчением.

Ей очень хотелось поехать и повидать их, но, согласно уговору, они должны были оставаться чужестранцами, плывущими вниз по реке, мимо неизвестного им дотоле Сэлкот-Сент-Мэри.

— Ты испортишь мне всю перспективу, если приволочешь туда Триммингс, — сказал Уолтер. — Я должен видеть все это так, как если бы никогда не видел прежде; посмотреть на сельскую местность по-иному, новыми глазами.

Итак, каждый вечер в Триммингсе ждали их телефонных отчетов, слегка подсмеиваясь над выдуманной пропастью, отделяющей их.

А затем в среду вечером, через пять дней после того, как они пустились в плавание, Уолтер и Лесли пришли в пивную «Лебедь», где их приветствовали как новых рашмирских Стенли, после чего посетители все вместе и каждый в отдельности захотели с ними выпить. Они объяснили, что оставили лодки у деревни Пэтс-Хетч и там же собирались переночевать, однако не устояли перед желанием пройти полями до Сэлкота. По воде от Пэтс-Хетча до Сэлкота две мили, но, спасибо излучине, которую образует здесь Рашмир, посуху путь сокращается вдвое. В Пэтс-Хетче пивной не оказалось, потому-то они и отправились пешком в Сэлкот под крылышко к «Лебедю».

Поначалу разговор был общим, так как каждый новый посетитель считал своим долгом задать вопрос, как идут у них дела. Но вскоре Уолтер взял кружку пива и понес ее к своему любимому столику в углу; вскоре за ним последовал и Сирл. Несколько раз то один, то другой из толокшихся у стойки завсегдатаев порывался подойти к ним и снова втянуть в разговор, но всякий раз что-то в позах и в поведении этих двух людей, в том, как они смотрели друг на друга, смущало их и заставляло возвращаться на свое место. Не то чтобы они ссорились, но в их разговоре было что-то сугубо личное, что-то для обоих весьма насущное, отчего все остальные почти бессознательно предпочитали держаться от них подальше.

И вдруг Уолтер ушел.

Ушел незаметно, ни с кем не попрощавшись. И только звук хлопнувшей двери привлек внимание к его уходу. Звук был весьма красноречив, и в самом уходе было нечто окончательное, бесповоротное; очень выразительный уход!

Все с удивлением поглядывали то на дверь, то на недопитое пиво и опустевшее место Уолтера и в конце концов пришли к заключению, что Уолтер — как бы сердито он ни хлопнул дверью — еще вернется. Сирл сидел спокойно, прислонившись спиной к стене и чуть заметно усмехаясь, и Билл Мэддокс, убедившись, что сгустившееся в углу необъяснимое напряжение спало, пошел туда и подсел к нему. Они поговорили о подвесных моторах и обсуждали преимущества и недостатки различных видов обшивки, пока их кружки не опустели. Встав, чтобы снова наполнить их, Мэддокс кинул взгляд на выдохшуюся жидкость в кружке Уолтера и сказал:

— Надо бы прихватить еще одну для мистера Уитмора, а то это пиво уже пить нельзя.

— Да Уолтер спать пошел, — сказал Сирл.

— Но сейчас ведь только… — начал было Мэддокс, но спохватился, что лезет не в свое дело.

— Да, конечно, но он счел, что лучше не рисковать.

— Мистеру Уитмору нездоровится?

— Да нет, но, если бы он побыл здесь подольше, он мог бы меня задушить, — сказал Сирл дружелюбно, — а в школе, где воспитывался Уолтер, душить людей считалось неприличным. Вот он и ушел от соблазна. В полном смысле этого слова.

— Вы чем-то раздразнили бедного мистера Уитмора? — сказал Билл; у него было чувство, что он понимает молодого американца куда лучше, чем Уолтера Уитмора.

— Ужасно! — сказал Сирл, отвечая на улыбку Билла такой же улыбкой.

После этого разговор стал общим. Сирл оставался до закрытия, пожелал спокойной ночи Риву — хозяину пивной, запиравшему за ним дверь, и пошел вместе со всеми по деревенской улице. Дойдя до узкой улочки, вившейся между домами и убегающей затем в поля, он свернул. Вдогонку ему неслись шутливые выражения сочувствия по поводу того, что у него нет удобной кровати, а он в свою очередь отшучивался в том плане, что, укладываясь спать в душной комнате, они обрекают свои артерии на вялость и старение.

— Спокойной ночи, — крикнул он, удаляясь.

Это был последний раз, что кто-то в Сэлкот-Сент-Мэри видел Лесли Сирла.

Сорок восемь часов спустя Алану Гранту пришлось снова погрузиться в обстоятельства семьи, проживающей в Триммингсе.

Глава 8

Грант только что вернулся из Гемпшира, где дело, которое он вел, завершилось, к несчастью, самоубийством, и он непрестанно думал об этом, пытаясь понять, как следовало ему действовать, чтобы избежать подобного финала. Поэтому он слушал вполуха то, что его начальник говорил ему, пока наконец знакомое название не привлекло его внимание.

— Сэлкот-Сент-Мэри? — воскликнул Грант.

— А что? — спросил Брайс, прерывая свой рассказ. — Вы знаете это место?

— Я никогда не был там, но, конечно, я знаю о нем.

— Почему конечно?

— Это нечто вроде интеллигентского гетто. Туда постепенно стекаются люди творческого труда. Сайлас Уикли живет там и Марта Холлард, Лавиния Фитч. У Таллиса там дом. Кстати, это не Тоби ли Таллис пропал? — спросил он с некоторой надеждой.

— Увы, нет. Это некто по имени Сирл. Лесли Сирл. Молодой американец, насколько я понимаю.

На мгновение Грант вновь очутился в дверях переполненного зала на приеме у Кормака Росса, и у него в ушах зазвучал голос: «Я забыл свой мегафон». Итак, молодой красавец исчез.

— В Орфордширском отделении говорят, что они хотят это дело переложить на нас не потому, что считают задачу для себя непосильной, а потому, что нам будет проще брать показания у местных шишек, и если потребуется кого-то арестовать, они предпочли бы, чтобы этим занялись мы.

— Арестовать? Они что, предполагают, что это убийство?

— Насколько я понимаю, они склоняются к этой версии. Но, как поведал мне местный инспектор, произнесенная вслух, она будет звучать настолько нелепо, что они предпочитают не называть имени.

— Какого имени?

— Уолтер Уитмор.

— Уолтер Уитмор! — Грант даже чуть присвистнул. — Ничего удивительного, что им не хочется произносить его вслух. Уолтер Уитмор! И что же, по их мнению, он сделал с Сирлом?

— Они понятия не имеют. Все, чем они располагают, — это намеки на какую-то ссору, предшествовавшую исчезновению. По-видимому, Уолтер Уитмор с Сирлом плыли на байдарках вниз по Рашмиру и…

— На байдарках?

— Да, такая вот штука. Уитмор собирался писать об этом книгу, а Сирл — ее иллюстрировать.

— Он что, художник?

— Нет, фотограф. Каждую ночь они останавливались на ночлег, а в ночь на среду устроили привал на берегу в миле от Сэлкота. В тот вечер они пришли вдвоем в пивную в Сэлкоте выпить по стаканчику. Уитмор ушел рано — как говорят, в плохом настроении. Сирл оставался до закрытия, и люди видели, как он пошел по тропинке, ведущей к реке. С тех пор его никто не видел.

— Кто сообщил об его исчезновении?

— Уитмор, на следующее утро. Когда проснулся и обнаружил, что Сирл а нет в его спальном мешке.

— Он не видел Сирла в среду ночью, после того как ушел из пивной?

— Нет, он говорит, что заснул, и хоть и просыпался ночью, но был уверен, что Сирл вернулся и спит; к тому же было так темно, что разглядеть что-то было невозможно. И только когда рассвело, он понял, что Сирла на привале нет.

— И естественный вывод, надо полагать, что он свалился в реку.

— Да. Ребята в Уикхеме взялись за поиски тела, даже реку протралили. Но, как они говорят, в отрезке реки между Кэйпелом и Сэлкот-Сент-Мэри течение очень быстрое, вода мутная, так что они не больно удивились, никого там не найдя.

— Ничего странного, что они не желают браться за это дело, — сказал Грант сухо.

— Да. Как-никак дело деликатное. Никаких вразумительных предположений, кроме несчастного случая. И все же — знак вопроса.

— Да, но Уолтер Уитмор! — возразил Грант. — Что-то в этом есть изначально нелепое. Ну зачем было этому любителю зайчиков впутываться в убийство?

— Вы прослужили в полиции достаточно долго, чтобы знать, что именно такие любители зайчиков и совершают убийства, — оборвал его шеф. — Как бы то ни было, все идет к тому, что вам придется просеивать всю эту артистическую шайку через мелкое сито, до тех пор пока не останется что-то, что не пройдет сквозь него. Поезжайте лучше на машине. Уикхем, говорят, находится в четырех милях от станции, да еще с пересадкой в Кроуме.

— Отлично. Вы не возражаете, если я возьму с собой сержанта Уильямса?

— В качестве шофера или как?

— Нет, — ответил Грант вежливо. — Просто чтобы он там освоился, и тогда, если вы вдруг решите перекинуть меня на что-то более срочное — как вы имеете обыкновение поступать, — Уильямс сможет продолжить работу.

— Надо же, насочинять столько оправданий, и все для того, чтобы поклевать носом в машине.

Грант совершенно справедливо воспринял его слова как капитуляцию и вышел, чтобы забрать с собой Уильямса. Ему нравился Уильямс, нравилось работать с ним. Уильямс был его полной противоположностью и вместе с тем дополнял его. Он был большой и розовощекий, двигался медленно и не читал почти ничего, кроме вечерней газеты, но у него были качества терьера, бесценные для охотника. Ни один терьер у крысиной норы не проявил бы большего терпения и настойчивости, чем Уильямс, когда брал след. «Я бы очень не хотел иметь тебя у себя на хвосте», — не раз говорил ему Грант за годы их совместной работы.

С другой стороны, для Уильямса Грант был воплощением блеска и непредсказуемости. Он пылко восхищался Грантом и по-доброму завидовал ему. Уильямс не был честолюбив, и чужие успехи сна и аппетита его не лишали.

— Вы даже не представляете, сэр, как вам повезло, что вы не похожи на полицейского, — говаривал Уильямс. — А вот мне стоит только зайти в бар, и все сразу видят: мент явился! А на вас они посмотрят и подумают — военный в штатском, и тут же про вас забудут. В нашей работе, сэр, это большое преимущество.

— Но у тебя, Уильямс, есть преимущества, которых мне не хватает, — возразил ему как-то Грант.

— Уж прямо? — сказал Уильямс недоверчиво.

— Тебе достаточно сказать: «Катись отсюда!» — и человека как сдунет. Когда я говорю кому-нибудь: «Катись отсюда!», он скорее всего скажет: «А ты, собственно, кто такой, чтоб со мной так разговаривать?»

— Господь с вами, сэр, — сказал Уильямс. — Да вам стоит только взглянуть на человека, и он тут же начинает вспоминать свои грешки.

Грант тогда рассмеялся и сказал: «Надо будет как-нибудь попробовать». Однако он отнюдь не возражал против такой оценки своих достоинств Уильямсом, а главное, он сам высоко ценил в Уильямсе его надежность и упорство.

— Ты как, слушаешь передачи Уолтера Уитмора? — спросил он, когда Уильямс вез его по извечной дороге, которую легионеры завидели впервые тысячи лет тому назад.

— Не могу сказать, сэр. Я не большой любитель деревни. Родиться в деревне и вырасти там большой минус.

— Минус?

— Да. Будто вы не знаете, как беспросветна деревенская жизнь.

— Знаю, причем больше по Сайласу Уикли, чем по Уолтеру Уитмору.

— Насчет Сайласа Уикли я не знаю, а вот что рассказывает нам этот Уолтер Уитмор… — Он задумался и немного погодя прибавил: — Да он пижон. Возьмите хотя бы это плавание по Рашмиру.

— Взял.

— Ну что ему дома с теткой не сидится? Катался бы в машине и изучал долину реки сколько душе угодно, как христианину положено. Рашмир не такая уж длинная река. Но нет, для него это слишком просто, ему байдарку подавай и прочие штуки.

Упоминание о тетушке Уитмора подсказало Гранту следующий вопрос.

— Ты, я полагаю, никогда не читал Лавинию Фитч?

— Я нет, а Нора читала.

Нора была жена Уильямса и мать Анжелы и Леонарда.

— Ну и как? Нравится она Норе?

— То есть очень даже нравится. Она говорит, что для того, чтобы почувствовать себя уютно, ей нужно три вещи: грелка, четверть фунта шоколада и новая книжка Лавинии Фитч.

— Кажется, если б мисс Фитч не существовало, ее следовало бы выдумать.

— Наверное, денег у нее куры не клюют, — сказал Уильямс. — Уитмор ее наследник?

— Во всяком случае предполагаемый. Но исчезла-то не Лавиния.

— Не Лавиния. А что Уитмор мог иметь против того парня Сирла?

— Может, ему просто фавны не нравятся.

— Кто?

— Я видел Сирла однажды.

— Видели?!

— Да, и поговорил с ним мимоходом на одном приеме с месяц назад.

— И какой он?

— Надо сказать, очень красивый молодой человек.

— Гм, — задумчиво вымолвил Уильямс.

— Нет, — сказал Грант.

— Что нет?

— Американец, — произнес Грант не к месту. И затем, вспоминая тот вечер, прибавил: — Как я теперь припоминаю, он, кажется, заинтересовался Лиз Гарроуби.

— Кто это такая?

— Невеста Уолтера Уитмора.

— Да? Интересно!

— Но не будем торопиться с выводами, пока не получим каких-нибудь доказательств. Я не могу поверить, чтоб Уолтер Уитмор мог распалиться до такой степени, чтоб огреть кого-то по башке, а потом спихнуть в реку.

— Да, — сказал Уильямс, подумав. — Такой куда угодно без мыла пролезет, а чтоб убивать, это едва ли.

Замечание это привело Гранта в хорошее расположение духа на весь оставшийся путь.

В Уикхеме их встретил местный инспектор Роджерс: худой, нервный человек, явно невыспавшийся. Тем не менее он производил впечатление человека неглупого, осведомленного и был предупредителен. Он даже заказал две комнаты в «Лебеде» в Сэлкоте и две в «Белом Олене» в Уикхеме, предоставив Гранту возможность выбирать. Он повел их завтракать в «Белый Олень», где Грант подтвердил заказ на комнаты и попросил, чтобы заказ в Сэлкоте был аннулирован. Нельзя было дать понять, что Скотланд-Ярд заинтересовался делом об исчезновении Лесли Сирла, а заниматься сбором информации, живя в Сэлкоте, было невозможно, не взбаламутив всю деревню.

— Я бы все-таки хотел повидаться с Уитмором, — сказал Грант. — Думаю, он уже вернулся в… забыл, как он называется, в общем, в дом, принадлежащий мисс Фитч.

— Триммингс. Только он ведь сегодня в Лондоне, ведет свою передачу.

— В Лондоне? — переспросил Грант, слегка удивившись.

— Об этом было договорено еще до того, как они отправились в свое путешествие. Контракт мистера Уитмора предусматривает месячный отпуск в августе, поскольку на радио это мертвый сезон; поэтому он не имел основания пропустить свое выступление на этой неделе только потому, что собрался прокатиться по Рашмиру. Они рассчитали время так, чтобы быть в Уикхеме сегодня и переночевать здесь. Заказали себе две комнаты в «Ангеле». Это одна из достопримечательностей Уикхема. Старинный дом. Очень хорошо получается на открытках. А потом вдруг эта история. Но, поскольку мистер Уитмор ничем здесь помочь не мог, он отправился в Лондон на свою получасовую передачу, так же как поступил бы, если бы они вдвоем добрались до Уикхема.

— Понятно. А он вернется сегодня?

— Если только не исчезнет.

— Кстати об исчезновении. Уитмор признал, что между ними произошла размолвка?

— Я не задавал ему такого вопроса. Это то, для чего… — инспектор осекся.

— Это то, что возлагается на меня, — докончил за него фразу Грант.

— Примерно так, сэр.

— Откуда пошла эта версия о «размолвке»?

— Из «Лебедя». У всех, кто был там в среду вечером, осталось впечатление, что у них какие-то нелады.

— Не открытая ссора?

— Нет, ничего такого. Если бы это было так, то я мог бы предъявить ему обвинение. А всего-то было, что мистер Уитмор ушел рано, не попрощавшись, а Сирл сказал, что он чем-то недоволен.

— Сирл сказал?! Кому?

— Местному владельцу гаража. Его зовут Мэддокс. Билл Мэддокс.

— Вы говорили с ним?

— Я говорил с ними со всеми. Я побывал в «Лебеде» прошлым вечером. Вчерашний день мы провели, траля реку, на тот случай, если он упал в нее, и опрашивая окрестных жителей, на тот случай, если он потерял память и заблудился. Никакого тела мы не нашли, и никто не видел ни его и никого другого, кто отвечал бы его описанию. День я закончил в «Лебеде» и повидал почти всех, кто был там в среду вечером. Это единственная здесь пивная, очень пристойное заведение; заправляет им некто Джой, отставной сержант морской пехоты. Там встречается вся деревня. Все они старательно избегали бросать тень на мистера Уитмора…

— Его здесь любят?

— Да, в известной степени. Возможно, он выигрывает на общем фоне. Здесь живет довольно странная компания, не знаю, слышали ли вы об этом.

— Да, слышал.

— Так вот, они старались не навредить Уолтеру Уитмору. Однако им пришлось дать объяснения, почему два приятеля вернулись в свой лагерь порознь. И, сломавшись и заговорив, они оказались единодушны в том, что у тех были какие-то разногласия.

— Мэддокс сам вызвался рассказать свою историю?

— Нет, за него это сделал местный мясник. Мэддокс рассказал им об этом в среду, после того как они распрощались с Сирлом у поворота. Мэддокс это подтвердил.

— Ну что ж, я схожу и повидаюсь с Уитмором, когда он вернется сегодня. Послушаю, что он скажет. А пока давайте пойдем и осмотрим место, где они останавливались на ночлег в среду.

Глава 9

— Мне не хотелось бы сейчас появляться в Сэлкоте, — сказал Грант, когда они выехали из Уикхема. — Есть какая-нибудь другая дорога к реке?

— Собственно говоря, туда вообще нет дороги. От Сэлкота до места, где они находились, около мили полями. Но мы могли бы с тем же успехом добраться туда от шоссе Уикхем — Кроум через поля или же свернуть с шоссе на проселок, ведущий к Пэтс-Хетчу, и оттуда пешком спуститься к реке. Они стояли в четверти мили от Пэтс-Хетча вниз по течению.

— Вообще-то я предпочел бы пройти пешком прямо от шоссе. Интересно бы узнать, сколько туда ходу. И что это за деревня — Пэтс-Хетч?

— Это и не деревня вовсе. Просто развалившаяся мельница да несколько домишек, в которых некогда жили занятые там рабочие. Потому-то Уитмор с Сирлом и отправились пить пиво вечером в Сэлкот.

— Понятно.

Всегда обстоятельный Роджерс вытащил из кармана на дверце машины дюймовую топографическую карту и принялся изучать ее. Поле, напротив которого они остановились, на взгляд Гранта, городского жителя, ничем не отличалось от тех полей, мимо которых они проезжали, покинув Уикхем, однако инспектор сказал:

— Я думаю — где-то напротив этого места. Да, именно здесь они и были, а мы сейчас — вот где.

Он показал план Гранту. С севера на юг тянулось шоссе, соединяющее Уикхем с Кроумом. К западу от него тек Рашмир, скрытый от глаз в своей долине, устремляясь к Уикхему, где он вплотную подходил к шоссе. Там, где они сейчас находились, река сворачивала в обратном направлении, образуя большую петлю в своей пойме. Уитмор и Сирл остановились на ночлег на том месте, где река впервые делала поворот. С противоположной стороны долины, как раз напротив них, находилась деревня Сэлкот-Сент-Мэри. И место их стоянки, и деревня были на одном и том же берегу реки, так что их разделяла какая-то миля наносной земли.

Когда они втроем дошли до третьего по счету от дороги поля, внизу перед ними открылась долина Рашмира, точно так, как было обозначено на карте Роджерса: зеленая пойма — и более темная лента реки, петляющая по ней; скопление крыш и садов на дальней стороне, там, где, утопая в зелени, стоит Сэлкот-Сент-Мэри; а одинокая кущица деревьев — в стороне, к югу вверх по течению — это Пэтс-Хетч.

— Где здесь железная дорога? — поинтересовался Грант.

— Ближе Уикхема здесь железной дороги нет, то есть нет ни одной станции. А линия проходит по ту сторону шоссе Уикхем — Кроум, а вовсе не через долину.

— На шоссе Уикхем — Кроум много автобусов?

— Да, разумеется. Вы что, хотите сказать, что этот парень просто взял да смылся?

— Я не исключаю такой возможности. В конце концов, что мы о нем знаем? Согласен, что есть и более правдоподобные варианты.

Роджерс повел их по пологому спуску к реке. Там, где она сворачивала на юго-запад, два больших дерева, высокая ива и ясень, нарушали ровный ряд подстриженных ив. Под ясенем были причалены две байдарки, а трава все еще, оставалась примятой.

— Вот это место, — сказал Роджерс. — Мистер Уитмор расстелил свой спальный мешок под той большой ивой, а Сирл устроился с той стороны ясеня, там, где углубление между корнями образует естественное укрытие. Таким образом, вполне понятно, почему мистер Уитмор не знал, что Сирл не вернулся.

Грант подошел туда, где предположительно должен был спать Сирл, и посмотрел на воду.

— Какова здесь скорость течения? Если бы он споткнулся в темноте о корни и упал в воду, чем бы это могло кончиться?

— Рашмир — река коварная, тут двух мнений быть не может. Сплошные водовороты да стремнины. А ее дно начальник полиции называет «доисторическими грязями». Но Сирл плавать умел, по крайней мере так утверждает Уолтер Уитмор.

— Он был трезв?

— Абсолютно.

— Тогда, если он упал в воду по какой-то случайности, где бы вы стали искать его тело?

— Между этим местом и Сэлкотом. В зависимости от выпавших дождей. У нас за последнее время их было так мало, что река должна была бы обмелеть, но во вторник в Танстолле в лучших английских традициях внезапно хлынул ливень, и Рашмир превратился в бурный поток.

— Ясно. А что стало с вещами?

— Уолтер Уитмор распорядился доставить их в Триммингс.

— Надо полагать, что личные вещи Сирла до сих пор в Триммингсе.

— Думаю, да.

— Пожалуй, мне стоило бы просмотреть их сегодня вечером. Если там и были вещи, которые могли бы быть интересны для нас, они к настоящему времени уже пропали, но и остальное может навести на кое-какие размышления. Вы не знаете, с другими обитателями Сэлкота Сирл был в хороших отношениях?

— Как вам сказать. Я слышал, что недели две назад произошел небольшой скандал. Какой-то плясун запустил в него кружкой пива.

— По какой причине? — спросил Грант, без труда определив, о каком «плясуне» идет речь: Марта была добросовестным летописцем Сэлкота.

— Как говорят, ему не понравилось, что Тоби Таллис слишком много внимания уделяет Сирлу.

— А как Сирл?

— Да никак, если верить слухам. — На озабоченном лице Роджерса появилась и тотчас исчезла ироническая улыбка.

— Значит, и Таллис не может быть от него в восторге?

— Пожалуй, что да.

— Я полагаю, у вас до алиби еще руки не дошли?

— Не дошли. Мы только к вечеру сообразили, что здесь нечто большее, чем просто человек, пропавший без вести. Сначала мы считали, что все, что от нас требуется, это протралить реку и поискать хорошенько. Узнав же, чем это пахнет, мы поняли, что своими силами нам не справиться, и послали за вами.

— Хорошо, что вы сделали это сразу. Всегда лучше быть на месте, когда следствие только начинается. Ну, я думаю, нам здесь больше делать нечего. Давайте лучше вернемся в Уикхем и я приму дела.

Роджерс довез их до гостиницы и уехал, заверив в своей готовности оказать любую посильную помощь.

— Мне он понравился, — заметил Грант, когда они взбирались по лестнице, чтобы осмотреть свои находившиеся под самой крышей комнаты, оклеенные обоями в цветочек, с вышитыми гарусом изречениями из Священного Писания на стенах. — Ему бы в Скотланд-Ярде служить.

— Странная получается история, — сказал Уильямс, решительно останавливая свой выбор на комнате поплоше. — Фокус-покус на английском лугу. Как по-вашему, сэр, что с ним случилось?

— Насчет фокуса-покуса не знаю, но ловкость рук тут налицо. Давно известный фокус с отвлечением внимания. Ты когда-нибудь видел, как распиливают пополам женщину, Уильямс?

— Много раз.

— Эта история сильно отдает распиленной женщиной. Неужели ты этого не чувствуешь?

— У меня нет вашего нюха, сэр. Мне ясно только то, что дело это темное. Весенняя ночь в Англии, и вот молодой американец исчезает с концами на территории между рекой и деревней, то есть в пределах мили. Вы серьезно думаете, что он мог просто вот так смыться, сэр?

— Я не могу придумать для этого достаточно веской причины. Надеюсь, Уитмор сможет.

— Полагаю, он очень постарается, — сухо заметил Уильямс.

Как ни странно, Уолтер Уитмор не проявил ни малейшего желания строить по этому поводу какие-либо догадки. Напротив, осмеял эту версию и сказал, что мысль о добровольном исчезновении Сирла граничит с глупостью. Не говоря о том, что он был своей жизнью вполне доволен, ему предстояла очень выгодная сделка. Он был в восторге от задуманной книги, над которой они вместе работали, так что предположение, что он мог, вот так просто, взять и уйти, — совершенно нелепо.

Грант появился в Триммингсе после обеда и при этом, будучи человеком тактичным, принял во внимание, что в дни радиопередачи обед скорее всего подают позднее обычного. Он послал спросить, не согласится ли мистер Уитмор принять Алана Гранта, но не сообщил о цели своего визита, пока не оказался лицом к лицу с Уолтером.

Первое, о чем он подумал при встрече, это что Уолтер Уитмор выглядит намного старше, чем можно было предположить. Интересно, сильно ли он постарел со среды? Гранту он показался растерянным, сбитым с толку. Видимо, произошло с ним что-то такое, что выходило за рамки известного ему и признаваемого им мира.

Тем не менее, когда Грант представился, Уолтер реагировал спокойно.

— Я почти ждал вас, — сказал он, предлагая сигареты. — Разумеется, не вас лично. А просто кого-нибудь из Лондона.

Грант попросил рассказать об их путешествии вниз по Рашмиру, чтобы вызвать его на разговор. Если суметь как следует разговорить человека, он, как правило, теряет свои защитные свойства. Уитмор затягивался слишком глубоко, но речь его была вполне свободна. Когда он в своем рассказе вплотную приблизился к их посещению пивной «Лебедь» в среду вечером, Грант перевел разговор. Еще не пришло время расспрашивать о том вечере.

— Вы ведь почти не знали Сирла, не так ли? — заметил он. — Хоть что-нибудь вы слышали о нем до того, как он появился на приеме у Росса?

— Нет, но в этом нет ничего удивительного. Фотографов ведь пруд пруди. Почти как и журналистов. Почему бы я должен был знать о нем?

— А у вас были основания полагать, что он не тот, за кого себя выдает?

— Разумеется, нет. Я, возможно, и имени его никогда не слышал, но вот мисс Истон-Диксон, та, безусловно, слышала.

— Мисс Истон-Диксон?

— Одна из наших местных писательниц. Пишет сказки и обожает кино. Она не только слышала о Сирле, у нее даже есть его фотография.

— Фотография? — Грант был приятно удивлен.

— В одном из киножурналов. Сам я ее не видел. Мисс Диксон говорила об этом, когда обедала у нас.

— Она познакомилась с Сирлом, когда была у вас, и узнала его?

— Да, и они провели вечер в свое удовольствие. Сирл фотографировал некоторых ее любимых актеров, репродукции их портретов у нее тоже есть.

— Значит, вы не сомневаетесь, что Сирл тот, за кого он себя выдает?

— Я заметил, что вы употребили настоящее время, инспектор. Это меня воодушевляет, — но в его тоне чувствовалась скорее ирония, нежели воодушевление.

— Мистер Уитмор, что думаете лично вы по поводу того, что случилось?

— Ничего не могу придумать, если не считать огненных колесниц или ведьм на помеле. Нечто совершенно непостижимое.

Грант поймал себя на мысли, что Уолтер Уитмор тоже не чужд теории «ловкости рук».

— Мне кажется, — продолжал Уолтер, — скорей всего можно предположить, что он, заблудившись в темноте, упал в реку в каком-то другом месте, где никто не мог его услышать.

— А тогда почему же вы не считаете это объяснение верным? — в тон Уитмору спросил Грант.

— Ну, во-первых, у Сирла были глаза как у кошки. В этом я убедился, переночевав с ним четыре раза на открытом воздухе. Просто поразительно, как хорошо он видел в темноте. Во-вторых, он отлично ориентировался на местности. В-третьих, — и это подтверждают все — он был совершенно трезв, покидая пивную. В-четвертых, кратчайший путь от Сэлкота до места нашего ночлега на берегу реки лежит вдоль живой изгороди. Там невозможно заблудиться, потому что, если отклониться от изгороди, непременно попадешь на распаханное поле, или на всходы, или еще на что-нибудь. И последнее, хоть это и с чужих слов, Сирл был отличным пловцом.

— Мистер Уитмор, есть ли хоть доля истины в разговоре о том, что вы поссорились с Сирлом в среду вечером?

— Я так и думал, что рано или поздно мы доберемся до этого, — сказал Уитмор, вдавив недокуренную сигарету в пепельницу так, что она превратилась в бесформенный окурок.

— Итак? — попробовал подтолкнуть его Грант, чувствуя, что Уолтер хочет поставить на этом точку.

— У нас произошла небольшая размолвка. Я был слегка раздосадован, не более того.

— Он раздражил вас настолько, что вы решили уйти один, оставив его в пивной?

— Я люблю иногда побыть один.

— И вы уснули, не дождавшись его возвращения.

— Да. Я не хотел с ним больше разговаривать в тот вечер. Он меня довел, смею вас уверить. Я подумал, что, возможно, к утру приду в лучшее настроение, да и он, может, к утру одумается и станет вести себя менее вызывающе.

— А он вел себя вызывающе?

— Да, иначе не назовешь.

— На какую тему?

— Я предпочел бы этого не говорить.

— Вы вообще можете мне не отвечать, мистер Уитмор.

— Да, разумеется. Я знаю. Но все, что я могу сделать, чтобы помочь, я сделаю. Видит Бог, я хочу, чтобы это дело прояснилось как можно скорее. Просто наша размолвка носила чисто личный характер и не имела никакого отношения к случившемуся с Сирлом в среду вечером. Разумеется, я не поджидал его на дороге, не сталкивал в реку и не применял к нему физического насилия.

— Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы сделать это?

Уитмор ответил не сразу, возможно, думая о Серже Ратове.

— Только не так, — сказал он в конце концов.

— Что вы имеете в виду?

— Не из-за угла.

— Понятно. Просто дать в зубы, и дело с концом. А что вы можете сказать по поводу инцидента с Сержем Ратовым?

— Каждого, кто, близко соприкоснувшись на своем жизненном пути с Сержем Ратовым, сумеет избежать скандала, можно считать ненормальным, — сказал Уолтер.

— Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы иметь зуб на Сирла?

— В Сэлкоте — никого. Я понятия не имею о его друзьях и недругах в других местах.

— Вы не возражаете, если я просмотрю вещи Сирла?

— Я — нет, но Сирлу это могло бы не понравиться. Что вы рассчитываете найти, инспектор?

— Ничего конкретного. Но, как мне пришлось убедиться, вещи человека раскрывают его сущность. Я просто ищу какую-нибудь зацепку, которая вывела бы нас на след в этой очень запутанной ситуации.

— Тогда я проведу вас наверх… Конечно, если у вас больше нет вопросов ко мне.

— У меня нет, благодарю вас. Вы очень помогли мне. Жаль, что вы не доверяете мне настолько, чтобы рассказать о причине вашей ссоры.

— Ссоры никакой не было, — отрезал Уитмор.

— Прошу прощения. Я имел в виду… чем именно Сирл рассердил вас. Это сказало бы мне больше о Сирле, нежели о вас, но, конечно, трудно было бы надеяться, что вы меня поймете.

Уитмор стоял у двери, обдумывая слова Гранта.

— Нет, — произнес он медленно. — Разумеется, я понимаю, что вы имели в виду. Но сказать вам означало бы… Нет, едва ли я смогу сказать вам.

— Я понимаю, что вы не можете. Давайте пойдем наверх.

В тот момент, когда из библиотеки, где происходил разговор, они вышли в парадный зал, туда же из гостиной вошла Лиз, направлявшаяся к лестнице. Увидев Гранта, она остановилась, и ее лицо засветилось от радости.

— Ой! — воскликнула она. — Неужели вы принесли нам новости о нем!

Когда Грант сказал, что новостей у него, увы, нет, Лиз даже опешила.

— Но как же, ведь это вы представили нам его, — настаивала она. — Помните, тогда на приеме.

Это было новостью для Уитмора, и Грант почувствовал его удивление. Почувствовал он и его неудовольствие от той вспышки радости на лице Лиз.

— Лиз, дорогая, — сказал он холодным, слегка неприязненным тоном. — Это инспектор Грант, из следственного отдела Скотланд-Ярда.

— Ярда! Но вы же были на том приеме…

— Бывает, что и полицейские интересуются искусством, — рассмеялся Грант. — Но ведь…

— Господи! Да я совсем не это хотела сказать.

— Я просто заехал туда за одной своей знакомой. Сирл стоял у дверей и выглядел потерянным, так как не знал мисс Фитч в лицо. Поэтому я подвел его к ней и представил. Вот и все.

— И теперь вы пришли сюда, чтобы… расследовать…

— Расследовать его исчезновение. У вас есть какие-нибудь предположения на этот счет, мисс Гарроуби?

— У меня? Нет. Никаких предположений. Все это просто непостижимо. Абсолютно непостижимо.

— Если еще не слишком поздно, можно мне задать вам несколько вопросов, после того как я просмотрю вещи Сирла?

— Конечно. Еще совсем не поздно, даже десяти нет, — голос ее звучал устало. — С тех пор, как это произошло, время тянется и тянется. Как будто куришь гашиш, что ли. Вы ищете что-то определенное, инспектор?

— Да, — ответил Грант. — Вдохновение. Но сомневаюсь, что найду его.

— Я буду в библиотеке, когда вы спуститесь. Надеюсь, вы найдете что-нибудь, что вам поможет. Ужасна эта неопределенность, словно на ниточке болтаешься.

