Потемкин

Во время последнего пребывания Потемкина в Петербурге ходили слухи о его ссоре с Суворовым, недовольным наградами за Измаил. Позднейшие биографы Александра Васильевича приписывали старому воину желание уже тогда получить фельдмаршальский жезл73. Обращение к переписке Суворова показывает, что около этого времени измаильский герой ни разу не упоминал о такой высокой награде, зато весьма часто сожалел об отсутствии у него придворного чина74. Если бы вслед за падением Измаила был подписан мир, то победитель мог рассчитывать на получение звания фельдмаршала, но этого не случилось75. Речь должна была идти об иной награде. Суворов уже имел высшие степени всех российских орденов, вторичное пожалование ими исключалось. Что же предложил императрице Потемкин?

24 марта было подписано «произвождение» за Измаил, а 25-го состоялась торжественная церемония вручения наград. Не позднее этого числа могла быть написана записка Потемкина императрице, в которой князь советует, как пожаловать Суворова. «Если будет высочайшая воля сделать медаль генералу графу Суворову, сим наградится его служба при взятии Измаила», — писал Григорий Александрович. Затем, перечислив все заслуги старого воина в минувшую кампанию, Потемкин просил «отличить его гвардии подполковника чином или генерал-адъютантом»76.

Итак, главной наградой за штурм Измаила князь считал именно памятную медаль. Такое пожалование действительно было почетным и редким. В Первую русско-турецкую войну этой чести удостоились только Румянцев за совокупность побед и А. Г. Орлов за Чесменское сражение. Сам Потемкин получил медаль за взятие Очакова. Массивный золотой диск, предназначенный для Суворова, украшали изображение героя и надписи: «Кинбурн», «Фокшаны», «Рымник», «Измаил»77.

Производство в подполковники лейб-гвардии Преображенского полка, где полковником была сама императрица, тоже следует причислить к разряду почетных. Однако Потемкин, зная о давнем желании Суворова получить чин генерал-адъютанта, просил ее и об этом. Выбор сделала императрица, она не хотела иметь в близком окружении человека неуживчивого и чудаковатого, поэтому предпочла звание подполковника. Суворов ничего не знал ни о записке светлейшего князя, ни о том, что Потемкин хлопотал для него о чине генерал-адъютанта уже вторично. Измаильский герой во всем обвинил своего старого покровителя.

Существует версия о том, что после взятия Измаила, во время личной встречи Суворова и Потемкина, между ними произошла ссора78, и «мстительный» светлейший князь предупредил приезд Александра Васильевича в столицу эстафетой, порочащей героя. В результате победитель был принят холодно79. Что же было в потемкинской эстафете? Она включала почту 8-11 января с тремя подробными донесениями и другими документами об измаильской операции. Если записка о медали для Суворова составлена 10 января, то она должна была входить в эту почту и подкреплять отзыв командующего о победителе Измаила: «Отдав справедливость исполнившим долг свой военачальникам, не могу я достойной пропустить похвалы искусству, неустрашимости и добрым распоряжениям главного в сем деле вождя графа Александра Васильевича Суворова-Рымник-ского. Его неустрашимость, бдение и прозорливость всюду содействовали сражающимся, всюду ободряли изнемогающих и, направляя удары, обращавшие вотще отчаянную неприятельскую оборону, совершили славную сию победу»80. Это донесение целиком было опубликовано 5 февраля в «Санкт-Петербургских ведомостях», поэтому, когда 3 марта 1791 года Суворов прибыл в столицу, прием ему был оказан самый торжественный81.

Парадоксальным в контексте версии о мстительном временщике кажется предложение Григория Александровича назначить Суворова командующим корпуса в Финляндии. В перспективе этот корпус должен был преобразоваться в армию против Швеции. Таким образом, Суворов оказывался в случае войны равен по занимаемой должности Потемкину и мог вскоре рассчитывать на чин фельдмаршала. Получается, что Потемкин продвигал Александра Васильевича вверх по служебной лестнице в самый разгар их конфликта. «Я нахожу Вашу мысль — составить наилучшим образом значительный корпус в Финляндии и, прежде всего, назначить начальником графа Суворова — отличною»82, - писала Екатерина князю 25 апреля.

Придворные сплетники считали и это назначение Суворова особой, утонченной местью Потемкина. «Граф Су-воров-Рымникский послан смотреть шведскую границу, — записал 26 апреля Храповицкий. — Недоверчивость к шведскому королю внушил князь. Говорят, будто для того, чтоб отдалить Суворова от праздника и представления пленных пашей»83. Так ли это? Официальные торжества по случаю измаильской победы были уже закончены, и Суворов находился на них в центре внимания84. Обстановка на границах складывалась опасная, 15 апреля на рейд вышла эскадра Чичагова, чтобы встретить в море английский флот85, а через десять дней Суворов отправился в Финляндию к вновь укомплектованному корпусу.

Настроение в городе царило напряженное. Великолепный потемкинский праздник, сопровождавшийся фейерверком и демонстрацией пленных турецких пашей, был устроен не только для знати, но и для простонародья86. Он предназначался, чтобы ободрить население столицы и показать противникам России, что Петербург не боится их нападения. В Великий четверг 10 апреля Потемкин приобщился Святых Тайн вместе с П. А. Зубовым87. Для светлейшего князя это был не пустой жест — перед лицом смертельной опасности он хотел примириться со своим злейшим врагом. Трудно представить, что в такое время Потемкина занимал вопрос о том, как бы оттеснить старого боевого товарища от заслуженной славы.

А вот Суворов, приехав в столицу, попал в щекотливую ситуацию, из которой не смог выпутаться с честью. После взятия Измаила Александр Васильевич почувствовал себя самостоятельной политической величиной. Перед ним заискивали, его дружбы искали, ему безудержно льстили. Все это было для старого воина в новинку, и он откровенно потерялся среди придворных интриг. Играя на обостренном самолюбии Суворова, группировка Салтыкова — Зубова сумела противопоставить его Потемкину. Именно тогда и была пущена в ход легенда о бездарном командующем, якобы притеснявшем гениального подчиненного и загребавшем победы его руками88. На самом деле светлейший князь всегда продвигал Суворова по службе и добивался для него наград. Без нарочитого покровительства Потемкина Александр Васильевич, с его причудами и очень непростым характером, не пробился бы в первые ряды русских полководцев, не получил бы под свою команду крупных воинских соединений и не смог бы показать, на что способен.

Все это было забыто. Суворов позволил противникам князя убедить себя, будто Григорий Александрович присвоил его измаильскую победу. Был и еще один момент семейного свойства, повлиявший на поведение Суворова. Желая привлечь его на свою сторону, Салтыков затеял сватовство своего сына к дочери полководца Наталье, фрейлине двора. Партия с Салтыковым была блестящей. Александр Васильевич всегда хотел устроить судьбу «Сувороч-ки» и ради нее покинул старого покровителя. Сватовство расстроилось сразу после смерти Потемкина. Суворов больше не был нужен, и Салтыковы отвернулись от него, выставив на вид, что невеста не родовита, не обладает достаточным приданым, да и не красавица. Впоследствии Наталья Александровна вышла замуж за старшего брата Зубова — Николая.

ПОТЕМКИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Внешне пребывание Потемкина в Петербурге превратилось в череду увеселений. «Вам известно, в какое движение приведена была наша столица прибытием в нее преславного нашего Ироя, — писал князю И. М. Долгорукому инспектор Смольного воспитательного общества Т. П. Кирь-як. — Вся знатность, богатые частные люди, даже богатые мещане, все со рвением друг перед другом старались угостить его, вменяя себе за славу принять столь знаменитого гостя. Покупали стерлядей, одну по 100, 200, 300 р. и выше. Главным у всех предметом при угощении была уха»89. Шел Великий пост, который, даже ради славного «Ироя», не мог превратиться в Масленую неделю. По окончании поста князь устроил ответный праздник для всего города.

Многие современники с удивлением и восхищением описывали торжество в Таврическом дворце. О нем сохранились воспоминания, как о волшебной сказке — феерии, которые так любил устраивать Потемкин. Этот дивный сон в апрельскую ночь словно продолжал великолепные картины, виденные путешественниками в Крыму в 1787 году.

Таврический дворец был возведен в 1782–1791 годах давним приятелем Потемкина по университету архитектором Иваном Егоровичем Старовым. Первоначально он носил название Конно-гвардейского, поскольку поблизости располагались казармы этого полка. Участок, выделенный для строительства, находился вдали от оживленного центра, и дом мыслился как загородная резиденция. Его главный фасад с колоннами и куполом-ротондой был обращен к Неве. В плане дворец представлял собой огромную букву «П», распластанную на зеленом поле парка и как бы подчеркнутую голубой линией реки90. Здание строилось в классическом стиле, недаром Державин сравнивал его с римскими сооружениями: «Кто хочет иметь о нем понятие — прочти, каковы были загородные дома Помпея и Мецената. Наружность его не блистает ни резьбой, ни позолотой. Древний изящный вкус — его достоинство; оно просто, но величественно».

Потемкин дважды становился хозяином дворца. Начав строительство, он через некоторое время продал дом в казну за 460 тысяч рублей, поскольку остро нуждался в деньгах для уплаты долгов. После возвращения Григория Александровича в столицу в 1791 году императрица решила снова подарить ему дворец. Достраивалось сооружение к празднику — спешно и на скорую руку. И снова, как когда-то в Тавриде, словно по волшебству, в короткий срок неотделанные покои были роскошно убраны, ветхие здания возле дворца снесены, площадь для народных гуляний расчищена. «Тысячи художников и работников занимались несколько недель приготовлениями и распоряжениями к сему празднеству»91, - сообщал анонимный автор записок о потемкинском празднике. Казалось, все мастеровые города работали только над «домашними уборами» для Таврического дворца. «Из лавок взято напрокат до двухсот люстр и немало больших зеркал, кроме премногих, привезенных из его собственных заводов, — продолжал рассказ Т. П. Кирь-як, — …не считая десяти тысяч свеч, приготовлено было больше двадцати тысяч шкаликов и стаканчиков с воском. Завод стеклянный занят был деланием разноцветных и разнообразных фонарей, всяких древесных плодов, бус и прочих фигур»92.

Были приглашены три тысячи знатных особ, которым утром в день праздника офицеры развезли билеты. Накануне, 27 апреля, написаны три записки Екатерины светлейшему князю. Императрица сообщала, что с радостью готовится быть на его торжестве93, просила встретить и отпустить ее без особых церемоний94 и спрашивала, кого он позвал95. Последняя записка весьма примечательна. Никто из обширного семейства Зубовых не был приглашен на праздник самим хозяином, князь предоставил Екатерине право привезти с собой, кого ей захочется. «Мой друг, — отвечала она, — так как я не знаю, кого Вы пригласили, то я тем паче не знаю, кого взять с собой».

Торжества должны были начаться в шесть часов пополудни с прибытием императрицы. Ее встречал Потемкин, облаченный в алый фрак и епанчу из черных кружев. Его шляпа была так обременена бриллиантами, что ее оказалось трудно держать в руке, и один из адъютантов носил ее за князем. На площади перед дворцом было приготовлено угощение для народа, расставлены столы, воздвигнуты качели, из лавок бесплатно раздавались подарки — платья, шляпы, чулки. По ошибке собравшаяся толпа приняла один из придворных экипажей за царский. Поэтому народ начал гулять еще до того, как Екатерина подкатила ко дворцу. Потемкин «принял» ее из кареты и проводил вместе со всей императорской фамилией сначала в ротонду, превращенную им в храм славы или пантеон Екатерины, а потом на галерею. Оттуда государыня наблюдала за балетом, в котором участвовали 24 пары танцоров из знатнейших фамилий во главе с великими князьями Александром и Константином.

После танцев гостей ожидал театр, где представлены были две комедии и два французских балета. Затем императрица прошествовала через зимний сад. Там были каскады, грот, источники, чаши с золотыми и серебряными рыбками. В кадках росли цитрусовые и померанцевые деревья, на которых в зелени листвы блестели стеклянные фрукты — сливы, вишни, виноград — и горели фонарики. Дорожки были устланы по краям дерном и обсажены стеклянными ананасами, арбузами и дынями в натуральную величину, внутри которых сияли огоньки.

В центре сада стояла мраморная статуя Екатерины-Законодательницы работы Федота Шубина. Возле нее, как возле божества, князь опустился на колени и вознес хвалы своей покровительнице. Императрица подняла его и отправилась рука об руку с ним в бальную залу. При входе, едва двери распахнулись, хор грянул песню Державина «Гром победы раздавайся». На потемкинском празднике она была исполнена впервые и так понравилась публике, что до конца царствования стала почти официальным гимном.

Пока длился бал, императрица по своему обыкновению играла в карты. В половине двенадцатого начался ужин. Екатерина и ее приближенные ели на золоте, остальные гости — на серебре или лучшем французском фарфоре. Столы были накрыты на пятьсот приборов «и только для дам; а кавалеры, не садясь, должны были дамам прислуживать». Исключение сделали для принцев. «Потемкин прислуживал за креслами императрицы, пока она не приказала ему сесть». Галантная^ выдумка князя обернулась конфузом. Славные своей куртуазностью российские кавалеры утомились после танцев и предпочли разбрестись по дворцу, «ища отдохновения». Оставшись без родовитых «слуг», дамы вынуждены были прибегнуть к помощи простых лакеев или ухаживать друг за другом.

После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица отбыла в исходе второго часа. «Никогда не бывало, чтобы монархиня так долго у кого-либо гостить соизволила», — отмечал очевидец. Для жаворонка Екатерины, которая обычно ложилась не позже десяти, такое утомительное празднество было большим испытанием. Только ради князя она сделала исключение из правил. «Потемкин, провожая монархиню, в зале купольной, еще повергся к ногам ее, и казалось, что более прежнего был тронут. Многие чувствительность сию сочли за предчувствие близкой смерти. Он видел монархиню в последний раз в своем доме. Сама императрица была тронута до слез при сем прощании»96. Называли разные суммы, потраченные князем на праздник. Утверждали, что он мог стоить до 200 тысяч рублей.

