Потому что люблю

1. ДИМКА

Это было удивительное утро! Беззвучно подымающееся из-за далекого горизонта солнце заалело в облаках, потом рванулось к северу и югу и, наконец, заполнило собою весь мир. А присмиревшая и удивленная земля молчала, будто ждала какого-то чуда. И оно действительно свершилось: высокое, подернутое густой паутиной небо вдруг заискрилось и косо обрушило на землю тугие нити дождя. Гулкая дробь рассыпалась по жестяной крыше, зашуршала в тополиных листьях. А за домом тут же взметнулось пламя ярко-оранжевых и фиолетово-сиреневых сполохов радуги.

Этот необыкновенный дождь дарил земле свежесть, тепло и влагу, наполнял все живое откровенным восторгом. Хотелось кружиться и кричать.

И я кружусь посреди двора, широко раскинув руки. Я не хочу прятаться от дождя, похожего на серебристую сказку, не хочу уходить с этого пятачка, потому что отсюда очень хорошо видно ее распахнутое окно.

— Ва-а-ля!..

Пусть хоть одним глазом глянет во двор, услышит забытые запахи росных трав.

— Валя!

Я подставляю лицо дождю, и распахнутое окно уходит в сторону, плывет по кругу. Быстрей, быстрей!.. Но вот в нем показывается склоненная набок голова, прищуренные от яркого света глаза. И я замираю, не в силах оторвать от них взгляда.

— Димка, — улыбается она, — тебе не стыдно? Я ведь после дежурства, только-только заснула…

Я молчу и смотрю на ее протянутые к небу руки, вижу, как быстрые сверкающие капли разбиваются о ее ладони. Мне хочется громко-громко смеяться. Ну неужели трудно понять, что я обязан был показать ей это необыкновенное, умытое росами солнце, эту радугу и что-то еще такое, что можно увидеть и понять только солнечным дождливым утром.

— Ты, Димка, невозможный тип! — говорит она ровным тоном. — Не смей кричать.

Валя показывает мне кулак, но от окна не отходит, смотрит, как я мокну, как на голову мне падают увесистые капли прохладного серебристого дождя. Первого вестника лета. Мне неудержимо хочется кричать. И я кричу:

— Борька-а! Борис!

Нечего и ему дрыхнуть. Третий день человек в отпуске, сколько можно отсыпаться… Да и дождь такой он вряд ли видел на своей Камчатке.

— Все, — говорю я Вале, — шуметь больше не буду. Спи.

— Признательна за заботу, — кивает она как бы с обидой, но глаза улыбаются, благодарят. — Попробуй усни, если ты весь дом на ноги поднял. Ненормальный…

Она смотрит в небо и снова щурит глаза, и мне очень не хочется, чтобы окно на втором этаже опустело и вместо серых улыбающихся глаз на меня смотрели холодные стекла. И Валя, конечно, понимает меня, и знает, что, если отойдет от окна, я снова буду звать ее. И поэтому она не отходит, и смотрит, как сыплются с прозрачной высоты сверкающие в солнечных лучах водяные шарики.

2. БОРИС

Должен вам доложить, что быть отпускником превеликое удовольствие. Особенно если ты почти три года не появлялся в родных краях. Чертовски интересно! Девчонки превратились в девушек, ребята переженились…

— Борька-а! Борис!

Это Димка горлопанит во дворе. Вот еще великовозрастное дитя. До двадцати четырех лет дожил, а так и остался школяром. Жаль, не повезло ему с ухом, что-то там обнаружила медицина. Сейчас вместе бы летали. Малый он отчаянный, железный летчик был бы. А из-за уха в технари пришлось идти. Димку я люблю. Многих друзей растерял по свету, а вот с ним крепко спаялись. С пятого класса сидели за одной партой. Даже девчонки нам одни и те же нравились. Только Димка никогда не сознавался в этом… Кино!

Ну что же — вставать иль не вставать? Юрка уже шумит электробритвой. А что делать, если встану? Про тайгу слушать? Эх, доля отпускника…

— Юра! А к чему ты подключаешь бритву в тайге?

Юрка смеется:

— Думаешь, мы живем как пещерные люди? У нас в партии своя электростанция, и десять раз в день самолет садится. Вставай. Димка тебя зовет. Под дождем во дворе мокнет.

— Чудит все?..