Перебирая вещи Сирла, Грант думал о Лиз Гарроуби — «славной милой Лиз», по словам Марты, и ее отношениях с Уитмором, человеком, по определению Уильямса, пронырливым, но отнюдь не агрессивным. Никто никогда еще не сумел определить, чем может привлечь женщину мужчина, а Уитмор как-никак был знаменитостью и, кроме того, потенциально хорошим мужем. Что он и сказал Марте, уходя с того приема. Но до чего же права была Марта, говоря о способности Сирла вносить смуту. В какой мере Лиз Гарроуби ощутила обаяние Сирла? В какой мере ее оживление и приветливость при встрече с ним в зале можно отнести за счет радости, которую она испытала, вообразив, что Сирл жив, а в какой — за счет облегчения от того, что теперь отпадут подозрения и рассеется мрак в доме?

Его руки быстро и умело перебирали вещи Сирла, в то время как в уме он пытался решить, много или мало вопросов задать Лиз Гарроуби, когда они снова встретятся внизу.

Сирл занимал комнату на втором этаже башни эпохи Тюдоров, возвышающейся слева от парадной двери так, что ее окна выходили на три стороны дома. Комната, просторная и высокая, была обставлена вполне современной дорогой мебелью, правда, ярковатой и несколько вульгарной, мало соответствующей викторианской пышности помещения. Она была безлика, и Сирл явно ничего не предпринял, чтобы оставить здесь свой след. Это показалось Гранту странным. Ему редко приходилось видеть, чтобы комната, в которой человек прожил какой-то срок, оказывалась совершенно необжитой. На столе лежали щетки, у постели — книги, но все это было абсолютно безлично.

Разумеется, в комнате было подметено и прибрано с тех пор, как шесть дней назад в ней в последний раз кто-то жил. И все же. Все же.

Это чувство было настолько сильным, что Грант прервал свое занятие, чтобы оглядеться и подумать. Он вспомнил все комнаты, которые когда-либо обыскивал. Все они, даже гостиничные номера, говорили о своих последних владельцах. Здесь же не было ничего, кроме пустоты. Безликий пробел. Сирл хранил свою индивидуальность про себя.

Грант заметил, — так же как и Лиз в тот первый день, — насколько дороги были его одежда и чемоданы. Перекладывая носовые платки в верхнем ящике, он обратил внимание на отсутствие на них метки прачечной. Это его заинтересовало. Возможно, их стирали дома. Рубашки и белье были с метками, но метки были старыми и, по всей вероятности, американскими.

Кроме двух кожаных чемоданов, в комнате находился покрытый черным лаком жестяной сундучок, похожий на громадный ящик для красок. На крышке его было белыми буквами выведено: «Л. Сирл». Сундучок был снабжен замком, но оказался незапертым. Грант с некоторым любопытством поднял крышку, только затем, чтобы обнаружить, что он заполнен фотографическими принадлежностями Сирла. Сундучок был сделан по принципу ящика для красок со съемным верхним лотком. Грант отстегнул крючки верхнего лотка, откинул его и осмотрел отделение, находившееся под ним. Нижнее отделение было заполнено, если не считать продолговатого прямоугольного углубления, откуда что-то вытащили. Опустив верхний лоток, Грант принялся разворачивать принесенное с реки лагерное снаряжение. Ему хотелось узнать, что соответствовало бы этому прямоугольному углублению.

Но ничего подходящего не нашлось.

В тюке оказались два маленьких фотоаппарата и несколько катушек пленки. Ни вместе, ни по отдельности они в точности не соответствовали пустому пространству в жестяном сундучке. То же самое относилось ко всем остальным предметам из тюка.

Вернувшись к сундучку, Грант постоял немного, изучая пустое пространство в лотке. Какой-то предмет размером около 10 дюймов на 3 ½ и на 4 был изъят. И изъят уже тогда, когда сундучок находился на своем теперешнем месте. Любое его перемещение вызвало бы сдвиг с места остальных предметов, и впадина бы исчезла.

Нужно будет спросить об этом, когда он спустится вниз.

Тем временем, совершив быстрый осмотр всей комнаты, Грант перешел к детальному ее обследованию, но даже тут он чуть было не пропустил одну очень важную деталь. Просмотрев ящик с неряшливо сложенными носовыми платками и галстуками, он уже собрался закрыть его, когда что-то лежащее среди галстуков привлекло его внимание. То, что он вытащил, оказалось женской перчаткой. Очень маленькой.

Размер ее мог соответствовать руке Лиз Гарроуби.

Грант поискал вторую перчатку, но ее не оказалось. Это был обычный трофей влюбленного.

Значит, молодой красавчик был увлечен настолько, что стащил перчатку своей возлюбленной. Гранту это показалось необычайно трогательным. Почти викторианский жест. В наши дни поклонение кумирам принимало формы куда более зловещие.

Итак, о чем бы ни говорила эта перчатка, одно было вне сомнений — Сирл предполагал вернуться. Предметы, украденные у любимых, как правило, не оставляют в отделении для галстуков, доступными безразличному глазу постороннего человека.

Нужно будет выяснить: чья это перчатка и что она даст следствию.

Грант сунул перчатку в карман и спустился вниз. Лиз, как и обещала, ждала его в библиотеке, но, как он заметил, провела это время не одна. Вряд ли можно было в одиночку выкурить столько сигарет, сколько лежало окурков в пепельнице. Грант заключил, что Уолтер Уитмор советовался с ней по поводу расследования, проводимого полицией, и допроса.

Но Лиз не забыла, что она еще и секретарь, ответственный за официальный прием посетителей в Триммингсе, и позаботилась о напитках. Грант, поскольку он находился при исполнении служебных обязанностей, пить отказался, оценив, однако, ее заботу.

— Надо думать, это только начало, — сказала Лиз, указывая на лежащую на столике «Уикхем Таймс» (газету, выходящую раз в неделю по пятницам). «Исчезновение молодого человека» — гласил скромный, не привлекающий внимания заголовок. А Уолтер фигурировал как мистер Уолтер Уитмор из Триммингса, Сэлкот-Сент-Мэри, известный радиокомментатор.

— Да, — сказал Грант. — Завтра это будет во всех ежедневных газетах. Завтра, причем на первой полосе, появится: «Утонул компаньон Уитмора», «Тайна Уитмора», «Друг Уитмора исчезает».

— Уолтеру это сильно повредит.

— Да. Гласность неизбежно порождает инфляцию слова. Ее власть совершенно несоразмерна с тем, чего она стоит в действительности.

— Как вы думаете, инспектор, что с ним случилось? С Лесли?

— Как вам сказать, какое-то время я думал, что он мог исчезнуть по собственному желанию.

— Умышленно! Но зачем?

— Этого я не могу сказать, не узнав о Лесли Сирле подробнее. Кстати, не замечали ли вы за ним склонности к мистификациям?

— Боже упаси! Конечно нет. Это совсем не в его духе. Он очень воспитанный человек, сдержанный. Я просто не представляю, чтобы он мог находить в подобных шутках что-то забавное. Кроме того, куда он мог пропасть, когда его вещи здесь. Ведь он же остался в чем был.

— Да, насчет этих вещей. Вам не случалось когда-нибудь заглядывать в лакированный сундучок, принадлежащий ему?

— Сундучок для фотографических принадлежностей? Я, по-моему, заглянула в него однажды. Потому что, помню, я еще подумала, до чего же у него все аккуратно уложено.

— Из нижнего отделения что-то было взято, и я никак не могу найти ничего, что соответствовало бы по форме и по размеру образовавшейся пустоте. Как вы думаете, вы могли бы определить, чего тут не хватает?

— Уверена, что нет. Я не помню никаких подробностей. Только то, что все было ужасно аккуратно. Там лежали какие-то реактивы, диапозитивы и тому подобное.

— Сирл держал его запертым?

— Я знаю, что сундучок запирался. Некоторые реактивы были ядовиты. Но не думаю, что он был заперт постоянно. А сейчас он заперт?

— Нет, иначе я бы не знал о том пустом пространстве.

— А я думала, полицейские могут открыть что угодно.

— Мочь-то могут, да не имеют права.

Она чуть заметно улыбнулась и сказала:

— Я в школе долго не знала разницы между «могу» и «можно» — за что часто приходилось расплачиваться.

— Кстати, вы узнаете эту перчатку? — спросил он и достал ее из кармана.

— Да, — ответила Лиз без особого интереса. — Похоже, это моя. Где вы нашли ее?

— У Сирла, в отделении для платков.

Как будто притронулся к улитке, подумал он. Мгновенный уход в себя. Только что она держалась открыто и непринужденно, а тут сразу насторожилась и замкнулась.

— Как странно, — проговорила она натянуто. — Должно быть, он подобрал ее и собирался вернуть мне. Я держу в машине в кармане для мелочей приличную пару, а за рулем пользуюсь старыми. Возможно, одна из перчаток от хорошей пары как-нибудь выпала.

— Возможно.

— Эта, несомненно, одна из тех, что я держу в машине. В таких и в гости можно сходить и по магазинам, но в то же время они вполне годятся на каждый день.

— Вы не возражаете, если я на некоторое время оставлю ее у себя?

— Конечно нет. Она что, будет «вещественным доказательством»? — Доблестная попытка казаться непринужденной.

— Не совсем. Но все, что находилось в комнате Сирла, может теперь оказаться весьма ценным.

— Думаю, инспектор, что эта перчатка скорее заведет вас не туда, чем поможет. Но в любом случае оставьте ее у себя.

Он оценил это проявление воли и был рад, что она быстро взяла себя, в руки. Ему никогда не нравилось дразнить улиток.

— Смог бы мистер Уитмор определить, чего не хватает в ящике?

— Сомневаюсь, но мы можем проверить. — Она направилась к двери позвать Уолтера.

— Или, может, кто-нибудь еще из домашних?

— Только не тетя Лавиния. Она никогда не знает, что творится в ее собственных ящиках. И не мама, потому что она никогда и близко не подходит к комнате в башне, разве только заглянет удостовериться, что кровать застелена и пыль вытерта. Но можно спросить у прислуги.

Грант поднялся вместе со всеми в спальню в башне и показал, что он имел в виду, говоря о пустом пространстве. Что же находилось в этом продолговатом углублении?

— Какой-нибудь использованный химический реактив? — предположил Уолтер.

— Я думал об этом, но все необходимые реактивы на месте, и похоже, что ими почти не — пользовались. Попробуйте вспомнить, не видели ли вы его с предметом в руках, который мог бы соответствовать этой впадине?

Вспомнить никто не смог, в том числе и горничная Элис. Никто, кроме нее, никогда не убирал в комнате мистера Сирла, сказала она. Некая миссис Клэмп ежедневно приходила из деревни помогать с уборкой, но спален она не касалась. В ее ведении были только лестницы, коридоры, служебные помещения и так далее.

Грант всматривался в их лица и думал. Уитмор был непроницаем; у Лиз на лице читалось отчасти любопытство, отчасти тревога; у Элис — опасение, как бы ее не посчитали виновной в пропаже из ящика какой-то вещи.

Он так ничего и не добился.

Уитмор проводил его до парадной двери и, вглядываясь в темноту, спросил:

— А где ваша машина?

— Я оставил ее дальше по аллее, — ответил Грант. — Доброй ночи, и спасибо за помощь.

Скрывшись в темноте, он подождал, чтобы Уолтер закрыл дверь, а затем, обойдя дом, подошел к гаражу. Гараж все еще был открыт, и в нем стояли три машины. Грант проверил отделения для мелочей всех трех, но парной перчатки не было ни в одном. Ни в одном из них вообще не было никаких перчаток.

Глава 10

Уильямс сидел за угловым столиком общей столовой, поедая свой поздний ужин, когда хозяин гостиницы поднялся, чтобы поздороваться с Грантом, и пошел распорядиться насчет ужина для него.

Весь день и вечер прошли у Уильямса в бесконечных, утомительных и, увы, бесплодных попытках своими и местной полиции силами подтвердить гипотезу Гранта, сводившуюся к тому, что Сирл мог скрыться по каким-то своим личным причинам. К десяти часам, успев поговорить уже с двадцать третьим кондуктором автобуса и с последним из остававшихся на вокзале носильщиков, он посчитал, что на сегодня хватит, и вот теперь благодушествовал за кружкой пива и сосисками с пюре.

— Ровным счетом ничего, — ответил он на вопрос Гранта. — Ни одного хоть сколько-нибудь на него похожего. А вам что-нибудь удалось?

— Ничего, что хоть немного помогло бы прояснить ситуацию.

— Ни одного письма среди его вещей?

— Ни единого. Вероятно, все они находятся в его бумажнике, если вообще существуют. Кроме пачек снимков — ничего.

— Снимков? — Уильямс навострил уши.

— Сделанных им по приезде сюда.

— Ясно. А нет ли среди них фотографий невесты Уолтера Уитмора?

— Есть. Сколько угодно.

— Серьезно? Портретные?

— Нет же, Уильямс, нет. Скорее поэтические. Например, ее головка на фоне яркого неба и над ней ветка цветущего миндаля. Вот в таком роде.

— Она фотогенична, как вы считаете? Блондинка?

— Отнюдь нет. Невысокая, темноволосая, нельзя сказать, чтоб красивая, но с приятным лицом.

— А тогда чего же ради он ее без конца фотографировал? Влюблен, что ли?

— Да, любопытно, — согласился Грант и умолк, дожидаясь, чтоб слуга подал ему ужин и оставил их в покое.

— На этот раз я бы очень вам посоветовал, сэр, попробовать вон тех маринованных огурчиков, — сказал Уильямс. — Просто замечательные.

— В пятьсот седьмой раз повторяю тебе, что я не ем маринадов. У меня обостренное восприятие вкусовых ощущений, Уильямс, а это бесценное качество. И я не намерен растрачивать его на твои маринады. Итак, среди вещей Сирла я обнаружил кое-что гораздо более интересное, чем какая-то фотография, нечто наводящее на размышления.

— Что именно, сэр?

— Перчатку известной особы, — сообщил Грант и подробно рассказал, где и как она была найдена.

— Ничего себе, — пробормотал Уильямс и после короткого молчаливого обдумывания этого сообщения прибавил: — Пожалуй, не так уж далеко это и зашло.

— Ты о чем?

— Я — насчет интрижки. Если он все еще пребывал в стадии охоты за перчатками. Ей-Богу, сэр, дожив до своих лет, я при всем желании не могу представить себе, что, на худой конец, можно довольствоваться и одной перчаткой.

Грант расхохотался:

— Я же говорил тебе, что девица эта очень мила. Как по-твоему, Уильямс, какой предмет можно уместить в пространстве десять дюймов на три с половиной и на четыре?

— Скажем, брусок мыла, — не раздумывая, предположил Уильямс.

— Не пойдет. А еще?

— Блок сигарет?

— Нет. Речь идет о человеке некурящем.

— Из продуктов что-нибудь? Плавленый сыр в упаковке подходящей формы?

— Едва ли.

— Револьвер? Я имею в виду револьвер в футляре?

— Все может быть. Только зачем ему мог понадобиться револьвер?

— Послушайте, сэр, что за пространство вы пытаетесь заполнить? — поинтересовался Уильямс, и Грант описал сундучок для фотографических принадлежностей и пустое пространство в туго набитом отделении.

— Находившийся там предмет был определенно плотным и тяжелым, потому что остались отчетливые контуры. Ничего из обнаруженного до сих пор в его личных вещах не заполнило бы этой пустоты. Значит, либо сам он изъял этот предмет, либо он почему-то был изъят кем-то уже после исчезновения его обладателя.

— Это означало бы, что кто-то в Триммингсе попытался скрыть вещественные доказательства. А вы, сэр, по-прежнему считаете, что Уитмор не таков?

— Не таков?

— Ну, не из тех, кто может укокошить при необходимости.

— Я думаю, Уитмор из тех, кто скорее надолго затаит обиду, чем придет в бурную ярость.

— Но для того, чтобы утопить Сирла, ему совсем не обязательно было приходить в ярость. Обида могла привести к тому, что он спихнул его в реку, а в темноте, возможно, не сумел ничего сделать для его спасения. А потом скорее всего просто потерял голову и решил сделать вид, что ничего об этом не знает. Видит Бог, такое случается постоянно.

— То есть ты считаешь, что сделал это Уитмор, но непреднамеренно?

— Я не знаю, кто именно это сделал, но я, сэр, твердо убежден, что Сирл до сих пор находится в реке.

— Инспектор Роджерс клянется, что он прочесал все дно.

— Начальник Уикхемского полицейского участка уверяет, что ила из русла Рашмира хватило бы, чтобы выстлать дорогу почти до самой Австралии.

— Да, слышал. Как я понимаю, старший констебль сделал то же наблюдение, только выразился не столь красочно.

— В конце концов, — не слушая его, продолжал Уильямс, — что могло с ним случиться, если допустить, что он не утонул? Если верить отзывам, он был из тех людей, которые запоминаются с первого взгляда.

Это было совершенно справедливо. Грант вспомнил молодого человека, остановившегося на пороге зала россовской конторы, и отметил про себя, как мало официальные описания пропавшего отражают личность человека, которого ищут.

«Молодой человек двадцати с небольшим лет, рост — 5 футов и 8 ½ — 9 дюймов, стройный, белокурый, с широкими скулами, глаза серые, нос прямой, рот большой. Был одет в макинтош с поясом, серый твидовый пиджак, серый свитер, голубую спортивную рубашку и серые фланелевые брюки. На ногах — коричневые американские ботинки без шнурков, на пряжке. Голос негромкий, говорит с американским акцентом».

Едва ли кто-нибудь, прочитав такое описание, представил бы себе живого Лесли Сирла. С другой стороны, редко кто, случайно встретив Сирла, мог удержаться от того, чтобы не оглянуться на него. Трудно было не запомнить его, увидев однажды.

— Помимо всего прочего, зачем, собственно, ему понадобилось исчезать? — гнул свое Уильямс.

— Не имея о нем достаточных сведений, я не могу судить об этом. Завтра мне придется обратиться в Скотланд-Ярд по этому поводу. Где-то в Англии проживает его двоюродная сестра, но сейчас меня больше интересуют его американские корни. Не могу избавиться от мысли, что к услугам наемных убийц в Калифорнии прибегают все-таки чаще, чем на Би-Би-Си.

— Но ни один из жителей Калифорнии не мог бы вытащить из сундучка Сирла какой-то неизвестный предмет, — напомнил Уильямс.

— Верно, — задумчиво согласился Грант и начал перебирать в уме жителей Триммингса. Надо бы завтра заняться сбором алиби. Безусловно, Уильямс был прав. Предположение, что Сирл мог таким вот образом исчезнуть по своей воле, неправдоподобно, чтобы не сказать большего. В разговоре с Лиз Гарроуби он ввернул предположение, что Сирл решил подшутить над Уолтером, но Лиз такое предположение с негодованием отвергла. Тем не менее, даже допустив, что Лиз ошибается, — как Сирл умудрился бы это осуществить?

— Однако случайного автомобилиста сбросить со счетов нельзя, — заметил он вслух.

— Простите, сэр?

— Мы опрашивали только работников общественного транспорта; а до случайных шоферов, один из которых, кстати, отлично мог подвезти его, пока что не добрались.

Уильямс, ублаготворенный сосисками с пивом, снисходительно улыбнулся:

— Вам бы, сэр, в британской пехоте служить.

— В пехоте?

— Да, с вашим-то упорством. Никак не расстанетесь со своей теорийкой насчет самовольного устранения.

— Я все еще думаю, что он мог пойти от того места, где дорога сворачивает на запад, через поле выйти к Уикхем-Кроумскому шоссе и проголосовать, чтоб его кто-нибудь подвез. Утром попрошу Брайса сделать запрос об этом по радио.

— Ну а после того, как его подвезли, сэр? Дальше что? Ведь все его чемоданы остались в Триммингсе.

— Этого мы не знаем. Нам вообще ничего не известно о нем до момента, когда он появился на приеме у Росса. Единственное, что нам известно точно, это что он — фотограф. По его словам, у него в Англии есть одна кузина и больше никого. Но как знать, на самом деле у него может быть с полдюжины мест, где остановиться, и с дюжину жен.

— Допустим, но почему было не поступить по-людски? Дождался бы, чтоб их экспедиция закончилась. Ведь, наверное же, он рассчитывал получить денежки за книгу, которую они вместе делали. К чему вся эта таинственность?

— Возможно, для того, чтобы насолить Уолтеру.

— Вы так думаете? Но зачем, спрашивается?

— Вероятно, затем, что я и сам не прочь был бы Уолтеру насолить, — усмехнулся Грант. — А может, я просто принимаю желаемое за действительное.

— Да уж, для Уитмора это может обернуться большими неприятностями, — согласился Уильямс, без видимого, впрочем, сожаления.

— Конечно! Как бы дело гражданской войной не кончилось.

— Войной?

— Именно. Верные уитморовцы против маловеров.

— Вы считаете, он тяжело воспринимает случившееся?

— Вряд ли он успел сообразить, чем это может для него обернуться. Возможно, так и будет пребывать в блаженном неведении, пока завтра утром не заглянет в газеты.

— А разве пресса на него еще не накинулась?

— Нет, пока не успела. Насколько я знаю, репортер от «Кларион» прибыл на место сегодня в пять часов пополудни и, потерпев неудачу в Триммингсе, отправился за информацией в пивную «Лебедь».

— Можно не сомневаться, что «Кларион» был первым. Не знаю, кто к нему приезжал, но Уитмор зря его не принял. Интересно, почему он этого не сделал?

— По его словам, он ждет из города адвоката.

— Кто же приехал от «Кларион»? Вы, случаем, не знаете?

— Джемми Хопкинс.

— Джемми! Я б, пожалуй, предпочел попасть под прицел огнемета, чем под руку Джемми Хопкинса. У него о совести нет ни малейшего понятия. Если ему не удастся узнать подробностей, он их из пальца высосет. Я, кажется, начинаю жалеть беднягу Уитмора. Он, видно, и впрямь о Джемми не подумал, иначе не спешил бы спихивать Сирла в реку.

— Так кому же из нас место в британской пехоте? — отозвался Грант.

Глава 11

Утром Грант позвонил шефу, но не успел он открыть рот, как Брайс прервал его:

— Это вы, Грант? Вот что: немедленно верните назад своего Пятницу. Прошлой ночью Бенни Сколл очистил сейф в спальне Поппи Пламбр.

— Я думал, Поппи держит свои драгоценности у Дядика.

— Держала, пока не завела себе нового папашу.

— Вы уверены, что это Бенни?

— Абсолютно уверен. Почерк, несомненно, его. Телефонный звонок, чтобы убрать с дороги швейцара, отсутствие отпечатков пальцев, традиционный ужин — стакан молока и кусок хлеба с вареньем, смылся по черному ходу. Только что не расписался в книге посетителей.

— Что поделаешь! Как только преступники научатся разнообразить свои приемы, нам придется закрывать свою лавочку.

— Я хочу, чтобы Бенни взял Уильямс. Он знает Бенни как облупленного. Так что посылайте его обратно. А как у вас дела?

— Не слишком.

— Нет? Почему?

— Трупа нет. Следовательно, имеются две возможности: Сирл погиб — в результате несчастного случая или злого умысла — или просто исчез по личным соображениям.

— Каким таким соображениям?

— Ну, например, решил над кем-то подшутить.

— Не советовал бы ему играть подобные штучки с нами.

— Конечно, это могла быть и просто амнезия.

— Да уж лучше бы так.

— Мне нужно две вещи, сэр. Во-первых, радиосигнал с просьбой о помощи и, во-вторых, какие-нибудь сведения от полиции в Сан-Франциско относительно Сирла. Мы работаем в потемках, не зная о нем ровно ничего. Его единственная родственница в Англии — художница, двоюродная сестра, с которой он на этот раз еще не встречался. По крайней мере, так он говорил. Возможно, она свяжется с нами, прочитав утренние газеты. Но она сможет сообщить о нем очень мало.

— А вы думаете, полиция в Сан-Франциско сообщит нам больше?

— Ну, насколько я понимаю, зимние месяцы он проводил на Побережье и Сан-Франциско был его штаб-квартирой, значит, они могут раскопать какие-нибудь сведения о нем. Хорошо бы знать, не был ли он замешан в какой-нибудь истории и нет ли кого-нибудь, кто имел бы основания его ухлопать.

— Охотники ухлопать фотографа, я думаю, всегда найдутся, и в немалом количестве. Ладно, сделаем.

— Спасибо, сэр! А как насчет радио?

— Би-Би-Си не любит обременять свои изящные радиопередачи полицейскими обращениями. Что вы хотели передать?

— Да вот хотел попросить автомобилистов, которым случилось в среду вечером на шоссе между Уикхемом и Кроумом подвезти на своей машине незнакомого молодого человека, связаться с нами.

— Ладно, распоряжусь. Полагаю, все регулярные службы уже охвачены?

— Полностью, сэр. И нигде никаких следов. А незаметным его не назовешь. Разве что его поджидал в условленном месте самолет, — что случается, насколько я знаю, только в книжках для мальчиков, — а так, на мой взгляд, единственно, как он мог выбраться из тех мест, это пересечь пешком поле и проголосовать, добравшись до шоссе.

— Никаких оснований думать, что это убийство?

— Пока никаких. Но я проверю сегодня же утром алиби местных жителей.

— Прежде всего отправьте в город Уильямса. Как только будут получены сведения из Сан-Франциско, я пошлю их вам на полицейский участок в Уикхеме.

— Прекрасно! Благодарю вас.

Грант повесил трубку и пошел к Уильямсу.

— Вот же проклятый Бенни, — сказал Уильямс. — Только мне начал нравиться этот кусочек страны. Да и вообще, момент неподходящий с Бенни воевать.

— Он что, парень рисковый?

— Бенни? Не то слово! Он просто жуткий. Ты его только тронь, и он тут же начнет вопить, что мы травим его, что не успеет он выйти из кутузки и начать новую жизнь — это Бенни-то начнет новую жизнь! — как мы тут как тут, вызываем его для дачи показаний, и где уж тут исправляться, ну и так далее и тому подобное. Мне от него просто тошно. Если бы Бенни вдруг представилась возможность хотя бы денек честно поработать, он, наверное, бежал бы от нее без оглядки. Но уж вопить-то он умеет. Добился даже, что как-то в парламенте делали запрос по поводу его. Удивляться надо, как это у этих парламентариев хватает мозгов самим взять у себя в городишке билет на поезд. А мне что, тоже поездом ехать?

— Думаю, Роджерс даст тебе машину до Кроума, а оттуда ты поедешь до Лондона скорым, — сказал с улыбкой Грант, его позабавило выражение ужаса, отразившееся на лице Уильямса при мысли о путешествии поездом.

Сам же он пошел к телефону и позвонил Марте Холлард в Милл-Хаус, в Сэлкот-Сент-Мэри.

— Алан! — сказала она. — Как приятно тебя слышать. Ты где?

— В гостинице «Белый Олень» в Уикхеме.

— Бедняжка!

— Ну, тут не так уж и плохо.

— Ах, какие мы гордые! Я же прекрасно знаю, что условия там первобытные, на уровне исправительных домов. Кстати, ты слышал о нашей последней сенсации?

— Слышал. Из-за этого я и нахожусь в Уикхеме.

Воцарилась тишина.

Потом Марта спросила:

— Ты хочешь сказать, что гибель Сирла вызвала интерес Скотланд-Ярда?

— Назовем это исчезновением Сирла.

— Ты хочешь сказать, что в сплетнях по поводу его ссоры с Уолтером есть доля правды?

— Знаешь, это не телефонный разговор. Я хотел узнать, будешь ли ты дома сегодня вечером и можно ли мне приехать.

— Ты должен приехать и остановиться у меня. Не можешь же ты оставаться в этом ужасном месте. Я скажу миссис…

— Сердечно благодарю, но принять приглашение не имею возможности. Я должен быть здесь, в Уикхеме, в центре событий. Но если ты угостишь меня обедом…

— Конечно, угощу. Ты получишь прекрасный обед, мой милый. Один из моих омлетов и цыпленка, зажаренного по одному из рецептов миссис Трапп. И к тому же бутылку вина из моего погреба, оно отобьет у тебя привкус пива, которым поят в «Белом Олене».

Несколько приободрившись от перспективы провести вечер в цивилизованных условиях, Грант отправился выполнять программу дня. Начать он решил с Триммингса. Раз уж полагалось проверить алиби, уместно было предоставить обитателям Триммингса право отчитаться первыми.

Утро было чудесное, голубое, уже оправившееся после предрассветных заморозков — Уильям был прав: непростительно тратить такой день на всяких Бенни, однако вид Триммингса, беззастенчиво красовавшегося на солнце, только прибавил ему хорошего настроения. Накануне вечером он видел лишь его выступающую из темноты освещенную дверь, теперь же дом обнаружился во всей своей нахальной самоуверенности, так что Грант невольно нажал ногой на тормоз и, остановив машину на повороте, уставился на него как зачарованный.

— Прекрасно понимаю ваши чувства, — произнес чей-то голос рядом.

Это была Лиз. Глаза ее немного припухли, но она была по-прежнему спокойна и приветлива.

— Доброе утро, — сказал он. — Сперва я был слегка удручен тем, что не могу бросить все дела и поехать на рыбалку. Но сейчас уже немного отошел.

— Красиво, правда? — сказала она. — Просто не верится, что он существует на самом деле. Кажется, что никто не мог бы придумать такого. Он просто сам возник.

Мысли ее переключились с дома на причину его появления. Он видел, что ей хочется задать ему вопрос.

— Простите, что докучаю вам, но сегодня утром мне пришлось заняться освобождением этого дела от подлеска.

— От подлеска?

— Да, я хочу освободиться от всех, кто не может иметь к нему никакого отношения.

— Понятно. Вы собираете алиби?

— Да, — он открыл дверцу, приглашая подвезти ее до дома.

— Что ж, надеюсь, что у нас у всех непрошибаемое алиби. Хотя лично у меня, к сожалению, нет никакого. Впервые я подумала об этом, когда узнала, кто вы. Странно, не правда ли, что ни в чем не повинный человек начинает чувствовать себя виноватым, не зная, как отчитаться в своих действиях в такой-то день и такой-то час. Вам нужны алиби всех нас? Тети Лавинии, меня и всех остальных?

— И прислуги тоже. Всех, кто имел какое-то отношение к Лесли Сирлу.

— Ну что ж, в таком случае лучше всего начать с тети Вин. Прежде чем она засядет за свою утреннюю работу. Каждое утро она два часа диктует мне и любит быть пунктуальной.

— А где были вы, мисс Гарроуби? — спросил он, когда они подходили к двери.

— В указанное время?

Он подумал, что, отвечая ему, она держится нарочито хладнокровно. В это «указанное» время скорее всего и погиб Лесли Сирл — вряд ли она забыла об этом.

— Да, в среду вечером.

— Я, как пишут в детективах, «удалилась в свою комнату». И, пожалуйста, не говорите мне, что «для удаления» было еще рановато. Я и сама знаю. Но я люблю рано подниматься к себе. В конце дня мне всегда хочется побыть одной.

— Вы читаете?

— Никому не говорите, инспектор, но я пишу.

— И вы тоже?

— Я вас разочаровала?

— Скорее заинтересовали. Что же вы пишете… или это неуместный вопрос?

— Этим путем я вытравляю из себя разных незадачливых героинь, вот и все.

— Например, судомойка Тильда с заячьей губой и садистскими наклонностями как противоположность Морин.

Она с минуту молча смотрела на него и затем сказала:

— Вы какая-то весьма странная разновидность полицейского.

— Наверное, не страннее вашего представления о полицейских, — быстро парировал Грант. — Пожалуйста, скажите вашей тете, что я здесь.

Но докладывать о нем не понадобилось. Когда Лиз взбежала вверх по лестнице, Лавиния уже ждала ее на площадке и голосом скорее удивленным, чем недовольным, сказала:

— Лиз, ты уже на пять минут опаздываешь! — и, увидев поднимавшегося следом за ней Гранта, прибавила: — Ну конечно же, они были правы! Мне сказали, что никто и никогда не принял бы вас за полицейского. Входите, инспектор! Мне так хотелось познакомиться с вами. Познакомиться, так сказать, официально. Нашу прошлую встречу вряд ли можно назвать знакомством, вы не находите? Проходите в эту комнату, я здесь работаю по утрам.

Грант извинился, что помешал утренней диктовке, но она объявила, что даже рада отложить хотя бы на десять минут общение с этой «несносной девчонкой». Грант догадался, что «несносная девчонка» — это не кто иной, как героиня романа, который она в настоящее время пишет.

Как выяснилось, мисс Фитч удалилась на покой в среду вечером рано. В половине десятого, если уж быть точной.

— Если семья проводит целый день вместе, всем хочется пораньше разойтись по своим комнатам, — сказала она.

А сама она послушала пьесу по радио и какое-то время лежала в постели прислушиваясь — в ожидании возвращения сестры. Как только та вернулась, она почти сразу уснула.

— Возвращения? — повторил Грант. — Значит, миссис Гарроуби куда-то уходила?

— Да, она была на собрании женского кружка.

Тогда он стал расспрашивать ее о Сирле. Что она думает о нем? На что он был способен и на что не способен? К его удивлению, она отозвалась о нем очень сдержанно, взвешивая, как ему показалось, каждое слово, и эта ее осторожность его заинтересовала.

Когда он спросил: «Как по-вашему, Сирл не был влюблен в вашу племянницу?», мисс Фитч растерялась и слишком поспешно и категорично ответила:

— Нет, разумеется!

— И он не оказывал ей знаков внимания?

— Знаете, мой милый, — сказала мисс Фитч, — каждый американец будет уделять внимание молоденькой девушке. Это условный рефлекс. Для него это так же естественно, как дышать.

— Значит, по-вашему, он не был серьезно ею увлечен?

— Совершенно уверена, что нет.

— Ваш племянник сказал мне вчера, что они с Сирлом звонили вам каждый вечер в продолжение всего своего плавания по реке.

— Это так.

— И все ваши домашние знали, о чем вы говорили тогда, в среду вечером? То есть были в курсе того, где они собираются делать привал?

— Полагаю, что да. Члены семьи, безусловно, знали; ну а прислуга очень интересовалась тем, как протекает их путешествие, так что, наверное, знали все.

— Благодарю вас, мисс Фитч. Вы были очень любезны.

Она позвала Лиз, которая проводила Гранта к своей матери, а затем вернулась в кабинет регистрировать проделки очередной Морин.

Не оказалось алиби и у миссис Гарроуби. Она ходила на собрание женского кружка при деревенской управе и ушла оттуда, когда собрание закончилось, в половине десятого. Часть пути домой она шла вместе с мисс Истон-Диксон и рассталась с ней на перекрестке, откуда их дороги разошлись. Вернулась она домой около десяти, может, немного позже. Она шла медленно — уж очень хороша была ночь — и, вернувшись, заперла парадную дверь. Черный ход всегда запирала экономка — она же кухарка — миссис Брет.

