Повести

1

Дом вековал свой век на пыльном городском перекрестке, старый, но зовущий к себе неброской, увядающей красой, бирюзовый с белыми пилястрами по фасаду. Во времена былые этот дом, быть может, служил загородной обителью, а потом очутился посреди промышленной слободы, пропитанной запахами кожевенных и прочих химических производств, где один высокий и глухой фабричный забор сменял другой и редкие жилые дома смотрели друг на друга одинаковыми незатейливыми лицами, — как и заводские корпуса, они сложены были из потемневшего от сырости красного кирпича.

Облик здешних мест, сколько себя помнил Артем, родившийся тут двенадцать лет назад, изменился мало. Юный многоэтажный город, жадно пожирая все новые территории, шагнул далеко на юг, куда тянули ветку метро, а тут, в округе, где расположились заводы и «железка» — так на мальчишеском просторечье величали железную дорогу, пробегавшую за домом, неподалеку, — тут все сохранилось по-прежнему. Разве что на углу в году прошлом или в позапрошлом, напротив Артемовой парадной, поставили новый, из алюминия, газетный киоск, а возле него — две прозрачные телефонные будки, тоже стекло и металл, в ногу с веком.

Счет этажам старого дома был недолгим: раз, два, три. Бельэтаж, прежде назначенный, видно, для прислуги, был низким, жался к тротуару, врастал по миллиметрам в землю, по мере того, как вокруг него ложились все новые, как величают их археологи, культурные слои, а проще — пыль проскользнувших, растаявших лет. На втором этаже потолки были повыше, и окна потому казались уже, тянулись в высоту. Тут теперь располагались самые большие квартиры, коммунальные, многолюдные: где пять, а где и семь квартиросъемщиков, как их называли в жэке. В квартире, где Артем жил вдвоем с матерью, а с недавних пор втроем, с отчимом, значит, и того больше — восемь.

Матери Артема комната досталась по наследству, они с бабушкой получили ее после войны взамен своей, что вместе с домом разбомбили фашисты. Комната — длинная кишка, похожая на вагонное купе. Если поставить рядом Артемов диван и мамину кровать — так они всегда стояли прежде, — во тьме между ними ощупью, пожалуй, и не пройдешь, обязательно на что-нибудь налетишь: то за ножку зацепишься, то ударишься больно-больно о деревянный подлокотник дивана.

Теперь, впрочем, по комнате впотьмах стало ходить еще сложнее.

С той поры, как в их ясную и понятную жизнь ворвался отчим, все предметы в комнате задвигались, пришли в хаотическое, неупорядоченное движение в поисках своего нового места.

Артему выделили свой угол. Свою собственную крохотульку-комнатку у окна. Тут, на маленьком пятачке, возле тяжелой железной батареи, уместились секретер и узкий диванчик, а спиной к нему поставили сервант, и оттого в закутке у Артема стало холодно и неуютно. Рыжий, так Артем про себя называл отчима, сказал, что спину серванта со временем можно закрыть ковром или завесить плакатами с изображением разных ансамблей, например «Абба» или «Бони-М». Мама, печально улыбнувшись, заметила, что для ковра нужно сперва разбогатеть. Плакаты, наверно, стоили дешевле: бумага, но где их достать? Артем уже привык к тому, что взрослые любят все обещать. Можно верить отчиму или нет, он еще не знал.

Мама познакомилась с Рыжим в июле, в доме отдыха, пока Артем отдыхал на даче. А уже в сентябре, когда началась школа, мать вдруг стала осторожно намекать, что втроем жить лучше, особенно теперь, когда не вдруг все для хозяйства достанешь, и что без мужских рук в доме трудно. Словом, дело необратимо покатилось к свадьбе. Теперь мать с Рыжим засиживались до полуночи у ярко полыхавшего в темноте цветного экрана — телик, которым мать очень гордилась (во всей квартире соседи еще приглядывались да приценивались к цветному чуду, стоит ли овчинка выделки), Рыжий привез к ним на второй день, когда впервые остался ночевать. Вот только новый цветной телевизор оказался в тридевятом царстве — возле самой двери, и смотреть его, хотя бы одним глазком, уже лежа в постели, как Артему удавалось прежде, было никак нельзя. Теперь он слышал лишь один звук, а экран можно было увидеть, разве что забравшись под самый потолок: сервант был старый, массивный, он выдерживал тяжесть легкого мальчишеского тела послушно, не шелохнувшись, но рюмки на верхней полке отчего-то начинали позвякивать, едва Артем подтягивался вверх, и мать тотчас отталкивала Рыжего в сторону и, вытерев губы платком, бросала тревожный взгляд налево, где в полутьме, едва не задевая затылком лепнину на потолке, ни жив ни мертв застывал Артем. С некоторых пор мать с отчимом его отчего-то стали загонять спать пораньше, сразу после программы «Время», а сами сидели долго-долго, прижавшись друг к другу, на диване и смотрели кино, иной раз совсем без звука.

А Артем за полночь ворочался с боку на бок и все думал — о Рыжем. Все удивлялся, как это, оказывается, трудно — понять живого человека, если не знаешь его совсем, если он для тебя — тайна, точно книжка без обложки. Когда крутили фильмы по телевизору, ему порой удавалось угадать с первого взгляда: Рошфор — хитрый и продажный, Миледи с выжженной на плече лилией — коварная женщина. Благородный и добрый персонаж — де Тревиль, принявший в отряд мушкетеров д’Артаньяна. Понять, объяснить себе Рыжего Артем не мог, как ни старался.

2

— Артемка, а ну-ка прибери учебники и секретер прикрой. Ой, смотри, на полу-то у тебя стружки и винты какие-то, я же тебя просила быть поаккуратнее, тут ведь не мастерская.

Мать выговаривала Артему за беспорядок ласково, беззлобно, ее загорелое лицо светилось румянцем. Только при очень ярком свете можно было догадаться, что и загар, и румянец — это грим: загар — крем-пудра из тюбика, а румянец — румяна, розовая спрессованная пудра из круглой коробочки. Если провести мокрой ваткой по щеке, как мама обычно делала, возвращаясь из театра, то румянец исчезал, выкрасив вату в коричневый цвет.

— Я сейчас, — вяло пообещал Артем и уселся по-турецки на пол, отметив про себя, что мать нарядилась, как в театр. Но почему на телевизоре, как обычно, не видно узких белых билетов? Быть может, она собралась в кино? Но кто же станет мазать губы коричневой помадой из-за обычного кино?

— Сынуля, быстренько, я тебе помогу, — мать быстро присела на корточки, пользуясь тем, что юбка у нее была сегодня с длинным разрезом, сквозь который светились стройные ноги в тонких, прозрачных колготках, собрала стружки на газету, но тут, к несчастью Артема, задела туфлей жестянку с винтами и сверлами. Артем подобрал ее прямо на улице — какой-то автомобилист чинился и забыл посреди дороги свое барахло.

— А это что такое?

— Ма, это сверла, я сейчас спрячу, — Артем, отбросив щетку, которой сметал стружки, вырвал жестянку у матери из рук. Как и все мальчишки, он тащил в дом все, что попало под руку, что казалось ему важным и нужным в хозяйстве, и очень страдал, если мать отправляла наутро его добычу в мусорное ведро.

— Ну а смола тебе зачем? — спросила мать, заглянув еще дальше, под секретер. — Она же может расплавиться, испортить пол. Я выброшу.

— Нет, ма, ты что! — Артем похолодел. — Я буду корабли красить, чтобы не попадала вода.

— Ну хорошо, — уступила мама, — только быстренько. Уже четверть третьего. Мне бы не хотелось, чтобы Арнольд застал у нас беспорядок.

— Какой Арнольд? — Артем нахмурился.

— Дядя Арнольд, один человек, очень хороший, мы с ним вместе работаем.

— Это тот, что меня на «Жигулях» катал?

— Да нет, тот был Виктор Иванович. Вечно, Артемка, ты все путаешь.

Мать вздохнула и, схватив тряпку, стала яростно полировать стол. Артем ждал, что она расскажет ему про Арнольда чуть подробнее. Должно быть, он значил для нее больше, чем сослуживец, коллега по работе. Она раньше ни разу так не волновалась за чистоту в комнате, хотя друзья по работе у них и прежде бывали, никогда не переживала вот так, как сейчас, из-за какого-то неведомого Арнольда.

— А где сейчас Виктор Иванович? — нахмурившись, спросил Артем.

— Уехал в командировку, в Венгрию. Что же ты думаешь, все живут, как мы с тобой? Это у нас с тобой болото. Все как было десять лет назад — так и сейчас. А люди по белу свету ездят, кто на Север, кто за границу, будто сам не видишь?

Мать на миг остановилась у зеркала, взглянув на себя робко и придирчиво-печально. Тут Артем увидел, что и прическа у мамы тоже вдруг стала иной. Обычно она носила «кичку» — так называли повседневную, на скорую руку, прическу, когда гладкие волосы сплетались в косу, а коса закручивалась кренделем и поддерживалась шпильками на макушке, а сегодня волосы у мамы были распущены, пышно рассыпались по спине и плечам, мягкие, блестящие, ароматные, казалось, волос на голове в одночасье стало больше, чем прежде.

Артем сложил на полку книжки, поднял опустевшую доску секретера, вполглаза продолжая наблюдать за матерью. В последнее время, как перешел в шестой, он вдруг, неожиданно для себя самого, стал ее заново узнавать, разглядывать украдкой родное лицо и руки с длинными ногтями, выкрашенными, как и губы, в коричневый цвет. Раньше он скорее чувствовал мать, чем видел. Знал, что рядом родное, теплое, нежное, сильное, не спускавшее с него глаз, все чувствующее и понимающее, даже когда не договариваешь что-то, пытаешься утаить, а теперь вдруг увидел в матери женщину, невысокую, миловидную, полненькую блондинку с хорошей фигурой, на которую, когда они шли по бульвару, оборачивались и смотрели мужчины, старые и совсем молодые, если мать была одета парадно, как сегодня. Он стал замечать, как много времени она проводит у зеркала, старательно разглаживая длинными мягкими пальцами каждую морщинку, вдруг пробежавшую к вискам. Исподволь следил, как она красит волосы, меняя шампунь и достигая каждый раз нового оттенка: то пепельного, то соломенного, как у манекенов в витрине нового универмага. Этот цвет казался Артему неживым, он молчал, но, оставшись в комнате один и осторожно касаясь склянок, баночек, флаконов, коими было уставлено старинное мамимо трюмо, старался задвинуть, припрятать склянку с перекисью водорода подальше. Потом, осмелев, садился на низенький пуфик и осторожно размазывал по щеке румяна, стараясь понять, почему женщины так любят всю эту краску. Он догадывался, что главная забота матери — быть красивой. Но раньше-то она почти не красилась и не меняла цвет волос, никогда не сидела так подолгу у трюмо, если по телевизору показывали фильм. Теперь ей вдруг стало важно быть красивой. Быть может, для дяди Арнольда? Неужели все эти усилия тратились ради него? Артем почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой, так случалось, когда ему становилось обидно или завидно.

— Артемка, ну что ты на меня уставился? — поймав его неосторожный, явно изучающий взгляд, спохватилась мать. — Пойди-ка, подежурь у дверей, а то я боюсь, что прозеваю. Ты же знаешь, баба Вера…

Баба Вера, ветхая старушка, ходившая всегда в ярком, расписанном красными розами фланелевом халате, жила в самом дальнем углу коммуналки, окна ее комнаты выходили во двор. Передвигалась она несмело, не спеша, но, если в дверь звонили робко, неуверенно, как звонят гости, оказывалась у дверей раньше всех. Баба Вера отчего-то не любила мужчин, что бывали в гостях у мамы. Если кто-нибудь приходил, то на следующий день, когда Артем на скорую руку прихлебывал ложкой суп, боязливо примостившись на кончике табуретки возле кухонного стола (в коммуналке трапезничать на кухне было не заведено, это мешало Артему поесть спокойно и как следует, но и тащить тарелку в комнату пороху не хватало, хотелось покончить с едой поскорее, убежать во двор, на тренировку), баба Вера начинала расспрашивать, кто да как зовут по имени да по отчеству, а если с работы, то как человека по званию величать: начальник аль как все — инженер сторублевый. Тех мужчин, что казались ей помоложе да попредставительней, баба Вера называла непонятным словом с уничижительным оттенком — «хахаль»: «Опять к вам хахаль приходил?» Потом баба Вера начинала разбирать да раскладывать гостя по косточкам. Если гость показался ей высок да строен, то получал кличку — жердяй; бородачей, даже если борода была жиденькой, едва охватывала венчиком подбородок, баба Вера называла попами. Выспрашивала: «Поп-то тебе что-нибудь подарил?» Чуть на пороге кухни появлялась мама, баба Вера умолкала, виновато звякнув кастрюлькой, исчезала в своей комнате. Один разок мать, поймав обрывок разговора, спросила подозрительно: «О чем это вы тут с бабой Верой секретничали?» — но Артем смолчал.

Другие соседи чужими гостями не интересовались. Вот разве что бывший штангист Ключкарев. Бездетные супруги Ключкаревы занимали в квартире самую удобную боковую комнату, что позволило им выгородить из нее спальню — уютную комнатку с окном. Ключкарев ходил по коммунальным владениям на кухню или в туалет тяжелой, неторопливой походкой много повидавшего и пережившего человека, его огромная покатая спина заслоняла весь коридор от вешалки до зеркала и внушала Артему страх. Ключкарев придирался к нему и за грязь на кроссовках, не давал ставить в коридоре лыжи и клюшку, а самое главное — не позволял съесть и кусочек на кухне, гнал в комнату, как было заведено у взрослых, не спускал ему промахов, словно и за ребенка его не держал.

Где-то далеко пропел звонок, не дождавшись, пока Артем займет свой наблюдательный пункт.

— Артемка, кажется, звонят? — мать нервно дернула плечиком, затаила дыхание. В комнате стало тихо, как в отдельной квартире. Так тихо, что слышны были жалкие всхлипывания «Жигуленка», мотор которого пытались завести под соседним окном, и сердитое ворчание старого унитаза, и пение ржавых водопроводных труб в ванной комнате. Звонок тронули во второй раз, вяло, нерешительно, так что нельзя было понять, то ли гости хотели позвонить два раза, то ли повторили попытку, подумав, что никем не услышан первый звонок.

— Два раза? — Артем в нерешительности замер. Два раза по идее звонили бабе Вере, но к ней давно уж никто не приходил.

Звонок прозвонил в третий раз, затем, уже увереннее, в четвертый.

— Артем, это к нам, — мать бросилась к дверям, потом, вдруг вспомнив, что забыла отцепить бигуди, выслала вперед Артема, вернулась назад и снова стремглав пустилась навстречу своему дяде Арнольду. Это, должно быть, в самом деле звонил он, так деликатно и нерешительно, словно впервые в жизни оказался у дверей коммуналки и опасался позвонить не так, как условлено на табличке.

Артем отошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу, глянул вниз и застыл, чувствуя, как по спине скользят противные мурашки. Встречаться с дядей Арнольдом ему не хотелось. Когда приходили гости, друзья дома, мама учила его улыбаться, говорить ласковые слова или вежливо молчать, независимо от того, нравился ему человек или нет. Стоило ему выказать свою независимость, позволить себе не улыбаться, когда не хотелось, и гости чувствовали себя в доме неловко, быстро прощались, а мама переживала, плакала. Уж лучше бы он ушел сегодня на тренировку, но мать отчего-то не предупредила его заранее, что придет этот, как его, Арнольд, наверно, специально хотела свести их, познакомить.

В коридоре уже шаркали чьи-то ботинки, разливался назойливый мужской тенорок, говоривший, видимо, что-то смешное, коли мать смеялась звонко и радостно.

— Проходи, проходи прямо в ботинках. У нас тут не дворец.

Портьера колыхнулась, и Артем спиной почувствовал чей-то цепкий, сверлящий взгляд, хозяйски шаривший по комнате.

3

Дядя Арнольд оказался рыжим. Рыжими были его коротко остриженные волосы, длинные бакенбарды, огненными завитушками спускавшиеся мимо ушей до самого подбородка. Такой же яркой, сочно-рыжей была и его бородка, и усы, на лбу, у висков, как у мальчишки, сверкали рыжие веснушки. Главным в его лице были подвижные, острые глазки, которые вращались, бегали из стороны в сторону, словно выгадывая, как бы половчее заглянуть в душу. Арнольд, пристально рассматривая Артема, широко улыбался, но улыбка никак не вязалась с его настороженным лицом: то вспыхивая, то исчезая, она казалась маской, быстрым движением накидываемой на лицо.

— А в этом альбоме у тебя что? Марки? Я в детстве был заядлым филателистом. Ни у кого во дворе больше колоний не было, чем у меня. Меня за них разок чуть не поколотили. Миром движет зависть. А ты что собираешь? Спорт или космос?

Дядя Арнольд перелистал кляссер. Его толстые, сильные руки, покрытые веснушками, как и лицо, едва заметно дрожали. Он, должно быть, хотел понравиться мальчику, но не знал, как это сделать, и оттого волновался. Он был обыкновенен, не таков, каким в сознании Артема должен был быть мужчина, которому могла бы уделять столько внимания его мать.

— Ну, что же ты молчишь? Не веришь, что у меня марки?

— А спорт у вас есть?

— Навалом.

— А серия про древние олимпиады?

— Достанем. Для меня с марками проблем нет.

Оставив кляссер, дядя Арнольд шагнул дальше, к секретеру, и, открыв его, каким-то собачьим чутьем выбрал из горы тетрадей и учебников Артемов дневник. Артем поежился, стыдливо отвел глаза, но отбирать у гостя дневник не стал, лишь бы не обидеть маму.

— Отметки у тебя серенькие. С троечками-то в институт тебя не возьмут.

— А я в институт и не пойду.

— Кем же ты будешь?

— Моряком.

— Все мы в детстве летчики да моряки, — Арнольд снисходительно хихикнул. — Теперь ты свою судьбу и захочешь, да не узнаешь. Ты же еще малец, жизнь сто раз за тебя все переменит да перекроит. Думаешь, это просто, найти в жизни свое дело…

— А вы нашли?

— Как сказать? Не жалуюсь, но, случись начать жизнь сначала, может, и в самом деле разыграл бы дебют, как шахматисты говорят, иначе. Надо себя точнее знать, а то ничего не найдешь, сколько ни ищи. Способности у тебя какие-нибудь есть, нестандартные, ну, что ли, свойства, каких нет у других?

— Какие свойства? — растерянно переспросил Артем. Рыжий вел разговор с ним несколько витиевато, без скидок на возраст, это подкупало, хотя порой он улавливал смысл сказанного больше сердцем, чем умом.

— Ну, рисовать ты умеешь?

— Смотря что.

— Ну, кошку можешь нарисовать или слона? — Дядя Арнольд рассмеялся, теперь уже совершенно точно без причины.

— Кошку могу.

— А человека?

— Какого человека?

— Любого, ну, например, меня.

— В полный рост?

— Валяй в рост, не обижусь. А может, ты больше женщин рисовать любишь?

— Каких женщин? — машинально переспросил Артем, тотчас смутившись, покраснел.

Арнольд снова рассмеялся, бог весть чему. Его, видно, начинал занимать этот разговор, он чувствовал себя королем, размещая по своей прихоти подводные рифы и наслаждаясь растерянностью, с коей доверчивый, не привыкший видеть подтекста в интеллигентных речениях, собеседник пытается их одолеть или обойти.

— Ты в музее хоть раз был?

— Один раз был, нас от школы водили.

— Хоть одну картину запомнил?

— «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

— Ну, а других картин ты, что же, не видел?

— Видел, — сухо кивнул Артем, смекнув, что в разговоре с Рыжим надо держаться осторожнее, отвечать односложно, чтобы ненароком не попасть впросак.

— Надо в блокнотик записать художника да название, я в школе всегда так делал. А то я могу подумать, что полотно уже десяти метров ты и за картину не считаешь.

Артем молчал. На лицо его, должно быть, легло выражение, какое бывает у человека, с которым иностранец пытается поговорить на своем родном языке.

