Посылка

11 августа. 11 часов 30 минут — 11 часов 52 минуты

Впереди было большое ржаное поле, оно отлого спускалось к далекой полоске кустарника. В просветах полоски виднелась медленная речка с красивым названием Мста. На другом берегу местность вновь поднималась нетронутый массив луговой травы уходил к горизонту. А слева за рекой был бело-зеленый и высокий островок одинокой березовой рощи, и солнце сейчас висело прямо над ним.

Поправив на плече ремень этюдника, Гелий сказал:

— Никак не могу привыкнуть. Понимаете, здесь каждый раз другой свет. У меня на берегу есть любимое место… сейчас увидите… так вот, я часто пишу один и тот же вид, и каждый раз он другой.

Художник первым ступил на тропинку, чуть видневшуюся в густых колосьях набирающей золото ржи, и стал спускаться к речке. Таня и Кирилл двинулись следом. Маленькая деревушка — всего шесть домов — осталась позади. Сделав первый шаг, Таня подумала: еще только вчера жизнь была самой обыкновенной и состояла из машин, ослепительных огней, близко теснящихся домов в десятки этажей и множества людей; еще вчера был самый обычный городской августовский вечер; но в семь вечера они сели в машину, четыре с половиной часа езды, и утром проснулись совсем в другом мире, время остановилось; и вот теперь есть только эта величавая, спокойная, вечная природа. Так здесь было, наверное, и триста лет назад, и сто, и десять лег назад.

Небо в этот час было прозрачно-голубым и бездонным. Легкий ветерок поднимал на поверхности поля золотую рябь. Воздух был пронизан утренними солнечными лучами; воздух жил какой-то своей особой и загадочной жизнью, наполненной тихим звоном множества крылышек и мягким жужжанием.

— Я думаю, вы не пожалеете, что сюда приехали, — не оборачиваясь, сказал Гелий. — Неделю во всяком случае как-нибудь выдержите.

— Выдержим и больше, — пообещал Кирилл.

— А сейчас программа такая. Я буду рисовать, а вы пока гуляйте, купайтесь, загорайте. Здесь никого нет, ты, Кирилл, можешь быть спокоен: ни интервью, ни автографов, ни разговоров. Устал небось? Ты ж у нас теперь, ну как кинозвезда, как эстрадный певец.

— Теперь, бывает, хоть маску надевай, — беззаботно ответил Кирилл. Вот художнику, даже такому знаменитому, как ты, куда проще. Никто не знает, какой он из себя, видят только его картины.

— А автопортреты? — спросил Гелий.

Лукаво прищурясь, Кирилл осмотрел клетчатую, в старой ковбойке, широкую спину знаменитого художника Гелия Команова и сказал:

— Автопортрет — это значит автовзгляд, который, я считаю, почти всегда ошибочен. Верен только взгляд со стороны, и даже не один взгляд, а нечто среднее, выведенное из множества взглядов, потому что…

Он приготовился развивать эту пришедшую мысль дальше — она понравилась ему, — но Таня вдруг возмутилась:

— Рационалист! Математик! Да как ты можешь сейчас об этом говорить!

— А о чем надо говорить?

— Надо молчать! Если нет ничего больше, только вот это, — она сделала такой жест, как будто хотела охватить сразу все: небо, солнце, поле, рощу, речку, воздух, — тогда надо молчать! Молчать и думать о том, о чем никогда не думаешь в городе.

Художник хмыкнул.

— Пожалуй, Таня права.

— Пожалуй, Таня права всегда, — весело отозвался Кирилл, — но ты-то, мой старый школьный товарищ, становишься на сторону женщины… пусть даже она права!

Они дошли до конца тропинки, прошли сквозь кустарник и оказались на маленьком, поросшем травой уступе, нависшем над песчаной отмелью, треугольником уходившей в реку. Березовая роща на том берегу отсюда казалась уже не пятном, а стала бело-зелеными деревьями, и у каждого был свой возраст, характер, и была своя судьба.

Остановившись, художник снял с плеча этюдник и почти застенчиво произнес:

— Это здесь…

Несколько минут все трое молча смотрели на рощу, как будто открывая в ней все новые и новые черты. Потом с неожиданной твердостью Гелий сказал:

— Вы помните, когда я уговаривал вас ко мне приехать, единственным условием было…

— Да, да, — поспешно ответила Таня. — Мы уходим. — Она потянула Кирилла за руку.

— Возвращайтесь часа через два-три, пойдем готовить обед.

Художник остался один, он не любил, когда кто-то смотрел, как он работает. Не спеша, с удовольствием, он опустился на траву, раскрыл ящик этюдника, вдохнул запах красок и снова посмотрел на рощу, которая теперь, и в это утро, снова, конечно, была совсем другой и новой…

А Таня и Кирилл все дальше уходили по тропинке, вьющейся в кустарнике вдоль берега, повторяя все причудливые извивы русла реки.

Там, где тропинка поднялась на холм, возвышающийся над речкой, они нашли бревно, втащенное сюда кем-то, не пожалевшим сил и труда, и уселись на него, наслаждаясь утром, солнцем, летом и тем, что теперь долго можно было быть вместе. Отсюда все было видно: и рощу, и маленькую фигурку художника вдали. Художник уже установил на треноге этюдника раму с холстом. Еще какой-то человек в старомодном парусиновом костюме сидел на том берегу с удочкой.

— А я-то думала, что здесь нет никого, кроме нас троих, — удивленно проговорила Таня. — Ведь сейчас посмотрит на тебя, узнает и придет просить автограф. — Шутливо-ласково она погладила его ладонь.

Они помолчали и оба сейчас думали об одном. Обоим было трудно поверить, что впереди — дни, наполненные непривычной безмятежностью и покоем, но оба уже знали, что не ошиблись, приняв приглашение художника провести отпуск в его местах, в его доме, а не где-нибудь еще. Им было хорошо.

Человек на том берегу вдруг резко выпрямился, и на солнце блеснула искорка серебра, выхваченная из воды и взлетевшая в воздух.

— Карась, — сказал Кирилл наугад.

И в тот же миг ЭТО случилось.

Ослепительно голубое небо стремительно перечертила узкая ярко-желтая полоса, начинающаяся, как могло показаться, прямо на солнце. Она прошла над вершинами берез прямо к центру огромного луга на том берегу и как будто ушла в траву, исчезла.

Таня и Кирилл вскочили с места, а рыболов от неожиданности выронил удочку, и течение стало медленно увлекать ее в сторону.

Все это заняло, казалось, лишь доли секунды. Все произошло в полной тишине. И казалось, ничего не изменилось, ничего не произошло. Но там, где желтая полоса растворилась в зелени травы, все еще плыли клубы белого дыма, который постепенно рассеивался и таял. И четверо людей застыли в оцепенении, следя за тем, как он исчезает, и не зная, что будет дальше.

11 августа. 12 часов 55 минут — 13 часов 03 минуты

В четыре, вернее, в шестнадцать ноль-ноль, предстояло совещание в Институте, на семнадцать ноль-ноль была назначена встреча с корреспондентом газеты, а к семи у себя дома ждала старшая дочь. Пятнадцатая годовщина свадьбы, уютный семейный праздник.

Донкин вздохнул: все очень отчетливо помнится — ресторан «Прага», четвертый этаж, зал под названием «Второй зимний сад», но вот, оказывается, было все это пятнадцать лет назад. Не иначе как с годами время набирает скорость: в детстве даже дни кажутся нескончаемыми, но вот теперь… Однако это не его собственная мысль и не его собственное наблюдение, что-то подобное он уже где-то читал или слышал.

В распахнутое окно бил городской шум, но, привычный, он не мешал, хотя жена и дочери всегда говорили, что кабинет лучше бы устроить в той комнате, что выходит во двор. Что сделаешь — женщины, даже самые чудесные на свете, не способны понять: лучшее решение обычно совсем не то, что с первого взгляда кажется бесспорным. Если привыкнуть к тишине, редкий шум когда, например, во двор въезжает грузовик, — куда вернее выбьет из рабочей колеи, чем шум посторонний, привычный, который в конце концов перестаешь замечать. Пожалуй, учтя все факторы, можно было бы даже просчитать коэффициенты работоспособности и для тех условий, и для этих; и здесь, в кабинете с окнами на Ленинский проспект, где уровень шума постоянен, коэффициент, безусловно, окажется, выше. С математическими выкладками можно было бы познакомить женщин, и они… все равно останутся при своем мнении.

Донкин улыбнулся: ученый, привыкший иметь дело с формулами и математикой, все и всегда готов перевести на их язык. Сегодня вечером, часам к восьми, когда гости разговорятся, он, чего доброго, проследив за ассоциациями, которые определяют смену тем в беседе, попробует построить соответствующую математическую модель; и она со всей определенностью покажет, какие еще будут подняты в беседе темы, в какое время, и что каждый из присутствующих скажет хозяевам на прощанье…

Академик придвинул поближе чистый лист. Обычная психологическая установка проведена: он напомнил себе о предстоящих еще на сегодня делах и несколько минут отдыхал, размышляя о различных интеллектуальных пустячках. Все, теперь надо работать! На столе лежит рукопись научно-популярной книги о новейших исследованиях комет, которую уже ждет издательство.

