Потомки

12

Каждый раз, прилетая на Большой остров, я чувствую себя так, словно попал в прошлое. Вид у него заброшенный, как будто недавно здесь прошлось цунами.

Я еду по знакомой дороге, мимо киаве[29], мимо пляжей с черным песком, кокосовых пальм, где сидят попугаи. Становится холоднее, в воздухе висит легкая дымка — смесь тумана с вулканическим пеплом, который пахнет как порох, отчего сильнее ощущение заброшенности и опустошения. С обеих сторон дороги лежат поля, покрытые черной застывшей лавой, на фоне которой ярко выделяются вкрапления белых меловых глыб; молодежь использует этот мел для своих граффити вроде: «Кеони любит Кайалу», «Гордость Гавайев»[30] или, например, подлиннее: «Кто это читает, тот гей». В полях, среди острых меловых скал, я вижу храмы-хейау и камни, сложенные на чайных листьях в приношение богам.

— Что это? — спрашивает Скотти.

Она свернулась клубочком на сиденье, и я не вижу ее лица.

— Что именно? — не понимаю я, оглядывая пустынную местность.

— А вон та дорога, — отвечает она.

Я бросаю взгляд в сторону и вижу на лавовом ложе полосу утрамбованных камней.

— Это Кингз-Трейл — Королевская дорога.

— «Кингз» в честь нашей семьи?

— Нет. Разве вам в школе не рассказывали о Королевской дороге?

— Не помню, — отвечает она.

— Какая же ты гавайка?

— Такая же, как и ты, — говорит она.

Мы смотрим на широкую бесконечную ленту, опоясывающую весь остров.

— Ее построил король Калакауа. Позднее он ее расширил. Здесь ездили твои предки.

Мы едем вдоль старой дороги — похожей на старое шоссе, чем, в сущности, она и является, — построенной каторжниками и утрамбованной копытами скота и колесами повозок и экипажей. Я запомнил, что не платили налог за дорогу только те, кто ее построил.

— Она старая? — спрашивает Скотти.

— Старая, — отвечаю я. — Построена в девятнадцатом веке.

— Да, правда старая.

Скотти смотрит на дорогу и ее каменное ограждение, а когда появляются холмы и ранчо Уаймеа, я замечаю, что она спит. Днем на зеленых холмах Уаймеа пасутся коровы и лошади, но сейчас их не видно. Я проезжаю мимо покосившихся серых деревянных заборов и опускаю стекло, чтобы вдохнуть холодный воздух, наполненный запахами трав, навоза и кожаных седел — ароматами Камуэлы. Здесь когда-то жили мой дед и бабка. Когда я был ребенком, то часто приезжал к ним на ранчо, чтобы полакомиться клубникой, покататься верхом и посидеть за рулем трактора. Это был странный мир — мир солнца, холода, ковбоев, пляжей, вулканов и снега. Здесь всегда видна вершина горы Мауна-Кеа, и я часто махал ей рукой и думал, что, наверное, ученые смотрят в телескоп на меня, а не на безмолвные планеты.

Я сворачиваю на грязную проселочную дорогу, проезжаю мимо низкой конюшни, здания школы и останавливаюсь возле спального корпуса.

Я хочу видеть свою дочь. Я немного нервничаю. На прошлой неделе, когда я с ней говорил, она показалась мне немного странной. Когда я спросил ее, в чем дело, она ответила: «В цене на кокаин». Тогда я спросил: «Нет, серьезно, что случилось?» — «А что, разве может что-то случиться?» — ответила она.

Потом она сказала, что это шутка. Шутка вышла мрачноватой.

Не знаю, что я сделал не так. Похоже, во мне есть что-то такое, что вызывает у моих девочек стремление к саморазрушению. Джоани и ее гонки, катера, мотоциклы, алкоголизм. Скотти и ее странное желание схватить голой рукой морского ежа. Алекс и ее наркотики и позирование для открыток. Алекс сказала мне, что в первый раз попробовала наркотик, чтобы напугать Джоани, но возможно, она сделала это для того, чтобы узнать, каково быть Джоани, экстремалкой. Мне кажется, что Александра в равной степени мать и любит, и презирает, но сейчас не время сводить счеты. Нельзя сердиться на умирающего человека.

Я вспоминаю ресторан «У Базза» и его менеджера, которая говорила мне, что присутствие Джоани оживляет атмосферу. Уверен, что, если моя жена умрет — то есть когда она умрет, — в ресторане непременно вывесят ее портрет. Здесь принято украшать стены картинами с изображениями местных знаменитостей и умерших патронов. Потом, став призраками, они наверняка поселяются в своих портретах. Печально сознавать, что Джоани придется умереть для того, чтобы ее портрет повесили на стене, чтобы я полюбил все, что с ней связано, и чтобы Алекс простила ей все, что она сделала не так.

Я еду медленно, потому что на дороге сплошные ухабы и ямы. Я смотрю на Скотти. Она все еще спит. Мне нравится, что школьное начальство до сих пор не заасфальтировало дорогу.

Я останавливаюсь на парковке и выключаю двигатель. Скотти открывает глаза.

— Приехали, — говорю я.

13

Десять часов вечера. Дежурная воспитательница смотрит на меня так, словно я самый безответственный человек на свете. На улице холодно, а на Скотти лишь легкие шорты. Ее ноги в следах от ожогов. Я не нашел ничего лучше, чем поздно вечером явиться в спальный корпус, да еще притащить с собой дочь, вместо того чтобы, как все нормальные люди, приехать днем, в часы посещений. Мы разговариваем, стоя на пороге; за спиной воспитательницы виднеется телевизор. На ней жуткая фланелевая ночная рубашка; насколько я могу судить, она смотрит шоу «Американский идол»[31]. Мне ужасно неловко и за нее, и за себя.

Воспитательница ведет нас к лестнице. Скотти обгоняет нас и бежит наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Слыша тяжелое дыхание воспитательницы, я замедляю шаг.

Хорошо, что все уже спят. Хорошо, что это не спальный корпус какого-нибудь колледжа, где в десять часов вечера жизнь только начинается. Я говорю воспитательнице, что потрясен. Я знаю, что это одна из лучших частных школ-интернатов на Гавайях, и все же строгая дисциплина, царящая здесь, действительно впечатляет.

— Мы стараемся, чтобы дети чувствовали себя как дома, — говорит воспитательница. — Дома дети в это время уже лежат в постели или читают перед сном. По выходным мы позволяем им не спать подольше, но у них так много уроков и занятий спортом, что к концу недели они просто не в силах делать что-то еще. Комната Александры в самом конце.

Воспитательница останавливается на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, и показывает в дальний конец коридора.

Скотти бежит вперед.

— Которая? — кричит она на ходу.

— Тише! — кричу я, а воспитательница хмурится — ей не нравятся наши вопли.

Она говорит, что постучит и войдет первой на случай, если Александра или ее соседка по комнате «не одеты». Мы ждем, когда она отдышится, затем тихо идем по коридору. Я смотрю на часы. Когда Скотти наконец оказывается в конце коридора, она первая стучит в дверь, и, ей-богу, воспитательница едва сдерживается, чтобы не дать ей затрещину.

— Это не та комната, — говорит она.

В дверях появляется незнакомая девушка, и я быстро отвожу взгляд — на тот случай, если она не совсем одета.

— Извини, Юки, — говорит воспитательница. — Мы перепутали комнаты.

— В таком случае можно мне вернуться в кровать?

Я спала.

— Да, конечно. Спи.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Нет, все-таки дисциплина здесь и в самом деле железная. Так и видятся стройные ряды кроватей, на которых, подоткнув одеяла, мирно спят девушки — все как одна.

Воспитательница стучит в дверь Александры. В ответ — тишина. Моя девочка спит, завернувшись в одеяло.

— Я ее разбужу. — говорит воспитательница и ныряет в темноту.

Скотти вытягивает шею, чтобы заглянуть в комнату сестры. Я думаю о том, что скажу Александре. Как сказать ей, что она вот-вот потеряет мать? «Потеряет»?.. Как странно это звучит. Мы теряем нашу маму. Моя жена скоро умрет.

Воспитательница возвращается и закрывает за собой дверь.

— Александра спит?

— Нет, — отвечает она.

Я жду, что воспитательница скажет дальше, но она молчит.

— Она не совсем одета?

— Хуже, — отвечает воспитательница. Ее рука лежит на дверной ручке. — Александры нет в комнате.

Мы обыскиваем ванную комнату, читальный зал, комнату для просмотра телевизора.

Воспитательница в панике. Скорее всего, ее беспокоит не столько безопасность Александры, сколько последствия ее отсутствия. Воспитательница говорит не переставая. Мне начинает казаться, что от меня что-то скрывают.

— Девочки приходят в спальный корпус к семи часам, — говорит она; мы идем по коридору в обратную сторону, направляясь к комнате подруги Алекс, чтобы разбудить ее и задать несколько вопросов. — До девяти они занимаются. Никаких игр, фильмов и пустой болтовни.

Скотти явно шокирована происходящим. При электрическом освещении красные пятна на ее ногах кажутся еще ярче. На ней футболка с надписью: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПЕДРО», хотя я понятия не имею о том, кто такой Педро. Ее волосы всклокочены и торчат в разные стороны, возле уха к ним что-то прилипло. В самолете она пила фруктовый пунш, и ее губы и подбородок стали цвета сырого мяса. Она напоминает зверька, погибшего под колесами автомобиля, из-за чего я чувствую смущение и тоже пытаюсь что-то доказать воспитательнице. В результате между нами начинается нечто вроде состязания — кто лучше знает, как воспитывать детей.

— Уверен, что она ушла к подружке, — говорю я. — Вы же знаете, девчонки любят поболтать.

— Они болтают только о парнях, — заявляет Скотти.

— Нет, на этот счет у нас самые строгие правила. Такое строго пресекается, — говорит воспитательница.

— Что ей теперь будет? — спрашивает Скотти. — Ей все запретят? Меня так наказывают. Запрещают смотреть телевизор, но я все равно смотрю. По цифровому видику. Эстер не знает, что такое видик.

— Я знаю, я пользуюсь видео, — говорит воспитательница.

— Эстер — наша служанка, помогала нам по хозяйству, — объясняю я.

— Она и сейчас помогает, — уточняет Скотти. — Готовит, убирает в доме и чешет мне спинку.

— Скотти, не болтай глупости, — смеясь, говорю я.

— Это не глупости.

— Где комната подруги? — спрашиваю я.

Кажется, что коридор никогда не кончится. Наконец воспитательница останавливается, стучит и входит в комнату, прикрыв за собой дверь. Мы со Скотти остаемся в коридоре. Перед нами два имени: «Ханна» и «Эмили», аккуратно выведенные фиолетовым маркером на лиловом картоне и обрамленные вырезанными из бумаги желтыми цветочками. Я узнаю запах фломастера «Крейола». Кто-то потратил уйму времени, рисуя имена и вырезая бумажные цветы, и мне становится радостно от мысли, что у Александры такие трогательные подруги. На досуге рисуют и вырезают из бумаги сложные фигуры.

Воспитательница выходит из комнаты; взглянув на нее, я понимаю, что хороших новостей мы от нее не услышим.

— Эмили там тоже нет. Давайте вернемся в комнату Александры. Возможно, она уже вернулась.

— Или ее соседка по комнате объяснит, что же все-таки происходит. — говорю я.

Соседка по комнате прячет глаза и уходит от ответа. Это продолжается довольно долго. Девушка повторяет, что, если расскажет правду, Александра ее убьет, я же уверяю ее, что она сильно преувеличивает. Бедная девушка! Как ее могли поселить вместе с Алекс? Застенчивая дурнушка с жидкими волосами и с аллергией. На ее кровати, прикрытой голубым покрывалом, множество мягких игрушек и ни одного постера или фотографии, которая могла бы рассказать о ее вкусах, увлечениях, друзьях среди подруг или достатке родителей. На этой половине комнаты все буквально кричит об одиночестве, тогда как на половине Александры чувствуется яркая, популярная личность. Стена возле ее кровати увешана постерами и фотографиями парней на мотоциклах, взлетающих над изрытой колесами землей. Я вижу компакт-диски, косметику, одежду, туфли и столько сумок, что для одной девушки явно многовато.

Мы втроем выходим на футбольное поле. Не знаю, что мы хотим там найти, и кажется, мы с воспитательницей испугались. Она набросила на рубашку легкое пальто, а я, чтобы согреться, потираю плечи. В темноте Скотти берет меня за руку. Часть площадки вся в ямах, и Скотти все время спотыкается. Трава мокрая. Края моих брюк тоже мокрые. Я смотрю на голые лодыжки Скотти. От дыхания у нее изо рта вырывается пар, потому что воздух очень холодный. Скотти смотрит на клубы пара как завороженная.

Наконец в дальнем конце поля мы замечаем два силуэта. В руках у этих двоих что-то вроде клюшек для гольфа. В небо взмывает белый мячик, слышатся восторженные крики. Моя дочь при свете луны играет в гольф со своей подругой. Мне даже становится немного жаль, что у меня никогда не было такой жизни — школа-интернат, подружки.

— Девушки! — кричит воспитательница.

Они оборачиваются к нам.

— Алекс! — зову я.

Ее волосы стали еще длиннее и спускаются ниже лопаток. Даже отсюда видно, как она хороша, — черты лица правильные и соразмерные, словно специально подобраны друг к другу.

— Папа?

— Алекс! — кричит Скотти. — Это я!

Вторая девушка хочет удрать и бросается прочь, но, пробежав всего несколько шагов, падает, не выпуская из рук клюшки. Я спешу к ней, чтобы выяснить, в чем дело. Она лежит, уткнувшись лицом в грязь и распластавшись, словно собралась загорать. Я наклоняюсь и осторожно трогаю ее за плечо. Она переворачивается на живот. Ее рот широко открыт, глаза закрыты. Тут я понимаю, что она заходится от смеха и что совершенно пьяна. Немного придя в себя, она бормочет:

— Да помогите мне подняться, чертовы сучки!

К нам подходит Александра. Чтобы не упасть со смеху, она хватается за меня:

— Что ты здесь делаешь, папа?

— Миссис Мерфи, — еле ворочая языком, бормочет ее подруга, — хотите с нами сыграть? Восемнадцать лунок, идет?

Девушек охватывает новый приступ хохота — ни одна не может выговорить ни слова. Наконец они немного успокаиваются. Александра падает на колени.

— О господи, — говорит она. — О господи.

Заражаясь весельем сестры, Скотти тоже начинает смеяться.

— Восемнадцать лунок, — давясь от смеха, говорит девица. — Восемь… надцать… колес… нет, лунок!

— Девушки! — продолжает взывать миссис Мерфи. Я не знаю, что сделать, чтобы это прекратить. Мне нужно забрать дочь и ехать в аэропорт, чтобы успеть на последний рейс на Оаху, где собрать самых близких нам людей и сообщить им страшную весть: Джоани, наша непобедимая воительница, на сей раз проиграла.

Неожиданно мне на помощь приходит Скотти.

— Алекс, — говорит она, — мама возвращается домой.

Алекс сразу замолкает и вопросительно смотрит на меня, а я смотрю в небо. Прекрасная ночь. Здесь, где нет моря городских огней, заливающего Оаху, звезды заполоняют все небо.

— Нет, — говорю я. — Нет, это не так.

— А в чем тогда дело? Ей лучше или наоборот? — спрашивает Алекс. Она стоит опершись на клюшку и презрительно усмехается.

— Я приехал забрать тебя домой, — говорю я. — Маме не лучше.

— Вот черт, пошла она на хрен!

Алекс делает несколько шагов в сторону, размахивается и швыряет клюшку куда-то в темноту. Мы смотрим, как клюшка, переворачиваясь в воздухе, улетает. Никто из нас не видит, куда она падает.

Когда мы приезжаем домой, Скотти молча выходит из гаража и идет в свою комнату. Я несу Алекс на руках. Она такая тяжелая, словно налита свинцом. Я с трудом дотаскиваю ее до спальни. Я мог бы уложить ее на диване в маленькой комнате, но я хочу, чтобы она спала в своей постели, которая когда-то была моей. Мне нравится нести дочь на руках, нравится видеть, как она прижимается к моей груди, как ребенок.

