Потерянные мемуары Джейн Остин

Глава 1

Не знаю, почему я ощутила внезапную потребность доверить перу и чернилам отношения личного характера, существование которых никогда прежде не признавала. Возможно, дело в сводящей с ума болезни, которая то и дело донимает меня в последнее время, — о коварное напоминание о собственной смертности! Она-то и вынудила меня сохранить свидетельства того, что случилось, уберечь воспоминания от исчезновения в уголках моей души, где они навсегда погибнут для истории, истают, точно призраки в тумане.

Но какова бы ни была причина, я нахожу, что должна изложить все от и до. Полагаю, после моей смерти наверняка появятся странные предположения. Люди прочитают мои романы и зададутся вопросом: как могла эта старая дева, эта женщина, за которой, по всей вероятности, никогда даже не ухаживали, которая никогда не чувствовала той удивительной связи души и ума мужчины и женщины, связи, пробужденной дружбой и привязанностью, что, расцветая, становится чем-то более глубоким, — как она могла столь безрассудно писать о весьма почитаемых институтах любви и ухаживания, ни разу не испытав их на себе?

Тем немногочисленным друзьям и родственникам, которые, узнав о моем творчестве, осмеливались задать подобный вопрос (хотя, должна признать, в гораздо более благопристойной форме), я отвечала так: «Разве невозможно пытливому уму и наблюдательному взору и слуху в сочетании с живым воображением создать литературное произведение, не лишенное достоинств и приятности и способное, в свою очередь, пробудить чувства, напоминающие саму жизнь?»

Это высказывание во многом истинно.

Но существует немало градаций истины. Не правда ли, бездна лежит между той истиной, которую мы открываем публично, и той, которую мы молча признаем в уединенном раздумии или, возможно, в обществе одного или двух наиболее близких людей?

Я пыталась писать о любви — сперва в шутку, девочкой. Затем — в более серьезном ключе, вскоре после того, как отметила двадцатилетие, хотя тогда имела представление лишь о любви незрелой,[2] вследствие чего достоинства моих ранних работ весьма условны. И лишь гораздо позже я встретила мужчину, который вдохнул в меня подлинную глубину этого чувства и пробудил мой голос, дотоле мирно дремавший.

Об этом джентльмене — единственной, истинной, великой моей любви — я, имея на то причины, поклялась никогда не говорить. Разумеется, немногие мои близкие родственники, знавшие его лично, согласились, что для всех заинтересованных лиц будет лучше держать в тайне подробности нашей связи. В результате я изгнала мысли о нем в самые отдаленные уголки моего сердца, где они и были погребены — но не забыты.

Да, не забыты. Разве можно забыть то, что стало частью души? Каждое слово, каждая мысль, каждый взгляд, которым мы обменялись, спустя годы все так же свежи в моей памяти, точно это было вчера.

Я должна поведать одну историю. Историю, которая объяснит все остальные.

Но я забегаю вперед.

Полагаю, общепризнано, что за редкими исключениями явление героя в любовной истории не должно происходить в первой главе — в идеале стоит отложить его до третьей. Сначала необходимо сделать краткое вступление, познакомить читателя с основными персонажами, местами, обстоятельствами и эмоциональным содержанием истории, дабы обеспечить более глубокое понимание событий, которые развернутся впоследствии.

Следовательно, прежде чем мы встретим искомого джентльмена, я должна вернуться еще дальше в прошлое, чтобы изложить два случая, произошедшие несколькими годами ранее, — оба они изменили мою жизнь, внезапно и неотвратимо, самым ужасным и мучительным образом.

В декабре 1800 года, вскоре после моего двадцать пятого дня рождения, я некоторое время отсутствовала дома, отправившись с визитом к любимой подруге Марте Ллойд. По возвращении меня ошеломила матушка.

— Что ж, Джейн, все устроено! — объявила она. — Мы решили навсегда покинуть Стивентон и перебраться в Бат.

— Покинуть Стивентон? — недоверчиво уставилась я на нее. — Вы, видно, шутите!

— Отнюдь, — возразила матушка, радостно порхая по маленькой гостиной, замирая у картин на стенах и вглядываясь в них с выражением нежного прощания, словно смирялась с их скорой потерей. — Мы с твоим отцом все обговорили, пока тебя не было. В мае ему исполнится семьдесят. Ему давно пора отойти от дел, ведь он сорок лет служит пастором в этом приходе, не говоря уже о Дине.[3] Оставить должность, как ты знаешь, означает оставить и дом, но твой брат Джеймс от этого только выиграет, ведь Стивентон перейдет к нему. К тому же отец всегда мечтал о путешествиях, и мы подумали, что сейчас самое подходящее время. В дорогу, пока здоровье позволяет! Однако вопрос, куда отправиться, вызвал множество горячих споров. Наконец мы решили — в Бат!

Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я тяжело осела в ближайшее кресло, сожалея, что рядом нет любимой сестры, чтобы разделить с ней груз огорчительной новости. Кассандра, которая на три года старше меня и намного красивее, обладает нравом спокойным и тихим. Я всегда могу на нее положиться, когда мне необходимо собраться с духом, даже в наихудшей ситуации. Но на этот раз она отсутствовала, уехав к нашему брату Эдварду и его семье в Кент.

— Джейн! — услышала я крик матери. — Похоже, бедняжка в обмороке. Мистер Остин! Помогите мне! Где нюхательная соль?

Я родилась в Стивентоне и провела здесь самые счастливые дни моей жизни. Покинуть излюбленное место казалось не более вероятным, чем отрастить крылья и полететь. Я обожала приходской домик: парадный вход с изящной решеткой, аккуратный ряд окон по широкому фасаду, простые беленые стены и потолки с открытыми балками. Я научилась холить и лелеять каждый вяз, каштан и ель, что возвышались над его крышей, и каждое растение в саду за домом, где я ежедневно прогуливалась по заросшей травой дорожке меж земляничных грядок.

С годами приходской домик улучшался и достраивался, чтобы удовлетворять нуждам растущего семейства, каковое включало, кроме родителей, сестру Кассандру, меня и шестерых наших братьев, а также вереницу юных джентльменов, на долгие месяцы приезжавших учиться у моего отца. Семь спален наверху и три чердачные комнаты ни разу не пустовали во времена моего детства, и коридоры неизменно оглашались мальчишеским смехом и топотом башмаков.

Столь внезапно сняться с места и навек разлучиться с родным домом; никогда более не бродить по окрестным улочкам, где привычен каждый крытый соломой коттедж, угнездившийся среди деревьев, и знакомо каждое лицо; никогда более не навещать дорогих друзей, не наслаждаться зваными обедами, не посещать балов в величественных кирпичных усадьбах; никогда более не взбираться по холму к Чиздаунской ферме за деревней, с ее коровами и поросятами, пшеничными и ячменными полями; никогда более не ходить в церковь по воскресеньям через рощи платанов и вязов, чтобы послушать еженедельную проповедь отца. Как это пережить?

В Стивентоне я наслаждалась идеальным сочетанием любящего семейства и такого приятного общества, какое только в состоянии предоставить маленькая деревенька. В последние годы, когда все братья разъехались, я нашла убежище в собственном маленьком кабинете наверху. Там я пребывала в счастливом уединении, необходимом для сочинительства.

«Как оставить все это? — тревожно недоумевала я, — Как перебраться в высокий, тесный арендованный дом на мощеной улице в слепящей белизне ужасного Бата?»

Мужество покидало меня при одной мысли об этом. Я несколько раз имела честь любоваться Батом в качестве гостьи, но не испытывала желания жить там.

Я понимала причины родительского решения. Проведшие всю жизнь в деревне, они, должно быть, с нетерпением предвкушают светское общество и бойкость городской жизни, и в их возрасте целебные воды и превосходные доктора кажутся немалым преимуществом цивилизации. Но для меня Бат оставался городом тумана, шума, тени и дыма, населенным скитальцами и лицемерами. Его прославленные концерты и балы никогда не заменят близких друзей, дома и прелести окружающей природы.

Я подозревала, что есть и другая причина для нашего переезда в Бат. Она оставалась невысказанной и оттого выглядела особенно унизительной. Помимо своего статуса фешенебельного курорта, Бат был известен как порядочное место, где одинокая молодая леди способна отыскать себе мужа. В свое время родители моей матери, удалившись от дел, переехали в Бат, захватив с собой двух незамужних дочерей, в результате чего и мать, и ее сестра, разумеется, нашли себе достойную партию.[4]

Несомненно, родители полагали, что окажут нам с Кассандрой услугу, коли привезут в Бат и проведут по бальным залам и питьевой галерее пред очами одиноких джентльменов. Что сработало для одного поколения, вероятно, думали они, то может сработать и для другого. Однако, если цель их была такова, они жестоко разочаровались, ведь последующие четыре года не принесли достойной брачной перспективы ни одной из нас.

