Поверить Кассандре

Глава 8 Гранд-маскарад

14 января 1913 года.

Что бы там ни утверждали злые языки по поводу участия, которое Сергей Ефимович проявлял к юной Ольге, Мария Ипполитовна знала доподлинную правду, а потому ревностью не терзалась. За годы замужества неглупая дама хорошо изучила мужа: у того если что дурное и зародится в мыслях, то непременно будет изгнано оттуда молитвой. Не греховная похоть, а возвышенное отеческое чувство легло в основу отношений дяди и племянницы. Как и у самой Марии Ипполитовны, в сердце Сергея Ефимовича скопилось изрядное количество нерастраченной нежности с той поры, как взрослый сын решил проявить себя на дипломатической службе и, покинув родовое гнездо, отбыл во Францию. По этой причине появление в их доме сироты Оленьки из малороссийской провинции супруги считали даром свыше. Вначале решили поселить девушку у себя, но, помятуя о злых языках, посчитали за лучшее снять для неё отдельную квартиру неподалёку.

Таким образом, будущее Оленьки полностью определилось: её ожидало удачное замужество. Красота и свежесть чаровницы давали полную уверенность в том, что в женихах недостатка не предвидится. А курьёзный случай, где фигурировал несносный инженеришка в фуражке с треснутым козырьком – лишнее тому подтверждение. Само собой, подобные партии к рассмотрению не принимались – Оленькиным суженым непременно должен стать человек светский. Но прежде, чем выводить прекрасную протеже в свет, супруги решили привить ей хорошие манеры и придать столичный лоск. Цели удалось достигнуть с примерной быстротой и без особых усилий. Теперь недоставало лишь повода, чтобы представить обществу новую светскую львицу.

Приглашение на костюмированный бал во дворец князей Юсуповых, присланное, как положено по этикету, за десять дней до намеченной даты, стало просто par un beau prétexte[61]

Назначенного дня Оленька ожидала с плохо скрываемым нетерпением. То и дело примеряя свое первое в жизни бальное платье, она придирчиво цеплялась за любую мелочь.

– Тётушка, но ведь так совсем не видно лица, – как-то заявила она, надев перед зеркалом шёлковую полумаску. – И, повстречав после бала, меня никто не узнает!

– Не беда, я тотчас же пошлю к мадам Фани – в её магазине специально для таких случаев имеются маски на длинной ручке, – многоопытная Мария Ипполитовна легко находила выход из подобных затруднений. – Их не надевают, а прикрывают лицо, словно веером…

…И вот долгожданный день настал. К Юсуповым отправились в санном экипаже – его превосходительство совершенно не признавал автомобилей, а посему держал собственный выезд, и при нём кучера Софрона – здоровенного малого с чёрной бородой и белозубой улыбкой.

Юный Герочка как-то заявил, что те зубы – фарфоровые. И, когда у самого мальчика начали меняться зубы, он возьми, да и разбей фарфоровую балерину Марии Ипполитовны. Осколки же принёс, и потребовал изготовить ему из них такие же зубы, как у Софрона...

– Для производственных нужд авто с двигателем внутреннего сгорания – штука, бесспорно, полезная, но для пассажирских перевозок подходит плохо, – так Сергей Ефимович Крыжановский объяснял свою неприязнь к новомодному средству передвижения. – Ведь она невыносимо коптит, от этого можно заработать одышку, да и одежда после каждой поездки дурно пахнет в течение нескольких дней. Надеюсь, мода на моторы долго не продержится, иначе в Петербурге совсем не останется чистого воздуха, и придётся заводить ещё одну моду: на марлевые повязки для дыхания.

Действительно, по дороге им попалось несметное количество автомобилей – никак не меньше дюжины!

Ольга волновалась. Сидя в экипаже рядом с тётушкой, прелестница всячески старалась не помять оборок и бантов платья, которому долго пришлось дожидаться своего часа на безголовом манекене. И вот теперь это произведение швейного искусства может потерять вид из-за того, что приходится кутаться в плед! Стоп, может, все-таки, зря поддалась она на уговоры и согласилась украсить себя искусственной бутоньеркой? Ведь ей так идут живые цветы, особенно – белые! Но права, тысячу раз права добрейшая тетушка – увянув, букетик повиснет жалким пучком (хороша же она будет в свой первый бал!), тогда как ручной работы гардении на груди и в прическе сохранят свежесть и красоту на весь вечер!