29 апреля, на следующий день после торжества, Потемкин направил Екатерине очень любопытную записку: «Вчерашний день дети Ваши составили собой главное украшение пиршества, увеселяющее сердца всех. Первенец из птенцов орлицы уже оперился. Скоро, простря крыле, будет он плавать над поверхностью; окажется ему Россия, как карта пространнейшая: увидит он разпространение границ, умножение армий, флотов и градов, степи заселенные, народы, оставившие дикость, судами покрытые реки… Вот какое прекрасное ему будет зрелище, а нам в нем окажется утешительное удовольствие видеть князя с ангельскими свойствами, кротость, приятность вида, величественная осанка. Он возбудит в себе любовь во всех и благодарность к тебе за воспитание, принесшее такой дар России»97.

О ком говорится в этой записке? Фразы «дети Ваши» и «первенец из птенцов орлицы», казалось бы, указывают на Павла Петровича. Замечание о том, что вскоре он сам будет парить над Россией, то есть станет новым владыкой, тоже должно было свидетельствовать в пользу наследника. Однако описание будущего государя никак не вяжется с обликом Павла. Перед нами «князь с ангельскими свойствами», отмеченный кротостью, приятностью вида и величественной осанкой. В императорской семье нежное прозвище «наш ангел» носил великий князь Александр. Его воспитанием, в отличие от воспитания сына, Екатерина занималась сама98, о чем говорят последние строки записки.

О намерении императрицы передать престол внуку в обход сына иностранные дипломаты начали доносить с 1782 года99. Второй всплеск подобных слухов возник весной — летом 1791-го, когда Екатерина стала часто призывать к себе Александра для бесед о государственных делах, которые становились лишь частично известны Павлу одновременно с «публикой»100. 1 сентября в письме к Гримму императрица, касаясь положения дел во Франции, неожиданно проговорилась: «Если революция охватит всю Европу, тогда явится опять Чингиз или Тамерлан…но этого не будет ни в мое царствование, ни, надеюсь, в царствование Александра»101. Эти слова показывают, что Екатерина не предполагала промежутка между своим правлением и правлением внука.

После того как императрице стало известно о сношениях Павла Петровича с берлинским двором, резкое охлаждение между ней и сыном сделалось неизбежным. Возможно, именно тогда были составлены загадочные документы, передававшие право на престол Александру и, по легенде, отданные Павлу Безбородко102. Их скрепляли подписи крупнейших государственных деятелей, в том числе Суворова и Румянцева. Приведенная выше записка показывает, что светлейший князь хорошо знал о намерении императрицы. Не разговор ли о «вещах», которых Потемкин «не мог вверить бумаге», подтолкнул Екатерину к окончательному решению?

Конец весны — лето 1791 года двор провел в Царском Селе и Петергофе. Потемкин бывал там не так часто, как хотелось бы императрице, судя по ее запискам этого времени. Она нетерпеливо ждет его приездов103, считает дни до встречи104, но светлейший князь появлялся лишь наездами, чаще всего сопровождая иностранных дипломатов105, консультации с которыми он продолжал в Петербурге. Ему удалось многого добиться. Фалькнер имел на руках три плана мирного урегулирования. Князь последовательно отказал ему в двух первых: объявлении Очакова с областью независимой территорией (об этом Потемкин даже не стал докладывать императрице) и запрещении для русских строить на приобретенных землях укрепления и населенные пункты (в ответ светлейший поставил вопрос об уничтожении Бендер, Хотина и Аккермана, которые по договору должны были вернуться к Турции). Наконец Фалькнер извлек третий вариант: Россия гарантирует Порте свободное судоходство по Днестру. Этот пункт князя вполне устроил, он не стал уточнять, что Днестр из-за недостатка воды несудоходен. Высокие договаривающиеся стороны остались довольны друг другом106.

Редкие, кратковременные визиты Потемкина подали повод для разговоров об ухудшении его взаимоотношений с императрицей107. Записки наших героев не подкрепляют подобную версию. Напротив, кажется, что летом их союз был куда прочнее, чем в начале весны, во время частых ссор и размолвок108.

Открытого разрыва с Зубовым не произошло, записки светлейшего князя к молодому фавориту показывают, что внешне они сохраняли ровные, благожелательные отношения109. Императрица была этим очень довольна. «При виде князя Потемкина можно сказать, что победы и успехи красят человека. Он возвратился к нам из армии прекрасный, как день, веселый, как зяблик, блистательный, как звезда, более остроумный, чем когда-либо, — писала Екатерина деЛиню 14 мая. — Он задает ежедневные пиры одни лучше других, он принимает гостей с вежливостью и вниманием, которые производят общий восторг назло его завистникам»110.

И все же, несмотря на доброе отношение императрицы, Потемкину неприятно было появляться при дворе. Державин замечал: «Князю при дворе тогда очень было плохо. Злоязычники говорили, будто он часто пьян напивается, а иногда как бы сходит с ума»111. Один слух о немилости императрицы создавал вокруг Григория Александровича пустоту. Стоит ли удивляться, что светлейший предпочитал работать в Петербурге?

Внешняя любезность князя скрывала крайнюю нервозность и усталость. Со стороны наблюдателям казалось, что Потемкин приехал в столицу развлекаться, что он занят только увеселениями. Приведенные выше документы говорят об обратном: светлейший напряженно работал. Не его вина, что этот труд — в первую очередь дипломатический — был скрыт от глаз непосвященных. На плечи Потемкина давила колоссальная ответственность: один неверный шаг, и Россия оказалась бы лицом к лицу с Пруссией, Англией, Швецией, Польшей и Турцией в придачу. И в это время придворные, уверенные, что временщик теряет вес, устраивали ему «толчки и шиканы».

Не к чести Державина служит рассказанный им в воспоминаниях эпизод. После приезда в столицу с Юга Потемкин был ласков к поэту и даже, по выражению Гаврилы Романовича, за ним «волочился, желая себе от него похвальных стихов». Однажды Зубов позвал Державина в кабинет и от имени государыни передал, чтобы тот «писал для князя, что он прикажет, но отнюдь бы от него ничего не принимал и не просил, что он и без него все иметь будет». Фаворит дал Державину понять, что его не устроит появление прославляющих князя виршей. Гаврила Романович склонился перед восходящей звездой Зубова.

После праздника в Таврическом дворце Потемкин благодарил автора хоров «Гром победы…», звал его к себе обедать, а Державин пообещал сочинить описание торжества. «Без сомнения, князь ожидал себе в том описании великих похвал», — рассуждал поэт. Но именно этого Державин и не мог дать, опасаясь гнева Зубова. Пришлось выкручиваться, стихи были написаны, но все торжественные славословия в них относились к «императрице и русскому народу», а равная с Потемкиным «честь была отдана Румянцеву и Орлову». В начале мая, приехав в Летний дворец, где тогда жил светлейший, Державин передал ему стихи. Князь приказал готовить стол. Пока Григорий Александрович читал в кабинете, поэт попытался оправдаться в разговоре с Поповым. Он сказал, что «мало в том описании на лицо князя похвал; но скрыл прямую тому причину, боясь неудовольствия двора, а сказал, что… от князя он никаких еще благодеяний личных не имел и коротко великих его качеств не знает… Но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходные качества, то он обещает превознести его, сколько его дарование достанет». Вряд ли эти слова могли что-то изменить. «Когда князь прочел описание…то с фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, несмотря на шедшую бурю, гром и молнию, ускакал, Бог знает куцы. Все пришли в смятение, столы разобрали — и обед исчез»112. А Державин пошел доложиться Зубову.

Едва ли одни стихи послужили причиной вспышки гнева Потемкина. Его нервы были на пределе. Скорее неудачное описание праздника явилось последней каплей, вызвавшей всплеск эмоций. Григорий Александрович вскочил в коляску и без фуражки умчался под проливным дождем в неизвестном направлении. Поездив среди громов и молний, он немного успокоился. Однако это было далеко не последнее испытание твердости князя.

Некстати для Потемкина оказался и приезд в Петербург Алексея Орлова. Старинный недруг Алехан ничего не забыл и не простил. Его высказывания в адрес князя тоже подливали масла в огонь. Через много лет В. С. Попов в разговоре с Ф. П. Лубяновским вспоминал случай, когда Лев Нарышкин оказался за столом рядом с Алексеем Орловым. Нарышкин «в общей беседе о войне говорил, что из армии не было известен, и Репнин-де ничего не делал. Орлов молча подобрал к себе все ножи со стола и потом просил Нарышкина отрезать ему чего-то кусок. Тот туда и сюда: нет ножа. "Так-то и Репнину, когда ничего не дают ему, нечего делать", — сказал Орлов».

Разговоры о Репнине, оставленном Потемкиным за себя на время отъезда, были далеко не случайны. Князь тянул время до прояснения ситуации с Англией. Поэтому многие рапорты Репнина оставались без ответа, о чем узнала Екатерина. Попов рассказывал: «Я тогда струсил: присылают ко мне ночью с приказом быть в Царское Село к императрице в шестом часу утра. Не в духе была. Правда ли, спросила меня, что целый эскадрон курьеров от князя Репнина живет у вас в Петербурге? — До десяти наберется. — Зачем же не отправляете их? — По бумагам, что сданы мне, спрашивал; ничего не приказано. — Да разве вы не все то знаете, с чем кто прислан? — И третьей части не знаю. — Так скажите же своему князю, чтоб сегодня же, непременно сегодня, он отвечал Репнину, что понужнее; скажите ему: я велю; а мне пришлите записку, в котором часу курьер наш уедет. В тот же день курьеры все отправлены… Не добились мы, от кого императрица узнала про курьеров»113.

Эта история показывает, что за Потемкиным неотступно следили внимательные и недобрые глаза. О малейшем его промахе немедленно докладывали Екатерине. Может возникнуть впечатление, что Григорий Александрович послал курьеров к Репнину исключительно по требованию императрицы. Однако это были те самые курьеры, которые уехали 11 мая, накануне прибытия Фалькнера. Их отправка была связана с отказом Англии от военных действий на Балтике. Возможно, без нажима Екатерины они выехали бы несколькими днями позже, уже после первых консультаций с эмиссаром Питта. Но это существенно не меняло дела.

ОТЪЕЗД

Между тем военные действия на Юге продолжались весьма успешно. 2 июля курьер привез в Петербург известия о том, что войска генерала И. В. Гудовича взяли штурмом Анапу, 11 июля в столице узнали о победе Н. В. Репнина в сражении при Мачине 28 июня. Была разбита 60-тысячная турецкая армия, предводительствуемая визирем.

11 же июля послы Великобритании и Пруссии подписали ноту, в которой признавали русские условия заключения мира с Турцией: уступка Очакова и земель по Днестру. Потемкин дал знать об этом императрице в Царское Село. В ответ она послала ему 12 июля две радостные записки: «В один день, мой друг, два праздника, да сверх того еще чудесные дела: принятие наших кондиций союзниками»114. «Бога молю, чтоб мир последовал скорее за сим»115. 13 июля Екатерина ездила на молебствие в Казанский собор116. Два праздника в один день, о которых она говорит, — победа при Мачине и взятие русскими войсками Суджук-Кале.

Теперь оставалось лишь уточнение деталей с Фалькне-ром, но и оно требовало времени, ибо для России вопрос о сроке перемирия с Турцией перед подписанием окончательного договора был, как увидим ниже, крайне важен. Существует версия о том, что императрица тяготилась присутствием Потемкина в Петербурге, однако никто не решался объявить ему волю Екатерины: ехать в армию. Тогда государыня якобы сама направилась к светлейшему князю, который, вопреки всеобщему ожиданию, кротко выслушал ее повеление и тут же отбыл в Молдавию117. В реальности все выглядело иначе. Потемкин закончил переговоры с Фалькнером, 20 июля состоялась отпускная аудиенция английского дипломата, а 24-го ранним утром светлейший князь покинул Царское Село118. В дневнике Храповицкого эти даты стоят рядом, как бы подчеркивая свою взаимосвязь119.

Потемкин поскакал по своему обыкновению очень быстро: 27 июля он был в Могилеве, 1 августа в Кременчуге, а 6-го в Яссах. Уже после смерти князя возникла версия, будто Григорий Александрович поспешил в армию, желая перехватить у Репнина лавры миротворца. Державин утверждал, что известие о подписании Репниным прелиминарных пунктов к мирному договору, якобы заставшее Потемкина в Петербурге, «его совсем убило»120. Неосведомленность поэта выразилась даже в том, что он назвал обычные прелиминары «мирным договором». Но для нас важно не это существенное уточнение, а тот факт, что Потемкин узнал о подписании предварительных пунктов 1 августа121, уже будучи в дороге, следовательно, его отъезд из столицы никак ими не мотивировался.

Письмо Потемкина 1 августа из Кременчуга показывает, что Репнин сообщал светлейшему о ходе предварительных переговоров и получал от него инструкции. «Из донесений князя Репнина изволите увидеть, что визирь отозвался, хотя и с глупою гордостью, но уже мне известно по другому донесению, что переговоры о прелиминарах берут хорошее начало… — писал Потемкин. — Я перед собой послал курьера к Репнину, чтоб объявил он туркам, что им в занимании Валахии препятствовать буду, ежели с нами не кончат»122.

Как видим, ничего тайного, как принято считать, в переговорах Репнина с турками для Потемкина не было. Более того, уезжая в столицу в феврале, князь сам оставил заместителю примерные пункты на случай открытия переговоров. Теперь Репнин действовал по ним. 4 августа Григорий Александрович с большой радостью писал: «Матушка родная, всемилостивейшая государыня! Слава Богу, прелиминары, предписанные при отъезде моем, утверждены. Я 7-го числа буду в Галаце и постараюсь кончить все скорей положенного сроку».