Мне тут про него рассказывали прямо анекдоты. Какую-то рационализацию в части провернул, а его не поддержали. Он приехал в отпуск — и на авиационный завод, где работал до училища. Там конструкторы глянули, ахнули, за чертежи — и в Москву. Кто-то приезжал из части, извинялся, просил молчать… А в прошлом году Димку чуть не судили. Был в отпуске, по вечерам с дружинниками ходил. Во время одного из дежурств отлупил Ромку Короля, есть тут у нас в городе типчик один, чтобы тот не попрошайничал возле «Интуриста» и не позорил народ.

Избил он этого подонка добросовестно. Король заактировал у врачей побои — и в суд. Димке повезло, среди народных заседателей оказались знавшие его люди: директор книжного магазина и заведующий отделом социального обеспечения. Первый вспомнил: Димка перед уходом в армию был лучший в городе общественный распространитель книг.

— Мне он, откровенно говоря, когда-то здорово надоедал, — сказал заведующий отделом соцобеспечения, — в адвокаты записался, пенсии старикам хлопотал. Настырный такой. Но если его лицо рассматривать с моральной точки зрения…

В общем, Димка отделался легким испугом.

С чудинкой малый. Вон, пожалуйста, еще один вам номер — стоит посреди двора под дождем. Промок до ниточки. С кем-то разговаривает.

Дождь вылепил из Димки скульптурную фигуру, выделяется каждая мышца. Весло бы ему в руки — и можно ставить у входа на водную станцию. Димка стал высокий и крепкий, как олень. У него доброе и мужественное лицо. Будь чуть посмелее, все девчонки липли бы к нему… Провинция. Тундра. Учить надо.

А девочка эта — в порядке. Валей, кажется, звать. Если ничего другого не подвернется, можно заняться на время отпуска. Два месяца. Надо время как-то убить. Можно даже к Дашке махнуть, только опять эти слезы… Никак не поймет, глупышка, что я не гожусь в мужья, хотя жена из нее получилась бы. Все данные. К тому же красива. Красива, как и Дина Сорокина. И случись со мной то, что случилось с Сорокиным, сбежит к другому через полмесяца. Тамара, та белеет и дрожит, когда я сравниваю ее с Диной, но эти женские фокусы мы знаем.

Тамара провожала меня в отпуск до калитки аэродрома. Почему-то вылет задерживался, и я долго через круглый иллюминатор видел ее, съежившуюся от холода, у невысокого заборчика. Она очень легко оделась, хотела быть красивой. И если бы я вышел в эту минуту и сказал «летим вместе», она бы села в самолет, ничего не спрашивая. Это точно. А если меня не станет через полмесяца?.. Нет, я не вышел из самолета, и она одиноко стояла у невысокого забора, пока наш ТУ не отбуксировали на взлетную полосу. И даже когда мы взлетели, мне кажется, я видел ее голубое, как небо, платье. Может, я и зря так зло шутил в последние минуты. Она ведь не заслужила…

А, к бесу это самокопание! Заслужила, не заслужила… Все хороши до времени. И эта Димкина врачиха наверняка не лучше. Надо будет присмотреться, что это за птица, да Димку вовремя предостеречь. А то клюнет малый на мормышку и будет всю жизнь мучиться. Димка достоин красивой судьбы и красивой любви. И если бы он служил рядом со мной, я бы сумел уберечь его от горьких разочарований. Слава богу, что хоть в отпуске встретились. Время отпусков сейчас стало самым модным временем для поиска невест.

3. ДИМКА

Промокший спортивный костюм висит на балконе, а я надеваю отутюженные мамой брюки, тужурку с золотыми погонами и топаю к Борису. У них в квартире сейчас все вверх дном — сразу два отпускника. Геолог и летчик. Тетя Соня сбилась с ног, но светится радостью. Юрий Алексеевич помогает ей на кухне, Борис прихорашивается у зеркала.

— Ну что, — спрашивает он меня, — промыл мозги цыганским дождиком?

Борьку трудно чем-нибудь удивить. Даже таким необыкновенным солнечным дождем.

— Милый Димка, — хлопает он меня по плечу, — от этого солнечного блеска у меня в глазах рябит. Пробьешь облака — малахитовая шкатулка. И чуть ли не каждый день. На перехват однажды под радугой прошел, как под триумфальной аркой. А ты цыганским дождиком удивить хочешь. Кто эта красавица, что в окошко выглядывала?

— Так Валюшка же… Я тебе говорил уже — соседка, детский врач.

Борис перестает бриться, стрельнув в меня плутоватым взглядом. Мы ровесники, но мне всегда кажется, что он старше меня, по крайней мере, лет на пять.

— А если подробнее?