Эмме Гарроуби ни на минуту не удалось ввести Гранта в заблуждение. Ее дубликатов он перевидал достаточно. Спокойная внешность, под которой скрывался собственнический инстинкт по отношению к своим детям, жестокий и бескомпромиссный. Может быть, Сирл нарушил планы, которые она строила для своей дочери?

Он спросил ее о Сирле, и она ответила сразу, нисколько не взвешивая свои слова. Это был обаятельный молодой человек. На редкость обаятельный. Они все очень полюбили его и просто потрясены случившимся.

Грант испытал сильное желание выругаться.

От присутствия миссис Гарроуби ему стало душно, и он обрадовался, когда она ушла искать Элис.

Элис в среду вечером пошла прогуляться с помощником садовника и вернулась домой в четверть одиннадцатого, после чего миссис Брет заперла на ночь входную дверь, а затем они выпили по чашке какао и разошлись по своим комнатам в крыле, где жила прислуга. Элис была потрясена, узнав, что случилось с Лесли Сирлом. Никогда еще ей, сказала она, не приходилось прислуживать такому любезному молодому человеку. Она встречала их много — и джентльменов и прочих, — которых весьма интересовали женские ножки, но из всех, кого она знала, только мистер Сирл мог подумать о женских ступнях.

— Ступнях?

Она и миссис Брет это сказала, и горничной Эдит. Он говорил ей: «Вы можете сейчас сделать это — или вон то — и вам тогда не придется снова подыматься сюда. Разве не так?» Из чего она заключила, что это американский обычай — англичанам, встречавшимся на ее пути, было глубоко наплевать, подымешься ты еще раз по лестнице или нет.

Эдит тоже была опечалена тем, что произошло с Лесли Сирлом, — не потому, что он думал о ее ступнях, а потому что он был так хорош собой. Эдит оказалась девицей надменной и утонченной. И прогуливаться в обществе помощника садовника считала ниже своего достоинства. Она ушла к себе в комнату послушать по радио ту же пьесу, которую слушала ее хозяйка. Она слышала, как миссис Брет и Элис прошли к себе, но помещение, где живет прислуга, находится далеко от хозяйских покоев, так что проследить приход миссис Гарроуби она при всем желании не могла.

Не могла этого сделать и миссис Брет. По словам миссис Брет, никто никогда после обеда прислугу не беспокоил. Эдит ставила на стол всякие напитки; после этого дверь, ведущая вниз, обычно не открывалась до следующего утра. Миссис Брет уже девять лет работала у мисс Фитч, и мисс Фитч могла доверять ее умению руководить прислугой и следить за порядком.

Выйдя через парадную дверь и направляясь к машине, Грант наткнулся на Уолтера Уитмора, который стоял на террасе, прислонившись спиной к стене. Он поздоровался с Грантом и выразил надежду, что с алиби у всех в порядке.

Гранту показалось, что Уолтер Уитмор заметно изменился к худшему. Даже за те несколько часов, что прошли с прошлого вечера. Интересно, подумал Грант, насколько чтение утренних газет способствовало ослаблению его лицевых мускулов.

— Репортеры уже начали за вами охоту? — спросил он.

— Они явились сразу же после завтрака.

— Вы разговаривали с ними?

— Я принял их, если вы это хотите знать. Сказать им я мало что мог. Они найдут гораздо больше материала в «Лебеде».

— Ваш адвокат уже здесь?

— Да, он спит.

— Спит!

— Он выехал из Лондона в половине шестого и присутствовал при разговорах с репортерами. Выезжать ему пришлось спешно, и он работал до двух, приводя в порядок остальные свои дела. Так что сами понимаете.

Грант покинул его с облегчением, логического объяснения которому найти не мог, и отправился в «Лебедь». Он въехал в мощенный кирпичом дворик за домом и постучал в боковую дверь.

Кто-то с грохотом нетерпеливо отодвинул болт, и в приотворенной двери показалось лицо Рива.

— Зря стараешься! — сказал он. — Подождешь до открытия.

— Как полицейский, грубость считаю заслуженной, — сказал Грант. — Тем не менее я хотел бы войти и немного потолковать с вами.

— Вас можно скорее принять за военного, чем за полицейского, — сказал со смешком бывший морской пехотинец, вводя Гранта в небольшой зал. — Вы — вылитый майор, который нами командовал, когда мы в Па-де-Кале воевали. Ванделэр его фамилия была. Встречались когда-нибудь?

Нет, Грант никогда не встречал майора Ванделэра.

— Ладно, чем же я могу быть вам полезен, сэр? Вы насчет Сирла, я полагаю.

— Да! А полезны вы мне можете быть вот в чем: мне нужно ваше взвешенное мнение — именно взвешенное — относительно того, в каких отношениях находились в тот вечер Уитмор и Сирл, — это во-первых. И, во-вторых, мне нужен список всех, кто был в пивной в тот вечер, и время ухода каждого из них.

Рив относился ко всякого рода происшествиям вполне беспристрастно, как и пристало военному человеку. У него не было стремления что-то приукрасить или прибавить от себя, что свойственно натурам артистическим. Грант облегченно вздохнул. Ощущение было, что он слушает доклад одного из своих подчиненных. Никакой неприязни между Уитмором и Сирлом не наблюдалось, сообщил Рив. Он вообще не обратил бы на них никакого внимания, если бы не то, что они как бы отделились от всех остальных, и никто из стоявших у стойки не сделал попытки к ним подсесть. Будь все в порядке, кто-нибудь обязательно подошел бы к ним продолжить разговор, начатый у стойки. Но в ту среду окружающие, казалось, для них не существовали, и те, естественно, держались на расстоянии.

— Знаете, как собаки иногда ходят кругами, одна вокруг другой? Вот и они так же, — сказал Рив. — Ссоры еще нет, а настроение ощущается… Ссора может вспыхнуть в любой момент. Ну, вы, наверное, понимаете, как это бывает.

— Вы видели, когда уходил Уитмор?

— Никто этого не видел. Ребята спорили, кто в каком году играл в крикет за Австралию, и вдруг остановились, услышав, как хлопнула дверь. Билл Мэддокс увидел, что Сирл сидит один, и подошел к нему поговорить. Мэддокс держит гараж на краю деревни.

— Спасибо. И теперь, пожалуйста, имена тех, кто находился тогда в пивной.

Грант записал их: все больше имена местных жителей, бытующие в графстве чуть ли не со времен короля Артура. Уже выходя из пивной, чтобы сесть в машину, он спросил:

— Кто-нибудь из репортеров остановился у вас?

— Трое, — ответил Рив. — От «Кларион», «Морнинг Ньюс» и «Пост». Бегают сейчас по деревне, из свидетелей соки выжимают.

— В забеге также участвует Скотланд-Ярд, — кисло пошутил Грант и поехал к Биллу Мэддоксу.

На краю деревни стояло высокое деревянное строение. Выцветшая вывеска на нем гласила: «УИЛЬЯМ МЭДДОКС И СЫН, ПЛОТНИЦКИЕ РАБОТЫ И СУДОСТРОЕНИЕ». На одном из углов дома красовался свежий черно-желтый плакат, на котором стояло одно слово «ГАРАЖ».

— Насколько я понимаю, вам удалось наилучшим образом объединить век ушедший и век настоящий, — сказал он Биллу Мэддоксу, мотнув головой в сторону плакатика.

— Ну, «МЭДДОКС И СЫН» — это отцовское дело. Не мое.

— Я считал, что «СЫН» — это вы.

— Что вы! — сказал Билл с довольной усмешкой. — «СЫНОМ» был дед. А основал дело еще прадед. И до сих пор по части столярных работ в этой половине графства нас еще никто не переплюнул, хотя, может быть, кто-нибудь со мной и не согласен. Вы, видимо, спросить что-то хотите, инспектор?

Грант получил от Мэддокса все имеющиеся у того сведения, и, когда он уже уходил, Мэддокс спросил:

— Вы часом не знаете репортера по фамилии Хопкинс?

— Хопкинса из «Кларион»? Да, мы знакомы.

— Он тут все утро толокся, и, знаете, этот тип убежден, что все это просто рекламный трюк, чтобы лучше продавалась книга, которую они задумали написать.

Типично хопкинсовское восприятие события в сочетании с озадаченным лицом Билла! Это было уже слишком. Прислонясь к машине, Грант захохотал.

— Журналистская жизнь развращает, — сказал он. — А Джимми Хопкинсу самой природой назначено быть испорченным, как выразился бы один мой друг.

— Вот оно что? — сказал Билл, не переставая удивляться. — Глупо, по-моему. Просто глупо.

— Кстати, где я могу найти Сержа Ратова — вы не скажете?

— Он скорей всего дрыхнет, но если встал, то, наверное, уже подпирает почтовую конторку. Почтовая конторка у нас в магазине. Чуть дальше по улице. А Серж живет в пристройке рядом.

Но Серж еще не занял своего обычного положения у почтовой конторки. Он шел по улице от газетного киоска с газетой под мышкой. Грант никогда прежде не видел его, но достаточно хорошо разбирался в профессиональных признаках, чтобы усмотреть танцовщика на деревенской улице. Мешковатая одежда на кажущемся худосочным теле, впечатление постоянного недоедания, апатичности — все это заставляло думать, что и мускулы его вялы, как ослабевшая резинка. Гранта никогда не переставало удивлять, что искрометные молодые люди, без малейших усилий — разве что чуть скрипнув зубами — швырявшие туда-сюда балерин, оказавшись за кулисами, превращались в полуголодных мальчишек, торгующих вразнос.

Поравнявшись с Сержем, он остановил машину у обочины и окликнул его:

— Мистер Ратов?

— Это я.

— Разрешите представиться — инспектор следственного отдела Скотланд-Ярда Грант. Могу я поговорить с вами пару минут?

— Все со мной разговаривают, — сказал самодовольно Серж. — Чем вы хуже других.

— Я насчет Лесли Сирла.

— Ах да. Он ведь утонул. Отлично!

Грант выступил было с похвалой сдержанности.

— Ха, сдержанность! — протянул Серж. — Буржуазный предрассудок.

— Насколько я понимаю, у вас с Сирлом произошла ссора.

— Вовсе нет.

— Но…

— Просто я плеснул ему пивом в физиономию.

— И по-вашему, это не ссора?

— Разумеется, нет. Ссорятся люди одного уровня, равные, одного ранга, так сказать. Порядочные люди со всякой шушерой не ссорятся. Мой дед в России просто приказал бы его выпороть. Но мы находимся в Англии, к тому же эпохи упадка, так что я просто плеснул в него пивом. Это хотя бы жест.

Когда впоследствии Грант передал этот разговор Марте, она сказала: «Не могу себе представить, что бы он делал без своего русского деда. Родители увезли Сержа из России, когда ему было всего три года, он ни слова по-русски не знает и к тому же наполовину неаполитанец, но все его завиральные идеи зиждутся на этом дедушке из России».

— Поймите, — терпеливо произнес Грант, — полиции приходится просить всех, кто знал Сирла, дать подробный отчет о том, что они делали в среду вечером.

— Неужели? Ведь так от скуки можно пропасть. Все по регламенту. Все так ограниченно. Так примитивно, — Серж превратился в семафор: двигая руками, как марионетка, он стал пародировать движения полицейского, регулирующего уличное движение. — Скучно! Очень скучно! Просто и ясно, но искры Божьей не требуется.

— Где вы были в среду вечером с девяти часов и далее? — спросил Грант, решив, что косвенные вопросы — пустая трата времени.

— Я танцевал.

— В сельской управе?

Серж выглядел так, будто вот-вот упадет в обморок.

— Вы предполагаете, что я, Серж Ратов, мог принять участие в их топтании?

— Где же вы тогда танцевали?

— У реки.

— Что?

— Я создаю хореографию для нового балета. Весенним вечером у реки меня просто разрывает от идей. Они бьют из меня фонтанами. Там удивительный воздух — я от него просто пьянею. И способен создать нечто гениальное. Сейчас у меня появилась чудесная идея — сочетать шум реки с музыкой Машако. Начинается это с…

— В каком месте реки?

— Что?

— Где находится это место?

— Откуда я знаю. Воздух везде одинаков.

— Ладно, тогда скажите — было это вверх по реке от Сэлкота или вниз?

— Вверх. Вне всякого сомнения.

— Почему «вне всякого сомнения»?

— Мне нужны простор и ровная поверхность, чтобы танцевать. Вниз по реке от деревни сплошь крутые берега и унылые поля, засеянные корнеплодами. Корни! Грубые, пакостные штуковины. Они…

— Могли бы вы опознать место, где танцевали в среду вечером?

— Опознать?

— Указать мне его.

— Но как я могу? Я же никогда не помню, где это было.

— Не видели ли вы кого-нибудь, пока находились там?

— Никого, стоящего упоминания.

— Стоящего упоминания?

— Бывает, что я спотыкаюсь о парочку, лежащую в траве, но они — как это говорится — входят в пейзаж. Не стоят упоминания.

— Тогда, может, вы помните, в котором часу вы ушли с берега в среду вечером?

— О да! Это я отлично помню.

— Когда же это было?

— Когда упала звезда.

— В котором это было часу?

— Почем я знаю! Я терпеть не могу падающие звезды. Меня с души воротит, когда я на них смотрю. Хотя в тот раз у меня мелькнула мысль, что неплохо бы завершить мой балет падучей звездой. Знаете, прыжком «Spectre de la Rose»[5]. Это всколыхнет Лондон. Покажет им, что я еще способен…

— Мистер Ратов, скажите мне, как, по-вашему мнению, мог очутиться в реке Лесли Сирл?

— Очутиться? Упал в нее, наверное. Такая жалость. Произошло загрязнение среды. Река прекрасная, и ее нужно беречь для прекрасного. Офелия! Шэллот! Как по-вашему, можно поставить балет «Шэллот»? Передать в танце все, что она видит в зеркале? Неплохая мысль, а?

Грант махнул рукой.

Он оставил машину на прежнем месте и пошел по улице туда, где, нарушая гармонию розовых, желтеньких и светло-зеленых коттеджей, высился облицованный гладким камнем фасад Хором. Дом стоял в ряду с остальными, но к парадной двери нужно было подняться на три ступеньки. Впечатление было, что он в силу врожденного достоинства слегка отстраняется от повседневных забот. Потянув за ручку до блеска начищенного бронзового звонка, Грант не преминул помянуть добрым словом человека — каким бы он ни был, — по воле которого было восстановлено это строение. Он сохранил здание, не делая попыток вернуть ему первоначальный вид и, таким образом, превратить в музейный экспонат. И в то же время повесть прошедших веков, начиная со стертого подошвами всадников камня у подъезда и кончая вот этим бронзовым звонком, была у всех на виду. На то, чтобы вернуть ему былое величие, было, очевидно, истрачено очень много денег, и Грант подумал, что, быть может, Тоби Таллис уже тем оправдал свое существование, что спас от разрушения Хоромы.

Дверь открыл слуга, который вполне мог сойти за персонаж пьесы Тоби. Он стоял в дверях, вежливый, но неприступный — заграждение на дороге в облике человека.

— Мистер Таллис не принимает до завтрака, — сказал он в ответ на вопрос Гранта. — По утрам он работает. Прессе назначено на два часа, — и повел рукой к двери.

— Разве я похож на репортера? — резко спросил Грант.

— Да нет… сэр, не сказал бы.

— А вам не полагается иметь такой вот маленький подносик? — осведомился Грант неожиданно вкрадчивым тоном.

Слуга покорно повернулся и взял со старинного поставца серебряный поднос для визитных карточек.

Грант положил на поднос свою визитную карточку и сказал:

— Засвидетельствуйте мое почтение мистеру Таллису и скажите ему, что я буду благодарен, если он уделит мне три минуты своего времени.

— Конечно, сэр, — сказал слуга, старательно отводя глаза от карточки. — Проходите, пожалуйста, в холл. Я сию минуту вернусь.

Он скрылся в глубине дома; из приотворенной двери одной из комнат на миг вырвались звуки оживленной беседы, мало похожей на деловой разговор. Слуга сразу же вернулся.

— Пожалуйте, инспектор Грант, будьте любезны. Вот сюда, прошу вас. Мистер Таллис будет очень рад видеть вас.

Комната в задней части дома выходила окнами в большой сад, отлого спускавшийся к реке. Это был совершенно иной мир, не имевший ничего общего с деревенской улицей, по которой он только что шел. Грант вошел в гостиную, обставленную великолепной мебелью — подобных «предметов» ему еще никогда не приходилось видеть за стенами музеев. Тоби в каком-то удивительном халате сидел за столом, сверкавшим серебром кофейного сервиза; а за его спиной, переминаясь с ноги на ногу, стоял зеленый юнец в безукоризненном костюме, с блокнотом в руке. Судя по нетронутому виду блокнота, он служил скорее эмблемой его деятельности, нежели орудием труда.

— Вы скромны, инспектор, — сказал Тоби, поздоровавшись.

— Скромен?

— Три минутки! Даже репортеры запрашивают десять.

Сказано это было в качестве комплимента Гранту, а прозвучало как напоминание о том, что Тоби приходится давать интервью чаще, чем кому бы то ни было в англоязычном мире, и что его время на вес золота. Как всегда, все, что ни делал Тоби, получалось чуть-чуть невпопад.

Он представил молодого человека — своего секретаря Джайласа Верлена — и предложил Гранту чашку кофе. Грант сказал, что для него это одновременно и рано и поздно, но что, ради Бога, пусть мистер Таллис продолжает свой завтрак. Что Тоби и сделал.

— Я веду следствие в связи с исчезновением Лесли Сирла, — сказал Грант. — И это, как я опасаюсь, может доставить некоторое беспокойство людям, имевшим к нему чисто случайное отношение. Мы должны просить всех обитателей Сэлкота, встречавшихся с Сирлом, дать подробный отчет о том, как они провели вечер среды, по возможности точно указывая время.

— Вы предлагаете мне счастливейшую возможность, инспектор, о которой я и не мечтал. Мне всегда ужасно хотелось, чтобы меня спросили, что я делал в пятницу тринадцатого в девять часов пополудни, но я даже надеяться не смел, что это может случиться со мной на самом деле.

— Теперь, когда это случилось, я надеюсь, ваше алиби будет действительно бесспорным.

— В нем, по крайней мере, есть прелесть простоты. Мы с Джайласом провели несколько часов того чудесного вечера, обсуждая действие второе, явление первое. Достаточно прозаично, инспектор, но никуда не денешься. Я человек деловой.

Грант перевел взгляд с делового человека на Джайласа и решил, что на теперешней стадии своего апостольства молодой человек, чтобы угодить Тоби, по всей вероятности, признался бы и в убийстве. Что уж там говорить о таком пустяке, как подтверждение алиби.

— И мистер Верлен, конечно, готов это подтвердить? — спросил Грант.

— Да, ну да! Разумеется… разумеется, я подтверждаю. О да! — затараторил Джайлас, расточая утверждения, потребные его патрону.

— Как это трагично. Ведь надо же, взять и утонуть, — сказал Тоби, отхлебывая кофе. — Сумма красоты в мире не столь велика, чтобы ею швыряться. Конец в духе Шелли, разумеется, и как таковой уместен. Видели ли вы памятник Шелли в Оксфорде, инспектор?

Грант знал памятник, который напоминал ему разварившуюся курицу, однако он почел за лучшее о своем впечатлении умолчать. Тем более что Тоби не ожидал ответа.

— Как это чудесно — утонуть. Безусловно, лучший способ уйти из жизни.

— После близкого знакомства с большим количеством трупов, вытащенных из воды, не могу с вами согласиться.

Тоби скосил на него рыбий глаз и сказал:

— Не разрушайте моих иллюзий, инспектор. Вы хуже Сайласа Уикли. Сайлас постоянно талдычит о мерзости жизни. Кстати, вы уже имеете его алиби?

— Нет еще. Насколько я понимаю, он почти не знал Сирла.

— Это для Сайласа не помеха. Я бы не удивился, если бы он совершил убийство, чтобы подкрепить свою теорию «местных нравов».

— Местных нравов?

— Ну да! По утверждению Сайласа, деревенская жизнь — это клоака, в которой есть все: изнасилования, убийства, кровосмешения, аборты, самоубийства, и, возможно, Сайлас решил, что пришла пора и Сэлкот-Сент-Мэри начать жить в соответствии с его представлениями. Вы читаете нашего Сайласа, инспектор?

— Боюсь, что нет.

— Не извиняйтесь. Вкус к чтению его книг нужно воспитывать. По поступающим сведениям, даже его жена такового еще в себе не воспитала. Но и то сказать, бедняжка так занята — то грудью кормит, то терпит родовые муки, у нее, наверное, и времени нет на отвлеченные размышления. У Сайласа насчет плодовитости, безусловно, пунктик. Он считает, что главное назначение женщины — это производство потомства. Вам не кажется, что женщину должно ужасно деморализовать сознание, что ее уравнивают с крольчихой, в соревновании с которой она все равно проиграет? Жизнь, в основе которой лежит всемерное воспроизведение безобразия! Такой видит ее Сайлас. Он ненавидит красоту. По его мнению, красота оскорбительна. Он должен пройтись по ней бороной, унавозить и заставить плодоносить. Без сомнения, он не совсем в своем уме, бедняга, но это весьма прибыльная форма безумия, так что исходить слезами по этому поводу необязательно. Один из секретов жизненного успеха — это найти способ извлекать доход из своей ненормальности.

Грант не смог сразу определить, была ли то обычная болтовня Тоби, или же он пытался науськать его на Сайласа Уикли. Там, где все внешние проявления (иными словами, фасад) человека служат — как в случае Тоби Таллиса — сокрытию его внутренней сущности, трудно определить, какая часть этого фасада непреодолимый барьер, а какая просто доска для рекламных объявлений.

— Вы совсем не видели Сирла в среду вечером? — спросил он.

Нет, Тоби его не видел. В пивную он заходил перед ужином, а не после.

— Я не хочу лезть не в свое дело, инспектор, но мне непонятно, отчего вся эта кутерьма? Ну, утонул человек, ну и что?

— Почему же утонул?

— А разве нет?

— У нас нет никаких доказательств того, что Сирл утонул, и довольно убедительные доказательства обратного.

— Обратного? Какое же вы имеете доказательство того, что он не утонул?

— Мы протралили реку в поисках тела.

— Ах, это…

— А расследуем мы, мистер Таллис, исчезновение человека в Сэлкот-Сент-Мэри в среду вечером.

— Вам надо бы обратиться к викарию. У него есть для вас прекрасное объяснение.

— Да? Какое?

— Наш глубокоуважаемый викарий убежден, что никакого Сирла здесь вообще не было. Он настаивает на том, что Сирл — это всего лишь нечистая сила, принявшая ненадолго человеческое обличье. А потом, когда шутка начала ей надоедать, так сказать, потеряла остроту, она взяла и исчезла.

— Очень интересно.

— Вы, по всей вероятности, никогда не видели Сирла, инспектор?

— Да нет. Я встречался с ним.

Это настолько удивило Тоби, что Гранту даже стало смешно.

— Перед самым приездом в Сэлкот этот нечистый побывал на приеме в Блумсбери, — сказал он.

— Дорогой инспектор, вам непременно нужно повидать викария. Его взгляд на нечистую силу и ее происки представляет собой бесценный интерес для исследователя.

— Почему вы спросили меня, видел ли я когда-нибудь Сирла?

— Потому что он в точности отвечает обывательскому представлению о дьяволе во плоти.

— Вы о его красивой внешности?

— А разве дело было только в красивой внешности? — в словах Тоби слышались насмешка и отчасти вызов.

— Нет, — сказал Грант. — Разумеется, нет.

— А может, он немного того? — спросил Тоби как-то вдруг по-простецки, видимо забыв на миг про фасад.

— На этот счет у нас никаких данных нет.

— О Боже! — с деланным вздохом произнес Тоби, возвращаясь к привычному тону. — Глухая стена бюрократической бдительности! Я уже пережил свои желания, инспектор, но одно — страстное — у меня все же остается: узнать, что такое Лесли Сирл?

— Если только я выясню это когда-нибудь, бюрократическая стена раздвинется достаточно, чтобы позволить мне сообщить вам об этом, — сказал Грант, поднимаясь, чтобы уйти.

Он постоял с минуту, глядя в окно на нарядный сад, на поблескивавшую в дальнем его конце реку.

— Можно подумать, что отсюда до ближайшего жилья идти и идти, — заметил он.

Тоби сказал, что в этом главная прелесть Хором, хотя большинство коттеджей, расположенных по эту сторону улицы, тоже имели сады, спускающиеся прямо к реке, многие из них были впоследствии поделены на участки или проданы садоводам. «А территория вокруг Хором кажется такой просторной из-за того, что у нас тут нет ничего, кроме газонов и деревьев».

— Река же образует границу, не портя пейзажа, — прибавил Тоби. — Хотя река наша — счастье, увы, весьма относительное.

— Комары заедают?

— Нет, время от времени на нее нападает неодолимое желание проникнуть в дом. И приблизительно раз в шесть лет она его осуществляет. Мой управляющий проснулся в одно прекрасное утро оттого, что в окно к нему стучится лодка.

— У вас есть лодка?

— Да. Держу на всякий случай. Небольшой ялик, в котором приятно бывает полежать летним полднем.

Грант поблагодарил его за содействие, еще раз извинился за то, что вторгся не вовремя, и стал прощаться; Тоби, по-видимому, хотелось показать ему дом, но Грант уклонился от этого по трем причинам: его ждала работа, он уже видел большую часть дома на страницах иллюстрированных путеводителей, и, наконец, трудно сказать почему, но ему не хотелось, чтобы лучшие образцы мирового искусства ему показывал прохиндей вроде Тоби Таллиса.

Глава 12

Коттедж Сайласа Уикли стоял у дороги, ведущей к дальней извилине реки. Или, вернее, там, где дорога, свернув, направлялась к реке. Упершись в поля, она круто сворачивала вправо, огибала деревню, еще раз сворачивала и вновь соединялась с деревенской улицей. В общем, за пределы данной местности не выходила. В коттедже, за которым начинались поля, и жил Сайлас Уикли, и Грант, явившийся туда как представитель полиции, был крайне удивлен нищенским видом его жилища. И не только потому, что книги Уикли расходились без задержки и, следовательно, он мог позволить себе дом поприглядней. Ни малейших стараний хоть как-то приукрасить свое жилище там не наблюдалось. Клеть маляра ни разу не коснулась его стен, чтобы окрасить их в яркие или пастельные тона, так радовавшие взоры прохожих в Сэлкот-Сент-Мэри; окна были завешены Бог знает чем, и цветы на подоконниках отсутствовали. Это была самая настоящая трущоба, с этой местностью совершенно не вяжущаяся.

Дверь коттеджа стояла настежь, и младенческий плач, сливавшийся с ревом ребенка постарше, выплескивался наружу в солнечное утро. На крыльце стоял эмалированный таз с грязной водой; скопившиеся на ее поверхности мыльные пузырьки обреченно лопались один за другим. На полу валялась замызганная до неузнаваемости мягкая игрушка, некогда изображавшая какого-то зверька. В комнате никого не было, и Грант постоял с минутку, с любопытством оглядываясь. Обстановка комнаты была весьма убога, и беспорядок в ней не поддавался никакому описанию.

Рев, доносившийся из одной из задних комнат, не умолкал, и Грант, вернувшись на крыльцо, снова громко постучал. На вторичный стук издалека отозвался женский голос.

— Оставьте на крыльце, пожалуйста.

И только когда он постучал еще раз и подал голос, откуда-то из темноты появилась женщина и подошла к нему.

— Миссис Уикли? — спросил Грант с некоторым сомнением.

Наверное, когда-то она была хорошенькая. Хорошенькая и неглупая. И независимая. Грант слышал однажды от кого-то, что до свадьбы жена Сайласа Уикли преподавала в начальной школе. На ней был ситцевый халатик, фартук из мешковины и стоптанные туфли, из тех, которые женщины с готовностью приспосабливают для домашней работы. Она не потрудилась надеть чулки, и на подъеме остался от туфли грязный налет. Непромытые волосы были стянуты сзади в тугой некрасивый узел, а слишком короткие передние прядки, выбившись, свисали по обе стороны лица. Лицо было удлиненное и очень усталое.

Грант сказал, что ему нужно поговорить с ее мужем.

— Да? — она, казалось, не сразу сообразила, чего от нее хотят, — мысли ее, по-видимому, были заняты плачущими детьми. — Извините за наш беспорядок! — продолжала она как-то рассеянно. — Моя служанка сегодня не явилась. Она живет в деревне и часто манкирует своими обязанностями. У нее все зависит от настроения. А с детьми так трудно… Боюсь, что с утра я просто не имею права беспокоить мужа. — «Неужто она воображает, что дети его не беспокоят?» — подумал Грант. — Видите ли, по утрам он обычно пишет.

— Понимаю, но если вы передадите ему мою карточку, он, по всей вероятности, выйдет ко мне.

— Вы из издательства?

— Нет, я…

— Потому что мне кажется, лучше будет подождать и не тревожить его. Не мог бы он встретиться с вами в «Лебеде»? Скажем, перед завтраком?

— Боюсь, что я должен видеть его безотлагательно. Понимаете, это вопрос…

— Очень важно не тревожить его. Это нарушает течение его мыслей, и ему потом бывает трудно… вернуться к исходной точке. Он пишет очень медленно… очень тщательно, я бы сказала. Иногда всего по параграфу в день, так что… сами понимаете…

— Миссис Уикли, — довольно неучтиво перебил ее Грант. — Будьте добры, передайте эту карточку вашему мужу и скажите ему, что мне непременно нужно видеть его, чем бы занят он ни был.

Миссис Уикли взяла визитную карточку двумя пальцами, даже не взглянув на нее. Казалось, она лихорадочно ищет, как бы убедить его. И вдруг он понял: она боится нести карточку мужу. Боится ему помешать.

Желая помочь ей, он сказал, что при том, как орут дети, сосредоточиться, пожалуй, просто невозможно. Едва ли что-то еще может помешать ее мужу.

— Да он не здесь работает, — возразила она. — То есть не в доме. У него флигелек в глубине сада.

Грант взял у нее карточку и твердо сказал:

— Покажите-ка мне дорогу, миссис Уикли.

Она молча провела его через темную кухню, где на полу сидел, раскорячив ноги, годовалый ребенок и самозабвенно ревел, тогда как лежавший в коляске младенец заходился от крика. За дверью во дворе, залитом солнцем, мальчик лет трех подбирал с дорожки гальку и швырял в деревянную дверь сарая — занятие довольно-таки непродуктивное, однако производимый шум доставлял ему, по-видимому, большое удовольствие.

— Прекрати, Фредди, — машинально сказала мать, но Фредди столь же машинально продолжал бросать камушки в дверь.

Двор был невелик — узкая полоска земли, примыкавшая к дорожке, и в самом конце ее, довольно далеко от дома, стояла деревянная постройка. Миссис Уикли указала на нее пальцем и сказала:

— Может, вы войдете к нему сами и представитесь? Скоро дети прибегут из школы завтракать, а у меня еще ничего не готово.

— Дети? — переспросил Грант.

— Да, трое старших. Пожалуйста… если вы не возражаете.

— Нет, нет, конечно, я не возражаю, — ответил Грант.

По правде говоря, мало что могло бы доставить ему больше удовольствия, чем возможность нарушить покой Великого Уикли в то утро, однако от того, чтобы поделиться этой мыслью с женой Сайласа Уикли, он воздержался.

Он дважды стукнул в дверь хибарки — весьма опрятной хибарки, надо сказать, — и, не получив ответа, отворил дверь.

Сидевший за письменным столом Сайлас Уикли резко повернулся.

— Как ты смеешь входить ко мне, когда… — начал он, но, увидев Гранта, умолк. Очевидно, он счел, что нарушителем его покоя была жена. — Кто вы такой? — спросил он крайне нелюбезно. — Если журналист, то скоро поймете, что нахальством здесь ничего не добьетесь. Это частная собственность, вы нарушаете ее границы.

— Я старший инспектор следственного отдела Скотланд-Ярда, — сказал Грант, следя за тем, какое впечатление произведут его слова.

Сайласу понадобилось секунды две, чтобы справиться с вдруг задрожавшей нижней челюстью.

— И что же вам нужно, хотел бы я знать? — потуга на язвительность не удалась.

Грант предложил уставную фразу: относительно дела об исчезновении Лесли Сирла и о своей обязанности выяснить, где находились в определенное время люди, знавшие его; одновременно незанятым полушарием мозга он отметил, что чернила на листе бумаги, лежавшей перед Уикли, не только высохли, но и успели потемнеть, из чего следовало, что запись-то вчерашняя. Этим утром, хотя было уже за полдень, Уикли не написал еще ни строчки. При имени Сирла Уикли разразился обличительной тирадой против богатых бездельников, что, принимая во внимание доходы самого Уикли и итоги его утренней работы, было, по мнению Гранта, не совсем уместно. Он оборвал Уикли и спросил, что тот делал в среду вечером.

— А если я откажусь отвечать на этот вопрос?

— Я зарегистрирую ваш отказ и удалюсь.

Уикли не понравилось, как это прозвучало, и он пробормотал что-то насчет того, что он подвергается травле со стороны полиции.

— Я всего лишь обращаюсь к вам как к гражданину за содействием, — подчеркнул Грант. — Как я уже говорил, вы имеете право отказать мне в содействии.

Сайлас хмуро сказал, что в среду вечером после ужина он писал.

— У вас есть свидетели? — спросил Грант, решив, что хватит с ним деликатничать.

— Моя жена, разумеется.

— Она была здесь с вами?

— Конечно нет. Она находилась в доме.

— А вы оставались здесь один?

— Оставался.

— Благодарю вас, и до свиданья! — выходя из хибарки, Грант решительно прихлопнул за собой дверь.

Утренний воздух был чист и свеж. Неприятный запах срыгнутого ребенком молока и плохо прополосканных кухонных тряпок, развешанных повсюду, был пустяком по сравнению с удушливым запахом в комнате, где работал Сайлас, исходившим от недовольного и неудовлетворенного человечества, порождаемого его фантазией. Идя обратно к дому, Грант вдруг отчетливо понял, какой исковерканный, безрадостный мозг порождает на сегодняшний день литературные «шедевры» Англии. Он не стал заходить в унылый дом, откуда доносился возбужденный грохот кухонной посуды. «Ничего себе аккомпанемент», — подумал он и, обогнув его, вышел к калитке. Фредди шел за ним.

— Привет, Фредди, — сказал Грант.

Томящийся от скуки одинокий мальчишка вызывал сочувствие.

— Привет! — равнодушно ответил Фредди.

— Неужели тебе нечем больше заняться, кроме как швырять камнями в дверь сарая?

— Нечем! — ответил Фредди.

