Потерявшая имя

Глава вторая

Почтенный дядюшка героини нанимает необычного слугу. – Новый комендант Москвы и его первые шаги на этом поприще

Князь Илья Романович Белозерский пережидал лихие дни в Тихой Заводи, своем тверском имении. Вставал по-деревенски рано, с петухами, хозяйским, тяжелым шагом шел на скотный двор, проверял амбары: не покрадено ли чего за ночь? – Эта мысль и поднимала его задолго до рассвета лучше самого голосистого петуха. Людям своим Белозерский не доверял, живя в уверенности, что его окружают воры, а если кто до сих пор вором не сделался, то единственно из страху перед ним да еще потому, что он, князь, успевает присмотреть за хозяйством сам. «А то бы по миру пошел, с котомочкой, и у своих же холопов побирался бы! Как раз ограбят!» Раз в неделю беспокойный князь посылал кого-нибудь из дворни в уездный город – узнать, далеко ли француз и что вообще делается на белом свете. Ждал возвращения гонца со страстным нетерпением, весь день нервно шаркал туфлями по комнатам, ни за что ни про что набрасывался на прислугу. Орлиный нос Ильи Романовича всюду вынюхивал «скверность», его густые рыжеватые брови имели удивительную способность хмуриться изо дня в день. Тонкие губы почти не знали улыбки, если не брать во внимание кривившую их презрительную усмешку. Маленькие серые глазки буравили собеседника подчас так, что тому казалось, будто ему заглянули в самые тайники души. Этот взгляд смущал даже равных князю, а уж его дворовые люди и подавно избегали смотреть барину прямо в глаза, что укрепляло его в уверенности, будто все они воры. «Коли ты честный человек, то смотри мне прямо в глаза, – любил он повторять, назначив очередное наказание слуге. – А то и спрашивать нечего, сразу видно, что-то украл или украсть хочешь!» К слову сказать, предугаданное намерение что-то украсть князь считал куда хуже самого доказанного факта кражи, так как убытки тут могли последовать непредсказуемые и для его беспокойного воображения вдвойне страшные.

Белозерский уже второй год вдовел. Его жена Наталья Харитоновна преставилась прошлым летом в самом расцвете молодости. Неизвестная болезнь извела ее буквально за три месяца, высосала все жизненные соки, изъела, как червь яблоко. В гробу лежала измученная, высохшая старуха двадцати девяти лет от роду – мумия, страшное напоминание о прежней красавице. Она оставила князю двух сыновей мал мала меньше, Бориса и Глеба. Смерть княгини отразилась на детях по-разному. Покойница любила их одинаково, теперь же они целиком перешли под власть отца, а тот относился к сыновьям неровно. Старшего часто баловал конфектами и прочими сладостями. К младшему, напротив, был холоден и подчас жесток. Глебушка тяжело перенес смерть матери, поначалу впал в жестокую горячку, и домашние думали, что юный князь уже не выкарабкается. По приказу отца, не терпевшего проволочек с похоронами и прочими слезливыми обрядами, уже был изготовлен и маленький нарядный гробик, обитый голубым бархатом, обшитый серебром. Но мальчик неожиданно для всех начал выздоравливать, гробик пришлось отдать деревенскому старосте, у которого померла новорожденная дочка. Бархат и серебро при этом, разумеется, ободрали – к чему крестьянской девочке такое баловство? Глебушка же шел на поправку медленно, почти не вставал с постели и, как вскоре обнаружилось к всеобщему ужасу, после перенесенной горячки замолчал, лишился дара речи. Белозерский всегда с презрением относился к слабым и убогим, считал их людьми лишними, потенциальными ворами и дармоедами. Нелюбимый и ранее, а ныне больной ребенок вызывал у него крайнее раздражение и ненависть. «И что мне теперь в этаком наследничке? – строптиво вопрошал он несправедливое провидение, с которым и вообще любил поспорить в припадке мизантропии. – Корми его, учи, воспитывай, а после, пожалуй, еще и выдели ему такую же часть имения, как брату. Будто их можно рядом поставить! Что ж он, прославит мой род великими делами, что ли? Состояние дедов преумножит? Отечеству будет служить на поле брани? Нет, он будет лекарства весь свой век сосать, небо коптить да лекаришек возле себя кормить. И еще меня, старика, пожалуй, попрекнет – зачем я для него, хворого, мало припас?! Знаю, что грех роптать, но тут поневоле возропщешь. Наказал Господь!»

Дела князя тоже не могли добавить ему оптимизма. Еще будучи молодым человеком, бравым офицером кавалерийского полка, Белозерский пристрастился к игре в карты. Огромное состояние, несколько имений и двадцать тысяч душ крестьян, оставленных ему родителями в наследство, были промотаны в какие-нибудь пять-шесть лет. Сестра Антонина Романовна пыталась спасти его от полного краха и разорения, требовала выйти в отставку, поступить на службу в департамент, но Илья Романович рассмеялся ей в лицо, обозвал «благодушной коровой». С тех пор оскорбленные Мещерские его у себя не принимали. «Зазорно им, видишь ли, принимать меня, – жаловался князь на родственников своим блестящим приятелям по карточному столу. – Будто я у них чего украл. Мотаю, верно, но свое мотаю, чужого не беру! Считать чужое состояние – это, по-моему, все едино, что в чужом кармане рыться! Сестрица стала жадна, как замоскворецкая купчиха, и право, не большая-то честь быть у нее принятым!» Приятели сочувственно возмущались «недворянским» поведением Мещерских и всячески поощряли разгоряченного Илью Романовича к «благородно-широкой» игре.