Я снимаю с нее туфли и накрываю одеялом. Она похожа на Джоани. Я молча стою возле постели, глядя на дочь. Что с ней случилось? Эта фраза без конца вертится у меня в голове. Я выхожу из спальни, не закрыв ставни. Завтра над вершинами Коолау поднимется солнце, и его лучи ударят Алекс по лицу.

14

Я пытаюсь дать Алекс время, чтобы она сама извинилась за свое поведение. Мы сидим на кухне. Алекс пьет колу и ест хлопья, которые чем-то напоминают крупный кроличий помет.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами и, не переставая жевать, подносит миску с хлопьями ко рту.

— Мама разрешает тебе пить содовую за завтраком?

— Она не видела, как я завтракаю.

— Где Скотти? — спрашиваю я.

Алекс опять пожимает плечами.

— Ну что ж, рад тебя видеть, Алекс. Добро пожаловать домой.

Она приветственно машет ложкой, затем встает и ставит пустую миску в раковину.

— Положи в посудомойку, — говорю я.

Алекс, ни слова не говоря, выходит из кухни, а я беру ее миску, споласкиваю в раковине и ставлю в посудомоечную машину. Алекс возвращается, разговаривая с кем-то по мобильнику. У нее в руках солнцезащитные очки, книга, полотенце и бутылка колы.

— Алекс, — говорю я, — нам нужно поговорить.

— Я иду в бассейн, — отвечает она.

— Отлично, в таком случае я иду с тобой.

— Давай.

Она спрыгивает в воду и несколько раз окунается, затем изящным движением отбрасывает мокрые волосы. Я прыгаю в воду рядом с ней, стараясь поднять фонтан брызг, и Алекс с отвращением смотрит на воду. Вода в бассейне холодная, солнце закрыто облаками. Я плыву среди качающихся на поверхности манговых листьев и коричневых трупиков термитов.

— К нам приедет Сид, — сообщает Алекс.

— Кто это?

— Мой друг. Я вас познакомлю. Я ему только что звонила и попросила приехать.

— Что за друг? Из твоего интерната?

— Нет, он здесь живет. Мы учились в одном классе, когда я ходила в школу на Пунахау. Я его сто лет знаю.

— Вот как? Ну хорошо.

— У него кое-какие проблемы. Думаю, он у нас задержится, потому что, когда начнется вся эта канитель, он будет мне нужен.

— Ладно, — говорю я. — Похоже, ты уже все продумала. Где он живет?

— В Кайлуа.

— А с его родителями ты меня познакомишь?

— Нет, — отвечает Алекс, глядя мне в глаза.

— С нетерпением жду встречи с твоим старым другом, — говорю я.

Мы слышим, как распахивается дверь, ведущая к бассейну. По мощенному кирпичом патио бежит Скотти в черном пеньюаре. На худеньком тельце пятна белого крема. Скотти вскидывает фотоаппарат и фотографирует Алекс.

— Ты что, охренела? — кричит та. — Немедленно снимай мою одежду!

— Не кричи на нее!

— А какого хрена она нацепила мой пеньюар?

— Ну и что, Алекс? Что в этом страшного? — Я смотрю на Скотти: зрелище и в самом деле страшноватое. Пеньюар висит на ней как на вешалке. — Скотти, иди переоденься. У тебя же есть свой купальник.

— Зачем?

— Скотти, я что сказал!

Она показывает мне средний палец — по всем правилам, как я ее учил, — и убегает.

— А ты делаешь успехи в воспитании, — замечает Алекс.

— Речь не о моих успехах и не о Скотти и твоем пеньюаре, а о тебе. Чем ты занимаешься в своей школе? Вместо того чтобы учиться уму-разуму, учишься напиваться?

— Да что в этом такого, папа? Уму-разуму я научилась давно, только вы, предки, этого почему-то не замечаете. Никто мне доброго слова не сказал — какая я молодец, как я справляюсь со всеми своими проблемами, как здорово я сыграла в том идиотском спектакле, который ни один из вас не удосужился приехать посмотреть! И что с того, что я умудрилась набраться именно в ту ночь, когда тебе вздумалось приехать? Что с того?

— Перестань, — говорю я. — Возьми себя в руки, успокойся.

— Открой глаза, папа! — говорит Алекс.

— В каком смысле?

— В таком, что ты ни черта не видишь и не знаешь.

Я хочу вернуться в школу.

Алекс поднимает лицо вверх, чтобы ее длинные каштановые волосы окунулись в воду. Когда она выпрямляется, волосы лежат у нее на спине, гладкие и блестящие. Алекс садится на ступеньку лестницы и начинает выбирать из воды термитов и раскладывать их рядками на краю бассейна.

— Почему Скотта намазалась кремом? — спрашивает она.

Я рассказываю ей все: о морских ежах, о португальских корабликах, о Лани Му.

— Бред какой-то. — говорит она.

— Ты должна мне помочь. Одному мне со Скотти не справиться, — говорю я, держась за край бассейна и болтая ногами в воде.

Алекс соскальзывает со ступеньки и уходит под воду, затем выныривает. К ее сверкающим волосам прилип маленький, похожий на бриллиант листик. Я снимаю его и пускаю плыть.

— Ладно, я с ней поговорю, — говорит Алекс, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза. — Может быть. О чем-нибудь. Кто-то ведь должен с ней поговорить.

— Очень хорошо. Только не кричи на нее. Ты ее кумир, так что не кричи на нее, даже если она нацепила твою одежду. Кстати, зачем тебе черный пеньюар?

— Мне его мама подарила, — отвечает Алекс. — Я его ни разу не надевала.

— Вот и хорошо, — говорю я. — В общем, будь с ней помягче.

— Буду. Может быть. А может быть, и нет. Со мной никто не церемонился, и ничего, я справилась. Вон какая стала сильная — как бык.

Алекс поднимает руку и демонстрирует свои бицепсы.

Мне становится и смешно и грустно. Сейчас не время шутить. Сейчас в нашей жизни нет ничего веселого. И может быть, уже не будет. Пора сказать ей, что нас ждет.

Алекс опирается спиной о край бассейна и вытягивает под водой ноги. Я вспоминаю открытки с ее изображением. Почему Джоани разрешала ей сниматься?

— Маме стало хуже, Алекс.

— Немудрено, — замечает она.

— Выбирай выражения. Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, как вчера. Мама уже не проснется. Врачи хотят отключить аппараты. Ты слышишь, что я говорю? Мы прекращаем борьбу.

Алекс неподвижна, она никак не реагирует.

— Ты слышала, что я сказал? Иди сюда.

— Зачем? Чего тебе?

— Ничего. Я просто хотел тебя утешить.

— Ах да. Ладно, утешил!

— Почему ты кричишь?

— Потому что хочу убраться отсюда! — Алекс хлопает руками по воде и морщится, потому что брызги летят ей в лицо. — Прекрати! — пронзительно кричит она. Ее мокрое лицо становится красным.

— Что прекратить? Я ничего не говорю.

Алекс закрывает лицо руками.

— Алекс. — Я хочу обнять ее, но она меня отталкивает.

— Я не понимаю, что происходит, — говорит она.

— Мы должны попрощаться с мамой. Вот что происходит.

— Я не могу.

Алекс делает два судорожных вдоха; ее плечи вздрагивают.

— Я знаю, — говорю я. — Нам всем придется через это пройти, так что давайте поддерживать друг друга. Что мы еще можем!

— А если она все-таки выживет?

— Поговори с доктором Джонстоном, он тебе все объяснит. Мама сама так хотела. Она оставила завещание, в котором говорит, что мы должны поступить именно так.

— Жуть какая, — говорит Алекс. По ее щекам текут слезы, голос срывается. — Нашел где мне об этом сказать! В бассейне!

— Прости. Прости, я все понимаю. Так уж вышло.

— Мне сейчас не справиться! — вопит она.

— Понимаю. Давай поедем к ней. Хочешь, прямо сейчас и поедем? Как скажешь.

— Нет, — говорит Алекс. — Я не могу так сразу. Мне нужно прийти в себя.

— Хорошо. — соглашаюсь я. — Вчера я думал о самых близких наших друзьях. О тех, кого следует известить. Я решил, что такие вещи следует сообщать лично, не по телефону. Из уважения к этим людям. К твоей матери. Ты не могла бы поехать со мной?

К этому времени мы с Алекс каким-то образом оказываемся на середине бассейна. Мы держимся на поверхности, двигая руками и ногами. Я вижу, что Алекс начинает уставать.

— Мы навестим наших друзей и расскажем о маме. Будем утешать друг друга и вспоминать, какая она была хорошая.

Алекс смеется.

— Ну да, это звучит сентиментально, но ведь мы встретимся только с самыми близкими друзьями, и еще с Барри, с бабушкой и дедушкой. Мы не будем у них задерживаться, а просто скажем, что нам всем предстоит. Но мне хотелось бы сказать им об этом лично.

— Я не поэтому смеюсь, — говорит Алекс.

— Так ты поедешь со мной или нет? Сначала к Рейсерам, потом к бабушке и дедушке.

Я давно все продумал — кому лично сообщить о нашей беде — и решил ограничиться лишь членами нашей семьи и теми, кто лучше всех знал Джоани и любил ее.

Вчера ночью, составив список адресов, я посмотрел на ту сторону кровати, где всегда спала Джоани. Ее подушки так же уложены одна на другую, как она любила. Я не привык спать один и даже теперь, когда в моем распоряжении вся кровать, стараюсь спать только на своей половине. Здесь мы с Джоани смотрели телевизор и обсуждали текущие дела. Именно в это время ночи мы начинали понимать, как хорошо мы знаем друг друга — как никто в целом мире. «Представляешь, что было бы, если бы кто-нибудь записал наш разговор? — смеясь, говорила Джоани. — Он решил бы, что мы свихнулись».

Но я помню и другие ночи — когда Джоани возвращалась домой после вечеринки со своими подругами и валилась на постель, распространяя вокруг себя запах текилы или вина. Иногда она приходила поздно, но абсолютно трезвая и тихо, одним грациозным движением ныряла под одеяло; от ее кожи пахло гарденией. Не знаю, может быть, меня в какой-то степени устраивало то, что она сама находила себе развлечения, давая мне возможность заниматься своими делами, то есть с головой уйти в заботы о том, чтобы что-то оставить посте себя — то, что заработано собственным трудом, а не просто перешло ко мне по наследству от предков. Да. В какой-то степени меня это устраивало, даже очень.

Алекс побледнела и тяжело дышит. В ее глазах такая боль, словно она о чем-то умоляет. «Я не могу тебе помочь, — хочется мне сказать. — Я не знаю, как тебе помочь».

— Держись, — говорю я.

Она молчит, а потом цепляется за мое плечо, как делала когда-то в детстве. Я плыву к мелкой части бассейна и тащу ее за собой. Мы подплываем к бортику, и я кладу руку на спину дочери. Выглядывает солнце и снова скрывается. Вода в бассейне становится темной, как в океане.

— Заедем сначала к Рейсерам, благо это совсем рядом, потом к бабушке и дедушке, а потом поедем в больницу, идет? Это разумный маршрут.

— Не понимаю, зачем все это, — говорит Алекс. — Ты же можешь просто позвонить. Не хочу говорить о маме со всеми подряд. Идиотизм какой-то!

— Алекс, я знаю, что на Рождество вы с мамой серьезно поссорились, но сейчас об этом нужно забыть. Все это пустое. Ты же любишь маму, а мама любит тебя.

— Не могу, — говорит она.

— Почему? Из-за чего можно было так рассориться?

— Из-за тебя, — отвечает она. — Мы поссорились из-за тебя.

Вновь появляется солнце. Его лучи ласково греют мне плечи.

— Из-за меня?

— Ну да, — говорит она. — Я просто очень рассердилась на нее за то, как она с тобой обращается. А ведь ты так ее любишь. — Алекс бросает на меня взгляд и сразу отводит глаза. — Она обманывала тебя, папа.

Я смотрю в лицо дочери. Оно неподвижно, словно окаменело, только ноздри гневно трепещут. Над нами слышится какой-то шум, словно кто-то торопливо стучит по клавишам пишущей машинки. Я поднимаю глаза и вижу вертолет, взлетающий над горой Оломана. Вертолет зависает над ее склоном.

Кажется, сейчас мне полагается испытать бурю эмоций — то ли меня должен сковать леденящий холод, то ли ошпарить нестерпимый жар, однако я не чувствую ничего; в голове вертится только одна мысль: мне сказали то, что я давно знал. Так давно, что уже свыкся с этим. Я вспоминаю о записке на голубой бумаге и громко вздыхаю.

— Она сама тебе сказала? — спрашиваю я. — Или ты их случайно застукала?

— Нет, не совсем. Хотя, в общем, застукала. Почти.

— Расскажи, — прошу я. — Просто расскажи, как все было. Бред какой-то.

Я вылезаю из воды и усаживаюсь на край бассейна.

Алекс садится рядом. Мы сидим и болтаем в воде ногами.

— Я приехала домой на Рождество, как известно, — говорит Ллекс. — Ну и решила заехать к Бренди. Тогда я ее и увидела — с ним.

— Куда ты поехала? По какой дороге?

— По Кахала-авеню. Я ехала к своей подруге Бренди.

— Ну и что? Ты увидела маму на улице с каким-то мужчиной и решила, что между ними что-то есть?

— Нет, не на улице. Я ехала в Блэк-Пойнт, а они стояли на подъездной дорожке возле дома. Его дома.

— Он живет в Блэк-Пойнте?

— Судя по всему, да, — отвечает она.

— И что они делали?

— Он обнял ее за плечи, и они вошли в дом.

— А потом?

— Потом ничего. Она вошла с ним в дом. Он обнимал ее за талию.

— И что ты сделала?

— Ничего. Поехала к Бренди и рассказала ей все, что видела. Мы об этом весь день говорили.

— А с мамой ты об этом говорила? Почему ты ничего не сказала мне?

— Не знаю. Мне сразу захотелось уехать. Противно было видеть ее рядом с тобой. Мне было жаль тебя, а от нее меня просто трясло. Я вернулась в школу и решила, что все, с меня хватит, больше не хочу ее знать. Она поняла, что я все поняла. Поэтому и отправила меня обратно в школу. — Алекс сжалась в комок, подтянув колени к груди. — Потом я собиралась тебе позвонить и все рассказать, но тут случилась авария, и я передумала. Наверное, решила отложить до тех пор, когда мама вернется домой.

— Прости нас, Алекс. Нехорошо, что ты оказалась втянутой в проблемы взрослых.

— Да ладно, — отвечает она.

— Я не… мы не должны на нее сердиться.

Алекс молчит. Мы смотрим на вертолет, который кружит над одной точкой.

— Какой он? — спрашиваю я.

Алекс пожимает плечами:

— Не знаю.

— А как мама поняла, что ты все знаешь?

— Я ей сама сказала. Сказала, что не могу ее видеть, потому что знаю, чем она занимается. И еще сказала, что пока никому об этом не говорила. В общем, мы здорово поссорились. И я уехала. И все ужасно этому обрадовались.

— Алекс, нам нужно держаться вместе.

Она отворачивается. Она всегда так делает, когда с чем-то согласна.

— Мне нужно знать, кто он, — говорю я.

Алекс спрыгивает в воду. Я за ней — погружаюсь почти до самого дна. Мы так и стоим под водой, слегка поводя руками, чтобы удержаться в вертикальном положении. Волосы Алекс медленно покачиваются у нее за спиной, вокруг тела пляшут солнечные блики. Я достаю ногой до дна. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока из ее рта не вырывается цепочка пузырьков. Алекс отталкивается ногой от дна и всплывает, я тоже.

— Я собираюсь навестить Митчеллов. Поедешь со мной?

— Зачем? — спрашивает она.

— Рассказать о маме и спросить, кто он.

— Я хочу дождаться Сида, — говорит она.