— Ну, а пачки сигаретные ты не собираешь? — спросил Рыжий, вдруг оставив свой ехидно-насмешливый тон. — У меня дома какие хочешь есть. «Мальборо», «Честерфилд», слыхал про такие сигареты? Мне один кореш, приятель школьный, три блока отстегнул по дешевке, он моряк, помощник капитана, в загранку ходит, Ленинград — Копенгаген — Рига, сладкая линия. Ну, чего молчишь? — Рыжий понимающе усмехнулся. — Небось дымишь втихомолку? Все уже в жизни попробовал? Да ты не бойся, я матери не скажу. Сам подростком бычки по трамвайным остановкам собирал. С сигаретой-то в вагон не попрешь — тут бычки королевские мужики выбрасывают, чуть ли не целые сигареты.

Артем снова не нашелся, что ответить. Рыжий, может, сам того не желая, все время загонял разговор в тупик, где вести себя вежливо, как хотелось маме, и поддерживать беседу Артем еще не умел. Рыжий вроде бы симпатизировал ему или пытался сделать вид, что понимает его, но что-то настораживало в нем, и Артем никак не мог понять, доверять ему или нет. То вроде бы втягивался в разговор, то, опомнившись, снова отмалчивался, точно набрав в рот воды, недовольно морщил лоб и поглядывал с нетерпением на дверь, но мама никак не возвращалась из кухни, словно специально оставила их одних, дабы привыкли чуточку друг к другу, что бывает, если люди волею случая оказались с глазу на глаз.

Артем уже понял, уловил, что не позволяет ему довериться Арнольду. Рыжий то и дело вправлял в разговор особые словечки, какими перебрасывались во дворе мальчишки. Такие понятные и уместные во дворе, в компании сверстников, в устах взрослого человека они настораживали, заставляли искать в речах его подвох.

— Ну что, познакомились? — мама наконец-то вошла в комнату, испуганно, с надеждой взглянула в лицо Артема, потом заметила на столе кляссер с марками, открытый секретер, и, удостоверившись, что в ее отсутствие тут, верно, имел место некий разговор, а значит, возник и мостик, возможно, пока хрупкий, с благодарностью улыбнулась Рыжему.

— Ну и хорошо, я очень рада. А сейчас — ужин. У меня там в духовке курица в фольге, меня подруга надоумила. Объедение. Я ведь знаю, что мои мужчины любят покушать. Артемка, ну что же ты молчишь? Что же ты не спросишь, понравилась ли гостю наша комната? Веди себя как хозяин.

Мать посмотрела на Артема с тихой мольбой, ей, должно быть, очень хотелось, чтобы он заговорил с Рыжим при ней.

— Да, комнатка у вас — дрянь, — сказал Рыжий. — А жильцов-то в квартире много?

— Восемь семей.

— Да, не разменяешь.

Арнольд окинул их жилище придирчивым взглядом, каким изучал его в прошлом году мастер, подрядившийся сделать ремонт и ругавший комнату почем зря, дабы набить цену за работу.

— Обои тут светлые нужны. Я видел раз в хозяйственном финские, рифленные, почти без рисунка. Небось и днем с электричеством сидите?

— Здесь восток, солнце тут утром бывает, — заметил Артем, на радость матери попав в общий разговор.

— Да, что ни говори — дыра, но зимой тепло. Да мы уже тут привыкли, не замечаем.

Мать вздохнула. Артем, насупившись, еще раз оглядел комнату свежим взглядом. Он и впрямь не находил в ней изъянов, которые занимали Рыжего так, словно он собирался тут жить.

— А горячая вода у вас есть? — спросил Арнольд, как бы подтверждая догадки Артема.

— Да, есть, колонка, — объяснила мать.

— Колонка? — Рыжий сморщился, словно у него заболел вдруг зуб.

— Ну что ты, Рыжик, это очень удобно, и перебоев с водой никогда нет. Вот Артем у меня с семи лет колонку сам включает. Делов-то — повернул рычажок — и пламя горит само по себе, без спичек.

— Ну, а соседи как, в душу не лезут?

— Я их как-то не замечаю. У них своя жизнь, у нас с Артемом своя, — мама подмигнула Артему ласково, доверительно.

И Артем понял наконец, что Рыжий пришел к ним не просто в гости, что матери очень хотелось бы, чтоб ему все тут понравилось: и квартира, и Артем, и газовая колонка, управляться с которой может научиться и младенец…

4

Артем приоткрыл один глаз и, обнаружив, что уже не спит, лениво повернулся на правый бок, чтобы не лежать носом к стене. Комнату освещали косые холодные лучи утреннего солнца, на белом лепном потолке неподвижно висел тусклый, непонятно откуда взявшийся тут солнечный зайчик. Артем сладко потянулся, словно рассчитывал коснуться зайчика рукой, и, вынырнув из-под одеяла, увидел маму. Она полулежала на пышной, убранной кружевами подушке и разглядывала себя в маленькое зеркальце.

— Артем, ты проснулся? — услышав, быть может, шелест простыни, мать обернулась.

Артем, предугадав ее движение, закрыл глаза и замер, но любопытство уже вынесло его так высоко в изголовье дивана, что мать тотчас поняла — он притворяется, не спит.

— А ну-ка вставай, простыня опять на полу — белья на тебя не напасешься. Опять небось страшный сон приснился, вертелся как волчок.

— Нет, я не помню, — тихо сказал Артем и растерянно, будто сию секунду пробудился, заморгал глазами. По маминой щеке медленно спускалась слезинка, должно быть, мама только что плакала.

— Вставай, дружок, — мягко приказала мама, смахнув слезу кончиком простыни. — И брось привычку меня разглядывать. Я тебе не артистка кино. А ну-ка быстренько в ванную, я хоть оденусь по-человечески.

— Я сейчас не хочу, я потом, — вяло сопротивлялся Артем.

— Потом ты, миленький, к умывальнику не попадешь.

Артем без всякой охоты, лишь подчиняясь приказу, нашарил под диваном тапочки и в одних трусах направился в коридор.

— Надень-ка тренировочные, не маленький уже по квартире голышом разгуливать, не одни ведь живем.

Артем молча повернул назад, сообразив, что лучше не спорить: когда мать бывала раздражена, недовольна, она вдруг начинала придираться к нему на каждом шагу. Но чем она огорчена, отчего вдруг плакала ночью, если вчера смеялась весь долгий вечер, пока Рыжий развлекал их своими рассказами обо всем на свете. Со всеми знаменитостями Арнольд, как оказалось, был на короткой ноге: с Аллой Пугачевой загорал в Сочи на одном пляже, клоуна Юрия Никулина он встречал в Москве, в Сандуновских банях, и дома у него, как выяснилось, хранится хоккейная клюшка, на которой самолично расписались все игроки сборной команды СССР. Мама не уставала удивляться, как много в жизни Арнольд успел повидать, а Рыжий тем временем поглядывал на Артема, надеясь произвести впечатление и на него. Клюшка и в самом деле задела Артема за живое: вот если бы вынести такую во двор. Мальчишки бы лопнули от зависти. Только не отдаст ее Рыжий никому ни за какие коврижки, если, конечно, она у него и в самом деле есть.

Вечером Артем все время ждал момента, когда мама спросит у него наконец, понравился ему Рыжий или нет, но мать так ничего у него и не спросила. Быть может, она огорчилась оттого, что Рыжий не остался у них ночевать?

— Ма, а где мои тренировочные?

Артем застыл посреди комнаты, озираясь по сторонам.

— Ой, горе ты мое, отвернись к окну, я поищу, — мама не спеша поднялась из теплой постели и отыскала в гардеробе мятые тренировочные штаны.

Артем краешком глаза успел заметить, что мама спала сегодня в голубой ночной рубашке, в которой прежде спокойно, не стесняясь, ходила по утрам перед ним по комнате: к окну или к своему старенькому плюшевому пуфу, стоящему перед трюмо.

— Умывайся, да быстро. Тебе же сегодня в школу за новыми учебниками. Голова — что решето.

Артем, невеселый, раздосадованный мамиными придирками, вышел в коридор, подошел на цыпочках к глухим и высоким дверям ванной комнаты и, прислушавшись, повеселел. Кран умывальника нынче молчал, не пел, как обычно, высоким, скрипучим сопрано, сотрясая стояк до самой крыши, что случалось немедленно, стоило его кому-нибудь отвернуть. Словом, в ванной — ни души, и не нужно, поеживаясь на сквозняке, ждать своей очереди в коридоре, как бывало, когда кто-нибудь из соседей с самого утра запирался в ванной надолго, до третьих петухов, как Ключкарев, например.

— Артем, это ты? — едва Артем успел накинуть крючок, в дверь ванной ласково, по-кошачьи, поскреблась баба Вера.

Наспех ополоснувшись, Артем выглянул в коридор.

— Ты? — лицо бабы Веры, бледное, испещренное паутиной тоненьких, до самой шеи добегавших морщинок, приветливо улыбалось.

— Я, — Артем вежливо, еще не понимая, что от него хотят, улыбнулся в ответ.

— Пойдем ко мне, я тебя вареньицем угощу.

Баба Вера взяла Артема за руку и повела в свою комнату.

Артем, стараясь ступать на ветхие, наполовину уж вывалившиеся паркетины неслышно, невесомо, прошмыгнул по коридору в старушечью келью. Такую же, как у них с мамой, узенькую комнатенку, в которой, однако, хранилось множество любопытных вещиц. Нигде в своей жизни, кроме как у бабы Веры, Артем не видел ни самовара, настолько древнего, что, как его ни драили, он оставался мутным, не позволял никому больше увидеть в нем, как в зеркале, свое лицо; ни высокой печки с белыми изразцами, ни старых картин в больших рамах, изображавших сельские пейзажи, пасторали. На одной из картин Артему полюбился пастушок, лежащий на траве, над ухом его прилетевшие с неба херувимы с белыми крылышками наигрывали на свирели тихую, нежную мелодию. Больше ни у кого в комнатах не было таких удивительных картин, даже у Ключкаревых, которые, как считалось, жили богаче всех и стояли в очереди на «Москвич».

— Ну как, гость-то ночевал аль нет? — отчего-то шепотом спросила баба Вера, поставив перед Артемом стеклянную розетку с вареньем из черники.

— Нет, не ночевал, у нас третьей кровати нет.

— Ой, дите ты мое малое. На што она ему, постель-то? Поругались небось. То-то, я смотрю, вчера ввечеру он левака на углу брал. Такси, видно, хотел, да эти дьяволы не останавливались, хоть и с зеленым глазом. Повадкой больно как важный, при галстуке, вроде как с брюшком, руку так вперед выбросит, как Наполеон, и ждет.

— Наполеон же был император, — вежливо уточнил Артем.

— Вот я и говорю, — кивнула старушка, — шибко важный! Где он служит-то? Часом, не начальник?

— Он вместе с мамой…

— В Министерстве, значит.

— Наверное, — Артем нахмурился, попытавшись вспомнить, где все же работает мать, но, не вспомнив, вздохнул.

— Только росточком он не вышел: метр с кепкой. Ну и мужик нонче пошел. А как зовут-то его?

— Арнольд, дядя Арнольд.

— Арнольд? Богатое имя, — баба Вера уважительно покачала головой. — Он, часом, не из попов?

Артем с тоской посмотрел на дверь, мать могла его хватиться: на дружбу с бабой Верой она смотрела косо, отчего-то не любила, когда старушка приглашала Артема к себе, но и уходить вот так, вдруг, едва съев варенье, было неловко. Оставалось ждать, пока старушка выговорится и отпустит его с миром сама.

— Ну а подарок-то он тебе принес?

— Обещал, — немного поколебавшись, приврал Артем. — У него дома марки есть.

— Марки? — старуха в недоумении вскинула седую голову. — А кому тебе письма-то писать?

— Это не простые марки, а особые — для коллекции. Это называется филателия. У него много редких серий. Особенно одна, про древние олимпиады, они в Греции до нашей эры проводились

— До рождества Христова, — подхватила старушка.

— Арнольд сказал, что он эту серию мне отдаст, просто так, бесплатно, а она знаешь какая ценная!

Вдруг увлекшись своей фантазией, Артем врал искренне, горячо. Ему вдруг отчего-то захотелось, чтобы Арнольд понравился бабе Вере, раз это так важно для мамы. На самом же деле, уходя, Рыжий больше про марки так и не заикнулся.

— Артем, Артем! — из коридора прилетел недовольный окрик мамы. Поискав безуспешно сына в ванной и на кухне, она окликнула Артема во весь голос прямо под дверью у бабы Веры, видно, догадалась, что сын в комнате у соседки — где ж ему еще быть?

Артем, виновато улыбнувшись, выскочил в коридор и, уже не беспокоясь о скрипящих под ногами половицах, побежал к себе. Мать встретила его холодно, почти враждебно:

— Снова по соседям шлялся? Когда я тебя от этого отучу?

— Я не шлялся, я бабе Вере помог, она не могла банку с вареньем поднять.

— Все понятно, — взглянув на губы Артема, еще черные от черники, мать вздохнула: — Небось выспрашивала про Арнольда, а ты ей все выложил: кто да откуда. Я ведь знаю, язычок-то у тебя как помело.

— Ничего я не говорил, молчал. Баба Вера сама его вчера видела. Он вечером на углу такси свободное искал.

— Такси? — упавшим голосом переспросила мать, по лицу ее скользнула глубокая тень. — Зачем ему такси, если он сейчас на Ленинском живет, тут пешком два шага…

5

— Запишемся во Дворце, под хрустальной люстрой, — мама, звонко чокнувшись рюмкой с Арнольдом, игриво рассмеялась.

— Во Дворце нельзя, — мягко возразил Арнольд. — Я же разведен.

— А вдруг можно? У меня-то брак первый.

— Первый?

— Да, первый, — мама снова засмеялась, должно быть, немного захмелев от шампанского.

— Ты что, замужем не была? — Рыжий выразительно взглянул на Артема, потом перевел взгляд на маму, словно советуясь с нею, стоит ли продолжать при мальчике щекотливую тему.

— Ну конечно. Когда я поняла, что в положении, его и след простыл, — мужское дело нехитрое.

— Мда, — многозначительно промолвил Рыжий и посмотрел на подругу с укоризной, словно приглашая ее помолчать.

— Ну что ты мычишь? Ты же сам мне вчера доказывал, что он уже взрослый, — мать странно, доверительно взглянула на Артема. — Он уже знает, что детей не в капусте находят.

Артем поначалу слушал вполуха этот веселый, хмелем приправленный разговор взрослых и с нетерпением поглядывал на маленький кляссер, который Рыжий, шумно заявившийся в гости с одетой в золотую фольгу бутылкой шампанского, сразу положил на стол и до поры до времени прикрывал старательно рукавом пиджака, как бы дразня Артема, заставляя его гадать, что спутано в коричневой коже: серия про древние олимпиады, вроде бы обещанная позавчера, или другие марки, принесенные просто так, похвастаться? Рыжий был одет с таким же шиком, как в прошлый раз: серый в полоску костюм с жилетом, сорочка, неистово сверкающая белизной. С собой он принес складной зонтик-трость, который выбрасывал вверх свою черную нейлоновую шляпку от простого нажатия металлической кнопки.

— Ну, в загсе так в загсе, — вздохнув, согласилась мама. — А я-то поспешила, фату призаняла, думала, пройдусь перед людьми невестою. В детстве-то я всю дорогу о свадьбе мечтала, все гадала, в каком платье выйду. Каким уж жениха представляла — не помню, все о нарядах думала. Такая же вот была, как Артем.

Мама звонко смеялась, подливая вино в рюмку, но глаза ее оставались печальными.

— Теперь уж меня жизнь научила: если что задумаешь — все выйдет наоборот.

— Так не бывает.

— Бывает, — настаивала мама. — Кто везуч, а кто и нет.

— «Будем работать не мудрствуя, — это единственное средство сделать жизнь сносной» — Вольтер еще сказал. — Рыжий изрек цитату важно, чуточку рисуясь, будто сам придумал ее, и подмигнул зачем-то Артему.

— Ты вон уже — сам себе начальник, а я кто? Машинистка — как на машинке стучала, так и сейчас стучу. Иной раз пальцы не сгибаются от усталости, а все по клавишам лупишь. То письма идут, то отчеты — попробуй откажи.

— Может, тебе работу бросить, со временем?

— На вас, мужиков, надейся…

— На дом работу можно брать. Сейчас за срочную перепечатку уже по сорок копеек с листа платят.

— У нас тут попечатаешь, — мать окинула комнату, словно прикидывая, куда бы поставить машинку. — Артем как своих дружков приведет… То они бумажного змея клеить вздумают, то клюшки хоккейные мастерить — покупные им, видите ли, не годятся, у крючка не тот изгиб.

— Не у крючка, а у крюка, — поправил Артем, пытаясь поймать нить этого чудного, с пятого на десятое, разговора, которому сперва, засмотревшись на кляссер, не придал значения. Как ни старался, он не мог привыкнуть еще к манере общаться, какую любили взрослые, когда не поймешь, что говорится в шутку, а что всерьез. При чем тут свадьба и фата, которую носят на голове молоденькие невесты? Неужели Рыжий с мамой решили пожениться?.. Значит, он сможет прокатиться на «Волге» с золотыми кольцами по всему городу? А потом, выходит, Рыжий будет у них жить как настоящий жилец, как студент, в прошлом году снимавший угол у соседа — старика Глушко. При нем придется, наверное, каждый раз ужинать в глаженых брюках, и друзей уж домой не приведешь. Раньше, когда маме бывало тяжело и она плакала, ничего не объясняя, она нежно обнимала Артема, еще маленького, глупого, шептала ему ласковые слова, по многу раз повторяя одно и то же: как нам хорошо вдвоем, и никого-то нам больше не нужно, а ну их в баню, всех этих мужиков, проживем и без них. Артем клевал носом, засыпая у нее на руках, а мать все твердила упрямо: вдвоем, вдвоем. И вдруг теперь — Рыжий?

6

За окном смеркалось, зажглись фонари. Мама вдруг ушла на кухню — мыть посуду, чего никогда при гостях прежде не случалось. И Рыжий вел себя вовсе не как обычный гость: снял, потом повесил не на стул, а в шкаф на деревянные плечики пиджак, обулся в домашние шлепанцы и полулежал на диване, закинув ногу на ногу. Левая нога его, мерно покачиваясь, едва не касалась экрана телевизора. У правой руки он по-прежнему держал кожаный кляссер и, небрежно поигрывая им, вел неторопливую беседу, будто зная, что, покуда не будут показаны марки, Артем никуда не денется, не убежит к приятелям или во двор.

— А предметы ты какие любишь?

— Историю.

— А точные науки как идут, математика?

— Алгебра у меня на осень.

— Почему?

— Задачки не решаются.

— Как это не решаются? Что ты, глупей других?

— Не знаю, — Артем вздохнул. Дневник-то Рыжий видел еще в прошлый раз и теперь про учебу спрашивал, видно, просто так, нарочно, чтобы о чем-нибудь поговорить.

— Ну а кроме школьных предметов, ты чем-нибудь увлекаешься? Может, в кружки какие ходишь?

— Я осенью в хоккей пойду.

— Вот как? — Рыжий окинул взглядом щуплую фигурку Артема, застывшего перед ним в выжидательной позе, и усмехнулся. — А возьмут ли тебя в хоккей?

— Возьмут, — не заметив усмешки, твердо сказал Артем и еще раз посмотрел на кляссер, подумав, что был бы счастлив, если бы тот вдруг упал на пол и раскрылся. Артему казалось, что он видит вожделенную серию прямо как на яву, не зажмуривая глаз. Пять марок с золотым ободком и маленькими зубчиками, целость которых можно проверить только с лупой. На первой — атлет с красивыми длинными ногами бросает каменный диск в голубое небо Олимпии. На другой марке — бег колесниц в честь бога Зевса. А может, серия выглядела и не так, была еще заманчивей. Что-то мешало Артему попросить Рыжего показать ему марки. Потом бы он рассказал ему обо всем на свете, не все ли равно, когда отвечать на эти мало связанные друг с дружкой, бог весть кому нужные вопросы — сейчас или потом?

— Ну а чем ты занимаешься, пока мамы дома нет?

— Ничем.

— Так уж вовсе ничем. Так не бывает, — Рыжий понимающе усмехнулся. — Даже во сне человек делом занят. Спит, восстанавливает нервные клетки.

Дядя Арнольд хитровато мигнул своим зеленым глазом, будто хотел показать Артему, что знает о нем много больше, чем тот может о себе сказать.

— Ну, уроки-то ты, надеюсь, иногда делаешь?

— Сперва гуляю.

— Где?

— Во дворе.

— А что вы там делаете? Курите в подвале? А может, строите штаб?

