Повести

I

Притихла в знойной истоме тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висели безжизненно; по коре сосен сползала тягучая смола и беззвучно падала на землю чистыми каплями. Голову дурманил запах багульника и трав. Жарко, ох и жарко! Лешка часто останавливался, смахивал пот с разгоряченного лица, поправлял ремни рюкзака. В тех местах, где тропа поворачивала, сквозь кусты и деревья Лешка видел своих спутников. Первым шел Мартын Семенович, человек уже немолодой, лысый. Узкоплечий, некрупной фигурой он напоминал подростка. За Мартыном Семеновичем отмерял широкие шаги Макар Иванов, здоровый и сильный парень. Прямо перед Лешкой горбатился под тяжестью рюкзака Антон Воронцов. Изредка Антон оборачивался, и тогда Лешка видел его профиль с чуть крючковатым носом и черной ретушью небритой щетины на подбородке.

— Ну как ты? — спрашивал Антон и кричал Мартыну Семеновичу: — Отдохнуть пора!

Придержав шаг, Мартын Семенович поворачивал блестевшую, как кочан капусты, голову, недовольно ворчал:

— Когда успели устать?

Сам-то он, видать, нисколько не уставал. Без отдыха, неторопливым спорым шагом дошел бы до самого зимовья. Посмотреть — какая в нем сила? А вот шагает и шагает: жарища, духота, груз на спине — все ему нипочем. Не человек — машина какая-то. И, как у машины, нет в нем нисколько жалости. Уж он не остановится, не спросит, как Антон: «Тяжело тебе?» Скорей из камня выжмешь воду, чем из него сочувствие. Подумав так, Лешка вздохнул, сказал себе: «Будешь знать, дурак, куда проситься! Гнали тебя сюда?»

Если бы гнали… Начитался о тайге, наслушался и покоя не давал отцу, начальнику партии: «Возьми с собой! Возьми!» Взял. Радовался этому, будто первоклассник пятерке, ребятам в школе на все лады расписывал, как будет охотиться на зверей, ловить рыбу, а словам отца о том, что в тайге придется работать наравне со всеми, не придал значения. Вот чем эти слова обернулись: в плечи врезаются лямки рюкзака, ноет спина, заплетаются ноги, но ты иди и не останавливайся. Пролезай сквозь чащи, тащись болотами по колено в прокисшей воде. Вот что такое «наравне со всеми». За день до того умаешься, что ни охота, ни рыбалка в голову не идут, скорее бы до постели…

Перед подъемом на гору Мартын Семенович разрешил передохнуть. Сели на скинутые рюкзаки. Антон спросил:

— Мартын Семенович, а много еще идти?

— Перевалим — будет зимовье.

— Пообедаем — и обратно?

Антону и так все известно: в зимовье освободят рюкзаки от образцов, нагрузятся продуктами и снова, сгибаясь в три погибели, потянутся с перевала на перевал — туда, где стоят палатки партии. Снова горький пот будет выедать глаза… Все это знает Антон, но хочет заговорить зубы Мартыну Семеновичу и таким путем затянуть передышку. Кого захотел перехитрить! Лешка досадует, что хитрость Антона не удалась, с отвращением отрывает от тела мокрую рубаху.

— А-а, черт вреднучий, чтоб тебе!.. — процедил сквозь зубы Антон, поднимая рюкзак. В его глубоко сидящих глазах всплеснулся злой огонек.

Не раз уже замечал Лешка в глазах Антона этот недобрый огонек. Ясно, что не может он терпеть Мартына Семеновича. Но почему не скажет прямо всего, что он о нем думает? Боится? Все может быть… Но как бы там ни было, противно Лешке: когда Антон разговаривает с Мартыном Семеновичем, голос у него становится густой и тянется, будто мед с ложки. Сам Мартын Семенович сколько раз обрывал Антона: «Не лебези!»

Едва заметная тропка потянулась в гору, петляя среди камней и деревьев. Из-под ног Антона вылетали мелкие камешки, скатывались вниз, щелкали по голенищам Лешкиных сапог. Идти становилось все труднее, просто невозможно было идти. Лешка задыхался, останавливался.

— Подтянись, ребята! — покрикивал сверху Мартын Семенович.

Лешка нарочно не откликался. Покричи, покричи… Одичал тут, только и знает покрикивать, подгонять. Не видит разницы между человеком и вьючной скотиной. Будь ты дурак дураком, но, если хребтина крепкая, хорошо. Из него тоже думает сделать крепкогорбого осла. Не выйдет. Не получится. Покричи, покричи!

Его подождал Антон.

— Замучился ты, Лешенька. А батька твой, понимаешь, того… Можно ли так сына родного? Мало ему своих заработков?

От этих слов, от усталости, оттого, что все получилось хуже некуда, на глаза навертывались непрошеные слезы, и Лешка еле сдерживался, чтобы не заплакать.

За подъемом — крутой спуск. Тропа исчезла в бурых камнях.

Пошли тихо, осторожно, но Лешка поскользнулся на россыпи камней, упал и, обдирая плечо, проехал на боку метра три. Все, что он сдерживал, вырвалось наружу с криком злости и боли:

— Хватит! — Он сбросил рюкзак, пнул его сапогом. — Не понесу!

Мартын Семенович вернулся, с минуту постоял, покусывая губы, молча снял свой рюкзак и переложил в него половину Лешкиного груза; так же молча пошел дальше. Антон тихо засмеялся:

— Во, давно бы так!

Осталось пройти немного. Под горой в зелени леса уже чернела крыша зимовья. Но идти становилось все труднее. Слева — осыпь, справа — крутизна обрыва, а битый камень под ногами шатается, того и гляди, загремишь вниз. Лешка опасливо косился на обрыв, осторожно, будто шел босиком по колючкам, переставлял ноги. Испуганный вскрик Макара заставил его вздрогнуть, поднять голову. На краю обрыва Мартын Семенович отчаянно махал руками, пытаясь сохранить равновесие, но рюкзак мешал ему. Не переставая махать руками, он полетел под обрыв.

Когда они спустились, Мартын Семенович лежал на камнях с посеревшим лицом и стискивал руками странно подвернутую ногу.

— Сломал… — просипел он.

Антон и Макар наложили на перелом бересты, лучин, перетянули ногу полотенцем и понесли Мартына Семеновича в зимовье. А через полчаса Макар налегке пошел обратно — сообщить о несчастье.

II

Мартын Семенович лежал на широких нарах, пил из железной кружки воду маленькими глотками.

— Вот беда-то! — Антон пощипывал щетину бороденки, смотрел на засиженное мухами оконце. — Вот беда-то. Больно? А?

— Чаю вскипятите…

— Это мы сейчас. Это мы мигом…

Суетясь, Антон выдернул из ножен большой нож, кивнул Лешке: пошли.

Зимовье стояло на поляне, наискось перерезанной ручейком. Рядом возвышался лабаз, в котором хранились продукты. Антон сел в тень, падающую от лабаза, принялся строгать сухую палку. Тонкие стружки свивались на светлом лезвии ножа в крутые кольца и падали под ноги.

— А ты, Лешенька, принеси водички. Вот там чайничек.

Лешка принес воды, растопырил над огнищем черную треногу тагана, повесил чайник. Облупленный Лешкин нос с крапинками синеватой новой кожи был наморщен, в потемневших глазах смешались страх и жалость. Он видел себя на нарах вместо Мартына Семеновича. Могло ведь случиться, что и он…

— Теперь, Лешенька, принеси дровишек. — Антон положил под чайник куделю стружек, чиркнул спичку. В ярком солнечном свете огонек был совсем не виден, только струйка дыма показывала, что спичка горит.

Насобирав поблизости тонких, просушенных до звона сучьев, Лешка сел у огня, стянул с распаренных ног сапоги, снял рубашку.

— Пойду к нему, — кивнул он в сторону зимовья. — Может быть, что-нибудь нужно.

— Сиди, ничего ему не нужно.

Тут Антон говорил совсем иначе, чем в зимовье. Лешке даже показалось, что Антон радуется.

— Что так смотришь? — Антон тоже разулся, лег на траву, устало потянулся. — Нам повезло, Лешенька. Обратно-то, понимаешь, не пойдем.

— Нехорошо. — Лешка осуждающе качнул головой. — Зачем же так говорить?

— Мал ты еще, Лешенька, голубчик. Жизни не нюхал.

Над горой, через которую они недавно перевалили, дрожал нагретый воздух. Линия горизонта была нетвердой, текучей: все плыло, поминутно меняя очертания, и невозможно было понять, где зыбится дерево, где — клык камня. Снова мерять таежную тропу усталыми ногами Лешке тоже не хочется, но и радоваться этому сейчас он не может. Какая уж тут радость!

Антон встал, прислонил к лабазу лесенку — две жерди с глубокими зарубками-ступенями, поднялся вверх, сдвинул на крыше кусок бересты. Пошуршав там бумагой, он цокнул языком, бросил короткий взгляд на зимовье и показал Лешке бутылку с жестяной пробкой.

— Во, видал! Спиртишко, понимаешь?

В лабазе он взял колбасы, банку консервов. Сорвав зубами пробку, налил немного спирта в кружку, понес в зимовье.

— Примите, Мартын Семенович, полегчает, — донесся оттуда его воркующий говорок. — Тяжесть с души снимет.

— Пронюхал уже? Самому заложить хочется?

— Мартын Семенович!.. Все еще худо обо мне думаете? При вас, сам чувствую, другим становлюсь. Вот колбасочка, закусите.

Чуть погодя Антон заговорил снова:

— Лечить вас дома придется. Так я вас не оставлю, даже не думайте.

Вернулся он с пустой кружкой, задумчиво помурлыкал себе под нос, тронул Лешку за плечо:

— А тебе может нагореть за это дело.

— Мне? Как так?

— Рюкзачок-то был тяжеленький. А почему?

— Он сам взял! Сам!

— Ну-ну, не спеши. Все это так, но, понимаешь, иной раз повернется… Ты не бойся, я-то на что? Увезу его отсюда, и все будет шито-крыто. Ты только бате своему, если запоперечит, словечко кинь: пусть меня не держит. — Антон опять налил в кружку спирту, сунул в карман колбасы. — Не кисни, Лешенька! Пойдем умоемся.

На берегу ручья Антон сел, показал рукой Лешке, чтобы он садился рядом, протянул кружку:

— Дерни немного.

— Я не пью. Не могу.

— Как хочешь. С устатку хлебнуть такой благодати — эх-эх, слов не найдешь обсказать… — Он зажмурился, запрокинул голову и одним большим глотком опорожнил кружку, запил водой из ручья. — Крепкий, черт! Переборщил малость, на двоих рассчитывал. А тебе пить надо, посмотри на себя, Лешенька. Хилый ты, тонкий, продолговатый. Тебе бы, понимаешь, не по тайге шататься, а сидеть где-нибудь в холодке и бренчать на балалайке. Легко, не жарко, и звуки приятные.

Лешка черпал ладонями воду, плескал себе в лицо. Прохладные струи сбегали по щекам, падали обратно в ручей, на траву, на запыленные брюки. В сознании ржавым гвоздем засело: «Рюкзачок-то был тяжеленький». Ну и что из того? Просил его Лешка наваливать груз на себя?

— Тебе про рюкзак он говорил? — спросил Лешка.

— Да нет. У него сейчас вся память отшибленная. Отойдет, тогда припомнит. — Антон содрал кожуру с колбасы, откусил, прожевал. — Ты не тревожься… Увезу его отсюда. И сам попутно смотаюсь. Эх, Лешенька, жизни ты совсем не понимаешь. А я-то ее давно раскусил и на язык попробовал. Воротит меня от того, что́ в рот суют. А бывает, ничего не сделаешь: лихо, горько — глотай.

Закатав до колен штаны, Лешка опустил ноги в прохладную воду ручья. Эх, на Селенгу бы сейчас, бултыхнуться с крутого яра вниз головой, поплавать, полежать на песочке, опять поплавать. И спина не гудит, и о Мартыне Семеновиче не надо думать.

Лешка вздохнул.

— Во, вздыхаешь, а жизни еще не видел, принуждения тебе не было. А вот меня… Такая складная жизнь была у меня, Лешенька! Сам над собой начальник. Иду, бывало, в тайгу, бью шишку — деньги. Собираю грибы, ягоды — деньги. Потрудился — год живем, не тужим, понимаешь, на полную свободу. Мешал я кому-нибудь? Скажи, Лешенька, мешал?

— Я не знаю.

— Мешал! В тунеядцы зачислили — вот что выкинули. А кто тунеядец? Тот, кто чужой хлеб ест. Таких в городе надо искать. По тротуарам лбы — ого-го! — а я не тунеядец. Они на родительских хлебах отъедаются, а меня — в тунеядцы. Дураки вы: добро-то в тайге пропадает. Не понимают. А самая горькая обида мне, Лешенька, что свои же родственники яму под меня подкопали. Этот лысый — брат моей жены. Сознательности в обоих — на полдеревни хватит. И черт догадал жениться на ней! Бестолочь она, понимаешь, каких свет не видывал. В колхозе за копейку горбатится и довольнехонька. Медаль ей на грудь повесили, так она совсем умишком тронулась. Ей, с ее медалью, совестно стало иметь такого мужа. Наябедничала раз, два. Схватил я ее за космы, оттаскал, как положено. Она, понимаешь, в суд подала — во до чего зловредная бабенка. Упросил вот его, братца ее, взять меня на исправление. А теперь расплююсь и с ним, и с его сеструхой, по тайге буду ходить, на глаза им не покажусь. Он мне, когда на поруки брал, говорил: чуть чего — к прокурору. На одной ноге пущай скачет жаловаться, не скоро доскачет.

«Хитер бобер», — подумал Лешка. Ему почему-то вдруг стало тоскливо, так тоскливо, что пешком бы ушел домой. И пьяная откровенность Антона раздражала, хотелось возражать ему, злить его. А Антон, растягивая слова, с шепелявинкой жаловался:

— Такая у меня проклятая жизнь, Лешенька. Но теперь я с себя этот хомут сниму. Я никого не трогаю, не ворую, меня тоже не трогайте. Такая у меня линия жизни, понимаешь. Да и у других такая же, но они втихую к себе добро прискребают.

— Врешь ты!

Антон споткнулся, глянул на него косо, потом хмыкнул.

— Хм! Тоже вроде что-то смыслишь. — Посидел молча, босой пяткой разворотил муравьиную кучу, встал. — Гляди, вот он, колхоз. Мурашам иначе никак невозможно, мелкие твари потому что. А если у меня котелок исправно варит и руки крепкие — зачем мне вся эта лавочка? Пальцы, Лешенька, у каждого к себе гнутся. Природой так определено.

Лешка вытянул руки, сжал и разжал кулаки, рассматривая пальцы с подковками грязи под ногтями. И верно, к себе…

III

Жиденький свет из оконца падал на лицо Мартына Семеновича. За одну ночь он заметно похудел. Под глазами обозначились темные полукружья; кожа одрябла, слеглась у рта глубокими складками. Лешкин отец наклонился над ним, тихо спросил:

— Ну, как ты?

— Пока ничего, терпимо.

— Садитесь, Иван Петрович. — Антон придвинул Лешкиному отцу скамейку. — Может, чайку желаете?

— Я самолет вызвал, Мартын Семенович. Неисправный он у них, но обещали.

— Какой самолет придет, сколько в нем мест?

— Самолет трехместный, а что?

— Антона хочу с собой забрать.

Антон придвинулся к Лешкиному отцу, рассудительно заговорил:

— Одного нельзя отправлять. Тяжело ему будет без присмотра и помощи. А кому другому за ним присматривать, если не мне?

— М-да-а, — неопределенно протянул Иван Петрович. — С одной стороны, все так, с другой… Мы тут посадим, там снимут. Выходит, можно обойтись без сопровождающего.

— Не то, нет, — отрицательно качнул головой Мартын Семенович. — С женой ему помириться надо, пока начисто все не расклеилось.

— Да-да, с женой… — Антон вздохнул. — Камень на сердце давит. Свижусь с ней, покаюсь — и сразу же сюда. Другой дороги у меня нет: полюбил, прикипел душой к нашему коллективу…

Во время этого разговора Лешка стоял у распахнутых дверей зимовья. При последних словах Антона брезгливо дернул губы, пошел к лабазу. Под ним двое парней складывали в рюкзаки продукты. Рюкзаков Лешка насчитал пять. Значит, для отца, для него, для Антона и этих парней. Но Антон, видать, улизнет. Отпустит его отец: не может он не отпустить, если сам Мартын Семенович того хочет. А в самолете еще одно место останется свободным.

— Ленька! — Отец вышел из зимовья. — Ты бы письмо матери написал. — Он остановился рядом, положил руку на Лешкино плечо. — Ты чего такой?

— Так, ничего… — Лешка смотрел вниз, сколупывал с подола рубахи кусочки коры.

— А все-таки? — Отец слегка сжал плечо.

— Хочу… домой, — через силу выдавил Лешка.

— Вот тебе раз! Это почему же так?

— Мне… у меня… — замялся Лешка. — С математикой слабо. Заниматься надо. — У него огнем вспыхнули уши. Не умеет он врать, как Антон, не получается. От злости и стыда он стал решительнее, торопливо добавил: — Нет, не с математикой…

— С химией… — усмехаясь, подсказал отец.

— Нет, не хочу тут жить. Не люблю, ненавижу тайгу.

— Даже ненавидишь? — Отец убрал с плеча руку. — Не успел разглядеть, а уже ненавидишь. Как же это? Эх, Ленька, Ленька… Я думал, ты у меня орел, а ты — сорока. Стрекотал, стрекотал, но дошло до дела — к маменьке потянуло. Что же это получается? Разъясни.

— Не знал, что тут… в книжках написано…

— Ага, книжечки обманули. Не то говоришь. Ленька. К нянькам привык. В школе — учителя, в лагере — воспитатели, дома — мать. А тут полное самообслуживание: ни нянек, ни мамок. Лучше бы ты лень свою, свое безволье ненавидел.

— Но…

— Помалкивай! — Отец хмуро смотрел на Лешку. — Не по вкусу тебе наше дело — ладно. Не это меня в первую голову беспокоит. Жизнь, как я понимаю, сплошные переходы через горы. Не научишься ходить, на пустяковый холмик не подымешься. Огорчил ты меня, сынок, огорчил…

Он отошел к ребятам, сказал:

— Собирайте три рюкзака, — и, слегка сутуля плечи, вернулся в зимовье.

Суровые слова отца смутили Лешку. Он растерялся и не знал, что ему делать. Может быть, остаться, промучиться до осени?

— Иди-ка сюда. — Антон поманил его за угол зимовья, зашептал: — Ты на уговоры не сдавайся. Он тебе наговорит.

— Не знаю как… — уныло проговорил Лешка.

— Останешься — дураком будешь, попомни мои слова.

Самолет прилетел под вечер. Сделав круг над поляной, он сел за ручейком. Из него вышел летчик в темно-синем форменном костюме. У летчика было скуластое, монгольского типа лицо, узкие, как бы прищуренные глаза.

— У вас все готово? — спросил он.

— Да, — ответил Иван Петрович. — Но пойдем, Жаргал, перекусим на дорогу.

— Не могу, надо спешить. — Летчик показал на северо-восток.

Оттуда наплывали, затягивая линялую синь неба, густые, с черными подпалинами облака. Но воздух был по-прежнему неподвижен, зноен; в тайге стояла глухая, густая тишина. Эта тишина была подозрительной, казалось, в ней что-то назревает.

Иван Петрович усадил Мартына Семеновича, положил под ноги рюкзак с нехитрым походным имуществом.

— Ружье-то свое взял бы…

— Зачем взад-вперед таскать?

— Думаешь вернуться до осени?

— Вернусь обязательно, Иван Петрович.

— Дай-то бог… А ты, Антон, зачем тащишь свою двустволку?

— Я? — Антон для чего-то погладил спрятанное в чехол ружье. — Вы меня спрашиваете? Я без ружья, Иван Петрович, никуда…

Прощаясь с Лешкой, Иван Петрович подал, как взрослому, руку.

— Ну, будь здоров! — Ему хотелось сказать еще что-то, может быть, попросить, чтобы он не улетал, остался, но сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу, беспокойно оглядывался, и, вздохнув, Иван Петрович повторил: — Будь здоров!

Пока собирались, усаживались, тайга очухалась от усыпляющего зноя, сдержанно зашумела. Порыв ветра пробежал по поляне, причесывая жесткую траву, запутался в кустах черемухи, угас.

Подпрыгивая на неровностях, самолет пробежал немного, оторвался от земли и пошел низко над лесом. Иван Петрович постоял на месте, провожая взглядом самолет, снова вздохнул. Неловко получилось с Ленькой, ох и неловко!

Немного погодя он и двое его товарищей пошли друг за другом, как обычно ходят таежники, к палаткам партии. Дорогой их застала гроза. С быстро потемневшего неба хлестнул крупный дождь, зеленое жало молнии впилось в горб хребта, и мощные раскаты грома прокатились по падям. Они быстро сделали шалаш, укрылись под ним. Иван Петрович взглянул на часы. Смог ли летчик увести самолет от грозы?

Дождь шел всю ночь. К палаткам они пришли на другой день. Иван Петрович сразу же связался по рации с базой. Говорил он недолго. Вышел из палатки, сел на пенек, попросил закурить, чего с ним никогда не случалось..

— Самолет пропал, — сказал он, разминая папиросу непослушными пальцами. — Где он, пока ничего не известно.