О болезненных обстоятельствах нашего отъезда из Стивентона и о моих страданиях в связи с продажей — точнее говоря, раздачей — отцовской библиотеки в пять сотен томов, равно как и моих собственных горячо любимых книг, фортепиано, на котором я училась играть, обширной коллекции нот, а также всей мебели и семейных портретов, которые были мне столь дороги, я не пророню ни слова. О годах, проведенных в изгнании (о них я уже писала в другом месте),[5] я скажу лишь, что, несмотря на мою нелюбовь к Бату как таковому, со мной произошло несколько интересных приключений, я завязала несколько памятных знакомств и искренне наслаждалась постоянным обществом отца, матери и сестры. Особое удовольствие я находила в наших поездках в прибрежные курортные городки Девона и Дорсета — отец в то время любил их посещать.

Ход повествования подводит меня ко второму, еще более душераздирающему событию, которое необратимо изменило мою жизнь, равно как судьбы матери и сестры, — дню, когда умер мой возлюбленный отец.

В семьдесят четыре года Джордж Остин оставался еще весьма деятельным мужчиной с копной роскошных белоснежных волос, блестящими умными глазами, ласковой благосклонной улыбкой и превосходным чувством юмора, которое вызывало восхищение всех его знакомых. Временами он страдал от жара и забывчивости, но неизменно поправлялся и получал немалое удовольствие от своей отставки и наших скитаний.

В субботу, 19 января 1805 года, отец вновь заболел, возобновились его жалобы на лихорадку. На следующее утро ему сделалось настолько лучше, что он, опираясь на трость, встал и принялся бродить но нашим комнатам на Грин-Парк-Билдингс-Ист. Но к вечеру жар усилился, и отец лег в постель, мучимый дрожью и сильнейшей слабостью. Моя мать, Кассандра и я, глубоко встревоженные его состоянием, по очереди ухаживали за ним всю ночь и старались облегчить его страдания.

Я никогда не забуду последних слов, с которыми он обратился ко мне.

— Джейн, — произнес он, когда я сидела у изголовья и нежно вытирала лихорадочный пот с его лба. — Прости меня. Пожалуйста, прости.

Он мог лишь хрипло шептать, дыхание его было прерывистым.

— Мне не за что прощать вас, папа, — ответила я.

Я верила, более того, настаивала, что он поправится, а если и нет, надеялась, что в свои последние часы он не станет терзаться судьбой тех, кого оставит здесь. Наверняка он прекрасно понимал, что, когда покинет этот мир, его семья окажется в отчаянном финансовом положении. Но к счастью, столь низменные материи не занимали его мысли. По-видимому, он даже не подозревал о тяжести своего состояния и о том, что может в любой миг расстаться с самыми любимыми, нежно лелеемыми женой и детьми.

— Прости меня, Джейн, — повторил он, — что я до сих пор не помог тебе с твоими книгами.

— Моими книгами? — с немалым удивлением переспросила я.

Он имел в виду три рукописи, написанные мной когда-то, рукописи, которые были всего лишь ранними опытами и, как я знала, не заслуживали публикации. Доказательства тому я получила несколько лет назад, когда одну из них, «Первые впечатления», отец предложил издателю, а тот отклонил ее и быстро вернул назад. Другую, «Сьюзен», моему брату Генри удалось продать за десять фунтов, но в свет она так и не вышла. Все они нуждались в переработке и сейчас хранились вместе с коллекцией других юношеских работ в прочном ларце, который повсюду следовал за мной.

— Прошу вас, папа, не думайте о моих книгах.

— Я не могу не думать о них, — с усилием произнес он. — У тебя есть дар, Джейн. Не забывай об этом.

Я знала, что намерения у него самые добрые, но его слова были продиктованы отцовской гордостью и любовью. Все мои братья превосходно писали, мои же труды не представляли особого интереса.

— Все, доселе написанное мной, кажется не имеющим ни малейшей ценности, помимо разве что семейного развлечения. С меня довольно. Я поклялась впредь ограничить свои упражнения с пером исключительно корреспонденцией.

Отец на мгновение закрыл глаза и покачал головой.

— Это стало бы серьезной ошибкой. Твои труды должны быть изданы. Когда мне станет лучше, я лично пригляжу за тем, чтобы их опубликовали.

К утру он скончался.

Смерть моего отца не только стала великим несчастьем для всей семьи, но и оказала поистине пагубное воздействие на финансовое положение трех женщин, находившихся под его опекой. После отставки его приход в Стивентоне перешел к преемнику, моему старшему брату Джеймсу, а скромная ежегодная пенсия отца покинула нас вместе с ним самим.