Мы вылезаем из бассейна. Наверное, я скверно выгляжу, потому что дочь спрашивает, как я себя чувствую. Мы возвращаемся на кухню, и я подхожу к стойке. С моих шорт на пол капает вода. Скотти зачерпывает ложкой мороженое и накладывает его на крендель. Я смотрю на кончик ее языка, который она высунула от усердия, ковыряясь в картонном стаканчике. Мне хочется плакать. Ллекс трогает меня за руку, и я вздрагиваю, затем заставляю себя улыбнуться, но губы у меня дрожат.

— Я еду к Митчеллам, — снова говорю я.

Входит Эстер, у нее в руках стопка кухонных полотенец. Она смотрит сначала на девочек, потом на меня. Должно быть, я очень бледный. Должно быть, я выгляжу совсем больным, потому что она качает головой и цокает языком. Она укладывает полотенца в шкафчик, что-то шепчет на ухо Алекс и решительно направляется ко мне. Я делаю шаг назад, но она берет в ладони мою голову и прижимает к своей груди. Я в ужасе смотрю на ее грудь, но потом сдаюсь и впервые за все время позволяю себе заплакать, словно только сейчас понял, что происходит с моей женой, и со мной, и со всей нашей семьей. Моя жена никогда уже не вернется домой, моя жена меня не любила, и отныне на меня ложится забота о наших девочках.

15

Я сворачиваю на подъездную дорогу, ведущую к дому Митчеллов. Их сад утопает в зарослях папоротников и чайных кустов. Даже столбики автомобильного навеса не простаивают зря, а служат опорой для виноградной лозы. Алекс посоветовала мне купить Митчеллам пирожных, но подозреваю, что заботилась она прежде всего о себе (вдруг и ей что-нибудь перепадет?): за один присест Алекс может умять целую коробку сладких пончиков маласадас.

Я поднимаюсь на крыльцо, держа под мышкой коробку с пирожными. Мне кажется, что из-за этого у меня какой-то угодливый вид. Митчеллам я не звонил, так что у них не было времени подготовиться к моему визиту и подобрать надлежащие слова.

— Эй, есть кто дома? — спрашиваю я, заглядывая внутрь через сетчатую дверь. Затем вхожу в переднюю и снова кричу: — Это я, Мэтт!

Они спускаются ко мне со второго этажа; у обоих злые и красные лица. Марк и Каи Митчелл — наши друзья. Правда, они скорее друзья Джоани, чем мои. На Марке только пижамные штаны, что, по-видимому, его смущает. Вид у них такой, словно они только что занимались сексом, хотя вряд ли. Супружеские пары не занимаются сексом по утрам — в этом я абсолютно уверен.

— Вы еще спали? Простите.

Каи небрежно машет рукой:

— Ничего, все в порядке. Мы просто ссорились. Заходи, садись. Хочешь кофе?

— Хочу, — говорю я. — Вот пирожные принес.

Я ставлю свое подношение на кухонный стол, но Марк демонстративно гремит коробкой с хлопьями.

— Цельные злаки, — поясняет он.

— А, ну да.

Они садятся за стол и принимаются за свои цельные злаки, кофе и витамины. Фарфоровый кувшинчик в виде коровы наполнен пятьдесят на пятьдесят смесью молока и сливок, и я подливаю ее себе в чашку.

— Из-за чего ссорились? — спрашиваю я.

— Из-за ерунды, — отвечает Марк.

— Это не ерунда. Ему, видите ли, нравится приглашать гостей и устраивать вечеринки, а кому вкалывать? Мне.

— Но ведь тебе ничего не придется делать. Не нужно ни убирать в комнатах, ни бегать по магазинам, ни шить себе новый наряд, ни выдумывать новый коктейль. Я приглашаю своих друзей, они приходят, мы угощаем их выпивкой и от души веселимся!

— Это не так просто.

— Наоборот! Все очень просто.

— О господи, — спохватывается Каи, — Джоани… Надеюсь, с ней все в порядке? Мы тут мелем всякий вздор…

— Да, — говорю я. — В смысле, пока с ней все в порядке.

И замолкаю, потому что представляю себе их лица, когда они узнают, что ожидает Джоани. Я не хочу их расстраивать. Я хочу, чтобы они спокойно доели свои злаки. Мне не нужно сочувствия, я и сам не умею его выражать. Внезапно я понимаю, что не смогу рассказать о Джоани никому из тех, кто занесен в мой список.

— Мне нужно кое-что для себя прояснить, — говорю я, глядя на Каи, и добавляю: — Иначе мне не будет покоя.

— Да-да, конечно, — говорит она.

Марк молчит. Молчать он может часами. У него и вид такой — словно он находится в состоянии перманентного потрясения.

— Кто он? — спрашиваю я.

Они подносят кружки с кофе ко рту и дружно замирают. Наступает молчание. Марк берет пирожное с заварным кремом и сует его в рот.

— Она его любит? Кто он?

Каи через стол протягивает ко мне руку.

— Мэтт… — говорит она.

— Я понимаю, что поставил вас в неловкое положение, простите, но мне нужно знать. Мне очень нужно знать, кто трахал мою жену.

Внезапно я ощущаю, что мне холодно. Странно, только что я изнывал от жары.

Каи убирает руку.

— Не надо так злиться, — говорит она.

— Я злюсь? Надо думать. — Чтобы заставить себя замолкнуть, я сую в рот кусок пирожного, но все равно бубню: — Еще бы я не злился!

— Вот потому так и вышло, — тихо говорит Каи.

Марк выразительно смотрит на нее.

Я жую пропитанное кремом тесто. Вкусно. Но я не унимаюсь:

— Что «потому»? О чем ты?

Марк и Каи молчат. Я улыбаюсь, потому что Каи загнала себя в ловушку:

— Поэтому она меня и обманывала? Потому что я говорю с набитым ртом? Или потому что у меня поганый язык и я плевать хотел на гребаный этикет?

— Ну и ну! — Каи качает головой. — Знаешь, ты лучше приходи в другой раз, тогда и поговорим. Тебе нужно остыть.

Я смотрю на Марка:

— Я никуда не пойду.

— Ты его не знаешь, — говорит он.

— Ох, но ведь ты его тоже не знаешь, Марк, — встревает Каи. — И потом, ты же ее друг. Как тебе не стыдно!

— Мэтт мне тоже друг. К тому же сейчас особенный случай.

Каи встает из-за стола:

— Это предательство, Марк.

— Эй, постойте-ка. То есть как это «предательство»? А я? Она же меня обманывала, вы что, забыли?

— Послушай, — Каи кладет локти на стол и тычет в меня пальцем, — это не ее вина. Она не могла иначе. Ей было очень одиноко.

— Сколько это продолжалось? До самой аварии?

Марк кивает.

— Кто он? — вновь спрашиваю я.

— Я этим не интересовался, — отвечает он. — Когда Каи о них заговаривала, я выходил из комнаты.

— Ну, ты-то, держу пари, потирала руки, — говорю я Каи и тоже тычу в нее пальцем. — Наверняка поощряла ее, а как же — тебе ведь интересно, все какое-то разнообразие в жизни, а риска при этом никакого, да?

— Ты невыносим, — жалобно говорит Каи и для большей убедительности пару раз всхлипывает, но меня этим не пронять.

— Слушайте, вы кого защищаете? — спрашиваю я. — Джоани? Она в этом не нуждается. — В горле образуется какой-то комок, который мешает мне дышать. — Она скоро умрет.

— Не смей так говорить! — набрасывается на меня Каи.

— Она уже не проснется. Ей стало хуже. Мы отключаем аппараты.

Каи начинает плакать, а мне становится легче. Я принимаюсь ее утешать, Марк тоже.

— Прости меня, я не в себе. Я не хотел так срывать на вас свою досаду.

Каи кивает; наверное, она согласна, что я напрасно сорвался.

— Она его любит? — спрашиваю я.

Марк, хлопая глазами, смотрит на меня. По нему видно, что он понятия об этом не имеет. Все верно, такие дела — территория женщин.

— Как ты можешь спрашивать об этом, когда твоя жена умирает? — возмущается Каи. — Какая теперь разница? Да, она его любит! Она была от него без ума! Она собиралась с тобой развестись!

— Замолчи, Каи, — одергивает ее Марк. — Черт бы тебя побрал, прекрати болтать!

— Собиралась со мной развестись? Вы это серьезно? — спрашиваю я и смотрю на них.

Каи плачет, закрыв лицо руками:

— Не стоило этого говорить. Особенно сейчас. Какое это имеет значение?

— Но это правда?

— Прости, Мэтт, — говорит она. — Прости. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Марк закрывает глаза, глубоко вздыхает и незаметно отодвигается от жены.

— Значит, у Джоани был роман, — говорю я. — У нее был роман, и она любит своего любовника, а не меня. Моя жена умирает, жизнь летит в тартарары, а вы так и не сказали, кто он.

— Брайан, — говорит Марк. — Брайан Спир.

Я встаю из-за стола.

— Благодарю, — говорю я.

Каи продолжает плакать. Ее залитое слезами лицо напоминает мне лицо их сына, Люка. Он выглядит так же, когда плачет. Помню, когда ему было немного меньше, чем сейчас Скотти, он отзывался исключительно на имя Человек-паук. В результате даже учителя в школе, когда он поднимал руку, чтобы ответить, обращались к нему так: «Да, Человек-паук?» Отучил его от этой привычки я. Я же научил его отзываться на собственное имя. Как это мне удалось — наш с Люком секрет. Не думаю, что Люк об этом помнит.

Я выхожу из кухни, забрав с собой пакет с пирожными. Я думаю о Митчеллах. Сколько раз мы вместе проводили время, но ни разу они даже не намекнули, что между мной и Джоани кто-то стоит. И как мне теперь к ним относиться? Марк провожает меня до двери и распахивает ее, стараясь на меня не смотреть. Я выхожу, не сказав ни слова. Думаю, что Митчеллам я не скажу ни слова еще очень и очень долго.

Я иду к машине и вспоминаю о том, как отучил Люка от его вредной привычки. В тот день мы с Джоани пришли к Митчеллам в гости. Я стоял на крыльце, расположенном со стороны сада, и смотрел, как Люк ловит жаб. В одной руке у него был сачок, в другой — фигурка Человека-паука. Жабы не попадались, и Люк готов был расплакаться.

«Смотри, Люк, — сказал я, — вон там еще одна».

Люк обернулся и замер, глядя перед собой. Никакой жабы он не увидел.

«Люк, иди-ка сюда, — позвал я его. Джоани и его родители о чем-то весело болтали, стоя возле барной стойки. Только что все трое выкурили по сигарете с травкой, поэтому на повышенных тонах несли всякую чушь. Я опустился возле Люка на колено. — Слушай, что я тебе скажу, — обратился я к нему. — Посмотри на Человека-паука. Он же не мужчина, видишь?»

Люк взглянул на меня, затем на фигурку в своей руке.

«Ты посмотри, — сказал я, — у него между ног ничего нет, там гладко, как у женщины».

Люк погладил Человека-паука рукой.

«Человек-паук — это же лузер, вечный неудачник. Знаешь, как называют его другие супермены? Шестерка. Они ему так и говорят: „Катись отсюда, ты, паршивая шестерка!“»

Не понимаю, зачем я ему так сказал. Правда, потом, слыша неестественный, преувеличенно веселый смех его обдолбанных родителей, я понял зачем.

Люк внимательно посмотрел на свою куклу.

«Ну как, хочешь, чтобы тебя по-прежнему называли Человек-паук?»

Он замотал головой.

Я выезжаю из района Нууану и сворачиваю на шоссе Пали. В голове вертятся лишь две мысли: моя жена умирает; ее любовника зовут Брайан Спир.

16

Приехал Сид. Он высокий и тощий. Когда Алекс представляла нас друг другу, он сказал:

— Выпить бы чего, — затем схватил меня за руку, рывком притянул к себе, похлопал по спине и оттолкнул.

— Никогда больше так не делай, — сказал я ему, а он в ответ лишь коротко хохотнул.

По какой-то причине мы стоим на лужайке, где я обычно встречаю гостей. Я предложил ему чего-нибудь прохладительного и протянул бокал «Севен ап». Видеть Сида с бокалом в одной руке и салфеткой для коктейля в другой смешно и странно; такое впечатление, что я принимаю у себя будущего зятя, хотя я очень надеюсь, что этого не произойдет.

Алекс молча стоит возле Сида. Трудно понять, как она к нему относится.

— Алекс, ты поедешь со мной к Рейсеру, а потом к бабушке с дедушкой? Я скоро еду, так что…

— Я уже сказала, что поеду, — отвечает Алекс. — Мы с Сидом вместе поедем.

Она прижимается к нему, он обводит взглядом наш дом и снимает с ее плеча пушинку.

Я смотрю на его белые туфли. Они на удивление чистые.

— Сиду вовсе не обязательно с нами ехать, — говорю я.

— Как Алекс скажет, так и будет, мне без разницы.

— Алекс, он знает, куда мы едем и зачем?

— Да, — отвечает она. — Он все знает.

Внезапно меня охватывает беспричинная ревность.

— Мне кажется, это наше семейное дело, — говорю я. — Всю ближайшую неделю или сколько понадобится — больше, меньше — мы будем заниматься делами нашей семьи.

— Папа, я же говорила тебе, что Сид пока поживет у нас. Так что не возникай, ладно? К тому же при Сиде я буду вести себя гораздо лучше, честное слово.

Сид широко разводит руками и пожимает плечами;

— Видите? Что я могу поделать?

Я смотрю на Алекс, надеясь, что она заметит мое недовольство.

— Разве тебе не нужно ходить в школу? — спрашиваю я Сида.

— Я хожу, когда мне хочется, — отвечает он.

— Ладно, зовите Скотти. Мы уезжаем.

Скотти сидит на переднем сиденье, Алекс и Сид сзади. Скотти еще ни разу не вела себя так тихо. Я замечаю, что фотоаппарат и альбом для вырезок она оставила дома.

— Вы слышали про И-Ти[32]? — спрашивает Сид. — Помните, кто это?

Я смотрю в зеркало заднего вида, чтобы понять, к кому он обращается. У Сида небритые щеки и синие глаза. Он смотрит в окно и говорит неизвестно кому:

— Что им было нужно? Зачем И-Ти явились на Землю?

— Не слушай его, — говорит мне Алекс. — Сид всегда так себя ведет, когда едет в машине. Насмотрелся сериала «Сайнфелд».

— А кто такие И-Ти? — спрашивает Скотти.

— Не знаю, — отвечаю я.

Мне не хочется ничего объяснять. Я сворачиваю в сторону Ланикаи и вижу дом Рейсера. Рейсер — один из самых близких наших друзей. Он был прежде всего моим другом, хотя теперь я так не считаю. Мне приходится сделать небольшой крюк, чтобы объехать соседний дом, поскольку здесь одностороннее движение. Мне ужасно хочется нарушить правила и срезать путь, ведь на дороге все равно никого нет, но я этого не делаю. Мне нравится ехать по безлюдной улице и видеть, как ветер гоняет по тротуарам белый песок. От этой картины у меня появляется такое чувство, словно мне удалось выжить после какой-то катастрофы.

— А что, если этот И-Ти — инопланетный маргинал? — фантазирует Сид. — Что было бы, если бы все земляне улетели на другую планету и на Земле остались бы только, скажем, Скрич[33] или Дон Джонсон[34]? У инопланетян сложилось бы о нас ложное представление.

— Очень интересно, — говорю я и сворачиваю на подъездную дорогу. — Слушайте, вы, философы, посидите пока в машине. Я скоро.

Я захожу за дом и направляюсь к задней двери, и тут, к своему великому изумлению, натыкаюсь на Рейсера, сидящего на маленькой каменной террасе. На нем купальный халат, в руках кружка дымящегося кофе. Рейсер молча созерцает пляж и океан, по которому бегут маленькие кудрявые барашки волн.

Заметив меня, он устало улыбается. Кажется, мой визит его нисколько не удивляет.

— Привет, Рейсер, — говорю я, подхожу к столу и выдвигаю стул, но стул оказывается мокрым.

— Привет, Мэтт, — отвечает Рейсер и смотрит на мокрое сиденье. — Пошли в дом.

Он встает, и я вижу, что халат у него на спине тоже мокрый.