Остепенился князь, только женившись на благоразумной Наталье Харитоновне и выйдя в отставку. К тому времени у Белозерского оставался еще дом на Пречистенке да небольшой капиталец, полученный в наследство от троюродной тетки Татьяны Львовны Прониной вместе с ее имением Тихие Заводи и тремя сотнями крестьян. Тетка эта была старой девой и с презрением относилась ко всему мужскому роду, за исключением блестящего племянника. «Илюша хоть и проказник, мот и шалопай превеликий, зато держит себя с настоящим княжеским достоинством! – говаривала старуха, лепя перед зеркалом мушки на свое желтое обезьянье лицо. – Промотать такое состояние в пять лет – это может только принц крови, теперь таких людей уж все меньше… Нынче уж не поймешь – князь перед тобой или простой приказный, и мода-то у мужчин вся стала приказная. Все черное либо зеленое, кружев и не ищи, а обувь, обувь! Ну стал бы кто упрекать Илюшу в наше-то время, когда на пряжках туфель у графа Зубова были бриллианты с голубиное яйцо?! Быв на балу у матушки императрицы и танцовав с нею, граф потерял бриллиант, и что же? Приказал его искать, вы думаете? Фи! Он лишь оторвал другой и бросил его прочь, дабы не нарушать картины! Илюша, я в уверенности, сделал бы так же, не уронил бы достоинства!» Она даже призналась своей камеристке незадолго до смерти, что, не колеблясь, вышла бы замуж за этого милого шалопая, если бы не мешало родство да огромная разница в возрасте. Князь, блиставший в свете своими огромными проигрышами и долгами, и не подозревал, что приворожил ими эту брюзгливую старую деву!

Имение тетки приносило мизерный доход. Старухе, употреблявшей эти деньги на кофий, пудру и французские романы, хватало в самый раз, а вот привыкшему к мотовству князю приходилось не сладко. Каждый свечной огарок в его новом хозяйстве был на учете, каждый черствый кусок на виду, и оттого сразу завелся полицейский строгий надзор за дворовыми людьми. Воров Илья Романович наказывал розгами собственноручно и не раз, увлекшись восстановлением нравственности, себе в убыток засекал их насмерть, о чем потом горько сожалел. Наталья Харитоновна тоже не давала деньгам безрассудно утекать. Молодая хозяйка вела жизнь скромную, никаких балов и роскошных нарядов даже в мечтах не держала и мужа старалась образумить. «Ну зачем нам, Илья Романыч, свой выезд иметь? Посуди сам, о расстроенных делах наших все прекрасно наслышаны. Будет с нас людям пыль в глаза пускать… И кормить лишних лошадей незачем и нечем!» Опять же не дала ему завести собственную псарню в имении. «Борзые с гончими да легавые не малых денег стоят! И не думай, Илья Романыч, и не затевай! Собак только переморишь и в долги войдешь!» «Какой же я после этого помещик, без псарни?!» – возмущался прирученный повеса, но жена ставила на своем то лаской, то убеждением. Приходилось бедному князю ждать, когда кто-нибудь из соседей пригласит его на охоту «без своих собак», как последнего бедняка. После смерти жены Белозерский было пытался восстановить старые обычаи. В доме появились карты и друзья-собутыльники, но капитал князя был уже не тот, он вынужденно сделался заметно прижимистей, что лишало игру прелести прежнего блеска, да и война не дала разгуляться по-настоящему. Игра лишь возбуждала его, не принося удовлетворения. Так возбуждается, не достигая блаженства, стареющий развратник, не имеющий больше сил для любви. У Белозерского же не было денег.

Вечерний чай в Тихих Заводях. Томительно долго тянется этот скучный час, в который Белозерский чувствует себя отошедшим от бурной жизни стариком. Раньше он хоть чаевничал с Натальей Харитоновной, женщиной умной и начитанной. С ней и о политике можно было поспорить, и обсудить новую постановку в Арбатском театре, и обоюдно восхититься великолепной игрой мамзель Марс, и посплетничать по поводу государевой пассии. Нынче же он делил компанию с карлицей, шутихой Евлампией. Она жила в доме на особом положении, была остра на язык и несдержанна, подчас дарила князя откровенным крепким словцом. Ей все сходило с рук. Поговаривали, что она приходится Белозерским дальней родственницей, но никто не знал этого наверняка. Во всяком случае, Евлампия уже лет десять состояла при князе приживалкой, он не брезговал сидеть с ней за одним столом и принимать чайные чашки из ее крохотных, будто младенческих рук.

– Что, батюшка, пригорюнился? Небось не с кем о политике поспорить? – угадала его мысли карлица, громко отхлебывая из чашки и похрустывая черствым пряником. По ее лицу невозможно было узнать возраст. Оно казалось одновременно и детским, и старческим, а было Евлампии едва ли за пятьдесят. В светлых глазах играло лукавство, порой они становились злыми и надменными. Но в то же время от шутихи исходило сердечное благодушие, которое располагало к себе даже такого холодного и замкнутого человека, каким всегда слыл Белозерский.