— А может, все-таки найдется, если поискать хорошенько?

— Нет! — холодно сказал Фредди тоном, не допускающим возражения.

Грант постоял с минутку, присматриваясь к нему.

— Знаешь, Фредерик, — сказал он. — Пожалуй, насчет того, кто твой отец, сомнений ни у кого и никогда не возникнет, — и зашагал по дороге к тому месту, где оставил машину.

По этой самой дорожке удалялся в среду вечером Лесли Сирл, время от времени оборачиваясь и выкрикивая что-то на прощание людям, стоявшим на деревенской улице. Миновав коттедж Уикли, он вышел к тропинке, пересекавшей первое из полей, лежащих между деревней и излучиной реки.

Так, по крайней мере, все считали.

Он, конечно, мог пойти по огибавшей деревню дорожке, но в этом вряд ли был какой-то смысл. Никто в деревне его больше не видел. Он вступил во тьму, сомкнувшуюся над тропинкой, и исчез.

«Ненормальный», — сказал Таллис о Сайласе Уикли. Но Сайлас Уикли отнюдь не произвел на Гранта впечатления сумасшедшего. Скорее садиста. Вот мания величия просматривается безусловно. Человек с уязвленным тщеславием. Но только не сумасшедший.

А может, психиатр вынес бы другой диагноз. Один знаменитый английский психиатр сказал ему как-то, что написать книгу — значит обязательно выдать себя с головой. (Кто-то другой высказал ту же мысль более сжато и остроумно, только кто это был, он никак не мог сейчас вспомнить.) Психиатр утверждал, что человек бессознательно выдает себя каждой строчкой. Интересно, думал Грант, какой вердикт вынес бы психиатр, прочитав поток злобных излияний Сайласа Уикли? Пришел бы к заключению, что это откровения мелкой личности, распаленное тщеславие? Или же признание в собственном безумии?

Он хотел вернуться в «Лебедь» и позвонить оттуда в Уикхемский полицейский участок, но подумал, что в «Лебеде» сейчас, наверное, полным-полно народа, а телефон у них висит на проходе. Лучше вернуться в Уикхем, позавтракать там; это даст ему возможность спокойно поговорить с инспектором Роджерсом и забрать телефонограммы из Главного управления, которые могли поступить за это время.

Оказалось, что высшее начальство Уикхемского полицейского участка собирается провести выходные дни в тишине и покое, тогда как нижние чины готовятся к обычному для субботней ночи наплыву работы. Разговор с Роджерсом мало что дал — Роджерс вообще был неразговорчив, а никаких сообщений он не получал. После того как утренние газеты сообщили об исчезновении Сирла, Уикхем только об этом и говорит, сказал он, но до сих пор никто не приходил с заявлением, что видел его.

— Ну хоть бы псих какой пришел и признался, что убийца — он.

— Что ж, это уже перемена к лучшему, — сказал Грант.

— Еще объявится, обязательно объявится, — коротко сказал Роджерс и пригласил Гранта к себе домой позавтракать.

Но Грант предпочел поесть в «Белом Олене».

Он сидел в столовой «Оленя», поедал простой, но обильный завтрак, стоявший перед ним, когда музыка, льющаяся из репродуктора в кухне, умолкла и голос диктора, звучавший на фоне перестука ножей и вилок удивительно светски, объявил:

— Прежде чем начать новости, передаем следующее обращение полиции: «Просим всех, кто в среду вечером подвозил на своей машине незнакомого молодого человека на отрезке шоссе между Уикхемом и Кроумом в графстве Орфордшир или где-то поблизости, связаться со Скотланд-Ярдом…»

— Телефон: Уайтхолл один-два-один-два! — весело пропела кухня всем составом.

И тут же взволнованно защебетала — не могла же кухня пройти мимо такой сенсации. Грант без всякого удовольствия доел поданный ему вкусный пудинг и снова вышел на залитое солнцем крыльцо. Улицы, кишевшие, когда он приехал завтракать, субботними покупателями, совсем опустели, и все лавки закрылись. Он выехал из города и снова подумал, как славно было бы ехать сейчас на рыбалку. И как это его угораздило выбрать профессию, лишающую возможности располагать своим временем в субботу после полудня? Добрая половина человечества может позволить себе бездельничать и наслаждаться солнцем и теплом, а он в это время должен таскаться по разным адресам, приставая к людям с пустыми вопросами.

Назад в Сэлкот он ехал в расстройстве чувств, и только Дора Сиггинс слегка развеселила его. Дору он подобрал на длинном скучном отрезке дороги, зажатой с двух сторон живой изгородью.

Покинув город, дорога с милю бежала параллельно реке. Вдалеке виднелась бредущая фигурка, и сначала Грант решил, что это парнишка, несущий чемоданчик с набором инструментов. Однако, когда он затормозил, увидев поднятый большой палец, оказалось, что это молоденькая девушка в хлопчатобумажных штанах с хозяйственной сумкой для покупок. Она непочтительно улыбнулась ему и сказала:

— Вы мне жизнь спасли, это уж точно. Я на автобус опоздала, туфли покупала, чтоб на танцы сегодня сходить.

— Да? — сказал Грант, глядя на пакет, который она, по-видимому, так и не смогла запихнуть в набитую сумку.

— Хрустальные?

— Вот еще! — сказала она, захлопывая дверцу и устраиваясь поудобнее на сиденье. — Я не из тех, кому надо домой попасть до полуночи. Кроме того, туфелька-то вовсе и не хрустальная была, а меховая. По-французски так, кажется. Это мы еще в школе узнали.

Интересно, сохраняются ли у современной молодежи какие-то иллюзии? Во что превратится мир, лишенный фантазии? А может, чудесная иллюзия, что самое главное в жизни — это он сам, заменяет современному ребенку ранние, более отвлеченные фантазии? Эта мысль существенно исправила ему настроение.

Однако в сообразительности современным деткам не откажешь. Кинематограф, наверное. Завсегдатаи дешевых мест сразу ухватывали суть, в то время как зрители, занимавшие дорогие места, все еще силились разобраться, в чем дело. Его пассажирка мгновенно поняла замечание насчет бальной туфельки.

Она оказалась забавной девчонкой, и, хотя утомление после недели работы и пропущенный автобус в субботний полувыходной должны были поубавить ей бодрости, она безо всякого поощрения с его стороны весело рассказала ему все о себе. Зовут ее Дора Сиггинс, работает в прачечной. Есть у нее «друг», который работает в гараже в Сэлкоте, и они собираются пожениться, как только этот друг получит прибавку, что, по их расчетам, должно произойти к Рождеству.

Посылая спустя довольно долгое время Доре Сиггинс коробку шоколада «от неизвестного» в знак благодарности за помощь, которую она, сама того не ведая, ему оказала, он искренне надеялся, что это не послужит поводом к размолвке между ней и ее другом, который так твердо рассчитывал на прибавку к Рождеству.

— Вы коммивояжер? — спросила она, когда рассказывать о себе было больше нечего.

— Нет, — сказал Грант, — я полицейский.

— Так я и поверила, — сказала она, но вдруг ее осенило, что, может, он сказал правду, и она уже более внимательно огляделась в машине.

— Ой! — хихикнув, продолжала она. — Извиняюсь! Конечно же, так оно и есть.

— Из чего это ты заключила? — с любопытством осведомился Грант.

— Надраено, начищено, — ответила она. — У кого на это есть время? Только у пожарных да у полицейских. А я думала, полицейским не разрешено подвозить посторонних.

— Ты, наверное, спутала с почтой. Ну, вот и Сэлкот видно. Где ты живешь?

— В коттедже, перед которым растет дикая вишня. До чего ж я рада, что мне не пришлось шагать все четыре мили. Вы что, решили покататься на казенной машине?

— Нет! — сказал Грант и спросил, что навело ее на такую мысль.

— Ну, хотя бы то, что вы в штатском. Я подумала, может, вы решили отдохнуть денек и поразвлечься. Но вот знаете, что бы вам стоило завести себе — ту штуку, которая имеется на всех американских полицейских машинах.

— Какую еще штуку? — спросил Грант, останавливая машину у коттеджа с вишневым деревом.

— Сирену, чтобы выла, когда вы по дороге катите.

— Упаси Бог! — сказал Грант.

— Я всю жизнь мечтала промчаться по улицам с сиреной и смотреть, как люди разбегаются передо мной во все стороны.

— Не забудь свои туфли, — сухо сказал Грант, указывая на пакет, лежащий на сиденье.

— Ой, что вы! Спасибо, что напомнили! И огромное спасибо за все. Теперь уж я слова никогда не скажу против полиции. До самой смерти.

Она побежала по дорожке, ведущей к коттеджу, остановилась помахать ему и исчезла.

А Грант поехал дальше в деревню продолжать свои опросы.

Глава 13

Входя без четверти семь в Милл-Хаус, Грант подумал, что Сэлкот-Сент-Мэри он просеял через очень частое сито, а в сите не осталось ровным счетом ничего. Правда, ему довелось понаблюдать широкий срез английской провинциальной жизни, и это, несомненно, много ему дало. Что же до дела, которое ему поручили расследовать, тут он не продвинулся ни на шаг.

Увидев Марту, услышав ее чудесное мягкое контральто, он сразу же почувствовал, как спадает дневное напряжение, а скоро и вовсе успокоился. Окна гостиной Милл-Хауса выходили на реку, и днем зыбкий зеленоватый подводный свет, отбрасываемый ею, создавал впечатление, будто все вокруг чуть-чуть колышется и плывет куда-то. Но сегодня вечером Марта задвинула шторы, не дожидаясь, чтобы солнце село, и полностью отгородилась от неверного речного свечения; она создала прибежище тепла и покоя, и Грант, усталый и сбитый с толку, был благодарен ей за это.

— Я рада, что это не Уолтер исчез, — сказала она, характерным свободным жестом указывая ему на кресло, и стала наливать в рюмку херес.

— Рада? — переспросил Грант, вспомнив, как Марта отзывалась об Уолтере.

— Если бы исчез Уолтер, я оказалась бы в числе подозреваемых, вместо того чтобы оставаться сторонним наблюдателем.

Грант подумал, что заставить Марту держаться сторонним наблюдателем было бы задачей трудноосуществимой.

— А так я могу издали наблюдать, как крутятся колеса правосудия. Ну а ты, мой дорогой, как всегда на высоте?

— Знаешь, я чувствую себя, как баран перед новыми воротами, — нелюбезно сказал Грант, но Марта отнеслась к его словам вполне спокойно.

— Ты просто устал и голоден и еще, по всей вероятности, страдаешь несварением желудка после того, как два дня питался в «Белом Олене». Сейчас я оставлю тебя с бутылкой хереса, а сама схожу вниз за вином. Охлажденный «мозель». Кухня находится под этой комнатой, а погреб под кухней, и вино поступает оттуда холодное, как проточная вода. О Господи, ведь обещала же я себе больше сегодня о проточной воде не думать; даже шторы нарочно задернула, чтобы не видеть реки; я теперь уже не люблю ее, как прежде. Может, хлебнув мозельского, мы почувствуем себя лучше. Вернувшись из погреба, я приготовлю тебе омлет, — знаешь, мой особенный, и тогда нам станет легче. Садись поудобней и постарайся думать о чем-нибудь, что возбуждает аппетит. Если херес недостаточно сух для тебя, в буфете ты найдешь немного «Тио Пепе», только, по-моему, я за него явно переплатила.

Она ушла, и Грант был благодарен ей за то, что она не стала приставать к нему с вопросами, без сомнения одолевавшими ее. Она не только ценила хорошую еду и хорошие вина, но к тому же еще обладала врожденным здравым смыслом, который сродни доброте. Нигде она не представала перед ним такой милой, как в этом причудливом деревенском жилище.

Он поудобней устроился в кресле под лампой и вытянул ноги к камину. В комнате было тепло и тихо. Плеска воды сюда не доносилось. Рашмир тихая речка. Ни звука, кроме легкого потрескивания дров в камине. На диване напротив лежала газета, за диваном стояла книжная полка, но он слишком устал, чтобы встать и достать себе что-нибудь почитать. Рядом с креслом стояла полка со всякими справочниками. Он стал лениво читать названия, пока не наткнулся на Лондонскую телефонную книгу. Вид знакомых томов направил его мысль в новое русло. Когда он разговаривал вечером со Скотланд-Ярдом, ему сообщили, что двоюродная сестра Сирла пока что не сочла нужным связаться с ними. Ничего удивительного, разумеется: известие распространилось только сегодня утром, а кузина-художница могла находиться где угодно, начиная с островов Силли и кончая ранчо в Камберленде. Да она, возможно, и газет-то никогда не читает. Если уж на то пошло, ее, возможно, нисколько не интересует судьба брата. В конце концов, Сирл говорил вполне откровенно, что он и его двоюродная сестра не питают друг к другу теплых чувств.

И все же Грант по-прежнему хотел поговорить с кем-то, кто знал происхождение и ближайшее окружение Сирла, кто хотя бы приблизительно знал его прошлое. Сейчас, впервые за два дня чувствуя себя отдохнувшим и располагая свободным временем, он протянул руку и достал с полки том, помеченный буквой «С» — не исключено ведь, что она живет в Лондоне, что их отцы были братьями и, следовательно, носили одну фамилию. Среди прочих Сирлов он обнаружил некую мисс Сирл, живущую на улице Холли-Пэйвмент, что сразу привлекло его внимание. Холли-Пэйвмент находилась в Хэмпстеде и была известна тем, что там проживает много художников. Поддавшись внезапному импульсу, он взял телефон и попросил связать его с Лондоном.

— Ждите в течение часа. Вам позвонят, — отозвался торжествующий голос на другом конце провода.

— Внеочередной вызов, — сказал Грант и сообщил свои полномочия.

— А-а? — в голосе прозвучало легкое разочарование, но и готовность действовать. — Хорошо, я посмотрю, что смогу сделать.

— Наоборот, — сказал Грант. — Это я посмотрю, что вы сможете сделать.

Он поставил телефонную книгу на место и, желая скоротать время в ожидании звонка, вытащил «Кто есть кто в Театре». Читая, он моментами чувствовал себя очень старым. Актеры и актрисы, о которых он никогда не слышал, имели на своем счету длинные перечни блистательных успехов. Достижения тех, кого он знал, исчислялись страницами и были уже отмечены печатью прошлого. Он начал искать знакомых, как это делаешь, просматривая указатель имен в чьей-то автобиографии. Тоби Таллис — сын Сиднея Таллиса и его жены Марты (Спек). Трудно было себе представить, что такой непременный атрибут государственности, как Тоби Таллис, был некогда зачат и произведен на свет общепринятым способом. Он обратил внимание на то, что начало актерской карьеры Тоби скромно пряталось за словами «Одно время был актером». Грант знал, что люди, когда-то работавшие вместе с ним, с жаром утверждали, что актером его никогда, даже с натяжкой, назвать было нельзя. С другой стороны, Грант, вспоминая сегодняшнее утро, подумал, что в общем-то вся жизнь Тоби была игрой. Он сам создал для себя роль и с тех пор играл ее бесперебойно.

Не менее удивительно было узнать, что Маргрит Мерриам (дочь Джеффри Мерриама и его жены Бренды (Мэтсон) своей девичьей хрупкостью вводила всех в заблуждение, будучи значительно старше, чем можно было подумать. Проживи она подольше, может, и утратилось бы это качество, а с ним угасла бы и ее способность разбивать сердца зрителей. По-видимому, это и имела в виду Марта, когда говорила, что, проживи Маргрит еще с десяток лет, некрологи ее печатались бы не на первых, а на последних страницах газет.

Марта (дочь Джервеса Уинг-Стратта, знаменитого хирурга, члена Королевского научного общества, и его жены Анны (Холлард) в соответствии с традициями своего круга училась в лучших учебных заведениях и пробралась на сцену через заднюю дверь, которую ей удалось отпереть — как и многим ее предшественникам из хороших семейств — ключиком, именуемым «дикция». Грант надеялся, что, когда в следующем издании «Кто есть кто в Театре» — или в крайнем случае в следующем за ним — после имени Марты появятся буквы D.B.E.[6], это поможет Джервесу Уинг-Стратту и его жене Анне забыть наконец обиду, нанесенную четверть века назад дочерью, сумевшей оставить их в дураках.

Он еще не сумел оценить в полной мере удовольствия, которое сулило ему чтение этого увлекательного справочника, когда зазвонил телефон.

— На проводе Лондон, — услышал он, — говорите, пожалуйста.

— Алло! — сказал Грант. — Могу я поговорить с мисс Сирл?

— Я у телефона, — ответил ему приятный голос, чуточку излишне уверенный.

— Мисс Сирл, извините, пожалуйста, за беспокойство, но нет ли у вас двоюродного брата по имени Лесли Сирл?

— Есть, но, если он занял у вас деньги, не теряйте времени попусту — я их вам не возмещу.

— Нет, нет. Дело вовсе не в том. Ваш кузен гостил у своих друзей в деревне и исчез, и мы надеемся, что вы сможете помочь нам напасть на его след. Моя фамилия Грант. Я инспектор следственного отдела Скотланд-Ярда.

— Ах, вот оно что? — сообщение было воспринято с вниманием, но, по-видимому, не встревожило мисс Сирл. — Только я не вижу, чем я могу помочь вам. У нас с Лесли всегда было мало общего. Я от него не была в восторге, а он, естественно, от меня.

— Вы могли бы нам помочь, если бы разрешили мне приехать к вам и поговорить о нем. Может быть, вы позволите мне заехать к вам завтра во второй половине дня?

— Видите ли, я собираюсь завтра на дневной концерт в Альберт-Холл.

— Понятно. А если я сумею заехать к вам перед завтраком? Это устроило бы вас?

— Для работника Скотланд-Ярда вы очень сговорчивы, — заметила она.

Но только не в глазах преступников, — возразил он.

— А я думала, что главная цель Скотланд-Ярда — это печься о жизни и быте преступного мира. Ладно, инспектор, я не поеду на концерт. К тому же он не такой уж хороший.

— И вы будете дома, если я заеду?

— Да, я буду дома.

— Весьма любезно с вашей стороны.

— Скажите, а этот хваленый фотограф, сматывая удочки, не прихватил с собой чьих-то семейных драгоценностей?

— Нет! Нет, нет, он просто исчез.

Она тихонько фыркнула. Было ясно, рассказывая ему о своем двоюродном брате, мисс Сирл не станет из ложной скромности что-то замалчивать или скрывать какие-то факты.

Не успел Грант положить трубку, как вошла Марта в сопровождении маленького мальчика, который нес охапку дров для камина. Он положил поленья в камин и с благоговейным страхом уставился на Гранта.

— Томми хочет о чем-то попросить тебя, — сказала Марта. — Он знает, что ты детектив.

— В чем дело, Томми?

— Вы не покажете мне ваш револьвер, сэр?

— Показал бы, будь он со мной. Но боюсь, что он заперт в ящике моего стола в Скотланд-Ярде.

По выражению лица Томми было видно, что он ранен в самое сердце.

— А я-то думал, что он у вас всегда при себе. Американские полицейские без них не выходят. А стрелять-то вы умеете, сэр?

— Ну конечно! — сказал Грант и, чтобы как-то успокоить мальчика, в глазах которого сквозило отчаяние, прибавил: — Знаешь что, когда ты в следующий раз приедешь в Лондон, приходи в Скотланд-Ярд, и я покажу тебе свой револьвер.

— Мне можно будет прийти в Ярд? Ой, спасибо! Спасибо вам, сэр. Это ж просто блеск!

Он вежливо пожелал им спокойной ночи и удалился, так и сияя от восторга.

— А родители еще воображают, будто можно излечить мальчишек от страсти к смертоносному оружию, стоит только не покупать им оловянных солдатиков, — сказала Марта, ставя омлет на стол. — Садись за стол и ешь!

— Я должен тебе за междугородный телефонный звонок. В Лондон.

— Я думала, ты собираешься передохнуть.

— Я так и собирался, но мне вдруг пришла одна мысль, благодаря которой удалось сделать первый шаг к распутыванию этого дела.

— Отлично, — сказала она. — По крайней мере, теперь ты доволен и можешь сосредоточиться на пищеварении.

У камина был накрыт круглый столик; горящие свечи придавали комнате дополнительный уют. Они сидели тихонько вдвоем, наслаждаясь вкусным ужином. Миссис Трапп, принесшая жареную курицу, была представлена Гранту и рассыпалась в благодарностях за Томми. После этого уже ничто не нарушало их покоя. За кофе разговор коснулся Сайласа Уикли, его семейства и их странного уклада жизни.

— Сайлас гордится тем, что живет так, как положено рабочему классу, — правда, что он под этим подразумевает, непонятно. Он не допустит, чтобы кто-то из его детей начал жизнь в лучших условиях, чем начинал ее он сам. Он до смерти надоел всем своими рассказами о начальной школе, откуда он «родом». Можно подумать, что до него никто еще из начальной школы в Оксфорд не попадал с самого его основания. Классический пример снобизма, вывернутого наизнанку.

— Куда же он девает деньги, которые зарабатывает?

— Кто его знает. Может, прячет под половицей в лачуге, где работает. Никого никогда туда не впускают.

— Я его опрашивал в этой самой лачуге, не далее как сегодня утром.

— Алан! Да ты ж у нас молодец! И что оказалось там внутри?

— Знаменитый писатель, не обременяющий себя работой.

— Я думаю, он работает над своими сочинениями до кровавого пота. Он же начисто лишен воображения. То есть он не может представить себе, что творится в чужой голове. Поэтому ситуации и реакция его персонажей так стереотипны. А спрос его книги имеют потому, что людям нравится его «приземленность», его «первобытная сила», прости Господи! Давай отставим стол и сядем поближе к огню.

Она открыла буфет и, отлично изображая мальчишек, торгующих с лотков на вокзалах, начала перечислять: драмбуи, бенедиктин, стрега, гран-Марнье, болз, шартрез, сливовица, арманьяк, коньяк, ракия, кюммель, всевозможные сиропы французского производства, несказанно сладкие, и, наконец, творение рук миссис Трапп — крепкий имбирный напиток!

— Ты что, задалась целью выведать служебные тайны следственного отдела Ярда?

— Нет, дорогой, я воздаю должное ценителю тонких вин. Ты — один из немногих моих знакомых, который может считать себя таковым.

Она поставила на поднос бутылку шартреза и ликерные рюмочки и устроилась поудобнее на кушетке, вытянув длинные ноги.

— А теперь расскажи мне.

— Но мне нечего рассказать, — возразил он.

— Я не о том. Я хочу, чтобы ты поговорил со мной. Вообрази, что я твоя жена — от чего упаси нас Бог, — и просто отнесись ко мне как к своей аудитории. Например, не думаешь же ты, что этот болван Уолтер Уитмор мог когда-нибудь так распалиться, чтобы ахнуть Сирла по голове? Ведь не думаешь?

— Нет, пожалуй! Сержант Уильямс уверен, что это не тот человек. Такой своего добивается тихой сапой, и я с ним согласен.

— Как добивается?

Грант объяснил, и Марта сказала:

— Твой сержант Уильямс совершенно прав. И вообще Уолтера давно пора снять с программы.

— Если он в своих действиях не отчитается, это скорей всего произойдет автоматически.

— Да, этому болвану сейчас не позавидуешь. Сплетни в маленькой деревушке бьют наповал. Да, кстати, кто-нибудь отозвался на ваш призыв? Я слышала его в час дня.

— Нет, во всяком случае, когда я без четверти семь разговаривал с Ярдом, еще ничего не поступало. Я дал им твой номер и просил в течение ближайших двух часов звонить сюда. Надеюсь, ты не возражаешь?

— А почему вы решили, что кто-то мог подвезти Сирла?

— Потому что, если его нет в реке, значит, он шел в обратном от нее направлении.

— Сам по себе? Но это было бы с его стороны более чем странно.

— Он мог страдать потерей памяти. Вообще существует пять версий.

— Пять?

— В среду вечером Сирл ушел по той дорожке вполне здоровый и трезвый, и с тех пор его никто не видел. Первая версия — он нечаянно упал в воду и утонул; вторая — был убит и сброшен в реку; третья — по какой-то одному ему известной причине решил уйти оттуда; четвертая — убрел куда-то, забыв, кто он и куда идет; пятая — его похитили.

— Похитили?

— Мы ведь ничего не знаем о его жизни в Америке. Этого нельзя не учитывать. Допускаю, что он мог приехать сюда, чтобы на какое-то время исчезнуть из Соединенных Штатов. Это — если повезет — мы узнаем, когда получим сообщение с Тихоокеанского побережья. Скажи мне, что ты думаешь о Сирле?

— В каком смысле?

— Ну, например, не показалось ли тебе, что это любитель каких-то странных мистификаций?

— Вот уж нет!

— Так! То же говорит и Лиз Гарроуби. По ее мнению, он не нашел бы в мистификации ничего смешного. А как ты думаешь, Лиз Гарроуби произвела на него сильное впечатление? Ты ведь недавно обедала у них?

— Достаточное, чтобы заставить Уолтера не на шутку заревновать.

— Да ну?

— Лесли и Лиз отлично спелись. Они очень подходили друг другу. Чего никак не скажешь про Уолтера с Лиз. Не думаю, чтобы Уолтер понимал Лиз, и в то же время мне кажется, что Лесли Сирл понимал ее прекрасно.

— Он понравился тебе при первом знакомстве? Ты ведь в тот вечер увела его с собой после обеда?

— Да! На оба вопроса отвечаю утвердительно. Он мне понравился, но с некоторой оговоркой.

— То есть?

— Как бы это тебе объяснить… Я от него глаз не могла отвести. Мне он казался каким-то… ненастоящим.

— Ты хочешь сказать, что подметила в нем какую-то фальшь?

— Не в общепринятом смысле. Ясно было, что он тот, за кого себя выдает. Во всяком случае, как ты, вероятно, знаешь, мисс Истон-Диксон засвидетельствовала это.

— Да, я разговаривал сегодня о нем с мисс Истон-Диксон. Его фотография, которую она мне показала, может оказаться очень полезной. О чем вы с Сирлом разговаривали в тот вечер, когда он провожал тебя домой?

— О всякой всячине. О людях, которых он фотографировал. Об общих знакомых. О тех, с кем он хотел бы познакомиться. Мы долго дружно восхищались Дэнни Мински и так же долго яростно спорили о Маргрит Мерриам. Как и все остальные, он считает, что Маргрит гениальна, и слова против слышать не желает. Я так рассердилась, что сообщила ему несколько горьких истин относительно нее. Мне было стыдно потом. Гадко ломать детские игрушки.

— Думаю, это пошло ему на пользу. Он вышел из того возраста, когда от детей нужно скрывать правду жизни.

— Ты, говорят, сегодня занимался сбором алиби.

— Как ты это узнала?

— Как я все обычно узнаю. Миссис Трапп мне сказала. Кто же те несчастные, у которых алиби не оказалось?

— В сущности говоря, вся деревня, включая мисс Истон-Диксон.

— Нашу Дикси можно вычеркнуть сразу. Кто еще?

— Мисс Лавиния Фитч.

— Милая Лавиния! — При одной мысли, что мисс Фитч может оказаться в списке подозреваемых в убийстве, Марта искренне рассмеялась.

— Лиз Гарроуби?

— Бедная Лиз переживает, наверное, неприятные минуты. Мне кажется, она слегка влюбилась в этого мальчика.

— Миссис Гарроуби?

Марта задумалась:

— Знаешь, я допускаю такую возможность. Она убьет и глазом не моргнет, потому что сумеет убедить себя, что так надо. Она даже сходила бы в церковь попросить у Бога благословения на это.

— Тоби Таллис?

— Не-ет. Едва ли. Тоби нашел бы какой-нибудь другой способ свести счеты. Что-нибудь не столь рискованное для самого Тоби и в то же время не менее сладостное. Что касается мелких пакостей, Тоби неистощим. Я думаю, ему нет нужды убивать кого-то.

— Сайлас Уикли?

— Не знаю, не знаю. Да, я думаю, Сайлас способен убить. Особенно, если книга, над которой он в указанный момент работает, не клеится. Книги для Сайласа — это средство освободиться от ненависти. Если критика ее обругает и публика не примет, он может и убить. Кого-нибудь, кто покажется ему богатым, счастливым и незаслуженно удачливым.

— По-твоему, Уикли сумасшедший?

— Безусловно. Возможно, не настолько, чтобы посадить его в сумасшедший дом, но он определенно человек неуравновешенный. Да, кстати, находит ли подтверждение слух о ссоре между Уолтером и Сирлом?

— Уитмор отрицает, что это была ссора. Он говорит, что просто у них произошла «размолвка».

— Значит, все-таки отношения у них были не самыми дружелюбными?

— Никаких свидетельств на этот счет у нас нет. Минутное раздражение и неприязнь совсем не одно и то же. Мужчины, встретившись вечером в баре, могут сильно повздорить, не испытывая при этом друг к другу особой враждебности, разве нет?

— Ты невыносим. Враждебность между ними, несомненно, была, и мы знаем, на какой почве. Из-за Лиз.

— Не будучи специалистом в области четвертого измерения, не берусь судить, — намекая на ее склонность к поспешным выводам, сказал Грант. — Уитмор утверждает, что Сирл вел себя «вызывающе». Что можешь сказать мне ты со своей колокольни — с чего это он повел бы себя вызывающе?

— Может, он сказал Уолтеру, что тот недооценивает Лиз и что, если Уолтер не исправится, он у него Лиз отобьет, и еще, если Уолтер считает, что ему это не под силу, то он глубоко ошибается: Сирл уговорит Лиз собрать свои вещички и уехать с ним не позднее чем через неделю, в будущий вторник. И под конец объявил: «Ставлю пять фунтов, что так оно и будет». На что, надувшись от обиды, Уолтер заявил, что в Англии мужчины по поводу возможного женского благоволения пари не заключают — во всяком случае, среди джентльменов это не принято — и что поставить пять фунтов на Лиз просто оскорбительно. Уолтер ведь начисто лишен чувства юмора, отчего ему так и даются эти его радиопередачи. В этом же и причина его успеха у старых дам, которые боятся деревни, как чумы, а королька даже с близкого расстояния от воробья не отличат. И тут Лесли, возможно, сказал, что если, по его мнению, пяти фунтов мало, то он готов удвоить ставку и, поскольку Лиз уже чуть ли не целый год обручена с таким брюзгой, как Уолтер, и ей, наверное, неймется поскорее изменить свое положение, десять фунтов сами идут ему в руки. И вот тут-то Уолтер выскочил из пивной, хлопнув на прощание дверью.

— Откуда ты знаешь, что он хлопнул дверью?

— Голубчик, к настоящему времени весь Орфордшир об этом знает. Именно поэтому Уолтер и является «подозреваемым номер один». Кстати, твой список «не имеющих алиби» им исчерпывается?

— Нет. Еще есть Серж Ратов.

— Да? Что же Серж делал?

— Танцевал в потемках на лугу у реки.

— Это, по крайней мере, звучит правдоподобно.

— Почему? Ты что, видела его?

— Нет. Но это как раз в его духе. Он по-прежнему одержим мечтой вернуться на сцену. До этой истории с Лесли Сирлом он хотел вернуться, чтобы порадовать Тоби; теперь он хочет «доказать» Тоби.

— Откуда у тебя все эти секретные данные?

— Играя двадцать пять лет на сцене, я ведь руководствовалась не только режиссерскими указаниями.

Грант посмотрел на нее, элегантную и красивую, освещенную живым огнем горящего камина, и подумал, в каких только ролях не повидал ее за эти годы: куртизанок и обиженных жизнью старух, карьеристок и робких, безответных жен. Это правда, что актеры обладают даром постижения — им понятны человеческие побуждения, недоступные пониманию обыкновенных людей. И дело тут вовсе не в интеллекте и не в образовании. Если говорить об уровне развития, то Марта не пошла дальше одиннадцатилетнего подростка средних способностей; внимание ее автоматически отключалось, стоило ей столкнуться с чем-то, что не входило в круг ее непосредственных интересов, результатом чего явилось прямо-таки детское невежество. Ему случалось наблюдать подобное в медицинских сестрах и у переутомленных практикующих врачей. Однако стоило ей ощутить в руках рукопись пьесы, как из некоего данного ей от Бога запаса знаний она начинала выстраивать задуманный автором характер.

— Если допустить, что это действительно убийство, — сказал он, — и основываясь исключительно на внешних данных участников заезда и формы, в которой они на данный момент находятся, скажи — на кого бы ты поставила?

Она ненадолго задумалась, вертя в пальцах пустую ликерную рюмку и ловя ею отблески догорающего камина.

— На Эмму Гарроуби, наверное, — ответила Марта наконец. — Могла бы Эмма сделать это? Я хочу сказать, имела ли она на то физическую возможность?

— Безусловно. В среду вечером она распрощалась с мисс Истон-Диксон на развилке дорог и с тех пор имела полную свободу действий. Никто не знает, когда она вернулась в Триммингс. Остальные пошли спать, вернее, разошлись по своим комнатам. Запирает же парадную дверь миссис Гарроуби сама.

— Да! Времени достаточно. От Триммингса до речной извилины не так уж далеко. Интересно, как выглядели Эммины туфли в четверг утром? Или она чистит их сама?

— Можешь быть уверена, что, если б на них оставались малейшие следы подозрительной глины, она отчистила бы их сама. Но почему твой выбор пал на Эмму Гарроуби?

— Видишь ли, я считаю, что убивает обычно человек, страдающий мономанией. Или тот, кем завладела вдруг одна-единственная идея. Пока у тебя есть много разнообразных интересов, ты не способен сосредоточиться ни на одной из них настолько, чтобы пойти на убийство. Вот когда ты ставишь все на одну карту или когда тебе просто не на что больше поставить, тогда ты теряешь чувство меры. Достаточно ли ясно я выражаюсь, инспектор Грант?

— Вполне.

— Отлично. Выпей еще шартреза. Так вот, из всех тех, на кого может пасть подозрение, Эмма кажется мне наиболее сосредоточенной. Серж, например, может сосредоточиться только на чем-то заинтересовавшем его сию минуту. Он постоянно затевает бурные ссоры, но еще никогда не проявлял намерения кого-то убить. Максимум, на что он способен, это запустить в человека тем, что под руку подвернется.

— Если, конечно, у него нет плетки, — заметил Грант и рассказал ей о своем разговоре с Сержем. — А как насчет Уикли?

— Если исходить из спортивной формы — я пользуюсь твоей великолепной метафорой, — Сайлас отстает от Эммы всего на полголовы, но все-таки отстает. У Сайласа есть успех, у него есть семья, книги, которые он собирается написать в будущем (пусть это будут всего лишь его прежние мотивы, спетые на новый лад). В отличие от Эммы интерес Сайласа не направлен в определенное русло. Сайласу могло бы прийти в голову прикончить Лесли разве что в припадке безумия или возненавидев его за что-то. Это относится и к Тоби. Жизнь Тоби — это сплошные блестки и минуты. Тоби никогда не решился бы убить кого-то. Как я уже говорила, у него есть много других способов рассчитаться с кем надо. Но вот Эмма… У Эммы нет ничего, кроме Лиз.