Итак, согласно уверениям Репнина, он действовал в соответствии со старыми инструкциями князя. Однако был один вопрос, крайне беспокоивший Потемкина. Во время подписания пунктов русский флот находился в море и ничего не знал о перемирии, так же как и турецкий. Репнину следовало дождаться возвращения Ушакова, прежде чем скреплять предварительный договор подписью, но он этого не сделал. Потемкин еще 1 августа, узнав об успешном развитии диалога с турецкой стороной, направил Ушакову ордер, приказывая задержать отплытие во избежание лишнего кровопролитного сражения, но гонец опоздал. «Флот до получения моего ордера паки вышел к Румелин Гирей, — писал князь 4 августа. — Я отправил судно "Березень" с двумя турками объявить постановленное перемирье и желал бы, чтоб скорей достигли которого ни есть флота»123.

Кроме того, выяснилось, что Репнин, поспешив подписать прелиминары, оказал России медвежью услугу. Он не знал, о чем в Петербурге договорились с англичанами и пруссаками, и согласился на худшие условия. Договор был заключен им в Галаце 31 июля, а донесение о начале переговоров Потемкин получил лишь 1 августа, так что ни одно уведомление князя о результатах консультаций с иностранными министрами не дошло до Репнина к сроку.

Сам факт подписания предварительного договора воодушевил Екатерину, но она не была довольна «негоциацией» Репнина. «Обрадовал ты меня нечаянно прелиминарными пунктами о мире, — писала императрица 12 августа. — Осьмимесячный срок перемирия долог; пожалуй, постарайся кончить скорее, тем паче, что и дворам сказано, и они согласились, если в четыре месяца турки не кончат, тогда их покинут, а нам вольно уже и повысить кондиции… Репнин не знал условия со дворами, туркам помогающими. Другое, дворам сказано, что крепости строить всякому на своей земле есть право всякого государя; итак, постарайся, пожалуй, сие одержать и по трактату: оно же и артикул Кайнарджийского миру, который же турки воз-становленным признали»124.

Неожиданная уступчивость Репнина усложнила переговоры по окончательному тексту мирного трактата. В своем письме Екатерина указывала Потемкину на те просчеты подчиненного, которые князь должен был исправить. После смерти светлейшего эту работу завершал Безбородко и был крайне недоволен прелиминарными пунктами. «Князь Репнин или по слабости своей, а более еще по незнанию прямых высочайших намерений, — писал Александр Андреевич, — столь странно вел сию негоциацию, что дал им (туркам. — О. Е.) во всяком пункте чего-нибудь для себя требовать»125. Что касается действий Потемкина, то ему, по мнению опытного дипломата, несмотря на смертельную болезнь, удалось многое поправить. «На попытку турок говорить, что визирь будто бы в великой опасности и что султан его поступки не опробовал, князь им дал окрик, сказав, что в их воле разорвать положение, но с той минуты уже кондиции нет. После прислал визирь другого чиновника»126. Переговоры продолжались в нужном для России русле.

Создается впечатление, что Репнин специально спешил подписать предварительный мирный договор до приезда Потемкина, чем диктовались его уступчивость и равнодушие к судьбе флота. Николай Васильевич был опытным дипломатом и прекрасно понимал, какую возможность для укрепления партии наследника престола, а также для его собственной карьеры предоставляет звание миротворца. Стоило ему подождать один день, и он получил бы на переговорах неотразимый козырь. 31 июля эскадра Ушакова настигла турецкий флот у мыса Калиакри, где неприятель укрылся под защитой береговых батарей. Ушаков сумел отрезать турок от берега и атаковал, победа была полной. Остатки некогда могущественного флота Порты пришли в Константинополь, где при виде разбитых кораблей началась паника и разнесся слух, что грозный Ушак-паша идет к турецкой столице127.

После подписания предварительных условий русская сторона уже не могла воспользоваться на переговорах победой Ушакова для подкрепления своих требований. Эн-гельгардт рассказывал о подписании прелиминаров: «Светлейший князь приехал после сего через три дня, и очень ему было досадно, что князь Репнин поспешил заключить мир; он выговаривал ему при многих, сказав: "Вам должно было бы узнать, в каком положении наш Черноморский флот, и о экспедиции генерала Гудовича; дождавшись донесений их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот и что его выстрелы были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович взял Анапу, тогда бы вы смогли сделать несравненно выгоднейшие условия". Это действительно было справедливо. Хотя князь Репнин слыл за государственного человека и любящего свое отечество, но в сем случае предпочел личное свое любочестие пользе государственной, не имев иной побудительной причины поспешить заключить мир, кроме того, чтоб его окончить до приезда светлейшего князя»128.

Энгельгардт был очевидцем объяснения с Репниным, и его описанию следует верить. О том, как разговор князя с мачинским героем передавался при дворе, можно судить по запискам Ш. Массона. «"Как, — сказал он (Потемкин. — О. Е.) ему, — будучи ничтожным учеником Мартэна (Репнин был ревностным апостолом мартинизма), осмелился ты в мое отсутствие предпринять такие действия? Кто приказывал тебе так поступать?" Репнин возмущенный, наконец, подобным обращением и расхрабрившийся от своих успехов, посмел на этот раз выказать твердость. "Я служил своей родине, — сказал он, — моя жизнь, не в твоей власти, а ты — дьявол, которого я больше не боюсь". Сказав эти слова, он вышел в бешенстве, захлопнув дверь перед носом Потемкина, который следовал за ним с поднятыми кулаками. Еще немного, и два героя России вцепились бы друг другу в волосы»129. Ничего подобного, судя по запискам Энгельгардта, не происходило. Репнин получил выговор, но князь сделал его в максимально корректной форме.

Масла в огонь подливали и члены партии наследника, выставлявшие Репнина спасителем Отечества. Прекрасно чувствовавший изменение политической конъюнктуры Державин разразился одой «Памятник герою», прославлявшей Мачинское дело. Благо «ласкать» Репнина Зубов поэту не запрещал. «Князь Репнин был секты масонов и так называемых мартинистов, — писал Гаврила Романович в примечаниях к своим сочинениям, — который, притворяясь, что из единственной любви к Отечеству не выходит из службы и сносил все неуважения, оказываемые ему князем Потемкиным, то и имел на своей стороне всех масонов и их приверженцев, которых тогда было великое множество, особливо в Москве; а потому ода сия вообще и особливо их партиею принята очень хорошо; для чего она и переведена на все европейские языки и напечатана разными чернилами, то есть красными, синими и какими можно, в досаду князю Потемкину»130.

ПРОЩАНИЕ

15 августа из Галаца Потемкин написал Екатерине о начале переговоров с драгоманом великого визиря и впервые всерьез пожаловался на свою болезнь: «Я болен крайне, и ежели обратится моя лихорадка в гнилую горячку, что здесь обыкновенно, то уже не в силах буду выдержать. Принц Виртимбергский скончался, и я, на выносе его будучи, занемог… Место тут нездорово, так что почти все люди перенемогли»131.

Принц Карл Виртимбергский скончался в Галаце 11 августа. После отпевания покойного Потемкин вышел из церкви в глубокой задумчивости, кликнули его карету, но вместо нее к крыльцу по ошибке подъехали гробовые дроги132. Это происшествие произвело на князя тягостное впечатление и укрепило его в мрачных предчувствиях, появившихся еще в Петербурге. «Непонятно от чего пришло ему в мысль странное воображение, — писал Самойлов, сопровождавший дядю в столицу, — что он доживает свой век… Чтоб рассеять мысль о близкой кончине, он вымышлял заниматься увеселениями, но сие, равно как и занятие делами государственными, не уничтожало в князе Григории Александровиче скучных предчувствий и погружало его нередко в задумчивость неразвлекаемую»133.

Перед отъездом из Петербурга Потемкин приехал проститься со своей давней подругой Натальей Кирилловной Загряжской, дочерью гетмана Разумовского. Они были душевно близки, и обеспокоенная его судьбой дама сказала: «Ты не поверишь, как я о тебе грущу… Не знаю, куда мне будет тебя девать… Ты моложе государыни, ты ее переживешь; что тогда из тебя будет? Я знаю тебя как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком». Князь задумался и сказал: «Не беспокойся: я умру прежде государыни; я умру скоро». «Уж я больше его не видала»134, - заключала свой рассказ А. С. Пушкину старуха Загряжская. Все мемуаристы, писавшие о предчувствиях Потемкина, отмечают не тоску и страх, а задумчивость и грустное спокойствие князя. Он вел себя так, точно доделывал важную работу, не закончив которой, не мог уйти.

Поразительно, что при такой глубокой внутренней уверенности в своей скорой смерти Потемкин начал переговоры с твердостью и изворотливостью. Почувствовав неуступчивость турок, князь сделал вид, что собирается уехать, но перебрался лишь из Галаца в Яссы, куда за ним последовали турецкие чиновники. Испуганный возможностью разрыва визирь изменил тон, просил извинений, согласился признать требования русской стороны, прислал новых полномочных представителей и сообщил о решении казнить драгомана, виновного якобы в неверной трактовке его приказаний, но Потемкин просил о помиловании турецкого дипломата135.

Между тем Григорию Александровичу становилось хуже. «Я во власти Божией, но дело Ваше не потерпит остановки до последней минуты. Не беспокойтесь обо мне»136, - писал он Екатерине 6 сентября.

Могла ли императрица не беспокоиться? Ее ответное письмо от 28 августа полетело на Юг в тот же день, когда были получены известия от Потемкина. Такая поспешность со стороны корреспондентки была в последнее время редкостью. Она одобряла все действия Потемкина на переговорах, но казалось, не могла ни о чем думать, кроме его болезни, и буквально через строку возвращалась к этой мысли. «Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович, — говорила Екатерина, — письма твои от 15 августа до моих рук доставлены, из коих усмотрела пересылки твои с визирем…но о чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит, есть твоя болезнь, и что ты ко мне о том пишешь, что не в силах себя чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтоб он от тебя отвратил сию скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения. О разогнании турецкого флота здесь узнали с великою радостью, но у меня все твоя болезнь на уме… Прикажи ко мне писать кому почаще о себе. Означение полномочных усмотрела из твоего письма, все это хорошо, а худо то только, что ты болен. Молю Бога о твоем выздоровлении»137.

Императрица была явно испугана. 29 августа, то есть на следующий день после получения известий о болезни князя, Храповицкий отмечал в записках: «Ездили в Невский монастырь ко всенощной; дано в церковь большое серебряное паникадило, к раке св. Александра Невского золотая лампада, сверх того сосуды золотые с антиками и брильянтами»138. Обращают на себя внимание не только время поездки и особое богатство вклада, но и тот факт, что Екатерина решила пожертвовать столь любимые ею антики. Камер-фурьерский журнал показывает, что во все последующие дни в дворцовой церкви не прекращались богослужения139.

Что же заставляло императрицу так бояться за судьбу князя? Потемкин болел часто: кочевая жизнь, постоянное перенапряжение сил, рецидивирующая лихорадка исподволь подтачивали его могучее здоровье. Дважды: в 1783 и 1787 годах — он находился на краю могилы. В начале войны, когда смерть подкралась совсем близко, Григорий Александрович писал Екатерине куда менее сдержанные письма. Императрица беспокоилась за него до приступов бессонницы, но все же была далека от поездок по монастырям и богатых вкладов. Почему же именно в конце лета 1791 года Екатерина оказалась так встревожена?

Возможно, она знала о предчувствиях князя. Уже после смерти Потемкина императрица писала Гримму: «С летами и опытом он исправился от многих своих недостатков. Три месяца тому назад, когда он приехал сюда, я говорила генералу Зубову, что меня пугает эта перемена и что я не вижу в нем его прежних недостатков, и вот, к несчастью, мои опасения оказались пророчеством»140. Однако Екатерина не была ни мнительна, ни суеверна. В письмах к Потемкину она не раз потешалась над невежеством турок, рассказывавших о чудесах и видениях в осажденных русскими войсками городах, а ее послания к Гримму полны колких замечаний по поводу мистических настроений Фридриха-Вильгельма И. Для того чтобы испугать императрицу, нужна была реальная угроза.

После смерти князя в армии распространились слухи о его отравлении. Убийцами называли Зубовых141. В появлениях такой версии нет ничего необычного, так как подобные легенды часто сопровождают уход из жизни крупных исторических деятелей142. В конце лета — начале осени Потемкин действительно страдал от сильного приступа лихорадки. Однако не следует забывать, что годом раньше Екатерина прямо предупреждала своего корреспондента о возможной попытке берлинских политиков отравить его. Признание же Платона Зубова, сделанное через 30 лет после смерти князя, о том, что молодому фавориту необходимо было устранить Потемкина со своего пути, выглядит очень двусмысленно. Нежелание светлейшего князя принимать во время болезни лекарства может быть истолковано и как недоверие к окружавшим Потемкина врачам143.

С середины сентября собственноручные письма Григория Александровича становятся все короче и редко превышают одну страницу. Князь извиняется, что вынужден диктовать важные документы с описанием переговоров секретарю. «Ей-богу, не смогу написать, так голова слаба, — жаловался он 16 сентября. — Такого году никогда не бывало. Все немогут. Дом мой похож на лазарет»144. 21 сентября Григорий Александрович был уже не в силах написать более пяти строк, почерк его резко ухудшился, а вместо подписи рука машинально вывела кривую линию145.

30 сентября, поздравляя Григория Александровича с именинами, Екатерина писала: «Христа ради, ежели нужно, прими, что тебе облегчение, по разсуждению докторов, дать может; да приняв, прошу уже и беречь от пищи и питья, лекарству противных». Откуда императрица знала, что Потемкин избегает предписанных докторами лекарств? Из ставки ей сообщал о самочувствии князя Попов146, но, возможно, были и другие лица, информировавшие Екатерину. «Платон Александрович… весьма тужит о твоем состоянии»147, - замечала императрица. В этот день она послала князю в подарок «шубейку», которую ему не суждено было получить.