Мы проходим на кухню, где он наливает мне чашку кофе.

— Спасибо, — говорю я. — У тебя есть пятьдесят на пятьдесят?

— Нет, — отвечает он.

— Ну и ладно.

Рейсер начинает шарить в буфете:

— Где-то тут должен быть этот порошок, сухие сливки. Черт, никогда не знаю, где что лежит. У Нои все было разложено по местам. Молока тоже нет.

— Как она?

Рейсер усаживается за стол:

— Я отменил свадьбу. Мы расстались.

— Что? Ты серьезно? Почему?

Он барабанит пальцами по столу. На куске газеты лежат покрытые коричневыми пятнами плоды манго.

— Не сложилось, и все. — Рейсер прячет лицо в ладонях. — Она не понравилась моим родителям. Мне они, конечно, ничего не сказали, но я же видел, что она им не нравится. Что я мог поделать? Простая гувернантка, к тому же еще и танцовщица. Она из другого мира, понимаешь?

Я думаю о его семье. Старинное семейство, потомки крупного плантатора-сахарозаводчика. Родители Рейсера всегда казались мне милейшими людьми. Почему они не захотели признать Нои? У нас на Гавайях не принято быть снобом. Исключения довольно редки.

— Я думал, это пустяки, а оказалось, что вовсе не пустяки, понимаешь?

— Понимаю, — говорю я.

— Я чувствовал, что ошибся в выборе, — говорит Рейсер, отнимая руки от лица. — Но ничего, я переживу. Обязан пережить. Я не думал, что все так получится. — Его глаза блестят. Рейсер останавливает взгляд на мне. — А ты зачем приехал? Просто поздороваться?

Я смотрю на манго и делаю глоток кофе.

— Ага. Мы же давно не виделись. Проезжал мимо, дай, думаю, заеду…

Я машу рукой в сторону Кайлуа и только сейчас понимаю, что дом Рейсера стоит в стороне от дороги. За его домом — тупик.

— Как она? — спрашивает Рейсер.

— Нормально, — отвечаю я.

Никогда не замечал, чтобы Рейсер проявлял к кому-либо теплые чувства, поэтому не хочу лезть к нему со своими проблемами. Расставание с невестой — болезненное испытание. Не хочу усиливать его боль своей. Я думаю о его родителях, которым не понравилась Нои, о Сиде, который не понравился мне, об отце Джоани, которому не понравился я.

— Между прочим, принцесса Кекипи, — говорю я, — вышла замуж против воли родителей. Как и все мы. Делай то, что нравится тебе, а не твоим родителям.

Рейсер кивает.

— Все еще можно исправить, — говорит он.

— Конечно, — говорю я.

Он горестно опускает плечи. Неужели он так ничего и не предпримет?

— Ну ладно, меня ребята ждут.

Я встаю и начинаю прощаться, хотя выпил всего пару глотков кофе. Рейсер, кажется, даже не замечает, что мой визит до смешного краток и бесцелен. Он провожает меня к двери. На кушетке валяется пуховое одеяло, на столе стоит бутылка вина и лежит раскрытый «Телегид». Нужные передачи отмечены в нем красными чернилами. Рейсер распахивает передо мной дверь и рукой прикрывает глаза от солнца. Затем приветственно машет рукой моему семейству.

— Все будет хорошо, — говорю я, он кивает и закрывает за мной дверь.

Я иду к машине несколько ошеломленный; я молю бога, чтобы Рейсер женился на своей девушке. Не знаю, почему для меня это важно, но тем не менее это так.

— Я не смог, — говорю я, усаживаясь в машину.

— Чего не смог? — спрашивает Скотти.

— Все равно придется. Следующий адрес такой, что придется смочь, — говорит Алекс.

Рейсер был моим пробным камнем. В следующем доме меня ожидает настоящее испытание. Мне предстоит иметь дело с людьми, которые меня откровенно не любят. Я включаю зажигание, выезжаю на дорогу и еду исполнять свой долг.

17

Мы сидим на открытой террасе, потому что именно там нашли Скотта, когда подъехали к дому: он сидел в плетеном кресле и со стаканом, балансирующим у него на колене. Мне видно, как в нижнем дворике Скотти ведет бабушку под руку по саду и показывает ей то на одно, то на другое. «Камень. — говорит она. — Пруд». У матери Джоани болезнь Альцгеймера, и Скотту приходится самому заниматься и женой, и сиделкой, и домом. А еще он обожает плавать в бассейне. Я не раз смотрел, как он плавает: когда он выныривает, глотая воздух разинутым ртом, в круглых плавательных очках и купальной шапочке, то на лице у него точно такое же выражением, как у человека на картине «Крик» Эдварда Мунка. Другое из его многочисленных хобби — выпивка. Это у них семейное. Я сразу почувствовал запах виски, когда он увидел Скотти и сказал: «Бинго!» Он всегда так приветствует младшую внучку.

Я рассказал ему наши новости и отдал завещание, которое он сейчас и читает. Сид держится в сторонке и молчит, за что я ему очень признателен. Потом, присмотревшись, я вижу, что парень, нацепив черные очки и надвинув на глаза свою черную кепку, попросту спит в шезлонге. Алекс примостилась у его ног. Мне не нравится, что она не отходит от Сида ни на шаг.

— Ни черта не понимаю. Как будто другой язык. — ворчит Скотт, перелистывая страницы завещания.

— Я вам объясню, — говорю я.

— Давай.

— Это завещание о жизни. У вас такое тоже есть.

— Есть, но оно написано нормальным языком, а здесь какая-то тарабарщина. Это все равно что по-корейски читать.

Скотт трясет листками, глядя на меня и Алекс.

— Я уверен, что ваше написано точно таким же языком. Хотите, я вам все объясню?

Он пропускает мои слова мимо ушей и вновь погружается в чтение; наверное, он не хочет слушать мои объяснения. Он меня никогда не любил. Когда мы с Джоани еще только собирались пожениться. Скотт предлагал мне поддержать его бизнес-проекты, но я ответил, что никогда не веду бизнеса с друзьями и родственниками. Конечно, это был всего лишь предлог; я не хотел ввязываться в грандиозные планы будущего тестя, большая часть которых относилась к ресторанному бизнесу. Пришлось стерпеть все бесчисленные попытки убедить меня в том, что такой-то или такой-то городок может стать новым Уайкики. Один раз я даже сделал вид, что согласен — просто так, чтобы отвязаться. Слава богу, мне хватило ума не поддаться на уговоры.

— Тарабарщина, — бормочет Скотт.

— Давайте я вам помогу, Скотт. Я понимаю, юридический язык очень сложный. Мне он знаком хорошо, это моя работа.

Я вспоминаю строки из завещания Джоани, похожие на призывы «я» умирающего к «я» живому и здоровому. «В случае, если я окажусь в состоянии глубокой комы, прошу не поддерживать во мне жизнь никакими искусственными средствами, равно как и соответствующими процедурами. Я отказываюсь от процедур, направленных на поддержание во мне жизни, от искусственного питания и дыхания, а также от ухода за мной». Меня всегда поражало то, как Джоани выразила эту фразу: «Я не хочу, чтобы за мной ухаживали, дабы поддерживать во мне жизнь». Джоани словно не желает, чтобы о ней заботились. Эту часть завещания Скотт понял, ту часть, где его дочь ясно заявляет, что не хочет жить.

— Может быть, вы хотите, чтобы я вам что-нибудь разъяснил? — снова спрашиваю я. — Понимаете, это прямые инструкции, в которых Джоани указывает, какие медицинские процедуры она хочет получить, а какие, как в данном случае, не хочет. Например, она отказывается от искусственного дыхания, от…

— Не хочу этого слышать. Я все прекрасно понял. Здесь говорится, что она не желает, чтобы вокруг нее вился рой родственников, ожидающих, когда она скиснет, как молоко. Она не желает, чтобы доктора делали вид, что занимаются лечением, и заявляет, что хочет переехать в другую больницу.

— Дед, — говорит Алекс, — ты в своем уме?

— В своем. Я уже ко всему подготовился и рад, что Джоани хватило ума написать завещание. Моя девочка совсем не эгоистка и очень храбрая! — дрожащим голосом выкрикивает он. — Она всегда была сильнее, чем ее брат. Барри только ноет и ничего не делает. В шестнадцать лет он выглядел на тридцать. Черт его знает, может, он гомосексуалист.

— Никакой он не гомосексуалист, — говорю я. — Он любит женщин.

Я думаю о Барри. Он всегда был мягким, тихим, розовощеким. Сейчас Барри занимается йогой и еще чем-то под названием «будокон»[35] и стал поджарым и подвижным, как дикий зверь.

— Джоани сильнее тебя, Мэтт, — продолжает Скотт. — За один год она пережила столько, сколько тебе не пережить и за десять лет! Сидишь в своем офисе да считаешь денежки. Может быть, если бы ты купил ей собственный катер и всякое необходимое снаряжение или почаще отпускал бы поболтаться по магазинам, она не связалась бы с таким опасным спортом. Если бы ей было чем заняться дома.

— Дед… — говорит Алекс.

— А ты, Александра? Набрасывалась на мать, хотя та хотела всего лишь немного тебя расшевелить. В Джоани всегда кипела страсть! Она у меня хорошая девочка, — повторяет он, словно кто-то пытается ему возразить. — Я ей никогда этого не говорил. А сейчас говорю!

Скотт встает и подходит к перилам, ограждающим веранду. Он стоит к нам спиной. Его плечи подергиваются. Упершись руками в бока, он смотрит куда-то вдаль, словно пытается определить погоду. Затем краем фланелевой рубахи утирает лицо, кашляет, сплевывает и оборачивается к нам:

— Эй, вы, хотите булочек? Я напек булочек. А выпить хотите?

В его глазах стоят слезы, руки засунуты в карманы, он нервно перебирает пальцами. Мне нравится смотреть, как плачут мужчины. Впечатляющее зрелище.

— Конечно, Скотт. Мы очень хотим булочек и чего-нибудь выпить.

Когда он уходит в дом, я смотрю на Алекс:

— Обиделась? Не обижайся, дед просто очень расстроен.

— Я знаю. Все нормально.

Однако по ней видно, что все далеко не нормально: лоб нахмурен, челюсти сжаты.

— Как это происходит? — спрашивает она.

— Что происходит?

— Ну… когда все отключают? В смысле, сколько потом времени?

Утром я говорил с доктором. Он сказал, что без аппарата искусственного дыхания Джоани продержится еще с неделю.

— Около недели, — отвечаю я.

— И когда это должно случиться?

— Врачи ждут только нас, — отвечаю я.

— О, — говорит Алекс.

Она машинально дотрагивается до Сида, но он не реагирует.

Скотти и бабушка возвращаются из сада. У каждой в руке пучок белого имбиря.

— Да, деду будет трудно пережить это в одиночку, — говорю я.

Скотти подводит бабушку к лестнице. Я никогда не умел разговаривать с Элис. Наши встречи напоминают ситуацию, в которой мне показывают младенца исключительно для того, чтобы посмотреть, как я буду реагировать.

— Привет, бабушка, — хором говорим мы с Алекс.

Она смотрит на нас. Возвращается Скотт и приносит булочки и поднос с напитками. Виски со льдом. Я даже не смотрю на то, что он предлагает Алекс. Я знаю, что в моем присутствии она пить не станет. Сид мгновенно просыпается и оглядывается вокруг с видом собаки, почуявшей мясо. Он тянется к подносу — я смотрю, как его пальцы обхватывают стакан. Заметив мой взгляд, он убирает руку и откидывается в кресле. Скотт бросает на него сердитый взгляд, и Сид отдает ему честь.

— Ты кто? — спрашивает его Скотт. — Откуда ты взялся?

— Это мой друг, — отвечает Алекс. — Он приехал со мной.

Скотт смотрит на Сида, затем поворачивается к Элис и протягивает ей стакан виски.

— Сегодня мы поедем навестить Джоани. — говорит он.

Элис расплывается в улыбке.

— И Чачи[36]? — спрашивает она.

Сид разражается хохотом; Скотт так резко оборачивается и так крепко берет его за плечо, что я начинаю опасаться за жизнь парня.

— Замолкни, сынок, — говорит Скотт. — Или я пристукну тебя вот этой самой рукой. Можешь не сомневаться.

Я качаю головой и смотрю на Алекс и Сида.

Скотт снимает руку с плеча Сида и поворачивается к жене:

— Нет, Элис. Мы поедем к Джоани, к нашей дочери. Мы привезем ей все, что она любит. — Он бросает взгляд на меня. — Как ты думаешь, чего ей хочется, Элис? Это мы ей и привезем. Доставим прямо к постели.

— Джоани и Чачи, — нараспев произносит Элис. — Джоани и Чачи!

— Да заткнись ты, Элис! — рявкает Скотт.

Элис смотрит на него так, словно он собрался ее фотографировать. Она складывает руки, улыбается и так замирает на несколько секунд. Скотт прищуривается.

— Извини, старушка, — говорит он. — Говори что хочешь и сколько хочешь.

— Ну и потеха, — говорит Сид. — Обхохочешься. А у бабули неплохое чувство юмора. Только и всего. Может быть, она знает, до чего потешно выглядит. Мне кажется, что знает.

— Сейчас я тебе врежу, — говорит Скотт.

Его руки висят вдоль тела, мышцы напряжены, жилы вздулись. Я знаю, что сейчас он действительно ударит Сида, потому что он всегда так делает. Я видел, как он ударил Барри. Меня он, кстати, тоже ударил, когда я обыграл его в покер. Руки у него сжались в кулаки — узловатые старческие кулаки, в коричневых пятнах, похожих на старые ожоги и свидетельствующих о больной печени. В следующую секунду Скотт выбрасывает кулак — молниеносное, как бросок змеи, движение. Я вижу, как Сид вскидывает руку, чтобы закрыть лицо, но тут же опускает и вцепляется себе в штанину. Словно он и не собирался защищаться. В итоге мы имеем картину: удар в правый глаз, вскрик старшей дочери, испуганное лицо младшей, отец, который пытается всех утихомирить, и его теща, которая заливается визгливым смехом, как будто мы все специально для нее устроили тут цирк.

18

Я веду машину по Кахала-авеню к дому Шелли и Ллойда. Я не хочу говорить Шелли, что моя жена скоро умрет. Не хочу не потому, что приносить дурные вести всегда неприятно, а потому, что Шелли не женщина, а просто какой-то питбуль. Она жена сенатора и убеждена, что может все, стоит лишь призвать на помощь нужного человека.

Сид сидит на заднем сиденье и молчит. Он явно потрясен случившимся.

— Отец всегда учил меня, что сначала человека нужно предупредить, а уж потом бить. — Это все, что сказал Скотт, после того как нанес удар.

— Правильно. — Это все, что ответил ему Сид.

После этого они молча посмотрели друг на друга, Сид забрался в мою машину, а Скотт ушел в дом, позвал Элис и велел ей собирать вещи дочери. Он не стал называть Джоани по имени, очевидно опасаясь, что Элис вновь заговорит о Чачи.

— Глаз болит? — спрашиваю я. — Господи, Алекс, ты не могла бы сесть впереди? А то я чувствую себя шофером, который везет двух важных персон.

— А что, это было бы здорово, — откликается Сид. — В смысле, если бы у нас был шофер. С глазом все в порядке. — Он отнимает от него пакет замороженного шпината, который мы купили по дороге в «7–11»[37]. — А вам бы хотелось иметь шофера?

Я смотрю в зеркало. Алекс сидит закинув одну ногу на ногу Сида. Откуда на мою голову свалился этот парень? Куда его деть?

Его глаз заплыл и приобрел светло-голубой оттенок. От этого Сид выглядит не как настоящий, бывалый мужчина, а как ребенок с аллергическим отеком.

— Ну и вид у тебя, — говорю я.

— Не могу поверить, в голове не укладывается, — говорит Сид. — Не так уж часто старики набрасываются на людей с кулаками. Сюр какой-то. — С этими словами Сид кладет руку на бедро Алекс.

— Алекс, — командую я, — пересядь на переднее сиденье.

Она перебирается вперед. Я слышу смачный шлепок по заднице.

Я шумно вздыхаю.