Она снова задумалась, и Грант не стал нарушать молчание.

— Ты бы видел Эмму в тот момент, когда Уолтер и Лиз объявили о своей помолвке, — сказала она наконец, — она прямо засияла вся. Стала похожа на ходячую рождественскую елку. Она всегда мечтала об этом, и, вопреки всему, мечта сбылась. Уолтер, знавший всех красивых умных женщин нашего времени, вдруг влюбился в Лиз, и они решили пожениться. Со временем Уолтер унаследует Триммингс и состояние Лавинии, и, если даже публика потеряет к нему интерес, все равно они будут жить в достатке до конца своих дней. Одним словом, волшебная сказка стала былью. Она ног под собой от радости не чуяла. И тут явился Лесли.

Марта, актриса, подождала, чтобы вернулась тишина, и, будучи еще и художником в душе, нарушать ее не стала.

Дрова в камине, потрескивая, меняли положение, все новые язычки пламени вырывались наружу, а Грант все лежал не шевелясь в своем кресле и думал об Эмме Гарроуби.

И еще о двух обстоятельствах, неизвестных Марте.

Странно, что та, на кого падало подозрение Марты, оказалась пространственно связанной с двумя необъяснимыми моментами дела: с перчаткой, найденной в ящике Сирла, и пустотой в ящике для фотографических принадлежностей.

Эмма. Эмма Гарроуби. Женщина, воспитавшая младшую сестру и, когда та высвободилась из-под ее крылышка, вышедшая замуж за вдовца с ребенком; она направляла все свои мысли и чувства вглубь на единственный объект так же естественно, как Тоби Таллис рассредотачивал свои интересы вширь. Она так и сияла, превратилась в «ходячую рождественскую елку», узнав об обручении; и с того момента (с тех пор прошло пять месяцев, как он случайно выяснил, а вовсе не двенадцать) ее первоначальный восторг разросся, умножился и перешел в нечто гораздо более внушительное — сознание выполненного долга, уверенность в завтрашнем дне. Помолвка их выдержала проверку временем и легкими душевными встрясками. Неизбежные в течение этих пяти месяцев легкие удары не возымели никакого действия на их отношения, и Эмма, по-видимому, привыкла к мысли, что никакая опасность им не грозит.

И тут, как сказала Марта, явился Лесли Сирл.

Сирл с его обаянием, неизвестно откуда взявшийся. Сирл, казавшийся совсем не похожим на других. Этот современный баловень судьбы ни у кого не мог бы вызвать такого мгновенного неприятия, как у Эммы Гарроуби.

— Что могло бы заполнить пространство в десять с половиной дюймов на три с половиной и на четыре? — спросил он.

— Щетка для волос, — ответила Марта.

Грант вспомнил, что у психологов была такая забава — на заданный вопрос испытуемый должен произнести первое, что придет в голову. В общей сложности может неплохо сработать. Прежде с тем же вопросом он обратился к Биллу Мэддоксу, и тот, не задумываясь, сказал «гаечный ключ», совсем как Марта, ответившая «щетка для волос». Уильямс, в свою очередь, предложил кусок мыла.

— А еще что?

— Набор домино. Коробочка с конвертами? Нет, пожалуй, маловато. Несколько колод карт? Достаточно карт, чтобы обосноваться на необитаемом острове. Ножи и вилки. Серебряные ложки? А что, кто-то позарился на фамильное серебро?

— Нет. Просто меня интересует одна вещь.

— Если это триммингсовское серебро, то плюнь! На аукционе за него и тридцати шиллингов не дадут, — она непроизвольно окинула взглядом столик у себя за спиной и самодовольно отметила изысканную простоту собственной старинной столовой утвари.

— Скажи мне, Алан, это не будет нарушением профессиональной этики, если ты ответишь на один мой вопрос — кто у тебя фаворит? Кого ты прочишь на эту роль?

— Какую роль?

— Убийцы.

— Это было бы нарушением профессиональной этики. Но я не считаю, что с моей стороны будет так уж нескромно сказать тебе, что, по-моему, такового не существует.

— Что! Ты правда думаешь, что Лесли Сирл все еще жив? Почему?

«И действительно, почему?» — спросил он себя. Что именно во всей этой ситуации дало ему ощущение, что он присутствует на спектакле? Ощущение, что он отодвинут в партер и от настоящей жизни его отделяет оркестровая яма? Помощник комиссара сказал ему однажды в редкую минуту откровенности, что, по его мнению, он обладает самым ценным для своей работы качеством — интуицией. «Только не поддавайтесь ей безоглядно, Грант, — сказал он. — Не забывайте о доказательствах». А может, в этом случае он как раз и поддался безоглядно своей интуиции? Девяносто девять шансов из ста, что Сирл упал в реку. Все говорит за это. И, не будь той ссоры с Уитмором, Грант никогда и не взялся бы за это дело; оно рассматривалось бы как самый обыкновенный случай в полицейской практике: «Пропал без вести — по всей вероятности, утонул».

И все же. И все же. Вот так видишь, вот так не видишь — приговаривали старые фокусники, показывая фокус. Эта приговорка не давала ему покоя.

Полубессознательно он повторил ее вслух.

Марта посмотрела на него.

— Фокус? — сказала она. — Кто показал? Какой?

— Не знаю. Я не могу отделаться от чувства, что меня дурачат.

— Ты думаешь, что Лесли просто ушел?

— Или что кто-то нарочно подстроил, чтобы так оно выглядело. Что-то в этом роде. В общем, кого-то пилят пополам.

— Ты слишком много работаешь, — сказала Марта. — Ну где, по-твоему, мог скрыться Лесли? Разве что вернуться в деревню и притаиться до времени?

Грант сбросил остатки сна и с восхищением посмотрел на Марту.

— Как ни странно, — усмехнулся он, — эта мысль ни разу не приходила мне в голову. Ты думаешь, что его мог спрятать Тоби, чтобы насолить Уолтеру?

— Нет. Я не вижу в этом смысла. Но никакого смысла нет и в твоем предположении, что он ушел куда-то. Куда он мог уйти среди ночи, ничего не имея при себе, кроме того, что было на нем?

— Может, я что-нибудь узнаю об этом завтра после того, как увижусь с его двоюродной сестрой.

— У него есть двоюродная сестра? Какая неожиданность! Как если бы узнать, что у Меркурия есть теща. Кто она?

— Художница, насколько я знаю. Очаровательное создание, которое согласилось пожертвовать воскресным концертом в Альберт-Холле ради встречи со мной. Я назначил ей свиданье, воспользовавшись твоим телефоном.

— И ты полагаешь, что она знает, почему Лесли среди ночи удалился куда-то, не взяв с собой ничего и даже не переодевшись?

— Я полагаю, что у нее могут быть какие-то соображения насчет того, куда он мог направить свои стопы.

— Воспользовавшись бессмертной фразой мальчика, вызывающего актеров на сцену, скажу тебе: «Удачи вам, мисс!»

Глава 14

Обратно в Уикхем Грант ехал отдохнувший и повеселевший.

И всю дорогу его не покидала Эмма Гарроуби.

Интуиция могла подсовывать ему какие угодно соблазнительные решения, но Эмма оставалась в центре его мыслей, там, куда поместила ее Марта, и она была слишком увесиста, чтобы посредством ловкости рук отделаться от нее. Версия с Эммой не была лишена смысла. За то, что это Эмма, говорил опыт и многочисленные прецеденты. Классический образец жестокости вполне могла явить хорошая семьянинка. Взять хотя бы Лиззи Бордонс. Если уж на то пошло, Эмма пришла из глубины веков. Женская особь, защищающая свое потомство. Чтобы докопаться до причины, почему Лесли Сирл задумал скрыться, нужно было как следует подумать; чтобы найти причину, почему Эмме Гарроуби понадобилось убить его, не требовалось никакой работы ума.

Собственно говоря, было нелепо снова и снова возвращаться к мысли, что Сирл мог просто взять и смыться. Грант так и слышал слова помощника комиссара, вздумай он явиться к нему с подобной теорией. Факты, Грант! Где факты, которые навели вас на такие размышления? Здравый смысл, Грант, здравый смысл! Не поддавайтесь интуиции безоглядно, Грант, не поддавайтесь! Решил скрыться? Благополучный во всех отношениях молодой человек, который мог оплачивать счета в «Уэстморленде», дорого одеваться и дарить дорогие конфеты? Путешествовать по всему миру за чужой счет? Молодой человек, наделенный поразительной красотой, способный каждому встречному вскружить голову или хотя бы заставить его обернуться? Обаятельный молодой человек, которому так понравилась некрасивая маленькая Лиз, что он взял на память ее перчатку? Молодой человек, добившийся таких успехов в своей профессии, работающий к тому же над книгой, которая принесет ему и деньги, и почет, и славу?

Здравый смысл, Грант! Факты, Грант! Не поддавайся интуиции безоглядно!

Сосредоточься на Эмме Гарроуби, Грант. У нее была возможность. У нее был повод. А что касается готовности, то силы воли ей, наверное, не занимать. Она знала, где в ту ночь они остановятся на ночлег.

Но она не знала, что они пошли в Сэлкот выпить пива.

Утонул он не в Сэлкоте.

Она не могла знать, что застанет его одного. Они по чистой случайности расстались в ту ночь.

Кто-то застал его одного. Почему бы не Эмма?

Как могло это произойти?

Может, она организовала это?

Эмма? Каким образом?

А тебе не кажется, что Сирл нарочно раздразнил Уолтера, чтобы тот ушел?

Нет! Каким образом?

Нарывался на ссору Сирл. Это он довел Уолтера до того, что тот уже ни минуты не мог терпеть его присутствие. Ему оставалось или уйти, или же устроить скандал. В тот вечер Сирл намеренно спровадил Уолтера.

Зачем ему это было нужно?

Затем, что у него было назначено свидание.

Свидание? С кем?

С Лиз Гарроуби.

Но это же чушь! Нет никаких доказательств, что эта девушка была серьезно заинтересована в…

Но ведь это же не Лиз послала Сирлу записку, что хочет встретиться с ним.

Нет? Тогда кто же?

Эмма.

Ты хочешь сказать, что Сирл пошел на свидание с кем-то, предполагая, что встретится с Лиз?

Да. Если вдуматься, он вел себя как влюбленный мальчишка.

То есть?

Вспомни, как он прощался со своими новыми знакомыми? Его шуточки насчет того, что в такую чудесную ночь они завалятся дома спать. Его оживление. Приподнятость.

Он только что выпил несколько кружек пива.

Его собутыльники тоже. А некоторые из них гораздо больше. Но разве они распевали по этому поводу душещипательные романсы? Нет! Все они кратчайшим путем отправились домой. Включая самых молодых.

Ну, это только теория.

Больше того. Теория, которая согласуется с фактами.

Факты, Грант, факты!

Нельзя безоглядно поддаваться интуиции!

И все время, пока он ехал по темным дорогам между Сэлкот-Сент-Мэри и Уикхемом, Эмма была с ним. Она осталась с ним, даже когда он пошел спать.

Спал он прекрасно — наверное, оттого, что очень устал, хорошо пообедал и увидел впереди какой-то просвет. И когда, проснувшись утром, увидел перед глазами слова «ВОТ НАСТУПАЕТ ЧАС», вышитые крестиком красным гарусом, он воспринял текст скорее как обещание, а не как предостережение. Он с удовольствием думал о возвращении в Лондон, видя в том хотя бы некое внутреннее очищение после погружения в атмосферу Сэлкот-Сент-Мэри. После этого можно будет вернуться и уже здраво оценить происшедшее. Нельзя по-настоящему почувствовать вкус, если есть без разбора все подряд. Он не раз задумывался над тем, как женатые люди умудряются совмещать семейную жизнь с неотступными требованиями полицейской службы. Сейчас ему впервые пришло в голову, что супружество представляет прекрасные возможности для всякого рода передышек. Что может быть лучше, чем провести какое-то время с подрастающим Бобби, объясняя ему алгебраическую задачу, чтобы затем, на свежую голову, заняться проблемами расследуемого в данный момент преступления.

Ну, и во всяком случае, привезу запас чистых рубашек, подумал он. Грант сложил свои вещи в чемодан и повернулся, намереваясь спуститься вниз позавтракать. Правда, было воскресенье и час довольно ранний, но что-нибудь у них для него найдется. Открывая дверь, он услышал телефонный звонок.

Единственной уступкой прогрессу в «Белом Олене» были стоявшие на ночном столике телефоны. Грант пересек комнату и взял трубку.

— Инспектор Грант? — услышал он голос хозяина гостиницы. — Одну минутку, пожалуйста! С вами хотят говорить.

На мгновение воцарилось молчание, и затем тот же голос продолжил:

— Говорите, пожалуйста. Связь установлена.

— Алло?

— Алан? — донесся до него голос Марты. — Это ты, Алан?

— Да, я! Что это ты так рано?

— Слушай, Алан. Что-то произошло. Ты должен немедленно приехать.

— Приехать? В Сэлкот, ты хочешь сказать?

— В Милл-Хаус. Что-то произошло. Очень важное, иначе я не позвонила бы тебе так рано.

— Но что произошло? Ты не могла бы…

— Ты ведь говоришь из гостиницы?

— Да.

— Мне кажется, лучше не стоит. Нашелся один предмет. И это все меняет. Вернее, меняет… меняет, так сказать, всю твою концепцию.

— Ага! Хорошо. Я сейчас приеду.

— Ты завтракал?

— Нет еще.

— Я тебе что-нибудь приготовлю.

Замечательная женщина, подумал он, кладя трубку. Он всегда считал, что главное в жене — это ум, и теперь окончательно убедился в этом. В его жизни не было места для Марты, так же как, увы, и в ее для него. Женщина, которая могла сообщить о неожиданном повороте в расследовании дела об убийстве, не выбалтывая ничего по телефону, уже была наградой, но если она к тому же могла осведомиться, позавтракал ли ты уже, и, если нет, пообещать накормить, то она была истинной драгоценностью.

Теряясь в догадках, он пошел за машиной. Что же такое, в конце концов, могла откопать Марта? Какую-нибудь вещь, забытую Сирлом в тот вечер, когда он провожал ее домой? Или просто до нее дошли какие-то деревенские разговоры?

Одно можно было сказать с уверенностью — речь шла не о теле. В противном случае Марта — будучи Мартой — сумела бы сообщить ему об этом, дабы он мог привезти с собой людей и все необходимое, чтобы распорядиться такой находкой.

День был ветреный, то и дело на небе появлялась и пропадала радуга. Тихие, безветренные и солнечные дни, радующие Англию в начале весны, когда на дороги ложится первая пыль, прошли. Внезапно весна стала неустойчивой и буйной. Сверкающие дождевые струи косо обрушивались на землю. Тяжелые тучи, возникавшие на горизонте, разметывали по небу шумные шквалы. Деревья никли, приосанивались и снова никли.

Селенья словно обезлюдели. Не из-за погоды, а потому, что сегодня было воскресенье. Он заметил, что шторы в некоторых коттеджах все еще были опущены. Люди, всю неделю встававшие с рассветом и не имевшие животных, которые будили бы их по воскресеньям, были рады поспать подольше. Он, случалось, ворчал, когда служебные обязанности вторгались в его частную жизнь (так сказать, ворчал ради удовольствия поворчать, поскольку имел возможность выйти в отставку уже несколько лет назад, после того как тетка оставила ему свое состояние), но поставить свою жизнь в зависимость от потребностей животных казалось ему обидной для свободного человека тратой времени.

Когда он подъехал к Милл-Хаусу со стороны дороги, где была входная дверь, навстречу ему вышла Марта. Живя в деревне, Марта никогда не наряжалась «под пейзанку», как делали многие ее коллеги. Она относилась к деревне, как относятся к ней сами сельчане — как к месту, где находится ее дом, и не считала нужным щеголять в ярких или подчеркнуто небрежных туалетах. Если у нее замерзали руки, она надевала перчатки. Она не считала, что должна выглядеть как цыганка только потому, что живет в Милл-Хаусе, в Сэлкот-Сент-Мэри. А потому и в это утро она предстала перед ним одетая изысканно и элегантно, как будто встречала его на ступенях «Стэнуорта». Но ему показалось, что вид у нее потрясенный. Собственно, выглядела она так, будто совсем недавно ее долго рвало.

— Алан, ты представить себе не можешь, как я обрадовалась, услышав твой голос по телефону. Я боялась, что ты уже успел уехать в город, несмотря на такую рань.

— Что же это за неожиданная находка? — спросил он, направляясь к двери, но она повела его кругом и вниз по ступенькам, к кухонной двери, находившейся с другой стороны дома.

— Нашел это твой почитатель Томми Трапп. Томми страстный рыболов. И часто отправляется на рыбалку еще до завтрака — очевидно, это лучшее время. — До чего типично это «очевидно» для Марты. Сколько лет она прожила у реки и до сих пор лишь понаслышке знает, в какое время рыба лучше клюет. — По воскресеньям он обычно берет что-нибудь с собой и уже не возвращается, — я хочу сказать, берет что-нибудь поесть, — но сегодня утром он уже через час был дома, потому что он… потому что он вытащил нечто весьма странное.

Она открыла ярко-зеленую дверь и ввела его в кухню. В кухне находились Томми Трапп и его мать. Миссис Трапп стояла согнувшись над плитой, и впечатление было, что и ее тошнит. Никто не сказал бы этого о Томми. Томми преобразился. Другой мальчик стоял перед Грантом. Он стал выше всех ростом и был увенчан венком, сплетенным из молний.

— Посмотрите, сэр! Вы только посмотрите, что я выудил, — сказал он, не дожидаясь объяснений Марты, и потянул Гранта к кухонному столу. На столе на нескольких аккуратно сложенных пухлых газетах, предохраняющих тщательно выскобленную деревянную поверхность, стоял мужской ботинок.

— Я никогда больше не смогу раскатывать тесто на этом столе, — простонала миссис Трапп, не оборачиваясь.

Грант взглянул на ботинок и вспомнил составленное полицией описание одежды пропавшего человека.

— Это ботинок Сирла, насколько я понимаю, — сказал он.

— Да, — сказала Марта.

Коричневый ботинок не шнуровался, а застегивался на пряжку. Он промок насквозь и был очень грязен.

— Где ты его выудил, Томми?

— Ярдах в ста от большой излучины вниз по течению.

— Ты, наверное, не подумал отметить то место?

— Я б да не отметил?! — обиженно сказал Томми.

— Молодец! Немного погодя ты должен будешь показать его мне, а пока что подожди здесь. Ладно? Не выходи и ни с кем не разговаривай об этом.

— Хорошо, сэр. Не буду. Никто об этом не будет знать, кроме меня и полиции.

Приободрившись немного после разговора с Томми, Грант пошел наверх в гостиную позвонить по телефону инспектору Роджерсу. После небольшой задержки, вызванной тем, что звонить пришлось Роджерсу домой, его соединили, он сказал, что придется еще раз пройтись драгой по дну реки, и объяснил почему.

— О Господи! — простонал Роджерс. — А мальчишка сказал, где именно он вытащил этот ботинок?

— Около ста ярдов вниз по течению от большой излучины, если это что-то вам говорит.

— Говорит! Это приблизительно в двухстах ярдах ниже того места, где они останавливались на ночь. Этот отрезок мы прочесали частым гребешком. А вы не думаете, что… По виду ботинка можно подумать, что он пролежал в воде со среды?

— Безусловно.

— Ну, что ж. Я распоряжусь. И надо ж было вытащить его именно в воскресенье!

— Постарайтесь проделать это как-нибудь незаметней. Чем меньше будет зрителей, тем лучше.

Он положил трубку, и тут вошла Марта с подносом и стала накрывать на стол.

— Миссис Трапп все еще «тянет», как она выражается, и я решила приготовить тебе завтрак сама. Как тебе сделать яйца? Глазунью?

— Если тебе действительно хочется знать, я люблю яйца, приготовленные следующим образом: яйца варят в мешочек, выпускают на сковородку и сильно взбивают вилкой.

— Щегольская! — радостно воскликнула Марта. — Такой я еще не видела. Мы все ближе узнаем друг друга, правда? Наверное, я единственная из всех живущих женщин, за исключением твоей домоправительницы, которая знает, что на завтрак ты предпочитаешь яичницу в полоску. Или я не единственная?

— Когда-то я признался в этом одной женщине в деревне неподалеку от Амьена. Только вряд ли она об этом помнит.

— Она, наверное, на твоем рецепте сделала состояние, перевернув заодно представление французов о «яйцах по-английски». Черный хлеб или белый?

— Черный, пожалуйста. Придется мне задолжать тебе еще за один междугородный разговор.

Он взял трубку и назвал номер домашнего телефона Уильямса. Дожидаясь, пока его свяжут с Лондоном, он позвонил в Триммингс и попросил к телефону экономку. Когда подошла слегка запыхавшаяся миссис Брет, он спросил, кто в Триммингсе обычно занимается чисткой обуви, и узнал, что это входит в число обязанностей судомойки Полли.

— Не могли бы вы узнать у Полли, имел ли мистер Сирл обыкновение расстегивать пряжки у своих коричневых ботинок перед тем, как снять их, или он всегда снимал их в застегнутом виде?

Да, конечно, она сделает это с удовольствием, но, может быть, инспектор предпочел бы поговорить с Полли сам?

— Нет, благодарю вас. Позже я, безусловно, проверю все, что она скажет. Но, по-моему, будет лучше, если вы мимоходом спросите ее об этом, чем если ей будет задавать вопросы по телефону незнакомый человек. От этого она только разволнуется, а мне нужно, чтобы она ответила на него спокойно, не задумываясь. Я хочу знать ее непосредственную, естественную реакцию на вопрос — были ли ботинки застегнуты или расстегнуты, когда она чистила их?

Миссис Брет поняла, чтó от нее хотят. Подождет ли инспектор у телефона?

— Нет, я жду важного звонка. Но в ближайшее время снова позвоню вам.

Тут его соединили с Лондоном и послышался не слишком любезный голос Уильямса, говорившего связистам: «Ладно, ладно, я уже пять минут как готов».

— Это ты, Уильямс? Грант говорит. Слушай! Сегодня я должен был приехать в город, чтобы встретиться с двоюродной сестрой Лесли Сирла. Да, я выяснил, где она живет. Фамилия ее Сирл. Мисс Сирл. И живет она в переулке Холли-Пэйвмент, номер девять, в Хэмпстеде. Это вообще скопление художников. Вчера вечером я разговаривал с ней по телефону и уговорился, что приеду к ней сегодня днем часа в три. Получилось так, что я не смогу это сделать. Один мальчишка выудил из реки ботинок Лесли Сирла. Ладно, радуйся! Значит, нам придется снова начинать тралить, и я должен быть здесь. Можешь ты сходить к мисс Сирл вместо меня, или мне позвонить в Ярд, чтобы они послали кого-нибудь еще?

— Нет, нет, я схожу, сэр. О чем я должен буду спросить у нее?

— Узнай все, что ей известно о Лесли Сирле. Когда она видела его в последний раз? Имена его друзей в Англии. Все, что она может сказать тебе о нем.

— Прекрасно. Когда мне позвонить вам?

— Ты должен быть у нее без четверти три и уйдешь приблизительно через час — следовательно, часа в четыре.

— В полицейский участок в Уикхеме?

— Нет, пожалуй, не туда. Боюсь, что они порядком провозятся с драгой, лучше позвони мне в Милл-Хаус в Сэлкоте. Сэлкот — номер пять.

Уже положив трубку, он спохватился, что забыл спросить Уильямса, чем окончилось его посещение Бенни Сколла.

Вошла Марта с его завтраком, и пока она наливала ему кофе, он снова позвонил в Триммингс.

Миссис Брет успела поговорить с Полли, и у Полли не было никаких сомнений на этот счет. Мистер Сирл всегда выставлял свои коричневые ботинки за дверь с расстегнутыми ремешками. Она точно знает, потому что ей всегда приходилось застегивать пряжки, иначе ремешки болтались и мешали ей. Она застегивала ботинки, чтобы ремешки держались на месте, а кончив чистить, снова расстегивала.

Вот так-то!

Он приступил к завтраку, а Марта налила себе чашку кофе и села напротив, медленно попивая его. Она была бледна и казалась продрогшей, но он не мог удержаться, чтобы не задать ей вопрос:

— Ты не заметила ничего странного в этом ботинке?

— Заметила. Он не был расстегнут.

Удивительная женщина. Наверное, у нее должны быть какие-то недостатки, уравновешивающие такое количество совершенств, но представить, что это могли быть за недостатки, было не в его силах.

Глава 15

От реки веяло холодом. Озябшие ивы дрожали, поверхность отливавшей свинцом воды попеременно то морщил налетавший ветер, то как оспинками изрывал проливающийся ливень. По мере того, как медленно проходил час за часом, обычно живое, пытливое выражение лица Роджерса сменилось меланхоличным, и кончик носа, выглядывавший из-под поднятого воротника непромокаемого плаща, порозовел и стал совсем унылым. Пока что их вахта протекала спокойно, не привлекая любопытных. С обитателей Милл-Хауса было взято обещание не разглашать тайну, и свое обещание они блюли без труда. Миссис Трапп, которую не переставало «тянуть», улеглась в постель, а Томми, на правах помощника полиции, входил в команду тральщиков. Широкое пространство, заключенное в излучине реки, протекающей в глинистых берегах, находилось далеко от дороги, даже тропинки вблизи не пролегало. Жилищ поблизости тоже не было, а следовательно, не было и прохожих, которые могли бы постоять, посмотреть, а затем продолжить свой путь, разнося по окрестностям новость.

Здесь у реки был их отдельный от всех мир, где не существовало ощущения времени и уюта.

Грант и Роджерс давно исчерпали все известные им случаи из области судебной медицины и погрузились в молчание. Теперь это были просто два одиноких человека, застрявших на широком лугу промозглым весенним днем. Они сидели рядышком на пне поваленной ивы. Грант следил за медленным продвижением поисковой драги, Роджерс смотрел вдаль на привольно раскинувшуюся равнину.

— Все это заливается каждый год в зимнее половодье, — сказал он. — Если, конечно, не думать о неизбежном ущербе, картина получается красивая.

Все залито теперь, не видно ни травинки,

И только зеркало воды ласкает глаз, —

продекламировал Грант.

— Что это такое?

— Стихи, которые мой армейский друг написал по поводу наводнения.

Где по весне так радовали нас

Из-под земли спешащие былинки.

Все залито теперь, не видно ни травинки,

И только зеркало воды ласкает глаз.

— Славно! — сказал Роджерс.

— Стихи безнадежно старомодные, — возразил Грант. — Я бы назвал их потугой на поэзию, что считается пороком непростительным.

— Длинное стихотворение?

— Всего две строфы и нравоучение.

— И каково оно?

О, красота водой залитых мест,

Прекраснее тебя и нет и не бывает,

И пусть краса поплоше погибает —

У нас к тебе больших претензий нет.

Роджерс подумал.

— А это хорошо, — сказал он, — просто хорошо. Ваш армейский друг знал, о чем говорил. При виде сборников стихов мне всегда становится скучно, а вот в журналах иногда помещают стихи — если, например, рассказ не дотягивает до конца страницы и остается пустое место. Знаете, как бывает?

— Знаю.

— Вот их я много прочитал. И иногда попадаются даже очень хорошие. Одно я до сих пор наизусть помню. Собственно, это и не стихотворение было, рифмы никакой, но за душу взяло. Вот, послушайте.

Да, я свою судьбу связал с материком,

Вдали от шумных пристаней

И криков чаек.

И я,

Узнавший голос моря с малых лет,

Теперь обязан слушать журчание реки,

Бегущей весело зеленым лугом,

И пташек пересуды

В темных кронах.

— Понимаете, я ведь вырос у моря, в Мир-Харборе, и до сих пор не привыкну жить вдалеке от него. Простору не хватает. И воздуха. Но я никак не мог выразить свои чувства словами, пока не прочитал эти стихи. Я прекрасно представляю себе, что чувствовал тот парень — «пташек пересуды…».

Пренебрежение и досада, зазвучавшие в его голосе, показались Гранту смешными, но тут же возникшая мысль развеселила его еще больше, и он расхохотался.

— Что тут смешного? — слегка ощетинился Роджерс.

— Я просто подумал — вот-то возмутились бы авторы детективных романов, увидев двух инспекторов полиции, сидящих на пне поваленной ивы и читающих друг другу стихи.

— А, эти! — сказал Роджерс тоном, за которым в низших слоях общества обычно следует плевок. — Вы когда-нибудь подобное читаете?

— Почитываю иногда.

— У моего сержанта это любимое занятие. Собирает самые знаменитые. Пока что скопил девяносто две книги. В одном романе, он называется «Боги на выручку…» — он замолчал, вглядываясь в даль. — Какая-то женщина идет сюда. Ведет под уздцы велосипед.

Грант присмотрелся.

— Это не женщина, — сказал он. — Это богиня, спешащая на выручку, — к ним приближалась несокрушимая Марта с термосами, полными горячего кофе, и бутербродами на всех.

— Без велосипеда я б их никак не дотащила, — объяснила она, — но это было нелегко, потому что большинство калиток стоят на запоре.

— И как же ты проникла через них?

— Приходилось разгружать велосипед, перетаскивать его на другую сторону и затем снова нагружать.

— Вот вам дух, создавший Империю.

— Не спорю, но на обратном пути Томми должен пойти со мной и помочь.

— О чем разговор, конечно, я пойду, мисс Холлард, — сказал Томми с полным ртом.

С реки подошли остальные полицейские и были по очереди представлены Марте. Грант забавлялся, наблюдая панибратство тех, кто, совершенно очевидно, никогда о ней не слыхал, и пиетет тех, кто слышал.

— Боюсь, что новость просочилась-таки, — сказала Марта. — Сегодня мне позвонил Тоби и спросил, правда ли, что реку снова тралят?

— Ты не сказала ему — почему?

— Нет! Конечно нет, — сказала Марта.

При воспоминании о ботинке лицо ее снова омрачилось.

К двум часам пополудни вокруг них собралось порядочно народу. А к трем часам небольшой кусочек суши превратился в настоящую ярмарку, и местному констеблю пришлось приложить поистине героические усилия, чтобы установить хоть какой-то порядок.

В половине четвертого, когда тральщики дошли почти до самого Сэлкота, так ничего и не обнаружив, Грант вернулся в Милл-Хаус и застал там Уолтера Уитмора.

— С вашей стороны было очень любезно, инспектор, известить нас, — сказал он. — Мне следовало бы быть на реке, но я просто не мог себя заставить.

— Никакой надобности в этом не было.

— Марта сказала, что к чаю вы будете здесь, и я решил дождаться вас. Есть… какие-нибудь результаты?

— Пока что нет.

— Вы спрашивали сегодня утром насчет ботинка — почему?

— Потому, что он оказался застегнутым, когда его вытащили. Меня интересовало, как снимал их Сирл обычно — в застегнутом виде или расстегнутом. Очевидно, он всегда их расстегивал.

— А как же… как оказалось, что ботинок был застегнут?

— Или его смыло с ноги течением, или он сам сбросил его, чтобы легче было плыть.

— Ясно, — сказал Уолтер тоскливо.

Он отказался от чая и ушел, понурый и совершенно растерянный.

— Я понимаю, что он должен вызывать жалость. Мне стыдно, что я не испытываю к нему должного сочувствия, — сказала Марта. — Китайского или индийского?

Грант успел выпить три большие чашки обжигающего чаю («ты же внутри себе все сожжешь», — заметила Марта) и к тому времени, как позвонил Уильямс, снова чувствовал себя человеком.

Доклад, несмотря на все старания Уильямса, был скуден. Мисс Сирл недолюбливала своего двоюродного брата и не делала из этого секрета. Она тоже американка, но родились они в противоположных концах Америки и впервые встретились уже взрослыми. И, по-видимому, сразу же начали ссориться. Приезжая в Англию, он иногда звонил ей, но на этот раз нет. Она и не знала, что он в Англии.

Уильямс спросил ее, часто ли ее не бывает дома, можно ли допустить, что Сирл заезжал к ней или звонил и не застал ее. Она ответила, что ездила в Шотландию на этюды и что, возможно, Сирл неоднократно звонил ей, об этом ей ничего не известно. Когда она уезжает, в студии никого не остается, и на телефонные звонки отвечать некому.

— Ты видел ее картины? — спросил Грант. — Которые она привезла из Шотландии?

— Да. Вся квартира заставлена ими.

— На что они похожи?

— На Шотландию. Даже очень похожи.

— Написаны в традиционной манере?

— Я не разбираюсь. А так все больше западная часть Сатерленда и Ски.

— А как насчет его приятелей в Англии?

— Говорит, ей странно слышать, что у него вообще могут быть приятели.

— Она не говорила тебе, что за ним какие-нибудь грешки водятся?

— Нет, сэр. Ничего такого она не говорила.

— И она не догадывается, почему он мог вот так внезапно исчезнуть и куда он мог деться?

— Нет, сэр. Не догадывается. У него нет никого близких, это она мне сообщила. Родители умерли, а он был единственным ребенком. Относительно же его друзей она, по-видимому, ничего не знает. Во всяком случае, он сказал правду, что в Англии у него была только одна двоюродная сестра.

— Что ж, большое спасибо, Уильямс. Да, утром я совсем позабыл спросить тебя — ты нашел Бенни?

— Бенни? Как же. Без труда.

— Плакался он на этот раз?

Из трубки донесся смех Уильямса.

— Нет, на этот раз он выкинул новое коленце. Симулировал обморок.

— И что он с этого имел?

— Три рюмки коньяка за чужой счет и сочувствие толпы. Как вы, конечно, догадываетесь, мы были в баре. После второй рюмки он начал приходить в себя и стонать, что подвергается преследованиям, и тут же получил третью. Ко мне же отнеслись скорей отрицательно.

Грант счел, что это прекрасный образец заниженной оценки происходившего.

— Хорошо еще, что это был вест-эндский бар, — сказал Уильямс. В переводе это должно было означать, что попыток силой помешать ему выполнять свои обязанности не было.

— Он согласился пойти с тобой для дачи показаний?

— Он сказал, что пойдет, если ему дадут сперва возможность позвонить по телефону. Я сказал, что он прекрасно знает, что, согласно правилам Главного почтамта, телефоном можно пользоваться в любое время дня и ночи, но, если разговор у него вполне невинный, он, надеюсь, не будет возражать против моего присутствия в телефонной будке в качестве «жучка»?

— И он согласился?

— Он прямо затащил меня в будку. И как вы думаете, кому позвонил этот сукин сын?

— Своему депутату?