Мария Ипполитовна оделась маркизой де Помпадур. Со своим изящным кукольным лицом, которому так шли и маленькая «мушка» на щеке, и белоснежный парик, она смотрелась совершенной француженкой. Костюм довершал старинный, с рукояткой слоновой кости, лорнет.

Сергей Ефимович остался верен себе и не потерпел излишеств: под шубой –строгая фрачная пара, приличествующий случаю белоснежный жилет и рубаха с пластроном. Из маскарадных аксессуаров – лишь чёрная полумаска.

Пребывая в радужных мечтах, Ольга рассеянно наблюдала, как за окнами экипажа, повернувшего с Литейного на Невский, проплывают изумительной красоты виды подвластной зиме и, оттого еще более прекрасной, российской столицы. Всю дорогу кучер Софрон напевает себе под нос что-то заунывно-народное, отчего на душе ощущается особое томление.

Дворец князей Юсуповых, что на набережной Мойки, встретил новых гостей во всем великолепии – зажженными повсюду яркими – в сотни свечей – хрустальными люстрами; изобилием живых цветов; шумом и музыкой. Но главным украшением празднично убранных к балу зал – по крайней мере, так показалось сразу оробевшей от всего этого великолепия юной провинциалке, – были люди. Такого она не видела никогда! Рассказов Марии Ипполитовны и прочитанных книжек оказалось явно недостаточно, чтобы передать всю картину: прелестные дамы, блестящие кавалеры, оголенные плечи, причудливые маскарадные костюмы, фраки, цилиндры, перчатки, руки, маски, взгляды, улыбки, цветы… От живописности представшей перед ней картины у девушки слегка закружилась голова. Опытная тетушка отметила легкую бледность подопечной и, по-французски шепнув пару слов мужу, отвела Оленьку к ближайшему от гардеробной креслу, дала понюхать флакончик с солями и нежно обратилась к ней:

– Ну, что ты, голубка моя, совсем оробела? Стало ли лучше тебе? Ну, соберись, соберись, успокойся, иначе придется возвращаться домой, и дебют будет испорчен… Мы ведь этого не хотим? Ну, глянь, глянь – ты будешь первой красавицей среди дебютанток на этом балу, не зря же мы старались!

Соли сделали свое дело: в голове появилась ясность, а в сердце вернулись уверенность в себе и легкое волнение, которые властвовали чувствами девушки во время всей поездки. Облачившись в белые атласные туфельки, расправив банты и оборки, Оленька объявила родственникам, что окончательно успокоилась и готова присоединиться к гостям. В это время где-то в глубине дома часы мелодично отзвонили 9 раз, и тотчас всё вокруг пришло в движение – бал начинался.

Шествуя между супругами, Оленька поймала на себе несколько восхищенных взглядов от прожженных светских жуиров и оценивающих – от их спутниц. Особо впечатались в память двое: некто, наряженный блестящим гвардейским офицером эпохи Александра I, да Черное Домино. Причем Домино, прежде чем удалиться, галантно с ними раскланялось…

…Поднявшись по широкой парадной лестнице, они миновали несколько помещений, где гости, разбившись парами, весело беседовали, хохотали, подначивали друг друга и пили шампанское, в изобилии разносившееся на подносах вышколенными лакеями в ливреях и напудренных париках. С каждым шагом музыка становилась все ближе, шум голосов усиливался, и вскоре почтенное семейство Крыжановских вступило в большую Танцевальную залу.

Огромная, выложенная старинным художественным паркетом, эта зала являла собой восхитительное зрелище. Озарённое светом огромных люстр, казалось, здесь сияло все: точеные колонны посылали отблески золотых своих антаблементов[62] инструментам музыкантов на балконе, оттуда сияние перекидывалось на спинки многочисленных турецких диванчиков, выставленных во множестве вдоль стен, и дальше оно начинало гулять по случайным предметам – моноклям, сабельным эфесам, бриллиантам, жемчугам и прочему бижуру.