Потемкин сознательно готовился к смерти. В Яссах он составил «Канон Спасителю», который впоследствии был найден в бумагах Самойлова и опубликован П. И. Бартеневым. Перед тем как поместить «Канон» в печать, издатель — человек верующий — показал его «некоторым духовным лицам», чтобы узнать, «не встретится ли чего… противного церковному обычаю», и получил благословение на публикацию. Канон состоял из девяти песен, или ирмосов. «Само собой разумеется, — замечал Бартенев, — что в "Каноне" много взято из общих церковных молит-вословий». Они сами собой ложились на язык князю, отливая его скорбь и надежду в знакомые с детства слова.

Однако многое в «Каноне» — собственное, потемкинское, выражающее его личные страдания и покаяние. Это очень красивое песнопение, по которому можно судить об одаренности князя в такой сложной области, как литурги-ка. Но еще важнее то непосредственное живое чувство, с которым написан текст.

«…Проснися, душа моя, от сердечного твоего ожесточения. Се уже при дверех Жених! Где твой светильник? Угас! Бежи возжещи его! Но дверь между тем затворяется, и ты лишаешься брачныя вечери. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Виждь, Господи, смирение мое, виждь сокрушение сердца моего! У Тебя единого очищение, у Тебя избавление есть. Помилуй недостойное Твое создание и не допусти до пагубы душу мою…

…Приими слез моих пролитие за вину грехов моих. Се Тебе приносится, Спасителю Мой, вместо мира многоценного, излитаго грешницею на пречистыя ноги Твои. Едино слово Твое довольно было к очищению грехов ея; рцы ж и Ты душе моей: Спасение твое есмь Аз. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

…Се стоит пред Тобою, Владыко, прах создания Твоего; се страждет душа его; суди Ты ее, Избавитель. Аз со-греших пред Тобою, яко человек, но не воздех руки моя к иному Богу, яко Ты един еси свят и праведен…

…Не постыди меня, Боже мой, в день Страшного суда Твоего перед ангелы твоими. Вем, что тамо дела мои меня изобличат, отошлют в тьму кромешную, но за веру твердую мою к Тебе, Господи, ожидаю милосердия. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Не устрашает меня столько пламень муки вечныя, не ужасает меня червь оный неусыпающий и скрежет зубов, сколько трепещет дух мой и мучится совесть моя о лишении благости Твоея, Господи…

Страшусь, Господи, призвати Тебя в храм души моея; но, видя Твое снисхождение над грешниками, с коими Ты не возгнушался совечеряти в дому Симона Прокаженнаго, отверзая душу и сердце мое, прошу, яко оный Евангельский муж, единаго слова Твоего к избавлению моему, и хотя не есмь достоин, но Ты един властен освятить и очистить мя, да под кров внидеши души моея…

Страшно впасти в руки Бога живаго; но нет отчаяния в милосердии Его. Сам велишь Апостолу Своему прощати вину седмь раз седмирицею. Како же от самого Бога ис-тиннаго милосердия не ожидать! Верно слово: идеже умножится грех, тамо преизобилует Божия благодать. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

…В сем мире подвержена скорби и болезни жизнь моя, а в будущем, не вем еще, что обрящу по делом моим…

Верую, Господи, что уготовано от Тебя праведному и грешному, но от перваго пути далече совратихся, а последнему всегда предшествую; яко человек хощу взойти на истинный путь, но житейское попечение оный заграждает. Кий суд будет мне, зачатому во гресех, и кто пощадит душу мою, аще не Ты, Спаситель мой?»148

Эти слова прекрасно отражают состояние человека, пребывавшего на пороге смерти одновременно в страхе и надежде. Душа князя трепетала гнева Божия и уповала на Его милосердие.

25 сентября Потемкин уже не смог сам написать Екатерине и продиктовал несколько строчек Попову149. Перед смертью Григорий Александрович жалел об одном: «Матушка родная, жизнь, мне больше тяжело, что тебя не вижу»150. Приближенные князя свидетельствовали, что в Яссах он чувствовал себя еще хуже, чем в Галаце. То переезжал в деревню, то возвращался, словно не находя себе места, и, наконец, приказал собираться в Николаев151. 4 октября Потемкин продиктовал Попову свое последнее письмо к Екатерине: «Матушка, всемилостивейшая государыня, нет сил более переносить мои мучения, одно спасение остается — оставить сей город, и я велел себя вести к Николаеву. Не знаю, что будет со мною». После слов «вернейший и благодарнейший подданный» секретарь оставил место для подписи, но вместо нее князь вывел нетвердой рукой: «одно спасение — уехать»152.

Это письмо было получено Екатериной уже после смерти Потемкина 5 октября. Последние часы светлейшего описал С. Н. Глинка со слов своего дяди Гр. Б. Глинки, служившего при князе и бывшего очевидцем его кончины. «Прощаясь с Поповым, он так крепко стиснул ему голову, что любимец невольно вскрикнул. Князь улыбнулся, а Попов с восторгом рассказывал, "что еще есть надежда, что у князя еще не пропала сила". В числе провожатых была племянница его графиня Браницкая. Проехав верст шестнадцать, остановились на ночлег. В хате Григорию Александровичу стало душно. Нетерпеливою рукою стал он вырывать оконные пузыри, заменявшие в тамошних местах стекла. Племянница уговаривала, унимала, дядя продолжал свое дело, ворча сквозь зубы:

— Не сердите меня!

На другой день пустились в Яссы, проехали верст шесть. Потемкину сделалось дурно, остановились, снова поднялись и снова поворотили на прежнее место. Смерть была уже в груди князя Таврического. Он приказал высадить себя из кареты. Графиня удерживала его. Он говорил по-прежнему: "Не сердите меня!" Разложили пуховик и уложили князя. Он прижал к персям своим образ, осенился крестом, сказал: "Господи, в руце твои предаю дух мой!" И вздохнул в последний раз»153.

Оправившись после первого удара, свита стала искать серебряные монеты, чтобы остудить покойному глаза, но оказалось, что в спешке никто не взят с собой денег, тогда солдат, стоявший рядом, протянул два простых медных пятака, которые и положили на глаза фельдмаршала. Быть может, лучшим признанием заслуг Потемкина стали слова старых отставных гренадер, сказанные в обычном разговоре проезжему офицеру: «Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу, довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем уже мы иметь подобного ему командира; дай Бог ему вечную память!»154

Известие о смерти Потемкина достигло Петербурга вечером 12 октября. Был прерван начавшийся было в Эрмитаже бал, и тотчас собрался Государственный совет, заседание которого продолжалось и на следующее утро155. Безбородко сам вызвался ехать в Молдавию для продолжения переговоров156. Ситуация складывалась опасная: смерть Потемкина произвела огромное впечатление в Европе и Турции. Всколыхнулась новая волна антирусских настроений, словно исчезло главное препятствие на пути у сторонников военного конфликта. Английский парламент прервал свои заседания, а верховный визирь Юсуф-паша, недавно униженно извинявшийся перед светлейшим князем, предложил султану Селиму III разорвать мирные условия и вновь начать войну157. Этот поступок визиря показывает, как недорого стоили в глазах Порты прелиминарные пункты, подписанные Репниным и какова была цена простого, не подкрепленного никакими официальными документами, слова Потемкина. Приехавший в Яссы Безбородко столкнулся с огромными дипломатическими трудностями, возникшими не в последнюю очередь из-за того, что его влияние на турецкую сторону было далеко не равным политическому весу предшественника.

Императрица была поражена тяжелым ударом. 12 октября Храповицкий записал: «Слезы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь». Ночь она провела без сна и около двух часов утра села за письмо к Гримму: «Снова страшный удар разразился над моей головой. После обеда, часов в шесть курьер привез горестное известие, что мой воспитанник, мой друг, можно сказать мой идол, князь Потемкин-Таврический скончался в Молдавии от болезни, продолжавшейся целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена. С прекрасным сердцем он соединял необыкновенно верное понимание вещей и редкое развитие ума. Виды его всегда были широки и возвышенны. Он был чрезвычайно человеколюбив, очень сведущ, удивительно любезен, а в голове его непрерывно возникали новые мысли. Никогда человек не обладал в такой степени, как он, даром остроумия и умения сказать словцо кстати. Его военные способности поразительно обрисовались в эту войну, потому что он ни разу не оплошал ни на море, ни на суше. Никто менее его не поддавался чужому влиянию, а сам он умел удивительно управлять другими. Одним словом, он был государственный человек как в совете, так и в исполнении. Он страстно, ревностно был предан мне: бранился и сердился, когда полагал, что дело было сделано не так, как следовало… Но в нем было еще одно редкое качество, отличавшее его от всех других людей: у него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что в состоянии был сделать»158.

Весь следующий день императрица провела в своих покоях, никого не желая видеть. «Жаловались, что не успевают приготовить людей: теперь не на кого опереться, — записал ее слова Храповицкий. — Как можно мне Потемкина заменить?…Все будет не то. Он настоящий был дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить»159. 22 октября в письме к Гримму Екатерина призналась: «Теперь все бремя на мне: помолитесь за меня»160. Через несколько месяцев она вернулась к той же мысли: «Заменить его невозможно, потому что надо родиться таким человеком как он, а конец этого столетия как-то вовсе не предвещает гениев. Не теряю надежды, что будут, по крайней мере, умные люди, но надо время, старание, опытность»161.

«Записки» Храповицкого показывают, что человеком, получившим немедленную и очевидную выгоду от смерти светлейшего князя, был Платон Зубов. Уже 17 октября он велел все пакеты с бумагами, направляемыми на подписание императрице, присылать к себе, а на следующий день «ходил докладывать по бумагам из Безбородкиной канцелярии и послал генерал-прокурору письмо для сведения, что поручены ему все дела графа Безбородко»162. Вернувшись в столицу после заключения мира, Александр Андреевич оказался не у дел163. Такой переход власти из рук опытного сановника к «дуралею Зубову» был просто невозможен при жизни Потемкина, который, как видно из писем Безбородко к друзьям и родным, всегда умел защитить старого дипломата от завистников.

Погребение светлейшего князя состоялось в Херсоне 13 октября. Подробное описание траурной залы, где на амвоне для прощания было положено тело покойного164, вступает в удивительную перекличку с одной из ранних записок Екатерины к своему любимцу, возникшей в первые месяцы их романа. «Я во сне гуляла по саду, — рассказывала женщина, — да приснилось мне, что хожу по каким-то палатам; тут я нашла амбон, на котором не стоял, но лежал прекрасный человек…сей человек ко мне был ласков и благодарил за мой приход, и мы с ним разговаривали о посторонних делах несколько времени; потом я ушла и проснулась. Знатный это был сон, как рак по спине ползет. А теперь я везде ищу того красавца… Может статься, что встретишься с ним, если, встав с постели, обратишься направо и на стену взглянешь»165. Этой запиской, в которой веселое лукавство влюбленной императрицы смешено с простонародными святочными историями о суженом-мертвеце, мы хотели бы закончить наш рассказ о Екатерине и Потемкине. В один миг перед императрицей точно раздвинулась завеса времени, и она увидела конец того пути, на который она еще только вступала рука об руку со своим возлюбленным, другом и сподвижником.

«ВОДОПАД»

Державин извинился перед памятью светлейшего князя одой «Водопад». «Всех чаще и охотнее он пел Суворова, — писал о поэте В. Г. Белинский, — это был его любимый герой; но лучше всех воспел он Потемкина»1. Вслушаемся в гремучий перекат державинских строк, вглядимся в фантастические картины, нарисованные его пером. В них дышит нечто мистическое:

Но кто там идет по холмам,

Глядясь, как месяц, в воды черны?

Чья тень спешит по облакам

В воздушные жилища горны?

На темном взоре и челе

Сидит глубока дума в мгле!

Чей труп, как на распутье мгла,

Лежит на темном лоне нощи?

Простое рубище чресла,

Два лепта покрывают очи,

Чей одр — земля; кров — воздух синь;

Чертоги — вкруг пустынны виды?

Не ты ли счастья, славы сын,

Великолепный князь Тавриды?

Поразительно, но стихи на смерть первого вельможи империи попали в печать только через семь лет, в 1798 году, а до этого ходили в списках. Вспомним услужливую расторопность, с которой была опубликована и переведена на европейские языки ода в честь победы Н. В. Репнина при Мачине. Потемкин подобной чести не удостоился. Его кончина не только не примирила, а как будто еще больше ожесточила противников князя.

Державин в поэтическом порыве позволил себе то, на что никогда не решался в обычной жизни, — открыто выразил презрение к Зубову:

Алцибиадов прах! -

И смеет Червь ползать вкруг его главы?

Взять шлем Ахиллов не робеет,

Нашедши в поле, Фирс? — увы!

Потемкин уподоблен древнегреческим героям Ахиллу и Алкивиаду (Алцибиаду), а молодой фаворит — трусливому Терситу (Фирсу), осмелившемуся поднять оружие великого воина. Когда-то князь не обиделся на несколько насмешливых строф в «Фелице». Зубову хватило двух строчек, чтобы «Водопад» остался в столе. Подобно оде, под цензорским сукном была похоронена первая биография Григория Александровича, написанная Л. И. Сичкаревым, никогда не увидела свет «Повесть о Гардарике»…

Принято считать, что гонения на имя Потемкина начал Павел I. Он истреблял все, хоть сколько-нибудь напоминавшее о светлейшем князе. Однако уже в последние годы царствования Екатерины тихо, исподволь, слава покойного «наперсника Северной Минервы» подвергалась нападкам, его дела старались замолчать, а самого представить неким чудовищем, похитившим власть добродетельной монархини.