Последующие дни не принесли ничего нового. Над тайгой кружили самолеты и вертолеты, две группы охотников отправились по земле, держа путь к зимовью, но самолет с летчиком и пассажирами как в воду канул.

IV

А с самолетом случилось вот что…

Пытаясь обойти грозовую тучу, летчик сбился с курса. Кончалось горючее. Надо было садиться, но ему долго не попадалось подходящей прогалины или поляны. Наконец сквозь дождевую завесу Жаргал увидел узкий язык земли, свободный от леса. Может быть, это было не совсем то, что нужно, скорее, даже наверняка не то: зеленая полоска далеко вдавалась в болото. Но выбора не было…

Глаза Жаргала сузились в лезвия, ноздри слегка приплюснутого носа побелели.

Самолет коснулся земли, подскочил, накренился, выправился и побежал, переваливаясь с боку на бок, с каждой секундой замедляя бег. Вдруг он споткнулся, клюнул носом и мягко осел. В наступившей тишине по крыльям и фюзеляжу звучно застучал дождь. За стеклами метались под ветром упругие метелки камыша. Жаргал оглянулся. Пассажиры сидели с напряженными лицами, будто ждали еще чего-то. Открыв дверцу, Жаргал выпрыгнул под хлесткие струи дождя, съежился, поднял воротник пиджака. Самолет продавил травянистый слой и распластался на земле подстреленной птицей. Как его теперь выручать отсюда? Едва возникнув, этот вопрос раздробился на десяток других. Где они сели? Далеко ли селенье? Удастся ли сразу связаться со своими?..

Он вернулся в кабину, закурил.

— Что случилось? — проскрипел за стеной требовательный голос Мартына Семеновича.

До последнего момента Жаргал ничего им не говорил; уже разворачиваясь над болотом, велел приготовиться к посадке.

— Нет горючего, — коротко ответил Жаргал, замолчал, будто этим все исчерпывалось.

Почти в один голос они засыпали его теми вопросами, которые он только что задавал себе.

— Ничего страшного, не беспокойтесь, — уверенно, слишком уж уверенно сказал он.

Ему самому хотелось убедиться, что так оно и есть, хотя он точно знал: положение незавидное. К зимовью он вылетел без радио. В рации перегорела лампа, а запасной не оказалось…

На землю надвигалась ненастная ночь. Жаргал включил свет, и тьма сразу стала черной и плотной.

— Поужинаем? — Он достал из своего саквояжа хлеб, масло, конфеты в розовых бумажках. Проделал это неторопливо, спокойно, так, будто и в самом деле ничего особенного не случилось; пробовал шутить, но на шутку никто не отозвался.

Утром дождь перестал. Тучи рассеялись. В синеве неба, густой и чистой, проплывали розовые хлопья облаков. Мокрая трава, ветви кустарников искрились всеми цветами радуги. Над обширным болотом висели клочья рыхлого тумана; со свистом стригли воздух быстрокрылые чирки; в камышах перекликались кряквы. На северо-западе за вершинами деревьев в небо врезались зазубрины хребта. Острые грани гольцов стремительно падали вниз, исчезали в зелени леса. Жаргал сидел на корточках у крыла самолета, наносил на лист бумаги колонки цифр. На скуластом, бронзовеющем под лучами солнца лице была хмурая задумчивость. Скорость самолета, скорость ветра; время полета — из всего этого получалось, что до ближайшего селения самое малое сто — сто пятьдесят километров. Пересчитав несколько раз, он смял бумагу, поднялся.

— Давайте выбираться на солнце.

Лешка высунулся из самолета, зажмурился от яркого света, протер кулаком заспанные глаза.

— Утки летают, да? Антон, утки летают. Пойдем постреляем?..

— Пострелять, конечно, можно бы, но сейчас не до этого…

Жаргал помог им вынести Мартына Семеновича. Его посадили на бугорке, под кустом тальника. Он осмотрелся, протянул руку к гольцам, спросил у Жаргала:

— Знаешь, что это такое? По-моему, Аретиканские горы. Наверно, они. Понимаешь, куда упорол?

— Понимаю, — виновато сказал Жаргал. — Давайте советоваться…

Он рассказал о результатах своих расчетов.

— Так и должно быть, если это Аретиканские горы, — подтвердил Мартын Семенович.

Он кряхтел и морщился — от боли в ноге или оттого, что влип в эту историю. На Жаргала он ни разу не взглянул. Зато Антон не спускал с летчика неприязненного взгляда, удивленно хмыкал, осуждающе качал головой.

— Вот это ловко! Вот ловко дак ловко!

Один Лешка, видимо, еще не осознал всего, что произошло. Он протирал и собирал Антонову двустволку и вряд ли прислушивался к разговору.

— Несите сюда все съестное, — угрюмо приказал Мартын Семенович.

Продуктов оказалось немного: полторы булки, граммов двести масла, кусок колбасы и банка омуля в томате, — хорошо поесть один раз.

— Пропадем с голодухи, — простонал Антон. — Как быть-то, Мартын Семенович?

— Нас будут искать…

— Это еще неизвестно.

— Как — неизвестно? — удивился Жаргал. — Искать будут. Но могут не найти: слишком уж далеко я от маршрута отклонился.

— Успокоил, — буркнул Антон.

Замолчали. Лешка собрал ружье.

— Пойдем, Антон, постреляем.

— Положи ружье! — резко, со злостью сказал Мартын Семенович. — Одни забавы на уме.

Удивленно моргнув глазами, Лешка поставил ружье и повернулся к Антону, ища у него сочувствия. Но Антон, занятый своими мыслями, хмуро пощипывал щетину.

Мартын Семенович провел рукой по спеленатой ноге.

— Если бы не это… Я все равно что колода. Придется мне тут остаться, а вы идите.

— Один останетесь? — усомнился Антон.

— А как же? Найдут, может. Не найдут — вы прилетите.

— Вот беда-то! — горестно вздохнул Антон. — Сколько мучений примете…

— Нет, — Жаргал покачал головой. — Оставаться вам нельзя. Мы понесем вас.

— Как же, интересно? — криво усмехнулся Мартын Семенович и впервые взглянул на Жаргала. Несмотря на кривую усмешку, в его серых глазах промелькнуло что-то похожее на благодарность.

— Понесем вас на носилках.

— Это понятно. Но идти придется неделю, а то и две.

— Не меньше, Мартын Семенович! За это время без кормежки, понимаешь, все окочуримся. Без носилок дай бог добраться.

— Ты хочешь, чтобы я остался? — снова криво, с презрением усмехнулся Мартын Семенович.

— Я хочу? Нет, я как вы, Мартын Семенович, как вы… — заторопился Антон. — Но и помирать мне неохота.

— Напрасный спор. Пойдем все вместе, — твердо, с расстановкой произнес Жаргал. Он был уверен: оставить здесь Мартына Семеновича — значит обречь на верную гибель. И не понимал, почему Антон так легко соглашается бросить беспомощного человека.

Мартын Семенович отрезал от булки ломоть в палец толщиной, разделил его на четыре части, каждый кусочек намазал маслом.

— Завтракайте. — Он, было видно, еще не принял никакого решения. Думал.

Лешка в два счета съел свой кусочек хлеба, потянулся к булке. Мартын Семенович отвел его руку, сказал:

— Все. Пока хватит. От этого хлеба, может быть, наша жизнь зависит.

Лешка сконфузился, покраснел, не знал, куда девать глаза. Жаргалу стало жалко его. Разломив свой кусочек, он протянул половину ему.

— Нет, я не хочу… Я так… Просто забылся, — еще больше смутился Лешка.

— Стало быть, так сделаем. Задержимся тут на малое время, настреляем уток. Дорогой попадет дичь или нет, а тут ее вон сколько… Патроны, Антон, зря не жги.

V

Время утреннего перелета они упустили. Утки на все голоса кричали в камышах, но в воздух почти не поднимались, лишь изредка, словно кем-то вспугнутые, захлопают крыльями, зашумят, пронесутся над болотом и тут же посыплются в воду. С час таились в кустах Антон и Лешка и не сделали ни одного выстрела. Положив ружье на колени, Антон смотрел сквозь ветви на болото и тихо ругался:

— Сидят, подлые!

Наконец ему надоело ждать и ругаться; он отдал ружье Лешке, сам лег на траву, закрыл глаза кепкой.

— Дурак этот летчик… — сказал он немного погодя. — Сто пятьдесят километров с носилками на руках — шуточки!

Солнце поднималось еще выше, и блеск болотных окон начинал слепить Лешку. Жмурясь, он смотрел, как в окнах полощутся утки. Вокруг них взлетали и сверкали капли воды, горячие, будто искры электросварки.

— Одни, то ли дело, километров тридцать прошли бы: через пяток дней, понимаешь, — на месте… — рассуждал Антон.

Лешка хотел спросить у него, что бы стал делать эти пять дней Мартын Семенович, но тут — свись, свись, свись — запели где-то сбоку крылья. Он быстро повернулся, вскинул ружье. Низко над болотом, шагах в двадцати пролетели две утки. Бах! — рубанул первый выстрел. Утки взвились вверх. Бах! — прогремел вслед второй выстрел. Антон вскочил, отобрал у него ружье.

— Эх ты, мази-ила! Сказано было: береги патроны.

Выстрелы подняли птиц. Над болотом будто ураган зашумел. Черной тучей поднялись утки в небо, пошли кругами над болотом. Антон с ружьем на изготовку затаился за кустом, шепнул Лешке:

— Замри!

Стайка уток вывернулась из-за камышей. Антон ударил дуплетом. Одна птица комом упала в осоку; вторая вильнула в сторону, часто-часто взмахивая крыльями, стала снижаться. Она тяжело шлепнулась на воду, поплыла. На ходу перезаряжая ружье, Антон бросился за ней. Лешка побежал к первой утке. Она еще слабо трепыхалась в траве, окрашивая зеленые стебли кровью. Лешке стало жалко птицу. Он поднял ее, расправил крылья, смыл с перьев кровь и грязь, положил на траву под куст. Антон, расхлестывая ногами воду, гонялся за подранком. Вдруг он сразу ушел по плечи в воду. Лешка засмеялся. Вот это да, искупался!

— Тону! — заорал Антон.

Лешка подошел к нему ближе, со смехом посоветовал:

— Ты плыви. Кролем не умеешь, греби по-собачьи.

— Палку подай! Быстро! Увяз я!

Алешка перестал смеяться, срезал прут тальника, побежал к нему. Болотное дно продавливалось под ногами. На поверхность воды выпрыгивали пузырьки и лопались, распространяя отвратительный запах. Недалеко от Антона торчал кустом камыш. Лешка подмял его под себя, подал прут Антону. Жадно схватился за него Антон и так потянул, что Лешка еле-еле удержался — чуть не съехал к нему. Грязный, в ослизлой тине, Антон выбрался из болота, упал плашмя на берегу, схватился за голову:

— Что я натворил, дурья башка!

— А что случилось? Что, сделал? — Лешка присел возле него.

— Ружье! Мое ружье!

Лешка оглянулся. Ружья нигде не было.

— Утопил! — Антон встал на колени, ударил кулаком по земле. — Пропали мы теперь. Что я наделал!

— Пойдем поищем. — Лешка испугался: как же они теперь без ружья? — Пойдем скорее, слышишь!

— Куда пойдешь?! — взъярился Антон. — Совсем ушло! Только булькнуло.

Через минуту он не выдержал, вскочил, нарезал прутьев.

— Пошли.

Из прутьев связали что-то вроде веревки. Держась за нее, Антон опять сполз в яму, из которой только что выбрался; с полчаса бултыхался в грязи, но ружья не нашел. На берегу он с чувством обреченного сказал:

— Теперь все.

Лешка сидел под кустом, подтянув к подбородку острые коленки; льняной непричесанный чуб куделей нависал на глаза. А в глазах застыл страх. Как-то враз, в одну минуту он понял, какая грозная опасность их ждет впереди. Он, конечно, не знал тайгу так, как ее знали Мартын Семенович, Антон, но достаточно для того, чтобы ясно осознать: тайга может вытянуть все силы, прежде чем они доберутся до людей.

А Антон молчал. Даже когда вернулись к самолету и Мартын Семенович обругал его балбесом, рохлей, Антон ничего не ответил.

Носилки были готовы. На них положили Мартына Семеновича, потом пустые рюкзаки; пошли краем болота. Птицы галдели в камышах, не умолкая ни на минуту. Пекло солнце. Теплый ветер, пахну́вший с болота, принес запах гниющих растений — приторно сладкий запах тления, такой противный, что Лешка брезгливо отворачивался. Несли Мартына Семеновича попеременке, не останавливаясь на отдых, но двигались очень медленно. Приходилось все время пробираться сквозь кусты, перелезать через валежник.

В самую жару остановились обедать у небольшого родничка. Ощипали и изжарили на огне утку. Одну половину разделили и съели, другую оставили про запас. Обед был более чем скудный. От такого обеда только больше захотелось есть. Взгляд Лешки так и притягивал хлеб; он бы сейчас один съел полбулки, без масла, без всего. Макал бы в воду и ел.

Антон стал складывать остатки продуктов в рюкзаки. Целую булку сунул в рюкзак Мартына Семеновича, а то, что осталось от половинки, — в свой. Лешка сел около него, спросил:

— Километров пятнадцать прошли?

— Чего захотел — пятнадцать! Пять, не больше.

— Как мы пойдем, не знаю.

— Дойдем. Рано, понимаешь, горевать начал. — Антон говорил бодро, почти весело. С ним произошла какая-то перемена. — Пока отдыхаете, я пойду грибков поищу. Как, Мартын Семенович, можно мне поискать?

— Иди. Далеко не уходи.

— Я с тобой пойду. — Лешка хотел подняться, но Антон надавил на его плечо.

— Сиди, береги силы. — Кинув за спину рюкзак, он скрылся в лесу.

Прошло полчаса, прошел час… Мартын Семенович забеспокоился, попросил Жаргала покричать. Крик остался без ответа.

Остаток дня Жаргал и Лешка бродили по лесу, кричали, звали Антона, но ни его самого, ни его следов не нашли. Когда вернулись к Мартыну Семеновичу, он их ни о чем не спросил. Он полулежал, наваливаясь спиной на ствол сосны; меж бровей врубилась глубокая складка; набрякшие, воспаленные веки мешочками висели над глазами.

— Вот подлец! — удивленно прохрипел он. — Какая сволочуга!

— Кто? — не понял Жаргал.

— Антон, кто же еще!

Жаргал недоуменно пожал плечами, с укором сказал:

— Зачем же так? Вы же не знаете, где…

— Я его знаю. Он теперь за десять километров чешет отсюда. Ах, подлец!

VI

Березовые палки носилок больно резали ладони, ныли натянутые мускулы рук. Лешка то и дело останавливал Жаргала на отдых. А что будет дальше?

Солнце грело с самого утра. Сырой, пропитанный болотными испарениями воздух стал тяжел, как в бане. От запахов или оттого, что хотелось есть, у Лешки слегка кружилась голова, к горлу подступала тошнота. И Жаргалу, наверно, было не сладко. Он скинул с себя и пиджак, и рубашку, и майку. Загорелая спина блестела от пота; казалось, что она густо смазана маслом. Глядя на него, разделся и Лешка, но легче от этого не стало. Кровь звонкими толчками стучала в висках, и на каждый толчок в затылке отзывалась тупая боль. Чтобы как-то отвлечься, Лешка начинал считать, загадывал: досчитает до тысячи, и Жаргал остановится на отдых. Но быстро сбивался со счета. В голову лезли всякие мысли. То казалось, что над ними вот-вот загудит вертолет, они поставят носилки на землю, начнут махать руками, кричать, разожгут огонь. Вертолет сядет, возьмет их на борт, и поплывут они высоко над болотом и тайгой. Вверху воздух чистый, прохладный; запахов гнили, этой невыносимой вонищи там нет. Временами ему явственно слышался шум мотора, он придерживал шаг, но тут же убеждался: всего-навсего шумит в голове. Носилки после этого казались вдвое тяжелее, а мускулы рук ныли так, будто их раздергивали на нитки. Чувствуя себя обманутым, он с отчаянием принимался снова бормотать про себя цифры, пока новая надежда не захватывала его воображение. Например, Антон одумается, подождет их, и тогда Мартыне Семеновича можно будет нести попеременно. Как хорошо идти, когда руки не оттягивают тяжелющие носилки! Шагай себе, смахивай рубашкой с лица пот…

Лешка пристально всматривался вперед, в густое сплетение ветвей кустарника, в белый частокол березняка, в сосновый подрост. Обгорелую корягу, выворотень, пень или просто черновину в лесу он принимал за человека, а убедившись в ошибке, чуть не плакал от горя.

Мартын Семенович лежал, плотно прикрыв глаза; можно было подумать, что он крепко спит. Но он не спал. Складка меж бровей не расходилась, измученное лицо было озабоченным. Болезнь сделала Мартына Семеновича неузнаваемым. Кожа на щеках обвисла, на подбородке выбилась редкая седая щетина.

Лешка холодел от одной мысли, что так идти придется много-много дней подряд и никто ничем не поможет. Будут идти, пока не упадут, вконец обессиленные. А могло быть иначе… Не сиделось дома, в старом купеческом доме с каменными стенами толщиной в метр. Любая жарища, а в доме — прохладно. Прямо под окнами все лето лоточница торгует мороженым. Возьмешь стаканчик, от него поднимается холодный парок, застывают пальцы…

В обед Мартын Семенович разделил остатки утиного мяса, дал по кусочку хлеба, намазанного маслом. Сам мяса есть не стал и хлеб свой маслом не намазал. Жаргал, заметив-это, сказал:

— Надо поровну.

— Я поровну и даю. А масла мне не нужно. Не хочу.

Лешка лег на берег ручья, уткнулся губами в воду.

— Сильно не нажимай, от воды ослабеешь, — предупредил Мартын Семенович. — В такую жару пить надо как можно меньше.

Лешка будто не расслышал, все так же сосал прохладную воду, раздраженно думал: «Боишься, что тебя нести не смогу». Напился досыта, отполз от ключика. Жаргал все еще ел свой хлеб, отламывая от куска крошки, и как семечки забрасывал в рот. Лешка встал на ноги. Недалеко за кустами тальника, за камышами плескались утки; у самого берега важно прохаживалась голенастая цапля. К уткам можно свободно подобраться и подбить одну, а то и двух палкой…

Подобрав увесистый сук, Лешка, крадучись, пошел к болоту. За последним кустом присел на корточки. Утки плавали, то приближаясь к берегу, то удаляясь, негромко покрякивали. Они подплывали не настолько близко, чтобы можно было добросить до них палку. Лешка не шевелился, терпеливо ждал: а вдруг подплывут? Но терпения хватило ненадолго. Размахнулся, кинул. Не успел сучок шлепнуться в воду, птицы снялись с места, закрякали, полетели над камышами, поднимая в воздух новые стаи.

Лешка, кусая губы от досады, понуро побрел обратно, лег под сосну, на пятно рыжей хвои.

— Может быть, тронемся? — спросил Мартын Семенович.

«Торопится! — с неодобрением отметил Лешка. — Ему что, лежи покачивайся. Хочешь — спи, хочешь — природой любуйся».

— Можно, конечно, идти, — отозвался Жаргал, — но далеко мы не уйдем. Не сделать ли нам дневку, не запастись ли хотя бы грибами?

— Нет, надо идти, — настаивал Мартын Семенович. — Пока свежие силы, мы должны переправиться через болото. Потом уже отдохнем и заготовим пищу. Кстати, грибов сейчас нет или очень мало: была засуха.

После обеда идти стало еще тяжелее. Жара была непереносимой. Пробовали идти по лесу, в тени деревьев, но пробираться с носилками по густым зарослям березняка, соснового подлеска оказалось просто невозможно, и они снова пошли по краю болота, вдыхая удушливые испарения.

Болоту не предвиделось ни конца ни края; оно все так же простиралось вдаль, обширное, однообразное, зловонное. К вечеру они стали замечать, что болото постепенно теснит их к скалистому кряжу. Лешка к этому времени умаялся так, что плохо соображал, куда, зачем они идут. Шагал, обливаясь потом, поддерживая одеревенелыми руками носилки, и думал только об одном: скорей бы ночлег, упасть па землю и спать, спать, спать… Ничего ему сейчас не надо: ни еды, ни питья, только дайте спать.

На одном из привалов Лешка привалился головой к стволу сосны, да так и заснул. Он не слышал, как Жаргал и Мартын Семенович советовались — будить или нет, как Жаргал насек ножом мелких веток, настелил их на землю, положил его На эту постель. Пробудился Лешка только на рассвете, встал и еле разогнулся: тело, как избитое, болит все — руки, ноги, спина, шея.

Первые шаги с носилками были мучительно трудными. «Вот упаду и не встану», — думал Лешка. Но тело понемногу размялось, боль исчезла.

В этот день прошли еще меньше. К вечеру, когда солнце застряло в вершинах сосен, распластав по земле косматые тени, болото прижало их вплотную к утесам. Дальше дороги по берегу не было: прямо из воды в заоблачную высь устремлялись неприступные скалы. Оставалась надежда, что им удастся перебраться через болото у подножия серо-грязной, обросшей лишаями, позеленевшей у воды каменной стены.

Сняв брюки, Жаргал пошел на разведку, придерживаясь одной рукой за скалу, другой — опираясь на палку. Чем дальше шел Жаргал, тем чаще увязал в топком дне, все с бо́льшим трудом вытаскивал ноги. Метрах в десяти от берега болото было ему уже по пояс. Где уж тут соваться с носилками!