— В прошлом году институт закончила. В детской клинике работает.

— И все?

— Ну, знаешь…

— О боже! Меня всегда умиляет твоя младенческая наивность и розово-юношеская романтичность… Ладно, маэстро, сам выясню. На день рождения завтра приглашу. Придет?

— Я знаю?

Мне не хотелось говорить с Борисом о Вале. Конечно, она придет. Чтобы Валя — да вдруг отказалась… Смешно думать. Как-то в воскресенье говорю: «Пойдешь со мной за грибами?» Она даже запрыгала от радости. На целую неделю потом разговоров было, каждое дерево вспоминала. Недавно получил перевод из части и в шутку сказал: «Может, в ресторан завалимся?» — «Димка, ты гений! Это же здорово!» А после призналась, что ни разу не была в ресторане. На стипендию не шибко развернешься. А помогать Вале некому было. Она детдомовская. Теперь самостоятельный человек. Врач. Авторитетная личность. Во всяком случае, так утверждает моя мамаша. Она попросила Валю на время отпуска надо мной шефство взять, оказывать положительное влияние. Мне что, мне даже интересно. Пусть влияет! Но если об этом узнает Борис, мне крышка. Он же зубоскал. Чтобы поиздеваться, не пожалеет ни брата, ни друга.

— Так куда мы рулим? — Борис приглаживает вьющуюся шевелюру, застегивает китель. — С девчонками знакомиться? У тебя-то как на этом фронте? Скоро женишься?

— После тебя.

— Не жди, Димка, вечной девой останешься. Я, между прочим, уже хотел… — Борис вдруг умолк, достал папиросы, отвернулся к окну. Закурил. На его лице промелькнула скрытая боль, затаилась в уголках губ. — Потом комэска у нас разбился… — Голос у Бориса вдруг охрип. — Жена его, не поверишь, через полмесяца вышла за другого. Вот так. Ты не поверишь, конечно…

Я не хотел верить. Я каждый день вижу жен наших летчиков. Дикий Север, тундра, но ни одна не пожаловалась, ни одна не сбежала. Только Борис, наверное, говорит правду. Слишком круто сошлись его крутые брови и слишком яростно жевал он мундштук папиросы. Наверное, этот комэска был хорошим парнем.

Я подарю завтра Борису кинокамеру «Лада». Пусть снимает. Когда-то в школе он бредил киносъемкой. Писал сценарии, посылал их куда-то. И никогда не говорил, что ему писали в ответ. Только в тот день, когда ему приходил конверт, украшенный огромным фирменным штемпелем, Борька ходил молчаливый и злой. Что-то ворчал себе под нос и тихонько поругивал тех, что «сидят там и ни черта не соображают…»

Может, он уже и остыл к киносъемке, но хорошая камера вернет ему прежнюю мечту. Пусть попытается сделать фильм. В Борьке живет художник, у него должно получится.

4. БОРИС

Ну, Димка, такие деньги ухлопал! Хочешь не хочешь — придется снимать. А хороша машинка. Засниму Камчатку и привезу ему. Жаль, пленки нет. Сейчас бы отснял свой юбилей.

Черт, двадцать четыре года… Вешай меня, а я не знаю — много это или мало. Перед самым отпуском у меня над океаном отказал двигатель. Океан штормил, с высоты казался мрачным и тяжелым. Я отчетливо представил смерть. Так отчетливо, что весь похолодел. Ужас свел скулы. Я не мог доложить о случившемся. Самолет падал в океан. Тогда мне показалось, что прожил я очень мало, что, в сущности, я совсем мальчишка, и мне по-мальчишески было жаль себя.

— Отказал двигатель, — наконец выдавил я.

— Ну отказал… Ну и что? — спокойно и даже сердито ответил командир полка. В этот день он руководил полетами. — Не знаешь, как запускать?

С полковником у меня был воздушный бой. Я выиграл его. Я тогда чувствовал себя опытным летчиком, взрослым мужчиной. А тут понял: против него я действительно мальчишка. Мгновенно найти слова, тот единственный тон, которым можно в момент смертельной опасности вернуть человека к жизни — вот в чем зрелость, вот он — опыт.

Мне всего двадцать четыре.

Уже двадцать четыре.

Черт! Много это или мало? Если много, то почему таким ужасом цепенела душа над океаном, почему я чувствовал себя беспомощным младенцем, в сущности совсем не знающим жизни? А если мало, то откуда у меня это чувство превосходства перед Димкой? Мы же ровесники.