Навстречу новоприбывшим от сияющей толпы отделились мужчина и женщина.

– Мария Ипполитовна, Сергей Ефимович, рад видеть вас в числе гостей, – припадая к ручке Мари, произнес господин, одетый в очень элегантную фрачную пару. Впрочем, военная выправка легко просматривалась в фигуре и движениях его под статским платьем. – Представьте нам вашу очаровательную спутницу!

– Да, Зинаида Николаевна, Феликс Феликсович, разрешите представить: наша племянница, Ольга Крыжановская, рекомендую… В свете впервые. Вот, Оленька, знакомься: радушные хозяева – княгиня Зинаида Николаевна Юсупова и князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, – произнесла Мария Иннокентьевна.

Сергей Ефимович же вымолвил, целуя ручку хозяйки – статной женщины средних лет с породистым, умным, хотя и некрасивым лицом:

– Рад, очень рад, сударыня, мое почтение! Вы сегодня просто ослепительны!

– Проходите, проходите же, господа! Вскоре начнется полонез[63], а вашей юной спутнице надо еще успеть записать всех желающих на танцы с ней, что, думается, успеть мудрено, – пошутил князь.

После этих слов он, взяв супругу под локоть, поспешил навстречу следующим гостям, а Сергей Ефимович, предложив руку Марии Ипполитовне, повел ее в залу. Ольга последовала за ними, не забывая, впрочем, прикрывшись маской, постреливать по сторонам глазами. Вскоре девушка вынуждена была отстать, так как со всех сторон её окружили кавалеры, желающие записаться на танцы:

– Поручик гвардии Алексей Чернов! Окажите честь, сударыня, сообщив, на какую по счёту кадриль я могу надеяться.

– Граф Михаил Буланов! Милостивая госпожа, позвольте ангажировать вас… Жду ваших слов подобно тому, как ожидает помилования приговорённый к казни!

Чёрное Домино тоже здесь присутствовало, оказавшись сыном хозяев – князем Феликсом Юсуповым-вторым. Этому молодому человеку Ольга отдала первый танец. Помахав рукой ушедшим вперёд родственникам, она услышала в ответ:

– Веселись, веселись, дитя!

Произнеся это, Мария Ипполитовна обратилась к мужу:

– Ах, Серж, думаю, нам долго не удержать девочку подле себя. Ты только погляди, как она свежа и прекрасна – просто розовый бутон! Видела бы ее мать – бедная моя сестричка Варенька, так рано нас покинувшая!

На чело Марии Ипполитовны набежало легкое облачко грусти, впрочем, быстро сменившееся приветливой улыбкой. К ним приближался давний знакомый – министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов, заслуживший в народе ёмкое прозвище Ванька-Каин[64]. На лоб он сдвинул жутковатую маску Medico della Peste[65].

Сей господин прослыл человеком, бесспорно, незаурядным: если Сергей Крыжановский среди прочих государственных мужей выделялся блестящим умом, то Иван Щегловитов – такой же ловкостью. Никто, лучше него, не умел изгибать спину в целях карьерного роста. С величайшим изяществом совершал он подобные телодвижения и при Столыпине, и при унаследовавшем пост главы правительства Коковцеве, но подлинного совершенства искусство Ваньки-Каина достигло в его сношениях со всесильным временщиком Гришкой Распутиным. Однако же достойная всяческого восхищения ловкость не являлась единственной особенностью характера уважаемого министра юстиции. Куда большую известность он приобрёл благодаря своим убеждениям. «Во всём виноваты инородцы», – таково было политическое кредо Ивана Григорьевича, каковое он последовательно воплощал в своей многотрудной деятельности. О, сколько усилий потрачено с целью отыскать в убийстве Столыпина руку еврейских националистических организаций, но – увы! – тщетно! А следствие в результате надёжно уведено в сторону от истинных убийц. То же «дело Бейлиса»[66], тянущееся вот уже полтора года, и не имеющее ни малейших судебных перспектив!

Можно ли сомневаться в том, что Сергей Ефимович, мягко говоря, недолюбливал Ивана Григорьевича. Последний, между тем, подойдя и поздоровавшись, в порыве чувств заключил Крыжановского в объятия и закричал:

– Нет слов, душа моя, нет слов! Этот сионист с пистолетом пришёл его убивать, а он ему по морде Правосудием – хрясь! Хор-о-ош!