Уверенно, твердым почерком Донкин вывел название очередной главы, и сразу же в голову пришла первая фраза. Начало главы должно быть привлекающим внимание и вместе с тем точным, как математическая аксиома. К тому же хорошее начало всегда помогает автору: если найдена верная интонация, работа идет легче, это многократно подтверждено.

Тяжело прозвонили старинные маятниковые часы в углу кабинета. Тринадцать ноль-ноль, работать можно было до пятнадцати тридцати. Через два с половиной часа работы в книге прибавятся три страницы, установленная ежедневная норма, которую автор выполнял строго и неукоснительно.

Академик написал вторую фразу, подумал, зачеркнул и недовольно поднял голову, потому что в привычный уличный шум вплелся посторонний звук: открылась дверь кабинета. Когда он работал, домашние беспокоили Константина Михайловича лишь в исключительных случаях.

— Костя, извини! — сказала с порога жена. — Возьми трубку…

11 августа. 13 часов 38 минут — 14 часов 02 минуты

Под колеса «Жигулей» летела узкая лента асфальта.

Места здесь — Гелий не преувеличивал — действительно оказались сказочно красивы: слева густо-зеленый августовский лес, справа, когда шоссе взлетало на очередной пригорок, открывалось серебряное зеркало озера Мстино, по которому медленно двигался, постепенно отставая от машины, маленький белый теплоход. Но вчера, поздно вечером, в темноте, Кирилл и Таня, конечно, не могли видеть этого великолепия. Сегодня, совсем недавно, когда Кирилл гнал машину в ближайший город, к телефону, он, понятно, не очень обращал внимания на окружающие красоты. Но теперь, на обратном пути, можно было наконец позволить себе оценить их, правда, не слишком отвлекаясь от главного. А главным было то, что сейчас, после сумасшедшей езды и после разговора с уравновешенным и всегда невозмутимым Донкиным, впервые представлялась возможность подумать, обстоятельно подумать над тем, что произошло.

Так что же произошло? И как все это оценить?

Восстановим события, подумал Кирилл. Итак, двое людей в окрестностях прелестной деревушки наслаждаются утром, солнцем, летом, еще один человек в бесчисленный раз пишет знакомую и вечно новую березовую рощу и, наконец, четвертый, неизвестный, ловит рыбу. И вот в этот покой, в эту идиллию вторгается нечто совсем уж из ряда вон. Очень ярко Кирилл представил себе это вновь: ярко-желтая полоса перечеркивает небо и уходит в землю, в траву, и клубы белого дыма постепенно истаивают, сходят на нет. И четверо людей, повинуясь вполне понятному побуждению, бегут, когда прошло оцепенение, к тому месту, где только что плавали клубы дыма и где желтая полоса ушла в траву.

Забавно, вдруг ни с того ни с сего подумал Кирилл: как хорошо он ни тренирован (а физические нагрузки, переносимые им, не сравнить, пожалуй, с тренингом любого из спортсменов), однако пожилой человек с того берега оказался проворнее, показав прямо-таки феерический спурт. Правда, у него была солидная фора: ему-то, Кириллу, пришлось еще преодолевать речку. Художник Гелий, ровесник, неизвестно от чего уже прилично располневший, оказался последним. И там, где рассеялся дым, все четверо увидели…

Представьте себе идеально ровный круг выжженной травы диаметром метра три. В центре него неглубокая и тоже геометрически правильная воронка, сужающаяся ко дну. И наконец лежащий на дне воронки… Кирилл поискал слово… аппарат, нет, шар… шар ярко-желтого нарядного цвета диаметром сантиметров в тридцать. Шар, упавший с неба, причем явно не метеорит слишком уж правильная форма, — и не спутник, совершивший вынужденную посадку, — на поверхности никаких следов путешествия сквозь атмосферу.

Справа и слева замелькали дома деревушки. «Валентиновка», — прочитал Кирилл автоматически, и шоссе уже вылетело за пределы местечка, где обычной жизнью жили люди, еще и не подозревающие о том, что здесь, совсем рядом с ними, около часа назад свершилось нечто, еще никогда не происходившее.

Но так ли это?

Давайте вновь переберем варианты, подумал Кирилл, давайте снова все по порядку. Итак…

Метеорит действительно не может быть столь правильной формы… по крайней мере, на Землю еще ни разу не падал ТАКОЙ метеорит. К тому же метеорит, пролетевший в космосе невообразимо какие дали, не может иметь столь ровный, без всяких оттенков цвет.

Не метеорит.

Но и не искусственный спутник, сделанный на Земле. Иначе, раз он упал с неба, на поверхности шара неминуемо остались бы следы воздушного путешествия, окалина хотя бы. И падение обязательно сопровождалось бы какими-то иными внешними признаками, а никак не желтым пунктиром, словно растворившимся в траве, и все это в полной тишине, совершенно беззвучно, как в немом кино. Значит, получается, что…

Промелькнули дома еще одной симпатичной деревеньки. «В. Котчище», прочитал Кирилл. До деревни, где жил знаменитый художник Гелий Команов и где все ЭТО случилось, было теперь совсем близко.

Так, значит, получается, что наиболее вероятна такая гипотеза: на Землю прилетел космический аппарат другой цивилизации. Можно в это поверить?

Ну а разве бросился бы он, Кирилл, к машине и помчался бы немедленно звонить академику Донкину, если б не принял он этой мысли сразу же, тут же, едва только увидел желтый шар. И, если разобраться, так ли уж все удивительно? Ведь рано или поздно это должно было случиться, и надо теперь считать, что ему и трем остальным людям, оказавшимся в этот момент рядом, повезло — они стали первыми.

ПЕРВЫМИ!

Кирилл усмехнулся. Вот он, расчетливый, трезвый, аналитический ум. Другой человек, бесспорно, вел бы себя совершенно иначе в такой ситуации волновался бы, нервничал, был на себя не похож; он же, спокойно перебрав варианты, отбросив то, что не выдерживает критики (а в данном случае — вот парадокс! — критики не выдерживает любое объяснение, не выходящее за рамки привычного), с полным спокойствием останавливается на варианте совершенно необычном, фантастическом, но зато все объясняющем. (И все-таки надо быть честным — сначала, до того, как пришло привычное спокойствие и способность к точному анализу, он, Кирилл, тоже немного был выбит из колеи.)

Так что же это за шар? Космический корабль с пришельцами весьма миниатюрных размеров? Космический зонд-разведчик, потерпевший по неожиданной причине аварию? Или… или какое-то специальное послание человечеству, какая-то информация, посланная теми, кто ищет контакта с человечеством, и полученная им, Таней, Гелием Комановым и еще одним землянином?

Кирилл резко сбавил скорость и свернул на проселок, ведущий к маленькой деревушке. Должно быть, когда находкой, совсем уже скоро, займутся ученые, название деревушки станет известным всему свету. И тут же, повинуясь неожиданной ассоциации, нить мыслей Кирилла повернула в сторону.

А любопытно, как все сложилось бы, если б на его месте был кто-то другой? Вот у него была возможность тут же, немедленно, выйти на прямую связь с учеными, причем учеными самого высокого ранга. А если б очевидцами падения стали один-два местных жителя? Что бы они стали делать? Сообщили о случившемся в сельсовет? Отвезли бы свою находку в районный центр, в отделение милиции? Сколько времени прошло бы, прежде чем она попала к ученым? Попала бы ли вообще? А может быть, никто так и не заметил бы падения, произошло оно мгновенно, совершенно беззвучно…

Сверху, с проселка, Кирилл увидел речку, березовую рощу на том берегу, луг, на котором по-прежнему были Гелий, Таня, человек с удочкой, вернее, уже без удочки. Интересно, кстати, кто он такой?

Кирилл свернул прямо на узкую тропинку, ведущую к речке, и стал осторожно спускать машину. На тот берег перекинут мост, но «Жигули» по нему, понятно, не пройдут. Ничего, он оставит машину на самом берегу, до места падения достаточно близко, и ее ярко-синий цвет послужит ориентиром для вертолета…

Ничего на том берегу не изменилось. Желтый шар лежал на прежнем месте. Он не растворился в воздухе, не взлетел снова. А ведь любопытно, могло бы и такое быть, как-то отстраненно подумал Кирилл, все могло бы быть, наверное, если перед нами космический аппарат неизвестного происхождения, посланный на Землю с неизвестными целями.

Кирилла встретили три пары вопрошающих глаз.

— Послушайте, я вас только что узнал, — взволнованно сказал незнакомый человек. — Вы ведь Кирилл Храбростин, космонавт, правильно?

Только теперь Кирилл разглядел его как следует — невысок, худощав, должно быть, очень подвижен, лет пятидесяти.

— Правильно, — сказал Кирилл, — не ошиблись.

— А я учитель из соседней деревни, — заметно растерянно сказал человек. — Спиридонов. Спиридонов Александр Анатольевич. Историк…

Солнце поднялось уже высоко; его лучи отражались в желтой поверхности шара, и он сам казался маленьким, упавшим на Землю солнцем.

— Ничего нового? — спросил Кирилл.

— Ничего, — ответила за всех Таня.

— Ну а что же все-таки, а? — быстро спросил учитель-историк из соседней деревни. — Что вам сказали?

— На всякий случай пока нам велели отойти подальше, — ответил Кирилл.

— Кофе попей, — сказал Кириллу Гелий, — вот я принес из дома термос.