— Зачем ты отправил Скотти со стариками в больницу? — спрашивает меня Алекс.

— То есть как это «зачем»? Чтобы повидаться с матерью. Тебе бы тоже нужно ее увидеть.

— Но может быть, Скотти не обязательно без конца видеться с мамой? Особенно теперь. Наверное, она сильно начнет меняться, когда… Как ты считаешь?

— Не знаю.

— А вдруг она будет страдать, и мы это поймем?

— Ну и что? — говорит Сид. — Сидите возле нее, она это будет чувствовать, и ей будет легче. Только потом нужно сбрасывать напряжение, нельзя все держать в себе, так недолго и спятить. Не могу поверить, что ваш дед дал мне в глаз.

Он смотрит на пакет шпината.

— С него станется, — говорю я. — Кстати, он уже давно не дрался, вот что удивительно.

— Тебе нужно повидаться с матерью, — говорит Сид.

Алекс не спорит. Если бы то же самое сказал я, она непременно начала бы пререкаться. Не могу понять, благодарен я Сиду или он меня раздражает.

Я сворачиваю на Пуэо и сбавляю скорость. Я чувствую себя словно бродячий торговец, который едет по ухабам и кочкам Кингз-Трейл предлагать местным жителям товары, которые им вовсе не нужны. Я думаю о людях, которые ездили по этой дороге, и тех, кто спасался бегством. Все нарушители закона бежали от наказания по Королевской дороге.

— Как это получается, что на ССАВ всегда выбирают все самое бездарное? — недоумевает Сид.

— Ты о чем? — спрашивает его Алекс.

— ССАВ — «Самое Смешное Американское Видео», такой сайт. Так вот, из всей фильмотеки вытаскивают только всякую дрянь.

— Ты называешь его ССАВ? — переспрашиваю я.

— Да у них все фильмы паршивые, Сид, — говорит Алекс. — Ты что, не понимаешь?

— Не понимаю, — отвечает он. — Почему это все? Бывают очень даже ничего, обхохочешься.

— Слушайте, вы не могли бы заткнуться, оба? — говорю я, включаю радио и подъезжаю к краю тротуара.

Дом скрыт густыми зарослями бугенвиллеи и обнесен высокой каменной стеной.

В окне на втором этаже я замечаю девушку, которая смотрит на нас. Затем она исчезает.

— Это Кей, — говорит Алекс.

— Кей? Почему Кей?

— Некоторым нравится менять свое имя. Дэвид Чанг велит называть себя Алика, это его гавайское имя. А ей почему-то нравится свое имя сокращать. В общем, сокращала-сокращала и получила одну букву — Кей. Представляю, как ее раздражает имя Ллойд.

— Мы с ней в одном классе по креативному письму, — говорит Сид. — Помнишь, как однажды она пригласила на вечеринку танцовщиц на шесте? Потрясно!

— Вы не хотите зайти поздороваться? — спрашиваю я.

— Хотим, — отвечает Алекс, предварительно бросив взгляд на Сида.

Мы выходим из машины, подходим к дому, открываем деревянную входную дверь, затем звоним в звонок. За дверью слышатся шаги.

Нас встречает дочь Ллойда и Шелли. Вести с ней беседу я предоставляю Алекс. Девушки крепко обнимаются.

— Вернулась? — спрашивает Кей и смотрит на Сида. — А ты почему здесь?

Ока подходит к нему, и они целуются в губы. У этих юнцов все так естественно. Откуда им знать, что скоро от взаимной симпатии и непринужденности не останется и следа.

— Привет, мистер Кинг, — говорит Кей. — Ллойда нет дома.

— Сидит в офисе? — спрашиваю я. — Все так же пытается усовершенствовать наше общество?

— Нет, занимается серфингом, — отвечает она. — Сегодня южный ветер.

— Но ведь он совсем недавно перенес операцию!

— Ага, и очень не в духе. Хотите убедиться?

— Он же потерял несколько пальцев на ноге! Как он стоит на доске?

— Упертый — никогда не сдается.

В ее голосе слышится гордость; она отступает в сторону и впускает нас в дом.

— Я вижу, твой папаша всех вот где держит, — говорит Сид, словно прочитав мои мысли.

Да, Ллойд держит всех «вот где». Он задает тон, он правит. Я думаю о друзьях Алекс и их родителях, об их прошлом и настоящем, об их устремлениях и жизненных целях. Одни владеют ими сейчас, другие только вырисовываются. Я думаю о том поколении, что придет после нас. Похоже, их уже ничто не интересует. Они сдались. Они уже никогда не станут сенаторами или владельцами футбольной команды; ни одному из них не стать президентом западного филиала Эн-би-си, основателем компании диетических продуктов «Уэйт Уотчерс», изобретателем магазинной тележки, военнопленным, главным всемирным поставщиком орехов макадамия. Нет, вместо этого они будут пить колу, принимать наркотики, брать уроки литературного творчества и смеяться над нами. Возможно, вместе с генами к ним перейдет наша энергичность, но они не смогут ею воспользоваться. Я смотрю на стоящих передо мной девушек и читаю это в их глазах: жалость к нашему поколению и вместе с тем желание нас превзойти. Каким образом — этого они еще не знают, не нашли способа. Я так и не нашел способа превзойти тех, кто в свое время превосходил меня.

— Мама дома? — спрашиваю я Кей.

— Сидит на заднем крыльце, — отвечает она.

— Похоже, у нас на Гавайях все живут на заднем крыльце. Пойду поздороваюсь.

Дети стоят тесной группой. Я делаю несколько шагов, затем оборачиваюсь. Они сгрудились возле лестницы. Я слышу голос Кей: «Хочешь посмотреть мое платье для выпускного вечера? Такое прикольное. Я в нем на уличную шлюху похожа». Алекс начинает что-то говорить о своей матери, а я думаю о том, что Кей, наверное, — а может быть, и вся молодежь в округе — знает о любовных похождениях моей жены.

Я вижу Шелли под полотняным бежевым зонтом. На столе перед ней — пепельница и газета с кроссвордом. На Шелли черный купальник и черная полупрозрачная туника. Заметив меня, она прижимает руку к груди.

— Ты меня до смерти напугал, — говорит она и шлепает меня газетой.

Ее лицо покрыто темным загаром. Она курит и никогда не пользуется лосьоном от солнца, чем заслужила огромное уважение в наших кругах.

— Кей неплохо выглядит, — говорю я. — Кстати, а почему она называет себя просто Кей?

— Кто знает, — отвечает Шелли. — Наверное, хочет вытравить из себя все гавайское. Сейчас пишет стихи. Ужасные, читать невозможно. Садись.

Шелли убирает со стула газету, и я сажусь. Я смотрю, как под лучами солнца сверкает вода. Она чистого бирюзового цвета, какой и должна быть вода в бассейне.

— У меня новость о Джоани, — говорю я. — Врачи сказали, что ей стало хуже. В общем, мы собираемся ее отпустить. Дать вечный покой. Господи, не знаю, как нужно сообщать такие вещи.

Шелли сдвигает темные очки кверху, на волосы, и смотрит на меня:

— Кто ее лечит?

— Сэм Джонстон.

— Хороший врач, — говорит она.

У нее расстроенный вид. Она наклоняется вперед и сжимает руки. Характерная поза — так Шелли выражает свою готовность к действию, когда собирается исправить то, что уже не исправишь. На какое-то мгновение мне кажется, что она и в самом деле может мне помочь — вот сейчас она кому-нибудь позвонит или напишет, и все будет хорошо. Она найдет выход.

— Вот такие дела, — говорю я. — Я заехал сообщить тебе об этом. Если хочешь, можешь с ней повидаться.

— Вот блядство, Мэтт, не знаю, что сказать.

— Уже сказала.

Она откидывается на спинку стула, а я похлопываю ее по нагретой солнцем ноге.

— Ты ко всем ездишь? В смысле, сам — ко всем знакомым?

— Пытаюсь. Не ко всем, только к самым близким.

Шелли смотрит на пачку сигарет и снова опускает на глаза темные очки:

— Брось, не нужно. Я сама все сделаю. Сама всем позвоню или заеду лично. Господи, не могу поверить, что это происходит на самом деле.

Она всхлипывает; из-под темных очков по щеке сползает слеза.

— Нет, я сам. Мне необходимо чем-то заняться, понимаешь? — Я думаю о своих визитах. Я словно медленно наползающая лава, которая навеки меняет окружающий пейзаж. — Слушай, ты ничего не хочешь сказать про Джоани? — спрашиваю я. — Ты ничего про нее не слышала?

— Что-что? — спрашивает Шелли, вытирая лицо. — О чем ты? Хочешь, чтобы я сказала что-нибудь о ней на ее…

Шелли замолкает, не желая произносить это слово, а я не хочу его слышать.

— Да нет, — говорю я. — Я про другое. Иногда приятно послушать, что говорят о ней люди, но ты не бери в голову. Не сейчас. — Я встаю. — Не буду тебя задерживать. Извини. У меня такое чувство, что все летит в тартарары.

Шелли не встает, чтобы обнять меня на прощание. Она не из тех, кто любит обниматься. Она никогда не провожает своих гостей до двери, и сейчас я этому даже рад. Я не хотел расспрашивать о Джоани и ее любовнике; я не должен об этом думать.

— Я скажу Ллойду, — говорит Шелли. — Мы приедем к ней сегодня. Пожалуйста, если тебе что-нибудь понадобится, звони. Пожалуйста.

— Спасибо. Шелли.

— Да ладно, забудь. Я от тебя все равно не отстану, нравится тебе это или нет. Обзвоню знакомых дам, соберемся и продумаем, что нужно будет сделать и как. Ты только скажи, какие у тебя пожелания.

— Спасибо, — говорю я и пытаюсь вспомнить, как нужно устраивать похороны и поминки, какие покупать цветы и закуски, как проводить церемонию прощания.

Шелли вытирает лицо полой туники и тянется за сигаретами.

— Шелли, — говорю я, — помнишь Рейсера? Ты не могла бы сообщить ему о Джоани? Я сам собирался ему сказать, но не смог.

— Разумеется! — с готовностью отвечает она.

Как все-таки счастлив бывает человек, когда может заняться конкретным делом.

Дети стоят на кухне и едят курицу из алюминиевой сковороды.

— Хотите? — обращается ко мне Кей. На ее лице выражение горя и сочувствия. — Осталось после благотворительного мероприятия Ллойда. Еще суши есть.

Я беру деревянные палочки и съедаю несколько кусочков суши. Затем говорю Алекс и Сиду, что нам пора ехать.

Ребята обнимаются, целуются, обещают созвониться. Кей провожает нас к выходу, затем уходит в дом. Мы забираемся в машину и медленно отъезжаем.

— Наверняка она об этом что-нибудь напишет. Я ее знаю, — говорит Алекс.

— Надеюсь, она не станет писать всякие гадости, — говорит Сид.

— О чем тут писать? — отзываюсь я.

И в самом деле. Женщина живет. Женщина умирает.

Я веду машину и думаю о том, куда мы теперь направимся, спокойствие чьего дома нарушим. Где-то совсем рядом живет Рассел Клоув, но сейчас мне не хочется его видеть, так что я выбираю Бобби и Арта.

Я поглядываю на Алекс, делая вид, что слежу за дорожными знаками. Вид у нее усталый. Вид измученный, словно ей пришлось слишком много пережить.

Когда мы приближаемся к дому Бобби, она вдруг говорит:

— Я знаю, где он живет. Хочешь, покажу?

19

Алекс говорит мне, где остановиться.

— Это здесь. — говорит она.

Я хочу разглядеть дом, но его закрывает коралловая стена. Дальше видны крыши соседних домов, еще дальше — океанские волны. Его дом стоит почти на берегу, и, значит, он явно не бедствует, хотя в роскоши, судя по всему, не купается. Сначала я радуюсь этому, но потом мне становится не по себе. Если бы я увидел дом с каменными львами у входа, я бы это принял, но тут самый обычный дом. Получается, у них в самом деле была любовь. Я подъезжаю к тротуару и паркуюсь перед домом любовника моей жены.

— Красивая стена, — замечает Алекс.

— Да, ничего, — говорю я, бросив взгляд на стену.

— Мы что, так и будем сидеть, пока он не выйдет? — спрашивает Сид.

— Нет, — отвечаю я. — Приехали, посмотрели, и хватит.

Я хочу включить зажигание, но не включаю.

— Интересно, он дома? — говорит Алекс. — Может, позвоним в дверь?

— Иди звони, — подстрекает ее Сид.

— Сам звони, — отзывается она.

Сид пинает спинку ее сиденья, Алекс резко оборачивается и хочет схватить его за ногу. Он ловит ее руку, она смеется.

— Прекратите! — ору я. — Немедленно прекратите хватать друг друга!

— Во дает! — говорит Сид. — Теперь все ясно. Жена вам потому и изменяла, что вы к ней редко прикасались.

Я оборачиваюсь и смотрю ему в лицо:

— Тебе мало врезали, да?

Сид пожимает плечами:

— Почему? Достаточно.

Я смотрю на дочь:

— Ты хоть понимаешь, что встречаешься с умственно отсталым кретином? Понимаешь, нет?

— Между прочим, у меня брат умственно отсталый, — говорит Сид. — В прямом смысле. Так что я попросил бы выбирать выражения.

— О… — говорю я и замолкаю, надеясь, что Сид воспримет мое молчание как извинение.

— Псих, — говорит он и на этот раз пинает спинку моего сиденья. — Нет у меня никакого брата! — Эта выходка приводит его в хорошее расположение духа. — Кстати, к вопросу о кретинах, — говорит он. — Вам никогда не хотелось встретить на улице какого-нибудь шизика, или старика, или инвалида и крикнуть ему, чтобы переходил улицу быстрее? Мне иногда хочется. Правда, потом я сам себе противен.

— Заткнись, Сид, — обрывает его Алекс. — Вспомни, о чем мы с тобой говорили. И мы не встречаемся, пап.

Это срабатывает. Сид замолкает. Я вижу, как он пытается вспомнить, о чем таком они говорили.

— Нет, глупо сидеть в машине и чего-то ждать, — говорю я. — Будто мы его подкарауливаем.

— Мы его не подкарауливаем, — говорит Алекс. — Он наверняка на работе. Чтобы иметь деньги на такую стену, нужно вкалывать с утра до вечера. — Она поворачивает ключ зажигания и включает радио. — Не понимаю, зачем он тебе понадобился? Что ты ему скажешь?

Алекс включает кондиционер, и в лицо ударяет струя холодного воздуха.

— Не жги зря бензин, — говорю я.

— Да ладно тебе, — отвечает она.

— Ты думаешь, эта машина работает на метане, который нам поставляет сам Господь Бог? — орет позади нас Сид.

Мы с Алекс оборачиваемся к нему.

Сид расположился на середине сиденья, широко расставив ноги, которые занимают все пространство между сиденьями.

— Вы чего? Это цитата из фильма[38].

— Я просто хочу увидеть, какой он, — говорю я.

Я начал было слушать музыку, но Алекс переключается на другую станцию, потом на третью, потом еще и еще.

— Слушай, выбери что-нибудь одно.

— Да здесь одна фигня, сплошной ритм-н-блюз.

Она продолжает переключать каналы.

— Найди сто один и семь, — просит Сид.

Он наклоняется вперед, и его лицо оказывается совсем рядом с моим. Я чувствую запах сигарет, дешевого одеколона и фруктовых леденцов.

— Сто один и семь. — Алекс нажимает кнопку, но из стереоустановки доносится лишь монотонный писк.

— Просто поставь на сто один и семь, — советую я.

В машину врывается чей-то сердитый голос, но на меня он действует успокаивающе. Приятно осознавать, что в мире есть люди, которые сейчас тоже злятся. Не я один. Через открытое окно залетает ветерок, неся с собой запах морской воды с легким привкусом кокоса. Из-за помех я не могу разобрать, о чем поет певец, и от этого на ум приходят одни ругательства. Вот хрень, думаю я. Прекрасное слово. Будь у меня возможность, я бы до конца своих дней только его и произносил. Сид слушает музыку, наклоняя голову то направо, то налево. Совсем как голубь.