VII

Там, где закатилось солнце, небо было еще светлым, красновато-оранжевым, а на противоположной стороне ночь уже затеплила первые звезды. Стало прохладно. Освежающий запах соснового леса перебивал тяжелый дух болота. Костер медленно угас, угли покрылись пеплом. Возле костра, спрятав голову под рюкзак, похрапывал Жаргал; рядом с ним беспокойно ворочался, всхлипывал и стонал во сне Лешка. Его, видать, беспокоила мошка. Она кишела в воздухе, липла к лицу, лезла под рубаху. Мартын Семенович махал руками, тер шею и уши, наконец не вытерпел, пополз по земле, на ощупь насобирал полуистлевших листьев. Развел дымокур. Стало немного легче. Но заснуть он все равно не мог. Мучила боль в ноге, мучили тяжелые думы. С неба сорвалась, прочертила огненный след и угасла звездочка. В детстве он слышал: звездочки падают, когда кто-то умер. Родится человек — зажигается его звезда и горит, пока он топчет землю. Где его звездочка? Когда она сорвется?

Ему нельзя было соглашаться с Жаргалом, уходить от самолета. Особенно после утери ружья. Побоялся остаться, не надеялся, что выдержит, дождется, когда за ним прилетят. Струсил? Нет, не струсил. Полагался на Антона. Тайгу он знает, силен, сметлив. С ним, пожалуй, вышли бы. А с этими — нет. Леша — размазня, маменькин сынок. Не любил его Мартын Семенович. Ни себе, ни другим никогда не прощал слабостей. Жаргал? Парень, кажется, ничего, но в тайге с Антоном ему не сравняться. Ну и сукин сын этот Антон! Совсем было ему поверил. Хотелось верить, что он распознал жизнь и встает на ноги. Обидно…

До самого рассвета он не сомкнул глаз. Из тяготы мыслей медленно вызревало решение. Но он еще долго не мог принять его, закипая яростью на свою беспомощность.

В прохладной синеве неба вырисовывались острия горных вершин. Скоро по ним полыхнули лучи солнца, еще не выползшего из-за леса. Вблизи этих гор Мартын Семенович никогда не был. Несколько лет назад довелось работать километрах в, тридцати отсюда. Тогда проводник-эвенк рассказал, что Аретиканские горы — жилище духа лесов; он никого не подпускает к своим каменным чумам. Слаб оказался великий дух лесов. Было бы куда лучше, если бы он их не подпустил к своему жилищу километров на двадцать — тридцать.

Ребята все еще спали. Мартын Семенович насобирал вокруг костра палок, развел огонь и ползком добрался до болота. Еще вечером он увидел недалеко от каменной стены темно-коричневые верхушки рогоза, издали напоминающие сардельки, насаженные на тонкие спицы: Мартын Семенович забрался в самую гущу высоких стеблей, навыдергивал корней и вернулся к огню. Корни он очистил от шелухи, испек в золе. После этого разбудил ребят.

Оба они с жадностью набросились на корни. Жаргал даже удивился, почему такую вкусную еду люди не заготавливают впрок, как грибы и ягоды. Корни и в самом деле были не так уж плохи, от них, вероятно, не отказались бы и менее голодные люди. После завтрака Жаргал и Лешка накопали целый рюкзак корней; часть из них тут же испекли про запас — на обед. Теперь они самое малое на двое суток были обеспечены хорошей прибавкой к скудной норме хлеба.

— Куда мы теперь? — спросил Жаргал.

— Обратно. Не в полном смысле… Пойдете возле хребта. Там, возможно, удастся обойти болото.

— Думаете, и там болото?

— Да, если судить по характеру местности. Но не исключено и другое.

— А не обойдем болото — как быть?

— Придется переваливать через горы. — Мартын Семенович поднял взгляд на серые вершины, с сомнением добавил: — Не знаю, можно ли тут перевалить… До этого, будем надеяться, не дойдет. Минуя болото, все время держитесь на полдень.

— Почему говорите «пойдете», «держитесь»?

— Потому что я остаюсь. Со мной вам не выйти. — Предупреждая возражение Жаргала, Мартын Семенович поднял руку. — Я все продумал. Иного выхода нет.

— Без вас я не пойду. И так виноват… Или вместе пройдем, или вместе умрем.

Мартын Семенович облизал сухие, спекшиеся губы, грубо оборвал:

— Слушай, что говорят старшие! О жизни надо думать, умирать раньше времени — последнее дело.

Жаргал молчал. Скулы, туго обтянутые кожей, окаменели, брови распрямились в стрелы. Такого криком не возьмешь. Мартын Семенович заговорил тихо, вкладывая в каждое слово все свое выстраданное убеждение.

— Налегке вы в три-четыре раза скорее доберетесь. Через несколько дней за мной прилетите. Тут рогоз — с голоду я не умру. На случай непогоды балаган мне сделайте.

Жаргал еще долго упирался, но в конце концов должен был согласиться. Напротив зарослей рогоза на сухом бугорке поставили балаган, внутри землю выстлали лапником и осокой, перед входом нагромоздили кучу сухого валежника.

— Ну вот, тут я вас и подожду, — сказал Мартын Семенович, укладываясь на пружинистую постель. — Идите. Вам надо спешить.

Они пошли друг за другом, раздвигая ветви руками, и скоро скрылись в зелени леса. Некоторое время слух Мартына Семеновича улавливал пощелкивание сучьев под их ногами, потом все стихло. Но у него перед глазами еще маячили невысокая плотная фигура Жаргала и по-юношески поджарый, длинноногий Лешка. Увидит ли он их снова?

VIII

У скалистого прижима, на том месте, где остался Мартын Семенович, Антон побывал почти на сутки раньше. Как и Жаргал, Антон попробовал перебраться через болото у ослизлой стены. Но далеко не полез. Едва ноги нащупали вязкое дно, бросился назад. Болото его пугало. Через него он не пойдет — не такой дурак, чтобы живым лезть в готовую могилу. Надо сделать иначе. Подняться выше отвесной скалы; по кручам, по каменным карнизам обогнуть прижим.

Всю дорогу он сомневался, правильно ли поступил, удрав от своих спутников. Совесть все-таки бунтовала, и нельзя было с этим ничего поделать. Тут, поняв, что придется карабкаться по сумасшедшей крутизне, он успокоился. «Одному дай бог выбраться, — сказал он себе, — с безногим на прицепе — ни в жизнь!»

Утесы пугали мрачной неприступностью, но он бодрился, успокаивал себя: «Ничего, Антон, мы с тобой, понимаешь, болото обогнем. Что нам горы, не то видали».

Он шагал вдоль хребта. Скалы либо нависали карнизом, либо уходили вверх скошенной гранью пирамиды, и как ни всматривался Антон, нигде не мог обнаружить ни уступов, ни расщелин.

У подножия было много рябины. С кустов свешивались тяжелые гроздья созревающих ягод. Часто попадался колючий боярышник. В низинах, в сырых местах от тяжести ягод разваливались, прижимались ветвями к земле кусты смородины. И боярка и смородина не дошли, были зелены и кислы до того, что выворачивало скулы. Такая обида: через месяц тут добра — греби лопатой, а сейчас от него пользы ни на грош! Надо хорошо примечать дорогу в эти места. Может быть, придется побывать когда-нибудь. Теперь он в руки начальству не дастся, выскользнет, как намыленный. Всех обведет. Обвел же этих. И никто не подкопается — пошел по грибы, заблудился. Хитро ли в тайге заблудиться?

Внезапно стена утесов круто завернула, и Антон увидел перед собой широкое ущелье, клином врезанное в тело гор. В нем поднимался малахитовый кедровник, ровный, как на подбор, не очень толстый, не дубас, а самый что ни на есть колотовник.

В таком черт знает сколько шишек можно набить. Обязательно надо заприметить эти места — тут есть чем поживиться.

Выше по ущелью кедровник стал реже, уступая место горному пихтачу. Идти стало труднее. Ноги, как в капкан, попадали в сплетение ветвей стланика. Антону то и дело приходилось пускать в ход нож. Он быстро устал, сел передохнуть. В кедраче постукивал дятел, где-то весело лопотал родничок. В жарком небе лениво плавал коршун, чуть пошевеливая широкими крыльями. «Тварь поганая, а вот летает», — с завистью подумал Антон и полез в рюкзак на хлебом. Отщипывая по небольшому кусочку, он незаметно для себя съел почти весь свой запас. Спохватился лишь тогда, когда в руке остался кусочек с воробья величиной. Посмотрел на него, посмотрел и доел. Теперь рюкзак был пуст.

Где-то хрустнула ветка, Антон насторожился, сжал в руке нож. Над стлаником промелькнули рыжевато-красные спины косуль. Неторопливой трусцой пять животных пробежали мимо и скрылись в кедраче. Антон поднялся, пошел к тому месту, где они только что пробежали, и увидел пробитую в траве тропинку. На сырой земле хорошо отпечатались маленькие копытца. «Ага, и мяса здесь немало».

Дальше пошел по козьей тропе. Идти по ней было легче, чем по целику: ноги не так часто застревали в ветвях.

Вскоре тропа вывела его к поляне с небольшим озерком, скорее даже лужей, посередине. Пологие берега были как бы запорошены снегом, белый налет лежал и на земле, и на зелени мелкой, чахнущей травки. Грязь у воды была истоптана копытами коз. В одном месте Антон увидел след и другого животного — широкая, короткопалая лапа. Медведь? Этот ходит не за солью, косуль подкарауливает. Антон стоял, озираясь по сторонам: не затаился ли хозяин тайги поблизости? Маловероятно, что он бросится на человека, а все же надо быть начеку. Тихо, крадучись, пошел дальше. Местность стала круче подниматься вверх, ущелье заметно сузилось, но скалистые стены, сближаясь, не стали ниже, положе. Взгляд Антона с беспокойством обшаривал утесы — все та же серая стена, ни одного пролома, трещины. И только у самой вершины ущелья заметил, что стена растрескалась, из нее высыпались куски, образовав неровные уступы. Дотянулся до первого уступа руками, ухватился за кромку. Камень крошился, осыпался. Высота была головокружительная, но, подумав, он решил подниматься тут. Оставил подъем до утра. Лезть на стену, когда день кончается, — искать своей гибели. Выбрал под стеной углубление, подстелил под бок телогрейку, под голову — пустой рюкзак и, не разводя огня, лег спать.

Утром на ветви стланика, на траву выпала обильная роса, и все кругом стало седым, переливчатым, только скалы оставались по-прежнему серыми, мрачными. Антон разулся, сложил сапоги и портянки в рюкзак, закинул его за спину, крепко связал на груди лямки, развел руки: не мешает ли что, не стесняет ли движений, — все было в порядке.

На первый, на второй уступ он поднялся сравнительно легко, хотя камень крошился под руками, как ссохшаяся соль, и крошка сыпалась в лицо, запорошивала глаза. Дальше дело пошло хуже. Уступы были до того узкие, что на них не умещались даже ступни ног; приходилось все время опираться на пальцы, а они, порезанные о каменную крошку, кровоточили, болели. То же было с пальцами рук. А кроме того, от постоянного напряжения тело уставало, каждый новый шаг давался все с бо́льшим трудом. В душу вползал страх. Антон часто, прерывисто дышал, проводил зачерствевшим языком по губам, слизывая горький пот, и кое-как заставлял себя отрывать пальцы от уступа, чтобы уцепиться за другой.

Еще с земли он заметил большой выступ, образовавший площадку величиной с разостланную телогрейку. «Только бы добраться до него!..» — твердил он, чувствуя, что силы уходят с непостижимой быстротой, а каменные уступчики становятся как будто рыхлее, ненадежнее. На последних метрах дважды чуть было не сорвался. Первый раз под рукой осыпался уступ. Антон потерял равновесие, стал падать, но пальцы другой руки успели схватиться за какую-то щель. Удержался. Его прокололо до пяток, обдало ледяным холодом. Долго висел, не двигаясь, унимая частую дрожь во всем теле. Дальше вся стена была исполосована змейками мелких трещин. Цепляясь за них пальцами рук и ног, он добрался-таки до заветной площадки. Забросил на нее левую руку, утвердился локтем, стал переносить правую. Тяжесть, тела в это время почти целиком переместилась на пальцы ног. И тут-то случилось самое неожиданное — опора из-под ног вдруг ускользнула, и он повис на руках. Ладони мертвой хваткой впились в неровности на площадке, ноги, как тряпичные, беспомощно болтались над пустотой, а там, внизу, что-то шумело; шум быстро нарастал и кончился оглушительным грохотом. Ущелье утробно рявкнуло, и гул покатился, затихая, к лесу. Антон собрал все свои силы, подтянулся, перевалил свое тело через край площадки и растянулся на ней — ни живой, ни мертвый. Прошло немало времени, прежде чем он осмелился глянуть вниз. А глянув, похолодел: от скалы отвалился огромный кусок, скатился вниз, обрушив уступчики, по которым Антон только что поднялся. Там, где отвалился камень, в стене образовалась большая выемка. Она была ниже метра на три и немного в стороне от площадки. А еще ниже стена темнела свежими сколами: спуститься но ней теперь было уже невозможно. Остается один путь — вверх. Антон поднял голову. Над площадкой стена была иссечена трещинами, щелями; она была не более надежной, чем внизу. Антон даже опасливо отодвинулся; ему казалось: заденешь стену нечаянно локтем — она обрушит на голову град камней.

Антон понял: никакая сила не заставит его висеть на кончиках пальцев над пропастью, ожидая каждую минуту нового обрушения проклятой скалы. Но и вниз вернуться невозможно. Как же быть?

Никакого выхода Антон не видел. С тоской смотрел он в ту сторону, где в лучах солнца зеркальным блеском светились болотные окна, зеленел лес. В той стороне, на краю болота, должен быть Мартын Семенович, Лешка, Жаргал. Или они ушли? А что, если за ними прилетит самолет? Он будет тут сидеть, как заяц на суку… Ни ждать, ни искать они не станут. Вот проклятие! Всю жизнь получал от людей одни неприятности, а тут они совсем доконают, заставят сыграть в ящик. И черт дернул отколоться, путем не подумав. Хотя бы Лешку прихватил с собой. Балда, чурка с глазами — вот ты кто, Антон!

Он сел, стараясь не делать резких движений, поджал под себя ноги, опасливо покосился на скалу. Камни были безмолвны; не узнать, не угадать, какую еще каверзу таят они в себе.

Проходил час за часом, а Антон сидел все в той же позе, скрючившись, поджав под себя ноги. Самолет не появлялся, и он со злостью подумал: «Разевайте рот шире — найдут!»

Солнце поднималось все выше, нагревало камни; от них несло жаром, будто от печки-чугунки. Антону нестерпимо хотелось пить. Язык совсем пересох, ворочался во рту корявым рашпилем. Перед глазами поплыли радужные круги; гребень противоположной стены ущелья, лес, сверкающие блестки на болоте закачались, налезая друг на друга. В белесом небе черными хлопьями кружились какие-то птицы, должно быть вороны, а может быть, и не вороны, не птицы вовсе — все это ему грезится.

Он достал из рюкзака телогрейку, накрылся ею. Солнце пекло меньше, но дышать под ней было нечем, и он то стягивал ее с головы, то снова укрывался. Только ночь принесла облегчение: воздух стал прохладным, камни остыли. Антон сидел все в той же позе, в странной полудремоте, больше похожей на забытье, глубокое и вместе с тем чуткое. Страх не давал ему уснуть: казалось, что, если заснет, свалится с площадки, расшибется всмятку.

Он надеялся, что те трое, если за ними не придет самолет, пойдут по его следу. Через болото они не переправятся, повернут сюда. Мимо не пройдут — он их заметит издали. Только бы не ушли через болото. Что, если оно лишь показалось непроходимым? Лысый в таких делах дока, вынюхал, поди, какой-нибудь переход. «Нет, — успокаивал он себя, — куда им!.. Там, где я не прошел, им делать вовсе нечего». Он их дождется. Может быть, пойдет дождик. Под дождевые струи он подставит кепку и напьется. За тучами скроется солнце и не будет жарить.

Но утро наступило такое же ясное, как вчера. На небе не то что туч — редких облаков и тех не было. С отчаянием смотрел Антон на лес, залитый яркими лучами солнца. Скала, его площадка, оставалась пока в тени; тут еще держалась прохлада, но так будет недолго — клин тени укоротится, и ему опять придется корчиться на горячих камнях. Не вытерпеть ему, не вынести иссушающей жарищи: лучи выпьют из тела все соки, он загнется и засохнет, как омуль, которого повесили вялить. Уж лучше прыгнуть вниз: так он, если здорово повезет, останется в живых, а не повезет — разом покончит счеты с жизнью. Все лучше, чем подыхать в этом аду, Может случиться и так: те трое подойдут, он их увидит, а крикнуть не сможет. Попробуй крикни, если язык у тебя присохнет… А прыгать страшно. Внизу камни, стланик, есть о что расшибиться. Будь у него веревка метров двадцать — двадцать пять… Веревка? Ты стал глупее ягненка, Антон, у тебя есть рюкзак, брюки, рубашка — делай веревку.

Он чуть не подпрыгнул от радости, чуть не завопил во все горло: «Спасен!» Но радость тут же угасла. За что привязать веревку? Не за что. Площадка плоская, на ней нет ни единого выступа, годного, чтобы захлестнуть на нем петлю.

Исчезла последняя надежда. Он никак не хотел мириться с этим, лихорадочным взглядом осматривал камни, забыв о страхе, ощупывал стену над головой — ничего! Его взгляд задержался на выемке, образованной при обвале. Если бы сползти в нее! Дальше он может спуститься и без веревки — там есть за что зацепиться. Но как сползешь? Разве спрыгнуть? Промахнешься — конец. Тут останешься — конец. А, будь что будет! Он поднял рюкзак, бросил, загадав: «Не сорвется — прыгаю». Рюкзак упал точно в намеченное место, подскочил и лег на самой кромке; лямки свесились вниз. Надо оттолкнуться от площадки чуть-чуть. Когда ноги коснутся выемки, сразу падать на правый бок, к стене. Набрав полную грудь воздуха, он прыгнул. Все получилось так, как и рассчитывал; только падая на бок, он столкнул рюкзак. Долго лежал, обнимая руками корявые камни, еще не вполне уверенный, что жив, невредим; потом громко засмеялся, сказал:

— Ну и молодцы мы с тобой, Антон!

Спуститься вниз отсюда было далеко не так уж сложно, хотя он опять ободрал в кровь руки и ноги, а под конец, метрах в двух от земли, сорвался, больно ушиб колено. Все это были пустяки по сравнению с главным — он жив! Жив! Прямо тут же под самой скалой он лег на упругие ветки стланика, снисходительно прищурился на припекающее солнце. «Понятно, с кем имеешь дело? А тем трем — труба. А мы с тобой, Антон, еще поживем, еще поедим хлебца с маслицем».

IX

Нога горела так, будто ее ошпарили кипятком. Мартын Семенович метался в балагане на мягкой подстилке, глухо стонал. Временами его оставляло сознание, он проваливался в черную бездну, падал, растопырив руки, пытаясь за что-то схватиться, остановить стремительное падение, от которого сердце подскакивало к горлу и перехватывало дыхание; затем вдруг все обрывалось, он переставал чувствовать удары сердца, боль, рвущую ногу, наступало небытие. Когда сознание возвращалось, он видел над собой увядшую зелень листьев на крыше, солнечные спицы, проколовшие балаган насквозь, слышал щебет птиц в ветвях деревьев. Его рука тянулась к свернутой в ком рубашке, ощупывала ее, теребила складки. Рубаха была сухой, как прошлогодние листья: в ней не осталось ни капли влаги; пустой была и кружка. Он припоминал, что последний раз ползал за водой сутки назад. А сколько суток прошло с тех пор, как он остался один?

К вечеру того же дня, когда ушли Жаргал и Лешка, он почувствовал себя хуже. Он думал, что недомогание пройдет, если будет двигаться как можно меньше, не тревожить рану, не расходовать силы. До утра пролежал в балагане, засыпал на короткое время тяжелым, не приносящим облегчения сном. А утром пополз в заросли рогоза, накопал корней. Голода не чувствовал, есть совершенно не хотелось, однако он разделил корни на три равные части — завтрак, обед, ужин — и заставил себя съесть утреннюю норму. Мучила жажда, но поблизости чистой воды не было. Хотел пить болотную; зачерпнул в кружку, глянул — желтая, как густо заваренный чай, с множеством мельчайших живых существ, с отвратительным запахом гнили. Пить ее было нельзя. Мало того, что воняла тухлятиной, — от такой воды можно было в два счета протянуть ноги.

С кружкой в руках он пополз в лес на поиски свежей воды. Перебитая нога волочилась по земле деревянной колодой, цепляясь за кочки, сучья и ветки, причиняла глухую, ноющую боль. Он часто останавливался, лежал, уткнув лицо в траву, ждал, когда боль немного утихнет.