— Нет, думаю, что депутаты с недавнего времени стали от него шарахаться. Он злоупотребил их доверчивостью. Нет, он позвонил своему знакомому парню, который печатается в «Уотчмене», и пошел петь Лазаря. Мол, не успел он выйти «на волю», как за ним по пятам рванули полицейские, которым обязательно надо было загнать его в Скотланд-Ярд давать показания. Трудно ожидать, что человек не собьется с прямого пути, если каждый раз, как он соберется пропустить в баре с приятелями пару стакашек, какой-то тип в штатском, в котором за версту видно детектива, подкатывается к нему с какими-то разговорами… и так далее, и тому подобное. И затем отправился со мной, весьма довольный собой.

— Была от него польза Ярду?

— От него нет, а вот от его сожительницы была.

— Выболтала что-нибудь?

— Нет, но у нее в ушах были серьги Поппи. Поппи Пламбр.

— Не может быть!

— Если бы мы на какое-то время не изъяли Бенни из обращения, она бы сама с ним расправилась. Прямо осатанела баба. Она жила с ним недолго и уже собиралась от него уходить, потому Бенни и «приобрел ей бриллианты в уши». Такой уровень интеллекта, как у Бенни, даже божью коровку едва ли обременил бы.

— Тебе удалось вернуть остальные вещицы Поппи?

— Да, Бенни пришлось признаться. У него не хватило времени все попрятать.

— Отлично сработано. А как с «Уотчменом»?

— Я-то хотел, чтобы «Уотчмен» сам расхлебывал кашу, которую заварил. Да вот шеф не позволил. Говорит, что, если можно избежать неприятностей, их нужно избегать, даже если мы имеем возможность лицезреть, как «Уотчмен» свалял грандиозного дурака. Так что пришлось мне позвонить ему и объяснить, что и как.

— Но хоть какое-то удовольствие ты от этого разговора получил?

— О да! Да! И немалое! Я говорю ему: «Мистер Риттер, докладывает младший детектив Уильямс. В моем присутствии Бенни Сколл звонил вам несколько часов назад». — «В вашем присутствии? — он даже оторопел. — Но ведь он именно на вас и жаловался тогда!» — «Ну и что, говорю я, мы ведь в свободной стране живем». — «Для кого свободной, а для кого и нет, — говорит он, — вы как-никак тащили его на допрос в Скотланд-Ярд». Я ответил, что предложил ему сопровождать меня. Он мог этого и не делать.

Тут он пустился рассказывать мне старую басню про травлю людей, отбывших наказание, сказал, что Бенни Сколл уже расплатился с обществом за свои ошибки и мы не имеем права преследовать его: он снова свободный гражданин своей страны. Ну и так далее.

— Вы опозорили его перед друзьями, — заявил мистер Риттер, — и снова заставили почувствовать всю безысходность своего существования. Что выиграл сегодня Скотланд-Ярд, заставив дать показания беднягу Бенни Сколла?

— Две тысячи фунтов стерлингов, — ответил я.

— Что? — закричал он. — Что вы несете?

— В такую сумму оценены драгоценности, которые в пятницу вечером он украл из квартиры Поппи Пламбр.

— Откуда вы знаете, что это был именно он? — спросил Риттер.

Я сказал, что Бенни сам лично вернул награбленное добро, за исключением сережек с крупными бриллиантами, красовавшихся в ушах особы, с которой он в настоящее время сожительствует. После этого я тихонько и ласково, тоном ведущей «Детского часа», пожелал ему: «Доброй вам ночи!» — и повесил трубку. Знаете, он, наверное, уже успел настрочить статью по поводу бедного безвинного Бенни — так он расстроился. Писатель, должно быть, чувствует себя довольно глупо, написав что-нибудь, что никому не нужно.

— Вот погоди, ограбят его квартиру, — сказал Грант, — и примчится к нам мистер Риттер, требуя голову преступника.

— Тут вы правы, сэр. Забавно все-таки. Когда что-то случается с кем-нибудь из них, тут уж держись! Есть что-нибудь из Сан-Франциско?

— Пока что нет, но сообщения можно ждать с минуты на минуту. Хотя сейчас это, наверное, не так уж важно.

— Нет, конечно. Как тут не вспомнить записную книжку, которую я заполнил интервью с уикхемскими автобусными кондукторами! Только на выброс и годится.

— Никогда не выбрасывай никаких записок, Уильямс.

— Хранить семь лет, для чего-нибудь да пригодятся?

— Если хочешь, храни их для своей автобиографии, но храни обязательно. Я очень хотел бы, чтобы ты вернулся сюда, но в настоящее время оснований для этого нет. Вся моя работа заключается в том, что я мерзну у реки.

— Надеюсь, сэр, что до вечера что-нибудь обнаружится.

— Надеюсь и я. В буквальном смысле!

Грант повесил трубку и снова пошел на берег. Толпа слегка поредела; люди стали расходиться по домам, где их ждал воскресный ужин с чаем, но довольно большая группа тех, кто с удовольствием посидит голодным, лишь бы увидеть, как из реки вытаскивают мертвое тело, еще оставалась. Грант смотрел на их посиневшие кретинические лица и в который раз, с тех пор как стал полицейским, задумался над тем, что, собственно, возбуждает у людей нездоровое любопытство. В одном он был совершенно уверен: если завтра возобновятся публичные казни, число зрителей превзойдет все ожидания.

Роджерс уехал обратно в Уикхем, но тут появились газетчики: и местный репортер, и представитель в Кроуме нескольких ежедневных газет. Всех интересовало, почему реку тралят вторично. Явился также Старейший Житель. Нос и подбородок у него сошлись настолько, что непонятно было, как он бреется. Старик был глуп и хвастлив, но здесь, среди этих людей, его слово было весомо. Он олицетворял Народную Память! И, естественно, требовал к себе почтения.

— Никакого толка тралить ниже деревни, — сказал он Гранту тоном старшего садовника, отдающего распоряжения младшим.

— Никакого?

— Да. Никакого. Она там все утягивает на дно. В ил.

Под словом «она», очевидно, подразумевалась река.

— Почему?

— Ход она там замедляет. Устала будто. И роняет все. А поворот сделает на полдороге к Уикхему и снова будто с цепи срывается, все будто ей легко и весело. Да! Вот она как себя ведет. Сначала сбросит все, что несла, в ил, потом недолго течет себе спокойно, по сторонам посматривает — заметили люди, что она сотворила, или нет, а потом — гоп! И скорей вперед к Уикхему, — глядя на Гранта, старик прищурил на удивление ясный голубой глаз. — Хитрюга! — сказал он. — Вот она кто — хитрюга!

Роджерс еще раньше говорил, что не стоит тралить реку ниже Сэлкота, и Грант принял суждение местного обитателя, не спрашивая объяснений. И вот теперь получил его — от Народной Памяти.

— И вообще-то в этом тралении не много толку, — заявила Народная Память, пренебрежительным жестом смахивая с конца носа капельку.

— Почему? Вы не верите, что тело там?

— Ну, как… Тело, конечно, там. Но вот ил, он если и отдаст что-нибудь, так только когда сам захочет.

— А как по-вашему, когда это может произойти?

— Ну и через тысячу лет, а может, и завтра. Он ведь знаешь как затягивает. Как трясина. Когда мой прадедушка еще мальчонкой был, у него барашек сбежал с берега в воду. Там совсем мелко, его видно было, да только прадедушка побоялся войти в реку и вытащить его. Побежал домой. Дом-то рукой подать от реки. Попросил отца выйти помочь. А ил-то уж засосал барашка. Засосал, не успел он обернуться. И следа от него не осталось. Они грабли принесли, прогребли это место — и ничего. Ил уже утащил его. Каннибал этот ил, вот он кто. Каннибал, и все тут.

— Но вы говорите, иногда он возвращает свои жертвы?

— Что? Да. Случается.

— Когда? Во время наводнения?

— Не-ет. В наводнение она просто разливается. Грустит чего-то и еще больше ила наносит. Не-ет. Но бывает, что ее и врасплох захватит.

— Врасплох?

— Ага! Вроде как неделю назад. Налетела туча, в горах повыше Отли начался ливень, вода скопилась, прорвалась и ка-ак хлынет в реку, будто кто-то там наверху из ванны затычку вынул. У нее времени не было тихонечко по полям разлиться. Неслась по своему руслу, все сметая на своем пути, грязная, вспененная. Вот в таких случаях, бывает, она и отпустит что-то из ила.

Малозаманчивая перспектива, думал Грант, ждать следующего ливня, чтобы получить обратно тело Сирла. День становился все пасмурней, темнота угнетала его; через пару часов придется кончать. Тем более что к тому времени они дойдут до Сэлкота, и, если ничего так и не обнаружится, вряд ли можно на что-то надеяться. У него было отвратительное чувство, что весь день они занимались тем, что бороздили поверхность «доисторических грязей». Если и повторное траление ничего не даст — что тогда? Никакого дознания, никакого судебного дела! Ничего!

К тому времени, как лучи влажного заката начали омывать пейзаж бледным светом, до конца их маршрута оставалось ярдов пятьдесят. И в этот момент снова появился Роджерс; он достал из кармана конверт.

— Донесение из Соединенных Штатов. Пришло, когда я был на вокзале.

Никакой срочности не было, но Грант все же вскрыл конверт и начал читать.

В полицейском управлении Сан-Франциско не имелось никакого досье с порочащими Лесли Сирла данными. Обычно он появлялся на Побережье зимой. Остальную часть года путешествовал по другим странам, занимаясь фотографированием. Жил хорошо, но очень тихо. Никаких данных относительно того, что он устраивает роскошные приемы или позволяет себе сумасбродные выходки, у них нет. Женат он не был. Нет и сведений о каких-либо бурных увлечениях. В управлении сан-францисской полиции не имелось данных относительно его происхождения, но они обратились в отдел рекламы «Гранд Континента», для которого Сирл снимал Лотту Марлоу и Дэнни Мински — первых звезд современности. Согласно «Гранд Континента», Сирл родился в городе Джоблинге, штат Коннектикут. Единственный ребенок Дарфи Сирл и Кристины Мэтсон. Полицейское управление Джоблинга на запрос о Сирлах ответило, что они покинули город более двадцати лет назад и поселились где-то на юге. Дарфи Сирл был по образованию химик и увлекался фотографированием — это все, что помнили о нем в городе.

Отчет не представлял никакого интереса. Скучный набор мало что дающих фактов. Никаких сведений насчет того, что интересовало Гранта больше всего, а именно дружеских связей Сирла в Штатах. Никаких соображений относительно того, что представляет собой Сирл. Но что-то в этом отчете шевельнуло его мысль, он как-будто услышал предупреждающий щелчок в мозгу, подобный тому, что издают часы, готовясь отбивать время.

Он перечел ответ, однако на этот раз щелчка не последовало.

В недоумении он перечел отчет еще раз, теперь уже медленно. Что же все-таки было причиной предупреждающего щелчка? Но так и не определил. Все в том же недоумении он сложил отчет и сунул его в карман.

— Мы, как вы, наверное, знаете, закончили, — сказал Роджерс, — теперь уж ничего не найдешь. В Сэлкоте из воды еще никто ничего не доставал. Здесь даже сложилась поговорка: когда кто-то хочет сказать — «забудь об этом», «махни на это рукой!», говорят: «Кинь это с моста в Сэлкоте».

— Почему они не очистят дно реки и не избавятся от этого ила? — раздраженно сказал Грант. — Если бы они это сделали, их жилища не затопляло бы зимой каждые два года.

Добродушная, чуть насмешливая улыбка смягчила длинное лицо Роджерса:

— Если бы вы понюхали, как пахнет ведро Рашмирского ила, вы бы хорошенько подумали, прежде чем решились нагружать ею телеги и возить по улицам. Можно сказать им, чтобы кончали?

— Нет! — упрямо ответил Грант. — Пусть продолжают тралить, пока не стемнеет. Кто знает, может, мы впишем наши имена в историю, первыми заставив реку в Сэлкоте вернуть что-нибудь. Да я и вообще никогда не верил всяким деревенским басням.

Тральщики продолжали работу, пока не стемнело, но река так ничего и не отдала им.

Глава 16

— Подвезти вас до Уикхема? — спросил Роджерс Гранта, но Грант ответил, что его машина осталась в Милл-Хаусе; он дойдет дотуда пешком и заберет ее.

Марта, вышедшая навстречу ему в сумеречный, продуваемый ветром сад, взяла его под руку.

— Ничего? — спросила она.

— Ничего.

— Входи и грейся.

Она молча вошла с ним в дом и налила ему двойную порцию виски. Толстые стены не пропускали внутрь завывания ветра, и в комнате было по-вчерашнему тихо и тепло. Из кухни доносился легкий запах кэрри.

— Чуешь, что я готовлю для тебя?

— Кэрри. Но не можешь же ты брать на свое пропитание отделение полиции?

— Нет ничего лучше кэрри после того, как целый день понаслаждаешься прелестями нашей английской весны. Конечно, ты можешь вернуться в «Белый Олень» и получить там традиционный воскресный ужин, состоящий из холодной тушенки, двух ломтиков помидора, трех кусочков свеклы и съежившегося листочка салата.

Грант непритворно содрогнулся. Мысль о «Белом Олене» в воскресенье вечером привела его в ужас.

— Кроме того, завтра меня здесь не будет, следовательно, не будет и обеда для тебя. Я не могу дольше оставаться в Милл-Хаусе. Поживу в городе, пока не начнутся репетиции «Слабого сердца».

— В сущности, твое присутствие здесь спасло мне жизнь, — сказал Грант. Он вытащил из кармана полученное из Америки сообщение и сказал: — Прочитай это, хорошо? И скажи мне, не щелкнуло ли при чтении у тебя что-то в мозгу?

— Нет, — ответила она, кончив читать, — ничего не щелкнуло. А должно было?

— Не знаю. Когда я читал первый раз, мне почудился щелчок, — с минуту он задумчиво смотрел на сообщение, затем отложил его.

— Когда мы оба вернемся в Лондон, — сказала Марта, — я бы хотела познакомиться с твоим сержантом Уильямсом. Привел бы ты его как-нибудь ко мне пообедать.

— С превеликим удовольствием, — сказал Грант, ему было приятно слышать это. — Что послужило причиной вспышки любви к неведомому тебе Уильямсу?

— Собственно, причины у меня две. Во-первых, человек, обладающий врожденным чувством юмора, сумевший разгадать, что Уолтер Уитмор пронырлив, но отнюдь не агрессивен, достоин того, чтобы хотеть с ним познакомиться. И, во-вторых, — единственный раз, когда ты развеселился сегодня, был во время разговора с сержантом Уильямсом по телефону.

— А, ты про это, — заметил он и рассказал ей про Бенни Сколла, журналиста из «Уотчмена» и про Уильямса, поставившего на место малосведущего доброхота.

Так что ужин у них прошел вполне весело, чему немало способствовали рассказы Марты о разных пасквилях, печатавшихся в «Уотчмене» театральным критиком. И только когда он уже совсем собрался уходить, она спросила его, что он намерен делать теперь, после того как вторичная попытка найти тело Сирла не увенчалась успехом.

— Завтра утром закончу кое-какие дела в Сэлкоте, — сказал он, — и поеду назад в Лондон докладывать шефу.

— И что тогда?

— Будет совещание, на котором мы решим, что делать дальше и нужно ли вообще делать что-то.

— Понятно. Так вот, когда ты приведешь свои дела в порядок, позвони мне, хорошо? Узнаем, когда сержант Уильямс свободен вечером, и соберемся у меня.

До чего же хорошо, думал он, отъезжая от ее дома, просто удивительно хорошо. Ни одного вопроса, ни одного намека, никаких попыток по-женски выведать что-то. В ее восприятии обстоятельств было что-то, свойственное сильным мужчинам. Может быть, это нежелание от кого-то в чем-то зависеть и отпугивало мужчин?

Он поехал обратно в «Белый Олень», вызвал полицейский участок узнать, не было ли для него телефонограмм, подобрал с буфета в столовой меню и проверил, оправдался ли прогноз Марты относительно ужина (она пропустила тушеный ревень и заварной крем — не забыть сказать ей), и в последний раз пошел спать в свою маленькую комнатку под крышей. Цитата из Библии ничего хорошего сегодня не сулила. Действительно: «ВОТ НАСТУПАЕТ ЧАС». Сколько свободного времени имели когда-то женщины! Сейчас они питаются исключительно консервами и не имеют ни минутки свободного времени.

Нет, дело, конечно, вовсе не в этом. Дело в том, что в наши дни женщины не тратят свободного времени, вышивая гарусом цитаты из Библии. Они идут смотреть Дэнни Мински и, купив билет за один шиллинг и два пенса, смеются до упаду его остротам. Без сомнения, это лучший способ отдохнуть от работы по дому, чем вышивая крестиком никому не нужные узоры. Он свирепо посмотрел на цитату, наклонил лампу так, чтобы тень скрыла слова, и улегся, забрав с собой в постель записные книжки.

Утром он заплатил по счету, делая вид, что не замечает удивления, отразившегося на лице хозяина гостиницы. Все знали, что траление реки не принесло никаких результатов, все знали также, что причиной траления был предмет одежды, извлеченный из реки.

Насчет того, что это был за предмет, мнения расходились, и хозяин никак не ожидал, что Скотланд-Ярд решит покинуть место происшествия при таких обстоятельствах. Разве что нашелся ключ к разгадке, о котором никто еще не знал.

— Вы вернетесь, сэр?

— Не сразу, — сказал Грант, как по писаному читая его мысли и не особенно довольный тем, что печать неудачи прочно легла в этот момент на его имя.

Затем он отправился в Триммингс.

Утро, улыбаясь сквозь туман, вежливо просило извинения за вчерашнее. Ветер утих. Блистали на солнце листья, и дымились дороги. «Уж не взыщите, дорогие, просто я позабавилась немного», — говорила, казалось, английская весна промокшим и продрогшим людям, поверившим ей.

Машина с мягким урчанием катила под уклон по направлению к Триммингсу, а он смотрел на раскинувшийся в долине Сэлкот-Сент-Мэри и думал, до чего же странно — еще три дня назад это было всего лишь название, изредка упоминаемое Мартой в разговоре. И до чего же прочно засело оно у него в голове теперь.

Хорошо бы Бог помог и название это не превратилось в занозу, засевшую там навсегда.

В Триммингсе его встретила изысканная Эдит, которая при виде его потеряла на миг самообладание, так что на лице ее отразился совершенно естественный испуг, когда он осведомился, дома ли Уолтер. Она провела его в нетопленую библиотеку, откуда его вызволил Уолтер.

— Пойдемте в гостиную, — сказал он, — там тепло, горит камин, и мы проводим в ней большую часть времени, — Грант тут же поймал себя на неблагодарной мысли, что неизвестно еще, о чьем комфорте печется Уолтер — своем собственном или гостя? И почему это Уолтер пробуждает у людей такие мысли, подумал он.

— Я возвращаюсь сегодня утром в город, — сказал Грант, — и мне хочется прояснить два-три вопроса, прежде чем я представлю доклад начальству.

— А именно? — Уолтер был настроен нервно, впечатление было, что он не спал всю ночь.

— Когда я расспрашивал вас о плавании вниз по Рашмиру, вы сказали, что, предварительно договорившись с несколькими почтовыми конторами, забирали там свои письма по пути.

— Совершенно верно.

— В понедельник почты не бывает, но во вторник и в среду вы, по всей вероятности, забрали то, что было получено. Не припомните ли, не было ли среди вашей почты писем, адресованных Сирлу?

— Тут и вспоминать нечего, инспектор. Сирл никогда не получал никаких писем.

— Никогда?

— Я, во всяком случае, не знал такого случая. Но вам нужно спросить Лиз. Почту обычно разбирает она.

Непонятно, как мог он не задать ей этого вопроса.

— Даже писем из его отеля или банка?

— Повторяю, я таких случаев не знаю. Может, они просто копились где-то. Некоторые люди по своему складу относятся к письмам безразлично.

В этом он был прав, и Грант не стал настаивать.

— И еще, насчет ежедневного звонка по телефону, — сказал он. — В воскресенье вечером вы звонили из Танстолла, в понедельник вечером из Кэйпела, во вторник — с Фрайдей-стрит, а в среду откуда?

— В Пэтс-Хетче есть общественный телефон. Мы, собственно, хотели сделать привал в Пэтс-Хетче, но тамошние развалины мельницы произвели на нас очень уж удручающее впечатление. Я вспомнил об одном укромном местечке — там, где река сворачивает на юг, и мы отправились туда.

— Вы сообщили в Триммингс, где собираетесь ночевать?

— Да, конечно. Я уже говорил вам об этом.

— Да, я помню. Я вовсе не пытаюсь поймать вас на чем-то. Просто хотел узнать, с кем вы разговаривали тогда по телефону из Пэтс-Хетча?

Уолтер подумал.

— Так, — сказал он, — сначала я разговаривал с мисс Фитч — она была поблизости от телефона, поджидая звонка; затем с ней говорил Сирл. Потом подошла тетя Эм — миссис Гарроуби — и немного поговорила с Сирлом, а последним говорил я опять же с миссис Гарроуби. Лиз тогда еще не вернулась — исполняла какое-то поручение, — так что ни один из нас в среду с ней не говорил.

— Понимаю. Спасибо! — Грант выждал немного и затем сказал: — Я полагаю, вы не находите возможным для себя сказать мне, из-за чего вы… поссорились в среду вечером? — и, поскольку Уолтер продолжал молчать, продолжал: — Вы не хотите говорить на эту тему, потому что вопрос касается мисс Гарроуби?

— Я не хочу, чтобы ее имя трепали в связи с этим, — ответил Уолтер, и Грант невольно подумал, что этот штамп вырвался у него вовсе не потому, что он возмутился, просто был убежден, что в подобных обстоятельствах англичанин отвечает именно так.

— Как я уже говорил, я задаю эти вопросы главным образом для того, чтобы возможно яснее понять, что представляет из себя Лесли Сирл, а вовсе не для того, чтобы ловить вас на чем-то. Оставив в стороне ту часть разговора, которая касается мисс Гарроуби, скажите, может быть, вы предпочли бы не обсуждать со мной и другие затронутые в нем вопросы?

— Нет, конечно нет! Только то, что касается Лиз. Это был чрезвычайно глупый разговор.

Грант безжалостно усмехнулся:

— Мистер Уитмор, полицейский постигает абсолют глупости, не прослужив в полиции и трех лет. Если вам просто не хочется, чтобы глупость была зарегистрирована в протоколе, мужайтесь. Мне, возможно, она покажется чуть ли не мудростью.

— Мудрого в нашем разговоре ничего не было. Сирл весь вечер был настроен очень странно.

— Странно? Вы хотите сказать — подавленно?

Не хватает начать под конец рассматривать еще и возможность самоубийства, подумал Грант.

— Нет! Впечатление было, что его одолевает неуместная веселость. Пока мы шли с реки, он начал поддразнивать меня, насмехаться, говорить, что я не достоин Лиз. Моей невесты. Я попытался переменить тему разговора, но он не унимался. В конце концов я разозлился. Он начал перечислять, что он знает о ней и чего не знаю я. Какие-то свои наблюдения. И говорил: «Пари держу, что вы этого о ней не знаете».

— О чем-то хорошем?

— О да! — не задумываясь, ответил Уолтер. — Да, конечно! Прелестном даже. Но все это было совершенно ни к чему, говорилось с целью раздражить.

— Намекал он, что на вашем месте ценил бы ее больше?

— Не только это, он мне прямо сказал, что, поставив себе такую цель, он в две недели отбил бы ее у меня! Вот что он сказал.

— А пари он не предлагал заключить? — не удержавшись, спросил Грант.

— Нет, — ответил Уолтер несколько удивленно.

Не забыть сказать Марте, что в одной детали она ошиблась, подумал Грант.

— И вот, когда он сказал, что отобьет ее у меня, — продолжал Уолтер, — я почувствовал, что терпеть его дольше в тот вечер не могу. Меня возмутило вовсе не то, что он нелестно сравнивал меня с собой. Возмутило меня — и я надеюсь, инспектор, вы меня поймете правильно, — что косвенно он чернил Лиз. Мисс Гарроуби. Намекал, что она не устоит ни перед кем, кто захочет пустить в ход свои чары.

— Я понимаю, — серьезно сказал Грант. — Благодарю вас за то, что вы мне это сказали. Значит, вам кажется, что Сирл умышленно провоцировал ссору.

— Я как-то не думал об этом. Я просто считал, что он настроен вызывающе. Не как обычно.

— Понимаю. Спасибо! Могу я сказать два слова мисс Фитч? Я не задержу ее.

Уолтер проводил его в кабинет, где мисс Фитч, воткнувшая в свое рыжее воронье гнездо желто-красный карандаш — второй такой же она держала во рту — металась взад и вперед по комнате, как рассерженный котенок. Увидев Гранта, она остановилась, вид у нее был усталый и немного грустный.

— Вы привезли нам какие-нибудь новости? — спросила она. Минуя ее взглядом, Грант увидел Лиз и заметил страх, отразившийся в ее глазах.

— Нет, я пришел задать вам один вопрос, мисс Фитч. Больше я не буду надоедать вам. И прошу извинить меня за беспокойство. В среду вечером вы ждали, что вам позвонит ваш племянник и расскажет о том, как проходит их путешествие.

— Да.

— Значит, вы говорили с ним первая. Я хочу сказать, первая из всех обитателей Триммингса. Продолжайте, пожалуйста.

— Вы хотите знать, о чем мы говорили?

— Нет, я хотел бы знать, кто говорил с кем.

— А! Звонили они из Пэтс-Хетча — это, наверное, вы знаете, — и я разговаривала сначала с Уолтером и затем с Лесли. Оба они были настроены очень весело.

Голос ее дрогнул:

— Затем я позвала Эмму — свою сестру, — и она тоже поговорила с ними обоими.

— Вы присутствовали при их разговоре?

— Нет, я пошла в свою комнату слушать по радио пародии Сьюзан Склендерс. Она выступает раз в месяц в среду, и передача длится десять минут. Я считаю, что она удивительно талантлива, и слушать ее под разговор Эммы мне совсем не хотелось.

— Понимаю. А мисс Гарроуби?

— Лиз чуточку запоздала, возвращаясь из деревни, и не смогла поговорить с ними.

— В котором часу это было?

— Точно я не помню. Наверное, минут за двадцать до обеда. Мы в тот вечер обедали рано, потому что сестра собиралась на собрание женского кружка. Обед в Триммингсе никогда не бывает в одно и то же время — вечно кто-то куда-то идет или возвращается откуда-то.

— Большое спасибо, мисс Фитч. А теперь нельзя ли мне еще раз осмотреть комнату Сирла, после этого больше не буду вас беспокоить?

— Ну конечно!

— Я провожу инспектора наверх, — сказала Лиз, не считаясь с тем, что естественнее сделать это было бы Уолтеру, который так и не ушел из комнаты.

Прежде чем мисс Фитч могла предложить другое решение, она поднялась из-за машинки и вместе с Грантом покинула комнату.

— Скажите, инспектор, вы уезжаете потому, что пришли к какому-то заключению, или потому, что не можете прийти к нему? Или я не должна это спрашивать? — спросила она, когда они поднялись наверх.

— Я уезжаю, потому что таков порядок. Старшие чины полиции обязаны представить доклад начальству, которое, взвесив все представленные им факты, решает, к какому заключению можно прийти на их основании.

— Но вы, без сомнения, сами взвешиваете их сперва?

— Часто обнаруживая при этом, что они ни о чем не говорят, — сухо сказал он.

Сухость тона не ускользнула от нее.

— Все в этом деле непонятно, — продолжала она. — Уолтер говорит, что нечаянно свалиться в реку Лесли не мог. А получается, что свалился. Каким-то образом.

Она задержалась на площадке перед башенной комнатой. Площадка освещалась слуховым окном, и каждая черточка ее повернутого к нему лица была отчетливо видна.

— Во всей этой неразберихе, — сказала она, — единственно, в чем можно быть уверенной, — это что Уолтер никакого отношения к смерти Лесли не имеет. Прошу вас, инспектор, поверьте мне. Я защищаю Уолтера не потому, что он Уолтер и я собираюсь выйти за него замуж. Я знала его всю свою жизнь и знаю, на что он способен и на что не способен. Так вот, он не способен совершить физическое насилие. Верьте мне, пожалуйста! Для этого у него… у него не хватит характера.

Даже будущая жена считает, что он предпочтет добиваться своего тихой сапой, подумал Грант.

— И еще, инспектор, пусть та перчатка не вводит вас в заблуждение. Пожалуйста, поверьте, скорей всего Лесли подобрал ее и сунул себе в карман, намереваясь позже отдать мне. Я поискала парную перчатку в отделении для мелочей автомобиля, но не нашла, наверное, они обе выпали, а Лесли нашел одну и подобрал.

— Почему же он сунул ее себе в карман, а не обратно в отделение для мелочей?

— Откуда мне знать, почему люди поступают так, а не эдак? Положить что-то в карман можно совершенно непроизвольно. Суть в том, что он никогда не оставил бы ее себе просто потому, что ему захотелось иметь мою перчатку. Таких чувств ко мне Лесли вовсе не испытывал.

Суть вовсе не в том, был ли Лесли влюблен в Лиз, подумал Грант, а в том, чтобы заставить Уолтера поверить, что Лиз влюблена в Лесли.

Ему хотелось спросить Лиз, что случается с молодой девушкой, обрученной с человеком, не способным к физическому насилию, когда рядом возникает задержавшийся на земле небожитель, чудом спасшийся обитатель Атлантиды, демон в людской одежде. Однако ответ на этот вопрос, несмотря на всю свою уместность, вряд ли мог что-нибудь дать. Вместо этого он спросил Лиз, получал ли Сирл какие-нибудь письма за время жизни в Триммингсе, и она ответила, что, насколько ей известно, нет. Затем она пошла вниз, а он вошел в башню. В аккуратную комнатку, где Сирл оставил все, кроме ответа на вопрос, что он за человек.

Прежде он не бывал здесь днем и сейчас постоял какое-то время, смотря на сад и на долину, вид на которые открывался из трех огромных окон. Если спокойно относиться к тому, как будет впоследствии выглядеть ваш дом, можно прорубать окошки там, откуда открывается наилучший вид. Затем он снова занялся разборкой вещей Сирла. Терпеливо перекладывал один за другим предметы одежды в тщетной надежде обнаружить среди них что-то, что привело бы его к разгадке тайны. Он сидел в низком кресле, вглядываясь в сундучок с фотографическими принадлежностями, стоявший на полу у него между ногами, и перебирал в уме вещи, которые могут понадобиться фотографу в его работе, но так и не мог решить, чего из химикалий или приспособлений недостает в этом наборе. Сундучок стоял там же, где и в прошлый раз, и пустое место сохраняло контуры предмета, извлеченного из него.

Вполне безобидная пустота. Из набитых чемоданов постоянно достаются какие-то предметы, и очертания их какое-то время сохраняются среди прочих вещей. Нет никакой причины предполагать, что изъятая вещь имеет в данном случае какое-то значение. Но, скажите на милость, почему никто так и не смог определить, что это была за вещь?

Он еще раз попробовал вложить в углубление небольшой фотографический аппарат, заранее зная, что он не войдет. Он даже сложил вместе ботинки Сирла и попытался всунуть их. Ботинки оказались длиннее на целый дюйм, подошвы торчали, выбиваясь из общего ряда, так что нельзя было задвинуть ящик и опустить крышку. Да и зачем, собственно, класть обувь в специальный сундучок для фотографических принадлежностей, когда имелось достаточно места в предназначенных для этого чемоданах? Но, что бы ни лежало в углублении, положили эту вещь туда не случайно и не в спешке. Ящик был упакован аккуратно и методично.

И это давало право предположить, что вещь была положена, туда специально, исходя из того, что сундучок будет распаковывать Сирл сам, и никто другой.

На этом, выражаясь элегантно, он решил поставить точку.

Аккуратно, в том же порядке сложил все вещи обратно в ящик, еще раз окинул взглядом Рашмирскую долину и решил, что с него хватит. Затем закрыл за собой дверь комнаты.

Глава 17

День в Лондоне был серый, но после залитых водой равнин Рашмира эта серость казалась уютной. Молодая листва в Вестминстере на темном фоне полыхала ярко-зеленым. До чего же приятно было снова очутиться среди своих, мысленно отпустить вожжи, перейти на иносказательный, всем в Главном управлении понятный, язык.

Но не так уж приятно было думать о предстоящем разговоре с Брайсом. Интересно — хороший у него сегодня день или ему «не по себе». У шефа один день «не по себе» приходился в среднем на три хороших, следовательно, шансы были три против одного в пользу Гранта. С другой стороны, погода сегодня сырая, а в такие дни ревматизм обычно разыгрывается.

Брайс курил трубку. Значит, день хороший (в скверные он закуривал сигареты и, не успев задуть спичку, тушил их в пепельнице).

Грант не знал, с чего начать. Не мог же он сказать: «Четыре дня тому назад вы поручили мне расследование этого дела, но что касается меня, то за эти четыре дня оно не продвинулось ни на шаг». И тем не менее, если говорить начистоту, все обстояло именно так.

Спас его Брайс. Он вперил в Гранта маленькие проницательные глаза и сказал:

— Никогда еще я не видел, чтобы на чьем-то лице было так отчетливо написано: «Простите, сэр, но вина тут не моя», как сейчас на вашем.

Грант расхохотался.

— Вы правы, сэр, положение невероятно трудное, — он выложил на стол свои записные книжки и уселся с противоположной его стороны на стул, носивший в управлении название: «Место подозреваемого».

— Значит, вы не считаете, что сделал это любитель зайчиков Уитмор?

— Нет, сэр! Я считаю это маловероятным; нелепо даже предполагать такое.

— Несчастный случай?

— Любитель зайчиков так не думает, — усмехнулся Грант.

— Не думает, вот как! Ему что, в голову не приходит, что это дает ему возможность избежать крупных неприятностей?

— В некоторых отношениях он достаточно простодушен. Не допускает мысли, что это мог быть несчастный случай, и откровенно говорит об этом. У него, очевидно, не укладывается в голове, что версия несчастного случая очень облегчила бы его положение.

— Имеются альтернативы?

— Ну, как сказать, имеется человек, у которого были для этого возможность, основание и к тому же средства для достижения цели.

— Чего же мы ждем? — беспечно сказал Брайс.

— К несчастью, недостает четвертой составной части.

— Нет доказательств?

— Ни малейших.

— Кто же это?

— Мать невесты Уолтера Уитмора. Вернее, мачеха. Она воспитывала Лиз Гарроуби с младенческих пор и фантастически привязана к ней. Я бы не сказал, что это собственнический инстинкт, но…

— Все лучшее для нашей Лиз!