– Может, то был не сионист, – попытался возразить Крыжановский, высвобождаясь. – Увы, не удалось выяснить, кто он такой…

– Все террористы-революционеры – сплошные инородцы! – назидательно заявил Ванька-Каин.

– Ах, если бы всё объяснялось так просто! – вздохнул Крыжановский.

– Куда уж проще, нежели дать по морде Правосудием?! – умилился министр юстиции. – Дорогой мой, дай же я тебя за это поцелую!

К счастью, от малоприятных лобзаний Крыжановского спасли первые звуки оркестра. То музыканты начали пробовать свои инструменты. В центре залы выстроились пары, готовые открыть бал.

– Полонез Огинского!!! – выкрикнул распорядитель бала, коим оказался ни кто иной, как его превосходительство Семён Васильевич Семёнов, весьма прославившийся устройством Императорских балов в Зимнем.

Полилась прекрасная знакомая мелодия, и пары сделали первый шаг.

Мария Ипполитовна воодушевлённо лорнировала танцующих, среди которых её племянница выделялась самым выгодным образом: уроки, взятые у одного из лучших хореографов Петербурга, явно не пропали втуне. Легкая ножка, гибкий тонкий стан, обнаженные выше локтей руки – кажется, Оленька плывет над полом, не касаясь его. Поддерживаемая кавалером, она кружится легко и уверенно, получая от танца настоящее удовольствие…

– Сударыня! – обратился к Марии Ипполитовне Щегловитов. – Позвольте соблюсти давнюю традицию, которая предписывает супругам проводить время на балу отдельно друг от друга, и увести от вас Сергея Ефимовича.

Госпожа Крыжановская, будучи занятой танцем Оленьки, не возражала, и Щегловитов увлёк Крыжановского в соседнюю гостиную, где подавали напитки.

– Прочитал твоё «Законоположение» и скажу без обиняков – та ещё штучка! – объявил министр, пригубив шампанского. – Уж она наделает грома в Думе. Но кое-что мне не по нраву…

– Например? – с холодностью в голосе подхлестнул Крыжановский.

Щегловитов тут же подобрался, и объявил:

– В документе сильно принижено русское национальное самосознание.

– Это чем же?

– А тем, что выходит, будто не враги-инородцы спаивают русский народ, а он сам…

– Снова враги-инородцы?! – от гнева Сергей Ефимович стал белее мела.

– Именно так! Поэтому я дал почитать твой законопроект Григорию Ефимовичу Распутину, – мягко вымолвил Ванька-Каин. – Уж он, со своей чистой душой, что от самых корней русских, выскажет правду. Чистую сермяжную правду!

У Крыжановского всё поплыло перед глазами. Последний раз подобным образом он гневался на прощелыгу-Харченко из-за Оленьки. Ещё немного, и не сносить бы калош и Ваньке-Каину, но…

– Ба-а, как замечательно, что я вас встретил, господа! – послышался рядом знакомый львиный рык Фёдора Щербатского. Он и накидку поверх фрака набросил львиную, из шкуры собственноручно убитого на охоте зверя. – Верите, кругом царит совершеннейший декаданс – приличной компании не сыскать, а напиваться в одиночку – слуга покорный.

С этими словами Фёдор Ипполитович сгрёб Щегловитова в объятия и звучно расцеловал, поступив так, как тот только что пытался поступить с Крыжановским. Сам же Сергей Ефимович для защиты от шурина выставил вперёд свой бокал, в результате чего дело между мужчинами обернулось простым чоканьем. Далее подтвердилось, что профессор Щербатский недаром имеет репутацию непревзойдённого рассказчика – беседа как-то незаметно изменила направление и, от прежнего опасного предмета плавно перетекла к загадочному Тибету, где профессору однажды довелось побывать.

– В тех диких местах на каждом шагу встречаются совершенно невероятные вещи!– вещал он, патетически оскалившись. – К примеру, местные монахи умеют по желанию подниматься в воздух или же внезапно исчезать посреди разговора. Последнему я сам был свидетелем. Чудеса – да и только! Причём, чудом сие кажется только европейцам, а местным жителям представляется совершенно обычным делом.