Воду он нашел метрах в трехстах от балагана. Меж камней булькал небольшой родничок. Мартын Семенович сунул в него руку и тут же отдернул — вода была горячей. Набрал в кружку, попробовал на вкус. В ней тоже было что-то от болота, но искать холодный ключ или ручей не было сил. Напился, намочил голову, перед возвращением снял с себя рубаху, погрузил в родник — так он хотел унести с собой как можно больше драгоценной влаги. По дороге к балагану вода из кружки почти расплескалась, и на месте он отжал рубаху, наполнил кружку до краев. Из кружки пил, мокрую рубаху прикладывал к горячему лбу. Ему становилось все хуже и хуже. А воды хватило только до вечера, хотя он экономил каждый глоток. Утром пришлось ползти опять. Путь к источнику и обратно отнял почти полдня; измучился так, что в глазах потемнело и все предметы потеряли объемность, стали плоскими, будто вырезанными из черной бумаги, но зато он намочил и рубашку и полотенце…

Сейчас воды снова нет ни капли. Без воды ему не жить. А жить надо! Надо! Ребята теперь уже далеко. Они выйдут к людям. Люди придут за ним. Они будут спешить. Спешат к живому. У мертвых — целая вечность. Только живые могут и умеют ценить время. Чтобы жить — надо спешить. Надо спешить…. А он не двигается, врос в постель, будто валежина в землю.

Непослушными руками собрал в рюкзак рубашку, полотенце, кружку, пополз. Каждое движение давалось с большим трудом. Теряя сознание, он лежал неподвижно, вцепившись пальцами в траву. Очнувшись, снова полз. Вскоре он уже и забыл, куда, зачем ползет; в сознании осталось только одно: надо двигаться, двигаться… Хватаясь за ветви кустов руками, он волоком подтягивал свое огрузневшее тело, ощупью находил другую ветку, снова подтягивал. Когда сознание совсем уходило, руки разжимались, опускались, голова безвольно падала на траву. Лежал мертво, неподвижно, но немного погодя руки слепо тянулись вперед, нащупывали ветку…

Последний раз потерял сознание у самого родника. Руки протянулись вперед, коснулись родника, взболтнули воду и замерли. Лежал так долго. По гладкой лысине сновали муравьи, ползали зеленые лесные мухи, в кустах цвикали примолкшие было пичуги — человек уже не внушал им страха. Когда, наконец, он приподнял голову, взгляд его воспаленных, затуманившихся глаз не сразу стал осмысленным. Он уставился на булькающий родничок, будто не понимал, как здесь очутился. Зачерпнул ладонями воды, припал к ней ссохшимися губами. Вода обжигала рот, стекала по подбородку, застревая крупными каплями в щетине редкой бороденки. Утолив жажду, оперся на локоть одной руки, другой стал плескать воду в лицо, на волосатую грудь, на лысину. Вертел головой на короткой жилистой шее, стонал и охал, продолжая плескать, пока не изнемог. Обессиленный, но в полном сознании опустил голову на камни, нагретые солнцем, закрыл глаза. Боли в ноге уже не было: удесятеренная, она растеклась по всему телу, охватила его огнем и жгла, жгла с неубывающей силой. В голове беспрестанно позванивали колокольчики, что-то шумело и потрескивало. Мысли были вялые; они вертелись вокруг каких-то пустяков, глупых, вздорных, совсем ненужных. Больше всего почему-то думалось: закрыл Жаргал дверцы самолета или оставил так? Если дверцы открыты, машина поржавеет быстро: сыро на болоте-то. И сам он понимал никчемность этих мыслей, они заслоняли что-то куда более важное, позарез нужное. А что — вспомнить никак не мог. И не мог никак заставить себя вспоминать. Только начинал напрягать память, мысль сама собой переключалась на другой пустяк. «Умру я», — подумал он равнодушно, как о чем-то постороннем, незначительном; вслух повторил:

— Умру.

Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься, двигаться. Человек живет, пока двигается.

Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.

В полуобморочном состоянии он промыл, прочистил рану, перевязал, поверх повязки снова наложил шины, затянул. Едва завязал последний узел, без сознания упал навзничь.

Причудилось, что он плывет на пароходе по какой-то сибирской реке. На фоне звездного неба с той и с другой стороны тянутся зубчатые каемки, леса, прохладный сырой ветер обдувает лицо. Он лежит на открытой палубе, на каких-то мешках и тюках, неловко поджав под себя ноги. Одна нога занемела, отекла, ничего не чувствует, а ему неохота повернуться, лечь удобнее: так хорошо чувствовать на щеках прохладный ветер.

Где-то сбоку с печалью звучит голос Жаргала.

— Не выдержит старик. Кончится.

— Все теперь кончимся, — бормочет Лешка.

— Не умирай раньше времени.

— А куда денешься? Идти некуда, есть нечего. Куда, ну, куда? — о раздражением и злостью допрашивает Лешка.

— Что-нибудь сообразим.

— Ну да, сообразишь! Мог — давно бы сообразил. Мартын Семенович кончится, ты ничего не придумаешь. Конец нам подходит.

— Не хнычь! Надоело слушать. У тебя, между прочим, голова тоже, кажется, есть, сам думай. Привык на других надеяться, — беззлобно возражает Жаргал. — Подбрось в костер дров, угасает.

«Что за чушь они несут, почему я должен кончиться? — удивился Мартын Семенович. — И костер жгут, спалят пароход». Его слух уловил потрескивание огня. «С ума сошли!»

— Эй, Лешка, ты что там делаешь? — крикнул он, но голос прозвучал отчего-то слабо.

Послышались мягкие шаги; закрывая звезды, над ним кто-то наклонился:

— Мартын Семенович, а Мартын Семенович… Вы что-то сказали?

Отблески огня заиграли на верхушках деревьев, упали на склоненное к нему скуластое лицо.

— Какого черта балуетесь? Пароход сожжете.

— Какой пароход, Мартын Семенович? Вы меня узнаете? Это я, Жаргал.

— Знаю, что Жаргал. — Мартын Семенович повернул голову, увидел не палубу, а стволы деревьев, ветки кустарника, освещенные огнем; Лешку, подбрасывающего дрова. «Ага, у меня бред», — подумал он, закрывая глаза.

— Мартын Семенович, вы меня слышите?

Странно, это вовсе не бред. Он еще раз посмотрел на огонь, на лицо Жаргала. Нет, все, что он видит, — реально.

— Вы почему здесь? Почему вернулись? — встревожился он.

— Нам не удалось найти проход через болото. А через горы и вовсе пройти невозможно, кругом — неприступные скалы.

Подошел Лешка; тихо, вежливо поздоровался. И это робкое «здравствуйте» прозвучало здесь, как отголосок чего-то давнишнего, бесконечно далекого.

— С той стороны все скалы чуть ли не руками прощупали, — говорил Жаргал. — А как вы?

Мартын Семенович переводил замутненный взгляд с одного на другого; глотал тугие комья, подступающие к горлу. Он перестал вслушиваться в то, что они говорили. Не это было важно. Главное, ребята здесь, рядом. Кончилось его беспомощное одиночество, единоборство с собственной немощью. «Родные вы мои!» — жалостливо звучали в нем непроизнесенные слова.

— Как вы-то? Намучились? — просипел он и дотронулся слабой рукой до Лешкиного колена.

Непривычный к такому обращению, Лешка смутился, стал многословно и путано рассказывать:

— Мы — ничего. А вас едва нашли. Глядим — балаган пустой. Очень уж есть хочется, Мартын Семенович, прямо живот к спине прилипает. Тут медведи есть. Здоровущие… У пустого балагана я подумал: унесли вас медведи. Корешки ваши там подобрали, сейчас испечем. Испугался я, Мартын Семенович, когда нашли вас, — лицо чернее головешки…

Жаргал слегка толкнул Лешку в бок, и он замолчал.

— Вы что-нибудь ели?

— Почти ничего. Тайга пустая, как школа в воскресенье.

— Она не пустая, Лешка. Целая кладовая… Ключ от нее вот где. — Мартын Семенович провел пальцем по виску.

Этот недолгий разговор утомил его. Сказал ребятам, чтобы ложились спать. Задремал и сам. Дремота незаметно перешла в глубокий сон, и впервые за эти дни он хорошо выспался. Утром почувствовал себя лучше. Боль схлынула, оставила тело, приутихла и в ноге. С помощью Жаргала он опять обмыл ногу, обложил грязью из горячего родника.

Вчерашний разговор помнился смутно, как полузабытый сон.

— Ты думаешь, выхода отсюда нет? — спросил он у Жаргала.

— Возле скал — нет.

— Понимаю… Куда в таком случае делся Антон?

— Трудно сказать. В ущелье его след видели. Кажется, на скалы подняться пробовал.

— А камни осыпались, — вставил Лешка. — Под стеной большая кучка камней. Мы подумали: Антон под ними. Целый час разбирали.

В душе Мартына Семеновича вновь шевельнулось недоверие к Жаргалу и Лешке. Не могут они… Антон прошел, разыскал дорогу, потому что прирожденный таежник. А они…

Тревога отодвинула, заслонила вчерашнюю радость. Если правда, что с этого клочка леса, притиснутого к скалам топью, нет хода, то… Но Антон-то ушел или не ушел? Должно, не ушел. Утонул в болоте, сорвался с утеса — мало ли что. Эх, Антон, Антон…

— Что будем теперь делать?

— Не знаю, — печально развел руками Жаргал. — Дела наши совсем плохие.

— А я что говорил! — воскликнул Лешка. — Конец нам тут, — вот что я говорил.

— Не егози! — остановил его Мартын Семенович. — Не безмозглые же мы кролики, в конце-то концов, — люди! Будем искать проход. Через болото, через горы, не на ногах, так на карачках выйдем. Не выйдем — людей дождемся.

— А что будем есть? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, отошел, сел возле родника, стал бросать в него палочки.

Сильно отощал Лешка за эти дни, прозрачный стал, как байкальская рыба голомянка. Мальчонка ведь еще, его и слабый ветер к земле приклонит, а тут вон какая кутерьма…

X

Мартын Семенович поднял кружку. Рука затряслась — кружка выскользнула из пальцев, упала. Он поднял ее еще раз, пустую, с яростью отшвырнул. Теперь придется ждать, когда ребята вернутся с болота и кто-нибудь сбегает к холодному ключику. Но не это привело его в ярость — бессилие мучило хуже всякой жажды.

Один раз в жизни с ним случилось подобное. Давно это было, еще в детстве. Подрался со своим сверстником Митькой. Тот Митька был здоровенный парнишка. Не совладал с ним. Свалил его Митька, притиснул к пыльной дороге — не двинуть ни рукой, ни ногой. Держит и смеется: «Куды, замухрышка, рыпаешься!» Если бы ярость могла жечь, он спалил бы Митьку одним-разъединственным взглядом. Задыхаясь, пообещал: «Я тебя все одно побью!» — и побил. Научился у Авдеича, старого кулачного бойца, всем хитростям мордобоя, уделал Митьку что надо — неделю синяками светил. Потом в жизни всякое бывало, но он, мухленький, тонкий в кости, никогда, нигде, никому не позволял прижимать себя затылком к земле. И ни в чем не уступал своим широкоплечим товарищам. Втайне гордился тем, что он может все, что могут и другие.

Пришли Жаргал и Лешка. Веревку, связанную из поясных ремней и лямок рюкзаков, мокрую, в зеленой тине, Лешка кинул под куст. Жаргал поднял ее, повесил на сосновый сук. Молодец он, Жаргал. Не очень расторопный, он всегда спокоен, всегда что-нибудь делает. Странно, но Мартын Семенович рядом с ним как-то сразу успокаивался, обретая уверенность в себе.

— Болото — беда. — Жаргал разложил огонь. — Куда ни ступи — везде по уши вязнешь.

— Не посмотреть ли еще раз горы?

— Горы посмотреть можно, но раз взялись за болото — до конца надо прощупать.

— Полгода будем хлюпаться. — Лешка с тоскливой задумчивостью грыз обгорелый корешок рогоза. Руки, лицо выпачканы в саже; из голенища сапога вылез, свесился угол портянки.

— Ты сегодня умывался? — спросил Мартын Семенович.

Лешка слабо дернул плечами — не то в недоумении, не то протестуя: еще чего, мол!

— Ты иди умойся. И наперед давай уговоримся: мыться каждый день. — Мартын Семенович знал, как быстро опускается, дичает слабый в тайге. Сначала перестает бриться, умываться, потом озлобляется, угрюмеет, теряет интерес ко всему на свете.

— Утки целый день горланят. — Жаргал перебирал, на траве корни. — Ни одну не возьмешь. А будь на нашем месте первобытный охотник, давно бы на костре жарилось мясо. Цивилизация человека равным богу делает и одновременно в беспомощного ребенка превращает.

Схрумкав испеченные корни, Лешка порылся в золе, ничего больше не нашел и лег под рябую тень талового куста.

— Мы ничего не можем, — вздохнул он, — жуем, корни, как поросята. А древние индейцы уток голыми руками ловили.

Может быть, Лешка и не думал никого упрекать, но Мартыну Семеновичу показалось — для него говорит.

— Скажи, какой знающий! Откуда тебе известно, как индейцы уток добывали?

— Читал… Про загадки древней истории. Индейцы и китайцы в древнее время одинаково уток ловили.

— А как?

— «Как, как»!.. Сказал же: голыми руками. — Лешка почесал за ухом, отвернулся, кислый, вялый, разговаривать ему, видать, совсем не хотелось.

— Но все-таки?.. — не отставал Мартын Семенович.

— Что об этом говорить. Ну просто все. На воду, где утки садятся, бросают столько-то тыкв. Сначала утки их боятся, а потом привыкают и тут же, между тыквами, плавают. Тогда индеец берет пустую тыкву, прорезает дырочки для глаз, надевает на голову и лезет в воду. Сам весь в воде, сверху одна голова под тыквой. Подплыла утка — цап ее за ноги.

— Ловко! — удивился Мартын Семенович.

Жаргал зарыл в золу пригоршню корней, сказал Лешке:

— Умываться будешь? Пойдем вместе, грибов поищем. Присмотрите за огнем, Мартын Семенович.

Огонь горел ровно, языки пламени разворачивались лепестками таежного жарка, сухие дрова постреливали алыми угольками. Тысячелетия провел человек у такого вот огня, прежде чем научился заключать тепло и свет в тонкие нити проводов. Многому он научился за эти тысячелетия — хорошему и дурному. Лешка пеняет, что мясом его не накормили, ишь какой! Просить, требовать теперь умеют все, едва на ноги встанут; сам еще ничегошеньки, не сделал, а руку протягивает — дай!

Но, подумав так, Мартын Семенович горько усмехнулся. До чего же он все-таки обессилел, если на мальчишку обиду нянчит. Глупо все это… Не по-мужски. В нем опять всколыхнулась было ненависть к своей беспомощности и боли, угнездившейся в ноге, но тут же улеглась: даже на ненависть не осталось сил. Временами с болота потягивал влажный гнилой воздух, сваливал на одну сторону лепестки огня. Над костром топырилась корявыми ветвями старая кривуля-береза. Нижние листья, подпаленные огнем, свернулись и сухо шуршали. К стволу перевернутым лошадиным копытом прилип серый древесный гриб. Присосался, проклятый, калечит березу, выест все нутро. Упадет она и будет лежать с виду целая, а тронешь — под берестяной оболочкой одна труха. С человеком тоже случается что-то похожее. Взять Антона… внедрился в него, пустил корни гриб-паразит…

Он стал думать об Антоне. Но в уме все время вертелась эта самая оболочка, пустая внутри.

— Берестяная оболочка… Берестянка… — вслух произнес он, стараясь понять, чем это она его притягивает. Ага, вот что… Берестянки можно на болоте поставить. Будто пни торчат… Утки здешние не напугаются, привычны. А надевать берестянку на голову даже способнее, чем пустую тыкву.

Из лесу Жаргал и Лешка принесли три луковицы сараны да полдесятка не первой свежести грибов. Скудность добычи, совсем расстроила Лешку. Мартын Семенович не сразу рассказал им о своей задумке — боялся: ну как примут все близко к сердцу, а на деле ничего путного не выйдет?! Одной порушенной надеждой станет больше. И еще неизвестно, какой тяжестью она ляжет на души Жаргала и Лешки…

Но опасался он напрасно. Выслушали они его без всякого интереса. Кажется, из-за одной только вежливости Жаргал протянул неопределенно:

— Не знаю…

А Лешка, как видно, и вовсе не вник в суть дела, одно уловил — работа предстоит. Спросил:

— Берестянки делать надо?

Без очков видно: шевелиться ему смерть как неохота, вот он и задает дурацкие вопросы.

— Зачем делать? — сказал ему Мартын Семенович с сердцем. — Сами, по-щучьему велению, в воду навалятся… Без вас, один сделаю, только бересты надерите.

Но сам ничего не сделал. К вечеру его зазнобило, ежился у огня, приникал грудью к теплой золе и, пересиливая себя, растолковывал Жаргалу, как делать берестянки, чтобы они держались на воде стоймя, были похожими на пни и чтобы не тонули.

Наделанные таким путем берестянки утром они унесли на болото, раскидали в губе с твердым, нетопким дном, посидели в кустах, наблюдая за птицами. Утки, налетая из-за камышей, сразу же замечали незнакомые им предметы, сворачивали в сторону и садились в отдалении.

Успокаивая ребят и самого себя, Мартын Семенович проговорил с небрежной уверенностью:

— Пообвыкнут — сядут.

Жаргал молча принялся готовить обед. Все делал сам, Лешку не тревожил. Лешка валялся под кустом, равнодушный ко всему на свете. Как вернется с болота — падает под куст. Беда… Один без ноги, другой без пружины в душе. А надолго ли хватит Жаргала? Исхудал, скулы по кулаку стали.

После обеда Лешка пошел к берестянкам один — Жаргал остался заготовить корней.

— Худо, брат, — сказал ему Мартын Семенович, — сбаламутил я вас, надо бы у самолета табор держать.

— А что он нам даст?

— Ты же говорил: медведей видел, козьи следы. Тросы из самолета повыдергивать, петли поставить.

— Я могу за тросами сходить.

— Не так надо. Всем туда подаваться надо. Помаленьку. Пронесете меня километра три-четыре — под куст, а сами дорогу пощупаете.

— Можно и так. Корней больше запасти придется.

Лешка вернулся с болота на закате солнца, мокрый, искусанный комарами. Ни слова не сказал, съел оставленные для него корешки.

— Ну, что там? — не выдержав, спросил Жаргал.

— А-а…

— Садились? — не отставал Жаргал.

— Ну, садились…

— Сразу не поймать. Походишь… А я корни копать, сушить буду. Заготовлю много, к самолету пойдем. На тебя мы сильно надеемся. — Жаргал как мог тормошил Лешку, а он — ничего.

Раньше Мартын Семенович отругал бы его, и делу конец. Сейчас молчал. Сам на одинаковом положении, то есть нет, что-то другое мешает цыкнуть на него, как сделал бы раньше.

Два дня Жаргал пек в золе корни, очищал и складывал в рюкзак, А Лешка сидел на болоте. Накусанные мошкой, комарами, уши у него распухли и топырились толстыми лепешками, Мартын Семенович все больше жалел его и дивился: как это он нюни не распускает? Опять — кто знает. Поди, уйдет на болото и ревмя ревет.

— Кончай с индейской охотой, — сказал ему. — Подадимся к самолету.

— Погодите день, вчера совсем близко проплыла утка.

Утром Лешка поднялся чуть свет, набил в карманы корешков, ушел. Часа через два со стороны болота послышался топот, треск, будто кто-то напрямую ломился сквозь чащу. Жаргал вскочил, зацепил ногой рюкзак, рассыпал корни.

На поляну вылетел Лешка, завопил:

— Во! Поймал! — Больше он ничего говорить не мог: запыхался. Тряс над головой синеперого селезня. На бледном лице от уха до уха расплывалась улыбка.

— Ты руку поцарапал, дай перевяжу, — предложил Жаргал.

Но Лешке было не до таких мелочей, он, наверное, и не понял, что говорит Жаргал. Не успел отпыхаться, стал рассказывать, как сцапал селезня, и заново переживал все, и волновался заново, и, кажется, плохо верил, что он, Лешка, оказался таким счастливцем. И Жаргал смеялся, щупал селезня руками, похлопывал Лешку по костистой спине:

— Молодец! Ай да молодец! Ай, какой молодец!

Селезня начинили крошкой из корней, обмазали глиной, закопали в золу. Ох и вкусная штука получилась! Начинка пропиталась жиром и рассыпалась, как плов. А запах томленого мяса! Что стоит один запах! От него кружилась голова и сосало под ложечкой.

Мясо Мартын Семенович разрезал на небольшие кусочки. Хотел растянуть эту прибавку к пресным корням на день-два. Да разве что выйдет! Лешка съел свою долю, обсосал пальцы, с веселой хитрецой подкатился к Мартыну Семеновичу:

— Давайте еще по кусочку…

Дал. Маленько погодя Лешка опять:

— Может быть, еще по кусочку? По крошечному.

Так и съели всего селезня, каждую косточку обгрызли, обсосали.

— Вы не беспокойтесь, Мартын Семенович, мы теперь добудем сколько надо, — пообещал Лешка. — Мы берестянки снимать не станем. Пронесем вас — сами назад за уточками.

С ним согласились. Но на следующий день не поймали ни одной утки. Еще день — еще одна неудача. За это время ушли от берестянок на порядочное расстояние; возвращаться стало нелегко. Решили как можно быстрее двигаться к самолету. Берестянки можно поставить и там.

XI

На скалы больше он не полезет. А что делать?

Тупая боль в желудке напоминала, что он давно ничего не ел. Мрачный, злой, спускался Антон в лес по козьей тропе. Хромал. Побаливал ушиб; расцарапанные о камни ступни кровоточили; чувствовалось, как в сапогах к ним липнут портянки.