— Сорок лет он был светом моей жизни, моим возлюбленным, моим якорем! — всхлипывала мать, промокая красные опухшие глаза носовым платком, когда мы сидели в гостиной с братьями Джеймсом и Генри после похорон в Уолкотской церкви. — Остаться без него, и так внезапно! Как теперь жить?

— Весьма тяжелый удар: он был превосходным отцом, — признал Джеймс, поставив чашечку чая на стол.

Джеймс, сорокалетний викарий, серьезный, важный и надежный, не раздумывая оставил жену и детей в Стивентоне, дабы разделить с нами горечь утраты.

— Но нам должно найти утешение во внезапности случившегося, — возразил Генри.

В тридцать три года он был самым остроумным, честолюбивым, обаятельным и неунывающим из моих братьев, а на мой взгляд, еще и самым красивым.

— Я имею в виду то, что он недолго страдал.

— О да, — согласилась я, стараясь унять слезы. — Полагаю, он даже не понимал, что происходит.

— И в результате избежал всей боли расставания, — стоически добавила Кассандра. — Благодарю Бога за это.

— Видеть, как он томительно чахнет, страдает долгие часы, — это было бы ужасно! — согласилась я.

— Ах! Но что же нам делать? — причитала мать. — Я до того больна, что мне даже разговаривать трудно. Вы же знаете, что церковь не оказывает никакой помощи вдовам и детям священников! Подумать только, что в пучине своего отчаяния я вынуждена тяготиться подобными проблемами, но мы остались без дома и практически без гроша, девочки. Без пенсии вашего отца мой доход составит меньше двухсот фунтов в год. У Джейн ничего нет. Даже считая проценты с наследства Кассандры, нам на троих не хватит. На что же нам жить?

От этого заявления мои щеки залила краска. Отсутствие каких-либо денег служило для меня источником огромного унижения.

Кассандра получила наследство в связи с трагическим событием. В возрасте двадцати двух лет она обручилась с молодым преподобным Томасом Фаулом. Поскольку доход Тома был невелик, они повременили с браком. Двумя годами позже Том поступил капелланом в полк, который направлялся в Вест-Индию, за что ему посулили по возвращении хороший приход, но через год после начала плавания он подхватил желтую лихорадку у берегов Сан-Доминго и умер. Он оставил тысячу фунтов в наследство моей безутешной сестре. Деньги вложили в государственные ценные бумаги, проценты с которых приносили тридцать пять фунтов в год. Сумма крошечная, но дававшая сестре ощущение некоторой значимости. Я же, напротив, полностью зависела от других.

Мать была права: мы находились в отчаянном положении, и нам пришлось бы жить в самой крайней и жалкой нужде, если бы мы не получили помощь.

— Не отчаивайтесь, матушка, — произнес Джеймс. — Мы с братьями не позволим вам голодать. Я с радостью буду выделять вам пятьдесят фунтов в год из своих личных сбережений.

— Вот слова нежного и почтительного сына, — произнес Генри, вставая со стула и хлопая Джеймса по спине. — Я выделю столько же.

«Щедрое обещание», — подумала я.

Генри и его жена Элиза с размахом жили в Лондоне, но брат имел обыкновение часто менять занятия, и мы знали, что доход его порой непредсказуем.

— Ах! Вы оба — сама доброта! — воскликнула мать.

Было понятно, что младший брат Чарльз, старший помощник на одном из военных кораблей, находившихся на патрулировании Атлантики, ничего не сможет для нас сделать. Зато Фрэнк, флотский капитан на блокаде,[6] написал Генри из Спитхеда, обещая сто фунтов в год и настаивая на сохранении этого в тайне. Генри пришел в восторг и не сумел скрыть новость от матери, которая ударилась в слезы.

— У меня самые лучшие дети на свете! — взволнованно воскликнула она. — Напиши Фрэнку, что я восхищена его великодушием, но приму только половину.

Мы еще не получили вестей от Эдварда, который стал, благодаря счастливому стечению обстоятельств, намного богаче всех остальных братьев, вместе взятых. Когда Эдварду было шестнадцать, родители разрешили бездетному дальнему родственнику отца, Томасу Найту Второму, усыновить его. Так Эдвард унаследовал немалый капитал и три больших процветающих имения: усадьбы Стивентон и Чотон в Гемпшире и Годмершем-парк в Кенте. В одном только Чотоне Эдвард владел поместьем и деревней в тридцать домов.