— Димка…

Димка ничего не видит и не слышит. Перед ним сейчас Валя. Она вся какая-то светлая, возбужденная. Она чертовски хорошо одета, будто с обложки журнала мод: обнаженные плечи, юбка-колокол, каблучки в золоте. Шпарит Есенина наизусть, как артистка.

— Димка, — я шепчу в самое ухо, чтобы не нарушить поэтическую атмосферу, — слышишь, Димка, скажи мне честно: двадцать четыре — много или мало?

— Подожди, потом…

У него в глазах она, белая и светящаяся, с красиво отброшенной прядью волос. У нее легкие и мягкие жесты. Только теперь я догадываюсь, что творится в Димкиной душе. Мне смешно и немножко грустно. И даже чуточку завидно.

— Дим, какого же беса ты молчал? Идиот влюбленный…

Димка растерянно краснеет, смешно хлопает длинными ресницами. Кино прямо…

— Ладно, ладно. Одобряю. Ни пуха, ни пера. На свадьбу чтоб позвал.

Двадцать четыре… Почему же мне никогда не хотелось стоять под дождем посреди двора? И никогда я не хлопал, как Димка, ресницами. Были же у меня девчушки не хуже Вали. Были. И все было просто, доступно, совсем не так. А мне ведь, как и Димке, двадцать четыре.

— Димка, ты ответишь мне? Много или мало — двадцать четыре?

— Это как жить… Я так мыслю.

— Философ доморощенный.

5. ДИМКА

Борис выдумал проблему — много ли двадцать четыре? Все только начинается. Первая стружка.

— Все только начинается, Борька.

Пусть думает. А я приглашаю Валю на танец.

Она подымается навстречу мне какая-то солнечная, с блестящими, словно омытыми утренним дождем глазами. Мне хочется хоть немножко ужаться, стать ниже, меньше, потому что рядом с ней я выгляжу огромным бегемотом. У нее узкая, нежная рука. Мама говорит, что от прикосновения этой руки умолкают самые горластые дети.

— Димка, ты меня не оставишь одну? — У нее сонный голос. — Меня заставили выпить несколько рюмок вина. Не оставишь?

— Может, тебя домой отвести?

— Нет, я не хочу домой, — ее голос становится детски-капризным. — Я хочу с тобой танцевать.

Она кладет на мои плечи обе руки и доверчиво прислоняется к моей груди. Мягкие светлые волосы щекочут мне подбородок, шею. Сердце уже не стучит, а мечется пойманной птицей. Я чувствую себя так, словно какие-то теплые упругие потоки легко подхватили меня и несут в заоблачную высь…

Нас толкают, и я бережно прижимаю Валю к себе. Хочу что-то сказать, но во рту сухо, язык приклеился.

— Димка, — она прильнула ко мне, смотрит снизу вверх тепло и преданно. — Ты очень хороший, Димка.

Меня бьет дрожь. Я осторожно опускаю ее в кресло и, схватив зачем-то на столе бутылку с минеральной водой, выбегаю на улицу.

Что-то произошло. Какая-то древняя тайна приоткрыла мне свою дверку. Тревожную и желанную. Что-то заполняло меня всего с ног до головы необыкновенным восторгом, хотелось обнять мир, бежать навстречу загадочному свету далеких звезд. И я побежал, размахивая бутылкой…

В какой-то миг промелькнула мысль: «Надо вернуться, черт знает что подумают…» Но ее тут же вытеснила другая: «Пусть думают! Разве это имеет сейчас какое-то значение?.. Пусть думают что угодно!.. Ведь уже ничего не изменится. Я все равно знаю, что есть на земле Валя. Есть насыщенные солнцем и серебристым дождем мягкие пахучие волосы, есть самые красивые в мире глаза, излучающие такой же мягкий свет, как эти звезды, и еще есть голос, единственный и неповторимый ее голос, сказавший такие необыкновенные слова: «Ты очень хороший, Димка…»

6. БОРИС

В этом мире происходят необъяснимые вещи. То человек был на седьмом небе, то вдруг сорвался и вылетел из дому, как пробка из шампанского. Хоть бы сказал, в чем дело, все-таки я именинник и с этим надо считаться. Кино, да и только. Даже не кино… Детские ясли. И что она ему выдала? Улыбается, сидит как ни в чем не бывало. А тот великовозрастный младенец сейчас может натворить такого, что все святые ахнут. Я толкнул локтем брата.

— Юр, ты покомандуй тут, я Димку приволоку. А то еще под машину попадет.