В лесу он нашел четыре масленка, развел огонь, изжарил. Грибы сморщились, стали до обидного маленькими; их не хватило бы на обед и двухлетнему ребенку. Он попробовал есть траву — жесткую, как пеньковая веревка, и питательную не больше, чем она. Полез на кедр, хотя знал, что шишка еще не созрела. Будь шишка зрелой, он ни о чем бы не печалился. Раньше кедр кормил его неплохо, прокормил бы и сейчас. Прямо на дереве он расколупал засмоленную, едва начавшую буреть шишку. Орехи были в мягкой белой скорлупе; жидкие, водянистые ядра напоминали капельки молока. Антон бросил шишку. Надо сутки без сна и отдыха высасывать эти капельки, тогда, может быть, они что-то дадут пустому желудку. А ему сидеть нельзя, надо идти, пока несут ноги…

Ночь застала его на краю леса, у болота. Засыпая, он слышал кряканье уток, чувствовал запах гниющих водорослей. Сон не освежил его, не восстановил сил. Все больше мрачнея, он побрел краем болота.

Так добрался к тому самому месту, где болото снова вплотную прижималось к утесам и где недавно Лешка с Жаргалом, оставив Мартына Семеновича одного, безуспешно пытались пройти. На сырой земле у воды он увидел следы их ног, нарезанные и связанные в веревку прутья.

— Ушли, они ушли! — с глухой яростью пробормотал он, без сил опустился на землю.

День догорал. Красными отблесками вспыхивала вода на болоте. Теплый ветер раскачивал камыши, и они шумели приглушенно, бездушно. Тень от хмурой громады утесов закрывала кусты черемухи у подножия, медленно наползала на лес. Кругом ни одной живой души, только болотные птицы кружатся над камышами, орут во все горло. Антону стало страшно. Он боялся болота. Один, голодный, обессилевший, как пойдет через него! Упадет где-нибудь, захлебнется. Лысый сатана, все из-за него! «Не ногу бы тебе сломать, черту, а шею. Тогда бы знал, как чужой груз на свои плечи наваливать. А тот, сопливый выкормыш начальника… Таких оболтусов ремнем учить надо, стегать по голой спине, пока вся дурь не выйдет. Если бы не они — дотянул до осени, протерпел. Про тунеядцев дома, наверно, уже забыли, опять подался бы за орехами. Теперь вот кукуй тут. Что буду делать? Что делать?»

Мысль металась, как лиса, попавшая в капкан. То он решал вернуться к самолету и там ждать, когда за ним прилетят, но тут же соображал: пока прилетят, он успеет шесть раз издохнуть; то хотел засесть у соленого озерка подкараулить и убить козу, а уж потом, с восстановленными силами, с запасом мяса, идти через болото, но и этот план через минуту начинал казаться несбыточным. Убить резвую козу, имея в ослабевших руках только нож, — попробуй-ка…

Тут ему пришло в голову то, что должно было прийти с самого начала: все они не могли уйти через болото. С носилками тут не пройдешь. Лысого они, по всей вероятности, оставили у самолета. Добро бы так! Какая будет польза от того, что Мартын Семенович остался, Антон не знал. Просто ему хотелось увериться, что он здесь не один, что рядом есть человек, пускай обезноженный, враждебный, но человек, а не эти горластые сытые птицы. Докумекался, нет ли Мартын Семенович, что смотался от них? А, черт с ним, если и докумекался. Ты, мол, думай что хочешь, я заблудился — и все. Поверит.

Он пошел к самолету. Шел торопливо, будто боялся опоздать. Чтобы легче было идти, вырезал палку. Наступившая темнота заставила его остановиться. Переночевал под выворотнем и, едва наступил рассвет, снова отправился в дорогу. На этот раз он шел не по краю болота, а лесом, напрямую пересекал мыски. Под деревьями держалась утренняя прохлада; солнечные лучи лишь кое-где пробивали густую крону и яркими пятнами ложились на землю. Вдруг он вышел на поляну, зажмурил глаза, привыкшие к сумраку, а когда открыл, глянул перед собой — попятился назад. В какой-нибудь полусотне шагов от него рыл землю кабан. Он был так увлечен своим занятием, что не заметил Антона. Кабан был некрупный, молодой, взять такого с ружьем — пара пустяков. Но что сделаешь с ножом? Антон на цыпочках, стараясь не хрустеть сучьями, обогнул полянку. Дальше пошел тише, озираясь по сторонам, вглядываясь в лес перед собой. Встреча со старым секачом или медведем ничего хорошего ему не сулила. Завидев самолет, обрадовался ему, как родному дому.

Он почти не сомневался, что Мартын Семенович здесь. Подходя к самолету, сбавил шаг, поволочил ноги, будто они были перешиблены. Пусть лысый поглядит, как тайга его вымотала-выкрутила. Поняв, что ни возле самолета, ни в самолете Мартына Семеновича нет, он остолбенел от удивления. Куда он мог деться? Неужели унесли через болото? Не может этого быть! Сел в пилотское кресло, ссутулился. Перед глазами безжизненно мерцали стекла приборов, неподвижные стрелочки, рычажки, кнопки. А что, если его обманули? Когда ушел, Жаргал исправил рацию, связался с какой-нибудь изыскательской партией — мало ли их по тайге бродит! — люди пришли, забрали Мартына Семеновича и преспокойно переправились через болото. Ты подыхай тут, а они где-нибудь сидят у костра, пьют чай с белыми сухарями и о нем даже не вспоминают.

Антон что есть силы хватил палкой по стеклышкам приборов. Осколки брызнули во все стороны. Антон ударил еще раз, выскочил из самолета и пошел, по-стариковски шаркая ногами, тяжело опираясь на палку. Шел, не зная, куда и зачем идет.

А шел он помимо своей воли к соленому озерку. Там была его последняя надежда.

XII

— Вот и пришли. — Жаргал остановился.

Лешка глянул из-за спины — верно, пришли. У болота, растопырив беспомощные крылья, лежит самолет. Под кустом на бугорке, откуда тронулись в дорогу, желтеет прибитая к земле бумажка. Опустили носилки. Жаргал помог Мартыну Семеновичу сесть, пошел к самолету. Лешка тоже хотел пойти, но передумал, подняв бумажку, расправил на коленях. Это был обрывок газеты — крупные заголовочные буквы, тусклая фотография пожилой женщины… Клок газеты напомнил о доме, и вновь заныло, затревожилось сердце.

— Ходили, ходили — пришли. Так и будем крутиться?

Ничего не ответил Мартын Семенович. Да и что бы он, интересно, ответил? Будешь молчать, если сказать нечего.

— Не пошли бы, не намучились… — досаждал ему Лешка.

— Ох, Лешка, Лешка… Задним-то умом и дурак крепок, — миролюбиво проговорил Мартын Семенович.

Вернулся Жаргал — растерянный, не похожий на себя.

— Какие люди есть: приборы взяли да и покорежили, — с горечью вздохнул он.

— Да ну?! — не поверил Мартын Семенович.

Лешка рысью сбегал к самолету, убедился, что Жаргал говорит правду, набрал горсть стеклянных осколков, рассыпал перед Мартыном Семеновичем. Они жарко вспыхнули в траве.

— Что я говорил? Не надо было отсюда уходить, вот что я говорил! — закипятился Лешка. — Прилетали за нами.

— Помолчи ты, помолчи! — Мартын Семенович поднес осколок к глазам, зачем-то посмотрел сквозь него на болото. — Никто не прилетал, зря не бушуй. Стали бы приборы хрустать? Но кто же тут был — в этом гвоздь. Упустили, прошляпили…

— Упустили, — согласился Жаргал. — Жалко, а сделаешь что? Прошлогодняя трава зеленой не станет. Но, что дорога есть, теперь точно знать будем. Искать завтра пойду.

Жаргал вроде бы успокоился, но, когда они с Лешкой стали делать балаган, он несколько раз повторил:

— Зачем приборы бил? Какой человек нехороший.

— Что тебе эти приборы! — наскочил на него Лешка.

Он злился на обоих одинаково. Проморгали, теперь стонут. Приборы ему жалко! Да пропади они все до одного, если от них толку нет. Нашел о чем жалеть. Дома, в школе, и то таких чудаков не было. Сенька Гаврилов однажды потерял ранец с учебниками и тетрадями, так нисколько не переживал… Мать поругала немного и новый ранец, новые учебники купила.

Сделали балаган, надрали коры и насшивали берестянок. Вечером у костра Мартын Семенович и Жаргал долго обсуждали, что делать дальше. Жаргал хотел сразу же приняться за розыски дороги, но Мартын Семенович с ним не соглашался.

— Прежде всего требуется найти пропитание, — говорил он.

Лешка свернулся калачиком у огня, положил голову на рюкзак с корнями, закрыл глаза. Спать не хотелось и разговаривать не хотелось. С корней, должно быть, мучила изжога. Как им не надоест спорить? Целый час — об одном и том же.

— Наверно, близко выход, найду скоро.

— Скоро не найдешь — следа нету. Может, еще неделю тут придется торчать.

— Зато будем знать: выйдем.

— И так известно: вековать тут не будем. — Мартын Семенович понизил голос. — Только бы силенок хватило. Тяжело вам на одних корнях, парнишка совсем охлял.

Лешка не совсем понял, что значит слово «охлял»; какое-то, видимо, бородатое словечко, но ясно, что Мартын Семенович считает: дошел. Потаскай носилки туда-сюда без всякой пользы — дойдешь! Мартын Семенович с виду маленький, а весу в нем достаточно.

— Замечательный парнишка, — вполголоса продолжал Мартын Семенович. — В отца пошел. Чтоб лениться или киснуть — этого нет. Едва живой от голода, а… Да что я тебе говорю, сам знаешь! Он еще не раз утятиной накормит.

«Утятина пришлась ему по вкусу», — думал Лешка все еще сердито, но уже не очень. Наконец-то этот вредный старикан понял: не одни таежники что-нибудь стоят. Вот как тяжело было — вытерпел. А селезня кто поймал?

— Подкрепимся, тогда и по болоту, по тайге лазать будет легче. Ты можешь сделать что-нибудь вроде котелка?

— Попробую.

— Хорошо бы сделать. Эти же корни, если сварить, много лучше. Мяса добыть надо. Петли поставить.

Засыпая, Лешка подумал, что Мартын Семенович рассуждает правильно. Надо уток наловить. Медведя…

Во сне он видел себя за большим столом. Дымились большие жаровни с мясом, тарелки с супом. Напротив сидел Мартын Семенович, грыз крепкими зубами кость и весело подмигивал.

Сон так врезался в память, что утром Лешка еле проглотил сухие, отдающие гарью корни.

Пошел на болото. Сидел там и этот, и следующий день впустую. Очень уж близко от самолета поставили берестянки. Жаргал звякает железом — все слышно. Утки только сядут — дзинь, дзинь… Фырр — утки улетели. Голый, с берестянкой на голове, Лешка вылезал из вонючей воды, отдыхал на солнце. А у самолета все дзинь да дзинь. Побежал Лешка на табор. У балагана возится с тросами Мартын Семенович. Жаргал на камне долбит раскаленную железку.

— И-за тебя голодные сидим! — набросился на Жаргала Лешка. — Всех уток распугал.

Жаргал толкнул железку в огонь, подул на обожженные пальцы.

— Ладно, не буду больше стучать, на болоте вместе посидим.

Податливость Жаргала смягчила Лешку.

— А что ты делаешь?

— Вот… — Жаргал поднял оструганную березовую палку, приложил к концу коряво оттянутую железку. — Привяжем — рогатина будет.

— На медведя пойдем?

— На медведя пойдем, — отозвался Жаргал просто и буднично.

Лешка верил и не верил. Представил, как он с этой рогатиной идет на косматое страшилище, и ощутил в груди холодок.

— Нам и уток хватит, если с умом ловить, — рассудительно, невольно подражая неторопливости Жаргала, сказал он.

На другой день им повезло прямо-таки невероятно. И он и Жаргал принесли на табор по утке. Но потом снова началась полоса неудач. И Жаргал сказал, что хватит мокнуть в воде, надо ставить петли. Однако утром Лешка не выдержал.

— Пока собираешься, я посижу.

Камыши в неверном свете рани темнели грядами; над ними с коротким посвистом крыльев проносились утки. Трава, кусты были мокрыми от росы. Неосторожное прикосновение к ветке — ливнем сыплются холодные капли. Пока дошел до болота, весь промок и продрог. Нехотя разделся. Вся кожа на теле покрылась пупырышками. Он оглядел себя, остался недоволен — ощипанный селезень. Зябко поеживаясь, потихоньку пошел в воду. Она была теплой и приятно ласкала голые ноги. Подобрался ближе к камышам, надел на голову берестянку и сел на мягкое дно. Вода теперь была до горла и грела его лучше любого одеяла.

Прямо перед ним на полнеба разлилась заря. Вода плескалась пестротой малиновых бликов. Медленно, незаметно заря бледнела, становилась прозрачнее, и вдруг ее прошили раскаленные нити. Это солнце брызнуло первыми лучами. Болото разом вспыхнуло: запылали верхушки осоки, метелки камышей, рябь воды меж камышами. Лешка позабыл, зачем пришел на болото, поднял берестянку на лоб, зажмурился от лучистых звонких красок. Впервые за все время он ощутил свое родство с этим огромным миром красок, звуков, запахов. И все, что мучило, раздражало и злило его с тех пор, как уехал из дому, показалось сейчас таким ничтожным, что даже стыдно было вспомнить, как он ныл и хныкал. Сейчас он верил, что все будет хорошо; не может быть плохо человеку, когда сверкает такой ливень красок, если человек, как любит выражаться Мартын Семенович, не размазня, не тюря. А разве он тюря? В отца пошел… — так сказал о нем тот же Мартын Семенович. Хвалит… А в кого бы ему быть, если не в своего отца? Старик, а таких пустяков вроде бы не понимает.

За камышами тяжело плюхались на воду утки, призывно покрякивали, булькались и хлопали крыльями. Отдельные звуки сливались в сплошной неумолчный гомон. Лешка толкнул со лба берестянку, затаился.

Сбоку что-то всплеснулось. Лешка повернул голову. Из-за камышей выплыла большая, толстая и важная кряква. За ней тянулись четыре утки поменьше, наверно, выводок, утята, ставшие почти взрослыми, «Тю-тю-тю, тю-тю-тю», — разговаривали утята и совали плоские коричневые носы в воду. «Кря-я, кр-р-яа», — ворчала на них утка-мать.

Между Лешкой и утками из воды торчали берестянки. «Испугаются или нет?» — подумал он. Недалеко от берестянок утка вытянула шею, повернула голову направо, налево, как бы осматривая незнакомые предметы со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, опустила клюв в воду, опрокинулась, выставив наружу острый хвост. Утята шустро обогнули берестянки, направились прямо к Лешке. Вынырнув, утка недовольно крякнула, обогнала утят и оказалась в двух шагах от Лешки. Он застыл, затаил дыхание. Прямо на него смотрели круглые в радужном ободке глаза птицы. Но и тут она не нашла ничего, что испугало бы ее, приподняла крыло, потеребила клювом перья под мышкой, еще раз посмотрела и нырнула. Лешка чуть было не бросился к ней. И ладно, что удержался. Должно быть, не найдя корма, она сразу же вынырнула. Ближе подплыли утята. У Лешки от сдерживаемого дыхания распирало грудь и шумело в голове. Медленно-медленно начал он вытягивать руки к утке, и в это самое время она нырнула опять. Он поймал ее прямо за шею. Вода вокруг него закипела, забурлила, по берестянке застучали брызги. Утята бросились в разные стороны, шлепая по воде крыльями и красными лапками, громко крякая…

XIII

Антон тоже пробовал добыть пропитание.

К соленому озерку он пришел, не имея понятия, как будет охотиться на коз. Раньше ему доводилось убивать не только коз, а и сохатых, и изюбрей, так то — с ружьем. Поймал на мушку передние лопатки, шарахнул жаканом — готово дело, любой гуран с копыт долой. Тут одна надежда — нож.

Осмотрелся. У озерка засаду устроить невозможно: кустарники, деревца растут далековато от берега. Пока пробежишь это расстояние, козы будут черт знает где. Засесть у тропы? А что, можно. Спрятаться есть где, и козы тропу не минуют. Худо, что даже малое движение воздуха по направлению к козам запросто выдаст его. Козы, они чуткие, а дух от него исходит густой и крепкий. Одежда-то вся пропиталась по́том.

Антон спустился обратно в лес, нашел один из великого множества горячих родников, разделся догола, вымыл свое тело, выстирал одежду, сапоги и те сполоснул. Теперь от него не будет за километр разить прогорклым запахом.

Место для засады выбрал на повороте тропинки. Очень удобное место попалось. Из-за веток стланика он мог еще издали заметить козу и заблаговременно приготовиться к встрече. Сел на караул под вечер. В лесу было очень тихо, время тянулось медленно. Солнце добела раскаленной сковородкой висело на одном месте, будто его привязали. Дома солнце и не замечаешь — виси оно на одном месте хоть трое суток, даже не почешешься. В избе прохладно от свежескошенной травы, натрушенной па пол, свежестью и медом пахнет. Любит Наташка пол застилать травой. Чем она сейчас занимается? На работе за коммунизм борется или дома? Какой день-то сегодня? Если воскресенье, то дома. Нарвет на грядках огурцов, луку, редиски, искрошит, заправит сметаной, натрескается как надо… Обожди же, я тебе все припомню! Я твои новые кудри расчешу, обратно раскудрявлю, дура этакая! Другая бы получала от мужа деньги и помалкивала, а то и спасибо говорила, а эта — нет, в сознательность ударилась…

Ближе к солносяду из травы поперла мошка. Не было никакой возможности сидеть тихо, смирно. Антон вертел головой, хлопал себя по щекам и шепотом ругал гнус самыми последними словами.

Ни вечером, ни утром козы не пришли. Измученный мошкой, Антон спустился ниже и увидел, что козы шли к озеру, но остановились, потоптались на месте и повернули обратно. Им как-то удалось унюхать или услышать его.

— У-у, подлые! — погрозил он лесу кулаком, вкладывая в это слово всю злобу, жегшую нутро.

День провел поблизости от ущелья, бродил по лесу, разыскивая грибы, луковицы сараны. В низине наткнулся на продолговатые листья дикого медвежьего лука — черемши. Обрадовался. Но черемша успела состариться: листья — толстые, грубые черенки одеревенели. Немножко грибов и две луковицы сараны сил ему не прибавили. Вечером вернулся к тропе.

На этот раз он решил действовать иначе. Выбрал дерево с толстыми ветками, залез на него, повис над тропой. Теперь козы не учуют… Но и эта ночь прошла без пользы. У него уже не хватало сил злиться. Спустился с дерева, поплелся осматривать заметки на тропе. Следов на них не было: козы, настороженные прошлый раз, не приходили совсем. По-доброму надо было уходить отсюда, искать какое-то другое пропитание, но он не знал, где искать, что искать. Раньше думал: тайга для него все равно, что дом родной; оказалось, она хуже тюрьмы — там, по крайней мере, кормят.

Остался еще на одну ночь. Экономя силы, не пошел даже искать грибы, целый день пролежал в тени под скалой. Солнце было еще высоко, когда он устроился на ветках, вытянувшись во весь рост. Прождал до темноты, вложил нож в ножны и тут же, на ветвях, уснул коротким, чутким сном. Проснулся, едва начало отбеливать. Снизу, из леса натягивал легкий ветерок. За вершины гор зацепились хлопья облаков. Вскоре они осветились лучами еще не взошедшего солнца. Антон повернул голову, вгляделся в ту сторону, где петляла тропа, и замер. По ней неторопливыми скачками двигалась коза. Антон весь подобрался, напружинился, как рысь, готовая к прыжку, стиснул рукоятку ножа. Он боялся одного: в последний момент коза учует его, остановится и прямо из-под носа убежит обратно. Но коза чуть приостановилась, повела ушами и скок-скок, все ближе, ближе… Вот она уже в десяти шагах, в пяти… Пора! Антон метнулся вниз. Заслышав треск, коза с быстротой молнии бросилась в сторону. Антон всем телом шлепнулся на землю, заскрежетал зубами.

Теперь стало окончательно ясно, что мяса он не добудет.

Он опять вернулся к болоту, где, как предполагал, переправлялись те трое. Но и на этот раз не решился отправиться в опасный путь через топи. Стал поблизости собирать грибы. Ходил отощавший, тяжело опираясь на палку, разрывал бугорки листьев, хвои, однако грибы редко где прятались. Однажды из-под ног выскочила зайчиха с двумя зайчатами. Забыв обо всем, Антон бросился в погоню. Бежал, подняв над головой палку, сверкая черными глазами, оскалив зубы. Ветки хлестали по лицу, царапали щеки. Зайцы серым дымом растаяли в кустах, а он все бежал и бежал, пока не запнулся. Упал на косогоре, выронив палку. Сердце, как молот, колотило по грудной клетке, дыхание было хриплое, будто у насмерть загнанного зверя. Он рванул воротник рубашки, сел, подумал: «Скоро спятим с ума, Антон».

День сменялся ночью, а он ничего не мог добыть и все больше слабел… В голове не осталось никаких мыслей; испорченной пластинкой в ней звучало лишь одно-единственное: «Есть хочу, есть, есть!» Уже не хватало терпения жарить найденные грибы, ел их сырыми.

Как-то раз наклонился над лужицей — хотел напиться — и отпрянул. Из воды глядело желтое, изможденное лицо. Диковатые глаза, тонкий, большой и острый, как зубило, нос, клочковатая, неряшливая борода с застрявшими в ней соринками — это был он!