Артем молчал. Насмешливый тон, в котором Рыжий навязывал ему беседу, мешал подбирать нужные слова, отвечать вежливо, как принято отвечать взрослым. Рыжий вел себя так, словно и в самом деле знал, что бывает, а что не бывает во дворе.

— А друзья-то у тебя есть? — поинтересовался Арнольд, голос его вдруг осип, утратил прежнюю уверенность.

— Есть. Помаза, Фралик, — выдавил из себя Артем, сообразив по тону вопроса, что его молчание обижает Рыжего, выбивает из привычной колеи.

Арнольд, должно быть, и сам не мог найтись, как разговаривать с мальчишкой. То играл в равенство, набивался в друзья, то вдруг сбивался на надменнонаставительный тон, каким привыкли общаться с подростками взрослые на улице, учителя.

— Помаза? — Рыжий удивленно вскинул свои бесцветные брови.

— Ну да, мы его сокращенно так зовем. Он Помазенков, Дима, а Фралик — это Фролов, Виталик.

— Кликухи-то у вас неинтересные, — оживился Рыжий. — Сразу можно догадаться, кто есть кто. У нас ребята похитрей друг другу прозвища давали: Клык, Кастет. От одной клички мурашки по спине побегут, правда?

Артем кивнул, радуясь тому, что Рыжий пока не задал новый вопрос.

— Ну а что у вас там бывает-то интересного, во дворе?

— Во дворе? — переспросил Артем и сморщил лоб, пытаясь вспомнить, что бы можно было рассказать безобидное. Он уже казнил себя за то, что успел похвастать Помазе, что покажет новую серию, как только Рыжий придет к ним снова. И вот теперь, если Рыжий пожмотничает, не откроет заветный кляссер, ему придется завтра выйти к ребятам ни с чем.

— Ну рассказал бы хоть что-нибудь? Летом ты что делал, небось в лагере отдыхал?

— Нет, я с детсадиком ездил. В лагерь мама путевку не достала.

— Как не достала? У нас в вестибюле объявление висело про путевки — бери не хочу. Лагерь, кажется, «Салют» называется?

— Я в «Салют» не хочу, только в «Ласточку».

— А где это такая? — дружелюбно спросил Арнольд, довольный тем, что Артем наконец-то заговорил.

— В Звенигороде.

— А чем же там лучше?

— Там ребята все наши.

— А кто тебе туда путевку доставал, от какого завода?

— Там раньше тетя Зина воспитателем работала, а теперь она в детсадике, — Артем вздохнул.

— Ну и что ты там делал-то, с ползунками?

Артем помолчал, словно прикидывая, то ли Рыжий насмехается над ним, то ли острит, как обычно, для оживления разговора.

— Местность там красивая. Только купаться негде: озеро от нас за восемь, а ближайшая речка — за девять километров.

— А где же ты купался?

— На карьере. Там рядом лес, грибов и ягод много, — Артем помолчал, с Рыжим он старался говорить не спеша, чтобы ненароком не вылетело лишнее слово, старался говорить правильнее: мать всегда ругалась, если дома он начинал говорить свободно, так, как с ребятами во дворе.

— А ребята-то твоего возраста там были?

— Были, — вздохнув, Артем кивнул, — но я с ними не водился, потому что они хулиганы. Они там каждое лето живут.

— Выходит, ты был один? — Рыжий взглянул на Артема с интересом, видно, не ожидал, что скажет он ему о своих бедах вот так, к слову, раз до сих пор скрытничал, как с посторонним.

— Нет, не один, — Артем помолчал, будто сомневаясь, стоит ли приоткрыться дальше, хотя без этого ничего не поймешь, не объяснишь. — Я там с сержантом подружился. Его зовут Ярослав. Там рядом воинская часть была. Он мне пилотку подарил.

Артем приоткрыл секретер и вынул выгоревшую, ставшую от солнечных лучей желтой пилотку.

— Вот здесь два чернильных пятна. Тут было написано: Могилев и цифрами — пятьдесят шестой размер. Это мне один из тех ребят поставил. Я раз пилотку в столовой забыл, а он взял ее себе и поставил кляксы, чтобы не узнать.

— А как же ты пилотку-то вернул?

— Я пошел с тетей Зиной к этому парню домой, а пилотка у него на койке лежит. Жалко, что он здоровый был, ему уже шестнадцать лет, а то бы я ему влепил как следует.

Артем отвел глаза, сообразив, что про тетю Зину он признался зря, пусть бы Рыжий думал, что пилотку ему удалось вернуть своими силами, без взрослых.

— Ну, где же там наша мама? — дядя Арнольд вдруг отчего-то засуетился, посмотрел на дверь, потом на Артема, виновато улыбнулся. — У меня тут к тебе есть один разговор, не знаю, как и начать.

— Что, марки не нашли? — вздохнув, спросил Артем.

— Да нет, марки я принес, — смутился Рыжий и придвинул кляссер к Артему, словно приглашая перевернуть обложку его самого. — У меня к тебе есть мужской разговор. — Рыжий выхватил из пачки сигарету и, нервно размяв ее между пальцами, закурил: — В общем, поговорим, как мужчина с мужчиной. На чистоту. Ты не против, если мы с мамой поженимся?

— Как это? — тихо спросил Артем, вмиг сообразив, что Рыжий вел с ним битый час этот нудный разговор оттого, что не решался заговорить о главном.

— Ну, если мы будем с мамой мужем и женой. Ты же не маленький, понимаешь, что это значит?

7

— Фирменные марочки, у «Филателии» выменял, что ли?

Геныч не спеша перебирал марки сальными, грязными пальцами, завистливо причмокивая толстыми, красными губами.

Артем молчал, уныло поглядывая то на марки, рядком лежащие на перевернутом ящике из-под бананов, то на Помазу. Тот старательно прятал глаза, уронив низко-низко голову с шапкой чуть вьющихся и давно уже не мытых русых волос. Маленькие островки чистой кожи на его густо усеянных веснушками щеках налились краской. Свидание в укромном месте, за овощным ларьком, было назначено ему одному, а Помаза не удержался, притащил с собой Геныча и Фралю.

— Коротков, ты что, глухой?

— Это ему мужик дал, тот, что с тросточкой. Разведкой все доложено, — Фралик лукаво стрельнул в Артема своими маленькими хитроватыми глазками, которыми любил беспрестанно, точно сыщик, шарить вокруг себя.

— С рыжей бородой, тот, что на «Москвиче» приезжал? — Геныч наморщил лоб, будто припоминая.

— Ты что, у него «Лада», — возразил Помаза, виновато взглянув на Артема, будто спрашивая у него: ну и что из того, если марки увидит Геныч, разве он съест их?

Геныч был в их компании самым заметным, уже отрастившим маленькие усики пареньком с яркими бровями и прямым, длинным, угреватым носом, который тоже прибавлял ему лет. Помазу и Фралика продавцы не подпускали к «табачке» на пушечный выстрел, а Геныч, что был нисколько не старше их, сигареты в ларьке покупал. Геныча все во дворе уважали, не ладил с ним отчего-то только Артем.

— Ты, недожаренный Артишок, чего молчишь? — нахмурившись, спросил Геныч, уловив безошибочно в молчании Артема знак неуважения к самому себе.

— Ты сперва марки оставь. Их трогают не руками, а только пинцетом.

Геныч, вздохнув, убрал руки за спину, продолжая, однако, пожирать марки жадными глазами.

— А машина у него синяя, что ли? — спросил Фралик.

— Не помню, — отрезал Артем, сообразив, что Фралик с Помазой, должно быть, обознались: своей машины у Рыжего, кажется, не было, но признаваться в этом не хотелось, чтобы позлить Геныча, который, как и все мальчишки, уважал автомобиль больше всего на свете.

— Ты что, дальтоник? Цвета не различаешь? — насторожился Геныч и сделал в направлении Артема маленький предупредительный шажок.

— Он только один раз меня катал, вечером, — смело втягиваясь в омут собственной фантазии, уточнил Артем.

— Ночью все цвета похожи, — солидно подтвердил Фралик, почесав свой остренький, как у Шерлока Холмса, носик.

— А приемник у него в машине есть? — завистливо спросил Геныч.

— Не помню.

— Ничего-то ты сегодня не помнишь, — в голосе Геныча вдруг послышалась обида.

— Раз антенна была — значит, и приемник тоже, — заключил Помаза.

— А зачем тебе приемник? — мрачно спросил Артем.

— Обижаешь, без музыки ехать какой кайф?

— А у третьего дома, на Цветочной, кто-то приемник из машины вытащил, — ехидно, как-то между прочим, сообщил Фралик и невинно вознес глазки к небу, ожидая, клюнет Геныч на удочку или нет.

— Эй, ты на что это намекаешь? — воскликнул Геныч, взглянув на Фралика грозно и одновременно испуганно. Но тот лишь удивленно вытаращил глаза:

— Я не намекаю, просто к слову и сказать нельзя?

Артем мрачно взглянул на марки, о которых уже все позабыли.

Рядом с Генычем настроение у Артема неизменно портилось, без него-то роли в компании распределялись иначе: и Фралик, и Помаза немножко позволяли Артему поверховодить, ловили на лету все его идеи, втроем им было дружно и тепло. Когда-то, когда Геныч жил на старой квартире, где-то возле Обводного, Артем считался во дворе атаманом, и всем это нравилось. Если была охота, заводили игру в индейцев, строили на заднем дворе, за сараями, крепость из гнилых досок, щитов от забора, брошенных строителями после ремонта школы, из сломанных шкафов. Потом мастерили луки и стрелы и, разделившись на два племени, воевали друг с другом. Одна команда штурмовала крепость, а другая защищала. Жилось им здорово и весело, а потом возник Геныч. Раньше, когда Артем был младше, отставание его в росте не бросалось в глаза, оттого-то его признавали атаманом не только во дворе, но и в деревне, где летом, после четвертого класса, он тоже был заводилой. Там собрал он ребят помладше, у кого были велосипеды, и приказал строить штаб. Из шеста, веревки и красного полотнища они сделали мачту и флаг, как в пионерском лагере. Когда приходили всей гурьбой в штаб, то поднимали флаг, а когда уходили — опускали. Велосипеды у них были вроде коней. Артем произвел себя в генералы, а остальные поначалу были рядовыми, и он постепенно давал им чины, вручал выпиленные из фанеры ордена за заслуги. Глядя на них, ребята из соседнего села тоже сделали себе линейку и вкопали высокий столб, но флаг у них не спускался, и тогда Артем помог им сделать блок на верхушке мачты.

Во дворе в последние полгода из-за Геныча все складывалось по-другому: затеи у него были скучные, уже взрослые. Они ловили пескарей и, высушив их на солнце, продавали мужикам возле пивного ларька. На вырученные деньги Геныч покупал кислое вино и выпивал понемногу, втягивая в это дело и Помазу, и Фралика.

Артем остро переживал нехватку в своем щуплом теле силы. Из-за маленького роста на него часто глядели как на пятиклассника. Некоторые даже высказывали это вслух. Слышать такое было ужасно неприятно и обидно. Из-за роста, наверное, Геныч и взял верх во дворе, где во времена былые Артем считал себя атаманом. Жизнь то и дело заставляла его сожалеть, что не вымахал с версту. Бывало, подойдут после кино в темном переулке какие-нибудь шалопаи: «Дай двадцать копеек». Тошно делается, хочется, не прицеливаясь заехать такому в глаз, но…

— Ну, а клюшку когда покажешь? — деловито спросил Геныч, когда марки, наконец, легли туда, где лежали прежде, — в кляссер.

— Какую клюшку? — невинно, будто не понимая, в чем дело, спросил Помаза, одновременно незаметно дернув Геныча за рукав: про клюшку, так же, как про марки, Артем рассказал только одному ему, и вот Геныч опять, словно специально, его выдавал.

— С автографами — сам говорил.

Помаза, поняв, что теперь не выкрутиться, застыл с потерянным лицом.

— На следующей неделе покажу, — вздохнув, пообещал Артем.

— Не врешь?

— Если Арнольд в командировку не поедет.

— Ах, в командировку, — Геныч снисходительно закивал головой, будто хотел убедить ребят, что клюшки им не видать, как своих ушей.

8

— Ма, у дяди Арнольда машина есть?

— С чего ты взял?

Мать подняла усталые, некрашеные глаза от гладильной доски. Лицо — тяжелое, невыспавшееся, какое бывало у нее, если накануне приходили гости и приносили много вина.

— Фралик говорит, видел, как он выходил из машины.

Артем незаметно откинулся на спинку стула: когда он делал уроки, его как магнитом притягивало к секретеру, и стул под ним балансировал на двух ножках. Быть может, поэтому мать взглянула на него так неприветливо, мрачно?

— Когда же это было? — старенький утюг застыл у мамы в руке, будто повис в воздухе.

— Фралик говорит, в четверг, — уточнил Артем, тотчас вспомнив, что в этот день мать отослала его в кино, заранее купив два билета в «Звездный». Артем хотел взять с собой Помазу, но тот не пошел, наверное, из-за Геныча.

— Не знаю, что уж твои дружки там видели, — мать отчего-то опять нахмурилась.

— Ма, ну правда — у Рыжего машина? — привскочив от нетерпения на ноги, спросил Артем.

— Чего это ты его Рыжим зовешь? У него имя есть.

— Ну, у Арнольда, у дяди Арнольда.

— Может, его подвез кто-нибудь. Взял бы у него сам и спросил. Вы же с ним тут вчера битый час разговаривали.

— Мы не о том, — Артем вздохнул и, не скрывая разочарования, снова погрузился в учебник, но взгляд его невольно скользил мимо страницы. Вот если бы, у Рыжего, у Арнольда, — дяди Арнольда, поправил он себя, словно мама могла прочитать мысли, проносящиеся у него в голове, — если бы у дяди Арнольда оказалась своя машина, Геныч не смог бы королиться во дворе, как он это делает сейчас, и Помаза не бегал бы за ним хвостом.

Сперва, тотчас развил свою мечту Артем, следовало бы научиться водить машину самому, узнать, где у нее тормоз, а где сцепление, и как положено переключать рычагом передачи. А научившись мало-мальски, не спеша, будто случайно, прокатиться по двору, чуть притормозив возле скамейки под голубятней, где любит сиживать Геныч с мальчишками. Вот тут-то Помаза, наконец, и бросит своего атамана, побежит, наверное, вприпрыжку за «Ладой», умоляя, чтобы Артем остановился, дал порулить или хотя бы, не трогаясь с места, посидеть мгновение на месте водителя, но синяя «Лада», сверкая большими, чистыми стеклами, в которых отражаются небо и облака, мягко шурша шинами, повернет мимо Помазы в подворотню. Тут, на улице, Артем спросит у Рыжего разрешения обождать, не меняться местами, пока из подворотни не выскочат с жалобно-просящими глазами Помаза и Геныч, который и во сне-то, наверное, не держал в руках руля, легкого, послушного руля «Лады». И тут Артем на глазах у мальчишек, бегущих гурьбой за машиной, великодушным движением откроет правую заднюю дверцу и пустит в машину Помазу, только его одного. Артему верилось, что в этом случае Помаза оставит, наконец, Геныча, чтобы поехать с ним. Неужто Рыжий откажется прокатить их до парка Победы и обратно?

А мать с легкой тревогой тем временем наблюдала за Артемом. По тому, как неслышно шевелились его губы, она понимала, что в душе у него что-то происходит, что волнуют его в этот миг вовсе не уроки. Вот и учебник, задев локтем, он отодвинул на самый краешек стола.

Ольга Борисовна с радостью заметила, что за лето сын немножко подрос, вытянулся на несколько трудных сантиметров. Последний год она перестала делать засечки на двери, которые прежде послушно прыгали вверх чуть ли не каждый месяц, но Артем вел их сам и частенько, неловко поставив линеику, делал засечку чуть выше, и с огорчением убеждался в этом назавтра.

Рос он чуточку щуплым. Большие черные глаза достались ему от отца. Бывало, куда бы она ни пошла с сыном, прохожие, никогда не отказывающие себе в удовольствии полюбоваться красивым ребенком, обращали на него теплые, сочувственные взгляды. Ей нравилось это необычайно, и оттого прежде она таскала за собой Артема всюду, особенно по выходным, даже направляясь по делам, где проворней управилась бы одна. Потом сын незаметно подрос, у него появились свои собственные дружки, он стал немного стесняться, когда она обнимала да целовала его на людях, словом, возникал обидный, но, видно, неизбежный барьер. Как-то незаметно он стал вдруг почти взрослым, немножко упрямым, неуступчивым, на все норовил иметь свое собственное мнение. Обижался, когда с ним обходились резко или делали, пусть справедливое, но слишком строгое замечание. Словом — с ним приходилось теперь все время искать нужный тон, ощупью искать новые отношения. Господи, как это было непросто, когда еще не сложилась своя собственная жизнь! Сын был каждую минуту не таким, каким хотелось его видеть. Вертелся как юла, вечно его тянуло прыгать, и на месте, и в движении он словно тянулся к солнцу, стараясь вырасти побыстрее. А сейчас вот раскачивается на стуле, не замечая, что он скрипит, развалится вот-вот.

— Артем, сядь нормально, упадешь ведь, — мать вздохнула, отставив утюг в сторону. — Ты меня слышишь?

— Слышу, — Артем, не поворачивая головы, поставил стул на четыре ноги и подумал, что, конечно, машина изменила бы всю погоду во дворе, но неизвестно, есть ли она у Рыжего? Даст ли он ему когда-нибудь сесть самостоятельно за руль, покатать друзей? К тому же неизвестно, будет ли Рыжий еще жить у них, ставить машину во дворе?

— Ну что, проснулся? — с легкой обидой спросила мать. — Ты что, и на улице так отключаешься? Так и под автобус не трудно угодить.

— Я думал.

— О чем?

— Ни о чем, так просто, — Артем вздохнул, еще не решаясь смириться с тем, что картина, только что так сладостно возникшая перед ним, вдруг растаяла, как мираж.

— А чего это ты про машину вдруг вспомнил?

— Я думал, — Артем осекся, все еще не решаясь поделиться с матерью своей мечтой. Чтобы его могли понять, пришлось бы слишком много объяснять. Про ребят, про дела во дворе он ничего дома не рассказывал, все, что было известно матери про компанию, она узнавала от взрослых, от матери Помазы, которую знала чуть-чуть, встречаясь в школе на родительских собраниях, в магазине да во дворе.

— Говори, не стесняйся.

— Ма, как думаешь, Арнольд меня покатает, если у него есть машина?

— Ну, это у него надо спросить.

— Ну, а если вы поженитесь? Вы же сами вчера про свадьбу говорили, ты еще хотела жениться в фате.

— То было вчера, — мать вздохнула. — Далась тебе эта машина. Вырастешь да заработаешь — купишь свою.

— Но он же сам меня вчера спрашивал? Говорит, согласен ли я, чтобы вы поженились? — растерянно промолвил Артем, не понимая, отчего вдруг мама решила сегодня все отрицать: и свадьбу, совсем было назначенную, и машину. Не могли же ребята обознаться: Рыжего с его острой, черной тросточкой не спутаешь ни с кем. Быть может, она уже успела поссориться с Арнольдом, как он с Помазой?

— Ну спрашивал, — кивнула мать. — И что же ты ему ответил?

— Ничего, я марки разглядывал.

— А Арнольд сказал, что ты согласился. Не поймешь вас, мужиков.

9

— Никак уже решили пожениться? — ахнула баба Вера, уронив ложку в мусорное ведро.

— Да, — Артем кивнул, не совсем понимая, отчего его сообщение так удивило старуху.

— Вот так раз, — причитала баба Вера, растерянно разыскивая руками очки, которые находились у нее на лбу.

— Они на машине с кольцами поедут, — пояснил Артем, уже начав сомневаться в самом себе: правильно ли он понял услышанное позавчера за столом.

— А он, часом, не иногородний? — помолчав, спросила баба Вера.

— Как это?

— Ну, прописка-то у него есть?

— Прописка? — не понимая, что от него хотят, беспомощно переспросил Артем.

— Несмышленыш ты, я вижу, совсем, — баба Вера ласково погладила Артема по голове и оглянулась на дверь, опасаясь, что в кухню кто-нибудь войдет. Но в квартире было пусто, все, должно быть, ушли уже на работу или в магазин, на кухне было непривычно тихо, и разговор бабы Веры с Артемом могла подслушать лишь черная муха, с унылым жужжанием описывавшая круги вокруг спускавшейся на шнуре с высокого потолка электрической лампочки.