— Да. Она была страшно рада, что ее падчерица выходит замуж за ее племянника и, таким образом, все остается в семье, и, как мне кажется, она опасалась, что Сирл может испортить музыку. У нее нет алиби на тот вечер, и она запросто могла добраться до места их привала. Где это место, она знала, так как каждый вечер они звонили в Триммингс — это поместье Фитчей, — сообщали, как проходит их путешествие, и вечером в среду подробно описали место, где будут ночевать.

— Но ведь она не могла знать, что у них возникнет ссора и они вернутся к реке порознь. Как она надеялась осуществить свое намерение?

— Видите ли, что-то в этой ссоре непонятно. По всем отзывам, Сирл был удивительно уравновешенным человеком, и в то же время спровоцировал ссору именно он! Во всяком случае, так говорит Уитмор, и у меня нет оснований не верить ему. Он дразнил Уитмора, утверждая, что тот недостоин Лиз Гарроуби, и хвастался, что отобьет ее у него в недельный срок. Он был совершенно трезв, следовательно, если он вел себя несоответственно своему характеру, для этого должна была быть какая-то скрытая причина.

— Вы думаете, что в тот вечер он подстроил это возвращение порознь? Но почему?

— Я допускаю, что он хотел встретиться где-то с Лиз Гарроуби. В тот вечер, когда эти двое звонили, Лиз не было дома; вместо нее с ними разговаривала миссис Гарроуби. Она могла использовать этот разговор, чтобы от имени дочери условиться с Сирлом о чем-то.

— Например: «Лиз спрашивает, не могли бы вы встретить ее возле третьего дуба за старой мельницей»?

— Что-то в этом роде.

— А там его поджидает разъяренная мать с дубинкой в руке и затем сталкивает мертвое тело в реку. Как прекрасно было бы, если бы вам удалось выловить тело.

— То есть просто замечательно. Не имея трупа, мы связаны по рукам и по ногам.

— Да и труп еще не доказательство.

— Нет, конечно. Но меня лично утешило бы, если бы я знал состояние черепной коробки. Это хоть что-то прояснило бы.

— А есть какие-нибудь доказательства того, что Сирл был увлечен этой девушкой?

— Он хранил ее перчатку в ящике, где лежат его рубашки.

— Я думал, что подобные поступки отошли в вечность вместе с любовными посланиями, — проворчал Брайс, бессознательно повторив реплику сержанта Уильямса.

— Я показал ей перчатку, но она восприняла это спокойно. Сказала, что, наверное, он подобрал ее с пола и хотел отдать.

— Позвольте не поверить… — заметил шеф.

— Она хорошая девочка, — мягко сказал Грант.

— А разве Медлин Смит не была хорошей? Есть еще фавориты в забеге подозреваемых?

— Нет. Остальные ведут борьбу на равных. Люди, у которых не было причин любить Сирла, у которых была возможность и нет убедительного алиби.

— И их много? — удивился Брайс.

— Тоби Таллис, например, который до сих пор не может пережить пренебрежительного отношения Сирла к себе. Таллис живет на берегу реки, и у него есть лодка. Его алиби подтверждено преданным учеником. Серж Ратов, танцовщик, который возненавидел Сирла из-за того, что Тоби оказывал ему слишком много внимания. Серж, по его собственным словам, танцевал в среду вечером на зеленой лужайке у самого берега. Есть еще Сайлас Уикли, известный английский писатель, он живет на улочке, идя по которой Сирл скрылся в среду вечером из поля зрения людей. У Сайласа с красотой свои счеты и непреодолимое желание изничтожить ее. В тот вечер он работал в своей хибарке в конце сада, так, по крайней мере, он говорит.

— Желания поставить на кого-то из них у вас нет?

— Не-ет, не думаю. На худой конец, можно было бы поставить на Уикли. Мне кажется, он способен в любой момент переступить границу дозволенного и провести остаток своих дней за машинкой в Броадмурской тюрьме, вполне довольный жизнью. Таллис никогда бы не стал рисковать достигнутым ради какого-то глупого убийства. Он слишком хитер. Что касается Ратова, я представляю, что он мог отправиться убивать кого-то, но уже на полпути его осенила бы еще какая-то замечательная мысль и он напрочь забыл бы, что, собственно, намеревался сделать.

— Эта деревня что — населена психами?

— К своему несчастью, она была «открыта». Аборигены вполне нормальные люди.

— Что ж, полагаю, ничего предпринять, пока не найдется тело, мы не можем.

— Если оно вообще найдется.

— Обычно они все же всплывают со временем.

— Мне говорили тамошние полицейские, что за последние сорок лет в Рашмире утонуло пять человек. Это, не включая Мир-Харбор и гавань. Двое утонули выше Сэлкота и трое ниже по течению. Те трое, что утонули ниже Сэлкота, всплыли в последующие два дня. Но те двое, которые утонули выше деревни, так никогда и не нашлись.

— Мрачная перспектива для Уолтера Уитмора, — заметил Брайс.

— Да, — подумав, согласился Грант. — Утро принесло ему мало хорошего.

— Вы говорите о газетах? Да уж! Все чрезвычайно вежливы и осторожны, но читать, что они пишут, по всей вероятности, очень неприятно. Ужасное положение. Никто его ни в чем не обвиняет, и, следовательно, возможность защищаться отсутствует. Хотя вряд ли такая возможность у него вообще есть, — прибавил Брайс.

С минуту он молчал, постукивая трубкой по зубам, — знак того, что он серьезно обдумывает положение.

— Что ж, полагаю, в данный момент ничего больше предпринять мы не можем, — повторил он. — Напишите лаконичный, толковый доклад, и подождем, что скажет комиссар. Сам я просто не вижу, что мы еще можем сделать. Смерть через утопление, но пока что никаких доказательств, позволяющих решить — несчастный это случай или нечто другое. Ведь вы к этому заключению пришли? Да?

И, так как Грант сразу не ответил, он посмотрел на него и резко повторил:

— Да?

Вот так видишь, вот так не видишь.

Что-то порочное во всей ситуации.

Нельзя поддаваться интуиции безоглядно, Грант!

В чем-то чувствуется фальшь.

Вот так видишь, вот так не видишь!

Скороговорка фокусника.

Фокус, построенный на умении отвлечь внимание.

Отвлекая внимание, можно кому угодно запудрить мозги.

В чем-то тут чувствуется фальшь.

— Грант!

Он очнулся. До него дошло, что Брайс смотрит на него с изумлением. Что же ответить шефу? Согласиться, хоть и не хочется, а там будь что будет? Строго придерживаться фактов и свидетельских показаний, не рисковать?

И тут же, к сожалению, услышал словно издалека свой собственный голос:

— Вы когда-нибудь видели распиленную пополам женщину, сэр?

— Видел, — сказал Брайс неодобрительно, с подозрением поглядывая на него.

— Мне кажется, что это дело сильно отдает распиленной женщиной, — сказал Грант и вспомнил, что уже использовал эту метафору в разговоре с Уильямсом.

Однако реакция Брайса сильно отличалась от реакции сержанта.

— О Господи! — простонал он. — Не собираетесь ли вы снова разыграть с нами карту Ламонта? А, Грант?

Несколько лет назад Грант отправился в погоню за преступником в отдаленный район Шотландии и привез его обратно в Лондон. Привез преступника и все выверенные до мелочей доказательства против него, так что оставалось только вынести приговор; однако, передавая его в руки Ярда, заметил, что вообще-то, по его мнению, они ошиблись и арестовали не того, кого следовало (что впоследствии подтвердилось). Ярд не мог забыть этого случая, и с тех пор, стоило кому-то высказать оригинальное, противоречащее имеющимся доказательствам мнение, его обвиняли в том, что он разыгрывает «карту Ламонта».

Неожиданное упоминание Джерри Ламонта подбодрило Гранта — думать, вопреки несокрушимым доказательствам, что Джерри Ламонт невиновен, было еще глупее, чем считать, что дело об утопленнике попахивает распиленной женщиной.

— Грант!

— Есть что-то очень странное в этой ситуации, — упрямо сказал Грант.

— Что именно?

— Если бы я знал, я бы отметил это в своем докладе. Тут дело не в отдельном положении, а во всей ситуации. В самой атмосфере. Мне не нравится, как она пахнет.

— Не могли бы вы объяснить заурядному трудяге-полицейскому, что именно пахнет скверно в этом деле?

Не обращая внимания на нарочитую тяжеловесность фразы, Грант сказал:

— В нем все фальшиво с начала и до конца, как вы не видите! Явившийся неизвестно откуда Сирл оказывается на приеме. Да, я знаю, что нам все о нем известно. Что он тот, за кого себя выдает, и так далее. Мы даже знаем, что в Англию он приехал действительно тем путем, как говорил. Через Париж. Заказав билет в конторе «Америкэн Экспресс» в городе Медлин. Но это не меняет моего убеждения, что во всей этой истории есть что-то странное. Похоже ли на правду, что ему так не терпелось познакомиться с Уолтером только потому, что оба они были приятелями Куни Уиггина?

— Откуда мне знать? А что думаете вы?

— Зачем ему понадобилось знакомиться с Уолтером?

— Может, он загорелся этим желанием, послушав его передачи?

— И еще. Он не получал никаких писем.

— Кто не получал?

— Сирл. За все время, что он был в Сэлкоте, он не получил ни одного письма.

— Может быть, клей на конвертах вызывает у него аллергию. Ну и потом, я слышал, что некоторые люди предпочитают, чтобы их письма копились в банке, откуда они их впоследствии и забирают.

— Дело не в этом. Ни один из известных американских банков, ни одно из агентств о нем не слышали. Кроме того, есть один пустячок, который привел меня в недоумение, никак не соразмерное своему истинному значению. Я хочу сказать, значению для этого дела. У Сирла был с собой жестяной сундучок с выдвижными ящиками, похожий на те, в которых держат набор красок, только размером значительно больше обычного. В нем лежали его фотографические принадлежности. Что-то из этого сундучка исчезло, что-то размером десять на три с половиной на четыре дюйма. Лежала эта вещь в нижнем ящике, более глубоком, чем верхний. Ни одна из принадлежащих Сирлу вещей не укладывается в сохранившейся впадине, и никто не может определить, что это могла быть за вещь.

— Что ж тут такого странного? Наверное, существуют сотни предметов, которые могли бы в ней уместиться.

— Что, например, сэр?

— Ну, так сразу я не могу сказать, но их должны быть десятки.

— В других его чемоданах оставалось много места, он мог бы уложить туда все, что душе угодно. Следовательно, это не предмет одежды или личного пользования. Какая бы вещь ни лежала в жестяном сундучке, она была положена специально туда, где никто, кроме него, не стал бы рыться.

Эти слова привлекли внимание Брайса.

— Теперь вещь эта исчезла. Никакого определенного значения для данного дела она не представляет. Возможно, вообще не имеет никакого значения. Просто некая странность, перестать думать о которой я тем не менее не могу.

— Как по-вашему, что ему понадобилось в Триммингсе? Хотел кого-то шантажировать? — наконец-то с интересом спросил Брайс.

— Не знаю. Я как-то не подумал о возможности шантажа.

— Что могло лежать в ящике такое, за что можно получить деньги? По размеру не письма. Может, документы? Сверток документов.

— Не знаю. Да, возможно. Против шантажа говорит то, что он производил впечатление богатого человека.

— Шантажисты, как правило, богаты.

— Все это так, но Сирл имел профессию, приносившую ему прекрасный доход. Только очень жадный человек мог позариться на что-то еще. А он не произвел на меня впечатления жадюги.

— Ну что вы, Грант, прямо как маленький. Сосредоточьтесь и вспомните шантажистов, с которыми вам приходилось иметь дело, — и, увидев, что попал в точку, сухо сказал: — Вот именно! — и продолжал: — Как по-вашему, кто в Триммингсе мог быть объектом шантажа? Может быть, у миссис Гарроуби было что-то в прошлом, как вы думаете?

— Возможно, — сказал Грант, пытаясь представить себе Эмму Гарроуби в этом новом свете. — Да, мне кажется, это вполне возможно.

— Что ж, значит, выбор не так уж велик. Не думаю, чтобы Лавиния Фитч когда-либо вела разгульный образ жизни.

Грант представил себе милую заботливую мисс Фитч, копну волос, из которой торчали карандаши, и улыбнулся.

— Так что, как видите, выбор действительно невелик. Я полагаю, что если он действительно намеревался кого-то шантажировать, то это могла быть только миссис Гарроуби. Значит, вы считаете, что причина убийства Сирла не имеет никакого отношения к Лиз Гарроуби, — и, поскольку Грант сразу не ответил, прибавил: — Вы ведь верите, что он был убит, разве нет?

— Нет!

— Нет?

— Я не верю, что он мертв.

Наступило молчание. Затем Брайс перегнулся через стол и, проявляя удивительную выдержку, сказал:

— Послушайте, Грант. Интуиция интуицией. И вам не возбраняется иметь некоторую долю ее, но, когда вы следуете ей, и только ей, — это уж слишком. Ради всего святого, сократитесь немного. Вчера вы целый день тралили реку, стараясь найти утопленника, а теперь имеете нахальство сказать мне, что, по-вашему мнению, он вовсе и не утонул. Куда ж, по-вашему, он девался? Ушел куда-то босиком? Или уковылял, притворяясь одноногим калекой, опираясь на костыли, которые наскоро смастерил из дубовых сучьев? Как по-вашему, куда он направился? На что он собирался жить? Честное слово, Грант, вам пора в отпуск. Почему, скажите мне, ну почему эта мысль взбрела вам в голову? Как мог вышколенный мозг детектива мгновенно переключиться с ясных, не имеющих иного толкования обстоятельств дела «пропал без вести, по всем данным утонул» на какую-то дикую фантазию, не имеющую к делу никакого отношения?

Грант молчал.

— Но послушайте, Грант. Я вовсе не с подковыркой говорю. Я действительно хочу знать. Почему, найдя в реке ботинок человека, вы могли решить, что он вовсе не утонул? Как же тогда ботинок очутился в реке?

— Если бы я это знал, сэр, мне не надо было бы ломать голову.

— У Сирла была с собой вторая пара ботинок?

— Нет, только те, что на нем.

— Один из которых вы нашли в реке?

— Да, сэр.

— И вы все-таки думаете, что он не утонул?

— Да.

Снова наступило молчание.

— Не знаю, что меня больше восхищает, Грант, ваше хладнокровие или ваше творческое воображение.

Грант ничего не ответил. А что можно было сказать на это? Он с горечью подумал, что и так сказал слишком много.

— Есть у вас какое-нибудь — пусть сумасбродное — предположение, как могло случиться, что он жив?

— Одно предположение у меня есть. Его могли похитить, а ботинок швырнуть в реку в доказательство того, что он утонул.

Брайс разглядывал его с подчеркнутой почтительностью.

— Вы ошиблись, определяя свое призвание, Грант. Вы прекрасный детектив, но как автор детективных романов вы сделали бы состояние.

— Вы потребовали от меня объяснения, сэр, и я предложил теорию, не идущую вразрез с фактами, — мягко сказал Грант. — Я же не говорю, что сам верю в нее.

Брайс несколько остыл:

— Вы достаете эти теории, как фокусник кроликов из шляпы. Теории на все вкусы и все размеры! Покупать необязательно! Подходите! Подходите! — он замолчал и некоторое время внимательно всматривался в невозмутимое лицо Гранта, потом медленно откинулся в кресле и улыбнулся: — Никогда по лицу не узнаешь, что вы думаете, черт бы вас подрал, — дружелюбно сказал он, шаря в кармане в поисках спичек. — Знаете, Грант, чему я в вас завидую? Вашему самообладанию. Сам я постоянно срываюсь с нарезок, то по одному поводу, то по другому, и в этом нет ничего хорошего, ни для меня и ни для кого другого. Жена говорит, это потому, что я не уверен в себе и боюсь, что не смогу настоять на своем. Она прослушала в Морли Колледже курс лекций по психологии — шесть всего, — и теперь человеческий мозг для нее открытая книга. Из всего этого вытекает, что за вашей всегдашней любезностью и уравновешенным характером кроется жуткая самоуверенность.

— Право, не знаю, сэр, — сказал довольный Грант. — Идя сегодня к вам на доклад и зная, что могу доложить лишь, что положение ничуть не изменилось с тех пор, как четыре дня назад вы поручили мне заняться этим делом, я испытывал какие угодно чувства, но только не самоуверенность.

— И тут вы сказали себе: «Интересно, как у старика с ревматизмом сегодня? Можно к нему подступиться или надо идти на четвереньках?» — маленькие слоновьи глазки весело поблескивали. — Ладно, мы представим комиссару ваш стройный доклад, в котором будут изложены все имеющиеся факты, и оставим его в неведении относительно изощренных полетов вашей фантазии.

— Очень хорошо, сэр, не могу же я объяснить комиссару, что у меня все время сосет под ложечкой.

— Нет, конечно. И послушайтесь моего совета — перестаньте прислушиваться к бурчанью собственного желудка и сосредоточьтесь на том, что творится у вас в голове. У нас, у полицейских, в ходу выражение: «Согласно имеющимся доказательствам». Повторяйте его, как молитву, шесть раз в день до и после еды, глядишь, это поможет вам не заноситься и не закончить свои дни, воображая, что вы Фридрих Великий, или ежик, или еще кто-то.

Глава 18

Еще в школьные годы Грант понял — если задача не решается, нужно на время отложить ее. Проблема, казавшаяся неразрешимой накануне вечером, наутро оказывалась простой и понятной. Этим правилом он впоследствии руководствовался и в своей личной жизни и в работе. Стоило ему зайти в тупик — и он моментально переключал свое внимание на что-то другое. Так и сейчас, не вняв, правда, совету Брайса читать несколько раз в день ритуальное заклинание, слова его относительно «бурчанья собственного желудка» он учел. Поскольку дело Сирла явно зашло в тупик, он сосредоточил свое внимание и мысли на «мальчике с пальчик» — так на их жаргоне назывались обыкновенные мошенники. Очередной «мальчик с пальчик», выдававший себя за главу одного из арабских государств, прожил две недели в Стрэнд-отеле и скрылся, забыв исполнить одну формальность, — а именно, уплатить по счету.

Повседневные служебные обязанности, выходящие за пределы возможностей исполняющих их людей, засосали его в свой водоворот, и Сэлкот-Сент-Мэри перестал занимать главное место в его мыслях.

Но вот шесть дней спустя утром деревня эта снова ворвалась в стройный ход этих мыслей.

Грант шел по южному тротуару Стрэнда, намереваясь позавтракать на Мейден-Лейн, довольный докладом, который, вернувшись в Ярд, он сделает Брайсу, подивившись мимоходом обилию дамских туфель в витринах магазинов на этой редко посещаемой женщинами улице. Вид дамских туфель напомнил ему о Доре Сиггинс и о купленных ею туфлях, и, сходя с тротуара, чтобы пересечь улицу, он улыбнулся про себя, вспоминая ее живость, ее болтовню, их дружелюбную пикировку. Под конец она чуть не забыла в машине свои туфли; и это после того, как пропустила автобус домой, чтобы купить их! Они остались лежать на сиденье — не влезли в набитую сумку для покупок, и ему пришлось напомнить ей о них. Неряшливый пакет в коричневой оберточной бумаге, и каблуки…

Он резко остановился. Таксист с лицом, искаженным яростью и страхом, заорал что-то ему в ухо. Взвизгнули тормоза грузовика, остановившегося вплотную к нему. Услышав скрежет тормозов и брань, полисмен не спеша, но решительно направился к месту происшествия. Однако Грант Не стал дожидаться. Он бросился к проезжающему мимо такси, резко повернул ручку и сказал шоферу:

— Скотланд-Ярд, живо!

— Только бы выставиться! — проворчал тот и покатил в сторону набережной Виктории.

Но Грант не слышал его. Его мысли сосредоточились на старой, досуха, казалось бы, выжатой проблеме, которая вдруг предстала в совершенно новом свете и полностью завладела им. Приехав в Ярд, он отыскал Уильямса и сразу же спросил его:

— Уильямс, помнишь, ты сказал мне как-то по телефону, что записи, которые ты делал в Уикхеме, годятся только на выброс. А я тебе сказал, что никогда никаких записей уничтожать не надо.

— Как же, помню, — ответил Уильямс, — это когда я в городе брал Бенни Сколла, а вы в Сэлкоте тралили реку.

— Ты случайно не последовал моему совету?

— Конечно, последовал. Я всегда следую вашим советам, сэр!

— И у тебя есть где-то эти записи?

— Они у меня здесь, в столе.

— Могу я взглянуть на них?

— Ну конечно, сэр. Хотя я не уверен, что вы что-нибудь из них поймете.

Это действительно было непросто. Отчеты свои Уильямс писал всегда четким, идеально ровным почерком прилежного ученика, но, записывая что-то для себя, прибегал к стенографии собственного изобретения.

Грант перелистывал странички блокнота в поисках нужного ему места. «9.30 из Уикхема в Кроум, — бормотал он, — 10.5 из Кроума в Уикхем. 10.15 из Уикхема в Кроум». «М.М.» «Дорожка, ведущая к ферме; старый… старый кто-то и мальчишка?»

— Старый рабочий и мальчик. Я не описывал подробно людей, которые сели в автобус на начальной остановке. Только тех, которые садились по дороге.

— Да, да, конечно! Я понимаю. Перекресток и остановка «Длинный Ров». Где это?

— Это лужайка на окраине Уикхема. Там еще стоят всякие ярмарочные аттракционы. Карусели, качели, все такое.

— Вспомнил. «Два случайных пассажира, известны». Я правильно прочел: «известны»?

— Да, кондуктор знал их по другим поездкам.

— «Женщина, ехавшая до Уоррен-Фарм. Изв.». Что следует за этим, Уильямс?

Уильямс расшифровал ему то, что следовало за этим.

Интересно, что подумал бы Уильямс, если бы он вдруг заключил его в объятия, как это принято у футболистов после забитого гола.

— Можно, я ненадолго возьму эту страничку? — спросил Грант.

Уильямс ответил, что он может взять ее насовсем. Не похоже, чтобы она могла еще пригодиться. Если, конечно… если, конечно…

Ясно было, он начинает догадываться, что внезапное внимание к его записям вызвано отнюдь не научным интересом его начальника, однако Грант не стал дожидаться, пока будет задан неизбежный вопрос. Он пошел к Брайсу.

— Я прихожу к убеждению, — сказал Брайс, пристально глядя на него, — что некоторые чины в этом учреждении нарочно затягивают решение гостиничных дел, чтобы иметь возможность посидеть в задней гостиной с управляющим и выпить за его счет.

Грант никак не реагировал на содержащийся в шутке поклеп.

— Это что, обычный доклад перед тем, как отправиться в ресторан и усесться за приятный неспешный завтрак, или же у вас есть что сообщить мне?

— Думаю, что сообщу вам нечто такое, что порадует вас, сэр.

— Как вы, возможно, успели заметить, порадовать меня сегодня будет не так-то легко.

— Я выяснил, что он обожает вишневый ликер.

— Очень интересно! Я бы сказал, завораживающе интересно! И что это нам дает, разрешите узнать…. — Внезапно его бесцветные маленькие глазки вспыхнули и взгляд, устремленный на Гранта, засветился пониманием. — Не может быть! — сказал он. — Гамбург Вилли? Нет!

— Очень похоже на то, сэр. Все приметы совпадают. А при его еврейском профиле из него мог получиться отличный араб.

— Гамбург! Просто слов нет! Что он с этого мог иметь, чтобы так рисковать?

— Сладко пожил две недели и повеселился в придачу.

— Веселье обойдется ему дорого. Полагаю, никакого представления о том, куда он махнул, у вас нет?

— Ну, я вспомнил, что он находился в связи с Мэбс Хенки. Этой весной Мэбс гастролирует в «Акации» в Ницце, так что я провел большую часть утра за телефоном и выяснил, что наш Вилли — или тот, кого я принимаю за нашего Вилли, — живет там же под именем мсье Гужон. Только я вот о чем хочу попросить вас, сэр: теперь, когда дальнейшее — дело техники, кто-нибудь другой мог бы заняться вопросом экстрадиции и всем остальным и освободить меня дня на два, чтобы я мог заняться другим делом.

— Каким это делом вы собираетесь заняться?

— У меня появилась новая мысль в связи с делом Сирла.

— Но послушайте, Грант, — в голосе Брайса звучало предостережение.

— Она слишком нова, — «и слишком абсурдна», прибавил он про себя, — чтобы заводить о ней разговор сейчас, но мне очень хотелось бы потратить на нее немного времени и выяснить, стоит она чего-то или нет.

— Ну что ж, полагаю, что после вишневого ликера я вряд ли имею право отказать вам.

— Благодарю вас, сэр!

— Но если у вас не создастся впечатления, что вы напали на верный след, я надеюсь, вы прекратите этим заниматься. У нас здесь слишком много дел, чтобы бросаться искать сказочный горшочек с золотыми монетами.

Итак, Грант покинул кабинет шефа и отправился на поиски горшочка с золотыми монетами. Первым долгом он пошел в свой кабинет и достал из ящика донесение сан-францисской полиции относительно Сирла. Он довольно долго изучал его, а потом послал вежливый запрос в полицейское управление Джоблинга, штат Коннектикут.

Только тут он вспомнил, что так до сих пор и не позавтракал. Ему хотелось посидеть в тишине и подумать, и, положив в бумажник драгоценную страничку, он отправился в свой любимый бар — наплыв посетителей, наверное, уже закончился, но что-нибудь поесть они ему наскребут. Он так до сих пор и не понял, что именно в том донесении касательно жизни Сирла в Америке заставило щелкнуть что-то у него в мозгу при первом чтении, но где-то в глубине догадка уже забрезжила.

Выходя из бара после завтрака, он уже точно знал, что могло этот щелчок вызвать.

Он вернулся в Ярд и взял справочник.

Да, так оно и есть.

Достал донесение из Сан-Франциско и сравнил с записью в справочнике.

Сравнив их, он возликовал.

Он узнал что-то очень важное. Получил так нужное ему подтверждение. Ухватил то, что связывало Сирла и Уолтера Уитмора.

Он позвонил Марте Холлард и узнал, что она находится в «Критерионе» на репетиции «Слабого сердца» и пробудет в театре вторую половину дня.

Испытывая дурацкое ощущение, что его раздувает, как воздушный шар — Господи помилуй, мелькнула мысль, не принял бы кто-нибудь меня за мяч, — он поплыл к станции метро «Пикадилли-серкус». Наверное, так же чувствовал себя Томми Трапп в прошлое воскресенье утром, думал он. Вдвое больше, чем всегда, с венком из огненных стрел на голове.

Но «Критерион» в своих репетиционных муках творчества быстро сократил его до прежних размеров и заставил опуститься на землю.

Он пересек фойе, перешагнул через символический барьер в виде толстого шнура и так никем и не остановленный спустился вниз. Может, я выгляжу как автор, подумал он. Интересно, кто написал «Слабое сердце»? Никто никогда не знает фамилии драматурга. Согласно статистике, в одном только случае из пятидесяти пьеса держится на сцене дольше трех недель, но даже в этом случае никто не запоминает имя ее автора, указанное в программке.

И только в одном случае из тысячи — или что-то в этом роде — пьеса доходит до стадии репетиций. Интересно, знает ли автор «Слабого сердца», что ему выпало стать одним из тысячи, или у него не было никаких сомнений на этот счет?

Побродив по коридорам, он наткнулся на элегантное небольшое помещение, оказавшееся зрительным залом «Критериона», выглядевшим в холодном свете незатененных электрических ламп чуть призрачно, но весьма аристократично. Несколько неясных фигур сидели в креслах партера, но никто не шелохнулся и не спросил его, что ему нужно.

На сцене находились Марта и молодой человек с испуганным лицом и стояла старомодная, набитая конским волосом кушетка.

— Я должна лежать на кушетке, Бобби, милый, — говорила Марта, — иначе мои ноги пропадут зря. От колен вниз все люди смотрятся совершенно одинаково.

— Да, конечно, Марта, ты совершенно права, — сказал Бобби.

Им оказался плохо различимый в темноте человек, беспокойно ходивший взад и вперед перед оркестровой ямой.

— Я вовсе не хочу менять твой замысел, Бобби, но я считаю…

— Ну конечно же, Марта, дорогая, ты права, конечно, ты права. Конечно, это не имеет никакого значения. Уверяю тебя. Право же. Великолепная сцена.

— Безусловно, это может создать некоторые трудности для Нигеля…

— Нет, нет. Нигель может обойти вокруг и стать за тобой прежде, чем он подаст свою реплику. Попробуй, Нигель, сделать так.

Марта красиво разлеглась на кушетке, а испуганный мальчик ушел за кулисы и вновь появился. Выход он повторил десять раз.

— Ладно, сойдет, — сказал Бобби, отпустив его после десятого.

Кто-то из сидевших в креслах людей вышел и вернулся, неся несколько чашек с чаем.

Нигель произнес свою реплику, склонясь над кушеткой, стоя справа от кушетки, слева от кушетки и вообще отойдя от нее.

Кто-то пришел и собрал пустые чашки.

Грант подошел к слонявшемуся без дела человеку и спросил его:

— Как вы думаете, когда я смогу поговорить с мисс Холлард?

— Этого никому не удастся, если она будет продолжать работать с Нигелем.

— У меня к ней важное дело.

— Вы костюмер?

Грант сказал, что он личный друг мисс Холлард и должен сказать ей несколько слов. Он задержит ее несколько минут, не более.

— А?

Туманная фигура, крадучись, отошла и пошепталась о чем-то с другой, не менее туманной. Все это выглядело как ритуал.

Вторая фигура отделилась от группы теней и подошла к Гранту. Она отрекомендовалась режиссером и спросила, что, собственно, нужно Гранту. Грант попросил, чтобы при первом удобном случае кто-нибудь сообщил мисс Холлард, что Алан Грант находится в театре и не сможет ли она уделить ему одну-две минуты?

Режиссер оказался достаточно любезным; во время следующей паузы он прокрался на сцену и, почтительно склонившись над Мартой, тихонько проворковал ей что-то.

Марта встала с кушетки, подошла к рампе и, заслонив глаза от света, стала вглядываться в темный зрительный зал.

— Ты там, Алан? — спросила она. — Проходи через боковую дверь. Кто-нибудь покажите ему, где она.

Она вышла ему навстречу к боковой двери и была явно рада видеть его.

— Пойдем, выпьем чашку чая за кулисами, пока юные любовники не отработают свою сцену. Слава Богу, мне больше не грозит быть юной возлюбленной. Из театральных условностей эта самая скучная. Ты еще никогда не приходил на репетицию, Алан. Чем вызвано твое появление?

— Я был бы рад ответить, что вызвано оно интеллектуальной любознательностью, но, к сожалению, это всего лишь дело. Думаю, что ты можешь помочь мне.

Она очень помогла ему и ни разу не спросила, почему он задает эти вопросы.

— Мы так и не пообедали с твоим сержантом Уильямсом, — сказала она, уходя обратно на сцену, где при первых ее словах юные любовники неминуемо должны были почувствовать себя дилетантами и пожалеть, что они не избрали в качестве профессии сельское хозяйство.

— Подожди с недельку, думаю, что тогда мы с сержантом Уильямсом сможем рассказать тебе кое-что интересное.

— Чудесно! Мне кажется, я это заслужила. Вела себя примерно и никого ни о чем не спрашивала.

— Ты вела себя замечательно, — сказал он, прощаясь, и вышел через заднюю дверь на дорожку, вновь чувствуя легкий прилив ликования, испытанного, когда он пришел сюда.

Подкрепленный полученными от Марты сведениями, он отправился в Кадоган-Гарденс и побеседовал там с хозяйкой меблированных комнат.

— Как же, как же, помню, — сказала она. — Они часто бывали вместе. Нет, она здесь не жила. Это комнаты для неженатых. Я хочу сказать, для одиноких. Но приходила сюда она часто.

К этому времени магазины в Лондоне уже начали закрываться. Пока из Джоблинга не придет ответ на посланный им запрос, делать было нечего. Поэтому, в конто веки вернувшись домой рано, он легко поужинал и лег в постель. И долго лежал, пытаясь найти ответ на многие вопросы. Перебирая в голове подробности. Стараясь понять — с какой целью.

Тоби Таллис желал знать, что двигало Лесли Сирлом; вот и Грант, часами не меняя положения, лежал, уставившись в потолок, и думал о том, что заставило Лесли Сирла поступить так.

Глава 19

Сообщение из Джоблинга, штат Коннектикут, было получено только через сорок восемь часов, и в течение этого времени Грант несколько раз порывался поехать к той женщине в Хэмпстеде и выколотить из нее правду. Но он умел брать себя в руки. Ждать оставалось недолго. Очень скоро она узнает, что вся ее тонкая игра, ее ложь раскрыты.

Нужно дождаться донесения.

И когда донесение наконец пришло, оказалось, что ждал он его не зря.

Грант одним махом пробежал бумагу глазами, а затем откинулся на спинку кресла и расхохотался.

— Если я кому-нибудь понадоблюсь в течение дня, — сказал он сержанту Уильямсу, — скажешь, что я в Сомерсет-Хаусе.

— Слушаюсь, сэр, — смиренно ответил Уильямс.

Грант вгляделся в почему-то поскучневшее лицо Уильямса — тот явно был немного обижен тем, что Грант на этот раз действует в одиночку, — и что-то вспомнил.

— Кстати, Уильямс, с тобой очень хочет познакомиться мисс Холлард. Она просила меня привести тебя как-нибудь пообедать у нее.

— Меня? — покраснел Уильямс. — С чего это?

— Наслушалась рассказов о том, какой ты замечательный, и вот просила меня выяснить, когда у тебя будет свободный вечер. А у меня такое предчувствие, что к субботе у нас с тобой появится повод кое-что отпраздновать, и, по-моему, праздновать стоило бы вместе с Мартой. Суббота тебя устроит?

— Да как сказать, обычно мы с Норой ходим по субботам в кино, но если я занят на дежурстве, она идет с Джен. С сестрой своей. Не вижу, почему бы ей не сходить с Джен и на этой неделе.

— Когда она узнает, что ты отправился обедать к Марте Холлард, она, пожалуй, подаст на развод.

— Это Нора-то? Вот уж нет! Она спать не ляжет до моего прихода, только бы узнать, как была Марта Холлард одета, — добродушно ответил Уильямс.

Грант позвонил Марте, спросил, можно ли ему привести сержанта Уильямса в субботу вечером, и отправился в Сомерсет-Хаус.

Этой ночью у него не было бессонницы. Он был как ребенок, который спешит уснуть, чтобы приблизить завтрашний день. Завтра один недостающий кусочек встанет на свое место и головоломка будет решена.

А если этот кусочек не подойдет? Значит, картинки не получится. Но Грант не сомневался, что он подойдет.