Тут Антон опомнился. Что он делает, о чем думает, на что надеется? Сколько ни кружись по лесу, от смерти не отвертишься, Надо идти. За болотом он может найти охотничье зимовье. В них для случайных путников всегда есть немного еды, А может, наткнется на каких-нибудь геологов. В крайнем случае, доберется до реки, свяжет две валежины, поплывет. Хотя полумертвого, но река к людям вынесет. А тут оставаться, наверняка каюк…

На берегу болота он вырезал длинный шест, переобулся, переложил спички из грудного кармана под кепку. Рюкзак не взял, достал из него лишь кружку, прицепил к поясу.

Близ берега воды было всего по щиколотку, дальше немного глубже, но дно, сначала крепкое, затравеневшее, становилось зыбким, податливым, словно перина: оно прогибалось, пружинило под ногами. Антон шел, как ходят незрячие, шестом прощупывая дорогу. Чем дальше, тем зыбче, ненадежнее становилось дно. Шест то и дело протыкал пружинящий слой водорослей и погружался в вязкую грязь. Антон остановился, оглянулся: не вернуться ли назад, пока не поздно? В это время зыбучая опора под ногами продавилась, и он ухнул в болото. Вокруг забулькали пузыри воздуха, выжатого из одежды; теплая вода, жидкая грязь мягко и ласково обволокли тело. Попробовал опереться на шест, однако он, как игла в мыло, вошел в болото. Выпустив шест, Антон схватился за водоросли. Они оторвались, запутались меж пальцев… Ничего не соображая от страха, хватал обеими руками ослизлые плети водорослей и увязал все глубже. Вода подпирала подбородок; еще немного — и ржавая, отвратительная жижа хлынет ему в глотку…

— А-а-а! — рванулся из груди Антона крик.

XIV

— Жаргал, ты слышишь? Где-то недалеко..

Крик, полный отчаяния, повторенный эхом, невозможно было не услышать.

Жаргал поправил рюкзак, напрямик, через заросли кустарника побежал к болоту. Лешка, высоко вскидывая длинные ноги, обогнал его, первым выскочил на берег. У воды остановился, не понимая, что это такое. Кажется, какая-то птица часто-часто бьет большими крыльями, разбрызгивая воду, и никак не может подняться в воздух.

В обычное время неторопливый, тут Жаргал оказался проворнее и сообразительнее Лешки. Он схватил прутья, связанные в веревку, те самые, при помощи которых они страховали друг друга, когда искали тут дорогу через болото, и вошел в воду. Тут и Лешка понял, что на болоте вовсе не птица.

Вдвоем они выдернули Антона из топи, под руки вывели на берег.

Не так-то просто было узнать в этом грязном, костлявом человеке с ошалелыми, почти безумными глазами прежнего Антона. Он выплевывал болотную воду, посиневшее лицо его кривилось, губы дергались, и не понять было, смеется он или плачет. На берегу Антон сел, вцепился обеими руками в траву, будто боялся, что и тут земля разверзнется перед ним.

Дав возможность Антону отдышаться, Жаргал спросил:

— Идти можешь?

Антон покорно встал; сутулясь, болтая длинными бессильными руками, сделал несколько шагов. Ноги в коленях у него вдруг подогнулись, и он мешком осел на землю. На лице промелькнул испуг; взгляд огромных, затуманенных глаз стал просящим, заискивающим.

— Вы не бросите меня? — Это были первые слова, произнесенные Антоном, и голос его проскрипел давно не открывавшейся дверью.

Лешка отвернулся — не смог выдержать этого взгляда. Жаргал полез в рюкзак. Там у них хранился запас пищи — немного печеных корней и крыло утки. Жаргал вынул крыло, обтер его о рюкзак, сдул соринки, протянул Антону:

— На, подкрепись.

Антон некоторое время смотрел на протянутую еду, словно не знал, не понимал, что это такое, что с ней делать, потом торопливо схватил, стал есть, с хрустом раздавливая челюстями тонкие косточки. Торопливость, жадность, с которой рвал и глотал Антон мясо, покоробили Лешку.

— Потише ты, подавишься! — сказал он.

Мигом покончив с крылом утки, Антон просящим взглядом посмотрел на них. Лешка взял в рюкзаке горсть корешков, хотел дать их Антону, но Жаргал отвел руку:

— Пока хватит. Ему сейчас нельзя наедаться. Воды принеси, пусть попьет. А я, наверно, пойду. Ты подожди, когда он оправится, и вместе придете.

— Нет, нет, — торопливо возразил Лешка. — Ты тоже подожди.

— А что? — В щелочках глаз Жаргала мелькнула и пропала усмешка.

— Думаете: боюсь? — Лешка вспыхнул. — Не хочу тут сидеть без дела.

— Это верно, — по-своему повернул Жаргал. — Вдвоем тут незачем сидеть. Там у нас делать есть что.

Уговаривать Жаргала было бесполезно. Тихо, не повышая голоса, он будет доказывать свое и заставит в конце концов согласиться. Не раз уж так было. Пусть идет. Может, и ничего он, Антон-то, может, только с виду ненормальный.

— Ты раскроши помельче корни и развари в кружке, — посоветовал Жаргал, собравшись уходить. — С горячего он скорее встанет.

Насобирав дров, Лешка разложил огонь, поставил кипятить воду. Антон сидел, понуро опустив косматую голову, словно бы дремал. Уж не рехнулся ли он? А что, вполне мог умом тронуться. Сидит так вот, сидит да что-нибудь и выкинет.

— Пока буду варить тебе кашу, ты бы снял с себя одежонку и постирал, — осторожно проговорил Лешка. — Пахнет от тебя прелью, прямо невозможно как пахнет…

Антон посмотрел на рубашку, на брюки — все в болотной грязи; пошел к ручейку, разделся. Из-под кожи у него выпирали обручи ребер, торчали острые лопатки. Еле двигая руками, как неживой, он полоскал брюки. Ремень с пристегнутым к нему ножом лежал сбоку, на траве. Лешка тихо, незаметно отодвинул ногой нож подальше от Антона, нагнулся.

— Я твоим корешки порежу, мой что-то не берет. — Не дожидаясь разрешения, в один миг выдернул из ушка ножен ремень, бросил его Антону. Теперь все в порядке. Теперь и разговаривать можно по-другому.

Однако предосторожности были излишни. Антон даже не обернулся, кивнул в ответ головой: бери, мол, если нужно. Лешка почувствовал легкое смущение, но тем не менее, накрошив корней, нож не вернул, спрятал в рюкзак.

Выпив жиденькую кашицу, съев остатки корней, Антон снял с кустов волглую одежду, натянул ее на себя, спросил:

— Пойдем?

— Если не завалишься — пошли. На своем горбу тебя не понесу, учти заранее.

Двигались медленно, с частыми остановками. Антон садился, приваливался спиной либо к дереву, либо к валежине, вытягивал ноги, смотрел перед собой немигающими глазами, молчал, о чем-то думал.

На одной из остановок Антон спросил, почему они до сих пор здесь, не ушли.

— Хы! — насмешливо хмыкнул в ответ Лешка. — Нашел о чем спрашивать! Ты-то почему застрял? Вставай, пошли…

Он уже не боялся Антона. Что он может сделать, когда сам себя тащит с трудом.

— Вы меня разыскивали? — спросил немного погодя Антон.

— «Разыскивали»?! За дурачков нас принимаешь! Бросил, убежал, и после этого тебя искать!.. Нет уж, таких дураков ты поищи в другом месте, тут их нету.

Лешка разозлился. Вспомнилось, как он в первый день всматривался во все черновинки леса, ждал, надеялся, что Антон одумается, вернется, сменит у носилок. Такой вернется! Жди, он тебе поможет! Долго ждать придется.

Ожесточился:

— Не надо было тебя из грязи вытаскивать! Очень уж ты хороший. Твое счастье, что подумать обо всем не успели. Теперь бы ты уже и хлюпать перестал.

Антон как раз шел впереди Лешки. При этих словах плечи его перекосились, он дернул головой, точно отшатнулся от чего-то.

— Не убегал… Заблудился! — вскрикнул Антон.

— Он заблудился! Даже слушать тошно такое вранье! — Нисколько, ну ни капельки не жалел его сейчас Лешка.

XV

С той самой минуты, как понял: вот-вот захлебнется в вонючей воде, его разум находился в каком-то оцепенении. Мозг работал вяло, лениво. И все, что видел, слышал Антон, распадалось, дробилось на отдельные куски, и он никак не мог соединить, свести их в одно целое. Так было до того, пока Лешка не жиганул его словами: «Зря вытягивали… Теперь бы и хлюпать перестал». Весь ужас того, что с ним могло произойти, хлестнул Антона по глазам, и мысли завертелись, как щепки на полой воде. Теперь он и вовсе ничего не мог понять. Как оказались здесь Жаргал и Лешка? Откуда у них мясо? Куда его ведут? Прилетали на самолете? Он бы слышал.

Спрашивать Лешку боялся. И не потому, что Лешка такой злой: что-то другое страшило его. Когда мысля немного улеглись, сообразил, чего боится. Если они блудят здесь, как и он, — что тогда? Жив ли Мартын Семенович? И что лучше: чтобы был жив или нет? Лучше, чтоб его не было. А если жив? Неужели прогонит? Куда идти, если прогонит? Некуда. Всюду таится смерть. А может быть, поверит, что заблудился, что не по злому умыслу отстал?

Теперь, когда они углубились в лес, Лешка пошел впереди. Он всматривался в приметы. Если Лешка вздумает от него убежать, он один найдет к ним дорогу. Сил у него совсем не осталось, еле поспевал за Лешкой, а тот поглядывал на солнце, все прибавлял и прибавлял шаг, все неохотнее останавливался на отдых. Покрякивал:

— Шевелись! Не ночевать же из-за тебя тут!

— Далеко еще идти, Лешенька?

— Будто не знаешь? У самолета наш табор.

— Иди потише, Лешенька.

— Что ты — «Лешенька, Лешенька»! Ребенок я, да?

— Всегда так звал, — растерянно пробормотал Антон.

— А теперь не зови! — отрезал Лешка.

Когда Лешка терял направление, он, оставив Антона, шел в сторону или возвращался назад, разыскивая заметки. Антон напряженно вслушивался в шум его шагов: ему все казалось, Лешка не вернется, растворится в темной зелени леса.

С наступлением сумерек ориентироваться стало совсем трудно, и Лешка окончательно сбился с дороги.

— Давай подождем до утра, — робко попросил Антон.

— Можешь ждать, если хочешь, чтобы медведи съели.

Антон смекнул: трусит. И оттого что он боится, Антону стало легче, он будто скинул с себя тяжесть его жесткой власти.

— Огоньку разведем, Лешенька. — Антон сел. — Где твои корешки-то? Перекусим.

— Корни ты все уже слопал! Из-за тебя я целый день голодный. Вставай!

— А куда пойдем? Ты знаешь куда?

Лешка, конечно, не знал. Стало совсем темно: в сплошной черноте леса лишь кое-где полосками белели березы.

— А вы куда ходили? — спросил Антон.

— Петли ставили.

— Какие петли?

— Помолчи. Слышишь?

Тихо-тихо шептал лес. В кроне над головой цвикала птичка. Вдали доносился звук особый, не лесной. Антон приложил ладонь к уху. Вроде бы позванивало железо; дребезжащий, несильный звук увязал в тихом шуме деревьев.

— Теперь найдем! — Лешка шагнул вперед, отводя в стороны ветви.

Звон железа на время прекращался, и они останавливались, ждали, потом снова шли, спотыкаясь в темноте. Антон еле передвигал ноги. Колючие ветки лезли в глаза, царапали щеки.

— Огонь! — крикнул Лешка и, уже нимало не заботясь, следует ли за ним Антон, побежал в темноту, просверленную мигающим огоньком.

Антон за ним не погнался, наоборот, пошел медленнее. Что ждет его у этого огня? Увидит ли он Мартына Семеновича? А если увидит, что ему скажет? Что скажут ему они? Будут ругать? Совестить? Пускай. Разве он виноват, что заблудился? Попенять им: бросили, мол; слезу пустить… Размякнут.

В лесу кажется: огонь горит где-то далеко-далеко; думаешь, до него идти да идти, а сделаешь несколько шагов — вот он, рядом. Антон протиснулся сквозь молодой сосняк и остановился, прикрыл ладонью глаза. Огонь пылал, раздвигая темноту, гонял по фюзеляжу и стеклам самолета рыжие сполохи. Шагах в пяти от огня, под толстыми соснами, темнел зев односкатного балагана; возле него на пилотском кресле, извлеченном из самолета, сидел Мартын Семенович и что-то строгал. За костром, перед плоским камнем, стоял на коленях Жаргал, постукивая по жестяной посудине.

Антону никто не сказал ни слова, ни полслова. Он стоял, втянув голову в плечи, ждал первого удара, боялся этого удара и в то же время хотел, чтобы все произошло как можно скорее. Стоял так, может, минуту, может, две; изнемог, сел на кучу дров, украдкой глянул на Мартына Семеновича. По-прежнему занимался своим делом Мартын Семенович. Вот он спихнул с колен мелкую стружку, наклонился, что-то разглядывая в траве; лысина склоненной головы отсвечивала, как хромированный бок самовара, и Антону внезапно захотелось треснуть по ней чем-нибудь поувесистей, чтобы Мартын Семенович заорал лихим матом, схватился за голову руками…

Из балагана выполз Лешка, что-то прожевывая, спросил у Мартына Семеновича:

— Ложки вырезаете?

— Пробую… Ты бы корней накрошил, супу сейчас наварим. К корням рогоза прибавка есть — корни кипрея.

— А какие они?

— Посмотри, там вон лежат. Ты видел на опушках, на полянах высокие такие стебли, сверху почти без листьев, усыпанные лиловато-красными цветочками? Это и есть кипрей, а еще по-другому его называют иван-чай.

— Так его здесь, недалеко, полно.

— То-то и оно-то. Стал я припоминать, что съедобного в тайге имеется, рассказал про кипрей Жаргалу. Он пошел и накопал. Это знатное растеньице. Лист раньше заместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки — та же капуста.

От болезни Мартын Семенович, видно, немного оправился. По голосу судить — не болеет. Но с лица сменился, Все в морщинах; будто усохшая картофелина у него лицо. Нога толстым неподвижным чучелом лежит на земле; не его вроде бы нога.

Жаргал приделал к котлу проволочную дужку, принес воды, вымыл его, выполоскал, протер травой. Повесив на руку, слегка тюкнул по боку — котел глуховато бумкнул.

— Дребезгу нет — хорошая посуда, — заключил он. — Будем суп ставить?

Его все так же не замечали, ни о чем не спрашивали. Неужели им неинтересно знать, где он был, как маялся? Или специально не замечают? Презирают? Черт с ними! Пусть… Только бы дали есть. Что, если не дадут? Должны бы дать. В тайге положено делиться последним. Не посмеют переступить закон тайги.

Корни варились, наверно, сто сорок лет. Жаргал ходил вокруг огня, кружкой, привязанной к палке, помешивал варево; обжигаясь, пробовал на вкус. Лешка пек в золе корни и тут же без зазрения совести уплетал их за обе щеки.

Когда наконец все было готово, Жаргал снял котел, поставил его возле Мартына Семеновича. Лешка насыпал на разостланный рюкзак те корни, которые не успел съесть, пока пек. Варево — что-то среднее между кашей и болтушкой — разлили по кружкам. Антон с удивлением обнаружил, что его кружка тут; должно, Жаргал поднял рюкзак и принес с собой сюда. Кормить, кажись, будут, иначе зачем же наливать в четыре кружки… Его кружка много больше, пожалуй вдвое больше, чем другие. Не взял бы кто ее; у них, поди, не разбираются, где твое, где мое.

Суп ему подал Жаргал. К своему удивлению, Антон заметил в его узких глазах сочувствие и жалость.

Котел дочиста промыть Жаргал не сумел — варево слегка отдавало керосином, но Антон хлебал горячую жижу с неизъяснимым наслаждением. Опорожнил кружку, провел пальцем по ее стенке, обсосал палец и, тревожась — дадут ли? — робко протянул кружку Жаргалу. Тот опять наполнил кружку до краев. Антон осмелел, подавал кружку еще два раза; последняя, четвертая вышла неполной: в нее Жаргал вылил из котла остатки. Чувство голода не прошло, но Антона прошибло по́том, все тело размякло. Теперь он знал, что и завтра съест столько же. И это согревало его не меньше, чем само варево. Отяжелевший, смотрел он на огонь осоловело, сонно. Над догорающими головнями скручивались в кудри сизые струйки дыма; неверное пламя подсвечивало бронзу ближних стволов. Антон, подремав, приладился тут же у костра спать. Но Жаргал растолкал его, указал место в балагане.

Утром он опять наелся до истомы, до изнеможения. Отдыхая, слушал, что они говорят. Разговор был о том о сем, без особого значения, а его и вовсе не задевал — тек мимо, огибал, как ручей голый камень. Вставить в разговор хоть одно свое слово не хватало духу. Все слова, какие у него были, казались теперь пустяковыми, легкими, как сухая мякина.

После завтрака Лешка ушел на болото, Жаргал в лес. Антон побоялся остаться наедине с Мартыном Семеновичем; тоже подался в лес, забрался в чащу, лег. Тут было тихо, как в могиле; от преющей подстилки несло сырым теплом. И ему вдруг захотелось глотнуть другого воздуха — полевого, с горьким духом полыни. Вспомнил свою Наташку. Она, конечно, дура, тут надвое не скажешь, однако Наташка таким манером от себя не отшивала. Покричит, поругается, поплачет от злости, потом зачнет уговаривать, а чтобы глядеть на тебя и не видеть, будто тебя нет и никогда не было, до этого не доходило.

Он чувствовал себя подло обманутым. Жизнь, стерва этакая, и тут надсмеялась, обдурила. Где же справедливость? Один — калека, другой — неженка тонкожилая, третий видел настоящую тайгу только сверху, и ничего, от страха голову не потеряли, сыты, в себе уверены. Каждый из них втрое слабее его. Да что там втрое! А вот поди же ты: не им, ему тайга намяла бока, без малого прикончила. Почему же так? Он всегда думал: тайга силе покоряется. И сейчас так думает. Но отчего же?..

XVI

Проверив медвежьи петли, Жаргал пошел на табор кружным путем. Надо было посмотреть, где лучше, удобнее поставить петли на коз. Во всех этих делах он смыслил не так уж много. Правда, в детстве приходилось бывать в тайге вместе с отцом, но это было давно, многое позабылось. Самое лучшее — порасспросить бы Антона: он, наверно, лес весь обегал. Однако Мартын Семенович запретил с ним разговаривать. Старик считает — удрал Антон. А Жаргал не верил и не верит в это. Сколько раз думал, ставил себя на место Антона — нет, он бы не убежал! Он бы остался, если бы даже знал, что это грозит ему гибелью. С таким пятном на совести — как потом жить?

Он вышел на берег ручейка, лопотавшего в траве.

Из травы выглядывали голубые, как осколки неба, чашечки синюхи, хлопьями пены висели цветы ятрышника. В дремотно-спокойной тишине жужжали зеленовато-оранжевые луговые пчелы-медуницы. Под старой, замшелой елью Жаргал увидел два крупных цветка лесной сараны. Рогатиной выкопал крупные луковицы, сполоснул их в ручейке, положил в карман.

На том берегу в густом ельнике хрупнула ветка. Жаргал всмотрелся. Недалеко от него резко качнулись ветви, и над зеленью ельника вскинулись огромные рога сохатого. Жаргал ступил за ель, прижался к стволу, смотреть ему мешала ветка; он отклонил ее. Сухо щелкнув, ветка сломалась. В ельнике зашумело, захрустело, и все стихло. Жаргал перепрыгнул через ручей, прошел к тому месту, где увидел рога сохатого. Трава там была истоптана, верхушки веток обкусаны. На земле отпечатались следы продолговатых раздвоенных копыт. Вот бы какого зверя убить!.. Тогда бы мяса им хватило! С таким запасом можно пройти и тысячу километров. Теперь, когда отыскался Антон, идти будет легче. Только бы дорогу через болото найти… У самолета, видать, был Антон, а не кто-то другой. Возможно, дороги и нет. Тогда что — ждать зимы? А как идти в летней одежонке?

Вместе с этими размышлениями к нему вернулись и те, что тревожили его с той самой поры, как понял: вынужденной посадки не миновать. Он виноват перед Мартыном Семеновичем, Лешкой, Антоном. Будь на его месте другой летчик, более опытный, все, видимо, было бы по-другому. А может быть, другой и не стал бы подниматься в воздух без радио? И он тоже не полетел бы без радио, но тут случай исключительный, ждать было невозможно. Или ему все это лишь кажется? Может быть, и в этом случае надо было ждать?

Сколько он ни думал, ничего решить для себя не мог, но чувствовал, что решить эти вопросы как-то нужно. В жизни, вероятно, еще не раз будет подобное, и он точно должен знать…

Приближаясь к табору, Жаргал увидел Антона. Он сидел под сосной и смотрел в просвет между деревьями на серые вершины гор. Услышав шаги, резко обернулся, встал. Вонзив в землю рогатину, Жаргал вынул из кармана саранки; одну, побольше, протянул Антону, другую очистил и стал есть.

— Ты сохатых видел?