Отрицание Потемкина — тот пьедестал, на котором основали свое влияние новые хозяева жизни — Зубовы и Салтыковы. Они неловко чувствовали себя даже рядом с его исполинской тенью. Екатерина, сколь бы ни нуждалась в поддержке — государственной и чисто человеческой, — не могла не замечать бьющего в глаза несоответствия между Ахиллом и Фирсом, между мертвым львом и живой собакой. А потому о Потемкине следовало как можно скорее забыть.

Недаром светлейшего князя решено было хоронить не в Петербурге, а на Юге, в Херсоне. Человек, присоединивший южные земли, покоился в их сердце — городе, который тогда считали древним Херсонесом Таврическим. Однако по заслугам перед Россией и по той роли, которую Потемкин играл в управлении страной, князь должен был обрести последнее пристанище в одной из столиц. Его тело следовало доставить на Север хотя бы для прощания государыни. Даже несовершенные способы бальзамировки того времени это позволяли. Кажется удивительным, но Екатерина так и не сказала своему «cherЕроих» последнего «прости».

13 октября преосвященный Амвросий (в миру Авраам Серебряков), епископ Екатеринославский, местоблюститель Молдаво-Влахийской епархии и духовник князя, отпел тело покойного в Ясском монастыре Голий. Через три дня Попов писал Безбородко: «Храбрые воины почтили начальника своего плачем»2. Гроб выносили генерал М. И. Кутузов, А. П. Тормасов, В. X. Дерфельден, О. М. де Рибас, казачьи атаманы М. И. Платов, В. П. Орлов, И. И. Исаев, 3. Г. Чепега, генералы П. С. Потемкин, А. Н. Самойлов, В. В. Энгельгардт, С. Ф. Голицын. Слезы не позволили Амвросию произнести надгробное слово, он несколько раз начинал говорить и останавливался, поскольку его душили рыдания. Лишь на сороковой день преосвященный, взяв себя в руки, сумел произнести речь о Потемкине:

«Представьте в мыслях ваших обращающегося его между нами. Представьте стоящего в сем храме Божием, на сем самом месте, где имел он обыкновение стоять…Какая сановитость и величие во всем виде! Какая быстрота взора! Какая живость в обращениях! Какая приятность и вкупе важность в беседе!…Великая душа в малом и безобразном теле подобна исполину, сидящему в тесной хижине. При первом воззрении рождается тайное некое сожаление, для чего внутреннему человеку не подобен внешний? Напротив того, сугубое чувствуем удовольствие, когда отличная душа с отличным [телом] и благообразием сопряжена. Таков был и наш герой…Мужествен, но всегда человеколюбив и сострадателен. Сколь ни мал являлся урон в победах, он прежде сражения испытывал все возможные способы приобретения побед без крови. Советовал, угрожал, устрашал, засвидетельствовал, что сами они (враги. — О. Е.) дадут ответ в тех жертвах, которые раздраженное наше воинство принесет гневу своему. Следовательно, тем выше он мнимых героев, приобретающих лавры свои пожертвованием многих тысячей подобных себе человеков и в том только единственно поставляющих славу свою, чтоб победить. Нет! Доблестник- наш всегда далек был от сего варварского тщеславия. Каждый воин был для него человек, соотечественник, христианин, ближний и по единоверию брат».

Преосвященный приводил слова Потемкина, сказанные после штурма Очакова, когда до него из-за стен доносились стоны раненых турок: «Было время бить. Время теперь щадить».

«Будучи вознесен на высочайшую степень чести, не тщеславился. Исчисляя других заслуги, о своих молчал и, естьли слышал исчисления, стыдился, — продолжал Амвросий. — …Я желал бы, чтобы все высокие пред людьми столько были смиренны, как он пред Богом. Видя предстоящего его здесь с наполненными слез очами, видя в последние дни жизни его с таковым же чувствием не единожды приобщающегося, напоследок видя его молитвенные обращения ко Спасителю и исполненные набожности лобызания икон его, едва мог я воздержаться, чтоб не растворить его слезы моими…

Воззрите на сей Священный чин, воззрите на меня. Все то, что вы видите, видели и будете здесь видеть, все его есть благочестивая щедрота. Она простерлась бы и далее, но смерть…жестокая смерть заключила десницу его».

Выдержанная в тоне панегирика — похвалы покойному — речь тем не менее опиралась на реальные факты из жизни Потемкина и живописала присущие ему черты характера — личную храбрость, набожность, добросердечие, щедрость… Утешая собравшихся тем, что князь ушел к Отцу Небесному, где его уже не могут достать ни зависть, ни клевета, Амвросий произнес неожиданные слова: «Еще год, еще два, может быть, не столь чувствительно было бы нам падение его, не столько горестна смерть его. Но кто весть тайну слабостей наших?…Может быть, и с ним что-либо случилось бы, опечалеющее нас. Того ради преставлен бысть».

На что намекал преосвященный, видя Божий промысел в том, что Григорий Александрович ушел именно сейчас, а не годом-двумя позже? Что могло приключиться с ним печальнее смерти? Опала и устранение от государственных дел, низвержение с вершины власти в политическое небытие, которого натура князя не перенесла бы.

Многие считали, что, доживи светлейший до воцарения Павла, и ему не избежать суда. Однако стоило ли ждать нового императора? Вот уже около года распространялись слухи о немилости Екатерины, об усилении противников Потемкина. Державин сам пояснял, что его строки: «Ослабли силы, буря вдруг / Копье из рук моих схватила; / Хотя и бодр еще мой дух, / Судьба побед меня лишила», — относятся к тому холодному приему, который Потемкин якобы встретил в Петербурге у императрицы.

Падения «общего врага» ждали с часу на час. Впрочем, его также ждали в 1776-м, и в 1783-м, и в 1785-м, и перед поездкой Екатерины в Крым в 1787-м, и несколькими месяцами позже, после потери Севастопольской эскадры, и в 1788 году во время осады Очакова… Всякий раз близкие Потемкина, по словам Сегюра, «пребывали в отчаянии», считая, что своей несговорчивостью и упрямством Григорий Александрович «губит себя». Но светлейший неизменно одерживал верх над неприятелями.

На него рано или поздно ополчался почти каждый фаворит, некогда единым фронтом выступили Орловы и Панины. Всех их Потемкин превозмог. Почему Зубов должен был стать исключением? Да, молодому карьеристу удалось укрепиться в отсутствие князя и подогреть раздражение Екатерины. Но в 1791 году неудовольствие императрицы объяснялось крайним напряжением сил и продолжающейся войной. Однако вернись Потемкин из Ясс миротворцем, его позиции несказанно усилились бы. Тогда он мог диктовать свою волю.

И Зубов, и Салтыков это прекрасно понимали. Печальные примеры прежних «случайных вельмож» были у них перед глазами. В сущности, спасти нового фаворита от судьбы Корсакова или Ермолова могла только смерть светлейшего. И она последовала. Как нельзя кстати.

Воспроизведенная нами логика заставляла современников повторять слухи об отравлении князя. Доказательств им нет. За исключением, быть может, косвенных. Многие мемуаристы свидетельствовали, что Потемкин во время болезни отказывался принимать лекарства. Такое поведение объясняли капризом. Но, возможно, он подозревал неладное и опасался вместе с лекарством от лихорадки проглотить отраву. Хинин обладает характерным вкусом и запахом, забивающим остальные ощущения. На его фоне в питье нетрудно было подсыпать яд.

В отделе рукописей Российской национальной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Петербурге хранится дело «Об отравлении генерал-фельдмаршала князя Потемкина». В нем всего одна страница с записью: «Фельдмаршал Потемкин был отравлен по приказанию Екатерины II доктором Тиман, при нем находившимся в Яссах; доктор получил хорошую пенсию и отправлен за границу. Я знал этого доктора. Семен Рерберг»3. Эта запись — копия с неизвестного документа — была сделана историком В. А. Бильбасовым, когда он собирал материал для биографии Екатерины II. Иван Карлович Тиман вместе с французским хирургом Массо находился при Потемкине в последние дни его жизни. Оба врача служили в русской армии в годы второй войны с Турцией. Вопреки приведенным сведениям, Тиман не покинул Россию, а продолжал практиковать и даже стал лейб-медиком.

Говорить о достоверности приведенного свидетельства невозможно, не имея серьезных доказательств. Однако сам документ подтверждает циркуляцию тревожных слухов. О них же писал и А. М. Тургенев: «Лучше было бы, когда бы князь не объявлял намерения своего "вырвать зуб". Князь приехал в Петербург, и, как все утверждают, ему был дан медленно-умерщвляющий яд. Банкир Сутерланд, обедавший с князем вдвоем в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день, тот же час, и чувствуя такую же тоску, как князь Потемкин чувствовал, умирая на плаще среди степи»4. На самом деле придворный банкир Р. Сутерланд скончался за день до Григория Александровича. Но люди уже из уст в уста повторяли: отравлен.

Подобные разговоры сами по себе свидетельствуют о том, какое высокое место Потемкин занимал в сознании современников — обычно истории о тайном убийстве возникают после смерти августейшей особы. Такими слухами сопровождался уход из жизни Петра Великого и Карла XII, Александра I и Наполеона, Николая I и диктаторов XX века. Есть мотив политического убийства и у Державина, но он выражен слишком открыто, чтобы быть намеком на реальные события:

Падут, — и вождь непобедимый,

В Сенате Цезарь средь похвал,

В тот миг, желал как диадимы,

Закрыв лицо плащом, упал;

Исчезли4 замыслы, надежды,

Сомкнулись алчны к трону вежды.

В этих строках слышится ясная реминисценция с обвинениями Потемкина в посягательстве на царскую власть. Подобные слухи сопровождали князя на протяжении последних семнадцати лет, теперь они разбились, как волны об утес, об известие о смерти светлейшего. Некому стало устремлять к трону «алчны вежды».

20 ноября преосвященный Моисей (в миру Михаил Гумилевский), архиепископ Феодосийский и Мариупольский, настоятель походной церкви Потемкина, отслужил по покойному литургию и панихиду в Николаеве. 22-го траурный кортеж прибыл в Херсон, а на следующий день светлейший князь был погребен в склепе собора Святой Екатерины. Казалось, теперь его вечный сон уже не потревожит ни время, ни людская злоба.

Он спал — и чудотворный сон

Мечты ему являл геройски:

Казалося ему, что он

Непобедимы водит войски;

Что, как румяный луч зари,

Страну его покрыла слава;

Чужие вожди и цари,

Своя владычица, держава,

И все везде его почли,

Триумфами превознесли.

Но это было только иллюзией. Зависть, которая еще недавно «от его сиянья свой бледный потупляла взор», перестала таиться и заговорила открыто.

Он спит — и в сих мечтах веселых

Внимает завыванье псов…

В «Повести о Гардарике, князе Цимбрском» Л. И. Сич-карев писал: «Лишь только молва о смерти его коснулась слуха невежд, уже они толпами стекаются по площадям, уже несказанная радость видна на лицах их при словах: "он умер". Сердце их отрыгает злобу и язык клеветами изощряется. "Он умер, — говорят они, — и вся слава его с ним исчезла. Не добродетелями, но счастьем, ему благоприятствующим, стяжал он себе величие; успехи оружия надули сердце его гордынею и презрением ко всем людям; его тщеславие сделало народ… ненавистным всему свету; он был честолюбив до ненасытности, высокомерен до безмерности; он ухищрениями приобрел великую власть и похитил чужую славу; он утопал в роскоши, забавах и сладострастии… Он только родственников и любимцев своих выводил в знатные чины и поручал им в управление важные государственные должности"». Возражения: «52 года был добродетелен, сряду 30 лет был полезен Отечеству, 20 лет был исполнителем великих намерений… Стрелы ваши не умертвят его, бессмертен бо есть»5, - тонут в гуле клеветы.

Действительно, отзывы на смерть Потемкина очень различны. Шок, который императрица испытала при кончине светлейшего, был глубоким. Потрясение сильным. Обычно приводится державинская строка: «Екатерина возрыдала». Однако в оде есть более сильный образ:

Он зрит одету в ризы черны

Крылату некую жену,

Власы имевшу распущенны,

Как смертну весть или войну…

На шлеме у нее орел

Сидел с перуном помраченным…

Кто это? Екатерина? Или сама Россия? В обоих случаях «жена» овдовела, а орел поблек. Служивший в архиве Коллегии иностранных дел Н. Н. Бантыш-Каменский писал из Москвы князю А. Б. Куракину о смерти Потемкина: «В Петербурге и здесь не скоро тому поверили по предрассуждению, будто он больше, нежели смертный». И через месяц: «Многие уже злословить начинают»6.

Известны слова 14-летнего великого князя Александра Павловича: «Теперь одним негодяем будет меньше». Этот отзыв передан Ф. А. Бюлером и подтвержден донесением саксонского посланника. «Столицу как громом поразило неожиданное известие. Однако ж не все в Петербурге сожалели о кончине Потемкина и, конечно, менее всех цесаревич Павел Петрович». Считается, что Александр повторил высказывание отца. Но, вероятно, ученик Массона и сам считал, что «Потемкин был человек зловредный», а потому, любя отечество, должно радоваться его смерти7.

А вот супруга цесаревича Мария Федоровна куда сердечнее откликнулась на случившееся. Ее с Потемкиным связывали теплые, почти дружеские отношения. С театра военных действий князь посылал великой княгине «левант-ское кофе», акварели с видами Тавриды и другие милые безделушки. «Карьера этого необыкновенного человка была блестящею, — писала Мария Федоровна родителям, — ум и способности его были громадны, и думаю, что трудно, или даже, пожалуй, невозможно начертить его портрет. Он составил счастье многих людей; но общее мнение не было расположено в его пользу. Что касается лично до меня, то я могу лишь хвалить его; он всегда старался поддерживать мои интересы, исполнять мои желания, нравиться мне и обращаться со мною с почтением»8.