Я нашел его недалеко от нашего дома на детской площадке. Он сидел под грибком на краю песочницы и уговаривал здоровенного бродячего пса допить оставшуюся в бутылке воду.

Я присел рядом, закурил.

— Что случилось, Дим? Она тебе обидное что-то сказала?

— Нет, Борис, — Димка в обеих ладонях держал псиную морду. — Валюшка — святой человек. Я утоплюсь, если услышу от нее хоть одно обидное слово.

— Розовая наивность. Женщины силу любят. Нахальство, если хочешь. А таких, как ты, страдателей, они презирают. Уяснил?

Димка улыбается.

— Ахинею ты, Борис, несешь. Это же святая женщина.

— Эх ты! — Меня злила его дурацкая наивность. Увидел бы хоть раз, как через полмесяца выходит замуж жена погибшего летчика. Узнал бы им цену. — Идем! Я тебе кино покажу. Святая…

Мы идем пустынной улицей. Опустив голову, за нами бредет пес. Вот и дом наш.

Димка остается в кухне. В комнате кружатся пары, и я прохожу в угол, где Валя перебирает пластинки.

— Разрешите?

— А где Димка?

— Скоро будет…

— Валя… — Мы уже почти рядом с дверью на кухню, — вы не обидитесь, если я, как именинник, попрошу вас исполнить одно мое желание?

— Если не трудное. — Она кокетничает, как это умеют делать все женщины. Она — «святая». Ах, черт меня задери!

— На моем празднике вы самая красивая… — Еще немножко к двери, и Димка все увидит. — Я хочу, чтобы вы подарили мне один поцелуй… И я увезу его в своем сердце на край света, подниму за облака, к самому солнцу.

— У-ух, как далеко и высоко… Сейчас целовать или когда будете уезжать на край света?

Я делаю последний шаг. Куда? Зачем? Что я делаю?!

— Да, сейчас, здесь.

Мы останавливаемся у открытой на кухню двери. Димка нас видит. Я чувствую запах ее губ. Я отчетливо понимаю, что еще не поздно опустить занавес и остановить эту дурацкую комедию, но во мне уже сидит злой бесенок и издевательски хохочет над моей нерешительностью. Я наклоняю голову, и Валя, приподнявшись на цыпочки, с улыбкой целует меня в губы…

7. ДИМКА

Мне до сих пор кажется все случившееся дурным сном. Непонятным, бестолковым сном. Через минуту-другую отправится поезд, а я не хочу выходить на перрон. Там меня ждет Борис. Я не знаю, о чем говорить с ним. Меня до сих пор мучит вопрос: зачем он это сделал?

Дурной сон. Все.

…Они остановились в трех шагах от меня. Я сжался, будто во мне вдруг закрутилась тугая пружина. Огромная, сильная. И только их губы встретились, что-то сорвалось, срезало шплинт, и пружина распрямилась, как удар молнии. Борис отлетел в угол под вешалку. Валя вскрикнула и испуганно зажала ладонью рот. Я бросился к наружной двери. Очень долго не открывался английский замок…

На крыльце споткнулся о металлический скребок, упал, затрясся. У меня уже не было сил сопротивляться нахлынувшим чувствам. Не знаю, сколько я пролежал. Очнулся от прикосновения тяжелой руки. Это был Юрий Алексеевич, Борькин брат. Он держал стакан и бутылку с минеральной водой. Шумно промчался по опустевшей улице последний трамвай. Я выпил шипучей воды, вслух подбодрил себя:

— Ничего, переживем.

Потом мы сидели на каком-то бревне возле сарайчика. До самого рассвета. Он терпеливо слушал мою исповедь. Я торопился выговориться. Затем слушал Юрия Алексеевича о Байкале, тайге, геологах.

Я знал уже, что больше не останусь здесь ни одного дня, потому что рядом с ней жить не смогу. Скорее в часть, к самолетам! Там работа. Очень много работы.

Мне повезло, что в тот день мама дежурила и не видела моих сборов. Кто-то приходил, но я закрыл дверь на ключ и не отвечал ни на чьи звонки. Я боялся встречи с Борисом и еще больше с Валей. В груди было так больно, словно часть сердца зажали в тиски.

За час до отхода поезда я написал маме записку, вызвал такси и уехал на вокзал. Я радовался, что отъезд мой был не замечен. Но, оказывается, я и в этом ошибся. Каким-то образом Борису это стало известно.

Через несколько минут поезд отойдет от платформы. Я вижу его через запыленные окна вагона. Он в парадной форме. Губы плотно сжаты. Он ждет меня. Я не выйду.