— Ты знаешь, чем он занимается? — спрашивает меня Алекс. — Он женат?

— Не знаю. Я ничего о нем не знаю.

Я говорю это скорее себе, чем ей. Я ни разу не подумал о том, что он может быть женат. Хотя вряд ли. Его дом похож на типичное холостяцкое жилище, и даже имя его — Брайан Спир — звучит свободно и независимо. Одиночный пилотаж. Но имя знакомое. Наверное, потому я и хочу его увидеть. Мне кажется, я его знаю. У нас все друг друга знают. Я должен его знать.

— Разве ты не спросил о нем у Каи и Марка?

— Мы это не обсуждали.

— Почему?

— Не обсуждали, и все.

Мимо нас медленно проезжает автомобиль, и мы — все трое — машинально пригибаемся. Я чувствую себя круглым дураком. Автомобиль едет дальше и сворачивает в сторону вилл, расположенных на берегу океана. Я смотрю на Алекс, которая сидит сжавшись в комок, и меня охватывает ощущение полной беспомощности. Я плохой, я никудышный отец, вот в чем дело. Это чувство захлестывает меня как волна, пронизывая насквозь. Я представляю себе, как выгляжу в глазах дочери. Ее мать, которая изменяла ее отцу, лежит в коме, а дочь едет вместе с отцом, чтобы посмотреть на любовника матери. Ее младшая сестра разгуливает в дамском нижнем белье и намеренно хватает голыми руками морских тварей. Почему я позволил Алекс привезти меня сюда? Зачем открыл ей свои тайные желания?

— Как все это глупо! — говорю я и хочу включить зажигание, забыв о том, что двигатель я так и не выключал и он продолжает тихо урчать.

— Если бы кто-то полез к моей девчонке, я бы ему мозги вышиб, — говорит Сид.

— Ага, как же, — говорит Алекс. — И запомни, Сид: девчонкам не нужны рыцари.

Мне начинает казаться, что рядом сидит Джоани. Джоани тоже сказала бы что-нибудь такое. Но почему? Это же так здорово. Вот мне бы очень хотелось, чтобы рядом был рыцарь. Что плохого в том, что тебя спасают и защищают?

Мы выезжаем на середину автострады.

— У него темные волосы, — сообщает мне Алекс. — Говорю на тот случай, если тебе достаточно знать, как он выглядит.

Мы едем в сторону Даймонд-Хед. Я притормаживаю, пропуская стайку мальчишек с досками для серфинга. Один из них, рыжий, с длинными кудрявыми волосами, семенит, тяжело переваливаясь с боку на бок. В одной руке он держит доску, другой поддерживает трусы.

— Обычно я тебя здесь высаживал, помнишь? — тихо говорю я Алекс. Мне хочется, чтобы наш разговор не слышал Сид.

— А то! — Алекс издает короткий, почти сердитый смешок.

— Почему ты перестала заниматься серфингом?

— Просто перестала. Почему ты перестал играть в «Лего»?

— «Лего» — одно, а серфинг другое. У тебя неплохо получалось.

— Ты же меня ни разу не видел.

— Но мне говорили, что получалось.

Алекс смотрит на меня. Я отвечаю ей широкой, ободряющей улыбкой хорошего отца.

— Ты занималась серфингом? — доносится сзади голос Сида. — Прикольная куколка на дощечке, да?

— Почему ты бросила серфинг? — снова спрашиваю я.

— Сначала я бросила, потому что у меня начались месячные, а я не знала, как пользоваться тампонами, вот и просидела пять дней на берегу, а потом как-то расхотелось.

— Как это ты не знаешь, как пользоваться тампонами? — спрашивает Сид.

— А разве мама… не показала тебе… не научила, как это делается? — не понимаю я.

— Я ей год не говорила, что у меня начались месячные.

— Даже я знаю, как пользоваться тампонами, — сообщает Сид.

Я прибавляю громкость радио.

— В первый раз я подумала, что наделала в штаны, — говорит Алекс.

Я не смотрю на нее, но чувствую, что она смотрит на меня и ждет моей реакции.

— Ну ты даешь, Алекс, — комментирует Сид. — А может, так оно и было.

— Ну и что, — говорю я. — Это абсолютно никого не касается.

— Прокладки я прятала под матрас, потому что не знала, куда выбрасывать. В мусорном ведре мама нашла бы. Но кровь испачкала матрас, и мама все-таки узнала. Когда перевернула матрас.

Алекс выжидающе смотрит на меня, но я отвожу взгляд. Мне просто необходимо сказать что-то невероятно умное. Такое ощущение, будто меня экзаменуют.

— Почему ты от нее скрывала? Ты же сама устроила себе проблемы.

И сама же потом себя стыдилась, хочется добавить мне. Стыдилась себя!

— Не знаю, — отвечает она. — Может быть, потому, что она все время меня торопила, хотела, чтобы я быстрее взрослела. Месячные подтвердили бы, что я стала женщиной и все такое. А я, может быть, вовсе не хотела становиться женщиной. Мне было всего тринадцать.

Кажется, Алекс наконец-то произнесла вслух то, что так долго таила в душе. Интересно, что она скажет еще? Мы едем по дороге, огибающей спящий вулкан.

— Эй, Алекс, — спрашивает Сид, — а тебе не хотелось помыться? Ну, знаешь, несвежий запах и все такое…

— Заткнись.

— Он, вообще, понимает, что происходит в нашей семье? — спрашиваю я. — Он ведет себя так, как будто ни черта не знает и не понимает.

— Папа! — внезапно и так резко вскрикивает Алекс, что от неожиданности я жму на тормоза.

— Поехали назад, — говорит она.

— Куда назад?

Мы находимся возле парка Капиолани. Здесь полно любителей бега трусцой. Один перебегает дорогу прямо перед нашей машиной. Шорты у него подвернуты, ляжки оголены. Я вижу его ноги, покрытые темными волосами, мокрые от пота. К руке бегуна привязан айпод.

Я слышу, как сзади опускается стекло.

— Смотри, куда бежишь, придурок! — высунувшись в окно, кричит Сид.

— Развернись возле фонтана и поезжай назад, — говорит Алекс.

— Но зачем?

— Я там, кажется, кое-что видела. Только не уверена. Давай назад.

Мы сворачиваем к пляжу, объезжаем фонтан возле Калакауа и едем в обратном направлении.

— Где-то здесь?

— Кажется, да, — отвечает Алекс. — Давай еще, еще немного.

— Да, именно так она мне и говорила, — фиглярствует Сид.

— Да заткнись ты! — орет на него Алекс. — Остановись возле вон того дорожного знака.

Я останавливаюсь.

— Туда смотри.

Алекс показывает на дом на противоположной стороне улицы.

Это самый обычный, похожий на коттедж, светло-голубой дом с белыми ставнями в плантаторском стиле. Он выставлен на продажу. Джоани давно уговаривала меня переехать на эту сторону острова, где живут ее приятели, подальше от Маунавили с его дождями. Мне же никогда не хотелось жить здесь, где все занимаются бегом и где на Кахала-авеню стоят роскошные виллы. Алекс тоже нравится эта часть острова. Во всяком случае, раньше нравилась. Дом стоит со стороны, противоположной океану, но это настоящая усадьба, стилизованная под старину.

— Миленький домик, — говорю я. — Но на шоссе. — Я показываю на проезжающие машины. — Отсюда трудно выезжать на главную дорогу.

— Не то, — говорит Алекс. — Посмотри на рекламу. Я смотрю на рекламный щит, который сообщает о продаже дома, и вдруг понимаю, почему фамилия Спир показалась мне знакомой. Мимо этого щита я проезжал почти каждый день. Белым по синему написано: «БРАЙАН СПИР, БРОКЕР. ПОКУПКА, ПРОДАЖА НЕДВИЖИМОСТИ. 978–7878».

Я смотрю на фото брокера. У него темные волосы. И уверенное лицо. Он похож на парня из рекла мы пасты для отбеливания зубов. У него вид влюбленного.

— Обалдеть, — говорит Сид.

— Теперь ты знаешь, как он выглядит, — говорит Алекс.

Мы молча смотрим на рекламный щит.

— Ну что, доволен? — спрашивает наконец Алекс.

— Нет, — отвечаю я.

20

Я запомнил его номер, но не позвонил. Я не знаю, что ему сказать. Номер не выходит у меня из головы. Я знаю, что скоро придется его набрать.

Я сижу в полном одиночестве за обеденным столом и смотрю на сад и виднеющуюся вдалеке гору. Я пью виски и чувствую себя стариком. После того как я увидел тот рекламный щит, я уже не мог никуда ехать. Мне захотелось вернуться домой. Телефон у меня в руке. Если я наберу номер, то услышу его голос, потому что уже девять часов вечера. Вот сейчас позвоню ему, послушаю голос и отключусь. Мне кажется, я вот-вот загоню себя в угол, потому что, стоит набрать его номер, я будто подпишусь на что-то, будто подпишу контракт.

Я звоню, чтобы услышать его голос. После третьего гудка говорит автоответчик: «Привет, это Брайан. Извините, что не могу вам ответить. Пожалуйста, оставьте свое сообщение, и я непременно вам перезвоню».

Как может серьезный бизнесмен говорить «привет»? Помню, мать делала мне выговор каждый раз, когда вместо «здравствуйте» я говорил «привет». Голос у него уверенный и немного нетерпеливый, что хорошо. Такой голос дает понять клиенту, какое огромное одолжение ему делают, соглашаясь взять у него деньги.

После длинного гудка я вешаю трубку и направляюсь к комнате Скотти, но, услышав голос читающей вслух Эстер, прохожу мимо. Уже возле своей двери я слышу заливистый смех моих девочек. Я вспоминаю, как Эстер говорила, что Скотти обожает детские стихи. Я возвращаюсь, тихонько подхожу к комнате и начинаю слушать.

— «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек…»

— Прочитай еще раз про петуха, — раздается голос Алекс.

— Уже три раза читала.

— Прочти еще раз, — просит Скотти.

Слышится шелест страниц, затем:

— «Петухом зовется птица, про которую стишок, очень он собой гордится, петя-петя, петушок!»

Дальше все тонет в хохоте. Я качаю головой и тихо ухожу в свою пустую комнату. Мне почему-то приятно сознавать, что Скотти известно еще одно значение слова «петушок» и что на самом деле она не так уж и любит детские стихи. Мне также приятно, что мои дочери смеются, — давно я не слышал их смеха. Возможно, я вообще ни разу не слышал, чтобы они вместе над чем-то смеялись. Когда Алекс жила дома, то почти не выходила из своей комнаты. И все же от их смеха мне почему-то грустно. Выходит, меня для них не существует. Видимо, я слишком поздно спохватился. Мне уже не стать хорошим отцом. Интересно, почему их не смешат самые обычные, нормальные вещи?

— Привет, босс.

Из комнаты Алекс выходит Сид. В одних спортивных трусах.

— Вы ему звонили? — спрашивает он.

— Не твое дело, — отвечаю я. — Кстати, спать в этой комнате ты не будешь. И будь любезен, оденься.

— Зачем?

— Затем, что тебе пора ехать домой, — отвечаю я.

— Алекс это не понравится.

Он прав. Если я настою на своем, придется иметь дело с рассерженной дочерью.

— Хорошо, тогда ты будешь спать в комнате для гостей. Нравится тебе это или нет. Я думаю, в твоих интересах вести себя так, чтобы я тебе доверял.

Сид чешет живот. Он чересчур мускулистый, выглядит ненастоящим. Я машинально подтягиваю свой.

— Мы все равно будем делать то, что хотим, — говорит Сид.

— Понятно, но я не собираюсь облегчать вам задачу, — говорю я.

Я вспоминаю себя в его возрасте. Да, дети всегда найдут способ сделать то, что им хочется. Помню, что самым трудным для меня оказалось найти подходящее место, где можно было бы заняться сексом. Девчонка не захочет заниматься сексом где попало. Женщина может, но не девчонка.

Моя комната находится рядом с комнатой Алекс. Я переступаю с ноги на ногу.

— У нас скрипучие полы, — говорю я.

Сид смеется:

— Не беспокойтесь, я пошутил. Мы с Ачекс не такие. И вообще, это не вопрос. Я в любом случае не стал бы спать в ее комнате.

Синяк под глазом из голубого стал почти черным, с красной каймой, словно по глазу размазали ягоду.

— Он же никто, ноль, — говорит Сид. — Позвоните ему и скажите все, что вы о нем думаете. Вставьте ему фитиля.

Я поворачиваюсь и ухожу в свою комнату. Я думаю о Сиде. Я вижу, как он вскидывает руку, чтобы отвести удар, но вместо этого вцепляется в свою штанину. Похоже, он намеренно принял удар. Я мог бы спросить у него зачем, но я не стану этого делать. Не хочу, чтобы он мне нравился.

У себя в комнате я снова звоню Брайану и слушаю автоответчик, но на этот раз его голос, слова, интонации действуют на меня успокаивающе. Я не чувствую в нем угрозы, хотя это вроде бы мой соперник. Я представляю себе, как он сидит в каком-нибудь из его домов, протирает столешницу или печет хлеб, чтобы в комнатах стоял приятный домашний запах. Вытирает пыль. Он никто. Он вообще мог бы на меня работать.

Раздается гудок, и я говорю: «Привет, Брайан. — Я делаю паузу. — Меня интересует дом в районе Калакауа. Голубой, с белыми ставнями».

Я вновь слышу девчоночий смех. Я оставляю Брайану свой номер, вешаю трубку и молча сижу, словно боюсь что-то разрушить. Что мне от него нужно? Просто увидеть? Унизить? Сравнить с собой? Может быть, я только и хочу — спросить у него, любила ли меня Джоани?

21

На следующий день мы едем в больницу. Александра увидит мать второй раз после катастрофы. В первый раз она пришла сразу, когда Джоани привезли в госпиталь, и все. Она стоит в изножье кровати, положив руку на ногу матери под белым одеялом, и смотрит на мать так, словно хочет ей что-то сказать, но я жду, и она молчит.

Я замечаю банки с орешками макадамия и понимаю, что Скотт сдержал обещание. Принес Джоани то, что она обожает.

— Скажи что-нибудь, — шепчет Скотти.

Алекс смотрит сначала на нее, потом на мать, все еще подключенную к аппаратам.

— Привет, мама, — говорит она.

— Расскажи ей, как ты напилась, — говорит Скотти. — Пусть знает, что ты алкоголичка.

— Это у нас семейное. — говорит Алекс.

— Девочки! — укоризненно говорю я, но при этом не знаю, в чем, собственно, их укорять. — Будьте серьезнее.

Джоани выглядит так, словно ее только что вымыли. Без косметики, темные волосы кажутся влажными. Внезапно меня охватывает сильное желание увести дочерей из палаты. Я знаю, что им нечего сказать матери и от этого они испытывают чувство вины. Возможно, им вообще не стоило сюда приходить. Возможно, им не нужно быть серьезными. Возможно, я ошибся. Не следовало приводить их на последнее свидание с матерью.

— А где Сид? — спрашиваю я.

Странно, что я им интересуюсь.

— Вышел покурить. — отвечает Алекс.

— Попроси у нее прощения. — говорит Скотти.

— За что? — спрашивает Алекс.

— За то, что напилась. За то, что не родилась мальчиком. Мама хотела, чтобы у нее был мальчик. Бабушка мне сказала. А родились девочки.

— Прости за то, что я была плохой девчонкой. — говорит Алекс. — За то, что тратила папины деньги на кокаин и выпивку. Ведь ты могла бы потратить их на лосьоны для лица. Прости меня.

— Алекс… — говорю я.

— Папа разрешает мне пить диетическую колу. — говорит Скотти.

— Прости за все, — говорит Алекс, потом смотрит на меня и добавляет: — Прости папу за то, что был недостаточно хорош для тебя.

— Алекс, тебя понесло не туда. Сейчас же смени тон.

— Почему? Что мне за это будет? Запрешь меня дома? Или переведешь в другой интернат? Слушай, ты когда-нибудь оставишь меня в покое или нет?