Однако Мария Федоровна была исключением в кругу наследника. Друг и наперсник Павла граф Ф. В. Ростопчин, позднее генерал-губернатор Москвы, известный в грозном 1812 году своей нерасторопностью и ура-патриотическим бахвальством, писал С. Р. Воронцову: «Здесь все прикидываются печальными; однако никто не скорбит». И далее: «Смерть совершила свой удачный удар. Великий муж исчез; об нем сожалеют… разве только гренадеры его полка, которые лишились привилегии воровать безнаказанно…

Я восхищаюсь тем, что день его смерти положительно известен, тогда как никто не знает времени падения Родосского колосса». Уже в декабре 1791 года Ростопчин замечал: «Чудеснее всего, что он забыт совершенно. Грядущие поколения не благословят его памяти. Он в высшей степени обладал искусством из добра делать зло и внушать к себе ненависть»9. Благодаря близости к наследнику Ростопчин наиболее ярко отражал настроения, царившие при малом дворе.

Отметим, что и неприятели видели в Потемкине «колосса». Слово, вероятно, было на слуху. «Многие весьма довольны разрушением этого колосса»10, - писал жене в Вену австрийский дипломат граф Эстергази. Московский митрополит Платон в послании архиепископу Амвросию сравнивал смерть светлейшего с падением могучего дерева: «Древо великое пало; был человек необыкновенный. Теперь много обрушится сему центру, куда почти все относилось… Я об нем пожалел от глубины сердца; не только в рассуждении бывшей с ним дружбы, но и в рассуждении союза общественного». Именно этот образ подхватил Державин:

Он слышит: сокрушилась ель,

Станица вранов встрепетала,

Кремнистый холм дал страшну щель,

Гора с богатствами упала…

«Его кончина оставила незаполненную пустоту, — признавал Массой. — …Это был друг, гений которого не уступал ее (Екатерины. — О. Е.) собственному; на него она смотрела как на опору трона и исполнителя ее обширных проектов… Она привыкла видеть в Потемкине покровителя, благосостояние и слава которого были тесно связаны с ее собственными… Он был не только любовником Екатерины, но и великим правителем России». Не все противники князя были готовы на подобные признания.

Бывший новгородский губернатор Я. Е. Сивере не скрывал своего желчного восторга: «Так его нет более в живых, этого ужасного человека!…Он умер, но каким образом? Естественною ли смертью? Или, быть может, Провидение нашло оружие мести? Или это была молдавская горячка — дар страны, которую он поверг в несчастье и над которою хотел царствовать?»11

Совсем иной была реакция графа Румянцева. Старый фельдмаршал жил в имении Вишенки под Черниговом, куда и пришло печальное известие. Прочитав бумагу, Петр Александрович разрыдался и преклонил колени перед образами со словами: «Вечная тебе память, князь Григорий Александрович!» Потом, повернувшись к домашним и видя недоумение на их лицах, сказал: «Чему вы удивляетесь? Князь был мне соперником, может быть, и неприятелем, но Россия лишилась великого человека, а Отечество потеряло сына, бессмертного по делам своим»12.

А вот сердце Суворова не могло оттаять долго. Сначала он отозвался на смерть князя философским изречением: «Се человек — образ мирских сует, беги от них мудрый!» Как это далеко от прежних слов: «Он добрый человек, он честный человек, он великий человек… Мое счастье за него умереть». Александр Васильевич прозрел только тогда, когда Н. И. Салтыков и Н. В. Репнин с помощью Зубова оттеснили его от первых должностей в армии. Тогда пришло время вспомнить «батюшку князя Григория Александровича», выдвигавшего и поддерживавшего полководца. 24 ноября 1796 года, в день получения известия о кончине Екатерины, Суворов писал родственнику Д. И. Хвостову: «Среди гонений князя Платона в Херсоне я ходил на гроб князя Григория Александровича Потемкина, помня его одни благодеяния»13.

Волна неприятия нарастала исподволь, по мере того как общество осознавало, что «его нет» и можно порочить покойного безнаказанно. 16 октября Храповицкий отметил в дневнике слова императрицы: «Кто мог подумать, что его переживут Чернышев и другие старики? Да и все теперь, как улитки, станут высовывать головы»14. Очень точное сравнение. При жизни Потемкин умел держать придворные партии в кулаке. Екатерина понимала, что, оставшись в одиночестве, подвергнется серьезному давлению со стороны различных группировок, которые кинутся на нее, как мыши на сыр.

Ее манифест 14 октября по поводу кончины светлейшего князя не изобличал уверенности. В нем императрица обращалась к «любезно-верным сухопутных и морских сил генералам, офицерам и всему верноподданному воинству», обнадеживала их своей милостью и убеждала «исполнять законы, соблюдать дисциплину, хранить честь русского оружия»15. При дворе опасались возможных волнений в армии. Потемкин фактически отменил телесные наказания, ввел систему дополнительных заработков для солдат, значительно улучшил питание, его форма пользовалась заслуженным предпочтением - никому не хотелось вновь мерзнуть в треуголке, носить сапоги с перетяжками и подставлять лоб без латунной каски под пули. Недаром автор истории о Пансальвине писал, что простонародье и особенно солдаты видели в главном злодее ангела. Теперь в полках опасались возвращения к старым порядкам и могли с оружием в руках выразить свое несогласие.

Еще любопытнее слухи, будто после смерти Потемкина на Юге мог появиться самозванец под его именем. На первый взгляд они кажутся нелепыми. Но если вспомнить, что как раз в это время готовился план вступления в Польшу Черноморского казачьего войска, гетманом которого был князь, то логика будет восстановлена. На украинских землях Речи Посполитой зрел мятеж. Местные жители видели в Потемкине главу дружественного казацкого войска, от него ждали не просто помощи, а руководства в войне с поляками. Растревоженная казацкая среда легко порождала самозванцев.

Забегая вперед, расскажем, как дела разворачивались в Польше, где уже после смерти Потемкина был реализован его последний проект. Недовольные конституцией 3 мая 1791 года крупные магнаты и значительная часть шляхты создали Тарговицкую конфедерацию. Во главе ее стояли граф С. Ф. Щенсны-Потоцкий, граф С. Ржеуский и граф Ф. К. Браницкий. Однако эта конфедерация открылась уже за спиной у русских войск, вступивших в Польшу после заключения Ясского мира. Не встретив серьезного сопротивления, они заняли Варшаву и Вильно. Конституция 3 мая была упразднена. «Теперь беру я Украину взамен моих убытков и потери людей»16, - записал 24 февраля 1793 года Храповицкий слова императрицы. Во втором разделе приняла участие и Пруссия, захватившая Данциг и Торн.

Среди всех этих хлопот Екатерина пребывала одна. Она доделывала дела, оставшиеся после князя, но по своей старой поговорке была без него «как без рук». Еще 22 октября 1791 года императрица писала Гримму: «Князь Потемкин своей смертью сыграл со мной злую шутку»17. В этих словах уже больше раздражения, чем скорби. Однако Екатерина старалась действовать в соответствии с замыслами светлейшего, видя в этом гарантию от нового политического кризиса. Безбородко из Ясс жаловался Александру Воронцову: «Теперь жребий всякого, что никто так не угодит, как покойник, который все один знал и умел»18.

Такое настроение государыни раздражало старых противников Потемкина, считавших, что теперь настал их час. В мае 1792 года Завадовский писал Семену Воронцову о князе: «Его память и теперь с похвалами, и о его имени многое течет, как прежде»19. Тогда же Ростопчин понял, что обманулся и светлейший не забыт, как того желалось. «Память князя, хотя и ненавистная всем, имеет еще сильное влияние на мнение двора, — писал он Воронцову, — к нему нельзя применить пословицу: "У мертвой змеи не осталось яда"»20. Последняя фраза перекликается с известной цитатой из Каббалы — «Лучшей змее размозжи голову», хорошо известной в масонских кругах.

Императрица запросила у бывших сотрудников светлейшего информацию о его предсмертных планах и идеях. Первыми ответили Попов и Фалеев. Вероятно, другим тоже было что сказать. И тут буквально в считаные месяцы смерть коснулась нескольких наиболее осведомленных соратников Потемкина. Мы уже упоминали о Ветошкине — это был человек от политики далекий и не представлявший угрозы, но он постоянно, много беседовал с князем и мог знать кое-что «лишнее». Следом за троюродным братом ушел из жизни Михаил Сергеевич Потемкин. За свою вдумчивость и серьезность он получил от князя прозвище «Святой». Михаил был камергером и генерал-кригскомис-саром, ответственным за снабжение армии. Его смерть выглядит чистой случайностью — в дороге опрокинулась карета и седок разбился.

Следующий, 1792 год принес еще три смерти. Лихорадка унесла Фалеева. Осенью заболел и уже 1 октября скончался преосвященный Амвросий, бывший духовник князя21. А через несколько дней, узнав о смерти друга, слег и преосвященный Моисей. Утром 6 октября он был найден в своей спальне мертвым, с тремя ранами на шее. Согласно официальной версии, священник сам нанес себе удары ножом во время приступа болезни22. Стоит ли говорить, что подобный вывод не выглядел в глазах современников правдоподобным. И Амвросий, и Моисей были в церковных кругах фигурами заметными. Известные переводчики, богословы и проповедники. Что знали эти люди? Какие документы хранили? Кому могли быть опасны? Тайна осталась нераскрытой.

Оглядываясь вокруг, престарелая императрица сознавала, что ей, в сущности, не на кого опереться. Она сделала попытку воспитать себе защитника в лице Зубова. В течение каких-нибудь полутора лет после смерти князя Платон стал графом, генерал-поручиком, генерал-адъютантом. Видя в нем политического наследника светлейшего, Екатерина сделала Зубова шефом кавалергардского корпуса — своей личной охраны, поручила ему Екатеринославскую и Таврическую губернии. М. И. Семевский в очерке о Зубове писал: «Могила Потемкина послужила ему ступенькой к высшим степеням отличия. Взгляд императрицы на нового любимца, снисходительный до ослепления, отличался старческой близорукостью»23.

Обманувшиеся в ожиданиях близкого захвата власти сторонники Павла теперь от бессилия злословили нового временщика. В июне 1792 года Ростопчин писал Семену Воронцову: «Зубов… дает чувствовать свое всемогущество самым возмутительным образом; он от природы глуп, но память заменяет ему здравомыслие; его болтовня то умная, то таинственная, и технические слова придают ему вес и значение… Унижение — вот прием, который у него находят… Он скрытен, боится связей и окружен шушерою»24. Под властной рукой Зубова быстро взвыли те, кто еще вчера с ожесточением бичевал пороки Потемкина. «Не поверишь, как я удивляюсь… моей доселе слепоте, — обращался в апреле 1796 года Завадовский к Воронцову. — …О князе Потемкине теперь весьма, весьма жалеют»25. Все познается в сравнении. Безбородко прозрел еще раньше. В феврале 1795 года он сообщал в Лондон: «Вы не можете себе представить, как все люди, кои что-нибудь прежде значили, авилированы или, паче сказать, сами себя унижают. Вот как вы ошиблись в заключениях своих после смерти покойника, который, по крайней мере, не был частным людям тяжел и который, захватив одну или две части, не искал быть универсальным. Прощайте»26. Теперь и Потемкин казался ангелом.

На политической сцене еще имелись соратники покойного князя, его партия никуда не исчезла, просто находилась в подавленном состоянии после смерти своего главы. Зубовы приложили все силы, чтобы опорочить окружение Потемкина и внушить императрице мысль о ненадежности людей светлейшего. Для Зубова и Салтыкова жизненно важно было доказать Екатерине, что, кроме них, у нее поддержки нет. Кажется, это удалось. И хотя императрица взяла под свою защиту близких сотрудников Потемкина, они уже никогда вместе не представляли политической силы. Цементирующая их воля исчезла, прежде мощнейшая группировка рассыпалась.

Дочь Федора Секретарева сообщала: «Когда умер князь, то над всеми лицами, при нем состоявшими, в том числе и над батюшкой, было назначено какое-то следствие по каким-то отчетам, но государыня оправдала его. Она взяла его к себе во дворец»27. Действительно, под давлением слухов о громадных растраченных суммах финансовые счета Потемкина первый раз проверялись еще при Екатерине. Спустя три дня по получении известия о смерти светлейшего Храповицкий писал: «Поехал в Яссы Михаил Сергеевич Потемкин для денежных расчетов, взял с собою из экспедиции о доходах ведомости о всех казенных к умершему князю отпусках во время Турецкой войны до 40 млн. рублей простирающихся; но смерть сего комиссионера оставила дело без конца, спасла и плутов»28. В ночь с 13 на 14 декабря Михаил Сергеевич погиб. Сам собой напрашивался вывод, что кому-то было очень невыгодно «скорейшее отыскание счетов».

Оставались еще огромные частные долги Григория Александровича и бесконечные тяжбы родных по поводу наследства. Слухи преувеличивали оставленные Потемкиным богатства. Так, Ланжерон, например, утверждал, что только Браницкая получила 40 миллионов рублей. На самом деле все было гораздо скромнее. Движимое и недвижимое имущество князя оценивали в 7 миллионов. Должники требовали возврата 2 миллионов 888 тысяч 366 рублей. Часть долга — 2 миллиона 125 тысяч 405 рублей — была заплачена из имений покойного. Другую взяла на себя и оплатила Екатерина29. По поводу польских владений возникла тяжба. Многочисленные племянницы и племянники делились шумно, со скандалами, не проявляя уважения к памяти великого дяди и не щадя сердце Екатерины. «Вдруг прыснули слезы при чтении письма из Ясс, — замечал Храповицкий о состоянии государыни 4 декабря 1791 года. — "Они без моего назначения и делиться не хотят!"»30 Такое поведение не прибавляло уважения родным прежнего любимца в глазах Екатерины и только еще больше склоняло ее в пользу Зубова, скрытность которого многие принимали за скромность.