11 августа. 15 часов 14 минут — 15 часов 27 минут

Маленький и юркий вертолет на некоторое время завис над выжженным кругом. Похоже было, что экипаж производил какие-то предварительные замеры. Потом вертолет опустился, и лопасти винта остановились…

Трое молчаливых людей в белых халатах работали деловито и быстро. На траве, внутри лунки, на поверхности шара молниеносно появились какие-то приборы. Были взяты образцы обгоревшей травы и образцы почвы. Щелкал затвор фотоаппарата, стрекотала кинокамера. Потом рядом с лункой появился серебристый контейнер, и трое людей надели стерильные перчатки.

В лунке лежал космический аппарат, прибывший неизвестно из каких далей Вселенной, происходило небывалое еще на Земле и великое событие, но люди из вертолета в этот момент больше всего были похожи на бригаду обыкновенных такелажников, перевозящих груз с места на место.

— Раз-два-три — взяли!!! — скомандовал тот, что был постарше, и три пары рук подняли шар вверх.

— Что за черт! — вдруг изумленно проговорил старший. — Похоже, он ничего не весит. Ну-ка отпустите!

Двое других опустили руки.

— Как пушинка! — объявил старший, держа шар на одной ладони. — Ничего себе!

Желтый шар скрылся в контейнере. Вот контейнер был, наверное, тяжел; его с усилием поднимали все втроем.

— А за вами сейчас прилетит другая машина, — объявил старший и дружески, как старому знакомому, кивнул Кириллу. — Вы сами понимаете, это необходимо. Полчаса… даже час на сборы у вас есть.

Дверца вертолета щелкнула, юркая механическая стрекоза взмыла вверх, по лугу пробежала ее тень…

И вот тогда Таня вдруг подумала о том, что и в этот раз полнокровного, до желания немедленно, сейчас же, сию минуту, приниматься за работу, отдыха не получилось. Это была неуместная, даже какая-то постыдная мысль — рядом с удивительным, невероятным событием, которое, очевидно, было крайне важно для науки, но Таня ничего не могла с собой поделать.

15 августа. 10 часов 00 минут — 12 часов 36 минут

Слепящие юпитеры вспыхнули во всех углах большого зала, как только Президент Академии наук появился в дверях, ведущих на сцену. Тесной группой вслед за Президентом шли ученые. Журналисты уже знали: создана экстренная международная научная Комиссия, по рядам зашелестели произносимые вслух знаменитые имена. Но этот шум был тут же заглушен мощным залпом затворов фотоаппаратов и рокотом кинокамер. Заметавшиеся по залу фоторепортеры и кинохроникеры мешали телеоператорам, и режиссер, чертыхаясь, вынужден был то и дело отказываться от выигрышных крупных планов, заменяя их дальними и средними и думая с тоской, что ЭТУ передачу смотрит весь мир, что другой ТАКОЙ передачи в его жизни больше, наверное, уже не будет.

На миллиардах телеэкранов — больших и маленьких, цветных и черно-белых, стационарных и передвижных, — Президент в этот момент стремительно, крупными шагами пересекал сцену, чтобы встать к микрофону. Ученые, идущие следом, размещались за длинным столом президиума. Потом, улучив момент, телережиссер сумел дать в эфир очень крупный и интересный план: Президент смотрел влево, на дверь, из которой он сам только что вышел на сцену, как будто ждал еще кого-то, опаздывающего. Сейчас же на экранах появилась эта высокая двустворчатая дверь, и миллиарды людей на планете увидели то, о чем уже третий день они говорили, строили предположения, спорили. Увидели не в застывшей неподвижности фотоснимка газетные фотографии уже облетели весь мир, а в движении, в красках — на цветных телеэкранах; и, быть может, для многих из миллиардов вот только теперь, в этот самый миг, невероятный, не укладывающийся в сознание факт наконец обрел бесспорную реальность, и не осталось больше места сомнениям.

Низенький столик на колесиках… На нем — прозрачный, герметически закрытый куб-контейнер… И внутри куба — ярко-желтый шар, поверхность которого, отражая слепящий свет юпитеров, тут же вспыхнула множеством маленьких искрящихся солнц…

Теперь щелканье фотозатворов, жужжание кинокамер стали оглушительными. В задних рядах журналисты вскакивали с мест и вытягивали шеи. Телекамеры двигались справа налево, вслед за контейнером, пока столик на колесиках — его везли двое людей в белоснежных халатах — не остановился возле стола президиума. Несколько мгновений телережиссер давал кубконтейнер крупным планом, потом общий вид волнующегося зала.

Президент поднял руку. Шум и движение не стихали. Броуновское движение фото- и кинорепортеров не прекращалось. Телережиссер крупным планом показал всему свету лица четырех человек, сидящих за столом президиума рядом: космонавта Кирилла Храбростина, художника Гелия Команова, молодой детской писательницы Татьяны Храбростиной и школьного учителя Александра Анатольевича Спиридонова. Учитель — весь мир теперь знал, что он преподает историю в маленькой сельской школе, любит рыбную ловлю и московский «Спартак», — заметно волновался. Но наконец на миллиардах телеэкранов снова показалось лицо Президента: пресс-конференция была открыта.

Во всех направлениях мировой эфир пронизали сотни, тысячи голосов: на всех языках переводчики повторяли одно и то же. Слова Президента Академии наук были обыденно просты, привычны, обыкновенны, однако вместе они выстраивались в какой-то невероятный фантастический ряд, в предложения, которые до этого еще ни разу не были произнесены на Земле.

Приветствие, обычное обращение ко всем присутствующим. Затем:

— О беспрецедентном событии, что имело место 11 августа сего года, все уже осведомлены по сообщениям газет и иных средств массовой информации. На руках участников данного собрания есть и специально подготовленные пресс-бюллетени. Все это позволяет мне быть кратким. Итак, суммируя, можно сказать следующее: искусственное происхождение аппарата, попавшего на Землю, не вызывает сомнения. Исследования, проведенные с помощью специальных интроскопометодов, позволяют утверждать, что внутри он полый и в полости размещены устройства неясного пока назначения. Каких-либо излучений не отмечено. Материал, из которого изготовлена внешняя оболочка, на Земле неизвестен. Таковы все предварительные данные. Для детального изучения назначения и конструкции аппарата создана экстренная международная научная Комиссия, в состав которой входят такие известные ученые, как Джон Саймон из Соединенных Штатов, Жан Марке и Мишель Салоп, Франция, Карл Руниус, Швеция, и другие. Сейчас намечается программа дальнейших исследований. Председатель Комиссии — советский ученый, директор одного из ведущих в стране институтов космического, если можно так сказать, направления, академик Константин Михайлович Донкин. И ему же президиум Академии наук поручил провести настоящую пресс-конференцию для представителей газет, журналов, информационных агентств из ста девятнадцати стран.

В Берлине, Мельбурне, Буэнос-Айресе, Аккре, Лос-Анджелесе, Париже, Токио, во всех уголках Земли миллиарды президентов уступили место на телевизионных экранах миллиардам председателей экстренной международной научной Комиссии. Во всех уголках Земли замерли люди, собравшиеся у экранов телевизоров.

…Вопрос корреспондента американской газеты «Вашингтон пост»:

— Не было ли поначалу у ученых такой гипотезы: внутри аппарата есть экипаж космических пришельцев очень малого размера? Или, может быть, погибший экипаж?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Во всяком случае, инопланетный экипаж ничем не обнаружил своего присутствия. Данные же, полученные с помощью специальных интроскопометодов, о чем говорил Президент Академии наук, свидетельствуют о том, что аппарат оснащен лишь какими-то устройствами, по-видимому, автоматическими. Впрочем, ученые Земли столкнулись с таким объектом исследований впервые, так что пока полностью ни в чем нельзя быть уверенным.

Вопрос корреспондента японской газеты «Асахи»:

— Можно ли строить предположения о том, из какого района Вселенной прилетел на Землю инопланетный космический аппарат?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Нет.

Вопрос корреспондента французской газеты «Франс суар»:

— Не так давно в этом же зале я участвовал в прессконференции, посвященной завершению космического эксперимента месье Кирилла Храбростина, совершившего, как известно, первый внеорбитальный и внелунный полет и некоторое время сопровождавшего на космическом корабле ядро одной из комет. Как, месье Храбростин, оцениваете вы тот факт, что именно вам, человеку, обретшему невиданную популярность, а не кому-то еще, удалось впервые в мире встретиться с инопланетянами, пусть и в опосредованном виде?

Ответ космонавта К. Храбростина:

— Я думал об этом. То, что на месте падения космического аппарата оказался именно я, это, конечно, редчайшая случайность. Но ведь такой же точно случайностью это было бы и для любого другого человека, не так ли? Кроме того, есть какая-то справедливость в том, что первым с неизвестным космическим аппаратом встретился именно космонавт.

Еще один вопрос корреспондента «Франс суар»:

— А месье школьный учитель? Преподавать историю, давно ушедшее время, и вдруг, если можно так выразиться, заглянуть в будущее…

Ответ А. А. Спиридонова:

— Я… я, говоря по правде, об этом не думал, я до сих пор испытываю растерянность от того, что это произошло именно со мной.