8. БОРИС

Может, это и хорошо, что он не вышел. Что бы я ему сказал? «Прости?.. Не обижайся?.. Я не нарочно?.. Я нарочно?..»

Поплыли мимо черные квадраты окон. Замелькал отраженный перрон. Смешались звуки. Лишь один все отчетливей пробивался к сознанию: «Чак, чах-чах… чак, чах-чах… Нарочно — ненарочно… Нарочно — ненарочно… Много — мало… Много — мало… Чак, чах-чах…» И спокойное, уверенное Димкино: «Это как жить…»

…С пятого класса мы сидели на одной парте. Перед выпускным вечером от школы до дому бежали. Чтобы отнести аттестаты. За калиткой развернули и сверили: у меня одной пятеркой было больше.

Димка весь вечер крутился волчком, организацией всякой был занят. Мне поручили развлекать девочек, и я добросовестно нес свой крест.

…Когда я был на четвертом курсе, Димка закончил училище. Я уже тоже летал. Техника пилотирования, стрельба, маневр, посадка — все это я выполнял как бог. Меня уверяли, что я рожден для неба. Мои портреты висели на всех почетных местах. Были в газете. Девушки из летной столовой вырезали и хранили. В их числе была и Дашка.

Нам тогда стукнуло по двадцати одному. Я спешил быть взрослым. А он чудил. Открыл в банке счет для поступлений от благодарных сограждан на памятник какому-то композитору. Меня заставил прислать деньги. Мой взнос оказался первым и последним… Из-за каких-то обиженных мальчишек учинил скандал в школе… В двадцать один Димка оставался мальчишкой.

…Далекая и седая Камчатка. Первый самостоятельный вылет. Второй, третий… «Бой» с командиром… Тамара. Она хороший человек. Я, кажется, люблю ее. Но мне ни разу не хотелось стоять под дождем возле ее окна.

А когда погиб Сорокин, когда через полмесяца его Динка ушла к другому, я, ослепленный ненавистью к женщинам, мстил Тамаре, наслаждался ее болью, пока не улеглась боль во мне. И я уже не верю в искренность прекрасного пола. Нет среди них святых. И не моя вина, что я сделал это страшное открытие.

…«Это как жить».

Разве я жил плохо? Разве искал путей легких? Так почему же я сорвался в штопор? Димка, желторотый Димка вырос. Обогнал меня. Не вышел из вагона… Не выглянул.

Где же ты меня обогнал, Димка? На каком повороте я незаметно для себя потерял скорость и высоту? Или таких поворотов в моей жизни уже не один и не два?

Как хотелось, чтобы в эту минуту кто-то добрый и мудрый разобрал мою жизнь по частям, разложил по элементам и показал мне узлы, в которые проникла ржавчина. И вместе с тем я четко понимал, что это я должен сделать сам. Только сам, и больше никто.

9. ДИМКА

Смешно и грустно. Дурной сон. Все. Где и когда мы не поняли друг друга? Я люблю Бориса. Я гордился и дорожил его дружбой, с нетерпением ждал письма с далекой Камчатки. Теперь не буду ждать. Мне все безразлично. Лишь чуть-чуть леденит душу надвигающееся одиночество: ни Бориса, ни Вали. Так неожиданно, так сразу. Смешно и грустно.

…Вторые сутки идем морем. Пароход образца тысяча девятьсот …надцатого года. Море — чудо! Красивое и загадочное. Сейчас оно сердится, и наша посудина летает на волнах, как пустая консервная банка. Валюшка бы посмотрела…

…Да, я думаю о ней. Я не хочу думать, а вот думаю. А мне не нужно этого делать, потому что при каждом воспоминании холодная боль пронизывает насквозь. Становится жутко и непонятно. Все плывет. Хотя ничего непонятного нет. Борис — летчик, я — техник. За ним и в школе девочки бегали. Да и осуждать ее у меня нет права. Просто надо все забыть. Взять и постепенно все забыть. И я это сделаю. Говорят, что расстояние и время — добрые помощники в таком деле. Как будет со временем — кто его знает, а с расстоянием нормально. Сейчас здесь восемь утра, а там, в нашем городе, — три часа ночи. Валя спит. Или дежурит возле своих подопечных малышей.

…Море шумит сердито и загадочно. Через иллюминатор летят в каюту брызги. Мелко вздрагивают от работы машин тонкие переборки…

…Если я не ошибся в подсчетах, сегодня она дежурит. Сидит, может быть, в эту минуту у детской кроватки, считает учащенный пульс и думает обо мне. Да нет же, при чем здесь я?..