«Раздел между княжими наследниками еще не состоялся, — сообщал 25 мая 1793 года Попов другому сотруднику Потемкина, В. В. Каховскому, — и сумнительно, чтобы они скоро разделились. Графиня Браницкая с Самойловым в непримиримой вражде, и мне кажется, что он не прав, забыв, что она была его покровительницею»31. Устав от подобных россказней, императрица просила Безбородко: «Буде опять кто явится к тебе…прошу им объявить, хотя именем моим, чтобы скорее убрались отселе и перестали бы соблазнять город, который, вместо слез о потере родственника и благодетеля, видит от них мерзкую жадность к имению и корыстолюбие, чего наипаче мне столь противно, что ты о сем уже мне и докладывать не смеешь»32. Теперь понятно, почему князь поместил дочь Лизу в дом Фалеева, а не к кому-то из близкой родни. Вероятно, в глубине души он все-таки знал им цену, хотя и не переставал любить.

Быстро сориентировавшийся в обстановке Гарновский понял, что стесняться нечего. Пока наследники дрались, он под шумок вывез из Таврического дворца к себе в дом на набережной Фонтанки статуи, мебель, картины и даже строительные материалы. Державин поддразнил его в послании «Ко второму соседу»: «И ах, сокровища Тавриды / На барках свозишь в пирамиды / Средь полицейских ссор».

Подобные поступки ближних Потемкина не делали чести его памяти. Зубовы прекрасно сумели использовать ситуацию. Раздражение императрицы на родственников и наследников светлейшего оказалось как нельзя кстати в разгоревшемся скандале с Павлом Сергеевичем Потемкиным. В сентябре 1795 года правитель Персии Ага-Мо-хаммед-хан совершил набег на Грузию, еще в 1783 году перешедшую под протекторат России. Ответную экспедицию в Персию мог возглавить Суворов, но он в это время готовился к походу против «безбожных французов». Екатерина хотела назначить главнокомандующим П. С. Потемкина, именно он когда-то подписал Георгиевский трактат, был несколько лет наместником земель на Северном Кавказе, хорошо знал театр военных действий, а недавно отличился во время похода в Польшу, получил чин генерал-аншефа, орден Святого Георгия 2-й степени и графский титул.

Однако фаворит желал видеть на этом посту своего брата Валериана, он тоже участвовал в действиях против Польши, был ранен и потерял ногу. И тут всплыло дело 9-летней давности об убийстве прежнего правителя Гиляна Гедает-хана. Зубовы обвинили Павла Сергеевича в том, что он, пользуясь междоусобицей в Персии, умертвил Гедаета и присвоил его сокровища. В ноябре 1795 года была наряжена следственная комиссия, которая выявила причастность к делу русского консула в городе Энзели Туманов-ского и его преемника Скаличи. Гедает хотел скрыться от войны в Астрахани, получил на это разрешение Павла Сергеевича, погрузил свою казну на фрегат, но Тумановский и Скаличи дали об этом знать Мохаммед-хану. Тот захватил Энзели, убил Гедаета, выбросил его тело в море, а сокровища забрал, не поделившись обещанной суммой с корыстными консулами. Вскоре Тумановский умер, а вот Скаличи был сослан по решению суда в Сибирь33.

Против Павла Сергеевича обвинения не выдвигались, но грязные слухи запятнали его репутацию. Назначение стало невозможным. Поход в Персию возглавил Валериан. Потемкин сочинил оправдание в стихах «Глас невинности», где искал защиты у тени брата: «Ах, может быть, за то от клеветы страдаю, / Что имя я твое один теперь ношу!» В марте 1796 года ошельмованный Павел Сергеевич умер, а его вдове Прасковье Андреевне (той самой Параше Зак-ревской) вместо сокровищ Гедает-хана остались немалые долги.

Однако Зубовы напрасно торжествовали победу. Смерть Екатерины 6 ноября 1796 года поставила точку в их блестящей карьере. На престол вступил Павел I, и начался новый этап гонений на память светлейшего.

В последние годы царствования императрицы старые соратники князя, в том числе и Суворов, собирались в склепе Екатерининского собора в Херсоне. Там над гробом основателя города висела богато украшенная икона Спасителя, которой в 1774 году Екатерина благословила Потемкина на генерал-губернаторство. Перед ней служили панихиды. По памятным дням склеп был полностью засыпан цветами. Все это вызвало раздражение Павла. Новый император не знал, что, несмотря на указ Екатерины, памятник Потемкину в Херсоне не был сооружен, а потому требовал немедленно снести несуществующий постамент. 10 марта 1798 года он писал генерал-прокурору князю А. Б. Куракину: «По разстройке, в которой оставлены дела князем Потемкиным, в управлении его бывшие, неприлично быть монументу, в память его воздвигнутому, и для того сооруженный от казны в городе Херсоне повелеваем уничтожить. О чем и учините вы надлежащее распоряжение»34.

В апреле последовал новый приказ, о котором генерал-прокурор писал новороссийскому губернатору И. Я. Селец-кому: «Известно государю императору, что тело покойного князя Потемкина доныне еще не предано земле, а держится на поверхности в особом сделанном под церковью погребу и от людей бывает посещаемо. А потому, находя сие непристойным, высочайше соизволяет, дабы все тело без дальнейшей огласки в самом же том погребу погребено было в особо вырытую яму, а погреб засыпан землею и изглажен так, как бы его никогда не бывало». На основании «Записок» Ланжерона считается, что комендант Херсона полковник Тернер отрапортовал в столицу об исполнении приказа, а сам велел солдатам просто засыпать склеп землей. Эти события породили среди жителей слухи, будто тело светлейшего князя перезахоронили на городском кладбище или даже зарыли во рву крепости35.

При Павле имя Потемкина не произносилось. По южным землям прокатилась волна переименований: Таврида снова, как во времена ханства, стала Крымом, Севастополь превратился в Ахтияр, Керчь — в Еникале. Все военные мероприятия князя были отменены. Оставшиеся в живых сослуживцы светлейшего подверглись опале. Попов был сослан в имение, Секретарев — в Оренбург, Гарновский посажен в крепость.

Уже в царствование Александра I в 1818 году херсонский архиепископ Иов решил убедиться в целости захоронения. В ночь на 4 июля он с несколькими духовными лицами поднял церковный пол, проломил свод склепа, вскрыл гроб и, по его словам, обнаружил тело на месте. В 1859 году, уже после Крымской войны, власти Херсона предприняли еще одно исследование гроба. Оказалось, что доски его разваливаются, раздавленные землей, которой когда-то столь тщательно засыпали склеп. Пяти спустившимся в подвал лицам удалось откопать череп и несколько костей, которые они положили в железный ящик с задвижкой и оставили в склепе. Стоит ли говорить, что каждое такое «посещение» порождало волну слухов. В 1874 году Одесское общество истории и древностей вознамерилось поставить точку в эпопее обследований могилы Потемкина. Научная комиссия во главе с Николаем Мурзакевичем 19 августа вновь потревожила покой светлейшего князя. Был найден железный ящик с черепом и несколькими костями, а затем обследован сам склеп. В нем обнаружены фрагменты деревянного и свинцового гробов, куски золотого позумента, серебряные гробовые скобы и три шитые канителью орденские звезды 1-й степени: Святого Андрея, Святого Георгия и Святого Владимира36.

Это описание показывает, что когда-то склеп все-таки был разорен, раз от дорогих гробов остались одни детали, от богатого мундира — лишь позумент да канитель, а от тела — череп и всего несколько костей. Куда девалось остальное? Результаты обследования одесского исторического общества позволяют сомневаться как в рассказе Ланже-рона, так и в сообщении Иова о целости захоронения. Вероятно, месть Павла все же была осуществлена.

После всех этих перипетий с могилой, когда большинство жителей Тавриды были уверены, будто тело Потемкина вообще выкинуто из гроба и зарыто неизвестно где, что же оставалось памятником светлейшему князю? Державин дает ответ:

Когда багровая луна

Сквозь мглу блистает темной нощи,

Дуная мрачная волна

Сверкает кровью и сквозь рощи

Вкруг Измаила ветр шумит,

И слышен стон, — что турок мнит?

Дрожит, — и во очах сокрытых

Еще ему штыки блестят,

Где сорок тысяч вдруг убитых

Вкруг гроба Вейсмана лежат.

Мечтаются ему их тени

И росс в крови их по колени!

И мнит в Очакове, что вновь

Течет его и мерзнет кровь.

Но в ясный день средь светлой влаги,

Как ходят рыбы в небесах

И вьются полосаты флаги,

Наш флот на вздутых парусах

Вдали белеет на лиманах,

Какое чувство в россиянах?

Восторг, восторг — они, а страх

И ужас турки ощущают…

Памятником Потемкину были построенные им города, покоренные вражеские твердыни и сильный Черноморский флот.

18 августа 1801 года, вскоре после смерти Павла I, Самойлов обратился к Александру I с просьбой разрешить родным князя построить в Херсоне монумент. Молодой император подписал соответствующий манифест, но дело не стронулось с места, потому что наследники баснословного состояния не смогли выделить нужную сумму. В 1825 году новый генерал-губернатор Новороссии граф Михаил Семенович Воронцов повторил государю просьбу жителей о сооружении «в Херсоне памятника основателю Новороссийского края покойному светлейшему князю Потемкину-Таврическому». У деятельного Воронцова уже имелись эскизы, выполненные И. П. Мартосом. Александр, а за ним Николай I выразили согласие. Деньги были собраны по подписке, и 24 ноября 1837 года памятник, наконец, был открыт.

Когда-то молодой еще Потемкин устроил на казенный счет похороны Анны Карловны Воронцовой, вырастившей своих знаменитых племянников и покинутой ими. Через полвека сын Семена Воронцова, одного из самых последовательных и непримиримых врагов светлейшего князя, добился установки памятника Григорию Александровичу. Сделанное добро иногда возвращается.

Обратим внимание на важный момент. Если бы Потемкин действительно был ненавистен большинству россиян и любим одной государыней, как часто утверждали его противники, то по подписке со всей России не удалось бы собрать средства ему на памятник. Значит, в 1825–1837 годах было немало людей, помнивших и почитавших светлейшего князя.

После революции 1917 года новая власть не пощадила ни памяти, ни останков Потемкина. Сначала на монумент князя был натянут брезент, как мешок на голову висельнику. А 27 апреля 1921 года Ревком Херсона приказал снять фигуру с пьедестала. Она была перенесена во двор Истори-ко-археологического музея. Место основателя города занял Карл Маркс. Екатерининский собор превратился в антирелигиозный музей, и там за стеклом как экспонат оказались выставлены останки светлейшего князя. Но и в этом унижении, помимо воли глумящихся, Потемкину была оказана небывалая честь — его прах разделил судьбу мощей святых угодников и заступников земли Русской, выброшенных из церквей и выставленных на всеобщее обозрение.

Семь лет продолжалось посмертное аутодафе. В 1930 году уроженец Херсона советский писатель Борис Андреевич Лавренев добился от Наркомата просвещения разрешения перезахоронить останки Потемкина в соборе. Их просто опустили под пол и засыпали землей в том же антирелигиозном музее — и не могила, и не храм.

Грустно сложилась и судьба памятника: во время войны немцы увезли его на переплавку. Минуло полвека. 19 сентября 2003 года город Херсон отмечал 225-летие со дня основания. К этой дате на прежнем постаменте был восстановлен памятник светлейшему князю, сделанный по эскизам Мартоса скульптором Ю. Г. Степаняном37. Время разбрасывать камни и время их собирать. Подтвердилась правота державинских строк:

В пыли героев попирают!

Героев? — Нет! — но их дела

Из мрака и веков блистают;

Как холмы, гробы их цветут;

Напишется Потемкин труд.

Перед нами прошла целая жизнь, полная трудов и любви, дерзких замыслов и громких побед. Глядя со стороны, кажется, что князю постоянно сопутствовала удача, что он грелся в лучах славы и был избалованным любимцем судьбы. Но если углубиться в документы и посмотреть на дело изнутри, то станет ясно, как дорого наш герой платил за победы и удачи. Мы постарались показать титанический труд, которым он был занят, управляя вместе с Екатериной огромной державой. Нам хотелось, чтобы читатель увидел падения и взлеты его духа, блеск государственного гения, страшные моменты отчаяния, когда, казалось, все потеряно, и удивительную жизнеспособность, стойкость, талант, с которыми князь выбирался из самых трагичных ситуаций.

Ныне Россия утратила земли, которые присоединил, населил и обустроил Потемкин. С течением лет потеряли значимость проведенные им военные реформы. Давно реализованы политические проекты, а их результаты в силу дальнейших исторических коллизий рассыпались в прах. Что же осталось? Удивительный пример любви, которым было согрето служение Потемкина России. Потомкам есть за что благодарить светлейшего князя и есть чему у него учиться.

ПРИМЕЧАНИЯ

«ИМЯ СТРАННОГО ПОТЕМКИНА»

1 Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 3 т. Т. II. М., 1948. С. 135–136.

2 Вигель Ф. Ф. Записки. Т. II. М., 1928. С. 233.

3 Щербатов М. М. О повреждении нравов в России // Столетие безумно и мудро. Век XVIII. М., 1986. С. 375–378.

4 Щербатов М. М. Ответ на вопрос: что думать следует о поступке нашего двора в рассуждении нынешней турецкой войны (июль 1788) // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. Январь — март. Кн. 1. С. 860.

5 Щербатов М. М. О повреждении нравов. С. 387.

6 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 9. С. 15.

7 Privatleben des beruhmten Russisch-Kaiserl. Feldmarschalls Fursten von Potemkin Tawritschewskoy. Herausgegeben von S. Leipzig und Grass. 1793.

8 Minerva. 1797–1800.

9 Жизнь генерал-фельдмаршала князя Г. А. Потемкина-Таврического. СПб., 1811.

,0 РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Д. 935. Л. 5-27 об.

11 Жизнь князя Гр. Ал. Потемкина-Таврического. Взято из иностранных и отечественных источников. М., 1808.