Вопрос корреспондента английской газеты «Таймс»:

— Можно ли уже сейчас строить предположения о назначении аппарата?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Здесь — самый широкий спектр предположений. Например — аппарат содержит какую-то информацию для нас, землян, возможно, сведения о цивилизации, которой он послан. Или — аппарат не был адресован землянам, но совершил на нашей планете непреднамеренную посадку, вызванную какой-то неисправностью. Каково в таком случае его назначение? Есть и другие предположения. Возможно, перед нами своеобразный космический буй. Возможно, зонд-разведчик, посланный откуда-то миллиарды лет назад и наконец случайно оказавшийся в районе Солнечной системы. Мы помним, что некоторое время назад с Земли была отправлена «космическая посылка» с информацией о нашей цивилизации, отправлена, по сути дела, наугад. Может быть, мы случайно получили такую же посылку другой цивилизации, тоже отправленную на «авось»…

Вопрос корреспондента шведской газеты «Арбетет»:

— Давайте остановимся на одном из предположений. Аппарат содержит какую-то информацию, специально адресованную землянам. Какого рода информация это может быть?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Понятно, что на такой вопрос трудно ответить на данном этапе исследований. Но это могут быть, например, сведения о важнейших научно-технических достижениях данной цивилизации, так сказать, односторонний обмен опытом.

Вопрос корреспондента швейцарской газеты «Блик»:

— Если цивилизация-отправитель достигла самых высоких ступеней развития, и в аппарате содержится информация, которая позволила бы земной науке совершить невиданный скачок вперед, что принесло бы это человечеству?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Это еще более трудный вопрос. Насколько я знаю, подобные ситуации многократно рассматривались писателями-фантастами. Здесь были разные мнения: преждевременное знание несет только вред, даже гибель, развитие науки должно быть диалектическим. Другое мнение: новые знания, полученные, так сказать, в подарок, позволят высвободить умы, руки, силы человечества для созидания и невиданного прогресса, а значит, для дальнейшего мощного наступления на тайны природы, ибо нет предела знанию, к которому стремится разумное существо. Повторяю: до сих пор такой вопрос рассматривался большей частью на страницах фантастических книг и на нескольких состоявшихся к сегодняшнему дню симпозиумах по проблемам связи с внеземными цивилизациями. Понятно, что это были лишь умозрительные, теоретические разговоры. К решению такого вопроса на самом деле надо быть готовым, но для этого необходимо, чтобы он был твердо и определенно поставлен.

Вопрос корреспондента американской газеты «Лос-Анджелес таймс»:

— Господин Президент Академии наук сказал, что в настоящее время намечается дальнейшая программа исследований. Будет ли, так сказать, оперативное вмешательство? Иными словами, планируется ли просто-напросто вскрыть этот желтый шарик, чтобы узнать, что там внутри?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Да, по всей вероятности, если только не будет найдено какого-то искусственного, специально предназначенного для этого «входа» в аппарат. Пока же самые тщательные исследования не позволили найти такой «вход».

Вопрос корреспондента французской газеты «Фигаро»:

— Среди четырех людей, оказавшихся на месте приземления или падения космического аппарата, была очаровательная женщина мадам Храбростина. Мадам, что вы прежде всего подумали, когда поняли, что перед вами нечто необъяснимое, небывалое?

Ответ Т. Храбростиной:

— Подумала о том, что и в этот раз совместного отпуска не получилось, придется возвращаться в Москву.

Вопрос корреспондента мексиканской газеты «Новедадес»:

— Синьора Татьяна Храбростина с особым качеством юмора, свойственным только женщинам, разрядила напряженную и наэлектризованную обстановку в этом зале, вызвав смех и улыбки. Но вернемся к серьезным вопросам. Как и с помощью каких средств ученые могут вскрыть аппарат, не повредив его содержимое?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Средства могут быть самыми разными: от архаичной пилы-ножовки до, например, плазменной горелки с регулируемой глубиной резания. Впрочем, пила-ножовка названа скорее в шутку. Внешняя оболочка оказалась очень твердой, потребуются более совершенные методы.

Вопрос корреспондента канадской газеты «Глоб энд мейл»:

— Космический аппарат приземлился на территории определенной страны. Если он действительно содержит ценнейшую научно-техническую информацию, позволившую бы совершить невиданный технологический скачок, не означает ли это, что одна из стран получит невероятное и дарованное свыше преимущество над другими?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Мне кажется, ответом на вопрос служит уже и само создание экстренной международной научной Комиссии. Знания, конечно, будут принадлежать всему человечеству. Замечу только, что если речь пойдет именно о знаниях, посланных нам в подарок, на мой взгляд, вероятно, очень и очень нелегко будет понять язык, на котором к нам обращаются, иными словами, расшифровать информацию.

Вопрос корреспондента итальянской газеты «Стампе»:

— Среди четырех людей, ставших очевидцами падения внеземного космического аппарата, кроме синьоры Храбростиной, синьора космонавта и синьора школьного учителя, был синьор художник. Каковы впечатления у человека искусства?

Ответ художника Гелия Команова:

— Несмотря на естественное изумление… Все было очень неожиданно… В общем, я сделал ряд набросков в блокноте. Может быть, когда-нибудь я нарисую картину. Она будет единственной в своем роде.

Вопрос корреспондента индийской газеты «Таймс оф Индиа»:

— Председатель экстренной международной научной Комиссии дал понять, что нелегко будет вскрыть оболочку космического аппарата. Может ли случиться так, что Комиссии так и не удастся выяснить назначение космического аппарата, несмотря на все усилия и современную научно-техническую оснащенность?

Ответ академика К. М. Донкина:

— Можно вполне допустить, что задача на данном этапе окажется неразрешимой, что современный уровень науки не позволит решить космическую загадку. Но что это значит?.. Я ждал такого вопроса и теперь ответом на него хотел бы завершить данную пресс-конференцию, потому что, по-моему, все другие вопросы, которые только могли быть, достаточно полно освещены… Так что же будет, если современная наука остановится перед неразрешимыми трудностями, если космический аппарат не пожелает открыть своих секретов? Что ж, тогда человечество подождет своего часа, подождет того момента, когда новые знания, приобретенные самостоятельно, помогут ему справиться и с этой задачей. И вот тогда-то, наверное, а не сейчас, если речь действительно идет о посланной нам научно-технической информации, люди окажутся более достойными того подарка, что упал с неба.

17 августа. 9 часов 10 минут — 10 часов 12 минут

Все было приготовлено еще накануне вечером, члены Комиссии собрались к восьми утра и теперь о чем-то тихо переговаривались, стоя тесной группкой в углу; начало было назначено на девять, но Донкин все еще медлил. Он большими шагами ходил взад и вперед по просторной лаборатории, хмуро поглядывал то на членов Комиссии, то на толстое стекло-иллюминатор большой герметической камеры, за которым застыли готовые к работе механические руки-манипуляторы.

Ночью Константин Михайлович плохо спал — впервые за многие годы, утром проснулся разбитым, обычная получасовая зарядка не помогла, и сейчас председатель экстренной международной научной Комиссии пытался разобраться в себе. Нервничал? Да нет, вряд ли. За многие годы он полностью научился владеть собой. Вот и тогда, после сумасшедшего телефонного звонка космонавта Кирилла Храбростина, отдав все необходимые распоряжения, он вернулся к работе и написал еще две страницы своей научно-популярной книги о новейших исследованиях комет. Научился-таки отключаться от всего, что в данный момент могло помешать, научился думать только о том, что сейчас, в эту минуту, было главным. Так почему же тогда он так долго не мог уснуть накануне?

И вдруг Донкин отчетливо понял, что мешало ему, что заставляло его сейчас тянуть с началом и что ночью заставляло ворочаться с боку на бок, считать до тысячи, потом включить свет и наугад открыть «Сагу о Форсайтах», потом снова считать до тысячи, до двух тысяч, до пяти…

Досада! Досада!!

Подсознательная досада на то, что не нашлось, не смогли они найти какого-то другого решения, кроме плазменной горелки и этих вот железных рук, которые сожмут сейчас ярко-желтый шар и подставят его ослепительному, разрушающему тонкому жалу.

Точно так же, наверное, дикарь из каменного века, увидев перед собой, скажем, сейф с цифровым набором, открывал бы его дверцу, колошматя по ней каменным топором, вместо того чтобы набрать код. Да они такие же дикари, только вместо каменных топоров, рубил, скребков, что там еще, — плазменная горелка. Дикари, не знающие, каким другим способом открыть дверь. А возможно, решение здесь простейшее, ведь и дикарь смог бы своими грубыми, неуклюжими пальцами повернуть наборный диск, если кто-то ему подсказал бы. Но кто подскажет сейчас дикарю из Калифорнии Джону Саймону, парижским дикарям Жану Марке и Мишелю Салопу, еще десятку дикарей из других мест, в том числе и собственных соотечественников самого главного дикаря, вождя остальных, академика Константина Михайловича Донкина?

Председатель экстренной международной научной Комиссии оценивающе взглянул на сухопарого, длинного как жердь и немного развязного американца, своего давнего друга. Хорош же он был бы в набедренной повязке, с каменным топором! Французы тоже были бы ничего себе в таких одеждах: маленький, круглый, совершенно лысый дикарь-астрофизик в золотых очках Марке и, напротив, с густой черной шевелюрой, с мушкетерскими усиками и бородкой знаменитый дикарь Салоп, недавно выступивший с новой умопомрачительной гипотезой о пульсарах. Ну что, дикари, беритесь за топоры, вождь приглашает всех к нашему сейфу, в котором скрывается…

Так что же в нем скрывается?