– Азия, конфликт цивилизаций, – меланхолично подтвердил Крыжановский. – Думается, тибетца повергло бы в изумление какое-нибудь из наших технических достижений. Не знаешь, братец, им радио ведомо?

– Не стану перечить, Серж! Насчёт радио, правда, не имею понятия, но граммофона аборигены напугались точно! – хохотнул Щербатский. – Однако же, смею уверить, кое-что общее у наших цивилизаций всё же имеется: не забывайте, Россия – отчасти Азия…

– Не отчасти, а, так сказать, по большей части, господа! – вставил Щегловитов.

– Я говорю о повсеместной русской вере в разного рода пророчества, –продолжил Фёдор Ипполитович. – Распутин, Бадмаев, наша дорогая Вера Ивановна – этот ряд можно продолжать до бесконечности. Тибет – то же самое, там при дворе далай-ламы существует специальная должность – государственный оракул. Ежели он что насоветует, вся страна должна тому совету следовать неукоснительно. Предскажет засуху или войну – сказанное обязательно сбудется. А есть и такие пророчества, которые веками ждут своего часа… Видел я этого оракула и даже говорил с ним. На голове – здоровенная шапка в форме ананаса, сам трясётся, жилы на шее вздулись… Спрашиваю: откуда берёшь откровение? А он мне: «Я приглашаю божество вселиться в меня и теряю сознание, а после ничего не помню…» Совсем как Вера, не правда ли?

– А я скажу – нет пророка в своём отечестве! – глубокомысленно изрёк Щегловитов и, широко распахнув рот, совершенно по-мужицки замахнул чарку. Закусив, продолжил: – Немногие нынче верят предсказаниям, страна погружается в пучину атеизма. Эпоха уходит, на смену вере в чудо приходят телефоны, автомобили и аэростаты…

– Вот, уж, не скажите! – возразил Фёдор Ипполитович. – Неужели вы не замечаете повсеместного увлечения мистикой? Да ею просто больны все вокруг, от Государя-Императора до институтки!

В ответ Ванька-Каин собрался разразиться длинной высокопарной речью, но ему не дали – вошёл Семёнов и сообщил:

– Господа! В перерыве между танцевальными отделениями вниманию желающих предлагается выступление артистов Мариинского театра.

– Смотрите-ка, чудеса встречаются даже в наше ужасное время! Балет – вот настоящее русское чудо! – торжествующе оскаблился Ванька-Каин. – О други, оставим же тоскливые разговоры поэтам – служителям Каллиопы, и поспешим предаться пленительным ласкам Терпсихоры[67]!

С этими словами он подхватил под локти обоих собеседников и принудил вернуться в главную залу.

Крыжановский про себя отметил несомненную опытность распорядителя бала, который сумел устроить так, что, в то время как гости старшего поколения, привлечённые предстоящим балетом, входили через одну дверь, натанцевавшаяся и ищущая напитков молодёжь покидала помещение через другую.

– Вот это я назвал бы справедливым разрешением конфликта отцов и детей, – шепнул он подошедшей супруге, а та, взяв мужа под руку, улыбнулась, соглашаясь.

Гости освободили центр залы и туда, под аккомпанемент оркестра, выбежал загримированный человек в шутовском одеянии: широких шароварах, пёстром кургузом жакете и остроконечном колпаке. В руках он держал обруч.

– Сцена из балета «Щелкунчик» Петра Чайковского – «Танец буффона»[68]! Исполняет Александр Ширяев! – с надрывом выкрикнул распорядитель Семёнов.

Раздались громкие аплодисменты, музыка заиграла громче, танцор высоко подпрыгнул и стал выписывать немыслимые пируэты. При этом, казалось, обруч каким-то чудом помогает ему взлетать и парить в воздухе.

– Господа, я нахожу, что этот Ширяев – презабавный человечек, – объявил Фёдор Щербатский, рассматривая артиста сквозь содержимое принесённого с собой бокала. – Ему ведь немало лет от роду, а поди ж ты, как выплясывает.