Я не знаю, что ей ответить, как поступить. Мне не хочется орать в присутствии Скотти: «Твоя мать умирает!» Я делаю то, что обычно делал в подобных случаях: резко хватаю Алекс за плечо, поворачиваю к себе и шлепаю ее по попе.

— Так тебе и надо! — радуется Скотти.

— Скотти, марш в коридор!

— Она виновата, а мне выходить?

— Я что сказал! — говорю я и заношу руку.

Скотти пулей вылетает из палаты.

— Ты, кажется, меня ударил? — спрашивает Алекс.

— Ты не имеешь права так говорить о матери. Она умирает. Это ваше последнее свидание. Она же твоя мать, Алекс! Она любит тебя.

— Я имею право говорить о ней как хочу, и ты, кстати, тоже.

— Вчера ты плакала. Я знаю, что ты ее любишь и тебе есть что ей сказать.

— Прости, мне нечего ей сказать. Не сейчас. Я сейчас просто в бешенстве. И ничего не могу с собой поделать.

Алекс говорит тихим голосом, и мне кажется, что она искренна. Я верю ей, или, быть может, я ее понимаю.

— Не время сердиться, — говорю я. — Так мы загоним себя в угол, и больше ничего. Значит, ты считаешь, что мама нас не любила. Ладно, давай хоть сейчас ее порадуем. Подумай о чем-нибудь хорошем. Ведь было же в твоей жизни что-то хорошее? И перестань оскорблять мать в присутствии Скотти. Пусть хотя бы для Скотти она останется кумиром.

— Откуда в тебе столько спокойствия и всепрощения? — спрашивает Алекс.

Я не знаю, что ей ответить. Не хочется говорить, что на самом деле я готов взорваться от ярости и унижения, но мне стыдно за эту злость. Как я могу простить жену, которая любила другого? Брайан… Я ни разу не задумался о том, каково ему сейчас. Он не может ее увидеть. Не может с ней поговорить. Ему даже некому излить свое горе. Интересно, думаю я, скучает по нему Джоани или нет? Может быть, ей хочется, чтобы рядом с ней находился он, а не мы?

— Злиться я буду потом, — говорю я. — А сейчас просто хочу ее понять.

Мы снова смотрим на Джоани.

— Скажи ей что-нибудь хорошее, — прошу я.

— Я всегда хотела быть такой, как ты, — говорит, глядя на мать, Алекс, но тут же встряхивает головой. — Нет, я такая, как ты. Я твоя точная копия. — Она говорит так, словно только что это поняла. — Зря я это сказала. Слишком пафосно.

— Не зря, — говорю я. — Это прекрасно. Ты такая же, как твоя мать, и это замечательно.

— Все остальное она знает, — говорит Алекс. — Знает, что я ее люблю. Я просто хочу сказать ей то, чего она не знает.

— Она все знает. Можешь ей ничего не говорить.

— Говорят, тебя отшлепали?

В палате появляется Сид. За ним по пятам следует Скотти. Когда Сид рядом, она ничего не боится. Все утро она срывала с него шляпу и с визгом бежала прочь, а он ее догонял. Скотти больше не старается походить на меня. Она во всем подражает Сиду.

— Привет, Джоани, — говорит он, подходя к постели. — Я Сид, приятель Алекс. Я о вас все знаю. Вы крутая штучка, так что, думаю, вы поправитесь. Я, конечно, не доктор, но я так считаю.

Я вижу, как улыбаются Алекс и Скотти, и мне хочется крикнуть: «Он все врет! Ей уже не поправиться!»

— Я живу в вашем доме. Меня пригласила Алекс. Она со мной разговаривает, я помогаю ей держаться.

Алекс, по-видимому, немного успокоилась. Она подходит к изголовью кровати и касается щеки Джоани. Скотти прижимается ко мне и смотрит на руку Алекс.

— Не беспокойтесь, — говорит Сид. — Ваш муж на ночь сажает меня под замок. Нельзя, говорит, и все. А ваш дедуля дерется как черт. Вот, смотрите. — Он поворачивается правым боком к Джоани. — Ого, — говорит он, — а вы красавица.

Скотт становится рядом с Сидом. В палате стоит тишина, пока он разглядывает лицо моей жены. Я кашляю, он подходит к окну и раздвигает жалюзи.

— Хороший денек, — говорит он. — Облаков нет, и не слишком жарко.

Я смотрю на жену. Мне кажется, что сейчас она ему ответит. Сид ей понравился бы, я в этом уверен.

— Рина прислала сообщение! — внезапно вскрикивает Скотти. — Она здесь, в больнице!

— Черт возьми, Скотти, я же просил тебя не приводить сюда Рину!

— Ты сказал, что ей можно прийти в четверг, а сегодня как раз четверг. Я хочу, чтобы она увидела маму. Можно? Сид ей понравится, он настоящая личность. И я хочу, чтобы она познакомилась с Алекс.

— А как насчет меня?

— И с тобой она познакомится.

— Ну, не знаю.

Когда я разрешил Скотти привести в больницу Рину, то еще не знал, что моя жена умирает.

— Но, папа, почему Алекс можно привести Сида, а мне Рину нельзя?

— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что не хочу больше не только спорить, но даже говорить. — Если тебе это так нужно, хорошо.

Конечно, это хорошо. Сейчас для нас важно все, что поможет нам держаться.

Скотти выбегает из палаты.

— Ну что? — говорю я. — Все готовы?

Через несколько мгновений в дверях появляется Рина. Рядом с ней стоит Скотти. Рина брезгливо оглядывает палату.

— Папа, это Рина. Рина, это моя сестра и Сид, а там, на кровати, моя мама Рина небрежно машет нам рукой. На ней теннисная юбочка из мягкой ткани и такая же курточка с капюшоном. И на том и на другом поблескивает серебристый логотип: «SILVER SPOON»[39].

— Значит, это твоя мама, — говорит Рина и подходит к кровати. — Надо же! Вот, значит, она какая.

Я бросаю взгляд на Алекс, но она, судя по всему, сбита с толку не меньше меня. Скотти подходит к подружке и трогает мать за плечо.

— Я должна пожать ей руку? — спрашивает Рина.

— Если хочешь, — отвечает Скотти.

— Нет уж, спасибо, — говорит Рина.

— Бред какой-то. — бормочет Алекс.

Никогда бы не подумал, что маленькие девочки могут быть такими. Рина не обращает на нас никакого внимания. Как будто мы все ее прислуга. Сид смотрит на нее насупив брови, словно пытается решить сверхсложное уравнение.

На плече Рины висит сумка размером с артиллерийский снаряд. Скотти отходит от кровати и становится рядом с Сидом. Тот ласково треплет ее по голове. Скотти крепко прижимается к нему. Рича окидывает их понимающим взглядом и важно кивает. Затем смотрит на часы.

— А где твоя мама? — спрашиваю я.

— В салоне красоты, — отвечает она.

— Ты пришла одна?

— Ну да, одна. В смысле, в машине меня ждет мамин водитель, но сюда я пришла одна. Мне не нужны сопровождающие.

В ее голосе слышится что-то такое, отчего мне хочется выхватить пистолет и пристрелить ее на месте. Если бы сейчас с ней что-то случилось и она начала вопить от боли, я бы только улыбнулся.

— Послушайте, девочки, почему бы вам не сходить куда-нибудь поесть мороженого или чего-то еще…

— Слишком много углеводов. — бросает Рина.

— Что?

— Углеводов! — повторяет она.

— Тогда съешьте по листику салата, и потом, Рина, может быть, не стоит заставлять маминого водителя ждать так долго?

— Пускай ждет. Он самоанец. Золотые сердца, сами знаете.

— О’кей, пускай ждет. Скотти, теперь, когда мы все в сборе, предлагаю заняться нашими семейными делами.

— Все-все, — говорит Рина, — ухожу. — Она смотрит на Скотти, машет ей рукой и добавляет: — А ты, оказывается, не врала.

Скотти бросает быстрый взгляд на Сида, Алекс и меня. Ничего не понимаю.

— Разве ты не останешься? — спрашивает ее Скотти, отходя от Сида.

— Нет, у меня урок танцев. — Рина вытаскивает из своей сумки гаджет, читает сообщение и закатывает глаза. — Этот Джастин просто СУ, — говорит она. — Пока, Скотти, увидимся в клубе. Надеюсь, твоя мама поправится. Чмоки-чмоки.

Мы смотрим ей вслед, разинув рты. Когда она уходит, я спрашиваю Скотти:

— Объясни, пожалуйста, что означает эта фраза: «Ты не врала»? И что такое СУ? Что значит «Джастин — СУ»? Почему Рина считает тебя вруньей? И кто она вообще такая?

— Рина не верила, что моя мама спит и… — Скотти мнется и смотрит на Сида. Ее лицо медленно заливается краской и приобретает цвет помидора черри. — А СУ — это сокращение от «слабоумный».

— И?.. — говорит Алекс.

— И все.

— Выходит, ты пригласила Рину для того, чтобы показать ей, что мама действительно в коме? — спрашивает Алекс. — Слушай, у тебя в башке мозги или опилки?

— Да заткнись ты, сама… сучка подзаборная. — огрызается Скотти.

— Эй-эй, девочки, — говорит Сид, — полегче.

— О чем ты ей еще рассказала? — спрашивает Алекс.

Я вспоминаю, как Скотти только что прижималась к Сиду и как на них посмотрела Рина.

— А Сид? Что ты болтала про Сида?

— Ничего! — отвечает Скотти.

— Девочки, не надо ссориться из-за Рины. — пытаюсь образумить их я. — Какие у нее отношения с мальчиками, это ее дело, вы-то у меня не такие!

Я понимаю, что обязан сделать все, чтобы Скотти не стала подражать Рине, ибо чувствую, как неуклонно назревает в ней это желание. Еще немного, и оно вырвется наружу.

— Я просто сказала ей, что Сид — мой парень, чтобы она от меня отвязалась, — говорит Скотти.

— Ты что, идиотка? — говорит Алекс.

— А вот и нет. Он мне сам сказал, что он не твой парень. У него таких, как ты, может быть, тысячи. И со всеми он трахался.

— Скотти! — ору я.

В глазах у Алекс боль.

— Брось, мне наплевать, — говорит она. — Что мы с ним, семья, что ли?

Сид хочет что-то сказать, но лишь качает головой. Я смотрю на Джоани, молча лежащую на кровати.

— У тебя мобильник звонит, — говорит мне Скотти.

Она вынимает из кармана мой мобильник, который стащила, чтобы связаться со своей подружкой. Ей абсолютно наплевать, что она нарушила мой запрет. Наплевать, что только что она грязно выругалась в присутствии отца. Словно я и не отец вовсе.

Звонит кто-то незнакомый, поэтому я не отвечаю. Мне больше нравится, когда люди оставляют мне сообщения. Потом я им перезваниваю — когда сам готов к разговору.

— Ты никогда не отвечаешь на звонки, — говорит мне Скотти. — А что, если это что-то срочное?

— Пусть оставят сообщение, я перезвоню.

Алекс забирает у меня мобильник и говорит в трубку:

— Алло?

— Да что за… Как вы себя ведете, девочки?! Меня что, здесь нет? Я ваш отец, и вы обязаны меня слушаться!

— Кто это? — шепотом спрашивает сестру Скотти.

— Нет-нет, — говорит Алекс. — Вы набрали правильный номер. Это его секретарь… Шарон.

Скотти восхищенно приоткрывает рот. Просто поразительно, до чего ловко умеет лгать моя Алекс.

— Хорошо, мы подумаем, — говорит она в трубку и трогает меня за руку. — Где? Чудесно. И сколько он там пробудет? О’кей. Да, спасибо. Вероятно, мы назначим встречу на воскресенье. Большое спасибо. До свидания.

Она складывает мобильник.

— Ну что?

— Звонила риелтор из офиса Брайана. Сказала, что будет счастлива показать тебе дом, о котором ты говорил. Отлично, папа. Ты молодец.

— Умно, Кинг, — вторит ей Сид.

— А где Брайан? — спрашиваю я.

Странно говорить о нем в присутствии Джоани. Я становлюсь так, чтобы не видеть ее лица.

— Улетел на Кауаи, — отвечает Алекс.

— Надолго?

— До восемнадцатого.

— Ты узнала номер, по которому я смогу с ним связаться?

— Нет. Что ты ему скажешь? — спрашивает Алекс, и я не знаю, что ей ответить.

— О чем это вы? — влезает в разговор Скотти, вертясь возле нас.

— Как ты думаешь, он знает, что случилось с мамой? — спрашивает Алекс.

— Конечно знает, — говорю я.

Тут мне приходит в голову, что, может быть, он знает только то, что она в больнице, но что ей осталось жить совсем немного, может несколько дней, он, возможно, и не знает. Интересно, чем они занимались, когда встречались, моя жена и Брайан. Я вспоминаю, что говорила — или пыталась сказать — Каи: я сам довел Джоани до того, что ее потянуло к другому мужчине. В его объятия ее толкнули моя холодность, моя отчужденность. А я-то думал, что мы с ней не такие, как все, и что, в отличие от других женщин, она не любит, когда с ней носятся.

Я смотрю на орехи макадамия, на картинки с изображениями мотоциклов и катеров, которые Скотт развесил по стенам палаты. Я замечаю букет гардений, любимых цветов Джоани, и бутылку вина.

— А мы поедем дальше рассказывать о маме? — спрашивает Скотти.

Алекс пожимает плечами, а мне становится противно оттого, что я вынудил ее лгать, хотя ей это, по-видимому, нравится.

— Нет, — отвечаю я. — Мы больше никуда не поедем.

— А когда ты пригласишь всех к нам? — спрашивает Скотти.

Я стряхиваю с ее футболки несколько песчинок. Откуда она берег эти ужасные рубашки? Нужно купить ей новую одежду. На футболке нарисована пустыня и лежащий вверх ногами слон с длинным, высунутым наружу языком. Вокруг валяются горы пустых банок из-под пива. «ПРОПАЛ» — написано под слоном.

Когда ты пригласишь всех к нам? В самом деле, когда, думаю я и понимаю, что это был бы лучший способ сообщить о Джоани тем, к кому я не заехал. Я больше не могу ездить от дома к дому. Пусть все сами ко мне приедут. Опять же нужно поговорить с доктором Джонстоном и попросить его немного повременить. Подождать. Я хочу, чтобы все получили возможность попрощаться с Джоани. Я хочу, чтобы к ней приехали все, для кого это важно.

22

Собрались почти все, кроме Кента Хэлфорда, который уехал в Сан-Вэлли, и Бобби и Арта, которые часто не принимают приглашения и никогда потом не извиняются. Алекс и Сид повели Скотти в кино.

Солнце садится. В столовой на обеденном столе суши, фрукты и лаваш. Все стоят вокруг стола с бокалами в одной руке и китайскими палочками в другой. Впечатление такое, что у нас вечеринка, и я чувствую себя ужасно, потому что вижу, что они не понимают, зачем пришли. Не знают, что я сейчас скажу им о Джоани.

Сначала я дал им немного освоиться — поболтать, пообщаться, а теперь пора. Я готов. Я занимаю место во главе стола, чтобы видеть всех собравшихся. Прочищаю горло. Нужно собраться с силами и сказать, и все.

— Внимание, — начинаю я. — Все вы спрашивали меня о Джоани, но я отвечал вам расплывчато, и вот сейчас я должен сообщить, что Джоани не выйдет из комы. Через некоторое время она будет отключена от аппаратов искусственного жизнеобеспечения. Жизнь Джоани подходит к концу.

Базз смеется над чем-то, что в это время говорит ему Конни. Лара шепотом говорит ему несколько слов, и улыбка Базза мгновенно улетучивается.

— Простите, что сообщаю вам это вот так. Я хотел заехать к каждому из вас. Вы наши самые лучшие, самые близкие друзья. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Вот черт!

У меня перехватывает горло, на глаза наворачиваются слезы. Только этого еще не хватало. К речи я готовился долго, тщательно ее репетировал, но все пошло вовсе не так, как я рассчитывал. Все смотрят на меня. Пауза. Затем женщины по очереди подходят ко мне, и каждую из них я обнимаю. Лара. Келли, Конни. Мэг. Я вдыхаю аромат их духов и прячу слезы в их волосах.