Донкин поднял руку. Этого жеста ждали: за стеклянным окном герметической камеры вспыхнул свет. Рядом с камерой, вмонтированной в стену, засветился большой телеэкран; на нем должен был пойти уникальный телерепортаж о вскрытии ярко-желтого шара, прилетевшего из неизвестности. За спиной Донкина началось движение: члены Комиссии гурьбой потянулись к экрану, и, пожалуй, это и впрямь напоминало толпу первобытных охотников, вышедших за добычей. Вдобавок профессор Рене ван дер Киркхоф — Донкин узнал его по голосу — на ходу пробормотал про себя какие-то заунывные голландские слова, прозвучавшие точь-в-точь, как заклинание шамана перед началом охоты. Но теперь — все ненужные мысли прочь, теперь нужны спокойствие, сосредоточенность, уверенность. Надо будет только потом поинтересоваться у остальных: не было ли у них такого же ощущения досады, бессилия…

Человек в белом халате, сидящий у окна-иллюминатора, положил пальцы на ручки пульта управления и взглянул на Донкина.

— Начали, начали! — быстро сказал председатель международной научной Комиссии по-английски — рабочим языком Комиссии был принят английский, — и на телеэкране тотчас появилось крупное, больше натурального, изображение Посылки, лежащей на дне камеры.

Подчиняясь человеку за пультом, к ярко-желтому шару медленно двинулись две механические руки. Все ближе, ближе… Стоп! Железные руки, действуя с величайшей осторожностью, с двух сторон обхватили шар и медленно стали поднимать его вверх.

Человек за пультом надел темные защитные очки.

Ярко-желтый шар теперь был точно в центре камеры. В левом углу телеэкрана появились цифры: температура внутри камеры, температура поверхности шара… Поверхность шара была на десять с лишним градусов ниже температуры воздуха. Все присутствующие уже знали эту удивительную особенность: материал, из которого был изготовлен шар, имел постоянную, строго определенную, до тысячных долей градуса, температуру, которая никогда не менялась.

— Начали, начали, Миша! — нетерпеливо повторил Донкин.

Третья механическая рука подняла вверх плазменную горелку. Секундная пауза, и из сопла горелки вырвалась огненная струя. На цветном экране было хорошо видно, как меняется ее цвет — от красного к оранжевому, от желтого к белому. Цифры в углу экрана, отмечающие тысячные и сотые доли градуса температура внутри камеры — начали меняться, сначала неспешно, потом все быстрее и быстрее. Пламя горелки стало узким и похожим на короткий и острый клинок кинжала. Человек за пультом — спина его словно окаменела медленно придвигал механическую руку-манипулятор, словно бы и в самом деле сжимающую рукоятку этого разящего клинка, к ярко-желтому шару.

— Русский клинок против галактической брони! За кем победа? — Джон Саймон попытался разрядить напряжение, потому что густая, вязкая тишина, царившая в лаборатории уже несколько минут, в этот момент достигла совершенно уже немыслимого, невозможного предела.

— Предлагаю пари, — добавил американец, — первым не выдержит клинок. Ставлю два против одного.

— Джон, Джон, — укоризненно пробормотал голландец.

Острие пламени коснулось наконец поверхности шара. На некоторое время клинок застыл неподвижно, затем, как показалось, он немного вошел в глубь, но впечатление было обманчивым, потому что острие его просто-напросто рассыпалось тысячью мельчайших огненных брызг.

В правом углу телеэкрана появились другие цифры — ряд нулей.

— Глубина проникновения — ноль целых, ноль десятых, ноль сотых и ноль тысячных миллиметра, — вслух прочитал Донкин, хотя о значении этих цифр знали все.

Медленно, почти незаметно для глаза, плазменная горелка стала перемещаться. По намеченному плану огненное острие должно было описать круг точно по диаметру шара. Затем, если это не приведет ни к какому результату, пламя проверит каждый квадратный миллиметр поверхности… если есть только хоть один уязвимый миллиметр.

— Глубина проникновения — ноль целых, ноль десятых, ноль сотых, ноль тысячных, — снова вслух прочитал председатель экстренной международной научной Комиссии. — Увеличим температуру пламени.

Горелка отошла в сторону, и теперь заговорили все разом, как будто только этого момента и ждали. Лаборатория наполнилась нестройным гулом, обрывками фраз:

— …Если температура шара постоянна…

— …В любом материале есть уязвимые точки, линии, их надо только нащупать…

— …Думаю, даже максимальная температупа пламени…

— …Все-таки, ставлю два против одного…

— …Джон, вы бываете просто несносны, и это именно сейчас, сегодня…

Пламя горелки теперь стало ослепительно белым. Молодой человек за пультом оглянулся на академика Донкина.

— Тогда три против одного, — громко сказал американец. — Причем учтите: я не меньше кого-либо хочу узнать, что там у него внутри.

— Зачем же тогда спорить? — поинтересовался Морис Клеман, бельгиец.

— Черт побери! — огрызнулся американец. — Да просто для того, чтобы отвлечь вас от мысли, что мы так и не сумеем вскрыть этот, как по-русски говорят, шарик-орешек!

— Джон, вы хороший, надежный товарищ! — с чувством произнес Мишель Салоп.

Теперь, когда пламя горелки вновь приблизилось к шару, тишина в лаборатории уже не была столь густой и напряженной — неугомонному американцу удалось все-таки разрядить нервное напряжение. Когда узкий огненный кинжал снова, как это могло показаться, вошел в глубь шара, Мишель Салоп даже сострил: если внутри экипаж пришельцев-малюток, гарнизону сейчас самое время выбрасывать белый флаг! Держались они, конечно, молодцами, но…

— Но глубина проникновения — ноль целых, ноль десятых, ноль сотых, ноль тысячных, — сказал Донкин.

Горелка еще ближе подошла к шару и на несколько минут застыла в неподвижности. Пламя по-прежнему разбивалось о поверхность шара, не оставляя на ней даже микроскопической царапины. Тогда горелка снова стала медленно перемещаться, словно нащупывая, где же все-таки у этого шара уязвимое место.

Похоже, что не было!

Проходили минуты, десятки минут, желтый шар поворачивался в разные стороны, пламя не пропускало ни одного участка его поверхности; и теперь в лаборатории снова воцарилась гнетущая, напряженная тишина. Донкин вдруг почувствовал, что у него смертельно, невозможно устали ноги, — наверное, никогда в жизни, так казалось в этот момент, — не испытывал он такой усталости. Горелка теперь работала на последнем пределе мощности, но температура шара не поднялась даже на тысячную долю градуса. И ни один из квадратных миллиметров поверхности не уступил огненному ножу.

— Три против одного, — в гробовой тишине пробурчал американец.

— Ладно, — сказал Донкин. — Сделаем короткую остановку, если члены Комиссии не против, и сменим положение исследуемого объекта.

Механическая рука с горелкой отодвинулась, пламя погасло. Теперь, через несколько минут, предстояло сделать еще одну попытку и, вероятно, последнюю. Сейчас руки-манипуляторы опустят шар на дно камеры и сменят свое местоположение. Тогда пламя горелки пройдет по тем участкам поверхности, которые до этого были закрыты железными «пальцами», и, может быть, именно там и отыщется ахиллесова пята ярко-желтого шара… но скорее всего ее не существует.

Шар, находящийся до этого в полной неподвижности, дрогнул и стал опускаться вниз. Механические руки бережно опустили его на дно и разжались, отойдя немного в стороны. Одна из рук поднялась повыше, другая опустилась. Потом руки снова сжали шар, повернули на девяносто градусов вокруг оси и опять разжались. Одна из рук сместилась вправо, другая влево; и они вновь потянулись к шару, чтобы теперь захватить его окончательно и поднять наверх, к горелке…

За всем тем, что произошло в следующий момент, никто не успел уследить: все произошло мгновенно, в сотую долю секунды. На дне камеры только что лежал шар, и тут же вместо него появились две половинки шара. Позже, когда видеозапись повторяли с большим замедлением, можно было увидеть, как шар некоторое время чуть покачивался на дне камеры, потом замер, а затем на его поверхности, строго по «экватору», появилась ярко-красная нить. Тут же верхняя половина поднялась в воздух, в воздухе отошла в сторону, перевернулась и мягко легла рядом с нижним полушарием. Верхняя половина была пуста, а нижняя заполнена желтого цвета деталями самых причудливых форм, в которых на первый взгляд не было никакого порядка. Детали были кубовидными и цилиндрическими, коническими и горообразными, детали были объемными и плоскими; и, однако, во всем этом нелепом желтом нагромождении угадывался все-таки некий центр, что-то самое главное, потому что одна из деталей — узкая длинная пластинка — имела другой цвет, была ослепительно красной.

Но все подробности этого внезапного превращения были увидены уже позже, позже появилась и все объясняющая версия — верная ли только? — для того, чтобы открыть шар, необходимо было просто придать ему строго определенное положение, что и сделали случайно руки-манипуляторы; а в первое мгновение члены Комиссии, ученые со знаменитыми именами, молча застыли, оцепенело глядя на телеэкран. Стыдно признать, но у Мориса Клемана действительно даже был раскрыт рот, потому что никто не ожидал, что ЭТО произойдет так просто.

Желтая мешанина непонятных деталей и ярко-красная пластинка среди них…

Сразу приковывающая к себе взгляд ярко-красная пластинка.