– Энтузиаст! – подтвердил Щегловитов. – Наследник самого Мариуса Петипа. Смотри, как порхает – это тебе не Тибет! Но, поговаривают, в последнее время Ширяев почти отошёл от серьёзной хореографии и увлекся какой-то странной антрепризой…

– Как интересно, продолжайте же! – заинтересованно проворковала Мария Ипполитовна.

– Слышно, будто господин артист создаёт кукольный театр, где намеревается оживлять деревянных кукол и обучать их танцам, – хитро усмехнулся Ванька-Каин. – И эти куклы – не какие-то там марионетки, управляемые посредством невидимых ниток, а живые существа, обладающие индивидуальностью. Сущие гомункулусы!

Услыхав подобную чушь, Сергей Ефимович поморщился, но смолчал.

Его реакция не осталась незамеченной – Щегловитов недовольно надул губы и чёрствым тоном произнёс:

– Не имею обыкновения выдумывать! Об оживших куклах мне поведал господин Семёнов, который с Ширяевым на короткой ноге. Собственно, кукольный театр и создаётся лишь благодаря меценатству нашего дорогого камергера, который, если и присочинит кое-что, то лишь поднабравшись сюжетов от любимой супруги... Кстати, вон он, камергер – подите, расспросите, коль мне не верите. Честь имею!

С этими словами обиженный министр посчитал правильным оставить честную компанию, и удалился.

– Почему бы и не порасспросить? – подмигнул сестре и шурину Фёдор. – Может, действительно и в Отечестве найдётся место чуду?

– Всё так и есть! – заулыбался Семён Васильевич, как только расслышал обращённый к нему вопрос. – Оживление кукол действительно имеет место. Но оживление посредством мультипликации: дело в том, что Ширяев снимает танцы марионеток на кинокамеру. На плёнке куклы пляшут, словно живые – ниток-то не видно.

– Но зачем ему это понадобилось? – подивилась Мария Ипполитовна

Камергер, грустно вздохнув, пояснил:

– С тех пор, как гениальный Петипа покинул наш мир, на русский балет пала тень упадка…

– Ну, не скажи, ваше превосходительство, – безо всякого почтения перебил его Щербатский. – Какой упадок? А бог танца Нижинский как же? А наша непревзойдённая Кшесинская? Может, где-то в мелочах что-то и меняется, но школа живёт и здравствует!

– Сразу видно, профессор, балет – не твой конёк! – парировал Семёнов. – Нигде так не проявляется общая тенденция, как в мелочах. Да, мир пока ещё рукоплещет нашей балетной школе, но процесс тления уже начался: высокое искусство – слишком нежный предмет, оно вянет от смрадного дыхания народников. Прежде всего, отмирают характерные танцы – вроде того, что вы сейчас имеете удовольствие наблюдать. Александр Викторович Ширяев собственно занялся мультипликацией в надежде на плёнке сохранить для потомков все танцевальные движения современного балета.

– Но зачем куклы, неужели нельзя снимать живых актёров? – пожал плечами Крыжановский.

– В том-то и дело, что дирекция всех петербургских театров, словно сговорившись, запрещает снимать танцоров на камеру, причём мотивы отказа совершенно надуманы! – развёл руками Семёнов.

– Теперь понятно, – сказал Сергей Ефимович. – Полагаю, именно ты, Семён, и пригласил сюда Ширяева.

– Совершенно верно, – согласился камергер. – Хотел привлечь внимание общества к этому скромному человеку, и к его нужному всем нам делу.

В этот момент донеслась пронзительная, берущая за душу трель флейты-пикколо – танцор совершил изящный пируэт, и замер в полном трагизма прощальном поклоне.

Зала умолкла, ещё миг – и разразятся овации… Но вышло иначе, чем ожидалось: в благоговейной тишине внезапно раздался громкий возглас:

– Вот, едрить яво через коромысло! Кто ж так танцуеть?!

Сергей Ефимович оглянулся на голос и увидал Распутина. В шёлковой малиновой рубахе, полосатых штанах и хромовых сапогах тот шествовал посреди в миг образовавшегося людского коридора. Судя по кривой роже и нетвёрдой походке, перед приходом сюда царский лампадник[69] успел изрядно гульнуть, при этом стремление показать присутствующим как правильно танцевать ясно читалось у него на лбу.