10. БОРИС

Ее сменят в пять утра. Я на четыре поставил будильник. Зачем все это делаю — не знаю. Меня несет-несет, будто отказал двигатель, и я не могу нащупать кнопку запуска. Но не идти же ей через весь город одной в такую рань! Встретится какой-нибудь дурак, обидит. А мне все равно нечего делать, отпускник. Днем отосплюсь.

…После того вечера она стала тихой и задумчивой. На мое «здравствуйте» отвечает торопливо, не поворачивая головы. Она стыдится за себя, за Димку и не знает, что ни она, ни Димка ни в чем не виноваты.

«От пошлости до подлости — один шаг», — сказал мне Юрий. Никогда не думал, что докачусь до пошлости. Юрий зря не скажет.

Куда меня несет? Что я хочу доказать? Что все похожи на Дину Сорокину? Тогда какого я беса дежурю часами под ее окнами? Встаю на рассвете, чтобы увидеть, как она уходит на работу. Жду дотемна у подъезда, чтобы сказать «добрый вечер». Зачем все это? Для доказательства?

«От пошлости до подлости — один шаг». Не этот ли шаг я хочу сделать? Не этот ли шаг?..

Будильник не успел раскрутиться. Я сразу накрыл его ладонью. В глазах ясность, будто сна и вовсе не было. Брезжит рассвет, пустынны улицы. Надо вернуться… Шаги гудят, будто я иду по натянутому брезенту.

…Она на крыльце надевает легкий плащ и, уже уходя, напоминает медсестре, Димкиной матери, что через час какому-то Костику необходимо сделать инъекцию. Ловлю себя на том, что любуюсь ее светлыми волосами, спокойным блеском глаз, грустной, похожей на тихий рассвет улыбкой.

— Доброе утро, Борис, — говорит она таким тоном, будто ей давно известно, что в пять утра я буду торчать возле клиники. — Знаете, Димка письмо маме прислал. Я его только что читала.

Мы идем почти рядом. Ее руки в карманах плаща. Шея высоко обернута голубой косынкой. Она смотрит на носки туфель, лишь иногда встряхивает головой, чтобы отбросить непослушную прядь. И все говорит, говорит…

— У них там уже все время день. Димка на охоту в тундру ходит, медведя видел живого… А речка знаете как называется? Чая. Правда, смешно? Димка уже внедряет свою рационализацию. К ним теперь самолет рейсовый летает. Недавно ввели…

Все верно. Все хорошо. От Димки идут письма. Но не мне и не ей.

…Вам приходилось видеть, как лопаются почки? Трескается коричневая кожура, и в узкой щели появляется зеленый язычок Нежный такой, неокрепший. Но это уже будущий листок. И когда кругом голо, листок кажется чудом.

Что-то лопнуло и во мне. Я вдруг удивительно ясно понял, как прервать этот затянувшийся полет с остановленными двигателями. Кажется, я наконец нащупал злополучную кнопку запуска.

Нельзя так любить себя, черт побери! Разве не она, не любовь эта, сковала меня страхом над океаном? Разве не она толкнула на подлость? Самовлюбленный идиот!

— Валя, — говорю я тихо, — посмотрите, какое чистое солнце всходит…

— Росой умылось, — говорит она. — А у Димки все время день… — И вдруг подымает на меня глаза. Они переполнены горем и ненавистью. Последнее в мой адрес. Мне становится холодно.

11. ДИМКА

Снова у нас похолодало. Над горизонтом застыли посиневшие тучки, и по бетонке неторопливо разгуливает остывший во льдах воздух. А у нас на площадке жарко. Мы дали слово, что закончим регламент на несколько часов раньше. Пока все идет отлично. Только бы не сорваться, тьфу, тьфу!..

Ввели мы тут кое-какие новинки; и время экономится, и качество работы выше. Ввели с большим скрипом, так что надо теперь ухо держать востро. Малейший провал — и вся наша рационализация будет перечеркнута. Инженер полка уже несколько раз заглядывал на площадку, молча наблюдал и так же молча уходил.

Мне осталось проверить муфту сцепления, и работа на двигателе будет завершена. В кабине возится Никанорыч, механик самолета. Он заканчивает самую трудную операцию, трудную в смысле доступности — меняет пневмоускорители. Но я за него не волнуюсь, Никанорыч — ветеран. ИЛ-28 знает назубок.