Кухня была большой, но казалась узкой из-за своей непомерной длины. Ее единственное окно выходило на юг, и оттого солнце, если не стояло слишком высоко, светило здесь подолгу, словом, хоть с косого угла, но круглый день почти посылало на кухонный пол и стены свои благодатные лучи.

Вдоль глухой правой стены жались друг к дружке семь столов, по числу жильцов, а холодильники все держали в комнатах, кроме Ключкаревых, перед комнатой которых коридор выкидывал коленце, куда холодильник умещался, никому не мешая. Вместо восьмого стола бабой Верой использовалась старенькая, наполовину утопленная в стену, чугунная плита, накрытая теперь клеенкой в цветочек. По стенкам, над рабочими столами, словно на выставке, была развешена утварь: поварешки, дуршлаки, алюминиевые крышки от кастрюль. В щелях, оставшихся между разновысокими столами, хранились тазы и прочее барахло, нужное в хозяйстве. Вдоль другой стены стояли две газовые плиты, по четыре конфорки, значит — на каждого жильца приходилось по персональной конфорке: чужие горелки можно было занимать лишь тогда, когда соседей не было дома. И наконец, под самым подоконником кухонного окна были две дверцы, приоткрыв их, можно было попасть в естественный холодильник, где хорошо хранилась картошка, а также соления в банках, но холодильник обычно стоял пустым, поскольку из-за малого пространства его двух не слишком глубоких полок, никто не знал, как его поделить на восемь жильцов. Отворив его створки и присев на корточки, сквозь круглые, симметрично просверленные в стене дырки, можно было увидеть тротуар, бежавший по противоположной стороне улицы вдоль забора обувной фабрики, редких прохожих или проезжающий мимо автомобиль.

— Так вот, прописка, — удостоверившись, что в квартире никого нет, баба Вера заговорила погромче, спокойнее. — Если у человека прописка — он живет себе кум королю. Где хочет, там и работает — везде ему зеленый свет.

— А если этой прописки нет?

— Тогда — хана, никто тебя на настоящую работу не возьмет, разве что по лимиту. Вот они, мужики-то, и приезжают со всего свету, и рыщут по городу, как коты, вынюхивают, где б им да поджениться. Свадьбу отгуляет, пропишется, а там ищи его, как ветра в поле. Ему лишь бы в паспорте печать.

— Выходит, Арнольд у нас после свадьбы и жить не будет?

— Почем нам знать? Там видно будет. Иной, чуть что не по-евонному, так разводиться начинает, если площадь можно поделить. А нет — так гадости всякие строит, а то и стену пробьет, дверь к себе новую поставит, чтоб вольной жизнью зажить вроде как из-за отсутствия совместной возможности. В жизни, милый мой, оно всяко бывает: идешь по улице, а тебе на темечко кирпич всевышний приготовил.

Потеряв надежду разобраться в старушечьих речах, Артем посмотрел на газовую плиту. Мать, уходя в магазин, поручила ему вымыть горелки: на эту неделю падало их дежурство по квартире. Обязанности по дежурству они всегда делили пополам: мать протирала линолеум в кухне, мыла старый, дубовый еще, каким-то чудом уцелевший в коридоре паркет, а также полы и стены в ванной и туалете. Артем помогал ей чем мог: чистил плиту, драил порошком «Чистоль» краны, раковины, унитаз, вытирал пыль с восьми электрических счетчиков, что дружно гудели в коридоре, подсчитывая, в какой доле каждый из жильцов будет оплачивать те киловатты, что, бешено вращая своим красно-белым колесиком, отсчитывал самый главный счетчик — девятый, висевший под потолком у самой входной двери. Словом, уборка была делом хлопотливым и нудным, но и «срезать углы», убирать вполсилы, было никак нельзя. Во время их дежурства Ключкарев, который отчего-то не слишком жаловал маму, выходил в коридор и всюду высматривал, как выполнена уборка: до блеска ли сверкает умывальник, сколько раз вымыт в коридоре пол: две воды на него ушло или вдруг всего одна. Считалось, что пол следует мыть порошком, а потом уже промывать чистой тряпкой, собирая лишнюю влагу в ведро.

Артем взял щетку, отвинтил первую горелку, перенес ее в раковину и, обильно посыпав порошком, стал тереть ее то щеткой, то оставшимся от новогодней елки серебряным дождем — мотком тонкой металлической стружки. Работая, он пытался объяснить себе путаные речи бабы Веры. Что за новую дверь Рыжий может пробить в их комнате в случае чего? Разве что на улицу и оттуда по лестнице взбираться, что ли, на второй этаж? И с какой стати ему вдруг долбить стенку толщиной чуть ли не в метр? Артем, словом, понял лишь одно: сегодня баба Вера была вроде бы против Арнольда, тогда как в прошлый раз он понравился ей, иначе бы она не стала сравнивать его с Наполеоном, не нахваливала бы его за важность и модные одежды. А сегодня вдруг ветер подул в другую сторону, и Рыжий разонравился ей в пух и прах, словно за эти несколько дней успел совершить какой-то проступок или бросить в коридоре резкое словцо, такое случалось порой в квартире между жильцами, но Арнольд-то еще тут не жил. Неужто можно без всякой видимой причины сегодня говорить про человека хорошо, а завтра — дурно?

— Ну что же ты приуныл, небось умаялся? — баба Вера, не поняв, отчего нахмурился Артем, выхватила у него из рук щетку, принялась чистить горелку сама.

За неделю горелки успели стать черными и от воды, капли которой с шипением скользили по бокам раскаленных чайников, и от масла и жира, и, быть может, просто от штукатурки, падавшей сверху, с серого, давно уж не беленного потолка.

— Вот так-то оно чище будет, — приговаривала баба Вера. — А то вижу, нос-то ребенок повесил. Голова-то, часом, не болит?

— Выходит, маме с Рыжим расписываться не стоит? — спросил Артем.

— Может, оно и стоит, мне, милый, почем знать? Мужик он есть мужик. С ним — беда, а без него — небо в овчинку. Бабья доля несладкая. Я вон, как муженек мой, Пал Палыч, царство ему небесное, упокоился, места себе сперва найти не могла. Все, помню, подушку на подоконник сушиться ставила — по утру мокрая она бывала от слез. Годков-то мне, дружок, было в ту пору немало, на пятый десяток, разве тут мужичка-то найдешь? Мужик, он на дороге не валяется. Это, почитай, как в лесу белый гриб — кто первый заметит, тот к рукам и приберет. А мать у тебя еще молодуха, вон как бедрами-то вертит. Эти, что одежи показывают, как их, манекенщицы, и то так пройтись не сумеют. Кто же ей даст ее годки-то? Так что свадьба — дело стоящее, коли человек порядочный, без задней мысли. Будешь этого, Рыжего, как его, то бишь Арнольда, звать отцом, и заживете — на две зарплаты всяко прожить легче.

— Отцом? — тихо переспросил Артем. — Но он же мне не отец?

— Приемный, не родной. Это, почитай, одно и то же. Какой из мужика родитель. Хрен редьки не слаще.

Артем задумался, пытаясь представить, как он будет звать Арнольда, Рыжего, отцом, но так и не смог.

10

— В шахматы-то играть умеешь? — спросил Арнольд.

— Умею немного.

— Сыграем? А ну-ка садись.

Артем нерешительно присел на кончик дивана, словно тот мог из-под него ускользнуть: при Рыжем он вел себя, как в гостях, что-то мешало ему чувствовать себя в своей тарелке. Наверное, то, что и мама при нем менялась необъяснимо, как погода, становилась вдруг резкой в движениях, как девчонка, быстрой на шутку, на острое словцо. Без Арнольда жизнь у них тянулась протяжно, как старая, плавная песня, а с его появлением завертелась в пульсирующем, будоражащем ритме.

— Ставь быстрей фигуры. Чего ты сегодня как вареный?

Рыжий принялся расставлять фигуры, хватая их горстями по пять-шесть штук и быстро размещая их по доске, как бывалый шахматист, знающий расположение фигур с закрытыми глазами. Занеся руку над нужным квадратом, он разжимал пальцы, и фигура с легким шлепком падала на доску, занимая свое место.

Артем, не торопясь, выстроил свои пешки, предчувствуя, что проиграет. Сколько, пробуя свои силы со взрослыми, он проигрывал оттого, что партия начиналась не так, как он ожидал. Стоило, скажем, черной пешке шагнуть на один шажок от слона, и танец шахматных фигур складывался непривычно. Потом уже кто-то объяснил, что это — закрытое начало; опытный шахматист редко начинает игру королевской пешкой. Словом, увидев на доске новый, незнакомый ему ход, Артем терялся, но знал, как разместить свои фигуры: какие двигать вперед, а какие — попридержать до поры.

— Ты плиту-то сегодня почистил, шахматист?

— Почистил, — тихо сказал Артем и, поймав насмешливую нотку в маминой интонации, подумал: уж не отказаться ли ему сразу от игры?

— А что на меня Ключкарев смотрит, как солдат на вошь? Главное, спрашивает так, с ехидцей, мол, нынче не ваша случайно неделя, как будто в график лень посмотреть.

— А кто этот Ключкарев?

— Есть тут у нас один — бывший спортсмен, раньше, говорят, гири поднимал.

— Он штангист, у него на стене грамоты и медали, — пояснил Артем.

— Штангист, говоришь? — обдумывая первый ход, переспросил Арнольд. — Странно, были бы у него медали, я думаю, в коммуналке мы бы его не нашли, видно, так себе — середнячок. Мастера квартирой у нас не обойдут.

Партия началась. Рыжий делал ходы быстро, почти молниеносно, будто играл блиц, успевая перебрасываться словечками с мамой, которая зачем-то вынимала посуду из серванта и, протирая рюмки и тарелки чистым полотенцем, размещала их на широком подоконнике.

— Подумай, не торопись, — Рыжий снисходительно успокаивал Артема, который никак не мог приноровиться к такой быстрой манере игры: того времени, пока Рыжий успевал оценить позицию и сделать ход, ему хватало едва-едва на то, чтобы осмотреться, какие же изменения произошли на доске после хода противника. И только тогда, с отчаянием понимая, что с момента хода белых прошла вечность, он начинал лихорадочно искать, какую из своих фигур пустить в бой.

— Дебют четырех коней, — взглянув после пятого хода на позицию, определил Рыжий.

Артем поморщился, мучаясь от собственной медлительности, стал вспоминать диаграммы, которые видел в учебнике шахматной игры. Ему казалось, что, если не обращать внимания на белую пешку, одинокой вершиной торчавшую на королевском фланге, на доске скорее возникала испанская партия, единственный дебют, который он успел выучить и потому умел и любил играть. Если партия не заходила дальше десятого хода, мог даже выиграть, оттого что знал несколько приемов, как поймать в ловушку неприятельского ферзя. Неужто Рыжий и в самом деле не знал, какой он играет дебют, и только рисовался, называя его дебютом четырех коней? Или, быть может, он исподволь уже направлял игру в новое, незнакомое еще Артему с его куцым шахматным опытом русло? Что значили эти сумасшедшие прыжки белого коня в середине доски, если он тут же отпрыгивал назад, под сень своих фигур, стоило на него тихонько напасть обыкновенной пешкой? Чувствуя недоброе, Артем тревожно оглядывал свой королевский фланг, поспешил с рокировкой, но опасности, грозящей его позиции откуда-нибудь, не видел.

— Офицеры, вперед! — лихо выкрикнул Рыжий, следом за конем выводя на середину доски новую среднюю фигуру.

— Это не офицер, а слон, — мягко поправил Артем.

— Ну, значит, слон, — охотно согласился Рыжий. Его самоуверенность заставляла Артема нервничать, думать, что противник нарочно делает плохие, отвлекающие ходы, за которыми последует быстрый, точный, как удар клинка, молниеносный мат.

— Шах, — тихо сказал Артем, решив напасть своим чернопольным слоном на белого короля, который, после размена пешек, случившегося в центре, вдруг лишился брони.

— Шахец, значит, — спокойно повторил Рыжий, дав себе труд углубиться в позицию поосновательней, чем он делал до сих пор.

— Шах, — еще раз прошептал Артем, вдруг заметив, что королю белых некуда уходить: все клетки вокруг него были либо заняты, либо обстреливались ударами черных фигур.

Рыжий небрежно расстегнул ворот белой рубашки и, ослабив узел, еще раз скучно посмотрел на доску. Он, должно быть, как и Артем, видел мат, но что-то мешало ему произнести это унизительное для него слово.

— Вам мат, — не выказывая радости, чтобы не обидеть Рыжего, сказал Артем.

— Да, просмотрел, брат, просмотрел, — буркнул Рыжий и, быстро смешав фигуры, стал расставлять их заново.

— Проиграл небось? — снисходительно спросила мать, взглянув на доску: оттого, что Рыжий не поздравил Артема с победой, ей, наверное, не удалось понять, чья взяла верх.

Артем, затаив обиду, молчал. Снова расставляя фигуры, с опаской поглядывал на Рыжего, все еще не веря, что выиграл у него по игре, а не за счет грубого зевка.

Арнольд теперь расставлял фигуры немного иначе, потщательнее, не бросал их на доску с птичьего полета, а тяжело ставил на деревянное поле и даже чуть вращал их, будто привинчивая, чтобы никто не мог их съесть или, выражаясь правильным шахматным языком, взять.

Снова началась игра. Артем, чтобы не путаться, поначалу повторял свои излюбленные ходы, много раз приводившие его к победам с мальчишками. Рыжий на этот раз стал осторожнее, ходил не спеша, лишь обдумав ход. За фигуру хватался, лишь подвигав ее по доске глазами, как мальчишка, грыз ногти на правой руке, на безымянном пальце которой сверкал массивный золотой перстень с печаткой. И, даже тронув фигуру, порой поспешно отдергивал руку, перехаживал вновь, то и дело нарушая неписаное правило: взялся за фигуру — ходи.

— Хватит вам глупостями-то заниматься, — вздохнув, сказала мать, — давайте лучше сервант передвинем, пока посуду не разбили.

— Это мы завсегда, только доиграем, — кивнул Рыжий, не отрывая на сей раз глаз от доски.

На лбу у Арнольда выступила капелька пота. Он еще раз ощупал тяжелым, озабоченным взглядом доску, потом посмотрел зачем-то на часы и, повернувшись вполоборота к маме, как бы между прочим спросил:

— Сервант, говоришь? А куда мы его должны поставить?

— Да вот сюда, торцом к стене. Бросьте вы ваши шашки.

— Ну хорошо, хорошо, — Рыжий, кивнув, привстал, занеся над партией свою мозолистую руку, наверное, замышляя, как в первый раз, разрушить партию одним взмахом.

— Ма, ну что тебе, жалко, нам только доиграть, — едва сдерживая слезы, выкрикнул Артем, поняв, что Рыжий согласился двигать мебель лишь для того, чтобы не дать ему выиграть партию во второй раз.

11

— А клюшка где же? — в голосе Помазы слышался упрек, глаза его смотрели на Артема ласково и доверчиво, как во времена, когда во дворе еще никто не знал Геныча.

— Не надо болтать.

— Я не хотел, я случайно, — Помаза спрятал свою растрепанную голову в колени, сделав вид, что поправляет в кроссовках шнурок. Шея его под подбородком, куда не проникал загар, от напряжения стала красной.

— Мне ее пока не принесли.

— А когда?

— Вот Рыжий из командировки вернется.

— Что ты врешь? Мы его вчера с Фраликом видели. Рыжая борода приезжала на машине, — Помаза, вдруг взвизгнув, перейдя на крик, вскочил на ноги. Не так уж редко привирая сам, он не любил, когда этим занимались другие.

Артем помолчал. Весть об автомашине, которая, наверное, все-таки была у Рыжего, на этот раз его не обрадовала, скорее, огорчила даже, как оставшийся без выигрыша лотерейный билет. И еще следовало теперь как-то объяснить свою ложь Помазе. Быть может, сказать ему все как есть? Но Артем тут же отвел эту опасную мысль, вспомнив Геныча и то, что Помаза уже не раз передавал их разговоры всем, кому не лень, нарушая святость дружеской тайны.

— У него еще тросточка, а сам не хромает совсем, — Помаза, в миг успокоившись, как обычно случалось с ним, теперь с тревогой всматривался в лицо Артема, пытаясь понять, отчего же тот молчит, никак не объясняет свой «загиб».

— Я его вчера не застал, — вздохнув, снова соврал Артем.

— А кто он тебе, дядя? — с любопытством спросил Памаза, уже смирившись, что клюшки сегодня он не увидит.

— Нет, просто так, мать ему печатает.

— Печатает? А Геныч у него хотел от машины зеркало отвинтить. У него в машине заграничное зеркало, такой обзор и ширина, во — полметра, — Помаза развел руки в стороны, потом, сообразив, что никто ему не поверит, чуть сблизил ладони.

— Ну и пусть.

— Тебе что, его совсем не жаль? — Помаза удивленно захлопал выцветшими ресницами, гадая, должно быть, в чем тут вопрос: то ли Артем не поверил в намерения Геныча, то ли не считал для себя важным защищать машину этого человека с черной тросточкой и рыжей бородой.

— А мне какое дело? Что он мне, родной?

— Я такого зеркала ни разу не видел, — Помаза, вздохнув, снова стал расписывать зеркало в машине Арнольда, теперь уже, видно, сожалея, что, защищая интересы Артема, не позволил Генычу залезть в кабину рассмотреть сферическое, чудо поближе.

Артем слушал его безучастно, снова мучаясь навязчивой идеей поделиться, рассказать кому-нибудь, пусть даже Помазе, о Рыжем, мечтающем стать ему отчимом. И правду ли говорит баба Вера, считая, что отчим — это тот же самый отец? Артему думалось — откройся он кому-нибудь из ребят, и тогда, наверное, удалось бы найти в округе мальчишку, у которого уже есть вот такой новый отец, спросить, как с ним обходиться, как можно его называть. Что, если мать и в самом деле заставит его называть отцом Арнольда с его рыжей бородой, от которой приятно, как от женщины, пахнет духами? А как быть иначе, если живешь с человеком в одной тесной комнатушке, сталкиваешься с ним нос к носу? Может, никак его не называть? Может ли отчим наказывать за провинности ремнем, как Фралю его отец? Будет ли он подписывать дневник? Рыжий казался Артему человеком дотошным и педантичным, энергия из него постоянно хлестала через край. Трудно было представить, чтобы он отказал себе в удовольствии заглянуть в дневник, прозевал вдруг такой случай, как это бывало с мамой. Значит, о двойке сразу будет известно дома, и наказания станут неотвратимей, жестче, мать перестанет давать деньги на кино. Будет ли Рыжий ходить на собрания в школу? Представив Рыжего, энергичной походкой, с тросточкой в руке, пересекающего школьный вестибюль, Артем похолодел. Появись Рыжий в школе, он докопается тут же, что деньги, которые давали Артему на школьные завтраки, он никуда не сдавал, весь прошлый год тратил их по своему разумению — на марки.

Словом, чем отличается отчим, от настоящего отца, которого не выбирают? «Вот вчера, — подумал вдруг Артем, — будь на месте Рыжего отец, я бы не обиделся на него, как не обиделся на мать, по незнанию разрушившую счастливую игру за миг до победы, в тот самый момент, когда я увидел и рассчитал мягкий, красивый мат с жертвой коня». Почему же тогда он не чувствовал на душе ни сильной обиды, ни злости на мать? Возможно, мать, так или иначе, он воспринимал как начало, коему его подчинила природа, никогда не спорил с нею, чувствовал, что придется уступить. Рыжий же представлялся ему отчего-то соперником, который еще не раскрыл себя никак, не показал, за что его можно уважать. В самом деле, за что мать выбрала его среди всех мужчин на земле, отчего позвала в дом? Отчего, когда на пороге появлялся Рыжий, мать начинала ходить по комнате совсем иначе, легко, пританцовывая, без устали хлопотала по хозяйству и не ругала больше свою судьбу. Рыжий, несомненно, менял ее в положительную сторону, не обладая ни одним из достоинств, которое Артем мог бы заметить и оценить. За что же тогда его полюбила мама? Этот вопрос неотступно мучил Артема с рокового прошлого четверга, когда Рыжий вдруг возник в их жизни, чтобы остаться на каждый день, значит — навсегда.