– С тобой, что ли, спорить? – пренебрежительно усмехнулся князь.

– А хоть бы и со мной! Нешто я на голову слаба?

– Ну и о чем же поговорим? – Белозерский подавил сытый зевок. – О Кутузове? О Барклае?..

– Нет, батюшка, Кутузова с Барклаем ты прибереги для другого случая. У них и без того, должно быть, уши от стыда горят за Москву…

– Тогда, может, о Ростопчине?

На самом деле Белозерскому нравилось подзадоривать шутиху. Ее суждения смешили князя, хотя была в них доля истины, которую признавал даже он.

– О дружке твоем? О разбойнике? – возмутилась Евлампия.

– Это ты губернатора честишь разбойником?

– А кто же он еще? Герострат окаянный! – вмиг вспыхнула шутиха. – Собственной усадьбы не пожалел, спалил на зло врагу! Да еще записку написал, знай, мол, наших! Дурень, честное слово, дурень! В шуты такого губернатора! Ведь это срам, чистый срам, ведь он скоморох масленичный, ну а коли нет, так еще хуже скажу – враг он, чище хфранцуза!

– Бедный Федор Васильевич! Ох, и не поздоровится ему, коли повстречается с тобой!

Если бы князь умел смеяться, то от его смеха уже сотрясались бы окна. Но у Белозерского был особый, внутренний, смех, которым он не любил делиться ни с кем.

– Зря смеешься, батюшка. – Евлампия изумительно умела угадывать настроение князя и никогда не ошибалась, читая по его маловыразительному лицу. – Ты мне лучше вот что скажи: когда хфранцуз из Москвы уберется, где жить-то будешь? Ведь сам приказал Архипу дом на Пречистенке дотла спалить. Уголька не оставили! Шут-губернатор сдуру сделал, за ним другие дурни повторили, а…

– Мне еще ревизию устрой! Совсем распустилась! – возмутился Илья Романович. Он повел орлиным носом, поджал тонкие губы, нахмурил брови, под которыми тревожно забегали маленькие серые глазки.

– Чего уж! – не сдавалась Евлампия. – Какая ревизия, что ревизовать-то? Нешто я не знаю, что за душой у тебя ни гроша, а дом на Пречистенке был заложен?!

– Не суйся не в свое дело! – озлясь уже не на шутку, посоветовал приживалке Белозерский.

Но Евлампия тем и отличалась от прочих приближенных князя, что никогда не пасовала перед его светлостью. Не было еще случая, чтобы она сдалась, позорно оставив поле боя, не собиралась она спускать князю и сейчас.

– Да где же это не мое дело, сердечный? – с упреком вымолвила она, прямо глядя князю в глаза. На этот раз взгляд отвел он. – Вот-вот детей пустишь по миру! Не успела Наталичка, чистая душа, на тот свет отправиться, как ты опять закутил! Вот уж и дома у тебя нет! Того и гляди, последнее добришко спустишь! А детей-то после того куда деть, подумал? Не щенки ведь, дворянская кровь, под забором не бросишь. Или в приют отдашь?

– Не твоя забота! Без советчиков разберемся!

Князь в бешенстве вскочил из-за стола, бросил в сердцах салфетку на пол и быстрым шагом вышел из столовой. Евлампия только покачала головой да принялась догрызать свой пряник, благо зубы еще все были на месте.

Князь стремительно шел через анфиладу комнат, и попадавшаяся навстречу дворня в ужасе шарахалась от разгневанного барина. Не дай бог попасть под горячую руку! Но казалось, что князь никого и ничего не видит. Он немо шевелил губами, словно продолжая спорить со своей невидимой оппоненткой, и тут же яростно сжимал их. Возражать Евлампии не приходилось, карлица была права. Как всегда! «Да, да, тыщу раз права! Мне сорок уже, виски седые, а до сих пор не остепенился, не поумнел, не могу отказаться от своего порока!..»

На Илью Романовича нашла минута самобичевания. Впрочем, угрызения совести быстро улетучивались, растревоженная скупость успокаивалась, и вскоре он уже удивлялся, как мог так люто ненавидеть себя. «Ведь если посмотреть с другой стороны, – рассуждал князь, – я не только растратил состояние, но в последнее время даже в чем-то преуспел. Все еще очень ловко может устроиться…» Война и захват неприятелем Москвы пришлись весьма кстати. Заложенный дом сгорел. Его кредитор барон Гольц находится в передовых частях и вряд ли выберется из этой мясорубки. А когда все кончится, он, князь Белозерский, потребует от генерал-губернатора компенсацию за сгоревший дом. И пусть только попробует отвертеться, Герострат хренов!