— Тут, что ли? Тут не видел. Козы есть, а сохатых не видел. — Антон сосредоточенно общипывал усы саранки, на Жаргала не смотрел.

— Где, по-твоему, надо петли на коз поставить?

— Там. — Антон показал рукой в сторону ущелья. — Там, понимаешь, тропа. Хочешь, я покажу? Или сбегаю поставлю. Зачем ты будешь маяться, я сам, один поставлю. Я ту тропу знаю.

Антон все вертел в руках саранку, общипывал, обдувал, обтирал. Он вроде бы стеснялся есть ее при Жаргале.

— Ты как тогда отстал?

— Как отстал? — Антон кашлянул. — Как, говоришь, отстал? — Еще раз кашлянул. — Пошел по грибы и закружал. Иду туда — лес. Иду сюда — лес. Лес и лес, лес и лес…

— Я так и думал… — кивнул головой Жаргал.

— А то еще что… — взбодрился Антон. — На другой день выбрался я туда, где вы оставались. Глянул — нету. Зашлось у меня, понимаешь, сердце. Ну, думаю, пропал, дурья твоя голова. Ох, Жаргалушка, знали бы вы, какие мучения я принял, какого страху натерпелся! Не приведи бог! — Он виновато улыбнулся, добавил: — Бога помянул, хотя и неверующий.

— Ты сарану ешь.

— Большое спасибо за угощение. Наголодовался я за эти дни… А чего это Мартын Семенович на меня косится? Поди, думает, скрылся от него?.. — Антон засмеялся принужденно, откусил сарану.

— Это он так… — Жаргал не нашел ничего в оправдание Мартына Семеновича, почувствовал себя неловко за него. — А зачем ты в самолете все поковеркал?

— В каком самолете? Что поковеркал?

— В нашем самолете, в каком же еще!..

— Да что вы! И близко не подходил. И зачем бы я стал, Жаргалушка, калечить машину? — с жаром начал отрицать Антон, но в его черных, глубоко посаженных глазах мелькнуло что-то такое, что вдруг заставило Жаргала усомниться.

Он больше не стал его ни о чем расспрашивать. Как-то неловко сделалось Жаргалу.

— На табор идти надо. — Он выдернул из земли рогатину, бросил на плечо.

XVII

С болота Лешка пришел пустым. Сел к огню, огорченно развел руками.

— Никак, ну никак не получается! Невезучие мы.

— Надо в другое место, подальше берестянки поставить. Ходим тут, разговариваем, шумим — что же будет! — Мартын Семенович был огорчен не меньше Лешки.

Опять пустая баланда, из корней. Одно дело — опостылела, другое — сил с нее не больно прибавится, третье — падут духом ребята. Этого он боялся больше всего. Где-то в глубине души все еще жило к ним недоверие, правда слабое, едва заметное. А вообще-то на ребят он смотрел совсем не так, как в первый день. И не только на них. Себя, свою жизнь увидел как бы с другой стороны. Стремление никому ни в чем не уступать незаметно задушило в нем сострадание к более слабым. Для них не находилось ничего, кроме презрительной усмешки. Со своей мерой подходил ко всем, даже к Лешке. А слабого иногда надо и поддержать, глядишь — он распрямится В чем она, сила-то человека? Вдруг и не скажешь. Антона считал сильным, хвалил про себя за верткость, выносливость, порой забывая и его плохое к Наташке отношение, и приверженность к приторному сладкоречию. Никогда, наверно, не сможет простить ему обмана. До чего исподлился, негодник!

Мартын Семенович забылся и стукнул кулаком по колену сломанной ноги. Охнул от боли, выругался.

— Давай, Лешка, обед налаживать.

— Сейчас, Мартын Семенович. — Лешка уже перестал сокрушаться из-за неудачи, срезал тальниковую палку и, уперев один конец в землю, другой себе в живот, сгибал ее в дугу.

— Ты что делаешь?

— Лук хочу согнуть. Можно ведь с луком охотиться?

— Не пробовал. Делай, увидим, что получится.

Совсем другим стал парнишка. Хороший, должно, человек из него выделается. Вот ведь как бывает…. Там, на работе, не разглядел в нем струнку самостоятельности.

Пришли Жаргал и Антон. Жаргал принялся чистить и крошить корни. Между делом рассказал, как увидел сохатого. Чувствовалось, еще что-то хочет сказать, но не знает, надо ли говорить, на Антона посматривает как-то по-особому. Уж не натворил ли еще чего этот Антон? Мартын Семенович попробовал исподтишка выведать, что держит в себе Жаргал. Но тот увернулся от ответа.

Антон как неприкаянный побродил у огня, подсел к Лешке.

— Дай помогу.

— Без тебя управлюсь. Не тут надо было помогать.

И крыть нечем Антону. Опять начал бродить по табору приблудным псом.

Лешка натянул тетиву из куска электропровода, нарезал тальниковых прутьев — стрел. Выпустив одну вверх, повесил на сук кепку, отмерил от нее тридцать шагов, натянул лук. Тетива слегка тенькнула, и стрела взблеснув на солнце, ткнулась в землю, не долетев до кепки.

— Слабоват лучок-то, слабоват, — сказал Мартын Семенович. — Но воробья с ног собьет. Как думаешь, Жаргал?

Помедлив с ответом, Жаргал так же серьезно согласился:

— Шагов с десяти, думаю, собьет.

— Вам бы только смеяться…. — вспыхнул Лешка. — А вот посмотрю на вас, как засмеетесь, когда уток нащелкаю.

— Брось лучок, Лешка, — посоветовал Мартын Семенович. — Из него и пташек не настреляешь. Но ты меня надоумил. На коз, на сохатых мы можем самострелы насторожить. Они будут понадежнее, чем петли. Жаргал, ты видел когда-нибудь, как ставят самострелы?

— Я сам ставил. Могу один поставить, — сказал Антон. — Делается большой, тугой лук, накладывается окованная стрела…

— Не видел, значит… — Мартын Семенович даже и не взглянул на Антона.

Может, это и глупо, но сейчас он лучше согласится с голоду пропасть, чем принять что-нибудь из рук Антона. Ишь ловкач, услужливостью хочет глаза замазать! Шалишь! Я тебя проучу: внукам закажешь, как паскудничать.

— Что же нам сделать? Может, меня туда донесете? Далеко это?

— Далековато. — Жаргал показал глазами на Антона: «Пусть поставит».

Мартын Семенович насупился: «Ни за что!»

— Я согласен, — проговорил Жаргал, — не знаю, как Лешка.

— И сразу же обратно вас нести? — уточнил задачу Лешка.

— Да нет. Нам что: где место облюбуем, там и отаборимся. Так ведь?

Польщенный тем, что с ним говорят как с равным, Лешка утвердительно качнул головой:

— Так, конечно. Тогда пойдем. Мне уже надоело зря сидеть в болоте. Сейчас идем?

— Придется завтра. Жаргал сделает стрелы, а ты тем временем корней накопай.

XVIII

Вместе с Лешкой Антон пошел копать корни. Выдергивая из земли стебли кипрея, он с горечью вспоминал дни скитаний по тайге. Бродил голодным волком, топтал ногами этот самый кипрей и не подумал, что он может заменить хлеб. У них хватило небось ума зацепиться за эти самые корни. Они не перли на скалы, не висели с ножом над козьей тропой. И что делать, и чего не делать — на все ума хватило. Осталось ума и на то, чтобы его раскусить. Да и трудно ли такого дурака раскусить, если сам помогает. Зачем надо было отпираться, что побил стекляшки в самолете? Спугнул Жаргала, оттолкнул. А чего бы не сознаться? Не в своей, мол, тарелке был, когда вас потерял. На пользу себе обернул бы. Теперь все во вред и ничего не подправишь. А может, и не надо ничего подправлять? Какая в этом корысть, если не выберутся отсюда до зимы? При первых же морозах все закоченеют — правые в виноватые. Неужели дойдет до того? Эх, судьба-доля проклятущая — холодно, голодно, смерть сторожит-поджидает. И душу облегчить не с кем. Поневоле дом свой вспомнишь.

Попервости-то, сразу после свадьбы, жизнь была добрая. К завтраку тебе — блины либо шаньги с творогом. Наташка, она проворная, зря не проспит, все успеет сделать. Тут уж ничего худого о ней не скажешь. И не ругались с ней попервости. Потом уже началось и потянулось, потянулось без остановок. Один — задириха, другая — неспустиха, какая уж тут остановка.

Антон так раздумался, что и про корни позабыл. Сел, упер кулаки в щеки и просидел бы так, наверно, долго. Но Лешка привел его в память.

— Расселся, как на курорте, — сказал он. — Я уже вот сколько накопал, а у тебя — горсть.

Антон поднялся, стал с остервенением рыть мягкую песчаную землю, выдергивать бурые кривули корешков. Хотелось хоть на время отшатнуть от себя бесполезные думы. Пускай все идет своим ходом. Но нет — от дум не отгородишься.

Проснулись утром — кругом туман, густой и белый. Будто облака прилегли ночью на землю отдохнуть да застряли, запутались в ветках деревьев. Тусклым яичным желтком плавало в тумане солнце.

— В лес не пойдем? — спросил у Мартына Семеновича Лешка. — Петли я могу проверить с Жаргалом или с Антоном.

— Должно разъяснить. Пойдем все, как условились.

В уме Антона сразу же отпечаталась: «Петли проверить с Антоном». Выходит, Лешка перестал таить на него обиду.

И, когда понесли Мартына Семеновича, Антон пристроился в ногу с Лешкой, попросил:

— Давай понесу.

— Сами как-нибудь справимся, — уязвил его Лешка.

Антон поплелся сзади, отстал. Сырая трава заглушала их шаги, туман скрыл из виду. Антон огляделся. Туман все затянул, все спрятал, мир стал тесным, уныло-серым — ни окна, ни просвета. Антону стало не по себе, на минуту мелькнула мысль, что туман так никогда и не исчезнет и он заблудится в нем. Прибавил шагу, едва не закричал, чтобы подождали.

Они остановились в березняке. Мартын Семенович попросил сорвать невысокое растение, увенчанное мелкими белыми цветами, собранными в зонтик.

— Это сныть. — Он отщипнул несколько листков, разжевал сам, дал попробовать Лешке. — Как на вкус?

— Ничего, сочные.

— То-то и оно-то — сочные. С ними можно щи варить.

— А почему вы раньше о них не говорили? — спросил Жаргал. — Я бы нашел.

— Есть другое растение, вех называется. Такие же у него листья, цветы разве помельче. Не дай бог суп из него сварить. Ученые поговаривают, что Сократа отравили ядом веха. Я умею отличать сныть от веха и вас научу. Так что щи у нас будут.

Туман помаленьку редел. Он уже не нависал сплошной пеленой, а стлался между деревьями растрепанными космами. А когда подошли к первой петле, засветилось солнце.

Петлю Жаргал и Лешка поставили хитро, с подвесом, но приманку привязали слишком высоко. Если медведь не очень голодный, не полезет ни за что. Антон, заметив эту ошибку, вроде бы даже обрадовался: не все, за что берутся, выходит у них гладко. Уж он-то бы так не поставил.

Ошибку заметил и Мартын Семенович. Петлю тут же переставили. Все были уверены, что и вторая петля стояла без пользы. Шли к ней без опаски. Треск дерева, сдавленный хрип заставил остановиться. За деревьями билась, ворочалась бурая копна.

Антон отвел рогатиной ветки, замер. Трос перехватил медведю брюхо, подтянул к стволу сосны. Учуяв людей, зверь рванулся в сторону, скоблинул когтями землю. Валежина, натянувшая трос, подскочила, грозя сорваться.

С рогатиной наперевес, боком, боком, мелкими шажками Жаргал стал приближаться к зверю. Антон пошел за ним.

Медведю удалось вцепиться в землю всеми лапами. Натянутый до предела трос стонал; скоба, вбитая в ствол, скособочилась, выворачивая белые щепки. Обостренным зрением Антон вбирал одновременно и скобу, и медведя с разинутой пастью, маленькими злыми глазами, и Жаргала, с лицом желтым, как осенний лист. Целясь в грудь, Жаргал взмахнул рогатиной. Когти зверя вырвались из земли, и трос поволок его к стволу. Рогатина скользнула у него около уха, вонзилась в землю. Медведь бил, рвал лапами землю, хватал ее ртом и выплевывал с яростным рыком. Антон заторопился, занес над головой рогатину, рубанул ею, как топором. Со звоном лопнул трос, хлестнул концом по сосне. Медведь кубарем полетел мимо Жаргала, заревел и нырнул в кусты.

Ничего не понимая, Антон оглянулся. Лешка стоял у носилок с ножом в руке. Глаза у него были большие-большие. Душа, конечно, ушла в пятки и еще не вернулась на законное место. Мартын Семенович сидит, подавшись вперед, крепко стиснув руками носилки. Жаргал с недоумением уставился в ту сторону, где исчез медведь, и кровь медленно приливает к его лицу. Антон глубоко, жадно, будто ныряльщик, только что выскочивший на поверхность воды, вдохнул в себя воздух, посмотрел на небо с поредевшими перистыми облаками.

Позднее, когда возбуждение улеглось, Антон наконец сообразил, что медведя упустил он. Хрястнул по тросу. С перепугу не совладал сам с собой. А они молчат… Наверно, ничего не заметили. Лучше бы заметили, поругали, поворчали.

Лешка только что вернулся из лесу, принес целую охапку сныти. Мартын Семенович стал отщипывать листья и бросать в котел. Жаргала и Антона на новом таборе не было. Рано утром они ушли на болото — искать дорогу, а Лешка остался, чтобы сготовить обед. День стоял пасмурный, с неба, как пыль, тихо трусил дождик.

Спички у них кончились. Огонь добывали из камня при помощи откованного Жаргалом огнива. Лешка приготовил сухой травы, смолистых щепок, вынул из берестяной скрутки фитиль с нагаром (на него пошла вата из телогрейки Антона), приложил его к осколку белого камня, ударил огнивом. В сумраке балагана вспыхнули искры. Как Лешка ни бил, искры летели вниз, на колени, и фитиль не загорался.

— Не получается, Мартын Семенович.

— Получится. Дело-то пустяковое.

— Ну да? — усмехнулся Лешка.

— Не «ну да», а да! Надо уметь делать все. Пригодится. Жизнь иной раз видишь как поворачивается. А ты над ней всегда хозяином будь. Не станешь хозяином, если ничего не умеешь.

— Всего не узнаешь, всему не научишься.

— Ты гляди — усвоил! — Мартын Семенович обернулся, взял у Лешки огниво. — Может, и верно, что всему не научишься. Но истину эту, замечаю, чаще всего вспоминают дремучие невежи да ленивого ума люди. А помнить надо бы другое: знание, умение — не груз в котомке. Чем больше, тем легче идти.

Корявыми, с виду неловкими пальцами Мартын Семенович зажал камень с фитилем, одним ударом запалил вату.

— Здо́рово! — засмеялся Лешка. Улыбнулся и Мартын Семенович:

— Ничего не здорово. Поучись — и у тебя выйдет. Ты же сметливый парень.

Разложив костер, Лешка долго бил по кремню огнивом. Тонкие губы были упрямо сжаты, на лбу сползлись морщины. Сейчас он сильно походил на своего отца, человека упрямого до своенравия, Лешка даже не замечал, что мокнет под дождем. Мартын Семенович позвал его в балаган — не откликнулся. На новом месте балаган сделали добротный, на два ската, с небольшой дырой входа. Сейчас в нем было сухо, тепло.

— Зажег! — Лешка поднял фитиль с синей струйкой дыма.

— Я же говорил — ничего хитрого. Все дело в том, чтобы в нужное место уронить искорку.

«Да, все дело в том, чтобы уронить искорку, — огонек сам разгорится», — повторил он про себя. Это очень просто. Но многие этого не понимают. И сам он тоже понял это недавно. Правда, что век живи, век учись…

С болота Жаргал и Антон вернулись мокрые с ног до головы. Никакого хода в топях не нащупали.

Они подбросили в огонь дров, повесили сушить одежду. Растирая голую грудь, Жаргал проговорил:

— Следы сохатого опять видели. Думаю, сохатые на берег из болота вышли.

— Ничего чудного. В болоте они кормятся.

— А не могли с той стороны прийти?

— Кто же их знает? По топям они ходят ловко, ни один зверь с ними не справится. А что?

— Так просто.

После обеда все трое пошли проверить самострелы. Мартын Семенович остался один. Сидел в балагане, ошелушивал корни. Погода не прояснялась. Небо было затянуто грязно-серой пеленой, с неровными светлыми потеками. Оно было как давно не мытое окно. Вверх но склонам скалистого кряжа тянулись веревки тяжелого, сырого тумана и пропадали в серой мути, скрывающей вершины. Лес напитался влагой; ветви деревьев, кустарников прогнулись, огрузнев от тяжести капель; земля набухла и уже не принимала в себя воду. Мутные ручейки сползали в лужи.

Сгущались сумерки. Дождь усиливался. Мартын Семенович выполз наружу, набросал дров в затухающий огонь, прислушался. В лесу, кроме тихого шелеста дождя, не было никаких звуков.

Он забеспокоился. Не случилось ли что с ребятами? Самострелы стоят недалеко, должны бы давно обернуться. Что бы им так-то, ни с того ни с сего, задерживаться в мокром лесу до потемок?.. Но что могло случиться? Мало ли всяких неожиданностей и случайностей поджидает человека на звериных тропах. Что, если опять в петлю залез медведь и они не совладали с ним? Или самострел ранил кабана? Хватит у них догадки не лезть на клыки раненого зверя?

У огня он просидел до наступления ночи. В шепчущем мраке растворились деревья. Он заполз в балаган, сел у входа. Может быть, ничего не случилось, просто не подрассчитали время и теперь блудят в темноте. Попробуй найти дорогу, если в трех шагах ничего не видно. Он снова вылез наружу, повесил пустой котел на таган, отвернутый от огня, ударил по нему палкой. Котел глуховато бумкнул, звук застрял в сырых ветках деревьев, запутался в нитях дождя. Вряд ли его услышат… Но он бил и бил по котлу, пока рука не устала. Остановился. Ни ответного крика, ни хруста ветвей под ногами, только шепот дождя. Капли сыпались на лысину, скатывались по ней на щеки, застревали, скапливались в редкой бороденке. Сидел неизвестно сколько, насквозь промок, продрог. Вернулся в балаган. Теперь уж они не придут. Если бы были близко — услышали. Значит, далеко. Только бы не вздумали блудить в темноте, дождались утра. Спать под открытым небом в такой дождь едва ли придется, но огонь гореть будет — намерзнутся не очень.

XIX

А с ними ничего особенного не случилось.

Как обычно, вначале они проверили петли. Нажива оставалась нетронутой. Пошли к самострелам. Стрела одного из них оказалась спущенной, но ни стрелы, ни убитого зверя поблизости не было. Наконец после долгих поисков обнаружили обломленное, залитое кровью древко, капли крови на траве, на ветках. Коза — это было видно по следу — напоролась на самострел недавно, иначе дождь успел бы смыть кровь. Не теряя времени, они пошли по следу, держаться которого было не просто. Местами капли крови совсем исчезали, и тогда приходилось идти по следам, оставленным копытцами. Хорошо, что они на сырой земле отпечатывались отчетливо. Коза часто останавливалась, ложилась на землю. В трех местах, где она лежала, расплывались лужицы крови.

— Мучится, бедная, — пожалел ее Лешка. — Куда идет с такой раной?

— Коза на рану крепкая, — сказал Антон. — Может сутки бродить, обрызгивая след кровью. По-доброму-то за ней ходить не надо бы. Полежит подольше на одном месте, уснет…

— Не ходить можно бы, но как потом след найдем? — спросил Жаргал. — Дождь все смоет.

— В том-то и дело, Жаргалушка. Она, понимаешь, убежит, честно говорю, убежит! — заторопился Антон, даже не скрывая своей радости, что его слушают, с ним говорят.

На каждом новом месте крови оставалось больше, а лежки становились чаще.

— Доходит. Теперь не разговаривайте, — предупредил Антон. — Должна быть где-то тут.

И верно, прошли еще немного — впереди что-то вроде бы треснуло, прошумело. Бросились туда, увидели под кустом боярышника придавленный к земле круг травы, кровь, выковырнутую ногами землю. Коза только поднялась, дождь еще не успел разбить комочки земли, повисшие возле следа на травинках. След уходил в чащу. Они побежали по нему. И вдруг совсем близко, за зеленью ветвей, метнулось рыжее пятно… Гуран, вскинув голову, увенчанную ветвистыми рогами, выскочил на поляну, тяжелыми прыжками пересек ее, исчез в зарослях жесткого ерника.

С этой минуты они почти не выпускали его из виду. Отбежав немного, гуран ложился, но, стоило им приблизиться, вскакивал и бежал, вытянув голову. Перебежки становились все короче, и вот наступил момент, когда он уже не смог подняться.

И тут только заметили: приближается вечер, а где они находятся, в каком месте — неизвестно. Гурана убили на поляне, усеянной крупными угловатыми камнями. В двухстах шагах возвышался гладкий, будто обструганный, утес, наискось перечеркнутый узкой щелью. Под утесом взбитой пеной шумела под дождем густая зелень кустарников.

— Надо будет огоньку… Подсушимся, печенку поджарим. А? — спросил Антон.

— Печенку жарить — это хорошо, — одобрил Жаргал. Чуть подумав, добавил: — Ночь застанет, что делать будем?