— Ах, вот вы где?

Артем вздрогнул и, задрав вслед за Помазой голову, увидел Геныча. Тот сидел на заборе верхом с сигаретой в зубах.

— Кто-то меня сегодня домой на карачках повезет?

— За что? — испугался Помаза. — Я тебя везде искал, ты же сказал, зайдешь ко мне домой.

— Не я к тебе, а ты ко мне. Сено к лошади не ходит. А я сейчас в школе был. Вы тут сидите и ничего не знаете. А у вас будет новая классная. Такая краля! Химию будет преподавать. Юбка у нее длинная, до пола, идет так, что не видно каблуков, плывет как по воде, а фигура — во!

Геныч, оторвав руки от забора, попытался сделать перед собою круговое движение руками, но, пошатнувшись, снова ухватился за забор, дорисовав картину сильным словом.

Артем вздохнул, прикидывая, как бы теперь незаметно уйти, прежде, чем Геныч вспомнит про клюшку с автографами. До шахмат спросить о ней язык у Артема как-то не повернулся, оттого что в комнате была мама, которой не очень понравились его расспросы о машине. Ну, а после — разговаривать с Рыжим ему расхотелось.

Так и не подыскав предлога, Артем встал.

— Эй, черный глаз, — окликнул его Геныч, спрыгнув с забора.

— Мне домой, — буркнул Артем, пряча за спину сами собой сжимавшиеся от злости кулаки. Его и прежде коробила эта странная привычка унижать своих друзей едкими, каждый раз новыми, прозвищами: Геныч ужасно любил эту игру, но отчего-то почти не применял ее к другим.

— Как это домой? — переспросил Геныч. — А клюшка?

— Клюшки не будет.

— Как не будет? — Геныч опешил.

— Он уехал и больше не вернется, — чувствуя, что из глаз вот-вот хлынут слезы, Артем бросился прочь.

12

— Артемка, прибери свой хлам в углу, книжки спрячь в чемодан. Арнольд вечером телевизор привезет, а в комнате бог знает что.

Мать на этот раз причесывалась на ходу, стоя возле трюмо во весь рост.

— А зачем?

— Что зачем?

— Телевизор, — уточнил Артем, протирая кулаками глаза.

— Ты что, не знаешь, зачем покупают телевизор? Белье стирать.

— Но телевизор же у нас есть.

— Так тот цветной. Иди-ка помойся, а то поутру, я вижу, голова у тебя не варит.

— Значит, он у нас будет жить? — помолчав, спросил Артем.

— Кто это он?

— Ну этот, — Артем осекся, чуть не назвав Арнольда, как в прошлый раз, Рыжим.

— У тебя совсем, что ли, память отшибло? Себя-то, помнишь, как зовут?

— Ну, Арнольд, дядя Арнольд, — поморщившись, словно выпил касторки, уточнил Артем.

— Поживем — увидим, — мать нахмурилась, но, взглянув на Артема и увидев его маленькую, слабую фигурку, свернувшуюся клубком на постели, смягчилась. — Иди умойся, а то снова уснешь. Тебе же завтра в школу, собери портфель, брюки еще разочек прогладь.

— А свой телевизор купить нельзя?

— А сколько они стоят, ты посмотрел? — укрепив шпилькой «кичку» на макушке, мать посмотрела сердито в зеркало, безмолвно отражавшее стену, оклеенную красными обоями с золотыми завитками в стиле ампир, в очередях почему-то называвшимися «шаляпинскими», и кусочек секретера, уже переехавшего в самый дальний угол, к окну.

Новая расстановка, в которой следовало довершить лишь последние штрихи, радовала, наверное, мамин глаз, но вселяла тревожное и непонятное беспокойство в душу Артема, хотя, казалось, и ему в своем закутке могло дышаться вольнее: и на стены можно повесить все, что угодно, и вечером, если светит уличный фонарь, почитать, повозиться с марками — мать этого, наверное, и не заметит из-за серванта, стеной идущего вверх чуть ли не до самого потолка.

— Ну люди-то телевизоры покупают? — настаивал на своем Артем.

— А ты посмотри на цену, это полезно, а то живешь тут, как в раю. Скоро самому на хлеб добывать придется, вот тогда и узнаешь, что почем.

Артем помолчал. Мать отчего-то казалась ему слишком раздраженной, должно быть, она понимала, что ему хочется сказать больше, да не поворачивается язык.

— А где же тогда Арнольд деньги берет?

— Я в чужом кармане денег не считаю. Он же все-таки начальник отдела, раньше прорабом был в Вышнем Волочке, начальником участка, и руки у него золотые — строитель всегда себе халтуру найдет.

— Значит, он иногородний? — угрюмо спросил Артем.

— Что значит иногородний? Где ты слов-то таких мудреных наглотался?

— Ну, прописка у него есть?

— Ах, вот оно что! А я-то думаю, откуда тут ветер дует? Баба Вера небось напела про прописку-то? Ну, что молчишь? Больше в чужие комнаты твоя нога не ступит. Ты меня понял? Ей своей жизни мало — чужую подавай, как в кино, а ты и уши развесил. На что она тебе нужна-то, вся эта муть житейская? Расти, гуляй себе вволю, потом жизнь закрутит, и не такое узнаешь.

— Значит, ты его хочешь у нас прописать? — сухо спросил Артем, тотчас живо представив, как Рыжий, прописавшись у них как жилец, начинает делить комнату пополам, прямо по люстре, так, чтобы и цветной телевизор, который так хочется смотреть маме, остался на его половине. Ставит стену из фанеры, так, что им с мамой, оставшись у окна, теперь никуда не выйти: ни в коридор, ни на кухню — хоть прыгай в окошко со второго этажа.

— Прописать? — все настойчивей спрашивал Артем, не замечая, что мать застыла у зеркала неподвижно, уронив расческу на пол, но отчего-то не наклоняясь за ней. — Но ты же его совсем не знаешь. Я слышал, по радио говорили: прежде, чем выходить замуж, нужно встречаться пять лет.

— Что же, мне эти пять лет по-собачьи жить? — всхлипывая, выкрикнула мать и, упав ничком на кровать, зарыдала горько и безутешно.

— Ма! Ма, не плачь, не надо!

Артем вскочил с постели, бросился к аптечке, но, рванув на себя маленький ящик, где хранились таблетки, все рассыпал по полу, а валерьяновых капель, которые мама любила пить прежде, когда плакала, не нашел. Он метался по комнате, не зная, как поступить.

— Ма, мамочка, не плачь, я больше не буду!

Артем упал рядом с матерью на кровать, обняв ее виновато, стыдливо. Ее мягкие, округлые лопатки вздрагивали у него под рукой, и каждое их движение больно отзывалось в сердце.

— Пусти! Сперва нагадит, а потом подлизывается, — мать, оттолкнув Артема, присела на постели и, увидев в зеркале свою изуродованную прическу и тушь, расплывшуюся по лицу, опять заплакала.

— Господи! За что все эти муки на мою голову. Другие живут, и все у них, как в песне, куплет к куплету. А у меня все кувырком. Ты же его сперва хорошо принял, сидели тут, про марки говорили. Что он тебе, на хвост наступил? Чем он тебе не отец? И вежлив, и следит за собой, и поговорит, уж куда лучше, чем у твоего Геныча отец — алкаш: как после одиннадцати вернешься, завсегда в подъезде валяется. Такого отца тебе, что ли, привести?

Мать, выговорившись, зарыдала еще громче, и у Артема по щеке покатилась слеза вины и понимания. Видно, что спор их был безнадежен. Рыжий был отчего-то нужен маме, как хлеб или вода, Артем понял это только теперь. Выходит, все, что она отвечала ему прежде: мол, поживем — увидим, бывать свадьбе или не бывать — все это было полуправдой. Сама-то для себя она решила твердо — выйти за Рыжего замуж.

— Ну чем он тебе не показался? — всхлипывая, спрашивала мать.

— Я объясню, — поспешно воскликнул Артем. — Он мне в шахматы партию проиграл и смешал фигуры, чтобы ты не подумала, что выиграл я. А во второй раз я уже подстроил мат…

Артем замолчал оттого, что в пересказе его случившееся между ним и Рыжим казалось мелким и глупым, рисовалось не так, как оно было на самом деле.

— Дались тебе эти шахматы, — мать встала, быстро смахнув слезы, подошла к зеркалу. — Если сильнее играешь — выиграешь еще. Проиграть-то и случайно можно. Разве по такой ерунде можно о человеке судить? Зачем она тебе, победа твоя дурацкая? Гроссмейстером, что ли, решил стать? Принеси мне в тазике немножко горячей воды, я помоюсь, чтобы твоя баба Вера не видела. На работу уж опоздала, придется опять такси брать. Большой ты стал, радио вот слушаешь, а все равно — глупый, ничего в жизни не понимаешь. Потерпи немножко: стерпится — слюбится. Я уже старуха, кого же я еще себе найду? Чем он тебе не отец-то?

13

Комната постепенно наполнялась новыми вещами, запахами. Рыжий натащил гору пустых бутылок с иностранными этикетками и, наполнив их подкрашенной водою, украсил, как ему казалось, сервант. Там же находились теперь тоненькие трубочки из полиэтилена, пучком торчащие из граненого стакана, и мельхиоровое ведерко для льда. Мама не уставала изготовлять в морозильнике маленькие продолговатые кусочки льда, высыпать в это ведерко и выставлять на стол, даже если Рыжий приходил без бутылки. На стенку у входной двери Рыжий прибил гвоздями длинные планки и подвесил на них коллекцию гербов разных старых городов. Когда сквозняк случайно распахивал дверь, гербы легонько звенели, отвлекая от уроков. А угол возле входной двери, откуда мать настойчиво изгоняла Артемовы коньки, заняли тяжелые ржавые гантели, мешавшие теперь распахнуть настежь дверь. Гантели были самодельные, неуклюжие, килограмм так по десять в каждой. Один раз Артем оттолкнул, было, гантелю ногой и ушибся, никак не ожидая, что она окажется такой тяжелой, неподатливой. Неужели Рыжий сможет поднимать этакую тяжесть по многу раз? На вид он хоть и был плотным и собирался, по его же словам, сгонять брюшко, но на силача не походил, хотя и очень гордился своей волосатой грудью. Иной раз, пообвыкнув, он любил выставить грудь напоказ, сидел у телевизора, распахнув рубашку чуть ли не до пупка, поглаживая завитки рыжих густых волос. В лагере, в самую июльскую жару, когда душно было — не продохнуть, воспитатели — стоило расстегнуть рубашку нараспашку — выгоняли за вольное поведение с танцев, наставляя провинившихся: вы, мол, не дома. Значит, Рыжий, еще не поселившись у них окончательно, считал этот дом своим?

Артем обходил новые предметы стороной, не прикасаясь к ним ни под каким видом, позволяя себе, если очень хотелось, лишь ощупать их внимательным взглядом. Разговаривать с Рыжим он избегал. Едва случалось так, что они оставались в комнате одни, Артем тут же пулей вылетал в коридор, будто бы в туалет, и выжидал в ванной или на кухне, пока в комнату вернется мама или включат телевизор, при котором разговаривать не обязательно, и тихонечко, бочком, проникал в свой уголок, только здесь чуточку освобождаясь от напряжения, которое создавал в комнате Рыжий, быть может, и сам не желая того. Понять его оказалось решительно невозможно. Если с Артемом Рыжий говорил книжным, несколько вымученным языком, то едва заговаривал с мамой — тотчас терял степенность, перескакивал с пятого на десятое, вправлял в разговор лихие словечки, особенно под хмельком, становился порой суетным, неуемным, как мальчишка.

Затаившись в своем углу, Артем читал, возился с марками, потом, умывшись и почистив зубы, долго лежал в постели с открытыми глазами. Порой до него доносился быстрый, мимолетный звук поцелуя, услышать его можно было лишь чудом, когда телевизор на какое-то мгновение умолкал, но мама с Рыжим целовались и все остальное время: когда телевизор то пел, то говорил возбужденными голосами дикторов, рассказывавших обо всем на белом свете. Ему хотелось неслышно привстать и заглянуть в другую часть комнаты, которую отделял теперь от него каменной стеной сервант, но он трусил, не трогался с места, боясь, что, случайно оторвав взгляд от телеэкрана, взрослые могут заметить его голые ноги. Ему было отчего-то жутковато и неприятно представлять, как Рыжий обнимает и целует маму, а та отвечает ему лаской, какую прежде она дарила ему одному. Когда ему становилось уж вовсе нехорошо, он запальчиво спрашивал себя: неужто маме так нужен был цветной телевизор, чтобы ради этого пускать Арнольда жить в дом? Но, подумав немножко, он успокаивался, затихал, объясняя самому себе, что тут главное не телевизор, а сама мама и ее неумение жить в одиночку, скажем, как Робинзон. И все-таки мамин выбор казался ему поспешным. Теперь, гуляя по улице, он часто вглядывался в лица незнакомых мужчин, словно прикидывая, кто бы из них мог подойти ему в роли отчима, сравнивал прохожих с Арнольдом и убеждался, что Рыжий — не самый симпатичный, не самый положительный, чтобы вот так безоглядно остановиться на нем, как это случилось с мамой.

Артем украдкой быстро взглянул на Рыжего, словно желая еще раз утвердиться в своей правоте, но, заметив, что тот крутит ручки у телевизора и может перехватить его изучающий взгляд, спрятался за сервант, лишь бы Рыжий у него чего-нибудь не спросил, не заговорил с ним, как бывало прежде.

В дверь резко, громче, чем принято у воспитанных людей, постучали:

— Ольга Борисовна, позвольте войти?

Артем выглянул из своего угла и увидел нелепо улыбающуюся физиономию штангиста. Он легонько приотворил дверь коленкой, намереваясь если не войти, то заполнить своим массивным, грузным телом весь дверной проем, занять точку обзора, которая позволила бы рассмотреть происходящее в комнате без особого труда. Мама же, предупредив его намерения, вовремя придержала дверь, мягко, но настойчиво, не позволив ей распахнуться настежь, как того хотел штангист.

— У меня к вам вопрос, — сказал Ключкарев тоном, каким начальники обыкновенно обращаются к подчиненным.

— Я сейчас выйду, я не одета, — с некоторым вызовом извинилась мать.

— Хорошо, я подожду, — буркнул сосед и, отвалившись назад, оставил, наконец, дверь в покое.

— Что ему нужно? — деловито осведомился Рыжий, наблюдавший всю эту сцену от телевизора из того самого угла, который так старательно закрывала от Ключкарева мама.

— Шут его знает. Он у нас за главного, вроде ответственного за квартиру. Все ему надо, до всех ему есть дело. С женой на пару графики чертит, кто когда дежурит. Раньше пробовал даже отметки за чистоту выставлять. Заняться-то больше нечем — не книжки же читать.

— А чем он занимается, работает где? — заинтересовался Рыжий, зачем-то взяв со стула пиджак.

— Кажется, складом каким-то заведует, спортинвентарь, наверное, выдает, а когда перепись приходила, назвался — ответственный работник. Отвечает там, надо понимать, за что-то, недаром же в ведомости расписывается. Холодильник вон «Розенлев» купили, на «Москвич», поговаривают, в очереди стоят.

— А ну-ка, давай я с ним побеседую, — Арнольд цепким движением поймал тапочек, убежавший от него на целый шаг и, накинув пиджак, вышел в коридор.

Мама, напряженно вслушиваясь, осталась у закрытой двери. Артем невольно выскользнул из своего закутка, встав рядом с нею. За дверью на мгновение воцарилась тишина, а потом оттуда прилетел булькающий, дьявольский звук, и Артем понял, что смеется Ключкарев, смеха от которого, казалось, дождаться немногим легче, чем в пустыне дождя. Рывком отворив дверь, в комнату заглянул Рыжий и, подмигнув зачем-то Артему, попросил:

— Оль, а ну-ка кинь мне водки из бара, сейчас мы по-мужски, за бутылкой, поговорим.

— А что ему надо? — растерянно спросила мать, доставая бутылку.

— А, формальности, — пояснил Рыжий. — Выспрашивал, прописан ли я тут, коли живу. Не положено, говорит.

— Господи, всюду нос надо сунуть, — всплеснула руками мать.

— Да не волнуйся, я вроде вопрос уладил. Говорит только, убирать теперь надо не две недели, а три, по числу, значит, жильцов. Ну, а с пропиской нам нечего спешить, поживем да притремся. Я правильно говорю, Артем?

Рыжий исчез. Артем не поднимал головы, боясь пошевелиться. Неужели мать рассказала Рыжему все то, что он со слов бабы Веры спрашивал про прописку тогда, утром, когда хотел уговорить маму не брать Рыжего в дом? Может, у взрослых принято передавать друг другу разговоры, а он никак не хочет простить Помазе, что тот сболтнул Генычу про марки и клюшку?

— Ну, что стоишь? Иди делай быстрее уроки, — резко приказала мама. Отчего-то лицо ее стало вдруг холодным. — С Арнольдом-то ты думаешь разговаривать? Все мычишь, как бычок. В шахматы почему отказался с ним вчера играть?

— Я не знаю, — оправдываясь, вымолвил Артем, но не договорил.

— Чего ты не знаешь?

— Как его называть.

— Я же сказала — зови отцом.

— Но он же мне не отец?

— Ну, говори — отчим, хоть это не по-русски, или тогда — дядя Арнольд, — смирившись, предложила мать. — Только не молчи, словно он нам чужой.

14

Свадьбу играли в ресторане, в маленьком банкетном зале, убранном деревянными панелями под орех, тяжелыми бархатными портьерами, за которыми сквозь прозрачный тюль виднелась улица, мелькавшие мимо машины, очертания которых не удавалось разобрать. В банкетный зал обычно проходили возле эстрады, где ждали оркестрантов скрытые чехлами инструменты, но Рыжий распорядился открыть боковую дверь. Ему нравилось стоять в вестибюле и зазывать гостей в зал, где на столах сверкали приборы и белые тарелки, отражавшие огни хрустальных люстр. Мамину голову украсила фата: серебряный обруч с искусственными цветами и легким, воздушным шлейфом из гипюра. Мама поминутно оглядывала себя в большом зеркале, стоявшем в другом углу вестибюля, и улыбалась, — наверное, нравилась самой себе. Артем прятался за спины гостей, метался по вестибюлю, чувствуя себя немножко лишним оттого, что знал: когда женятся молодые, детей на свадьбе не бывает — не родились еще. Сознание своей ненужности мучило его, снова поднимая в душе сомнения, бесполезные уж теперь, когда праздник бурлил вокруг и ничто не могло его остановить.

Если бы мама позвала на свадьбу кого-нибудь из соседей, бабу Веру, например, ему было бы легче, но люди вокруг были ему незнакомы, не замечали его. Когда гостей пригласили в зал, оказалось, что народу пришло меньше, чем ожидалось. Приборы у основания двух боковых перекладин высокой буквы «П» остались нетронутыми, и Артем опустился в кресло подальше от Рыжего и мамы, занявших место во главе накрытого белой скатертью стола.

Мать казалась теперь ему чужой, молодой и красивой женщиной. Она не искала почему-то его глазами, как бывало прежде, стоило ему отойти от материнской юбки хоть на шаг. Когда же мама приподнимала увенчанную фатой голову, окидывая радостным взглядом длинный, уставленный бутылками и закуской стол, Артем, наоборот, пугливо прятался за вазу с фруктами, отчего-то боясь встретиться с мамой глазами. На Рыжего, сидевшего женихом подле мамы, он вовсе старался не смотреть. Только вздрагивал, когда тот начинал целовать маму, не дожидаясь, пока гости крикнут «горько» и настанет назначенный для поцелуя молодоженов миг. Оттого, что поцелуи Рыжего, судя по всему, нравились маме, доставляли ей удовольствие, на душе становилось тревожно, хотелось вскочить и убежать прочь, но Артем только хмурился и пил холодную воду из хрустального бокала на высокой тонкой ножке, который ужасно боялся уронить. Официант с усиками словно намеренно подливал ему воду в этот высокий бокал, игнорируя стоящий рядом стакан, желая, видно, посмеяться над ним. Чтобы не сделать какой-либо оплошности, Артем старался не смотреть ни на икру, сверкавшую в стеклянной вазочке, ни на салат, пышной башней взлетавший выше бутылки шампанского. Мандарины тоже лежали слишком далеко. Артем машинально поглощал кусочек за кусочком красную соленую рыбу и запивал ее водой. Он то чувствовал себя вольнее, то сжимался в нервный комочек, если кто-нибудь из гостей бросал на него любопытный или нетрезвый взгляд.