Джон Саймон пришел в себя первым и кинулся к окну иллюминатора, словно бы усомнился в исправности телеаппаратуры, но аппаратура была в порядке: на дне камеры действительно лежали две половинки раскрывшегося шара, и точно так же, как на телеэкране первой бросалась в глаза узкая ослепительного красного цвета пластинка сантиметров в десять длиной…

21 августа. 9 часов 03 минуты — 12 часов 30 минут

Так вот, летел себе спокойно — или стоял на месте, все относительно эдакий космический буй внеземного происхождения, посылал куда надо и кому надо какие-то сигналы, скорее всего навигационные, но потом случилась какая-то неисправность, авария: и вот космический буй упал на Землю. Теперь же большая группа людей не спит ночами и сбилась с ног, потому что пытается найти то, чего нет и для чего буй попросту не предназначен: записанные неведомым способом и образом драгоценные для человечества научно-технические сведения, до которых самим землянам еще вот как далеко, или хотя бы записанную информацию о существах, изготовивших этот ярко-желтый шарик, случайно найденный четырьмя землянами близ деревушки, которая знаменита теперь не меньше, чем города Париж, Токио и Риоде-Жанейро. А за тщетной работой этой вымотавшейся группы людей следит затаив дыхание весь мир, репортеры пишут черт знает что, изо всех сил напрягая свою тусклую, скупую фантазию, потому что члены Комиссии дают интервью весьма неохотно. Но это понятно: кому захочется много распространяться о косности своего ума и о том, что ничего, ровным счетом ничего пока он не в силах понять.

Программа? Есть, конечно, детально разработанная программа исследований, вот сейчас пришла пора исследовать Красную Пластинку на атомном уровне… Но может быть, программа — это всего лишь ряд совершенно ненужных в данном случае действий, а на самом деле необходимо что-то совсем другое.

Донкин устало потянулся. Он сел за пульт электронного микроскопа только что, но тело уже налилось тяжестью, пальцы рук, лежащие на кнопках, были непослушны и тяжелы. Усталость накопилась за эти дни — и физическая, и душевная.

И не только от работы, от этих бесчисленных проб на намагниченность, физико-химических анализов, интроскопирования и так далее. Если в международной Комиссии полтора десятка ученых, значит, неминуемы легковоспламеняющиеся научные споры, дискуссии, в которых сталкиваются разные мнения, концепции, разный опыт, причем нередко в пылу полемики уважаемые ученые оказываются весьма далеки от главного, от Посылки. И председателю экстренной Комиссии приходится мирить, уговаривать, улаживать, настаивать на своем.

Любопытно, кстати, когда председатель Комиссии в последний раз работал с электронным микроскопом? Донкин добросовестно попытался припомнить, и получилось, что в незапамятные времена. Теперь большую часть работы он делает за письменным столом, в кабинете, а в лабораториях, с приборами, аппаратурой, работают более молодые коллеги. Все правильно: в самое пекло боя на фронте науки идут молодые солдаты и офицеры, а старый маршал руководит сражением с возвышенного командного пункта. Но вот сейчас случай такой, когда все сражения начинает именно маршал, а уж потом уступает место в строю другим.

Время шло. Но Донкин снова, как и перед вскрытием шара, медлил, хотя чувствовал — плечами, спиной, — как нетерпеливы люди, стоящие сейчас за его креслом. Перед работой нужна психологическая установка. Он всегда так настраивался на работу: уже на рабочем месте, перед тем, как взять перо, а теперь вот за пультом микроскопа, давал волю «потоку сознания», возникали самые разные, иногда неожиданные ассоциации, а между тем, всегда это получалось, ум, воля все ближе подходили к той черте, за которой уже ничего не остается, только всецелая поглощенность работой.

Так почему, собственно, Красная Пластинка — именно так, с заглавных букв, называется она теперь во всех газетных репортажах с легкой руки какого-то журналиста — центр Посылки, почему именно в ней должна скрываться каким-то образом зашифрованная информация?

Если она есть. Если вообще что-то есть.

Все-таки все они, уважаемая Комиссия и он сам в том числе, все они действительно дикари!

Дикари двадцатого века, среагировавшие на красный цвет только потому, что он отличается от всего остального содержимого Посылки.

И быстро убедившиеся в том, что никаких следов записи на Красной Пластинке нет. Нет и признаков намагниченности, которую можно было бы преобразовать в электрические импульсы и попробовать понять, содержится ли в них какой-то смысл. Не дает пластинка никакого излучения. Внутри ее ничего не скрыто, материал однороден. Нет, наконец, на пластинке и простейшей информации — каких-нибудь знаков, рисунков.

А если не красный цвет?

Но то же самое можно сказать и о любой другой детали Посылки: каждую исследовали точно таким же образом, как и Красную Пластинку. Нет никакого видимого смысла и в самом расположении этих деталей. Такой вариант тоже рассматривался, но электронный мозг, проанализировав этот невероятный желтый хаос, учтя форму этих разнообразных деталей, их размеры, не усмотрел и тени намека на какие-то скрытые закономерности.

Нечего говорить и о том, что о назначении этих желтых деталей пока даже догадываться не приходится, неизвестно даже, с какой стороны, с помощью каких средств пробовать ответить на этот вопрос.

В глазах Донкина вдруг мелькнул веселый огонек.

Ведь не ожидали же они, в самом деле, что в Посылке окажется стандартная магнитофонная кассета, которую можно вставить хоть в «Весну» или «Электронику», хоть в «Сони» или «Хитачи». И что голос на русском или английском языке произнесет примерно следующее:

— Здравствуйте, дорогие братья по разуму! Вы от нас немного отстали, но мыслить можете, а это уже хорошо. Так что мы вас сейчас быстренько малость подтянем, потому что это наш долг. Значит, так: во-первых, ядерная и термоядерная энергетика, чем вы так увлекаетесь, это полный бред, слушайте внимательно, что надо делать на самом деле… Поняли? Записали? А теперь о межзвездных перелетах — ничего нет проще, знаете ли… Поняли, что надо? Да, чуть было не забыли, вы уж извините, работы много… Вам ведь еще небезынтересно узнать, как становятся бессмертными. Для этого вот что надо сделать… Поняли? Записали? Желаем дальнейших успехов! А мы, извините, отправимся дальше, работы у нас много…

Все, теперь психологическая установка проведена, даже усталость куда-то отступила, пора за работу. Он будет работать до половины первого. Потом встреча с Президентом Академии наук, а его сменит кто-нибудь из ассистентов, один из тех, что стоят сейчас за спиной. И работа будет идти круглосуточно. И опять они все-таки начали с нее, с Красной Пластинки.

Донкин нажал клавиши пульта. Микроскоп был, конечно, самым совершенным, новейшим и потому уникальным: пока два-три экземпляра такой модели на всю страну, хотя любой из институтов многое отдал бы за такое чудо.

На экране вспыхнуло изображение. Пятна, точки, какие-то полоски. Атомная структура невероятно малого кусочка неизвестно где и неизвестно зачем изготовленной Красной Пластинки, упавшей на Землю в ярко-желтом шаре. И ничего особенного не было в этом изображении, обычный, увеличенный до тех размеров, чтобы можно было увидеть глазом, атомный мир.

21 августа. 13 часов 00 минут — 13 часов 10 минут

— Ничего нового, Константин Михайлович?

Председатель экстренной международной научной Комиссии молча положил на стол Президента Академии наук пачку цветных фотографий.

— Первые снимки атомной структуры? Любопытно!

— Пока ничего любопытного, — ответил Донкин.

Президент разложил из фотографий небольшой пасьянс.

— Хаос… а мы надеялись, что в атомной структуре проявятся, может быть, какие-то осмысленные закономерности, так сказать, зашифровка, проговорил он после некоторого молчания. — Впрочем, на глаз судить почти невозможно, но, судя по вашим словам…

— Конечно, — сказал Донкин, — электронный мозг уже поработал со снимками. Закономерностей никаких, структура беспорядочна.

Президент встал и прошелся по кабинету из угла в угол.

— Насколько я знаю… мы с вами, Константин Михайлович, встречаемся каждый день… насколько я знаю, все пока идет по намеченной программе.

— Да, — ответил Донкин. — Но мы с вами знаем также, что пока ни один из пунктов не принес результатов.

21 августа. 21 час 38 минут — 21 час 52 минуты

Изображение атомной структуры Красной Пластинки, которую разворачивал электронный микроскоп, уже несколько часов подряд не исчезало с экрана. Слева направо по нему быстро двигался хаос беспорядочных пятен, точек, полос. Но оператору — с 20 часов за пультом микроскопа работал голландец Рене ван дер Киркхоф — не было необходимости смотреть на экран: цветное фотоизображение, еще более увеличенное, чем на экране, длинной лентой проходя перед глазами оператора, наматывалось на барабан. Впрочем, и за фотолентой голландец следил уже не столь внимательно, как в начале работы. Профессор был немолод, одышлив, тучен и за полтора часа уже устал. Говоря по правде, он не имел бы ничего против, если б его как можно скорее сменили — за спиной стояло достаточно квалифицированных русских операторов, молодых людей с хорошей реакцией и крепкими нервами. Но он сам изъявил желание сесть за пульт, отработать смену, и, значит, надо было… как это по русской поговорке?.. Назвался груздем… да-да, назвался груздем, сиди за пультом электронного микроскопа…

И именно один из этих молодых людей за спиной профессора заметил то, что ускользнуло было от его собственного внимания.