— Все равно в дороге ночевать. Пошли. — Лешка дернул Жаргала за рукав. — Дровишек насобираем, пока Антон обдирает…

За кустами у подножия скалы сохранилась узенькая полоска сухой земли. На ней и развели огонь. Сухих дров поблизости было мало. Жаргал и Лешка разошлись в разные стороны, собирая у скалы намокшие палки, сучья. Лешка подобрал толстый обломок валежины, поставил его к скале, намереваясь взвалить на плечи. И тут его взгляд упал на трещину, видную издали. Падая с вершины, она не достигла метров двух до подножия скалы и закончилась дырой с рваными краями. Трещина и дыра были как восклицательный знак, врезанный в монолит утеса. Лешка подтащил валежину к дыре, взобрался по ней, заглянул внутрь. У края топорщились палки заброшенного орлиного гнезда, а за ним чернела пустотой пещера.

— Жаргал, иди сюда! Тут пещера.

— Большая?

— Не видно, темнота…

— Обожди, сейчас посмотрим. — Жаргал наснимал с березы коры, взял из костра головешку. — На, полезай.

Лешка пролез в дыру, сел на орлиное гнездо, запалил бересту. Пещера постепенно расширялась, дно ее покато опускалось вниз. Пламя трепетало на серых сводах, проваливалось в глубокие трещины. Дальше пещера, расширяясь, стала настолько высокой, что они могли распрямиться во весь рост. Свод был неровный; из него выпирали острые глыбы, готовые, кажется, сорваться в любую минуту. То расширяясь, то сужаясь так, что приходилось протискиваться боком, пещера уходила вниз. Закончилась она щелью с острыми краями.

Воздух в глубине пещеры был сухой, застойный, с прогорклым запахом пыли; ближе к выходу со сводов свешивались клочья засохшей паутины.

— Тут мы и заночуем, — сказал Жаргал. — Повезло…

В пещеру натаскали дров, втянули гурана. Костер разложили неподалеку от входа, и дым вытягивало в щель, точно в трубу. Пока жарили на углях печень гурана, просохла одежда, развешанная на стенке у костра. После ужина отгребли огонь, настлали на горячие камни веток и легли спать, тесно прижавшись друг к другу. Утром Лешка поднялся, чтобы разложить огонь. Дров было маловато, и он пополз к выходу. Дождь все еще не перестал, но был реденький, мелкий. Холодный ветер гулял над лесом, взлохмачивал крону деревьев, трепал листья кустарников, заворачивая их вверх исподней, светлой стороной, приглаживал траву на поляне. Сверху камни на поляне были как стадо овец на пастбище. Но что это? Один из камней, там, у самого леса, как будто шевелится? Ну точно!

— Ребята, смотрите-ка, что там?..

Рядом с ним, теснясь, высунулись из дыры Жаргал и Антон.

— Однако, это медведь? — Глаза Жаргала сузились в в щелки. — Медведь.

— А ведь верно! — подтвердил Антон. — Чего он тут лазает?

Медведь медленно передвигался против ветра, останавливался, к чему-то принюхивался.

Сосредоточив все свое внимание на медведе, они не видели, что на другой стороне поляны из чащи вылез огромный кабан. Он тоже держал нос по ветру и быстро трусил по траве, будто плыл в ней, рассекая зеленые волны клином мощной головы. Не сразу сообразили ребята и то, что медведя (кабана тоже) манил к себе запах внутренностей гурана, брошенных Антоном.

Медведь добрался до внутренностей, обнюхал их, пошевелил лапой, с хозяйской неторопливостью обошел вокруг, как бы оценивая находку. Появление кабана, который вылетел из-за камней в трех шагах, было для медведя (и для людей тоже) полной неожиданностью. Он попятился, чифкнул. Кабан резко щелкнул клыками, ринулся на медведя. Хрипло рявкнув, медведь ловко уклонился от встречи. Кабан, прямой, как обрубок бревна, проскочил мимо, моментально развернулся, взрыв копытами землю, и сразу же бросился в новую атаку. Сшиблись. Шум, возня, пыхтение… И вдруг горы раскололись от леденящего душу рева медведя, хриплого и гулкого. Когда противники разошлись, ребята увидели на боку медведя огромную рану: будто острым как бритва ножом его полоснули. Обезумев от боли и ярости, медведь уже не уклонялся от встреч с кабаном, орал, прыгал за ним, хватал зубами горбатый загривок, молотил по спине лапами, не замечая, не чувствуя, что страшные клыки противника изрезали всю брюшину.

Во все стороны летели ошметки грязи, клочья шерсти, брызги крови. Битва кончилась так же внезапно, как и началась. Медведь изловчился и обрушил на спину кабана могучую лапищу. Будто сломанная жердь, хрустнула кость. Кабан осел на задние ноги, потащил их за собой. Медведь — за ним, клацнул зубами, но сил у него уже не было, свалился и пополз, оставляя за собой темную полосу. Он уползал к лесу, слабея с каждой минутой. Наконец остановился, судорожно дергаясь, и замер. Кабан волочил перебитый зад в другую сторону. У него хватило сил добраться до леса, но и он ткнулся носом в чащу, затих.

На том месте, где они бились, остались круг истолченной травы и вбитая в землю требуха гурана.

Потрясенные буйством дикой, необузданной ярости и силы, люди долго молчали. Им не верилось, что все уже кончилось, казалось, кабан и медведь разошлись для передышки. Но проходили минуты, а недавние противники оставались неподвижными.

— Что, они так и будут лежать? — шепотом спросил Лешка.

Ему никто не ответил.

Антон спустился, насобирал дров, подал Лешке. Каждый для себя изжарил кусок мяса; позавтракали. Звери по-прежнему не подавали признаков жизни.

— Ну что, пойдем?

— Пошли.

Осторожно, с рогатинами наготове приблизились к медведю. Предосторожность оказалась излишней: медведь истек кровью.

Кабана пришлось добивать. Жизнь слишком медленно, неохотно покидала могучее, будто литое тело…

Ни с того ни с сего они оказались обладателями огромного количества мяса. Кабана и медведя разделали, подняли в пещеру. С собой взяли столько, сколько могли унести.

XX

В лесу, продутом ветром, было солнечно. Свет пробивал крону деревьев, косыми столбами падал на сырую землю. В нем купались метляки, сверкали слюдяными крыльями стрекозы. Лес будто обновился, наполнился бодрой свежестью. Эту свежесть Лешка вбирал в себя, как вбирают травы тепло солнца.

В пещере они забрали остатки мяса. Лешка шел почти с пустым рюкзаком. В рюкзаке Жаргала мяса было тоже немного. Больше, чем у них двоих вместе, раза в два больше, нес Антон. Никто ему столько не наваливал, — сам нагрузился. Лешку так и подмывало поехидничать. С чего это, мол, ты стал таким падким на работу? Уж и начал было, но Жаргал дернул его за рубаху:

— Нехорошо…

И Лешка замолк. Но совсем не потому, что был согласен с Жаргалом. Начнешь задирать Антона, он возьмет и взбрыкнет, откажется нести… Пусть попотеет, долго прохлаждался. Там, в тайге, когда работали, лишней иголки не брал. А мог бы иногда и помочь. Черта с два такой поможет. У тебя ноги подламываются, а он только сочувствует, только жалеет: «Тяжело? Бедненький!» По глупости своей Лешка в ту пору жался к нему. Теперь такими словами не подманит — учен.

На сыром песке Жаргал увидел след сохатого. Постоял, что-то прикидывая в уме.

— Вы на табор идите. Я по этому следу пройду.

Лешка не захотел от него отставать. Антон помялся маленько и тоже за Жаргалом потянулся.

След петлял среди омытых дождем деревьев. Давно ли все деревья леса казались Лешке на одно лицо; не вдруг бы, пожалуй, отличил лиственницу от кедра, пихту от ели. А много ли ума надо, чтобы отличить? Вон он, кедр… Высится зеленым утесом, клочья моха на нем, как седая борода. Лиственница совсем не то: она не косматая, постройнее и посветлее. И меж собой деревья разнятся. Тут, на поляне, сосны приземистые, в зеленой хвое, будто в шубах, а там одна — без одежды, только шапка на макушке. Проломилась она желтым стволом сквозь гущину подлеска, подняла шапку свою до самого неба.

Антон сначала шел впереди Лешки, потом стал отставать. По его лицу градом катился пот, он все ниже сгибался под тяжестью рюкзака.

Лешке стало жалко его, и, злясь на себя за эту жалость, он резко потребовал:

— Давай понесу!

— Ничего… Я ничего, Лешенька.

— Давай же!

— Что у вас? — Жаргал вернулся. — О чем спор?

Чуть заметно улыбаясь и щуря глаза, он разделил мясо.

Откуда-то прилетела желна, завертелась, застрекотала, будто хотела весь лес оповестить: «Трое тут! Трое тут!»

— Зря вы, ребята… — радостно и виновато говорил Антон. — Я бы, понимаешь, и так…

След сохатого вывел их к берегу болота, промятой дорожкой в осоке сполз в ржавую воду. Лешка и Антон повалились на траву. Жаргал сбросил рюкзак и пошел по берегу, раздвигая руками траву. Ходил он долго, чуть не ощупывая прибрежную грязь руками. Лешка не понимал, чего он ищет. Мяса у них теперь хватит — ешь сколько хочешь. За сохатым бегать надо было раньше.

Жаргал вернулся, посидел немного, неуверенно проговорил:

— Обратно следа нет.

— Ну и что?

— Сохатый, я думаю, через болото ушел. — Жаргал огляделся. — Место то самое, вон обгорелая коряга торчит. Тут же и тогда след был. Тут есть дорога.

— Дорога? — Лешка недоверчиво засмеялся. — Какая дорога?

— Через болото, конечно, дорога.

— Так давайте проверим. Антон, ты что сидишь? Пошли.

— Не торопись, — остановил его Жаргал. — Дел тут хватит. На табор сходим, потом вернемся.

На таборе вокруг огня валялись нанизанные на проволоку лоскуты мяса. К горьковатому дыму костра явственно прибавлялся запах жарко́го.

Мартын Семенович, с закатанными до локтя рукавами рубашки, срезал с костей мясо.

— Мы дорогу нашли, — сказал ему Лешка.

— Ну? — с недоверием и надеждой Мартын Семенович посмотрел на Жаргала.

— «Нашли»!.. Зачем, Лешка, говоришь так? — упрекнул Жаргал. — Дорогу еще надо искать.

— Будто не найдем! Скажи ему, Антон. Ты в таких делах профессор.

Антон поскреб ногтем в бородке, пощупал для чего-то свой острый нос. Лешка не дождался, когда он что-нибудь скажет.

— Искать боитесь? Или помощи ждете? Нечего ждать, самим надо. Давно ли голодовали, а теперь мяса — завались, и все сами, одни, без помощи…

— Храбрый ты стал, как я посмотрю! — засмеялся Мартын Семенович. — А что такое помощь, кумекаешь?

— А то нет?

— Навряд ли, — возразил Мартын Семенович уже без смеха. — Поддерживать человека на ровном месте под руку — не помощь. Тянуть за волосы из болота, когда он сам туда лезет, — не помощь. Вспомни наш разговор о знаниях.

— Это я помню, а что?

К чему клонит Мартын Семенович, непонятно было Лешке. Зачем-то Антона поддел? Для чего Антон, если разговор о дороге?..

— Без знаний, Лешка, да без навыков мы бы давно пропали. А откуда у нас знания? От людей. Один тебя научит топор в руках держать, другой не хлюпать носом при неудаче, третий повернет на правильную дорогу. В том и сила твоя.

— Это само собой.

— Да нет, пожалуй что… Силен человек, видишь ли, не сам по себе, а когда среди людей. Ты расхвастался: одни остались, а в сытости, в тепле… Одни — не один. Это понимать надо…

Хитро повернул разговор Мартын Семенович. Колет и колет Антона. А тому что делать? Нечего делать. Сидит, уперев взгляд в колени, беспокойно шевелит пальцами. А виду не подает, будто не о нем разговор. Поддать тебе жару, а?

— Мартын Семенович, один человек мне так говорил: у каждого пальцы только к себе гнутся — это как? Тот человек говорит: природа так распорядилась.

— Старая побаска. Вот она, рука. — Мартын Семенович вытянул жилистую руку в светлых волосинках, сжал, разжал пальцы. — К себе гнутся — правда. Но правда, Лешка, и другое: пять пальцев на руке человека. И оттого что пять, она может держать и топор, и карандаш, и ружье, и иголку. А один палец? Одним, друг мой Лешка, только в носу копать способно.

Будто и ветру не было, а Антону запорошило глаза. Он яростно тер их кулаками.

XXI

В ветвях старой сосны, высоко над землей, вороньим гнездом чернела связанная из тальниковых прутьев сидка. В ней, ничем не выдавая своего присутствия, таился Жаргал. Антон постучал сучком по стволу.

— Слезай.

— Тише! Слушай! — шепнул сверху Жаргал.

Антон замер, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. На болоте галдели птицы. За спиной стрекотнула и смолкла сорока. Антон ждал, что треснет сухая ветка, фыркнет зверь, но ничего не было, никаких звуков, кроме колготни болотных птиц.

Жаргал спустился с дерева, поправил съехавшую на затылок фуражку.

— Ничего не слышал?

— Нет.

— Как будто мотор самолета гудел. Вон там. — Жаргал кивнул в сторону болота.

— Показалось, наверно.

— Возможно, и показалось. — Жаргал вздохнул, вприщурку посмотрел на заходящее солнце. — Тебя когда сменить?

— Когда хотите, мне все равно.

— Я приду утром.

Жаргал ушел. Антон залез на дерево. Сидка была удобная. Он расположился в ней, как в плетеном кресле, достал из кармана кусок отваренной медвежатины, вынул нож. Поужинал он, собственно, неплохо на таборе. Но, когда под руками еда, время коротать способнее.

Сидку придумал Антон. Поиски дороги через болото напротив следа сохатого ничего не дали. Вначале дно было крепкое, а потом пошла непроходимая топь. Чуть чего — готово, ухнул в тину по самые уши.

Теперь они будут ждать, когда через болото пойдет сохатый. Посмотреть, как он минует опасное место, — и порядок.

Над камышами проносились быстрые утки, важно проплывали цапли. За болотом синели горбушки пологих гор — близкие и недоступные. Но, так или иначе, они доберутся до этих гор, выйдут к людям. Если сейчас не удастся — зимой, по льду. Дома-то их теперь, наверно, и в живых не числят. Что было, интересно, с Наташкой, когда узнала?.. Обрадовалась, поди? Не должна бы. Ругалась, правда, кляла всяко, но погибели не желала, такой дурости ни разу от нее не слышал. Нет, не радовалась. Какая уж там радость! Сердце у нее отходчивое, зла в нем подолгу не держала никогда. Надо было в этот раз, дураку, повиниться перед нею, да к куда там! А что теперь будет? Мартын-то ей сразу расскажет про него: бросил, убежал, оставил больного, немощного. Обязательно расскажет и, мало того, настропалит ее, подожжет. Мировой тут не жди, разводом дело пахнет.

Раньше бы его этим не шибко испугали — развод так развод. Теперь все видится иначе. Одному, конечно, жить можно, и даже неплохо. Денег сколько надо завсегда добудет. А куда с ними? Дружки, которые не прочь выпить на даровщину, завсегда, понятно, найдутся. А на кой черт они сдались?! Пока пьют — друзья-товарищи, а вышли денежки — знать тебя не знают. Нет, Антон, жизнь надо как-то переиначивать. Не переиначишь, будет бить она тебя, как приблудную собаку, гнать от тепла своих костров.

А что делать, как повернуть свою жизнь? Может, покаяться перед Мартыном Семеновичем, сознаться во всем?

От земли к небу всплывали сумерки. Не видно стало ни синих горбушек гор за болотом, ни самого болота. С вершин скалистого кряжа потянуло свежестью. Антон накинул на плечи телогрейку, застегнул под бородой пуговицу. Можно было немного вздремнуть, все равно ничего не видно. Пройди сейчас через болото целое стадо сохатых — не узнаешь, откуда и как шли. Вспомнив про мясо, Антон стал на ощупь отрезать маленькие кусочки и есть без всякого аппетита.

А может, не сознаваться? Может, поверит Мартын Семенович, что ненароком откололся? Неужели не поверит, если хорошо поговорить с ним? Верил же раньше, почему бы сейчас не поверить?

Поднялась луна, посеребрила метелки камышей и сонные деревья; луна была полная, светила щедро, но свет этот был какой-то обманчивый, будто и все видно, а приглядишься — не различить, где кончаются кусты и начинаются заросли камышей, и лесину одну от другой не отделишь. Все в этом свете сливается в одно, и всюду лежат черные тени.

«Нет, не поверит Мартын Семенович», — подумал Антон и снова начал прикидывать, как ему жить дальше. Так и эдак прикидывал — хорошего получилось немного.

С рассветом лес оживился, наполнился стрекотом и щебетанием птиц. Вдали, за вершинами деревьев, поднялся столб дыма, подкрашенный с одного бока первыми лучами солнца. На таборе встали и варили завтрак. Скоро придет Жаргал…

Антон повернулся к болоту, обшарил глазами осоку, камыши. Вправо от него, далеко в болоте, что-то чернело; этой черновины вчера будто не было. Или была? Разглядеть, что там чернеет, мешало солнце. Антон поднес к глазам кулаки и сквозь них, как в бинокль, попробовал вглядеться в черновину — все равно ничего не видно: очень уж далеко. Но, кажись, это что-то живое, кажись, подвинулось немного ближе. Что, если это сохатый с той стороны?

Уже не отрываясь, Антон следил за черновиной. Чуть погодя она, приближаясь, раздвоилась. Теперь Антон не сомневался, что через болото идут сохатые. Он спохватился, что совсем не примечает, где они проходят. Животные двигались как бы вдоль берега. «Длинная гряда камышей… Плешина чистой воды… Островок…» — отпечатывал Антон в памяти наиболее заметные приметы.

На берег звери вышли недалеко от сосны, на которой таился Антон. Это была самка и здоровенный рогач. Они постояли, потаращив уши, вглядываясь в стену леса, и скрылись в чаще.

Антон слез с дерева, устало потянулся, бросил на траву телогрейку, лег. У него было такое чувство, какое бывает, когда сделаешь что-то очень важное.

Через несколько минут он крепко спал.

XXII

В тот же день они прошли по следу зверей, отмечая дорогу вехами — завязанными в узлы камышинами и пучками осоки. Идти было трудно. Иногда брели по пояс в воде, иногда, сбиваясь с направления, попадали в топь. Возвращались назад и, прощупывая шестами дно, шаг за шагом двигались дальше. Пока добрались до крутого берега, выбились из сил. Мокрые с головы до ног, вышли к чахлому ельнику, сели на кочки. В трех шагах от них из болота вытекал ленивый, почти задушенный водорослями ручей.

— По ручью и будем двигаться, — сказал Антон. — Он выведет нас к реке, а река — к людям.

— Река близко? — спросил Лешка.

— Это я не знаю. Но ручьи всегда впадают в реки.

Серые зубцы скалистого кряжа с этого берега казались еще более острыми. Кое-где за них зацепились белые хлопья облаков. Лес у подножия синел сплошной полосой. Где-то там их ждет Мартын Семенович. Томится от одиночества и неизвестности. Лешке захотелось как можно скорее вернуться на табор, обрадовать его. Ему досталось больше всех. А из-за кого? Не расхныкался бы в тот раз, и Мартын Семенович не сломал бы ногу. До чего нежный и хлипкий был — вспомнить противно!

Передохнув, пошли обратно. Возвращаться было много легче. Теперь они уже знали и направление, и опасные места.

Даже с Мартыном Семеновичем на носилках идти будет не так уж трудно, когда знаешь дорогу. К тому же их трое. Устал — сменись, отдохни.

— Стойте! — Жаргал поднял предостерегающе руку.

Лешка быстро огляделся, ничего не заметил. А Жаргал смотрел назад поверх леса.

— Слышите? — спросил он.

Лешка приложил ладонь к уху. За лесом, похоже, гудел мотор. Гул становился яснее, отчетливее.

— Самолет! — закричал Лешка. — Самолет гудит!

— Нет, не самолет… Тише. — Жаргал подмял под ноги камыши, встал на них.

Вдруг из-за гор зеленой стрекозой вывернулся вертолет; сверкая лопастями винта, поплыл над кромкой болота. Они закричали в один голос, будто там, на вертолете, их могли услышать. Первым опомнился Жаргал. Он сбросил пиджак, накинул его на шест и стал размахивать им, как флагом.

Вертолет качнулся, стал заворачивать к ним.

— Увидели! Увидели! — Лешка приплясывал, разбрызгивая ржавую воду.

Снизившись над ними, вертолет повис, оглушая гулом мотора. Вихри, поднятые винтом, ломали, пригибали к воде камыши. Открылась дверца, и к ним упала веревочная лестница. Лешка уцепился за нее обеими руками, будто боялся, что вертолет улетит.

— Поднимайся, — подтолкнул его Жаргал.

Зажмурив глаза, Лешка полез по качающейся лестнице.

Чьи-то руки подхватили его, втянули внутрь машины. Кто-то, перекрикивая шум мотора, прокричал над ухом:

— Где четвертый?

— Там, в лесу! — закричал Лешка.

Последним в вертолет поднялся Антон. Жаргал и Лешка протянули ему руки…

Захлопнулась дверца кабины. Покачиваясь, вертолет поплыл над болотом к лесу, к синей струйке дыма, ввинченной в небо.