К счастью, это случалось не часто, гости были заняты молодыми и самими собой, звонко чокались и смеялись, говорили тосты, в которых нахваливали Рыжего, как могли. Арнольд слушал комплименты и терпеливо улыбался, как человек, понимающий, что ему льстят, но позволяющий себе слабость выслушать все, не перебивая собеседников. О невесте почти никто в речах не вспомнил. Только один мужчина сказал, что она — красотка расписная и что Арнольду повезло. Многие за столом, как оказалось, ее совсем не знали, видели в первый раз. Другой мужчина, с солидным красным лицом, даже назвал невесту Леной вместо Оли и потом долго и вежливо извинялся.

— Я папрашу внимания! — вдруг выкрикнул не слишком трезвый мужчина в тонких золотых очках, почему-то путая буквы «а» и «о». — Я предлагаю выпить за талант! Наш жених, товарищ Арнольд, конечно, не возвел еще Акрополь, как Фидий, но он совершил нечто посложнее. Он построил наш многоуважаемый ГСК.

— Не ГСК, а стоянку, — поправил Рыжий.

— Правильно, стоянку. Сперва это была стоянка под временный отвод, потому что на нашем месте какой-то, простите, чудак предусмотрел сквер, лужайку, как раз там, где сейчас стоят колеса Василия Павловича, — очкарик, чуть пошатнувшись, уважительно поклонился важному лысому человеку, который встретил его приветствие холодным кивком головы.

Артем посмотрел на Рыжего и заметил: улыбка на его лице тоже пропала, хотя очкарик вроде бы ничего обидного не говорил, наоборот, хвалил Арнольда. Быть может, тут дело было в язвительной, несущей какой-то скрытый смысл интонации, которая звучала совсем как бы отдельно от слов и значила нечто обратное тому, что вроде бы хотели сказать.

— Так выпьем за здоровье строителя восьмого чуда света и его творца Арнольда!

Очкарик вопросительно посмотрел на человека с лысиной, но тот, не удостоив оратора вниманием, вытер лысину белым платочком.

— Так вот, боксы стоят…

— Крыш-то еще нет, — извиняясь, будто скромничая, сказал Рыжий.

— Нет, но будут, а пока выпьем за наши Помпеи.

— При чем здесь Помпеи? — покачав головой, спросила лысина. — Пить, Зинченко, меньше надо.

— Я уточняю — Помпеи, то есть, применительно к данному случаю, стены без крыш. Кому не ясно, как употреблять образные средства, как известно, украшающие могучий русский язык, попрошу купить турпутевку в Италию и убедиться в точности метафоры, так сказать, на месте.

— Сами-то вы были в Помпеях? — не унималась лысина.

— Бывал, и неоднократно.

— Может, ты перепутал Помпеи и Сандуны? — крикнул кто-то из гостей.

За столом засмеялись.

— Итак, на чем я остановился? — очкарик пошатнулся и взмахнул свободной от рюмки рукою, будто хотел поймать ускользнувшую мысль.

— Выпьем лучше за здоровье жениха! — громко крикнул мужчина, сидевший на почетном месте — по правую руку от жениха.

— Дайте договорить! — кричали гости, по столам прокатился ропот, видно, большинство из любопытства хотело дослушать до конца, хотя слова очкарика несли, должно быть, смысл, понятный тут немногим.

— Заканчиваю, укладываясь в регламент, — выкрикнул очкарик, еще выше подняв рюмку. — Итак, выпьем за Арнольда, который, пока строил некий упомянутый выше гаражно-оздоровительный объект, успел закончить за два месяца, заочно, так сказать, строительный техникум и возглавил отдел в нашем управлении. Теперь вы поняли, что Фидий для нас не предел, так сказать.

— За талант! Горько! — кричали гости, поднимаясь со своих мест, чтобы выпить тост стоя.

Рыжий, явно довольный тем, что очкарик, наконец, умолк, обошел стол, чтобы чокнуться с лысым, и, вернувшись на место, с облегчением поцеловал невесту.

15

— А ты что, друг, ничего не отведал? Вон, тут же буженинка, салат, жуй, пока жуется, — Рыжий, нагрянув сзади, из-за спины, схватил тарелку и стал подкладывать Артему закуски, горою, понемножку трогая каждое из стоящих на столе блюд, потом отдельно намазал на хлеб сверкавшую большими, прозрачными почти каплями красную икру, плеснул в фужер воды, а в низкую пузатую рюмку — белого вина.

— Пей быстренько, пока мама не видит.

— Это же вино? — оторопев, спросил Артем.

— Да пей, хуже не будет. Мужик ты или нет? Только маме, смотри, не говори.

Артем поднес к губам пахучий желтый напиток, кося глаза на открытую дверь, куда уходили танцевать в ресторан гости. Там играл ансамбль — с надрывом стонали гитары, неустанно, точно шаманский бубен, гремел барабан. Лысый человек в солидном сером костюме, сверкая золотым зубом, вел танцевать маму, нашептывая ей на ухо какие-то ласковые слова. Мама улыбалась вежливо и терпеливо.

— Слышал тосты-то? — Рыжий осушил рюмку водки и присел на стоящий возле Артема пустой стул. — Развели бодягу, особенно тот, в очках, — Зинченко.

Рыжий покачал головой и пытливо взглянул на Артема, видимо, пытаясь понять, уловил ли мальчик что-либо из сказанного или нет. Артем же, отхлебнув, вина, морщился от страха и новизны, еще не сумев разобрать, что вино сладкое, как мед.

— Слышал, что очкарик-то молотил?

— Вон тот? — спросил Артем, глазами показав на мужчину, нетвердой рукой наливавшего себе в стакан водку.

— Он самый, Зинченко, старший инженер. Парень-то хороший, и специалист с головою, а напьется — городит всякую чушь. Ну, кончил я техникум экстерном, люди хорошие помогли, Василий Павлович, начальник наш. Все колют, что я институтов не кончал, а должность мне дали. Они знать не хотят, что пока они штаны в вузе протирали, я гидростанции строил, а потом, когда сюда приехал, на уникальные объекты пошел. Дворец спорта новый видел? Наша работа. Я сперва бригадиром был, потом начальником участка поставили — опыт кое-какой нажил своим горбом. Что он, их институтов не стоит? А культура мало-мальски у меня и без вуза есть, оттого что в детстве читал все подряд, запоем, в поселке своем библиотеку до дыр зачитал. На способности организаторские тоже вроде грех жаловаться, кто бы им без меня ГСК-то построил? Мертвое это дело, а я и согласования пробил, и фонды на материалы. Без меня они бы с гаражами на десяток лет закопались. И главное, нет, чтобы прямо сказать, а то все намеками. Эзоп отыскался. Ты понимаешь меня?

Артем кивнул. Вино, приятно горяча кровь, разливалось по телу, а в стакане еще оставалась вкусная, уже не казавшаяся страшной, жидкость. Он слушал Рыжего молча, не перебивая и не очень вникая в смысл его речей, которые льстили ему хотя бы тем, что тон у Рыжего был сегодня другой. Раньше он поучал или старался что-то выведать, насчет школы или ребят во дворе, а тут вдруг заговорил на равных, по-дружески.

— Что значит-то диплом инженерный без опыта — бумажка. А для меня на стройке тайн нет. Хочешь, за каменщика встану, по шестому разряду кладку сделаю без всякой буссоли, хочешь — бетон класть пойду, а может, леса придется на ходу сварганить или там в столярку какую. Да Зинченко-то этот, хоть два института кончил, а мастерка в руках не держал. Я вон Василию Павловичу бокс своими руками сделал — дворец. Яму кафельной плиткой обложил — любо-дорого смотреть, и погреб сухой устроил — хочешь, картошку храни или капусту квашеную в бочке. Другие-то пробовали, да воды у них по щиколотку, хоть откачивай. Голова — она, брат, поценнее всякого диплома. Мне Василий Павлович сам говорил не раз: будешь вкалывать — далеко пойдешь. Может, я еще институт этот проклятый окончу. Вечерний, как считаешь?

Артем слушал, не перебивая. Рыжий отчего-то ему сегодня был симпатичен. То ли оттого, что в голове легонько звенело от выпитого вина и все вокруг вдруг засияло новыми красками: казалось, и люстры светят ярче, и люди говорят громче, чем обычно, и смеются веселее. То ли Рыжий сам сегодня был другим, говорил не так заумно, как в прошлый раз, когда принес марки? То ли одет был сегодня иначе, и торжественней, и проще? То ли был сегодня без тросточки, с которой он походил на актера из фильмов про старину, случайно выскочившего на улицу в гриме?

Рыжий, ласково потрепав Артема за волосы, наполнил себе стакан водкой и немножко осторожнее, чем в первый раз, подлил вина и Артему.

— Пей еще. Не каждый день на свадьбе гуляешь! Я так понял, что поначалу ты меня в отцы не принял, но, я думаю, уживемся, а? Мамку-то твою я больно люблю. Веселая баба, одним словом, спелись мы с нею на этой ноте. И красивая — любо-дорого взглянуть. Мы с нею в доме отдыха случайно познакомились. Она из автобуса, значит, выходила после экскурсии и оступилась, ногу подвернула, каблук, что ли, сломался, ну, я, значит, ей помог, до медпункта на руках отнес, сам понимаешь — фортуна. Беречь ее нам с тобой надо, чтобы молодая была, а то уж больно она нервная, все судьбу свою любит побранить, будто у других она легче. Бабы — они поныть любят, им хоть из-под земли, да жар-птицу подавай. Аристотеля, наверное, не читал, там вроде так сказано: «Мудрец всегда предпочтет устранение страданий, чем достижение удовольствий», здорово сказано? Память-то у меня ничего, страницу прочту — наизусть помню, — Рыжий, чуть рисуясь, засмеялся, потом добавил, снова став серьезным: — Счастье быстрее приходит, когда не ждешь его, про муть голубую не думаешь, живешь сам по себе. Главное в жизни — увидеть цель там, где другой мимо пройдет. А мамка-то тебя любит шибко. Как вечером по парку гуляем, все вспоминает: «Как там мой Артемка, плавать-то научился?» Все горевала, что у вас там, возле детсадика, пруд, где тонут, говорят, а ты, мол, плавать не умеешь.

— Умею, я уже немного научился, — заговорил Артем, тут же обнаружив, что язык от вина у него развязался, слова стыковались друг с другом сами, прежде, чем подумаешь, что бы такое сказать. — По-собачьи я еще в позапрошлом году умел, там бассейн открытый был, а теперь я уже кролем могу. В детсадике хорошо — купайся, сколько хочешь, никто времени не считает. Я там пруд по пять раз переплывал, туда и обратно будет двадцать метров, если сложить, получается сто метров. Я бы и больше проплыл, но скучно.

— Ну ничего, в следующее лето, живы будем, — махнем все вместе на море на машине. Там учиться легче, соленая вода сама тебя держит, чуть ногой шевельнул — уже плывешь. С ластами как махнешь саженками — одно удовольствие.

— Значит, у вас машина есть? — осторожно спросил Артем.

— Есть, «Москвич». Я его разбитым взял за две тысячи. Лобовой удар был — отдали за бесценок, думали, что не починить, а я сделал. Сейчас сверкает — сам черт без экспертизы не разберет, что в аварии был. Да там новое все стоит, а кузов знакомые ребятишки вытянули, мастера.

— А вы меня водить научите? — с надеждой спросил Артем.

— Научу, — кивнул Рыжий. — Поедем на площадку, все тебе покажу чин чинарем, как с места трогаться, как тормозить. Ты не думай, раз мы с мамой… мы все вместе кувыркаться должны, такова жизнь. Выпьем за дружбу на брудершафт, а ну, давай правую руку.

Рыжий еще раз плеснул в рюмку чуточку вина, теперь уже совсем каплю, и заставил Артема выпить ее до дна, сцепив с ним руки в дружеском замке.

16

— Артем, вставай! Погодка сегодня — мед, побежим, как боги.

Арнольд, сотрясая мебель, запрыгал в одних трусах по комнате, разминаясь под бешеные трели будильника, который не усмирял кнопкой, зная — иначе Артема не разбудить. Радио успели включить с теми же целями; диктор читал известия, и спать уже было нельзя, но Артем не двигался, цеплялся за подушку, как утопающий за соломинку, пытаясь выиграть для сна, покоя хоть минутку-две.

С тех пор, как в их доме поселился Рыжий, они стали всей семьей подниматься чуть свет. Иначе Рыжий не успевал совершить свой обязательный утренний ритуал: пробежка, зарядка, обтирание. Быть может, он таким образом тренировал свою волю, ибо не отступал от придуманного режима ни на шаг, даже если накануне возвращался вместе с мамой из ресторана за полночь.

Закаляться в одиночку Рыжему, видно, казалось делом скучным, и он тянул за собою Артема. Сперва к пробежкам по утрам примкнула и мама, но вскоре оказалось, что тогда она не успевает приготовить завтрак, а Рыжий этого не любил. Словом, ей затею с зарядкой пришлось оставить, но, когда Артем хотел было последовать ее примеру, мать встала на дыбы: то ли ей не хотелось, чтобы Арнольд куда-то бегал один — она и вечером не выпускала его одного никуда, даже в магазин, — то ли ей нравилось, что Рыжий с Артемом начинают новый день вместе, как отец и сын.

Бегали они одним и тем же маршрутом. До «железки» и обратно: мимо заводских проходных, до сквера, что стоял на отшибе, вдали от жилых домов, и обычно пустовал. Тут, пользуясь безлюдьем, Рыжий делал зарядку, не стесняясь, как хотел: прыгал со скакалкой и без нее, высоко задирал то одну ногу, то другую, стараясь забросить повыше головы, и, наконец, завершалась зарядка специальной гимнастикой для живота, по системе йогов. Рыжий глубоко втягивал в себя живот, как культурист, желающий похвастаться своими мускулами, и начинал играть мышцами живота. Живот его, крепкий и упругий, при этом обнаруживал свою способность как бы делится на три части — центральный «столб» и две боковинки: каждая группа мышц исполняла свой, самостоятельный по рисунку, танец. Рыжий тем временем пояснял, что, тренируя таким образом кишечник, йоги могли глотать без угрозы для жизни даже гвозди. Ему эта гимнастика, как оказалось, нужна была для того, чтобы есть все что хочется — и жирное и соленое — до отвала, сколько душа примет.

Артем в ожидании танца живота, который Рыжий любил исполнять при зрителях, делал упражнения самостоятельно на волейбольной площадке, скрытой кустами. Если отчим смотрел за ним не слишком зорко, он махал руками лишь для вида, а то и мог передохнуть минутку-другую, присев на скамью. Сам того не ожидая, от утренней пробежки он слишком уставал, хотя днем мог пробежать расстояние, не многим меньшее, не останавливаясь, не переводя дух. Рыжий, обнаружив это, стал дразнить Артема «совою», ругал, что тот спит на ходу, как лунатик, а вечером никак не может угомониться. Самого себя Рыжий называл «жаворонком», ибо привык все делать наоборот.

— На зарядку становись! — бодро выкрикнул Рыжий, подражая диктору, ведущему зарядку по радио.

— Я посплю немного. У меня ноги болят, — скулил Артем.

— Это с непривычки, крепатура называется, мышцы, видно, к бегу не привыкли, — уговаривал отчим. — Вставай, мы сегодня тебе нагрузочку снизим.

Артем потянулся, поймав глазами кусочек серого неба за окном.

— Как мы побежим, там же дождик?

— Не сахарный — не растаешь.

— Арнольд, ну что ты его уговариваешь, — потеряв терпение, воскликнула мама. — Не встанет на зарядку — в субботу не пойдет в кино.

— При чем тут кино? — Артем вздрогнул и, поежившись, присел на постели, все еще кутаясь в одеяло. Неужели Рыжий заставит его бегать и зимой, когда выпадет снег?

Будильник, громко тикавший на подоконнике, показывал четверть седьмого. Артем лениво нашарил тапочки и вспомнил, что раньше он вставал на час позже, успевал и зарядкку сделать, и с эспандером позаниматься, который купил себе, чтобы немного накачать мышцы. Этого ему действительно не хватало, но так ли нужны ему эти пробежки, которые выдумал Рыжий, чтобы согнать свой лишний вес?

— Мойся быстрее! Только оденьтесь теплее, сегодня ветер холодный, — ласково напутствовала мать, легонько подталкивая Артема к дверям.

И вот Артем уже бежал в полусне следом за Рыжим, удивляясь, отчего умывание не принесло ему облегчения: веки по-прежнему падали вниз, ресницы слипались. Волны холодного ветра пытались остановить Артема, отбросить его назад. Мальчик прятался за спину отчима, считая про себя шаги. До сквера, если Рыжий не начинал спешить, расставлять ноги на версту одна от другой, получалась в среднем тысяча трудных шагов.

— Раз, два, — считал Рыжий, подбадривая Артема, и бежал все медленней, очевидно, уставал от встречного ветра и сам. По его толстой шее на белую майку струйками стекал пот.

— Глаза, глаза-то не закрывай. Уснул-то, наверное, поздненько?

Артем промолчал, радуясь тому, что за лидером ему бежалось легче: впереди не было упругой воздушной стены, сводящей на нет усилия бегуна.

— Я говорю, вечером долго ворочаешься. Заснул-то вчера небось за полночь? — крикнул еще раз Рыжий, обернувшись.

— Я просто бегать не люблю, скучно.

— А как же ты в футбол играешь?

— Там мячик, за игрой не замечаешь.

Ветер вдруг ослаб, и Артем прибавил шагу. Теперь они бежали с отчимом рядом, плечом к плечу.

— Футбол — это бесполезняк. Рывочек сделаешь, если мяч к тебе отскочил, а потом опять на месте спишь. Моя стихия — бег. Я, если утром пробежку не сделаю, весь день сам не свой хожу, будто пыльным мешком стукнули.

Отчим рассмеялся и побежал еще медленнее. Ему нравилась и эта утренняя прогулка, и неторопливый разговор с мальчиком, и то, что Артем за месяц пролетевший со дня свадьбы, вроде попривык к нему, мог, не смущаясь, разговаривать теперь с ним о посторонних вещах.

— Бег — это чудо! Я своего Леньку с малолетства стал на пробежки запускать. Расстояния выбирал по возрасту, конечно. Кружок возле дома, ну два — и баста. У нас там в поселке приволье — вот и бегал он так по травке, до колонки и обратно. Потом зарядочка: ручки в стороны, вверх, прыжочки на месте и в движении, потом поприседаем с ним немножко. Моторика у него для пяти лет была — дай бог каждому. Как пройдется по комнате, сразу видно — мужичок, хоть и сам с ноготок. Летом, помню, однажды посмотрел, как он с малышами в песочнице возится, и подумал: все, вроде бы, одинаковые, малявки эти, а приглядишься и видишь — фига с два. Природа, она не спит: все по Дарвину идет — естественный отбор, породистый пацан сразу виден.

Довольный собою, Рыжий снова прибавил темп.

— А кто он вам, этот Ленька? — спросил Артем.

— Сын, — пояснил Рыжий и, сообразив, что прежде Артему про свою старую семью ничего не говорил, умолк.

— Как сын? — переспросил Артем, почувствовав, что ему снова стало трудно бежать.

— Да, сынок — от первого брака. Ну, до сквера совсем немножко осталось — айда наперегонки!

Рыжий, бешено заработав руками, ушел в отрыв. Артем намеренно остался сзади. И прохожие, спешившие к заводской проходной, и сами фабричные корпуса с огромными, непрозрачными от пыли окнами, и умытая дождем мостовая — все вокруг вдруг словно подернулось тонким серым туманом. Где-то далеко впереди, куда стремился умчаться Рыжий, тревожно взвизгнула электричка.

«Почему, — спрашивал себя Артем, — почему Арнольд никогда не говорил мне о своем сыне? Знает ли об этом мама? И сколько теперь этому малышу лет? Что будет с мамой, если Рыжий когда-нибудь соберет чемодан и вернется обратно к Леньке?»

Мысли путались, проносились в голове, опережая друг друга, и обрывались вопросами, на которые Артем не мог дать ответа, и от этого ноги не слушались его, ему хотелось остановиться и пойти пешком обратно, домой.

17

— Ма, а кто мой отец? — спросил Артем.

— Отчество свое забыл, что ли?