За короткий промежуток времени с того момента, как он потушил свет, и до того, как уснул, перед его умственным взором прошли «рядовые участники» дела. Когда завтра тот маленький кусочек встанет на место, жизнь для многих из них изменится к лучшему. И в первую очередь для Уолтера. Даже тени не останется от подозрения, лежавшего на нем. Вздохнет с облегчением Эмма Гарроуби — ее Лиз отныне будет вне опасности. А как насчет Лиз? Она испытает неизъяснимое облегчение. Испытает облегчение и мисс Фитч, только к нему примешается и легкая грусть. Но уж она-то сумеет описать это чувство в очередном романе.

И у Тоби найдется, с чем себя поздравить, подумал Грант и расхохотался. А Серж Ратов утешится.

Сайлас Уикли и внимания не обратит.

Он вспомнил слова, оброненные как-то Мартой, насчет того, что Лесли и Лиз отлично спелись. У них сложились такие хорошие естественные отношения, сказала она. А может, Лиз станет обидно, когда этот маленький кусочек встанет на свое место завтра? Он надеялся, что нет. Ему нравилась Лиз Гарроуби. Он предпочел бы думать, что никакого значения Сирл для нее не имел. Что она испытает лишь радость и облегчение, узнав, что с ее Уолтера снимается подозрение.

Как это сказала Марта? «По-моему, Уолтер ничего не знает о Лиз, а вот Лесли Сирл, мне кажется, знает о ней многое». Поразительно, как это поняла Марта, не подозревая, что лежит в основе проницательности Сирла. Не так-то уж важно, думал Грант, что Уолтер многого не знает о Лиз. Зато Лиз — и в этом он был уверен — знает об Уолтере абсолютно все, и это было уже хорошим фундаментом для счастливой супружеской жизни.

Он все старался решить, компенсирует ли потерю свободы брак с таким милым, умным, очаровательным существом, как Лиз Гарроуби.

Вереница собственных влюбленностей — в большинстве своем, романтических увлечений — отступала куда-то вдаль, по мере того как он погружался в забытье.

Но на следующее утро в его мыслях присутствовала только одна женщина. Та, которая жила в Хэмпстеде.

Никогда, даже в самые юные годы, не испытывал он такого нетерпения, идя на свиданье, как в это утро на пути к Холли-Пэйвмент. И был неприятно удивлен, когда, сойдя с автобуса и направив шаги в сторону нужной ему улицы, вдруг почувствовал сердцебиение. Он уже и не помнил, когда сердце его билось учащенно по причинам иным, кроме физических.

Черт бы побрал эту особу, думал он, черт бы ее побрал.

Холли-Пэйвмент оказался мирным, залитым солнцем переулочком, таким тихим, что даже важно разгуливающие по мостовой голуби, казалось, производили шум. Номером 9 был обозначен двухэтажный дом, верхний этаж которого был, очевидно, перестроен в ателье художника. На дощечке, прибитой к двери, были две кнопки звонка и против каждой аккуратная деревянная табличка; на верхней значилось: «Мисс Ли Сирл», на нижней: «Нэт Гансэдж. Фурнитура».

Интересно, что это за фурнитура такая, подумал Грант, нажимая верхнюю кнопку, и вскоре услышал женские шаги, спускающиеся по лестнице вниз. Открылась дверь, и перед ним предстала она.

— Мисс Сирл? — услышал он свой голос.

— Да, — ответила она, выжидательно глядя на него, освещенная солнцем, невозмутимая, но слегка недоумевающая.

— Я старший инспектор Грант из следственного отдела Скотланд-Ярда, — недоумение ее, как он заметил, при этих словах несколько усилилось. — Мой коллега сержант Уильямс приходил к вам вместо меня неделю тому назад, поскольку я был занят, но, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить с вами сам.

«Только попробуйте возразить, черт вас подери», — сказал он про себя, негодуя на свое расходившееся сердце.

— Да, конечно, — спокойно сказала она, — проходите, пожалуйста, я живу наверху.

Она закрыла за ним дверь и повела его по лестнице наверх в свою мастерскую. В помещении стоял крепкий запах кофе — хорошего кофе, и, приглашая его войти, она сказала:

— Я как раз завтракаю. Договорилась с мальчиком, который приносит газеты, что он будет покупать мне каждое утро булочку и оставлять внизу вместе с газетами. Вот и весь мой завтрак. Но кофе много. Выпьете чашку, инспектор?

В Ярде шутили, что у Гранта две слабости: кофе и еще раз кофе. Пахнул он отлично. Но он не собирался распивать что бы то ни было с Ли Сирл.

— Спасибо. Я только что пил.

Она налила себе вторую чашку, он посмотрел на ее руку — ничуть не дрожит. Вот же чертова баба! Еще немного, и он начнет восхищаться ею. Сотрудник из нее был бы первоклассный.

Ли Сирл была высокого роста, хороша собой — худоба ее не портила — и совсем еще молода на вид. Голову ее обвивала толстая коса. На ней был длинный, до полу, халат блекло-зеленого цвета, вроде того, что носила Марта; длинные, как у Марты, ноги придавали ее облику элегантность.

— У вас очень большое сходство с Лесли Сирлом, — сказал он.

— Да, нам об этом часто говорили, — резко ответила она.

Он обошел комнату, разглядывая картины с видами Шотландии, они все еще были выставлены на обозрение. Традиционные зарисовки традиционных пейзажей, но выполнены они были с какой-то неукротимой самоуверенностью, с яростью даже. Они, казалось, во все горло кричали на вас с холстов. Не представлялись зрителю, а нападали на него. «Смотри на меня, я — Сюильвен!» — орал Сюильвен, очертания горы на картине были еще причудливей, чем в реальности; Кулин — зеленовато-синий бастион на фоне бледного утреннего неба — был воплощением высокомерия; даже в спокойных водах Киршорна таился дерзкий вызов.

— Вы специально заказывали хорошую погоду? — спросил Грант и тут же, чтобы не показаться слишком уж нелюбезным, прибавил: — На западе Шотландии постоянно идут дожди.

— Только не весной. Сейчас там лучшее время года.

— А как вы нашли тамошние гостиницы? Говорят, они не слишком комфортабельны.

— Я гостиницы своим присутствием не обременяла. Спала в машине.

Тонко, подумал он, очень тонко.

— О чем вы хотели поговорить со мной?

Но он не спешил. Эта женщина стоила ему очень большого труда и неприятностей. Нет, он не намерен торопиться.

От картин он перешел к книжным полкам.

— Вас, насколько я понимаю, интересуют всякого рода аномалии?

— Аномалии?

— Например, полтергейсты. Сыпавшаяся с неба рыба. Стигматы. Что-то в этом роде.

— Мне кажется, что всех художников, вне зависимости от их средств самовыражения, интересуют отклонения от нормы. Вы так не думаете?

— О трансвестизме[7] у вас, кажется, ничего нет.

— Почему вы о нем вспомнили?

— Значит, термин вам знаком?

— Разумеется.

— Но это явление вас не интересует?

— Насколько я знаю, литература на эту тему весьма скудна. Так, какие-то научные брошюрки и статьи в «Ньюс оф ди Уорлд».

— Вам следует написать монографию на эту тему.

— Мне?

— Но вам же нравятся отклонения от нормы, — невозмутимо сказал он.

— Я ведь художница, инспектор, а не писательница. Кроме того, вряд ли кого-то заинтересует в наши дни книга о женщинах-пиратах.

— Пиратах?

— Ведь все они были пиратами, моряками или солдатами.

— Вы считаете, что мода на них прошла одновременно с модой на Фиби Хессель? Да ни в коем случае! Она возникает снова и снова. Как раз на днях в Глостере умерла женщина, которая проработала более двадцати лет грузчиком, таскала бревна и уголь, и даже врач, лечивший ее во время ее последней болезни, не догадывался, что она не мужчина. Да я сам занимался не так давно одним делом. Молодой человек, живший в окрестностях Лондона, попался на воровстве. Обыкновенный молодой человек, имевший много приятелей. Хорошо играл на бильярде, был членом мужского клуба и ухаживал за одной из местных красавиц. Однако после медицинского обследования выяснилось, что он вполне нормальная молодая женщина. Раз в один-два года это обязательно где-нибудь случается. В Глазго, в Чикаго, в Данди. В Данди молодая женщина жила в меблированных комнатах, где, кроме нее, проживали еще десять мужчин, и ни у кого никогда не возникало никаких вопросов. Вам неинтересно?

— Вовсе нет. Меня интересует только, ставите ли вы подобные аномалии в один ряд с полтергейстами и стигматами?

— Нет, ни в коем случае! Безусловно, есть женщины, которые чувствуют себя лучше в мужской одежде. Но многие наряжаются в нее из любви к приключениям, кое-кто из экономических соображений. А есть и такие, которые только этим путем могут осуществить свой замысел.

Она попивала кофе, слушала его — любезная хозяйка, занимающая незваного гостя, терпеливо дожидающаяся, когда он наконец сообщит ей о цели своего визита.

Да, подумал Грант, она могла бы быть надежным союзником.

Сердце его утихомирилось и билось сейчас в привычном ритме. Все это были ходы в игре, вести которую он научился уже давно: состязание двух умов. Его интересовала ее реакция на его ходы. Наступление с флангов она отразила. Сумеет ли отбить лобовую атаку?

Он отошел от полки с книгами и сказал:

— Мисс Сирл, вы были очень дружны с…

— С Лесли? Но я же уже…

— Нет. С Маргрит Мерриам?

— Мар… Не понимаю, о чем вы.

Явная промашка. Задумавшись хотя бы на секунду, она непременно сообразила бы, что никаких оснований отрицать свое родство с Маргрит у нее нет. Но столь неожиданно прозвучавшее в его устах имя привело ее в замешательство, и она потеряла бдительность.

— Настолько дружны, что не способны были трезво оценить ее?

— Говорят вам…

— Не надо. Не говорите мне ничего. Я сам скажу вам кое-что, что, безусловно, облегчит в дальнейшем наш с вами доверительный разговор, мисс Сирл. Я познакомился с Лесли Сирлом на приеме в Блумсбери. На одном из сборищ литераторов. Он пожелал быть представленным Лавинии Фитч, и я согласился познакомить их. Когда мы пробивались через толпу, нас сдавили так, что мы оказались прижатыми друг к другу. У полицейских специально развивают наблюдательность, но я и без того заметил бы любой маленький дефект с такого расстояния. У Лесли Сирла были красивые серые глаза и на радужной оболочке левого глаза просматривалась коричневая крапинка. Я потратил очень много времени, усилий физических и умственных, пытаясь выяснить все, что касалось исчезновения Лесли Сирла, и, благодаря врожденной находчивости и большой доле везения, достиг той стадии, когда мне недоставало всего одной крошечной детали, чтобы подтвердить свою версию. Коричневой крапинки. Я нашел ее сегодня внизу на пороге вашего дома.

Он умолк. Она сидела, держа на коленях чашку с кофе, и, опустив голову, смотрела в нее. В наступившей тишине тиканье стенных часов казалось томительным и громким.

— Странная вещь — половой инстинкт, — сказал Грант, — когда нас в тот день сдавили в толпе и вы засмеялись, глядя на меня, я вдруг смутился. Почувствовал замешательство. Знаете, как иногда бывает с собаками, когда они чувствуют, что над ними смеются. Я понимал, что никакого отношения к вашему смеху оно не имеет, но так и не мог уяснить себе причину своего смущения. В прошлый понедельник днем, приблизительно без четверти час, я начал постепенно догадываться, в чем дело, и в результате чуть не угодил под такси.

Выслушав его, она подняла глаза.

— Вы что, звезда Скотланд-Ярда? — спросила она без большого интереса.

— Что вы! — сказал Грант. — Нас, таких, дюжинами считают.

— Вы мне показались человеком недюжинным. Мне, по крайней мере, таких встречать никогда не приходилось. И вряд ли дюжинный полицейский сумел бы докопаться до того, что случилось с Лесли Сирлом.

— Ну, это не моя заслуга.

— Нет? Так чья же?

— Доры Сиггинс.

— Доры… А кто это?

— Она забыла свои туфли на сиденье у меня в машине. Аккуратно упакованные в бумагу. Но в прошлый понедельник без четверти час, как раз когда я очутился прямо под носом у такси, они превратились в пакет нужного размера.

— Какого размера?

— Размера пустого пространства в вашем сундучке для фотографических принадлежностей. Я пытался уложить на это место пару ботинок Сирла — будьте уверены, на это сообразительности мне хватило — но согласитесь, ни одному дюжинному детективу-трудяге не могла прийти в голову мысль, что в пакете завернуты вещи столь экзотические, как дамские туфли и яркий шелковый головной платок. Да, кстати, в описании женщины, которая вошла в автобус на перекрестке у базара, мой сержант указывает: «свободный габардиновый плащ».

— Правильно. На мне было выворотное непромокаемое пальто.

— Специально для этого случая приобретенное?

— Нет. Я купила его давным-давно, чтобы разъезжать налегке. В нем я могла ночевать на открытом воздухе, а днем, вывернув, съездить на званый чай.

— Мне немного досадно, что именно я со своим стремлением помочь незваному гостю, оказавшемуся среди незнакомых людей, способствовал успеху вашей мистификаций. Отныне я пальцем не пошевелю ради незнакомого человека.

— Вы это так восприняли? — медленно сказала она. — Как мистификацию?

— Давайте не будем торговаться из-за слов и вернемся к сути дела. Я не знаю, как воспринимаете свой поступок вы сами. Но это самая настоящая мистификация, причем достаточно жестокая. У меня сложилось такое впечатление — у вас был замысел или выставить Уолтера Уитмора дураком, или поставить его в очень трудное положение.

— Ничего подобного, — сказала она просто. — Я замышляла убить его.

Эти слова прозвучали так искренне, что Грант даже встал.

— Убить его? — повторил он, внимательно вглядываясь в нее, забыв легкий тон.

— Мне казалось, что такие люди не должны жить, — сказала она.

Она приподняла стоявшую у нее на коленях кофейную чашку, чтобы поставить ее на стол, но рука ее так дрожала, что ей это не удалось.

Грант подошел к ней, осторожно взял чашку и поставил на место.

— Вы возненавидели его за то, что, как вам казалось, он позволял себе по отношению к Маргрит Мерриам? — спросил он.

Она кивнула. Пытаясь утишить дрожь лежащих на коленях рук, она изо всех сил стиснула их.

Он помолчал. Как странно думать, что эта хитрая затея, принятая им за остроумный способ покончить с маскарадом, была на самом деле хорошо продуманной операцией по заметанию следов преступления.

— И что же заставило вас передумать?

— Как ни странно, началось все с одной пустяшной фразы, сказанной Уолтером. Это было в тот вечер, когда Серж Ратов закатил скандал в пивной.

— Какой фразы?

— Уолтер сказал, что, обожая кого-то так, как Серж, человек теряет рассудок. Это заставило меня слегка задуматься, — она помолчала. — И потом, мне понравилась Лиз. Она оказалась совсем не такой, как я ее себе представляла. Я видела в ней девушку, укравшую у Маргрит Уолтера. А в действительности Лиз совсем не такая. И это тоже немного смутило меня. Но по-настоящему остановило меня… это то… это то…

— Вы узнали, что той, кого вы так любили, на самом деле не существовало.

На мгновение она задержала дыханье.

— Не представляю, как вы догадались, — сказала она наконец.

— Но так это или не так?

— Да, да! Я узнала… Видите ли, никто не знал о нашем с ней родстве, и люди говорили о ней в моем присутствии свободно. Особенно Марта. Марта Холлард. Как-то раз после обеда я провожала ее домой. И то, что я услышала от нее, просто потрясло меня. Я всегда знала, что Маргрит распущенная и своенравная… Но человеку гениальному это простительно, и, кроме того, она казалась… такой ранимой, что все это вы невольно прощали…

— Да, я понимаю.

— Но та Маргрит, которую знали Марта и другие, была мне совершенно незнакома. Вряд ли я привязалась бы к ней так, если бы… Помню, я наконец сказала — «По крайней мере она жила», на что Марта возразила: «Беда в том, что она другим жить не давала. Она создавала вокруг себя водоворот такой силы, — сказала Марта, — что люди, ее окружавшие, попадали в безвоздушное пространство и либо гибли от удушья, либо разбивались насмерть, налетев на первую же каменную стену». Так что, понимаете, мне уже расхотелось убивать Уолтера. Но я продолжала ненавидеть его за то, что он ее бросил. Этого я простить ему не могла. Забыть, что он ушел от нее, а она из-за этого покончила с собой. Да, я знаю, знаю, — отмахнулась она, видя, что он хочет ее перебить. — Не потому, что так сильно любила его. Теперь я это понимаю. Но, если бы он остался с ней, она и сейчас была бы жива, живы были бы ее гений, ее красота, ее веселое очарование. Он мог бы подождать…

— Пока ей не надоест? — вставил Грант, более сухо, чем хотел, и она поморщилась.

— Долго ждать не пришлось бы, — сказала она печально и искренне.

— А что, если я скажу, что передумал, и попрошу у вас чашку кофе? — сказал Грант.

Она взглянула на свои непослушные руки и сказала:

— Только налейте себе сами. Хорошо?

Она внимательно смотрела, как он наливает кофе, а затем сказала:

— А вы все-таки какой-то не такой полицейский.

— Когда Лиз Гарроуби поделилась со мной таким же наблюдением, я ответил, что скорей всего она сама как-то не так представляет себе полицейских.

— Будь у меня сестра как Лиз, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Но у меня не было никого, кроме Маргрит. И, узнав, что она покончила жизнь самоубийством, я какое-то время была как помешанная. А откуда вы узнали о Маргрит и обо мне?

— Мы получили донесение от полиции в Сан-Франциско, и в нем была указана фамилия вашей матери — Мэтсон. Через какое-то время — излишне долгое, я бы сказал, — я вспомнил, что как-то вечером в ожидании телефонного звонка стал, чтобы скоротать время, читать «Кто есть кто в Театре». Я обратил внимание на то, что имя матери Маргрит Мерриам тоже Мэтсон. И поскольку я старался выяснить, не существует ли какой-то связи между вами и Уолтером, я решил, что надо узнать, не кузина ли вам Маргрит.

— Кузина. И даже более того. Мы обе были единственными детьми. Наши матери были норвежками, только одна вышла замуж за англичанина, а другая — за американца. Когда мне было пятнадцать лет, мама взяла меня с собой в Англию и там я впервые встретилась с Маргрит. Она почти на год старше меня, но выглядела моложе. Она уже тогда была блистательна. И все вокруг нее, все, что она ни делала, сверкало. Мы раз в неделю писали друг другу, и каждый год до того, как мои родители умерли, мы ездили летом в Англию, и я встречалась с ней.

— Сколько лет вам было, когда умерли ваши родители?

— Семнадцать. Они умерли во время эпидемии испанки. Аптеку я продала, но фотографическое оборудование сохранила — мне нравилось это дело, и я оказалась способна к нему. Но мне хотелось путешествовать, фотографировать мир и все, что есть в нем прекрасного. Поэтому я села в машину и поехала на Запад. В то время я ходила в брюках, потому что они стоили дешевле и в них было удобней; кроме того, раз уж рост ваш один метр восемьдесят — или около того, — женская одежда не так уж вас и красит. Я никогда не относилась к брюкам как к камуфляжу, но вот однажды произошел случай, заставивший меня задуматься: я стояла, склонившись над машиной, и копалась в двигателе, когда ко мне подошел какой-то человек и спросил: «Эй, парень, спички есть?» Я дала ему прикурить, он кивнул мне, бросил: «Спасибо, парень» — и пошел себе дальше, даже не оглянувшись. Это заставило меня задуматься. Одинокая девушка всегда рискует попасть в неприятную историю — в Соединенных Штатах, во всяком случае, это так — даже девушка моего роста. И девушке гораздо труднее проникнуть в среду профессионалов, между которыми существует жестокая конкуренция. Я решила попробовать. Попытка удалась. Удалась на славу. На Побережье я начала хорошо зарабатывать. Начала фотографировать тех, кто мечтал о карьере киноактера затем снимала самих киноактеров. Но каждый год я ненадолго приезжала в Англию в своем подлинном облике. Лесли мое настоящее имя, но обычно меня называли Ли. Она всегда звала меня Ли.

— Значит, по паспорту вы женщина?

— О да! Под именем Лесли Сирл я живу только в Штатах. Да и то не все время.

— Так что, перед тем как отправиться в Уэстморленд, вам всего лишь понадобилось заскочить в Париж, с тем чтобы оставить там след Лесли Сирла, на случай, если кто-то окажется излишне любопытным.

— Да. Какое-то время я прожила в Англии. Но, по правде говоря, я не думала, что этот след мне понадобится. Я хотела покончить заодно и с Лесли Сирлом. Найти способ убрать из жизни одновременно и Уолтера, и его. Так, чтобы это не выглядело убийством.

— Вне зависимости от того, намеревались ли вы совершить убийство или просто — как это вышло на деле — поставить Уолтера в трудное положение, развлечение обошлось вам довольно дорого.

— Дорого?

— Вы теряете профессию, приносившую вам хороший доход, несколько мужских костюмов на все случаи жизни от лучших портных, дорогой набор туалетных принадлежностей и шикарных чемоданов. Да, кстати, это не вы украли перчатку Лиз Гарроуби?

— Нет, я украла пару. Из кармана на дверце машины. Сначала я не подумала о перчатках, но вдруг мне пришло в голову, что женские перчатки весьма убедительный штрих. То есть в том случае, когда речь идет о половой принадлежности. Почти такой же убедительный, как губная помада. Кстати, вы забыли упомянуть, что в том маленьком пакетике была еще и моя помада. Вот я и взяла пару перчаток Лиз. Они бы мне, конечно, не налезли, и я решила, что буду ими просто помахивать. Я услышала, что Уолтер идет по коридору, а тут еще он окликнул меня и спросил — скоро ли я? Я заторопилась, схватила перчатки из отделения для воротничков и только потом увидела, что у меня только одна. А другая, значит, так и осталась там?

— Осталась. И в какой-то степени еще больше запутала следствие.

— Да? — сказала она. Впервые на лице ее промелькнула легкая улыбка. Подумав немного, она прибавила: — Теперь уж Уолтер больше никогда не будет так твердо уверен в Лиз. Одно хорошее дело я все-таки сделала. Есть какая-то высшая справедливость в том, что сделать это должна была женщина. Непостижимо, как вы сумели догадаться, что я женщина, всего лишь по внешним очертаниям небольшого пакета.

— Вы мне льстите. Мне никогда не приходило в голову, что вы могли оказаться женщиной. Я просто думал, что Лесли Сирл скрылся, переодевшись в женское платье. Я предполагал, что, возможно, это были ваши вещи и что он поехал к вам. Но то, что Сирл отказался от всего, что достиг в жизни, и бросил все свое имущество, несколько озадачило меня. Он никогда не сделал бы этого, если бы не мог тут же воплотиться в другую личность. Именно тут у меня впервые мелькнула мысль, а не мистификация ли это, может, он вовсе и не мужчина. Мысль не показалась мне такой уж дикой, потому что незадолго до того я имел возможность проследить дело, где арест за воровство привел к столь же неожиданным результатам. Я видел, как в общем-то легко все это проделать. А тут и вы появились. Предстали во весь рост, так сказать. Личность, в которую без малейшего промедления мог воплотиться Сирл. Личность, спокойно пребывавшая «на этюдах» в Шотландии, пока Сирл околпачивал интеллигенцию в Орфордшире, — он перевел глаза на расставленные по комнате картины. — Вам пришлось взять их напрокат или вы сами писали их?

— Да нет. Я писала их сама. Я обычно уезжаю на лето в Европу и пишу там картины.

— Вы когда-нибудь были в Шотландии?

— Нет.

— Вам непременно надо туда съездить. Грандиозная страна. Но откуда же вы тогда узнали, что у Сюильвена такой заносчивый вид?

— Именно таким он выглядел на открытке. Вы шотландец? Ведь Грант, кажется, шотландская фамилия?

— Шотландец-отступник. Мой дед родом из Стратспи, — он оглядел сомкнутые ряды полотен-доказательств и улыбнулся: — Такого прелестного, основательного и убедительного алиби я еще никогда не видел.

— Не знаю, — сказала она, с сомнением рассматривая их. — Мне кажется, художник скорее воспринял бы их как признание. В них есть что-то вызывающее и вредоносное. И к тому же злое. Разве нет? Теперь, после того как я узнала Лиз и… стала взрослее и Маргрит умерла в моем сердце, как умерла она в реальности, я бы написала их по-другому. Знаете, каково бывает узнать, что человека, которого вы любили всю жизнь, на свете никогда и не было. Тут не захочешь, а повзрослеешь. Вы женаты, инспектор?

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— Не знаю, — сказала она уклончиво. — Просто мне интересно, как случилось, что вы так быстро поняли, что произошло со мной после того, как я узнала о Маргрит. Ну и, наверное, от женатых людей ждешь больше сочувствия к душевным потрясениям. Что в общем-то глупо, обычно они так заняты собственными переживаниями, что на других у них сочувствия просто не хватает. Вот неженатые, те… те помогут. Налить вам еще кофе?

— Кофе вы варите еще лучше, чем пишете картины.

— Вы, по-видимому, пришли не для того, чтобы арестовывать меня, иначе не стали бы пить у меня кофе.

— Совершенно верно. Не стал бы. Я не стал бы пить его даже с человеком, способным зло подшутить над кем-то.

— Но вы не возражаете против того, чтобы выпить чашку в обществе женщины, которая долго и тщательно продумывала план убийства?

— Однако передумала. Знаете, на свете не так уж мало людей, которых я и сам охотно убил бы. Да и вообще, при том, что тюремный режим не намного жестче, чем в школах средней руки, а отмена смертного приговора дело ближайшего будущего… Я, пожалуй, возьмусь и составлю списочек à la Gilbert. А потом, немного постарев, одним махом всех разом прикончу — потому, что один или десять разницы не делает, — и удалюсь на покой, зная, что до конца дней уход и стол мне будут обеспечены.

— Вы очень добрый, — сказала она ни с того ни с сего. И, помолчав, прибавила: — В общем-то я ведь не совершила никакого преступления. Судить меня не за что. Правда?

— Дорогая мисс Сирл, фактически вы совершили чуть ли не все преступления, перечисленные в уголовном кодексе. И самое тяжкое и непростительное из них — это пустая трата времени и без того перегруженных работой полицейских нашей страны.

— Но это же не преступление? Для чего же еще существует полиция? Я не хочу сказать, для того, чтобы заставлять ее попусту тратить время, но разве не должна она доискиваться, нет ли в происшедшем чего-то подозрительного? Ведь нет же закона, согласно которому можно привлечь к ответственности за злую шутку, как вы это называете.

— Не забывайте статью «Нарушение общественного порядка». А подвести под эту статью можно очень многое.

— И что бывает с теми, кто нарушает общественный порядок?

— Вам прочтут небольшую нотацию и оштрафуют.

— Оштрафуют?

— На сумму, которой, как правило, не хватает, чтобы покрыть расходы, связанные с судопроизводством.

— Значит, меня не посадят в тюрьму?

— Нет, если, конечно, вы не скрыли от меня какой-то еще проступок. А в том, что это с вас могло статься, как говорят у нас в Шотландии, я не сомневаюсь.

— О нет! — сказала она. — Нет! Вы действительно знаете обо мне все. Не понимаю, как это вы сумели, но это так.

— У нас замечательные полицейские. Разве вы не слышали?

— Когда вы пришли ко мне, высматривая коричневую крапинку у меня в глазу, вы должны были быть совершенно уверены, что знаете обо мне все.

— Вы правы. Но и наши полицейские не лыком шиты. Они просмотрели по моей просьбе Книгу метрических записей в Джоблинге. Ребенок, которого мистер и миссис Дарфи Сирл увезли с собой, покидая Джоблинг, был — как нам сообщили — девочкой. Зная об этом, я бы несказанно удивился, не обнаружив этой коричневой крапинки.

— Значит, меня обложили со всех сторон?

Он заметил, что руки ее перестали дрожать. Ему было приятно, что она овладела собой настолько, что могла перейти на шутливый тон.

— Вы заберете меня с собой сейчас?

— Ни в коем случае. Это мой прощальный визит.

— Прощальный? Разве можно прийти попрощаться к кому-то незнакомому?

— Что касается наших взаимоотношений, то здесь у меня перед вами преимущество, — может, я для вас и незнакомец, или почти незнакомец, но вы-то сидите у меня в печенках уже недели две, и я буду несказанно рад выдворить вас оттуда.

— Значит, вы не заберете меня в участок или еще куда-нибудь?

— Нет, если, конечно, вы не обнаружите намерения покинуть страну. В этом случае рядом с вами непременно возникнет полицейский чиновник с настоятельной просьбой остаться.

— Нет, нет. Я вовсе не собираюсь бежать. Я искренне раскаиваюсь в содеянном. Я хочу сказать, раскаиваюсь в том, что… была причиной стольких неприятностей и… наверное, даже… мучений.

— Да! Мучения, пожалуй, самое подходящее слово.

— И больше всего я сожалею, что из-за меня пришлось страдать Лиз.

— Затеять ту совершенно необоснованную ссору в «Лебеде» было с вашей стороны просто неоправданной жестокостью. Вы не находите?

— Да, да! Это было непростительно. Но он просто взбесил меня. Он был так самодоволен. Так беспричинно самодоволен. Все всегда давалось ему легко, — она заметила, что Грант хочет возразить, и заговорила быстрее: — Да, даже смерть Маргрит! Он ведь тут же нашел утешение в объятьях Лиз. Он никогда не знал одиночества! Ни страха! Ни отчаяния! Ничего по-настоящему мучительного! Он был твердо убежден, что ничего непоправимого с ним случиться не может! Если умрет его «Маргрит», всегда найдется какая-нибудь «Лиз». Я хотела заставить его страдать. Запутаться так, чтобы не видеть выхода. Столкнуться с неприятностями и не знать, как поступить. И не говорите, что я не была права. Таким самодовольным он уже никогда не будет. Будет? Или нет?

— Я думаю, что не будет. Да, я уверен в этом.

— Мне жаль, что пострадала Лиз. Я с радостью пошла бы в тюрьму, чтобы только это исправить, — но сделанного не воротишь. Однако теперь она получит от меня другого Уолтера, не того, за которого собиралась выйти замуж, а гораздо лучшего. Она ведь правда влюблена в этого жалкого эгоиста. Что ж, я постаралась переделать его для нее. Не удивлюсь, если отныне это будет совсем другой человек.

— Если вы никуда не уедете, я, пожалуй, поверю в то, что вы народная благодетельница, а вовсе не злоумышленница, привлеченная по статье за «Нарушение общественного порядка».

— Что же будет со мной дальше? Мне что, сидеть дома и дожидаться?

— К вам явится констебль и торжественно вручит вызов в полицейский суд. Кстати, у вас есть свой адвокат?

— Да. Один старичок. Он сидит в забавной небольшой конторе и хранит мои письма, пока я не приду за ними. Фамилия его Бинг. «Перри, Перри и Бинг». Но, как мне кажется, он ни тот и ни другой.

— Тогда лучше сходите к нему и расскажите обо всем, что вы натворили.

— Обо всем?

— Обо всем, что относится к делу. Пожалуй, можно умолчать о ссоре в «Лебеде», ну и о тех моментах, за которые вам особенно стыдно, — заметив ее реакцию, он поспешил добавить: — Только многого не опускайте. Адвокаты предпочитают знать все, а шокировать их почти так же трудно, как полицейских.

— Я шокировала вас, инспектор?

— Не слишком. После вооруженных грабителей, шантажистов и мошенников иметь дело с вами было скорей приятно.

— Я увижу вас после того, как мне будет предъявлено обвинение?

— Нет. По всей вероятности, докладывать по этому делу будет всего лишь скромный сержант.

Он взял шляпу и на прощанье еще раз окинул взглядом вернисаж пейзажей Западной Шотландии, написанных одним и тем же художником.

— По-моему, одна из этих картин причитается мне в качестве сувенира, — сказал он.

— Берите любую. Все равно они подлежат уничтожению. Какую бы вы хотели?

Она, совершенно очевидно, не понимала, шутит он или говорит серьезно.

— Даже не знаю. Мне нравится Кишорн, но, насколько я помню, он совсем не так агрессивен. А если я возьму Кулин, мне в комнате самому не останется места.

— Но ведь она же всего около полуметра на… — начала она, но тут же сообразила: — Да, конечно. Вы правы, в ней есть что-то давящее.

— Боюсь, что у меня нет времени выбрать как следует. Я должен покинуть вас. Тем не менее благодарю за предложение.

— Заходите еще, когда вы будете свободней, и выберите спокойно.

— Спасибо. Пожалуй, я так и сделаю.

— Когда суд вернет мне право называться честной женщиной, — она дошла вместе с ним до лестницы. — Глупейший финал, вы не находите? Задумать убить кого-то и кончить нарушением общественного порядка.

Слова эти прозвучали так, будто их произнес сторонний наблюдатель. Грант внимательно посмотрел на нее. А потом сказал, словно вынес заключение:

— Вы исцелены!

— Да, я исцелилась, — грустно подтвердила она. — Больше я никогда не наглуплю по молодости лет. Все прошло, но об этом будет приятно вспоминать.

— Быть взрослым тоже неплохо, — сказал ободряюще Грант и пошел вниз по лестнице.

Уже открыв дверь, он оглянулся и увидел, что она все еще стоит, глядя ему вслед.

— Да, кстати, — сказал он, — а что это за фурнитура такая?

— Что? А, это? — она рассмеялась. — Пояса, воротнички, бантики и букетики из стружки, которые женщины втыкают в волосы.

— Прощайте! — сказал Грант.

— Прощайте, старший инспектор Грант. Спасибо вам!

Он вышел на залитую солнцем улицу, спокойный и всем довольный.

Пока он шел к автобусной остановке, чудесная шальная мысль вдруг осенила его. А что, если позвонить Марте и спросить, как она смотрит на то, чтобы пригласить на обед в субботу еще одну даму, и если она скажет: «Ну конечно, приводи с собой кого хочешь», — пригласить Ли Сирл.

Увы, это совершенно невозможно. Инспектору следственного отдела Скотланд-Ярда подобные поступки, указывающие на известную ветреность, легкомыслие даже, которые, при данных обстоятельствах, можно было бы охарактеризовать как достойные сожаления, совершать не пристало. Потакать своим желаниям могут всякие там Лесли Сирлы, еще не достигшие поры зрелости, людям же взрослым и притом солидным следует вести себя благопристойно.

Ну и потом, ведь существуют компенсации. Собственно, вся жизнь построена на компенсациях. Экстравагантные выходки — это для молодежи, взрослые люди имеют свои взрослые радости.

И никакие радости юных лет никогда не заставляли его сердце трепетать так, как сейчас — в предвкушении момента, когда этим же утром он доложит обо всем своему шефу Брайсу и увидит выражение его лица.

Чудесная, ни с чем не сравнимая перспектива.

Его просто разрывало от нетерпения.