12 Самойлов А, Н. Жизнь и деяния генерал-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического. // Русский архив. 1867.

13 Скапьковский А. А. Хронологическое обозрение истории Новороссийского края. 1730–1823. Одесса, 1836. Ч. I.

14 Щебалъский Н. К. Потемкин и заселение Новороссийского края // Сборник антропологических статей о России и странах, ей прилежащих. М., 1868. Кн. I.

15 Лашков Ф. Князь Г. А. Потемкин-Таврический как деятель Крыма. Симферополь, 1890.

16 Русская старина. 1876. №V. С. 33–58; №VI. С. 239–262; NqVII. С. 441–478; № VIII. С. 571–590; № IX. С. 21–38; № X. С. 205–216; № XI. С. 403–426; № XII. С. 635–652.

17 Сб. РИО. 1874. Т. 13; 1880. Т. 27; 1885. Т. 42.

18 БрикнерА. Г. Потемкин. СПб., 1891.

19 Бумаги князя Григория Александровича Потемкина-Таврического. СПб., 1893.

20 Сборник военно-исторических материалов. СПб., 1891–1895. Вып. IV, VI–VIII.

21 Масловский Д. Ф. Кинбурн-Очаковская операция (1787–1789)// СБВИМ. 1891. Вып. IV. С. 4–11.

22 Ловягин А. М. Григорий Александрович Потемкин // Русский биографический словарь. Т. 14. СПб., 1905. С. 649–668.

23 Там же. С. 668.

24 ОР РГБ. Ф. 389. Собр. Бонч-Бруевича. В. Д. К. 735. № 29. Л. 17–18.

25 Lettres d'amour de Catherine II a Potemkine. P., 1934.

26 Барское Я. Л. Письма Екатерины II Г. А. Потемкину// Вопросы истории. 1989. № 7, 8, 9, 10, 12.

27 Фатеев А. И. Потемкин-Таврический. Прага, 1945.

28 Дружинина Е. И. Кючук-Кайнарджийский мир. М., 1955.

29Дружинина Е. И. Северное Причерноморье в 1775–1800 годах. М., 1959. С. 261, 27.

30 ПанченкоА. М. «Потемкинские деревни» как культурный миф//

XVIII век. Сборник 14. Русская литература XVIII — начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 97, 104.

31 Мадариага //. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002.

32 Madariaga L de. Russia in the Age of Catherine the Great. New Haven and London, 1981. P. 343, 344, 567.

33 Лопатин В. С. Потемкин и Суворов. М., 1992. Переиздание: Лопатин В. С Светлейший князь Потемкин. М., 2004.

34 Суворов А. В. Письма. М., 1987.

35 Екатерина II и Г. А Потемкин. Личная переписка 1769–1791. М., 1997.

36 Болотина Н. Ю. «Приехал служить великому князю» // Источник. № 1. 1995. С. 16–24.

37 Болотина Н. Ю. «Сего числа получил я указ…» // Исторический архив. 1997. № 3. С. 20–34.

38 Болотина И. Ю. Деятельность Г. А. Потемкина в области внутренней политики России. Автореферат кандидатской диссертации. М., 2000. С. 20.

39 Sebag Montefiore S. Prince of Princes. The Life of Potemkin, L., 2000. Издание на русском языке: Себаг-Монтефиоре С. Потемкин. М., 2003.

40 Елисеева О. И. Переписка Екатерины II и Г. А. Потемкина периода Второй русско-турецкой войны (1787–1791). М., 1997; Елисеева О. И. Геополитические проекты Г. А Потемкина. М., 2000.

41 Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. СПб., 2002.

42 Потемкин. Последние годы. СПб., 2003.

43 Бессарабова Н. В. Путешествия Екатерины II по России в контексте внутренней и внешней политики (1763–1767, 1780–1787 гг.). М., 2003. С. 16.

Глава 1

НЕДОРОСЛЬ

1 Глинка С. Н. Записки // Русские мемуары. М., 1988. С. 328.

2 Там же. С. 327–328.

3 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 8. С. 42.

4 Энгельгардт Л. Н. Записки // Русские мемуары. М., 1988. С. 235.

5 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 132.

6 Побединская А. Г., Сапунов Б. В. Посольство П. И. Потемкина 1680–1681 // У истоков русской культуры. XII–XVII века. Сборник статей. СПб., 1995. С. 111–122.

7 Цит. по: С берегов Темзы на берега Невы. Шедевры из собрания британского искусства в Эрмитаже. Каталог выставки. СПб., 1997. С. 164.

8 Незабываемая Россия. Русские и Россия глазами британцев. XVII-

XIX века. М., 1998. С. 43.

9 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 132.

10 РГАДА Ф. 286. № 413. Л. 638–648.

11 Бычкова М. Е. Польские традиции в русской генеалогии XVII в. // Советское славяноведение. 1981. № 5. С. 42–43.

12 «Приехал служить великому князю». Неизвестный список родословной Потемкиных // Источник. 1995. № 1. С. 19.

13 Бычкова М. Е. Легенды московских бояр. М., 1997. С. 26.

14 Там же.

15 Там же. С. 21.

16 Там же. С. 21–22.

17 Там же. С. 20.

18 Бычкова М. Е. Гербы дворян XVII в. // Русская генеалогия. М., 1999. С. 53–55.

19 Там же. С. 23.

20 Шватченко О. А. Светские феодальные вотчины в эпоху Петра I. М., 2002. С. 95.

21 РГВИА. Ф. 2. Оп. 10. № 416. Л. 374–374 об.

22 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 133.

23 Источник. 1995. № 1. С. 27.

24 PC. 1872. Т. 5. № 3. С. 463.

25 Писаренко К. А. Насколько достоверна романтическая история о свадьбе родителей Потемкина // Иванов О. А., Лопатин В. С, Писаренко К. А. Загадки русской истории. XVIII в. М., 2000. С. 66–91.

26 Струйский Н. Е. Еротоиды. М., 2003. С. 10–11.

27 РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Д. 935. Л. 5-27 об.

28 РГАДА. Ф. 1209. Оп. 4/556. № 3324. Л. 299 об.

29 Там же. Оп. 4/503. N· 2653. Л. 333.

30 Там же. Оп. 4/553. № 3306. Л. 243.

31 Там же. Оп. 1087. № 62/11063. Л. 106.

32 Писаренко К. А, Насколько достоверна… С. 72.

33 Энгельгардт Л. Н. Записки. С. 217.

34 Глинка С. Н. Записки. С. 321.

35 РГАДА. Ф. П83. Оп. 1. № 40. Л. 1–3.

36 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 133.

37 Источник. 1995. № 1. С. 22.

38 РГАДА. Ф- 286. № 413. Л. 648.

39 РГАДА. Ф. 5. № 585. Л. 153–153 об.

40 См. подробнее: Елисеева О. И. Мифологизация исторических деятелей эпохи империи// Империя. Сборник статей. М., 2001.

41 См. подробнее: Васильчиков А. А. Семейство Разумовских. М., 1869.

42 Караванов П. Ф. Фамильное известие о князе Потемкине // PC. 1872. Т. 5. № 3. С. 463.

43 Там же.

44 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 133–134.

45 Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века. М., 1990. С. 56–57.

46 Шубинский С Н. Собрание анекдотов о князе Потемкине. СПб., 1869. С. 5.

47 Тьебо Б. Записки// Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. С.120.

48 Энгельгардт Л. К Записки. С. 236.

49 Караванов П. Ф. Фамильное известие… С. 463.

50 Энгельгардт Л. Я. Записки. С. 236.

51 РГАДА. Ф. 286. № 413. Л. 648.

52 PC. 1875. Т. 12. № 3. С. 483.

53 БрикнерА. Г. Потемкин. СПб., 1891. С. 10.

54 Глинка С Н. Записки. С. 320–321.

55 Вигель Ф. Записки. Т. I. Ч. I. С. 172–173.

56 РГАДА. Ф- 286. № 413. Л. 648.

57 Ерошкин Я П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1968. С. 86.

58 Карабанов П. Ф. Фамильное известие… С. 464.

59 Самойлов. А. Я. Жизнь и деяния… С. 134.

60 Екатерина II и Г. А. Потемкин. С. 643.

61 Болотина Я. Ю. К истории церквей Малого и Большого Вознесения на Большой Никитской улице Москвы // Е. Р. Дашкова и Российское общество XVIII столетия. М., 2001. С. 113.

62 РГАДА. Ф. П. № 873. Л. 1.

63 Сытин П. В. Из истории московских улиц. М., 1958. С. 401.

64 РА. 1882. N· 2. С. 93.

65 Там же. С. 95–96; 1907. № 2. С. 130.

66 РА. 1882. № 2. С. 91.

67 Карабанов П. Ф. Фамильное известие… С. 464.

68 Самойлов. А. Я. Жизнь и деяния… С. 134.

69 Глинка С. Я. Записки. С. 156–157.

70 Исторический лексикон. С. 546.

71 Глинка С. Я. Записки. М., 1988. С. 384.

72 Энгельгардт Л. Я. Записки. С. 236.

73 СегюрЛ.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 339.

74 Андреев А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX в. М., 2000. С. 36–37.

75 Письма С. И. Гамалеи. М., 1836. Кн. I. С. 270.

76 Самойлов А. Я. Жизнь и деяния… С. 135.

77 Глинка С. Я. Записки. С. 321.

78 Жизнь князя Гр. Ал. Потемкина-Таврического. М., 1808. С. 5.

79 Брикнер А. Г. Потемкин. СИ.

80 Самойлов А. Я. Жизнь и деяния… С. 135.

81 Фонвизин Д. И. Избранные сочинения и письма. М., 1946. С. 202.

82 Понятовский С. Мемуары. М., 1995. С. 104–105.

83 Самойлов А. Я. Жизнь и деяния… С. 135–136.

84 Там же.

85 Бантыш-Каменский Д. М. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. Т. 2. С. 57.

86 Самойлов А. Я. Жизнь и деяния… С. 136.

87 Энгельгардт Л. Я. Записки. С. 236.

88 Струйский Я. Е. Еротоиды. С. 14.

89 Самойлов А. Я. Жизнь и деяния… С. 135.

90 Вернадский Г. Стихи князя Г. А. Потемкина Таврического на основание Екатеринослава. Б. г. С. 2.

91 Бантыш-Каменский Д. М. Биографии… С. 57.

92 Исторический лексикон. С. 546.

93 Бантыш-Каменский Д. М. Биографии… С. 58.

94 Каменский А. Б. «Под сению Екатерины…» Вторая половина XVIII века. СПб., 1992. С. 265.

95 Исторический лексикон. С. 546.

96 Шубинский С Я. Собрание анекдотов. С. 25.

97 Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 33.

Глава 2 МОЛОДЫЕ ГОДЫ

1 Пушкин Л. С. Капитанская дочка. М., 1978. С. 169.

2 АнисимовЕ. В. Россия в середине XVIII века// В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 263.

3 Янькова Е. Я. Рассказы бабушки. Л., 1989. С. 18.

4 Екатерина II. Записки. СПб., 1907. С. 403–404.

5 Анисимов Е. В. Россия в середине… С. 274–276.

6 Самойлов А. Н. Жизнь и деяния… С. 136.

7 Брикнер А. Г. Потемкин. С. 12.

8 Предания о князе Потемкине Таврическом // РА. 1907. Кн. II. № 5.

9 Понятовский С. Мемуары. С. 161.

10 Былое. Пг., 1919. № 14. С. 79.

11 Екатерина II. Записки. С. 89.

12 Там же. С. 51.

"Дашкова Е. Р. Записки. Л., 1985. С. 7.

14 Екатерина II. Записки. С. 57.

15 Тургенев А. М. Записки // Былое. Пг., 1919. N? 14. С. 85.

16 Дашкова Е. Р. Записки. С. 54.

17 Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. 1725–1825. Дворцовые перевороты в России. М., 1991. С. 271.

18 Понятовский С Мемуары. С. 162.

19 Фатеев А. Н. Потемкин-Таврический. Прага, 1945. С. 15.

20 Понятовский С. Мемуары. С. 167–168.

21 Брикнер А. Г. Потемкин. С. 13–14.

22 Понятовский С. Мемуары. С. 162–163.

23 Там же. С. 163.

24 Там же.

25 Позье И. Записки придворного бриллиантщика // Со шпагой и факелом. 1725–1801. Дворцовые перевороты в России. М., 1991. С. 325.

26 Шумахер А. История низложения… С. 282–283.

27 Понятовский С Мемуары. С. 163.

28 Там же.

29 Самойлов А. И. Жизнь и деяния… С. 136.

30 Дашкова Е. Р. Записки. М., 1987. С. 73.

31 Рюльер К. К. История и анекдоты революции в России 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 86.

32 Записки Екатерины II // Со шпагой и факелом. С. 340.

33 Шумахер А. История низложения… С. 295.

34 Позье И. Записки. С. 327–328.

35 Шаховской Я. П. Записки // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 107–108.

36 Штелин Я. Записка о последних днях царствования Петра III // Со шпагой и факелом. С. 316.

37 Шумахер А. История низложения… С. 292.

38 Там же. С. 281.

39 Рюльер К. К. История и анекдоты… С. 83.

40 Понятовский С. Мемуары. С. 164.

41Дашкова Е. Р. Записки. С. 48.

42 Понятовский С. Мемуары. С. 164–165.

43 Плугин В. А. Алехан, или Человек со шрамом. М., 1996. С. 95.

44 Шумахер А. История низложения… С. 277.

45 Понятовский С. Мемуары. С. 165. "РГАДА. Ф. 1. № 25.Л. 7.

47 РГВИА. Ф. 3543. Оп. 1. № 1229. Л. 446.

48 Головина В. Я. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 113–114.

49РГАДА-Ф. 1. № 25.Л. 8.

50 Понятовский С. Мемуары. С. 165.

51 Рюльер К К. История и анекдоты… С. 100.

52 ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. № 180. Л. 1.