— Я помню — Кириллович. Значит, отец Кирилл? А какой он был? Высокий?

— Среднего роста, — уклончиво ответила мать, продолжая заниматься своим делом — собирать стол к ужину, к моменту, когда вернется с работы Рыжий.

Артем волновался, хмурился, выбирая нужное слово. Теперь он редко видел маму вот так — с глазу на глаз. Многое, о чем хотелось ему узнать, при Рыжем спросить не удавалось, казалось делом не слишком уместным. Неловкими, не слишком умными казались Артему и собственные вопросы, какие хотелось бы задать. Раньше Артем с мамой, бывало, говаривали о том и о сем подолгу, как старые друзья, а теперь мама все больше общалась с Рыжим. И за ужином, и пока телевизор смотрели, и вечером, засыпая, Артем часто слышал глуховатый, настырный говорок отчима. Чтобы Артему не было слышно, о чем говорят, они не выключали телевизор, даже если передача была для них неинтересной, симфонический концерт, например.

— А сильный он был как мужчина?

— Что значит сильный? — с недоумением переспросила мать.

— Гантели он поднимал, как дядя Арнольд? Мускулы у него сильные были?

— Господи, — мать вздохнула. — Какие гантели? Мы с ним знакомы-то были, как пассажиры в вагоне.

— Что же, ты его совсем не помнишь? — не скрывая огорчения, спросил Артем. Он переживал, видя, что его вопросы неудобны для матери, но умолкнуть или перевести разговор на другое уже не мог. — Я на него похож?

— Глаза у тебя отцовские, — печально взглянув на Артема, сказала мать. — Маленький был, так казалось, глаза, как тарелки, на пол-лица, и язык у тебя, как у папаши, — вечный двигатель. Про все тебе надо знать. Я же тебе объясняла. Он нас бросил, уехал. Знать про тебя не хотел.

— Значит, он меня ни разу не видел?

— Нет.

— А почему тогда Арнольд к своему сыну ездил?

— Когда? — мать бросила на Артема полный тревоги взгляд. — Что ты все выдумываешь? За этот месяц он из дома-то без меня не выходил. Господи, как тяжело с вами, когда вы не взрослые и не дети.

— Я не выдумываю, — обиженно возразил Артем. — Он летом в поселок ездил. Прихожу, говорит, а сын в песочнице играет, и моторика у него хорошая.

— Какая еще моторика? — насторожилась мать, изучающе поглядывая Артему в глаза, пытаясь понять, фантазии все это мальчишеские или Арнольд и в самом деле сыну рассказывал о своей прежней семье — к слову пришлось?

— Ну, движения разные, физкультура у него хорошая, — путаясь в определениях, пояснил Артем. — Сын в песочнице играл, куличики строил, а Арнольд увидел его и понял, что тот особенный, не такой, как все. Красивый, наверное, по Дарвину развивается.

— И когда это было?

— Летом.

— Вот то-то и оно. Что-то ты у меня в куличики не играешь? Какая песочница, когда сын его в седьмой класс перешел?

— Как в седьмой? И сколько ему лет?

— Посчитай.

— И что же, Арнольд его с тех пор, как в песочнице?.. — волнуясь, вымолвил Артем и запнулся.

— Я почем знаю? Алименты, говорит, исправно шлет, и на том спасибо. Все вы, мужики, такие, эгоисты: лишь бы справить свой интерес. Ты вырастешь — такой же будешь.

— А что это — элементы?

— Да алименты, я говорю, деньги. Четверть зарплаты вычитают с мужиков за былые грехи.

— А отец нам деньги не высылает?

— Нет, какой же ты непонятливый. Он нас с тобой бросил — тринадцать лет ни ответа ни привета.

— А почему? Может, он адрес потерял?

— Господи, глупостей-то не говори. Почемучкой стал, как пятилетний ребенок. Что тебе отец-то сегодня дался? Вон тебе дед, фотография висит, если тебе примеры нужны. Участник войны, два ордена, пять медалей, если бы не раны, да пожил бы он еще годков десять, глупостей мне бы не насоветовал. Это мать меня надоумила, мол, хоть и без мужа, а рожай. Вот и родила я тебя на свою голову, только потом уж поняла, что никому я с прицепом-то не нужна. Мужики-то сами как дети, ищут, кто бы их нянчил да пыль с ушей стряхивал. Господи, за что все это на мои плечи свалилось?

Мать обняла Артема крепко-крепко, как не обнимала его с тех пор, как у них поселился Рыжий, и заплакала.

— Бабушку-то ты помнишь?

— Помню, она добрая была, — с готовностью подтвердил Артем, зная, что матери от этого станет чуточку легче. Этот вопрос мать ему задавала и прежде, каждый раз, когда принималась говорить о своей одинокой доле, и он каждый раз послушно кивал головой, хотя, если сказать честно, помнил бабушку только со слов матери. Умерла-то бабушка, когда ему было пять лет. Та начальная пора его жизни помнилась ему смутно, не оставила в душе зримого следа. Ему порой казалось, что он видит дачу, где они снимали у хозяев комнату в последнее бабушкино лето, и мелкую речку в овраге, где взрослые купали его. После бабушкиной смерти он не бывал в тех местах, значит, запомнил с младенчества эти картины и должен был бы помнить и бабушку. Кажется, помнил он лишь ее руки, коричневые от табака — она работала во вредном цеху на табачной фабрике. Лицо же бабушкино, смотревшее на него с фотографий в семейном альбоме, казалось ему совсем незнакомым. Незнакомыми, хотя и добрыми, были ее глаза, но сколько он ни всматривался в родные черты, они не говорили его памяти ничего.

Зато деда, которого он не мог видеть никогда, Артем, казалось бы, знал лучше и помнил. В секретере у него стоял письменный прибор — железная чернильница на массивном сером камне, — подаренный деду к шестидесятилетию, а в шкатулке хранились дедовы медали. Когда приходили приятели, Артем бережно раскладывал медали на столе и объяснял подробно, когда и какая медаль дедом была получена и за какие заслуги. От матери он знал, что у деда было еще два ордена: орден Красной Звезды и орден Отечественной войны II степени, и очень жалел, что орденов этих не застал, но медали остались в семье, и Артем привык к ним, как к своим. Еще от деда осталась старенькая полевая сумка. Раньше, мальчуганом, Артем любил брать ее во двор, когда играли в войну, но теперь, поумнев с годами, жалел — вдруг потеряешь.

Про деда Артем знал немало, помнил со слов матери, что тот работал после войны слесарем на заводе, возле кинотеатра «Звездный». Его портрет, который когда-то висел на доске Почета, мать повесила Артему в изголовье постели. И Артем, порой разговаривая сам с собой, прикидывая, как поступить, часто поглядывал на портрет. Ему вдруг начинало казаться, что дед улыбается ему глазами, вроде сочувствует ему.

— Господи, была бы жива мама, проблем бы теперь не было. Сколько ей говорили-то: пойди проверься к врачу, не для тебя эта работа, а она все, бывало, отмахивалась. Видно, держало ее то, что пенсия у них в цеху раньше, чем у других. Только до пенсии-то и дожила. А все почему? Молодые работать не хотят. Ищут, где полегче, живут себе припеваючи, как твой родной папаша.

— А кто он был по профессии?

— Господи, опять свои песни запел! Ну не пытай, не хочется мне его вспоминать, — мать вздохнула, вытерла платочком слезы. — Артист он, в цирке работает, акробат с подкидной доски.

— Артист? — переспросил Артем в ошеломлении.

— Артист цирка, — неохотно, будто вынужденно, заговорила мать, все еще сомневаясь, стоит ли об этом вспоминать да объяснять сыну. — В шапито он выступал. Понравился он мне: не мальчик, мужчина, обхождение другое, в ресторан пригласил, а потом в цирк на представление. Прыгал он здорово: взлетит вверх и крутится — где голова, где ноги — не поймешь, сердце у меня, помню, обмирало. Словом — полюбила я его, встречаться стали, в общежитии они, артисты-то, жили, в студенческом. Вот туда он меня и водил, пока гастроли не кончились. Когда уезжал, обещал — напишу. Месяц жду, другой. Потом не выдержала, сама ему написала в Москву на Госцирк, потом узнала, что он в Тбилиси, еще одно послала письмо, где писала про тебя, что ребенок будет. Так он нам и не ответил! У него, наверное, таких Артемов — в каждом городе после гастролей. Афиша одна от него осталась, больше ничего, — мать подошла к шифоньеру и, порывшись на своей полке, достала откуда-то со дна, из-под газеты, сложенный вчетверо лист.

Артему бросились в глаза два ослепляюще ярких слова: КИРИЛЛ МАКАРОВ, и чуть пониже, курсивом, был назван номер: «Прыгуны с подкидной доски», но фотографии на афише не было — имя и фамилия, больше ничего. И автограф, наспех брошенный шариковой ручкой артиста в правом верхнем углу.

18

— Артем, дай полтинник! — попросил Геныч и, ласково улыбаясь, придвинулся поближе, предлагая укрыться вдвоем одним плащом.

Артем помотал головой и, сжавшись в комок от ветра, пронизывающего его синий школьный пиджак, отъехал на краешек скамьи. До школы было близко — сотня шагов, — и Артем по-прежнему бегал на занятия без куртки, не замечая, что лужи по ночам уже покрывал быстрый прозрачный ледок. Геныч же, сильный и закаленный парень, иной раз щеголявший без шапки и зимою, сегодня вышел в смешном черном плаще с толстым поясом, в котором можно было бы принять его за студента, если бы не торчавший у него из-под мышки потертый портфель, имевший такой вид, словно им целый сезон играли в футбол.

— Что тебе, жалко для друга?

— Я сказал, у меня нет.

— А что ты тут мерзнешь, домой не идешь?

— Дома никого нет, — Артем вздохнул.

Во дворе он оказался случайно, по собственной рассеянности: утром, собираясь в школу, забыл в шароварах ключ от комнаты. Раньше, бывало, оказавшись вот так, перед закрытой дверью, он забегал в комнату бабы Веры и попивал чаек, неторопливо болтая о том, о сем, но теперь мать запретила ему видеться со старухой в удалении от собственных глаз. Артем скучал по былым разговорам, в которых всегда узнавал что-то новое, но ослушаться матери не решался. Быть может, скоротать часок на кухне? Но так или иначе, ему пришлось бы стоять на ногах: Ключкарев теперь строго следил, чтобы табуреток на кухне, возле рабочих столов, никто из жильцов не держал.

— Полтинник нужен — позарез! — развивал тему Геныч, еще на что-то надеясь.

Артем не отвечал, полагая, что высказался насчет денег окончательно. С Генычем он уже месяц как вовсе не водился, во двор гулять с ребятами не выходил. Виделись они только в школе. Геныч учился ступенью выше, в седьмом, но частенько забредал поглазеть на новую химичку. Он незаметно приоткрывал дверь во время урока и долго наблюдал за молодой учительницей обалделыми глазами, а потом, делясь на переменке своими впечатлениями, глупо хихикал, переживая, что не остался в шестом классе на второй год. Когда же по школьному коридору разливался звонок, Геныч оставлял наблюдение и пулей исчезал, боясь приблизиться к химичке, попасться на глаза. С Помазой Артем по-прежнему находился в ссоре. Тот бегал за Генычем, и Артему ничего не оставалось, как держаться подальше от них обоих. В одиночестве, без друга, жилось тоскливее: не мог же Рыжий заменить ему сверстников, друзей. Но Артем терпел, утешая себя только тем, что и Помазе вроде бы с Генычем жилось несладко. Если Геныч «мотал» уроки, Помаза караулил Артема после уроков в школьном вестибюле, чтобы вместе пойти домой, приглашал посмотреть новые марки, но Артем откладывал визит и к себе Помазу не звал, хотя клюшка с автографами, о которой тот вспоминал раз от разу, давным-давно переехала вместе со всеми вещами Рыжего, составившими большой, похожий на сундук чемодан.

— Может, ты пленку у меня купишь? Лавсан. Снаружи смотришь — как зеркало, а изнутри эта пленка прозрачная, все видно, как сквозь дымчатые очки.

— А зачем она мне?

— Некоторые на окна берут. От солнца или чтобы никто не подглядывал в личную жизнь.

— У нас второй этаж, а напротив — забор.

— На забор и залезть можно, — уныло заметил Геныч и вдруг нашелся: — А покажи ее этому мужику, Рыжей Бороде! У него же машина, и пленка пойдет на заднее стекло, чтобы машина импортной казалась. Отдаю, за что купил: кусок — пятерка, там два метра.

— Хорошо, я скажу, — Артем, чтобы отвязаться, кивнул.

— А что это он к вам шастает каждый день? — повеселев, осведомился Геныч. — И машина во дворе ночует. Материн, что ли, кадр?

— Это мой отчим, мать за него замуж вышла, — сухо объяснил Артем.

— Замуж? — переспросил Геныч. — Значит, он у вас живет?

— Живет.

— Ты, выходит, вместе с ними спишь в одной комнате?

Артем промолчал.

— И ничего такого не слышишь, ну, целуются как?

— А у нас теперь перегородка.

— А подглядеть в щелочку нельзя? — Геныч размяк, лицо его стало мечтательно кислым, а губы складывались в сальную улыбочку.

— Смотри за своими, — грубо буркнул Артем.

Но Геныч не обиделся и не отставал:

— Мать у тебя еще молодуха, ничего смотрится, когда в юбочке идет. Хочешь, тебе одну картинку покажу?

— Какую?

— Сперва полтинник.

— Я же сказал — у меня нет. А что за картинка? — не сумев сдержать любопытства, спросил Артем.

— Что тебе рассказывать, раз у тебя полтинника нет. Если хочешь, покажу только кусочек.

Геныч сунул руку за пазуху и вытащил сверкающую глянцем цветную вырезку из какого-то журнала. Солнце, утреннее, нежное, как желток сваренного всмятку яйца, разливалось по покатым стенам мансарды из светлых, казалось, пахнущих еще лесом досок и освещало стоящую у окна девушку, державшую в руках апельсин, такой же сочный, как кожа на ее руках.

— Покажи дальше! — шепотом попросил Артем.

— За показ деньги платят.

Артем сунул руку в карман и, нащупав полтинник, крепко сжал его в ладони, вдруг ставшей влажной, еще не решаясь уступить его Генычу.

— Что, нравится? — Геныч потянул картинку к себе. — Могу уступить, если полтинник дашь.

Артем, тяжело вздохнув, извлек из кармана монету.

— Ага! Я так и думал: богатенький Буратино. Рыжий, что ли, тебе дает?

— От него дождешься, — вздохнул Артем и умолк, поймав себя на том, что вступил с Генычем в дружеский, доверительный разговор.

— А старухи на скамеечке говорили, что это твой отец, был в бегах, а теперь вернулся. Только, я смотрю, он больно рыжий, на тебя не похож. Может, ты тоже рыжий, но перекрасился?

— Я же сказал, он мне не родной — отчим.

— А кто же твой отец?

Артем помолчал, сомневаясь, стоит ли открыться Генычу. Раньше этот вопрос его бы не задел, отец был для него символом, пустым звуком, ну а теперь он знал его имя, значит, мог его разыскать, увидеть: выходит, и тайны тут не было никакой.

— Что, не знаешь? Инкубаторский, что ли?

— Мой отец — артист цирка, акробат.

— Артист цирка? — Геныч вскочил со скамьи, недоверчиво взглянул на Артема. — А ты не врешь?

— Больно надо. Он акробат, прыгает с подкидной доски.

— Акробат? — Геныч ходил кругами вокруг Артема. — А что же ты таким хилятиком получился? Даже стойку на руках делать не умеешь?

— А ты умеешь?

— Мне простительно, у меня в роду акробатов нет. А где же он сейчас?

— Выступает в разных городах.

— А почему я его не видел?

— А ты в цирк-то ходишь? — парировал Артем, невольно съежившись под градом вопросов, обрушенных на него Генычем.

— А почему он с вами не живет?

— Ему некогда, он все время на гастролях.

— Так не бывает.

— У всех не бывает, а у артистов бывает.

— А когда он приедет, куда же твой отчим денется? Не подерутся они друг с другом, акробат и Рыжая Борода? Циркач-то как его по кумполу своей подкидной доской шмякнет!

— Он ее не поднимет, — нахмурившись, возразил Артем, — доска тяжелая, как скамейка, и стоит на земле, то есть на ковре.

К удивлению Артема, Геныч воспринял его сообщение об отце слишком живо, вдруг позавидовал непонятно чему, заговорил с ним другим, уважительным тоном, словно Артем, оказавшись сыном акробата, циркача, чем-то изменился, стал не таким, каким был до сих пор. Ему хотелось рассказать Генычу о номере полнее, сколько в нем акробатов и чем они заняты, какие выполняют прыжки, чтобы как-то увести его внимание от несуществующего соперничества, рожденного его неосторожным воображением. Но от волнения Артем терялся, не мог увидеть, представить себе номер, в котором мог бы работать отец, хотя бы нарисовать себе его лицо.

— Да, везет же некоторым! — воскликнул Геныч, отчего-то разволновавшись, и присел на скамью.

Быть может, он вспомнил своего собственного отца? Порой, перебрав водки, тот сиживал или даже полеживал на лестничной площадке возле квартиры Артема на холодных каменных ступеньках и, цепляясь руками за перила, пытался встать, чтобы подняться к себе на третий этаж. Взрослые обыкновенно проходили мимо, отводя глаза или даже выругавшись, а одолеть самостоятельно свой Монблан отец Геныча не мог. Мальчишки из жалости или страха перед Генычем иногда помогали его пьяному отцу добраться к себе.

— И часто он к тебе приезжает? — завистливо спросил Геныч.

— Нечасто. У него работы много, и самолет дорого стоит.

— Что же, у него башлей, что-ли, нет? — Геныч удивленно взглянул на Артема и, как бы отвечая сам себе, разъяснил: — Он небось за каждый прыжок получает, как футболисты за гол. Когда он к тебе приедет-то? Подарки привезет?

— Скоро, наверное, — со слабой надеждой вымолвил Артем, зная, что если уж врать так, чтобы было похоже на правду, нужно было бы ответить иначе: приедет вроде бы весной, — но язык вдруг обрезал его фантазии крылья, не дал ей развернуться до конца.

19

— Господи, какой ты грязный! Арнольд, посмотри, какие у него волосы! Ты расчесываешь их когда-нибудь?

— У меня расческа плохая — мелкий зуб.

— Так ты скажи, я куплю другую.

Мать суетилась вокруг Артема, то подводя его к зеркалу и стыдя, то вдруг, удрученно качая головой, принимаясь ругать себя:

— Господи, я-то думаю, он уже большой, сам за собой последит. Ты душ в субботу принимал?

— Я голову не мыл — шампуня не было.

— Ты взял бы вон у меня в шкафу яичный шампунь, три флакона. Арнольд, ты бы его в баню хоть раз сводил, видишь, запаршивел мальчишка.

Арнольд, сидевший у телевизора, поглаживая округлившееся после обильного ужина пузо, сыто рыгнул:

— Да, махнем как-нибудь, погреем кости. Я бы давно, но ты же знаешь, мы с Василием Павловичем в сауну ходим, своя компания.

— Ну вот! Ты будешь начальство веничком парить, а ребенок лишаями зарастет. Сейчас же в ванную!

— Там сегодня мыться нельзя, баба Вера повесила белье.

— А что это она белье в ванной повесила? Это же общая квартира? — Рыжий, оживившись, вскочил с места.

— Арнольд, не надо, — мать нахмурилась, — она же на пенсию живет, не может она в прачечную белье сдавать.

— А мы что, деньги печатаем, что ли?

— Не горячись, я сейчас поговорю, — мать вышла.

Артем уставился в зеркало, разглядывая свое бледное скуластое лицо с тоненькой, как у девушки, ниточкой бровей, мягкие, прямые, непослушные волосы. Он выглядел сегодня, как обычно, в домашнем зеркале даже нравился себе больше, чем в зеркале, стоящем в школьном вестибюле, в котором он волей-неволей видел себя, направляясь в класс. Быть может, при дневном свете зеркало отражает внешность строже, высвечивая, подчеркивая все недостатки?

— Что, красивый? — спросил вдруг отчим, уже с минуту наблюдавший за Артемом из-за спины. — Девочкам-то нравишься?

— Каким девочкам?

— Одноклассницам.

— У нас девочек мало.

— Что, тебе одной, думаешь, не хватит? — хмыкнул Рыжий.