Слегка успокоенный князь закрылся у себя в кабинете, уселся в старое протертое кресло, сомкнул веки. Евлампия не знает, что он натворил в доме на Пречистенке за неделю до прихода французов, ведь она все лето жила в Тихих Заводях, вместе с детьми. Илья Романович приказал своим людям снять обои со стен, вскрыть полы. Он был уверен, что в доме спрятаны деньги – Наталья Харитоновна имела небольшой капиталец и держала его в тайне от мужа. Она все эти годы собирала копеечку к копеечке, но перед смертью никак не распорядилась накопленным и записки не оставила. Он даже ходил к Казимиру-ростовщику, хотя знал наверняка, что жена не доверила бы своих денег хитрой бестии поляку. Казимир так и выкатил на него бесстыжие бельма: «Я никогда не видел у себя в доме и драгоценной тени княгининой! Ясновельможная пани ничего не закладывала и денег на хранение мне не поручала…» А если поляк ему соврал? Если все же Наталья Харитоновна поручила ему хранить у себя деньги до совершеннолетия детей и держать это в строжайшем секрете? Что тогда? Нет, он не мог поверить, что жена обратилась к ростовщику. Не такого она была порядка женщина. Скорее всего, поручила их кому-нибудь из близких… Однако родню свою княгиня недолюбливала и у смертного одра, кроме Евлампии, не желала никого видеть… Евлампия! Разумеется, он пытал и ее насчет денег Натальи Харитоновны, но шутиха была сильно задета таким подозрением: «С ума ты спятил, батюшка?! Неужто я, по-твоему, могла присвоить барские деньги? Да и зачем они мне?» И то правда, денег у карлицы отродясь не водилось, и была она к ним совершенно равнодушна.

В доме ничего не нашли, и тогда князь приказал Архипу, своему старому слуге, сжечь особняк, когда придут французы. Откуда об этом узнала карлица? Кто-то из дворни проговорился, не иначе. «Сколько холопа ни пори, настоящего страха не добьешься, – вздохнул Илья Романович. – Жена-покойница напрасно попрекала меня жестокостью, я еще слишком мягок с этими скотами! Не зарежут, так ограбят, не ограбят, так всю твою подноготную перед чужими вывернут. Опозорят и рады! Нет, их надо бы…»

Его мысли прервал шум во дворе. Князь выглянул в окно, увидел толпившихся мужиков и Евлампию, тершуюся меж ними. Мужики о чем-то спорили, размахивая руками, а шутиха пыталась их утихомирить.

– Чего надо? – крикнул князь из окна, и все разом умолкли.

– Тут такое дело, – начал один, тот, что был постарше да поосанистей, – у старосты объявились пришлые люди…

– Что за люди? Говори толком!

– Да шут их знает! – развязно пожал плечами совсем еще молодой крестьянин, в шапке, залихватски сдвинутой на затылок. – Попросились на ночлег, а староста у нас добрый. Приютил.

– Вот мы и пришли к тебе, батюшка, донести. Кабы чего не вышло… Этакое-то времячко… – вмешался в разговор третий, заскорузлый, убогий мужичонка.

– Как выглядят, во что одеты? – продолжал допрос барин.

– Вроде шинели на них солдатские, – снова заговорил первый, – а на солдат не похожи.

– Дюже заросшие оне, – вставил молодой и показал рукой, какие у пришлых людей бороды. – Ну, лешие!

– Дезертиры! – мигом сообразил Илья Романович.

После того как отдали французу Москву, настроения в русской армии были самые упадочные, и счет дезертирам шел уже не на сотни, а на тысячи. Они сколачивались в банды, бродили по деревням, грабили, убивали, насиловали женщин. То, чего еще не успели получить крестьяне от иноземцев, получали от своих соотечественников, растерявших последние остатки человечности и озверевших хуже волков.

– Что это ты задумал, батюшка? – насторожилась Евлампия, потому что лицо Белозерского в этот миг сделалось хищным, в глазах блеснули дикие огоньки.

– А что тут думать? – брюзгливо бросил он. – Не целоваться же с ними! Если этих отпустить, они приведут за собой сотню таких же разбойников. И тогда мы разорены…

Он приказал мужикам вооружиться топорами и вилами, взял в помощь дворовых людей. Также был мобилизован пес Измаилка, лютой дворняжьей породы, порвавший немало крестьянских икр и штанов. По такому случаю Белозерский даже снял со стены давно не востребованное охотничье ружье, подаренное ему в отрочестве на именины и каким-то чудом до сих пор не проигранное в карты.

Во главе небольшой карательной экспедиции Белозерский отправился к дому старосты. Подойдя, князь поставил у каждого окна по мужику, а с двумя оставшимися вошел в избу. Он попал в самый разгар вечеринки. Старостиха как раз потчевала непрошеных гостей, а те, с упоением чавкая и облизывая жирные от вареной баранины пальцы, рассказывали хозяину об ужасах солдатской жизни: «Особливо, когда на тебе прёть исполин…»

Илья Романович решительно вошел в комнату, свет угасающей лучины бросал зловещие тени на его лицо. Старостиха вздрогнула и с неудовольствием отвернулась к печке. Даже по ее широкой спине можно было прочесть досаду на «идола», который прервал интересную беседу.

– Кто такие будете? – строго поинтересовался князь.

