Поумнел

XI

— Господин Ихменьев желают вас видеть… прикажете принять? — доложил лакей Антонине Сергеевне в дверях ее будуара.

Она сидела с книгой у окна. Но сумерки совсем уже понадвинулись. Ей хотелось дочитать главу.

— Просите, — сказала она без всякого колебания.

Этого визита она уже несколько дней ждала и знала, что Ихменьев приходит обыкновенно около трех, в тот час, когда Александра Ильича еще нет дома, особенно теперь, во время выборов… Гаярин часто обедал в гостях. У них тоже было уже два званых обеда на одной неделе.

Это имя — «Ихменьев» — значило для нее совсем не то, что десять дней назад. Он был поводом той ужасной сцены… Но Антонина Сергеевна, принимая его, исполнила свой долг перед собственной совестью.

— И подайте лампу, — приказала она лакею, отложила книгу и прошлась взад и вперед по комнате.

С тем, что муж ее готовит себе предводительство, она должна была помириться. Она теперь понимала его игру, все оттенки его ловкого поведения, где он хотел прельстить и ее тактом и выдержкой… Точно будто выборы совсем его лично не касаются, а он принимает в них участие, как первый попавшийся дворянин своей губернии. С нею он ни разу не говорил, с глазу на глаз не будировал ее, не делал никаких многозначительных мин. Но она чувствовала, что между нею и собой он вывел стенку и, быть может, навсегда ушел от нее в свое "я".

— Мое почтение, Антонина Сергеевна, — раздался жидковатый тенор слабогрудого человека.

Ихменьев поклонился ей еще в дверях, длинный, с впалою грудью, в скромной сюртучной паре. Черные, редкие волосы висели у него широкими прядями на висках, маленький нос и близорукие глаза давали его лицу наивное, несколько пугливое выражение, облик был немного калмыцкого типа, с редкою бородкой.

Ей этот тихий труженик мысли пришелся очень по сердцу среди чуждого ей губернского общества. Она его сразу приласкала. В ней, как жене Гаярина, он ожидал встретить мыслящую женщину, очень близкую к его взглядам, судя по тому, как наслышан был о прежнем Александре Ильиче. Но за последний год он увидал, во что превращается Гаярин, и его посещения делались все реже и реже, хотя до разговора об этом у них с Антониной Сергеевной не доходило.

— Очень рада, — встретила она его действительно радостным возгласом и протянула ему руку.

— Я с морозу… Руки у меня холодные, перчаток я не ношу, — выговорил он, не решаясь пожать.

— Ничего, я не боюсь!.. Садитесь… вот сюда…

Тон ее с ним был все такой же, простой и задушевный, даже с каким-то новым оттенком внимания и сочувствия.

Это его очень тронуло и огорчило. Ихменьев пришел объясняться совсем в другом смысле.

— Здоровьицем довольны? — мягко спросил он и тотчас стал гладить ладонями свои колени.

— Я что-то перестала думать о здоровье и с тех пор гораздо бодрее себя чувствую, — ответила она и тихо рассмеялась.

И в этом смехе она сама заметила смущение… Значит, его присутствие у ней в доме стесняет ее после сцены с мужем… Она хочет настроить себя на независимо дружеский тон, а внутри начинается другой процесс.

Это заставило ее заметнее смутиться. Ей стало больно за себя, оскорбительно.

— Лев Андреич, — возбужденно заговорила она, подавляя свою тревогу, — вы меня забываете… Это не хорошо… Прежде вы захаживали каждую неделю, просвещали меня, приносили хорошие книжки… Может, нездоровилось вам?

— Нет, Антонина Сергеевна, я был здоров, насколько мне полагается.

Он начал щипать бородку и низко наклонил голову.

— Стало быть, совсем не хотелось видеть меня и говорить со мною… Вы знаете, я готова всегда принять самое живое участие…

Фраза показалась ей такою банальной, что она не докончила. Ихменьев сидел все в той же позе и так же усиленно дергал концы своей бородки.

— Верю, верю-с! — наконец вымолвил он, и обе пряди волос спустились ему на худые щеки с подозрительным румянцем. — Но что же делать? Не сами люди иногда виновны в том, что должны разойтись, а время, обстановка, обязательные отношения…

— Вы что же хотите этим сказать? — живо спросила она и покраснела.