На цветной фотокопии изображения вдруг трижды промелькнул, как сигнал, один и тот же узор.

Хаос прекратился, теперь атомы Красной Пластинки, похоже, выстраивались в каком-то пока еще неясном, неопределенном, но порядке.

Рене ван дер Киркхоф откинулся в кресле. Джон Саймон прерывисто кашлянул. Мишель Салоп негромко сказал себе под нос что-то неразборчивое по-французски.

22 августа. 5 часов 17 минут — 6 часов 21 минута

Асфальт под колесами был темным, его уже умыли поливальные машины, первыми начинающие день в жарком летнем городе. Теперь, закончив работу, вереницы машин стояли у обочин, водители на тротуарах, собравшись группками, беседовали о чем-то своем; и Кирилл, проносясь по пустынным еще улицам, вдруг подумал, что и у них, пожалуй, основные темы бесед, как и везде — Посылка, Красная Пластинка, бессильны или нет ученые, чего вообще стоит земная наука, и, если ученые разгадают все-таки загадку, как люди будут жить дальше, что изменится на Земле?

Кирилл быстро взглянул на Таню, сидевшую рядом; наверное, ей тоже сейчас в голову пришла та же мысль.

Константин Михайлович Донкин позвонил в пять утра. Кирилл собрался ровно за три минуты. Тане потребовалось на сборы десять минут, случай, надо признаться, исключительный; и сейчас «Жигули» мчались сквозь туманную утреннюю Москву, и стрелка спидометра то и дело заходила за положенные шестьдесят.

Он вдруг снова все очень отчетливо вспомнил: ржаное поле, отлого спускающееся к полосе кустарника, тихую речку с красивым именем Мста, огромный луг на том берегу и высоко поднятый березовый островок. Прекрасным было то утро, может быть, одним из лучших в жизни.

А потом — желтая полоса, стремительно и беззвучно перечертившая небо, ровный круг выжженной травы, неглубокая лунка и ярко-желтый шар на дне ее.

Посылка!

Странно, первой пришедшей тогда мыслью была такая — это же как в плохой фантастике…

Кирилл свернул направо и оказался на длинном и широком проспекте, совершенно пустом в эти минуты, и «Жигули» понеслись с совершенно уж преступной скоростью, даже Таня испуганно съежилась на своем месте. И, вероятно, именно эта сумасшедшая скорость заставила Кирилла вспомнить еще и то, как тогда, после того, как упала с неба Посылка, гнал он машину в ближайший город, чтобы позвонить по междугородному автомату академику Донкину, — кому же еще? — как долго не мог найти нескольких пятнадцатикопеечных монет, и как бессвязно пытался объяснить в жаркой духоте кабины, что произошло.

Константин Михайлович тогда был, напротив, невозмутим — он как будто ждал, что именно в этот момент Кирилл позвонит и скажет, что упал неизвестный космический аппарат.

Константин Михайлович сегодня утром тоже был, как всегда, невозмутим. Первым делом он извинился за столь ранний звонок. Потом коротко, в подробности не вдаваясь, пригласил Кирилла и Таню немедленно приехать в Институт, где все эти дни шла работа с Посылкой. Еще раз извинился и повесил трубку.

И такой разговор мог означать только одно…

Кирилл резко затормозил, еще раз свернул направо, промчался по короткой улице, обсаженной липами-подростками, и затормозил у подъезда кубовидного стеклянно-бетонного здания. Здесь уже стояли несколько машин и в том числе — Кирилл узнал номер — машина Президента Академии наук.

На широких ступенях подъезда приплясывал от нетерпения знакомый журналист из «Комсомольской правды». Одно из двух: он оказался здесь в этот невероятный час или потому, что был наделен каким-то сверхъестественным чутьем, или же просто никогда отсюда не уходил. Журналист, уповая на довольно близкое знакомство, сделал, конечно, умоляющие глаза, но створки стеклянной двери, пропустив Кирилла и Таню, тут же снова захлопнулись.

От незнакомого плотного человека, стоящего за дверями, Кирилл получил необходимые указания: надо было подняться на второй этаж, войти в комнату прямо против лестничной площадки. Танины каблучки гулко и быстро застучали по ступенькам. Кирилл — следом — поднимался большими прыжками. Пролет, еще один. Дверь…

В небольшом зале был полумрак; впереди белел экран, перед которым собрались несколько десятков человек. Казалось, говорили все разом, и причем каждый только сам с собой, слов не было слышно в сплошном гуле. Это похоже на премьеру кинофильма, вдруг подумал Кирилл. Кинофильма, о съемках которого много говорили и которого с нетерпением ждут. И тут же он воочию представил то, что сегодня произойдет уже через несколько, может быть, часов: во всех странах прервутся обычные радио- и телепередачи, с печатных машин пойдут дополнительные тиражи газет, и люди во всем мире, ожидая, затаят дыхание…

Ожидая? Что ожидая?

Готовых рецептов, где хранить радиоактивные отходы? Как прокормить население планеты? Как летать быстрее света? Как сохранять в чистоте атмосферу, почву, воду? Готовых ответов на все вопросы, которые человечество не смогло разрешить самостоятельно… пока не смогло или вообще никогда не смогло бы?

И вот сейчас, еще немного… они будут одними из первых, они раньше всех узнают то, ради чего пересек неимоверные дали космоса этот ярко-желтый шар неизвестных хозяев, живущих неизвестно где.

Все, что происходило дальше, позже Кирилл вспоминал так, как будто он сам был участником какого-то невероятного кинофильма с запутанным, непонятным, не имеющим никакого объяснения сюжетом. Действующими лицами этого фильма были три десятка человек в зале и белый экран. Действующим лицом был председатель экстренной международной научной Комиссии академик Донкин, который невозмутимо и кратко объявил, что принцип зашифровки информации понят, что электронный мозг трансформирует запись в изобразительный и звуковой ряд, и что начало ИХ передачи уже можно смотреть и слушать. Действующим лицом было недоумение, когда академик столь же невозмутимо — предупредил: первые кадры ИХ передачи оказались совершенно неожиданными, их никак нельзя было предвидеть… Действующим лицом была звенящая, напряженная тишина в зале, когда на экране появились яркие, сочные краски изображения.

Кусочек густо-синего неба с неправдоподобно большими пятнами звезд. Таких звезд не бывает…

Силуэты причудливых зданий с узкими щелями светящихся окон.

Булыжная мостовая и справа — желтый навес, под которым на небольшом возвышении стоят круглые столики. Да нет, не круглые, форма их неровна, изломана…

Несколько фигур — под навесом и на мостовой. Фигур человеческих, земных и вместе с тем наделенных теми чертами, каких никогда не увидишь в окружающих тебя людях.

Причудлива, сложена из крупных мазков картина, действительность видоизменена; но так ее увидел однажды большой художник, и вечер этот под синим неземным небом, под звездами-пятнами, остался на холсте навсегда.

— Но ведь это… — неуверенно начал кто-то в зале.

— Ван Гог! — очень громко, как будто он сделал неожиданное и важное открытие, сказал Мишель Салоп.

В полумраке зала люди задвигались и зашумели. С экрана не сходило изображение знаменитой картины Винсента Ван Гога, когда-то написанной во французском городе Арле. Потом свет померк, и тут же появилось изображение другой картины.

Стол с письмом, книгой, подсвечником, трубкой и тарелкой с луком.

С третьей картиной — за зеленым столом с двумя желтыми книгами, подперев щеку рукой, сидела женщина с усталым, скорбным и добрым лицом — в зале зазвучала музыка.

Нежная музыка, казавшаяся невесомой, прозрачной, воздушной…

— Моцарт, — недоуменно сказал кто-то в темноте.

— А картины Ван Гога из музея в Оттерло, — неожиданно резко сказал Рене ван дер Киркхоф. — Что мы смотрим?

Новая картина: крупные, даже кажущиеся грубыми мазки, из которых складывается странное небо, дерево, разделившее небо на две половины, похоже, что в каждой свое собственное солнце, дорога, две фигуры на переднем плане и повозка-одноколка вдали.

— Оттерло, — недоуменно повторил голландец, и изображение сменилось.

Лампа под потолком едва освещает каморку, в которой сидят за столом пять человек; женщина слева застыла, чуть наклонив над чашкой чайник… Потом на экране появилась пожилая женщина с метлой, в деревянных башмаках, отбрасывающая черную тень на желто-зеленую стену… Нежная, трепещущая мелодия не обрывалась; казалось, что она растворяет стены темного зала, открывает глазам и сердцу что-то такое, чего не видишь повседневно, обычно…

Еще одна картина. Коричневые тона — здание и над ним крылья мельницы.

— Мулен де ля Галетт, — растерянно прокомментировал Салоп. Монмартр…

— Что это? И… почему? — резко спросил кто-то невидимый в темноте, и в этот же момент изображение погасло, и музыка оборвалась.

Еще несколько минут все как зачарованные продолжали смотреть на пустой экран. Потом в зале зажегся свет, и в первом ряду поднялся Председатель экстренной международной научной Комиссии.

— К сожалению, пока можно было посмотреть только вот это. ЭВМ продолжает трансформировать информацию в звуковой и изобразительный ряд, все это мы будем смотреть кусками.