– Пришлые люди, барин, – бойко ответил за гостей староста, вообще не лезший за словом в карман. – Говорят, воевали под Бородином…

Не успел он закончить, как один из «пришлых людей» выхватил из-за пазухи нож и бросился на Белозерского. Плохо бы пришлось князю, если бы не мужик, стоявший за его спиной. Он вовремя подоспел и выставил вперед вилы. Остро заточенные зубья вошли чужаку прямо в живот. Тот зарычал по-звериному и бухнулся без чувств на пол. Второй стремглав бросился в окно, но там его поджидали вилы заскорузлого мужичонки, что приходил с доносом к барину. Однако разбойник каким-то образом от вил увернулся и всадил мужичонке нож. Тот успел лишь издать предсмертный хрип и, прошептав: «Мама родная!» – пал замертво. А разбойник, не тратя времени понапрасну, пустился бежать.

– Догнать! – что есть мочи заорал Илья Романович.

Староста закричал жене, чтобы увела детей, выглядывавших из разных углов и с интересом наблюдавших, как корчится в муках гость, который только что мирно ужинал за их столом. Не успела перепуганная женщина исполнить мужнин приказ, как Белозерский вскинул ружье и прострелил умирающему чужаку голову.

Травля бежавшего закончилась на болоте. Вся деревня ополчилась против разбойника. Люди шли по пояс в тумане, который поднимался от мутных вод плотной, густой массой. Зажженные факелы не улучшали видимости. Злоумышленник навсегда бы сгинул в этом ночном киселе, если бы не собаки. Крестьяне спустили с цепей всех своих псов, но проворнее других оказался Измаилка. Он-то и настиг в болотной жиже беглеца, перепрыгивающего с кочки на кочку. Тот попробовал было отбиться ножом, но изворотливый умный пес вцепился ему в руку так, что онемевшие пальцы выронили нож в трясину. Подоспевшие собаки начали рвать на чужаке одежду, прихватывая и тело. Князю это кровавое зрелище доставило огромное удовольствие.

– Так его, так! – кричал он в запале, соскучившись по настоящей охоте. – Кишки ему выгрызай!

Но вдруг в голове у Ильи Романовича промелькнула шальная мысль: «А ловким, однако, оказался негодяй! Такой бы мне пригодился на службе…»

– А ну, прибрали все своих собак, пока не перестрелял! – крикнул он мужикам. – Я говорить с разбойником желаю.

Несмотря на длинную черную бороду, живые, горящие глаза чужака выдавали в нем молодого человека лет двадцати двух. Он предстал пред князем в окровавленной, разорванной одежде, но при этом злой, острый взгляд его как бы обещал: «Сегодня ты на коне, а завтра я!»

– Как звать? – отрывисто спросил Белозерский.

– Илларионом.

– Чьих будешь?

– Я – вольный человек, – не без гордости заявил тот и с презрением посмотрел на крестьян.

Князь усмехнулся, заметив, как мужики ежатся под тяжелым наглым взглядом чужака.

– А что, Илларион, пойдешь ко мне на службу?

Предложение было столь неожиданным, что в рядах крестьян раздался изумленный ропот. Но еще более странной была реакция разбойника. Его как будто надломили. Он упал перед князем на колени, схватил его руку и прижался к ней губами.

– Спаси от псов своих окаянных, – заговорил он с горячностью, – а я за тебя в огонь и в воду!

Глаза Иллариона закатились, и он, потеряв сознание, упал в болотную жижу.

– Отнести его в усадьбу! – приказал Илья Романович мужикам. – И послать за фельдшером!

– Да как же так, барин? – возмутился молодой крестьянин. – Этот лиходей зарезал Демьяна, а ты его лечить будешь?

– У меня стало одним человеком меньше, это мне в убыток, – резонно заметил князь, зная по опыту, что простые хозяйственные доводы сильно действуют на мужиков. – А кто убыток причинил, тот и отвечать должен. Так вот пускай этот парень и заменит Демьяна.

Однако на этом приключение не закончилось. Князь велел принести из дома старосты вещи разбойника. В дорожных мешках были обнаружены съестные припасы: хлеб, сало, копченое мясо. Белозерский великодушно разрешил мужикам поделить меж собой провизию. Потом ему показали две солдатские шинели, сильно изношенные, утыканные разноцветными заплатами, словно скоморошьи кафтаны. Князь было махнул рукой, а потом вдруг крикнул старосте:

– Постой-ка! Не уноси!

Ему послышалось, будто что-то звякнуло внутри этого хлама, да и заплат было подозрительно много. Он рванул одну из них – выпал пятак. Рванул другую – покатился рубль. Глаза Ильи Романовича загорелись азартом, так бывало, когда он шел ва-банк за карточным столом. Мужики только ахали, наблюдая за ловкими руками барина. Каждая заплата имела свою ценность, всего набралось рублей пятьдесят. Все заплаты уже были надорваны. Белозерский недовольно повел носом, словно хотел вынюхать что-то еще, более существенное. Он стал с жадностью ощупывать сукно. Ничего больше не обнаружив, с остервенением швырнул шинель мужикам и принялся за вторую. Князь в этот миг напоминал пса, взявшего след. За подкладкой второй шинели он нащупал какой-то предмет.

– Дайте нож! – закричал он не своим голосом.

Ему подали. Он надрезал подкладку и разорвал ее. Под ней лежала миниатюрная табакерка из чистого золота. На крышке красовался чей-то родовой герб в виде филина, держащего в когтях змею. Такие табакерки вошли в моду при императрице Елизавете Петровне, запретившей курение во дворце и приучившей царедворцев нюхать табак, а посему этой вещице было никак не менее пятидесяти лет.