Все идет отлично. Вставляю рукоятку в гнездо и начинаю проворачивать двигатель. Взгляд привычно ощупывает крепления провода, контровку…

Контровка должна идти по часовой стрелке, а почему здесь наоборот? На других болтах правильно, а здесь наоборот. Видно, еще с завода дефект. Надо скусить ее и поставить новую.

Оставляю на некоторое время рукоятку в гнезде и достаю кусачки. В тот же миг двигатель взвыл, рукоятка лязгнула о металл и со звоном отлетела на бетонку. Двигатель тут же затих… На меня с укором глядели свежие вмятины и царапины трубопровода. Вот тебе и выиграли время! Теперь все надо начинать сначала…

— Неудобно там, — виновато оправдывался Никанорыч, — уже когда двигатель завыл, я заметил, что локоть на кнопке запуска… Черт его знает…

Снова пришел инженер.

Я сижу в сторонке и жду приговора. Никанорыч все пытается доказать инженеру, что виноват только он. Но я знаю, это не поможет. Рационализации нашей крышка.

Минуты идут томительно. Чтобы как-то отвлечься от горьких дум, я слежу за только что приземлившимся пассажирским ЛИ-2. Вижу, как вышли двое: летчик (кто-то из наших, видно) и какой-то мальчишка с рюкзаком за спиной. Офицер с чемоданом. Наверняка из отпуска. О чем-то спрашивает начальника ТЭЧ. Тот показывает в нашу сторону.

— Придется сменить трубопровод, — говорит инженер, — а все остальное сделано нормально.

Я вскакиваю и не знаю, куда идти: к инженеру или к Борису. Это он прилетел. Я забыл обо всем и бегу к Борису. И вдруг останавливаюсь, будто меня толкнули в грудь. Я узнаю мальчишку с рюкзаком. Я узнаю Валю. Страшная догадка обжигает грудь. Я незаметно пячусь к самолету. Хочу юркнуть в кабину бомбардировщика. Но Борис уже увидел меня, небрежно машет рукой, устало улыбается. Зачем он здесь? Чтобы оправдаться? Летел бы на свою Камчатку прямиком. Не хочу я слушать его оправданий, да и ее тоже. Летели бы лучше мимо. Уж как-нибудь я обойдусь без их дурацких извинений. Да и не виноваты они ни в чем. Просто я сам был слепым котенком и наивным дурачком.

12. БОРИС

Валя струсила. Остановилась и ждет. А я иду напрямик к Димкиному самолету. Я понимаю ее, мне самому все труднее и труднее приближаться к Димке, будто вновь делаю какие-то роковые шаги к открытой двери.

Нас разделяют десять метров. Димка настороженно ждет. И Валя ждет. А мне надо идти. Надо сделать еще несколько шагов и произнести давно приготовленные слова: «Прости меня, дружище…» Только подойти надо как можно ближе, чтобы Валя не слышала нас. Валя струсила. Это хорошо. Валя — герой, все-таки решилась лететь.

Я ставлю на бетонку чемодан и сажусь на него верхом.

— Да ну вас к черту! — кричу я Димке. — Она любит тебя, и не смотри на меня, как на новые ворота! Я привез ее тебе, насовсем! Идите и объясняйтесь!

Я улетаю этим же самолетом. Он уходит через несколько минут. Думаю, что так будет лучше для всех. Я мог бы пожить здесь несколько дней, но будут вопросы, на которые отвечать кое-как нельзя. Их наверняка никто не станет задавать. Но они будут. Будут во взглядах, жестах, даже в молчании. «Привет — и пока» — так лучше для всех.

…ЛИ делает разворот и очень низко пролетает над аэродромом. Я вижу растерянное от счастья Димкино лицо, вижу, как Валя осторожно прислонилась к его плечу. Сколько счастливых тайн предстоит открыть им… Мне бы порадоваться за этих двоих, но в сердце сосущая пустота, будто через него промчался холодный ураган, все разметал, застудил.

Я спешу в свой полк. Там боевые друзья, там мой крылья, и там — Тамара. Я нужен им. Еще больше нужны они мне.

Самолет набирает высоту, и две фигурки у домика ТЭЧ постепенно сливаются в одну. Лишь отчетливо выделяется за спиной Вали туго набитый рюкзак. Он тяжелый. Я сам набивал его всякий всячиной. А Димка, олух, до сих пор не догадается освободить ее от такого груза.

Мальчишка. Двадцатичетырехлетний мальчишка.

Мне тоже двадцать четыре. Много это или мало?..