— Ты уверен? — спрашивает меня Конни. — Уверен?

— Да, — отвечаю я.

— Ее можно увидеть? — спрашивает Лара.

— Да, — отвечаю я. — Пожалуйста, приходите с ней проститься. Сегодня, или завтра утром, или когда у вас будет время. Это я и хотел вам сообщить. Для этого собрал вас.

— А Каи? — спрашивает Лара.

— Она уже знает.

Ко мне подходят Рассел и Том. Мне жаль Рассела — когда он обнимает меня, на его лице играет жалкая улыбка. Я почему-то тоже начинаю улыбаться, когда слышу плохую новость. Ничего не могу с собой поделать — стою и глупо ухмыляюсь. Рассел грубо похлопывает меня по спине, а я стою, уткнувшись подбородком ему в плечо.

— Диагноз окончательный? Два врача подтвердили? — спрашивает Орсон. Он адвокат-защитник. У него полно клиенток, которых он называет «Кружок жалобщиц». — Диагноз считается окончательным, если его поставили два врача.

Я молча смотрю на него.

— Да-да, конечно. — бормочет он. — Тебе виднее.

— Сколько ей осталось? — спрашивает Келли.

— Недолго, — отвечаю я. — Больше я ничего не знаю. Было бы замечательно, если бы вы пришли проститься с Джоани в ближайшие дни. Понимаете, я хочу, чтобы потом у девочек еще осталось время побыть с матерью наедине. Если вы, конечно, хотите с ней проститься. Никто вас не принуждает.

Новый бойфренд Келли облегченно вздыхает. Я замечаю, что он что-то жует, усиленно пытаясь это скрыть. Зато сын Кента Хэлфорда, Кент Хэлфорд-младший, даже не пытается скрыть, что голоден. Он берет крекер, накладывает на него щедрую порцию сыра бри и отправляет себе в рот. Мне нравится смотреть, как он ест, нравится сознавать, что он делает то, что хочет, хотя, по правде говоря, Кент всегда делает то, что хочет. Помню, когда они жили рядом с нами, он как-то раз угнал наш трактор и отправился на нем по шоссе номер 3 встречать своих приятелей. Вернулся он совершенно пьяный; я увидел его на нашей лужайке, где он разворачивал трактор.

Я подхожу к Кенту и тоже беру крекер и намазываю его сыром. Я знаю, что недавно умер дедушка Кента, к которому он был очень привязан. Думаю, что после смерти старика Кент либо окончательно съедет с катушек, либо попытается наладить свою жизнь.

— Дрянные дела, — говорит он.

— И не говори, — соглашаюсь я.

— Мне миссис Кинг всегда нравилась. Она была такой милой.

— Ты ей тоже нравился.

Кент погружается в раздумье. Он славный парень, не то что его отец. Я вижу, как отчаянно борется Кент со своей дурной наследственностью.

— А знаете, я воровал пиво из вашего холодильника. Того, что во дворе, — говорит он. — Довольно часто.

— Я знаю.

К нам подходит Базз:

— Не могу поверить, что все это на самом деле. А все Трой, гаденыш. Чтоб ему пусто было!

— Не надо так говорить.

Я оглядываюсь на гостей. Конни и Келли отошли в сторонку и что-то тихо обсуждают. Конечно, они говорят о Джоани и обо мне. Бойфренд Келли и новый муж Мэг, Кула, стоят на лужайке с бокалами в руках и смотрят на гору, не зная, что еще делать. Рассел примостился на ручке кресла, поближе к бару. Мэг… Кто знает, о чем она думает, убирая грязные тарелки и чашки? Казалось, они с Джоани всегда раздражали друг друга, поскольку ссорились часто и открыто — верное подтверждение тесной дружбы. Орсон что-то сердито внушает Ларе. Наверное, перечисляет тех, кого следует винить: Королевский госпиталь, катер, его владельца Говарда Аарона, Троя Кука, движок, штурвал, волны, любовь к гонкам…

Лара подходит ко мне.

— А где Шелли? — спрашивает она.

— Я ей уже сказал. Теперь все знают. Я даже Трою позвонил.

— Кого-то наверняка забыли, — говорит Мэг.

Она подходит к Кенту и, глядя на него, забирает с его ладони суши и смотрит на него с укоризной.

— Мама, какого черта! Я обожаю суши.

— Пусть ест, Мэг.

Гости выжидательно поглядывают на меня. Их можно понять.

— Я больше не могу, — тихо говорю я, так чтобы меня слышали только Базз и Кент.

— Уходи, — говорит Базз. — Я сам обо всем позабочусь. Мы всё понимаем. Ничего больше говорить не нужно.

Я смотрю на сыр, крекеры, красные икринки на суши.

— Простите меня, друзья. — говорю я. — Я знаю, вы хотите, чтобы я вам еще что-то сказал, что-то объяснил. Джоани составила завещание о жизни. Так что…

— Довольно! — громко говорит Лара. — Не нужно ничего объяснять. Это же не вчера случилось, Мэтт. Мы были к этому готовы и все понимаем. Мы твои друзья, мы с тобой.

Лара и Джоани вместе ходили на занятия хулой[40]. Последний раз, когда я видел Лару у нас в гостиной, она тренировалась в компании с другими женщинами, ритмично раскачиваясь, топая босыми ногами по ковру и руками описывая круги над головой. Хотя взгляды женщин были прикованы к движениям рук, в них можно было прочесть: «Вы только взгляните, сколько тут всего. Прекрасный дом». Чувствуя, что сейчас заплачу, я забираю у Кента его стакан с колой, которая сильно отдает ромом. Кент с тревогой следит за мной, и я хлопаю его по спине.

— Мальчик мой, — говорю я, — ты парень не промах.

От рома мне становится легче. Базз не отходит от меня ни на шаг, будто он моя личная служба безопасности.

— Ребята, у вас, наверное, много своих дел, — говорю я вполголоса. — Хорошо бы теперь все ушли…

Базз хлопает в ладоши:

— О’кей, ребята, внимание! Пора и честь знать. Людям нужен покой.

Я чувствую, что краснею.

— Нет, пожалуйста, оставайтесь сколько хотите, — говорю я, но все уже поняли намек и начали собираться.

Первыми ко мне подходят мужчины и с серьезными лицами пожимают мне руку. Я начинаю чувствовать себя крестным отцом, к тому же рядом стоит Базз и строго следит за церемонией прощания. Потом подходят женщины и по очереди обнимают меня крепко, чуть ли не до боли.

— Может быть, нужно еще кому-нибудь сообщить? — спрашивает меня Мэг. — Мы никого не забыли? Будет ужасно, если кого-то забыли.

Кент допивает свою колу.

— Мама, если мы о ком-нибудь вспомним, мы ему позвоним.

Он обнимает меня, берет мать под руку, и они выходят. «Мы любим тебя, Мэтт», — доносится до меня. Я благодарю Базза, который, мгновенно забывает, что призыв расходиться по домам его тоже касается.

— Пойду прилягу, — говорю я ему. — Созвонимся.

Потом поворачиваюсь и ухожу, сосредоточившись на дорожке, вымощенной каменной плиткой, чтобы дойти до какой-нибудь кушетки или кровати и хоть немного отдохнуть. Я рад, что сделал все так, как задумал, хотя далось мне это нелегко. Наверное. Джоани осталась бы мной довольна. Я вспоминаю подарки, которые принес ей отец: вино, картинки, шоколадки — словом, все то, что она любила, — и когда добираюсь до кровати, думаю о том, что бы принес ей я. Что хотела бы она получить на память от меня? Внезапно в голову приходит мысль, о которой я тут же начинаю жалеть. Я думаю о том пути, который я проделал от дома к дому, о людях, которых собрал, чтобы попрощаться с Джоани.

А как же он? Я ведь ни разу не подумал о том, что он, возможно, знал и любил Джоани больше, чем все они.

Я ни разу не подумал о том, что, возможно, его она хотела бы видеть больше нас всех, вместе взятых. Он даже не знает, что происходит, а это несправедливо. Если оставить в стороне эмоции, то можно себе представить, какую боль почувствует он, когда узнает, — боль, которая отзовется и на нем, и на ней, и в конечном счете на мне. Да, теперь я знаю, кого мы забыли и что мне нужно делать. Нужно вызвать его с Кауаи и дать возможность проститься с Джоани. Нужно внести его в свой список. Нужно привести его к ней.

23

Дети посмотрели фильм о двух мальчишках, которые накачались наркотой и теперь пытаются раздобыть гамбургер. Я старательно слушаю Алекс, которая объясняет, что на самом деле суть вовсе не в гамбургере. Я заверяю ее, что все прекрасно понял.

— Как ты думаешь, он заслуживает последнего свидания? — спрашиваю я Алекс.

Она стоит в дверях моей комнаты. Это означает, что она в хорошем настроении. Раньше, когда Алекс приходила с вечеринки, она становилась в дверях нашей спальни и рассказывала нам с Джоани, как провела вечер. Мы смеялись, и Алекс вспоминала все новые и новые подробности, чтобы развеселить нас еще больше. Обожаю, когда она стоит в дверях моей комнаты.

— Ты имеешь в виду его? Чтобы он попрощался с мамой?

— Да, — отвечаю я. — Я говорю о Брайане.

— Ты с ума сошел.

— Почему?

Она бросает взгляд на диктофон в моей руке:

— Ты нас записываешь?

— Нет, просто подводил итоги финансовых расчетов.

— Как ты можешь работать?

— А как ты можешь смотреть кино? Или проводить время с приятелем?

Алекс отворачивается. Половина комнаты освещена настольной лампой. Вторая скрывается в тени; в окне виднеется темный силуэт горы. Этот вид напоминает мне панорамный снимок.

— Ты хочешь сам вызвать его сюда, чтобы он мог с ней попрощаться? — спрашивает Алекс.

— Да, — отвечаю я, хотя в данный момент больше всего на свете мне хочется послать ее куда подальше, а уж потом вернуться к роли доброго самаритянина.

— В таком случае ты лучше меня, — говорит Алекс.

— Нет, не лучше.

Она качает головой, а у меня возникает чувство, что я веду разговор со взрослым, умудренным жизнью человеком.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поехали со мной на Кауаи, — говорю я. — Ты и Скотти. Думаю, ей нужно немного развеяться. Уедем утром, разыщем его, поговорим и вернемся, так что к вечеру будем дома. Если немного задержимся, ничего страшного, в крайнем случае заночуем там. Два дня — предельный срок. Если мы его не найдем, что ж, по крайней мере, будем знать, что сделали все, что могли.

— Зачем тебе это нужно?

— Это нужно ей, — отвечаю я. — Ей, a не мне и не ему.

— А если он слабак? Если впадет в истерику?

— Тогда я буду его утешать. — Я представляю себе, как Брайан Спир рыдает у меня на плече. Я представляю себе его у постели Джоани: он рыдает, и нам стыдно за его слезы. — И вообще, если хочешь знать, я очень даже злюсь. Я совсем не такой благородный и великодушный, как тебе кажется. Я хочу сделать это ради нее, но, если честно, мне хочется его увидеть. И задать пару вопросов.

— Позвони ему. Позвони в офис и скажи, что у тебя срочное дело. Он перезвонит.

— Нет, я хочу поговорить с ним лично. Я никому не сообщал о Джоани по телефону и ему не буду.

— А Трой как же?

— Трой не в счет. Мне это нужно, пойми. Когда говоришь по телефону, легко уйти от ответа, а так, с глазу на глаз, никуда не денешься.

Мы стараемся не смотреть друг на друга. Алекс стоит на пороге моей комнаты, не пересекая границы. Раньше мы с ней никогда не беседовали по ночам.

— У вас с мамой были проблемы? — спрашивает она. — Поэтому она тебе изменяла?

— Не было у нас никаких проблем, — отвечаю я. — В смысле, жили себе и жили, день за днем.

В этом и была наша проблема — в том, что один день был как две капли воды похож на другой. Джоани нужны были встряски. Ей нужны были события, происшествия, приключения. Странно, что она не выходит у меня из головы, а раньше, когда она жила рядом со мной, я практически о ней не думал.

— Я был не самым лучшим мужем, — говорю я.

Алекс отводит взгляд и старательно смотрит в окно.

— Если мы поедем к нему, что мы скажем Скотти?

— Скажем, что хотим прокатиться, отвлечься от грустных дум. Пусть она немного развеется.

— Ты это уже говорил, — замечает Алекс. — Ну а мне зачем ехать?

— Потому что, кроме тебя, у меня больше никого нет, — отвечаю я. — Я хочу, чтобы мы держались вместе. Так будет лучше.

— Ах вот как! Значит, теперь и мне есть место среди вас.

— Алекс, ты можешь думать о чем-то, кроме себя? Ну хорошо, прости нас за свое несчастливое детство.

Она смотрит на меня совсем как Джоани, и я начинаю чувствовать себя мерзкой вонючей тварью.

— Мы что же, скажем Скотти, что отправляемся на увеселительную прогулку, в то время как мама в больнице?

— Мы ненадолго, всего на день или два, — отвечаю я. — Скотти уже целый месяц ходит в больницу почти каждый день. Ей нужен отдых. Ей вредно перенапрягаться. Пожалуйста, помоги мне. Придумай что-нибудь, если она начнет расспрашивать. Тебя она слушает. Она сделает все, что ты скажешь.

Я надеюсь, что такая роль заставит Алекс почувствовать себя взрослой и обращаться со Скотти помягче.

— Ну как, согласна?

Алекс пожимает плечами.

— А если возникнут проблемы, — говорю я. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать. На то я и отец.

Она смеется. Интересно, есть ли на свете дети, которые без насмешки встречают такие заверения своих родителей, как «Я тебя люблю» или «Ты всегда можешь на меня рассчитывать»? Должен признать, меня самого это слегка коробит. Ну не умею я делать подобные признания.

— А что, если мама умрет за эти два дня?

— Не умрет, — говорю я. — Я скажу ей, куда мы собрались.

На лице у Алекс сомнение. Ей неприятна мысль о том, что мои слова смогут продлить Джоани жизнь.

— Я возьму Сида, — говорит Алекс. — Учти, если он не поедет, я тоже не поеду.

Я собираюсь возразить, но, взглянув ей в глаза, понимаю, что эту битву мне не выиграть. Этот парень зачем-то ей нужен. Да и Скотти он явно нравится. Рядом с ним она гораздо спокойнее. А раз так, то Сид может мне пригодиться.

— О’кей, — решаю я. — Согласен.

Я звоню риелтору, которая говорила с Алекс. Она отвечает, что не знает — а может быть, просто не хочет сказать, — куда уехал Брайан, но потом все-таки говорит, что он в Ханалеи. Я распечатываю список всех отелей в Ханалеи и начинаю методично их обзванивать, но без успеха. Я заказываю два номера в «Принсвилле»; странно, но и там его нет. Значит, он либо остановился в какой-то неизвестной мне гостинице, либо снимает частный дом, либо просто не зарегистрировался. Я не знаю, что делать. Его нужно найти, но как? Впрочем, я уверен, что рано или поздно мы встретимся. Так всегда происходит на островах, особенно в таком крошечном городишке, как Ханалеи.

Я соображаю, что еще нужно успеть перед отъездом. Нужно подготовиться, попросить кого-нибудь внести деньги на депозит. Уговорить дочерей не ставить мне палки в колеса. Посидеть у постели жены, простить жену. Научиться смотреть на нее, не думая при этом о нем.

Нужно поговорить с доктором. Я звоню Сэму в больницу, а когда мне отвечают, что его нет, звоню ему домой.

— Нет, — говорит он. — Отложить не получится.

— Всего на пару дней, — прошу я. — Или хотя бы на день. Мне нужно слетать на Кауаи и кое с кем поговорить.

Он отвечает, что обязан выполнять условия завещания, поскольку диагноз сомнения не вызывает и это подтверждено официальным медицинским заключением. Все должно произойти завтра.

— Впрочем, — говорит он, — можешь ехать. Немного времени у тебя еще есть.

Я пакую дорожные сумки и надеюсь, что в своем прогнозе он не ошибся.