Отпустив мужиков, Илья Романович вновь уединился в кабинете, уже совсем в ином настроении. Он нежно гладил свою драгоценную находку, и от этого на душе у него воцарялся мир и покой. На рассвете за окнами кабинета внезапно повалил крупными хлопьями снег, совсем по-зимнему, а ведь октябрь только-только начался. Старики обещали, что зима будет лютой.

А в Москве шел проливной дождь, тот самый благодатный дождь, который не позволил взорваться пороховым бочкам под стенами Кремля. Французы уходили… Всего тридцать шесть дней они пребывали в древней столице, и за это время Великая армия превратилась в неуправляемое стадо пьяниц и мародеров. Войско таяло от болезней, голода и бесконечных вылазок русских партизан. За тридцать шесть дней стояния в Москве было потеряно около тридцати тысяч солдат и офицеров, как во время кровопролитной битвы. Наполеон ждал послов от русского царя для заключения мира, но так и не дождался. Как ни уговаривали Александра Павловича мать Мария Федоровна, брат Константин и многочисленные царедворцы склонить голову перед неприятелем, император был непреклонен. Он готов отступить на Камчатку и стать императором камчадалов, но миру с Бонапартом не бывать!

Обозы покидали древнюю столицу. Разношерстная, многоязычная толпа напоминала какой-то бесовский маскарад. Здесь можно было встретить испанского пехотинца в украинских шароварах, португальского кавалериста в китайских шелковых одеждах или венгерского гусара в чалме и полосатом халате поверх знаменитой венгерки. Все эти диковинные наряды были найдены после пожара в подземных складах Китай-города, разворованы и с восторгом надеты в день исхода из «адского пекла». За обозами неотступно следовали ростовщики-евреи, скупавшие у Великой армии награбленное добро, лишнее в дороге. За ростовщиками украдкой передвигались крестьяне, с топорами за пазухой. Они грабили евреев и отставшие обозы, беспощадно расправляясь и с теми, и с другими.

На Тверскую на взмыленных конях ворвался эскадрон под командованием полковника Александра Бенкендорфа. Разведка докладывала, что Москва полностью очищена от неприятеля, но у губернаторского дома он наткнулся на польский обоз. Поляки встретили эскадрон бранью, схватились за сабли. Стычки с поляками, как правило, не знали компромиссов. Тут же завязалась драка. Двадцатидевятилетний полковник участвовал и не в таких баталиях. Как-никак с пятнадцати лет в седле, воевал с турками на Балканах, с персами – в Армении, дрался с осетинами и лезгинами высоко в горах, где выживали немногие, только самые отчаянные. Стального цвета глаза Бенкендорфа горели диким огнем. Он рычал и скрежетал зубами во время сечи, что больше подстать казакам, а не остзейскому дворянину.

Тут подоспел отряд князя Сергея Волконского, и поляки в несколько минут были порублены. На отбитых у противника телегах стояли ящики с вином «Шато Марго» из наполеоновских погребов.

– Выпьем, Серж, за нашу победу! – предложил Бенкендорф.

Относилось ли это к только что произошедшей баталии или к всеобщей победе над Бонапартом, до которой было еще так далеко? Как бы то ни было, в голосе его звучала уверенность победителя, и к тому же он хотел поддержать боевого товарища, еще не привыкшего к ужасам, увиденным в Москве.

Не слезая с коней, они отбили саблями горлышки у бутылок и залпом выпили вина. По руке Бенкендорфа текла кровь – то ли порезался стеклом, то ли был ранен. Он не обращал внимания на такую мелочь. Глупо думать о царапине, когда вокруг тебя выжженный город, с трупами, болтающимися на фонарях.

– В Кремль! – крикнул полковник.

– В Кремль! – поддержал князь Сергей, и оба отряда пустились вскачь.

То, что они увидели, лишило обоих дара речи, а у партизан исторгло яростные вздохи. В Кремле валялись груды мусора, трупы лошадей. Под куполом Ивана Великого был вырублен огромный пролом, чтобы корсиканец мог со всеми удобствами созерцать оттуда московские красоты. Архангельский собор оказался по щиколотку залит прокисшим, вонючим вином.

– Варвары! Варвары! – Волконский в бессильном гневе бил себя кулаком по бедру. – Ничего святого нет у этих людей!

– Они не люди, Серж.

Александр старался держать себя в руках, потому что его боевой товарищ уже был на пределе душевных сил. Из светлых, еще наивных глаз князя Сергея брызнули слезы. Бенкендорф обнял его за плечи и сказал тихо, чтобы не услышали партизаны:

– Не надо, Серж. Солдаты не должны видеть слез своего командира.

Прискакал молоденький казачок с донесением. В Спасских казармах обнаружены раненые, среди них есть русские. Князь уже пришел в себя, вытер слезы.

– Ну что, брат Волконский, – подмигнул ему Александр, – пора за дело! Поставь здесь караулы! Пусть пока никого не пускают в Кремль!

– Да, да, ты прав, Алекс, – горячо поддержал его князь. – Православные не должны это видеть.