В зале теперь снова была напряженная, наэлектризованная тишина. Академик Донкин помолчал, оглядывая собравшихся в зале — три десятка человек, первыми узнавших, что принес из космоса ярко-желтый шар. Кашлянул, чуть отпустил узел галстука, безукоризненного, как всегда.

— Думаю, нет необходимости говорить о том, что я поражен не меньше любого из вас, — произнес академик с каким-то видимым усилием. Объяснений тому, что происходит, у меня нет.

Он помолчал.

— Но могу объяснить… не все из собравшихся это знают, только члены Комиссии и те, что непосредственно работают с ЭВМ… могу объяснить найденный наконец принцип зашифровки информации и ход расшифровки.

Он еще немного отпустил узел галстука, потом машинально вдруг сделал такое движение, словно собирался сорвать его с шеи, но рука тут же отдернулась. И тогда Кирилл понял, какая безмерная усталость, должно быть, давит сейчас на плечи этого человека, которого он всегда знал одним и тем же — ровным, спокойным, готовым работать, если надо, в любое время суток и вроде бы просто не умеющим уставать.

22 августа. 14 часов 00 минут — 16 часов 21 минута

Итак… Информация, принесенная из Вселенной и расшифрованная электронным мозгом, содержит изображение картин Ван Гога и запись музыки Моцарта… Но как это могло случиться? Почему? Может быть, ошибся непогрешимый электронный мозг? Но только почему его ошибка привела именно к такому невозможному, невероятному результату?..

В погруженном во мрак зале снова была напряженная, звенящая тишина. Около семи часов три десятка людей, первыми на Земле узнавших содержание Посылки, провели в нервном, нетерпеливом ожидании. Неожиданность оказалась непомерной, ошеломляющей. И вот сейчас… Что дальше?

Тишину разорвал аккорд, особенно резко прозвучавший в темноте. Аккорд был похож на удар: мощный многоголосый звук струнной группы, на фоне которого, как бы в тени, прозвучали голоса нескольких духовых инструментов.

Короткая пауза, слушателям как бы давалась возможность прийти в себя после неожиданного первого удара. Затем один за другим зазвучали другие аккорды, казалось бы, поначалу нестройные, даже какие-то неустойчивые, но словно бы окружающие исподволь проявляющуюся первую отчетливую музыкальную фразу. Ведущая тема крепла, обретала силу, стремилась к определенности, законченности.

Несколько минут спустя эта законченная музыкальная тема мощно повторилась; казалось, теперь в ней принимали участие все инструменты невидимого оркестра, звуки заполнили зал, отражаясь от стен, потолка, они были настолько густыми, плотными, что их хотелось потрогать в темноте руками, положить на ладони…

В ведущую тему вступила еще одна мелодия, словно бы соперничающая с первой, но соперничество было неравным, вторая тема проявлялась лишь в коротких выступлениях гобоя и флейты, и противостоял им весь мощный оркестр…

И вспыхнул свет на экране.

Узкая извилистая дорога с двумя колеями уходила в глубь леса. Деревья справа и слева уже пожелтели, ветер нагнул самое высокое дерево вправо; облака постепенно наливались синевой, сулящей холодный осенний дождь, но двое путников в старинных голландских одеждах не спешили и о чем-то спокойно беседовали с пожилой женщиной, выглядывающей из калитки уютного дома под деревьями. Уютом, покоем веяло от картины, и была вместе с тем в ней какая-то сила — та самая, какую всегда чувствует человек в природе, в земле, в воде, в деревьях, в облаках — неистребимая сила вечной и несгибаемой жизни.

Мощно ударили все инструменты невидимого оркестра, ведущая тема снова густо заполнила зал, и в ней — рядом с картиной на экране особенно отчетливо — тоже звучала та же великая сила праздника жизни, перед которой отступает все, что только встает на ее пути — горе, несчастье, даже сама смерть.

Изображение на экране померкло на мгновение, лишь для того, чтобы уступить место другому.

У молодой женщины, жившей три с лишним века назад, лицо было лукавым и грустным. В картине было много темных тонов — драпировка стола, платье, брошенное на спинку кресла, пол комнаты. Старинное окно в частом переплете пропускало мало света, и от этого комната напоминала большую клетку; но в руках грустно-лукавая женщина держала лютню, бывшую ее верной подругой, и, должно быть, мелодии, звучащие в комнате-клетке, помогали женщине жить, надеяться, мечтать, верить…

И, должно быть, они помогли ей, помимо отпущенного срока, прожить и еще сотни лет — на этом холсте, который голландский художник когда-то, закончив работу, положив последний мазок, снял с подрамника, не зная, какой удивительный путь — по разным людям, разным собраниям — начинает сквозь время его картина.

Ведущая тема, теперь в медно звучащих фанфарах, стала торжественной и ликующей. Неуемная, вечная жизнь снова победила, как побеждала всегда, потому что не может быть иначе…

Пауза. Затем — снова музыка. На этот раз неторопливая, полная спокойной грации. Легкую скрипичную мелодию сопровождают чередующиеся изящные аккорды духовой и струнной групп, тихое постукивание литавр. И новая картина: прямо на зрителя смотрит мужчина в черном; взгляд его тверд и прям, он — военный, в правой руке — древко знамени. Потом — четвертая картина, пятая, десятая… двадцатая.

Снова зазвучала та же музыкальная тема, что какое-то время назад окончилась в ликующих звуках фанфар. Композитор, когда-то сочинивший эту великую музыку, подходил к финалу. И вот он, финал! Последние мощные аккорды невидимого оркестра, и невидимый дирижер где-то в последний раз взмахнул палочкой, оборвав этот ликующий, звенящий поток звуков.

Тишина.

Но на экране продолжали сменяться картины: портреты мужчин и женщин, сельские виды, пейзажи. И снова зазвучала музыка, на этот раз грустная, напевная.

И оборвалась так же внезапно, как началась, погасло изображение на экране, все кончилось.

Несколько минут в зале была полная абсолютная тишина. Никто не двигался, никто не проронил ни слова.

— Знаете, что это было? — спросил потом кто-то, невидимый в темноте, и сам же ответил: — Бетховен первая симфония…

— А знаете, что мы смотрели? — в тон ему отозвался характерный резкий баритон Рене ван дер Киркхофа. — Все картины из нью-йоркского «Метрополитена». Голландская школа…

— Я ничего не могу понять, — сказал кто-то третий. — Ничего не могу понять!

22 августа. 18 часов 00 минут — 23 часа 17 минут

Вагнер… Тициан… Тулуз-Лотрек… Григ… Рафаэль…

23 августа. 10 часов 00 минут — 14 часов 41 минута

Чайковский… Рубенс… Ренуар… Тернер… Леонардо да Винчи… Сен-Санс… Рембрандт…

24 августа. 10 часов 00 минут — 15 часов 02 минуты

Шуберт… Веронезе… Ван Дейк… Хале… Гойя, Мане… Беллини… Веласкес… Гоген… Сезанн… Брамс…

27 августа. 11 часов 31 минута — 11 часов 36 минут

В 11 часов 31 минуту померкли краски на экране и умолкла музыка. Но вместо очередной картины — тысячи их прошли за последние дни в этом зале перед глазами трех десятков людей — на экране показался странный черно-белый орнамент. Он трижды исчезал и вновь появлялся, как какой-то сигнал, как позывные. В звенящей тишине зала люди затаили дыхание ожидая, что вот сейчас, наконец-то, на экране появится то что все объяснит, что существа, приславшие на Землю этот удивительный фильм, состоящий из картин великих художников Земли и великих мелодий, написанных композиторами Земли, теперь сообщат землянам все остальное… что?

Долговязый американец Джон Саймон поднялся во весь рост. Жан Марке до боли в пальцах сжал подлокотники кресла. Рене ван дер Киркхоф на мгновение почему-то закрыл глаза.

Но теперь экран был пуст. В тишине зала раздался скрежещущий металлом голос, которым наделили электронный мозг — для прямой связи с операторами — его создатели:

— Никакой другой информации нет.

Вспыхнул свет. Люди ошеломленно смотрели друг на друга. Каждый все эти дни надеялся, что рано или поздно невероятное, невозможное получит какое-то объяснение, что объяснение обязательно есть в информации, посланной ИМИ в ярко-желтом шаре, упавшем на Землю.

— Никакой другой информации нет, — вновь проскрежетал голос, словно бы не поверивший, что его поняли с первого раза.

В прежней гробовой тишине люди стали подниматься с мест, как поднимаются обыкновенные зрители, когда фильм закончился. Красная Пластинка была пройдена до конца. Никакой другой информации не было. На Землю упали из Вселенной изображения картин великих художников Земли и звуки музыкальных шедевров, созданных на Земле, и ничего больше. Загадку нельзя было разрешить, оставалось только признать свое поражение и вернуться к прежним делам. Красная Пластинка была пройдена до конца, при желании можно было б вновь посмотреть и послушать эту невероятную запись, присланную на землю в Посылке.

И, поднимаясь со своего места и поддерживая Таню за локоть, Кирилл, человек, нашедший посылку, вдруг растерянно подумал: он не знает, что потрясло его больше — невероятность, невозможность, необъяснимость всего того, что случилось, или же это многочасовое, непрерывное, ни с чем не сравнимое общение с тем лучшим, что создал на Земле человек. Наверное, подумал он, сейчас у каждого было то же самое чувство.