— Антонина Сергеевна, позвольте быть совершенно откровенным… Теперь я в вашем доме не ко двору… Супруг ваш уже давно еле удостаивает меня поклона, когда случайно встретится со мной на улице… В городе идет толк, что не дальше как завтрашний день его выберут в губернские предводители… Это, конечно, его дело… Но Александр Ильич изволил не дальше как на той неделе громогласно выразиться насчет нашего брата, что, видите ли, у нас никакой профессиональной честности нет, он так изволил выразиться… Конечно, вы назовете это сплетнями… Но я знаю это от человека, достойного всякой веры… Да и вам теперешнее мировоззрение супруга вашего должно быть известно… Видимое дело, куда это идет… Зачем же я буду ставить вас в неловкое положение?.. Да и меня-то пощадите… Поддерживать Александра Ильича я не могу, а рисковать услышать от него вот здесь такие сентенции… увольте…

Руки у него вздрагивали и голос прерывался. На лбу выступил пот.

Он не сплетничал, не выдумывал. Муж ее точь-в-точь то же говорил неделю назад при губернаторе.

Ей следовало бы остановить Ихменьева, взять его за руку, показать ему, что она возмущена не менее его, излиться ему, как женщина, страдающая от потери уважения к мужу.

И она промолчала. У ней недоставало слов. Она боялась быть неискренней, лгать и ему, и себе.

На губах уже было восклицание: "Но чем же я виновата?"

И его она не произносила, сидела, как виноватая, с зардевшимся лицом, в приниженной позе… Значит, что-то в ней самой было уже надломлено… Она не нашла в себе смелости выступить явно против своего мужа и настоять на том, чтобы этот честный неудачник ни под каким видом не отдалялся от нее.

— Простите, — говорил Ихменьев все тем же прерывистым голосом. — Не обвиняйте меня! Не называйте это болезненною щепетильностью… Такое время, Антонина Сергеевна; зачем же и вас подводить?.. Вы завтра будете женой официального лица… Но каждый из нас имеет право и даже обязан уклоняться от даровых оскорблений.

И на это она не нашла что сказать. Все, что приходило ей в голову, не разрешило бы ничего и ничему не помогло бы.

— Уж до чего дошло, что на днях один слёток… с парижских бульваров… Самое последнее слово охранительной молодежи… Сынок здешней одной богачки… Ростовщица она заведомая… мадам Лушкина…

"Наша знакомая", — должна бы была сказать Антонина Сергеевна и опять промолчала.

— Так вот этот самый экземпляр губернатору в клубе стал выговаривать: "как, мол, вы, mon général,[12] допускаете, чтобы этот народ — то есть мы, грешные, — бывал там же, куда и мы ездим?.." Видите, куда пошло? Точно тараканов, извините, хотят истребить, загнать в холодную избу…

Он закашлялся и отер лоб платком…

— Стало быть, Лев Андреич, — чуть слышно сказала она, — вы пришли прощаться со мной?

— Так лучше будет, Антонина Сергеевна.

— Вы и меня, — продолжала она, охваченная тяжелым волнением, — и меня будете считать солидарной со всеми этими…

Слов ей недоставало…

— Зачем же-с?.. Каждому свой крест… Вы мужа любите, детей также… Бороться женщине, в вашем положении, слишком трудно, да и бесплодно…

— Вы это говорите?

— Я-с! Что ж? Я человеком действия никогда не был! Да и здесь-то очутился, — он смешливо тряхнул головой, — знаете, в «Игроках» Гоголя говорит Замухрышкин: "Купец попался по причине своей глупости". Так и ваш покорный слуга.

Он хотел ей позолотить пилюлю, но его прощание с ней значило, что он и ее видит на той же наклонной плоскости, как и ее мужа.

Вдруг между ними оборвался разговор. Как-то неприлично стало расспрашивать про его занятия, про надежду уехать отсюда… Он был сконфужен своим объяснением и опять начал нервно утюжить ладонями колени.

Никогда еще ничего подобного она не испытывала. Горячее слово, смелое душевное движение не являлось. Она пассивно страдала и… только.

— Что ж? — наконец выговорил он и взял шапку с соседнего стула. — Дифференциация происходит теперь и пойдет все гуще забирать. Прогресс-то, Антонина Сергеевна, не прямой линии держится, а спирали, и — мало еще — крутой спирали.

— Да, — со вздохом ответила она и поняла, что в ее «да» было нечто постыдно-подчиненное.