– А заодно прикажи саперам убрать пороховые бочки и поискать мины…

В другое время Волконский, пожалуй, рассердился бы на Бенкендорфа. Тот не был старшим по званию, чтобы приказывать, но князь настолько растерялся, что явно нуждался в руководстве.

В Спасских казармах французы устроили госпиталь. Здесь стояло невыносимое зловоние, от которого у Бенкендорфа закружилась голова. Раненые лежали вперемешку с давнишними трупами. Мольбы о помощи раздавались на всех европейских языках. Русские солдаты, оставленные Кутузовым на милость врага и каким-то чудом уцелевшие, встретили партизан радостно: «Наши пришли!», но слышалось что-то потустороннее в их слабых возгласах.

Полковник велел первым делом вынести мертвых, но это оказалось непосильной задачей. У почти разложившихся трупов при малейшем сотрясении отваливались ноги, руки, головы. Вонь усилилась. Повидавшие многое за время войны, партизаны не выдерживали, падали в обморок, их выворачивало наизнанку. Сам Александр едва держался на ногах, то и дело прикладывая к носу платок. Душевная мука отобразилась на его лице. «Солдаты не должны видеть слез своего командира», – стучало у него в висках. Да и времени на сантименты не было. Он разбил своих людей на бригады, одних отправил искать подводы, крестьянские телеги, мобилизовывать любой транспорт, что подвернется под руку. Другим приказал выносить раненых, третьим – трупы. Решения принимал молниеносно и требовал немедленного исполнения. Понимая, что город обезлошадел, велел запрягать в подводы партизанских лошадей.

– Раненых перевозить в Петровский дворец!

– Так ведь он почти сгорел…

– Выполнять!!!

На его лице снова появился звериный оскал, каким он был во время сечи с поляками.

– Что прикажете делать с трупами, господин полковник?!

– Везти к реке! Там жечь! Пепел сбрасывать в воду…

Он чувствовал, что одежда на нем насквозь промокла. Дождь лил не переставая, от холода била предательская дрожь.

– Александр Христофорыч, – по-отечески обратился к нему седоусый офицер, старый екатерининский вояка, – не стояли б вы под дождем. Далеко ли до беды? Вон как вас уже пробирает. Шли бы лучше в церковь, погрелись, мы тут сами управимся.

Кроме одинокой, почерневшей от пожара церквушки рядом не было ничего. Выжженная улица напоминала кладбище с остовами печей вместо надгробных памятников. Он послушался старого офицера и поднялся по разбитым ступеням храма. Дверь висела на одной петле и жалобно стонала под порывами ветра. Несмотря на это, воздух в церкви оказался спертым, отдававшим тухлым мясом. Бенкендорфы, верой и правдой служившие при русском дворе, оставались верны лютеранской церкви. Его мудрый учитель аббат Николя, иезуит, любил повторять: «Бог для всех един. Это люди придумали конфессии и никак не могут между собой договориться».

Волконский сказал, что православным нельзя это видеть, но и ему, лютеранину, стало не по себе: стены с божественными ликами измазаны кровью и калом, а на алтаре лежит, разинув пасть, лошадиная голова, застывшая в предсмертном истошном ржании. На полу видны следы от костра, повсюду разбросаны обглоданные кости. Оккупанты резали здесь лошадей, здесь же жарили и ели.

– Варвары! – вырвалось теперь из груди Александра. – У них нет Бога! Никакого Бога!

В тот же миг он представил прелестное личико толстушки Марго, услышал ее заливистый смех, ее ласковое французское щебетание: «Мой милый маршал, когда вы научите меня стрелять?» Она в шутку звала его маршалом, и Александру это льстило. Он был тогда всего лишь флигель-адъютантом русского консула в Париже. «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию, тогда и научу», – с заносчивой любезностью ответил он. Надув губки, Марго лениво и грациозно махнула надушенной ручкой и заявила, томно растягивая слова: «У вас так холодно, и медведи… Брр! Не поеду, даже если будете на коленях просить!» Она казалась избалованным ребенком, «маршал» вставал перед ней на колени, целовал ее детские ручки, а Марго смеялась и игриво ворошила ему волосы.

Не верится, что это было совсем недавно, три года назад. Париж был так близок его сердцу, французы вовсе не казались чужими, а тем паче варварами, и говорили они на языке, к которому он привык с детства. Александр увидел Марго на сцене Комеди Франсез в пьесе Мольера и сразу почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног. Ему всегда нравились актрисы, а если они к тому же были пышногрудыми, то сердце его начинало биться в два раза сильнее.

– Признайся, брат Бенкендорф, ты по уши влюблен! – подтрунивал над ним Чернышев, царский посланник в Париже, занимавшийся контршпионажем. От него, профессионального разведчика, трудно было что-то утаить. Чернышев сразу же подсчитал в уме все выгоды, какие можно извлечь из этого романа. Дело в том, что Марго, которую вся Европа знала, как мадемуазель Жорж, была любовницей императора Бонапарта. Как разозлится корсиканец, если Марго тайно уедет из Франции с русским флигель-адъютантом! К тому же неплохо было бы подсунуть парижскую красотку императору Александру, вместо этой навязчивой, наглой польки Нарышкиной-Четвертинской, чье влияние на государя становилось все более ощутимым.