— Будем надеяться, что Эдвард предложит нам воспользоваться одним из своих домов, — сказала мать. — Подойдет даже маленький коттедж.

На следующее утро мы получили весточку от Эдварда. К нашему разочарованию, он лишь предоставлял нам ежегодное пособие в размере ста фунтов.

— О чем он думает? — воскликнула мать, в смятении размахивая письмом.

Она присоединилась к нам с Кассандрой за завтраком, пока Генри и Джеймс готовились наверху к отъезду.

— Я его мать, а вы его сестры! Он богат и живет в Годмершеме, ни в чем не нуждаясь. В его распоряжении столько домов, что он вполне мог бы поступиться доходом от одного из них!

— И все же его предложение ста фунтов в год весьма великодушно, мама, — сказала я.

— На мой взгляд, недостаточно.

Мать схватила крупный гренок с подноса и щедро намазала его маслом.

— Для Эдварда это капля в море. Поверить не могу, что он так поступил. Это все его жена! Элизабет стремится сохранить все деньги для себя и своих детей. Она гроша ломаного не пожелает потратить на несчастных мать и сестер своего мужа!

— Эдвард вправе свободно распоряжаться своим имуществом, — напомнила я, наливая матери какао. — Элизабет не в силах что-то ему запретить.

— Ну разумеется, в силах! — воскликнула мать, откусив от гренка и яростно заработав челюстями. — Ты не знаешь, какое влияние жена может иметь на мужа, Джейн, в особенности когда они близки так, как эти двое. Эдвард покладист и не терпит споров. Элизабет достаточно выдвинуть мельчайшее возражение против чего-либо, как он изо всех сил постарается ей угодить.

— Мама, я уверена, что Элизабет никогда не повела бы себя так жестоко, — возразила Кассандра. — Она милая и привлекательная женщина.

— Милая и привлекательная женщина с гонором, — фыркнула мать, — гордая своим аристократическим воспитанием и образованием, но не обладающая природными дарованиями и не питающая уважения к тем, кто наделен ими свыше. О да, скромный талант гуднистоуновские Бриджесы еще в состоянии вынести, но никак не Божий дар.

Я не могла согласиться с матерью. В 1791 году Эдвард женился на восемнадцатилетней Элизабет Бриджес из Гуднистоун-парка в Кенте. Их союз был скреплен любовью и благословлен множеством детей. Элизабет, элегантная и красивая женщина, получила образование в самой престижной лондонской школе-интернате для девочек, учебный план которой включал французский, музыку, танцы и этикет, но почти не затрагивал науки. Элизабет — женщина твердых принципов, преданная жена и мать — обожала мужа и всегда обращалась с нами крайне любезно. Полагаю, чувства матери были вызваны скорее расстройством от осознания огромной разницы в материальном положении между ней и Элизабет, нежели словами или поступками невестки.

— Даже если Элизабет повлияла на брата в этом вопросе, мама, — сказала я, — а я не уверена, что это так, мы должны быть благодарны Эдварду за его предложение.

— Ты права, — вздохнула мать в тот самый миг, когда, оставив саквояжи у двери, в комнату вошли Джеймс и Генри.

Я быстро ознакомила их с содержанием письма Эдварда, которое, по-видимому, безмерно порадовало обоих.

Мать встала и с благодарностью расцеловала братьев в щеки.

— Спасибо, мальчики. Вы спасли нас от богадельни. Если мы будем соблюдать строгую экономию, то, уверена, сумеем свести концы с концами. И все же поистине не представляю, где нам жить, ведь, даже имея четыреста пятьдесят фунтов в год, мы не можем позволить себе собственный дом.

— Не сомневаюсь, что вы с девочками вполне справитесь и будете счастливы, матушка, — сказал Генри.

— Да, мы это обговорили, — добавил Джеймс, изучая кареты за окном и, несомненно, надеясь узреть на туманных улицах посланный за ним экипаж. — Вы можете проводить зимы в уютных съемных комнатах в Бате, а остаток года — в деревне у родственников.

Мы с Кассандрой обменялись смятенными взглядами. По смущенному выражению лица матери я поняла, что все мы одинаково остро ощущаем унизительность подобной ситуации. Жить порознь у родственников! Без постоянного дома мы будем полностью зависеть от братской доброты, соглашаясь с любыми условиями, в том числе и в вопросах переезда.

Я боялась, что мы никогда больше не сможем назвать наши жизни своими собственными.