– Да, мой проницательный Чернышев, стрела Амура не пощадила моего каменного сердца! – рассмеялся Бенкендорф, и невинная фраза решила все.

Втайне от него царский посланник встречался с мадемуазель Жорж в Булонском лесу и уговаривал ее ехать в Россию. Он обещал расположение Государя императора, а главное, успех и постоянный ангажемент на петербургской сцене. Расчетливая тщеславная Марго сдалась.

Вывезти актрису из Франции помогли агенты Чернышева. Александр поселился с ней в своей квартире на Мойке, но роман продолжался недолго. Любовники не были властны над собственной судьбой, все уже рассчитали и решили за них. «Маршал» отправился на Балканы воевать с турками, а мадемуазель Жорж, его «толстушечка» с маленькими надушенными ручками, приводившими Бенкендорфа в трепет, предалась утехам с Государем императором.

Перед самой войной на балу в Петергофе Бенкендорф встретил Чернышева. Тот был, как всегда, ярко напомажен и нарумянен, что вызывало неприятие и даже отвращение. Вспоминая о парижской жизни, царский посланник вскользь заметил:

– А кстати, твоя Марго оказалась прелюбопытной штучкой.

– Что это значит? – не понял Бенкендорф.

– Что значит? – усмехнулся в черные усы Чернышев и лукаво подмигнул новоиспеченному полковнику. – Прикидывалась дурочкой, мол, надоел Париж, а Бонапарт в постели холоднее трупа. Говорила она тебе это?

– Ну? – все еще не понимал Александр, к чему тот клонит.

– Эта парижская кокотка обвела нас вокруг пальца, Алекс! – почти с восхищением произнес никогда неунывающий Чернышев. – Тут был тонкий расчет. Я думал, что дергаю ее за ниточки, ан нет, это меня, оказывается, подвесили и дергали, за что хотели!

– Марго – шпионка? – дошло наконец до Бенкендорфа. На его лице отразилась такая забавная растерянность, что Чернышев не выдержал и по обыкновению громко рассмеялся.

– В другой раз мы с тобой будем разборчивей с кокотками, брат Бенкендорф!

Александр не разделял этого веселья. Его обдало холодом, будто он погрузился в ледяную прорубь.

– Другого раза может не быть, – тихо процедил сквозь зубы Бенкендорф, резко развернулся и пошел прочь. Смех у него за спиной тотчас прекратился.

Марго часто снилась ему во время войны, и он без конца повторял ей все ту же любезную фразу: «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию…» Он выскакивал из сна, как из ледяной проруби, целовал нагрудный крест и шептал слова молитвы…

В разворованной, оскверненной церкви Александру сделалось нехорошо, и он поспешил на свежий воздух.

Работа в Спасских казармах кипела. К солдатам, несмотря на проливной дождь, присоединились изможденные от голода, уцелевшие москвичи. В основном это были ремесленники, мещане, слуги из сгоревших особняков. Они несли с собой палки, холстину, веревки, сооружали самодельные носилки.

Между тем от гонцов, разосланных по городу, поступали новые сведения. Магазин мадам Обер-Шальме, что на Кузнецком мосту, стоит нетронутый и полон разнообразного товара. А это, как всем известно, самый богатый магазин в Москве. Бенкендорф немедля приказывает опечатать окна и двери и выставить надежный караул, чтобы ни одна душа не проникла внутрь. Вернется генерал-губернатор из Владимира, сам решит, что делать с товаром.

Когда Спасские казармы опустели, партизаны развели костры, стали готовить пищу. Дождь постепенно утихал. Уставшие, обессиленные люди валились с ног. Нужен был отдых, а потом предстояло еще окурить казармы конским навозом, чтобы не распространилась зараза. Солдаты делились едой с москвичами. Те и другие сидели молча вокруг костров, даже на разговоры не было сил. Полковник, глядя на них, мечтал, как назло Бонапарту, думавшему стереть древний город с лица земли, Москва скоро поднимется и станет еще краше, чем до войны. Не в первый раз горит… Его мысли прервал князь Волконский, прискакавший со своими людьми.

– Алекс, собирайся! Я присмотрел для тебя очаровательный домик на Страстном бульваре.

– Для меня? – удивился Александр.

– Так ты еще ничего не знаешь, любезный Бенкендорф? – ласково улыбнулся ему Волконский. – Тебя назначили комендантом Москвы. Вот приказ. – И протянул бумагу, где по пунктам перечислялись мероприятия, которые комендант должен был осуществить в ближайшее время. Их хватило бы на два года, но Бенкендорфу отводилось не больше месяца.

– Ну тогда показывай свой очаровательный домик! – спрятав бумагу за пазуху, бодрым голосом сказал Александр и лихо, по-гусарски, запрыгнул на коня. Казалось, этому человеку был нипочем прошедший тяжелый день.

Еще несколько недель трупы людей и лошадей, разбросанные по всему городу, свозились к Москве-реке. Здесь их жгли, а пепел сбрасывали в реку. Вовремя принятые меры не дали развиться эпидемии. С помощью драгунских патрулей в городе был установлен строжайший порядок, любые вылазки мародеров и бандитов пресекались на месте. Москвичи начали возвращаться в столицу из близлежащих деревень. Москва постепенно оживала.