Артем, смутившись, выскочил в коридор.

Мать стояла у дверей бабы Веры. Старушка удивленно тараща подслеповатые глаза, посмотрела на Артема, что замер поодаль, не решавшегося, чтобы не обидеть мать, подойти ближе, как он делал всегда. Пользуясь моментом, в прихожую выскочил бабкин кот, вращая глазищами, дикими и страшными, как у баскервильской собаки. Баба Вера, побаиваясь Ключкарева, кота своего притесняла, не выпускала гулять в коридор, и лишь изредка, лохматый и злой, подняв хвост торчком, он вырывался из комнаты.

— Ишь ты, — причитала старушка, не то восхищаясь котом, не то осуждая его за отчаянную вылазку.

Боясь помешать разговору, Артем шагнул обратно в комнату и спрятался за портьерой, так, чтобы Рыжий, сидевший у телевизора, не видел его. Из коридора донеслись шлепки, потом — леденящее душу мяукание водворяемого обратно в комнату кота.

— Артемка, быстро купаться, — вернувшись в комнату, приказала мать. — Баба Вера сейчас простыню снимет, она на время повесила, пока Ключкарев в театр ушел. Господи, что за тип, всем соседям жизнь отравляет.

Мать помогла Артему снять брюки и рубашку, словно не верила, что он пожелает это сделать сам. Рыжий ни словом, ни жестом участия в ее заботах не принимал, впившись глазами в телевизор, где началась передача «Девятая студия». Эту передачу отчим смотрел регулярно. Едва стол с международными комментаторами появлялся на экране, Рыжий располагался в кресле напротив них и, приняв точно такую же раздумчивую позу, вступал с ними в беседу, выражая восторг по поводу каждой удачной фразы или новой для него мысли, бросал в телевизор реплики и очень обижался, если комментаторы, отчего-то не реагируя на них, уводили беседу в другую сторону.

Артем, в одних трусах, закутавшись в полотенце, пробежал через коридор в ванную комнату, накинул крючок на двери и включил воду. Проверив, надежно ли закрыта дверь, шагнул в ванну. Дома он мыться не слишком любил: мать обычно запрещала ему плавать в ванне, оттого что иногда находила в ее ржавой горловине, под стальной пробкой, то обрывок капустного листа, то очистки от картошки, то волосы, скорее похожие на собачью шерсть, хотя собак-то в квартире никто не держал. Стоять же под душем казалось Артему занятием унылым и скучным — в бане можно было размахивать руками, вертеться волчком, разбрасывая во все стороны брызги, а здесь, стоило забыться, неловко подставить под струи руку, и вода барабанила в дверь, на пол ползли мыльные ручьи.

Ванна же была старой, глубокой. В ней можно было лежать на плаву, легонько поддерживая себя кистями рук. Но стоило ослабить руки, и Артем начинал тонуть, зажмурив глаза, опускался на дно, потом, работая руками по-собачьи, чтобы не задеть борта, всплывал. Глубина ванны позволяла ему выделывать то, во что мальчишки в лагере отказывались верить, оттого что жили в новых домах и привыкли к другим ваннам — белоснежным и мелким. Если освоиться как следует, знать размеры ванны, тут можно было выполнить даже кувырок. Артем ложился животом на поверхность воды, нащупав руками далекое дно и крепко сомкнув рот, чтобы не глотнуть «огурчик», выходил в полустойку на руках, совершал кувырок, едва не задевая пятками кран, из которого хлестала теплая вода.

— Артем, что ты там делаешь? Опять, что ли, в ванну залез? — выкрикнула из коридора мать.

— Я голову мою, — отвечал Артем, подставляя макушку под теплую струю.

— А ну-ка, открой мне, я тебе помогу, — мать легонько тронула за ручку, должно быть, проверяя, крепко ли сидит крючок.

— Не надо, я сам.

— Ну хорошо, только воду на пол не лей.

Мать ушла, и Артем снова принялся играть: погружаясь на дно, старался, не закрывая глаз, подплыть к самой горловине, увидеть маленький водоворот, что создавала утекающая вниз вода. Потом совсем поднимался в ванне во весь рост, пробуя рассмотреть свое телосложение в зеркале, висящем далеко и неудобно — над умывальником. Чтобы увидеть себя целиком, ему приходилось вставать ногами на мокрый и скользкий бортик ванны. Почему вдруг Геныч назвал его хилятиком? Артем знал, что ему не везет с ростом, но вес его никогда не волновал. Какой интерес ходить толстым, носить обидную кличку «жиртрест»? Разве что мускулов ему недоставало? Несмотря на эспандер, грудь его оставалась плоской и слабой. У Геныча, который и эспандера в руках-то никогда не держал, мышцы на груди сложились красиво и выпукло, как у мужчин.

— Артемка? Чем это ты там занимаешься? А ну-ка, открой.

Артем, спрыгнув в ванну, снова включил воду на полную мощность.

— Открой, ты слышишь меня? — отчим требовательно барабанил в дверь, потом, не получив ответа, рванул ручку на себя.

Дверь ходила ходуном, дерни Рыжий посильнее, и она открылась бы, но тот медлил, наверное, хотел, чтобы Артем пустил его к себе сам.

— Ты что, глухой?

— Слышу, — уныло отозвался Артем, — я мокрый, не могу встать.

— Как это не можешь?

— Тут холодно.

— А спину-то ты помыл? — Рыжий замер за дверью, будто высматривая сквозь дерево, что происходит в ванной.

— Помыл, я сейчас выхожу.

— Ну давай, кончай там быстрей, — Рыжий, чему-то ухмыльнувшись, ушел, но едва он удалился, как из комнаты, хлопая по линолеуму шлепанцами, выскочила мама, снова дернула ручку, и петля, ослабленная натиском Рыжего, отвалилась.

Артем, глубоко вдохнув, нырнул с головою в воду, но мать вытянула его за волосы, точно утопленника, вверх.

— Ну, что ты опять дуришь? Что, тебе худо будет, если Арнольд тебе спину потрет? Я, что ли, это должна делать? Ты уже взрослый мальчик.

— Я и не прошу, я сам.

— Что значит сам?

— Очень просто, тут щетка есть.

Артем, вынырнув по пояс из воды, схватил зеленую полиэтиленовую щетку с длинной ручкой и, изловчившись, занес ее за спину, пытаясь показать, как он тер себе спину. Матери он почему-то стеснялся не очень, разве что чуть-чуть, а показываться же Рыжему без одежды, голым, ему почему-то не хотелось.

— Господи, да разве этой химией можно мыться? Она же жесткая, как грабли. Сейчас дам тебе нормальную мочалку.

Мать исчезла, прикрыв дверь, но тут же вернулась. Мочалку нес Рыжий, которого мама вела следом за собой.

— Вот сейчас тебя Арнольд помоет по-человечески.

Артем, глотнув воздуха, погрузился в воду по самые уши.

— Чего прячешься? Я же не женщина. — Рыжий, не скрывая иронии, улыбнулся, засучил рукава своего полосатого махрового халата и, намылив мочалку, начал драить Артему спину с такой силой, будто проверял у Артема пресс, сумеет ли мальчишка выдержать этот бешеный нажим, не согнувшись.

Потом, когда Артем все же устоял, Рыжий задвигал мочалкой резвее, так, что казалось, будто на спину опустили наждачное колесо.

— Ой, больно, — скулил Артем.

— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь.

Артем, сжав зубы, молчал.

— Чего ты такой хилый-то? Гантелями хочешь со мной заниматься?

— Я сам. У меня эспандер.

— Сам с усам, — хмыкнул Рыжий. — У меня в твои годы кое-где уже мускулы были. Вставай теперь, обмойся под душем, нечего в ванне нежиться.

Артем опустился в воду и, отфыркиваясь, ждал, что Рыжий теперь уйдет, но тот, включив душ, упорно тянул его за руку вверх, во что бы то ни стало пытаясь извлечь его из воды, увидеть во весь рост.

20

— Ну, где же твой цирк? — невесело спросил Геныч, нависая над Артемом всей мощью своей долговязой фигуры.

— Здесь был, кажется…

Артем беспомощно озирался по сторонам. Все они вчетвером: Артем, Помаза, Фралик и Геныч — только что вышли из метро, пересекли проспект и, пропустив со скрежетом проехавший по рельсам трамвай, оказались на пустой, посыпанной песком площадке, где, если верить маме, должен был находиться цирк шапито. Артему казалось, что он и сам видел как-то раз, проезжая мимо, его огромный брезентовый шатер, а возле него — яркие цирковые афиши, рисованные гуашью на оклеенных бумагой листах фанеры.

— Трепач ты, Артишок, — сплюнув слюну, бросил Геныч. — Придумал себе отца-артиста, а сам не знает, где цирк.

— Цирк здесь был, — осторожно подтвердил Помаза, поглядывая на Артема, который задумчиво поглаживал свой подбородок рукой, будто горюя, что не может, как старик Хоттабыч, вытащить волосок из бороды и совершить маленькое чудо — вернуть шапито на этот пустырь, хоть на минутку, чтобы Геныч поверил ему.

— Конечно, был, — тихо сказал Артем.

— А вы поспорьте, — весело воскликнул Фралик, — на четыре мороженых, как раз на всех.

— А чего спорить-то, — отмахивался Геныч, — тут и следов никаких нет: ни тросов, ни столбов. Что они, к небу шатер-то подвешивали?

— Может, у старика в табачке спросим?

— А кто спрашивать будет? — все еще сомневался Геныч.

— Спроси ты, — попросил Помаза.

— Еще чего? Пусть Коротков идет — это он нас сюда притащил.

Артем медленно поплелся к табачному киоску. Старичок в черном потрепанном халате, раскладывавший на витрине сигареты «Золотое руно», встретил его недружелюбно.

— Проходи, не заглядывайся, мал еще.

— Мне не сигареты, — объяснил Артем, подавив обиду. — Мне цирк нужен, шапито.

— Шапито, говоришь? Проснулся ты поздно, приятель, — старичок добродушно усмехнулся, — они месяц уж как снялись и уехали. Сезон у них с мая по первое сентября.

— Ну что? — требовательно спросил Геныч, едва Артем вернулся к ребятам.

— Он сказал, что шапито здесь, только на зиму его снимают. Приходите, говорит, весной.

— А отец твой приедет?

— Афиши будем смотреть, — уклончиво пояснил Артем и отвел глаза.

Он уныло брел по тротуару к метро, ругая себя за то, что согласился показать ребятам цирк, где выступал отец, привел их на эту площадь, где вместо залитого огнями, зазывающего гостей, как старинные балаганы, цирка шапито оказалось пустое место.

Артем решил, что съездит сюда, еще в тот день, когда мать открыла ему тайну его рождения: цирк-то был единственной ниточкой, связывающей его с отцом, кроме отчества, конечно. Ему хотелось хоть одним глазком взглянуть на арену, а в антракте, быть может, погладить руками ковер, на котором когда-то выступал его отец. Ему казалось, что он представляет себе отца, его фигуру: легкую, подвижную, видит человека невысокого роста — акробат, наверное, не может быть высоким, иначе он не сможет сложиться, повернуться в полете вокруг своей оси или заденет длинными ногами за трапеции и канаты, спускающиеся с купола на арену. Наверное, и ему самому, с некоторым облегчением объяснил себе Артем, не вырасти теперь никогда высоким и тяжелым: будь отец плотным, как Арнольд, он не смог бы оторваться от доски, улететь от нее вверх. Но зато отец был, очевидно, гибким и ловким: случись ему пройти по их с мамой комнате в Артемов закуток к окну, не задевал бы тазом или локтем сервант, как случалось с Рыжим.

Отец, должно быть, был шатеном, как Артем. Мальчик хорошо представлял себе и его лицо, словно видел его где-то на фотографии, а не нарисовал в своем воображении. У отца, по его представлению, был прямой строгий нос, как раз такой, какой хотелось бы иметь Артему, тогда как его собственный нос был чуточку курносым, торчал пуговкой, как у матери. Завершал этот вымышленный портрет волевой подбородок, который, как надеялся Артем, был гладким, выбритым. Он даже расспросил на этот счет мать, и та объяснила: акробаты, как и артисты балета, безбородые, будто бы борода мешает при прыжках, видно, несет в себе лишний вес. Борода, как теперь считал Артем, портит человека.

И зачем только мать уговаривала Рыжего, чтобы тот отдал им свою фамилию? Будь он Ковылиным, его бы стали дразнить Ковылью, почти Костыль, к тому же, носи Артем ту же фамилию, все бы думали, как и старушки во дворе, что Рыжий его настоящий отец. Мысль, что другие люди, по незнанию, могли бы считать именно так, обжигала сердце Артема печалью, а фамилия Макаров, напротив, казалась ему счастливой. Ему мечталось, что, когда по всему городу в самом деле развесят афиши его отца, вся школа, наверное, будет подходить к нему, спрашивая, не родственник ли он того самого Макарова, смелого акробата-прыгуна?

— А где их смотреть-то, афиши? — мягко, уже беззлобно, выспрашивал Геныч.

— Они по всему городу развешены, — с готовностью объяснил Помаза, все еще переживавший за Артема.

— У нас одна дама со львом на заборе висела, лев лысый, пенсионер, наверное, а она ему голову прямо в пасть, — Фралик привстал на цыпочки и, широко разинув для наглядности рот, зарычал на Помазу, будто собирался проглотить его вместе с веснушками и русым хохолком.

— Ну хорошо, — успокоился Геныч, — будем теперь афиши читать. Как твоего отца-то фамилия?

— Макаров, Кирилл Макаров.

— А почему у тебя другая фамилия?

— У меня, как у матери.

— Врешь ты все, Коротков, фамилия всегда по отцу. Так я тоже могу сказать, что мой отец — Олег Попов или Юрий Никулин. Как ты проверишь? Может, к ним спрашивать пойдешь?

— Я скоро фамилию меняю! — выкрикнул Артем, страдая оттого, что Геныч не верит ему.

— Как это? — Геныч остановился посреди дороги, не замечая, что мешает автомашинам, заворачивающим на стоянку такси.

— Перехожу на фамилию отца.

— Разве так можно? — усомнился Фралик.

— Конечно, можно. У меня сестра замуж вышла, так она теперь Зайцева, — вяло подтвердил Помаза, видно, еще не уяснив для себя окончательно, правду сказал Артем про отца-циркача или нет.

— Чтобы фамилию менять, надо сперва паспорт получить, — предположил Геныч.

— Можно и без паспорта, — твердо заявил Артем, будто говорил о реальном деле, а не строил воздушные замки.

Эта мысль, промелькнувшая в разговоре с Генычем случайно, вдруг захватила Артема. Но для матери Рыжий с колючей бородой был, конечно, дороже, чем его отец Кирилл Макаров, который, наверное, не приедет к ним, раз столько лет не напоминал о себе, исчез в никуда.

21

— Опять ты без дела слоняешься? Ходит взад-вперед, как маятник, аж в глазах рябит!

Мать ласково пожурила Артема, бережно укладывая после стирки на чистое полотенце черный пушистый мохеровый свитер, который связала для Рыжего. Конечно, оставалось высушить обнову на столе, не подвешивая прищепками на веревку, чтобы не растянуть.

Артем, задумчиво вздохнув, промолчал. Новая неделя началась для него с огорчений. Никак не приходила зима, и стоило залить во дворе каток, как он тут же расплывался на утро, превращаясь в месиво воды и снега. А главное — Рыжий вдруг взял бюллетень, не захотев поехать в слишком ответственную, как объяснил маме, для его инженерных познаний командировку, и, послав кого-то вместо себя, на целую неделю засел дома. Жить в их тесной, маленькой комнатушке стало невмоготу: ни уроков толком не сделаешь, ни поспишь немножко днем, что, случалось, позволял себе Артем, чтобы легче подниматься на зарядку утром.

— Ты что молчишь-то? Язык, что ли, русский забыл? На каком теперь наречии с тобой прикажешь разговаривать?

— А что говорить-то? — буркнул Артем, забившись в свой угол, чтобы не видеть ни матери, ни Рыжего, холеная борода которого раздражала своей обманчивой солидностью. Как ни старался Артем не думать об этом, он понимал, что с появлением здесь отчима главным в комнате, в жизни для матери стал Арнольд, а вовсе не он. К Рыжему она никогда не приставала с вопросами, почему тот сидит сложа руки, почему не починит выключатель или не вынесет ведро с мусором. Рыжий, хоть и числился у них жильцом, но вел себя, будто в гостинице. Мать ходила за ним, как за маленьким ребенком: стелила постель, убирала и относила на кухню грязную посуду, словом — помогал ей по дому только Артем. У других соседей, где мужья жили давно, а не сваливались, как Рыжий, точно снег на голову, обязанности по дому делились иначе, и роль мужчины была более заметна, привычна. Даже Ключкарев, считавший себя начальником, иной раз разгуливал по коридору с молотком, будто высматривая, куда бы вбить гвоздь. Рыжий же пока оставался мастером на все руки только на словах, и ремонт, о котором все время просила мать, делать не слишком спешил. Будто присматривался, стоит ли овчинка выделки. А мать если и поругивала Рыжего, то днем, а вечером у них так или иначе наступал мир. Такая порой строгая с Артемом, мать легко уступала Рыжему, значит, прощала ему все огрехи в поведении и обещания, так и повисавшие в воздухе миражами.

— В шахматы, что ли, сыграл бы, — предложила мать.

— Он со мной играть не хочет. Наверное, проиграть боится, — снисходительно заметил Рыжий, отложив в сторону газету «Советский спорт».

— Кто боится, я? — опешил Артем, выглянув из-за серванта.

— Уж не я, наверное.

— Было бы кого бояться, — обиженно бросил Артем, лихорадочно выискивая следующую фразу, которая поставила бы Рыжего на место, но, поймав строгий взгляд матери, промолчал. Она ужасно переживала, когда он вдруг начинал говорить с Рыжим грубо.

— Ну, тогда расставляй, раз не боишься.

— Расставляет тот, кто проиграл.

— Мы же в тот раз не доиграли.

— А первая партия?

— Ах, первая. Я думал, что она вне зачета, так сказать — проба фигур.

Артем молча вынул из секретера шахматную доску, высыпал на диван фигуры.

— Ну вот, и сыграйте, чтобы знать, кто сильней, — мать, поглаживая Артема по голове, словно прося его быть разумнее, сдержанней, помогла ему расставить фигуры на доске.

Рыжий, покинув кресло, важно, точно гроссмейстер, ждал, когда все будет готово и можно будет совершить первый ход, но потом вдруг отказался от жребия и взял себе черный цвет, должно быть, решил отсиживаться в обороне в расчете на «зевок» противника.

Артем продвинул вперед королевскую пешку и отошел, решив играть сегодня стоя, как мастера в сеансе, чтобы не сидеть все время за доской, чтобы не видеть перед собой Рыжего, его красные губы, застывшие в надменно снисходительной гримасе, его быстрые, цвета пивной бутылки глаза, подмечавшие в жизни Артема то, чего он не хотел бы показывать взрослым, чего, кажется, не знала о нем мать.

— Е5 — Е7,— продумав с минуту, Рыжий объявил вслух свой ответный ход.

Дальше партия складывалась чудно: Артем переставил своего коня, и конь Рыжего тут же прыгнул через голову пешек; белые ввели в бой слона, и черный слон совершил такой же маневр.

Артем, развивая фигуры по привычному плану испанской партии, после очередного хода выглянул в окно и оторопел. По тротуару, направляясь к его дому, неторопливо, все время наблюдая за собой как бы со стороны, как ходят молодые красивые женщины, для которых небезразлична реакция прохожих, шла новая химичка Ангелина Захаровна в черном кожаном пальто и остроносых сапогах на тонком высоком каблуке. За нею на почтительном удалении, прячась за спины прохожих и столбы уличных фонарей, ступая по-кошачьи, следовал Геныч с гримасой почтительного любопытства на лице. Боясь быть замеченным, он поминутно дергался, озирался назад, подавая знаки растопыренной ладонью правой руки. Знаки предназначались Помазе и Фралику, которые, держась друг за друга, следовали за своим атаманом, не смея приблизиться к химичке на дистанцию, которую отважно позволил себе Геныч.

— Что ты там застрял? — крикнул Рыжий.

Артем, озадаченно почесав в затылке, вернулся к доске.

— Я уже ходил. Теперь ваш ход.

— Где ты ходил? — не поверил Рыжий.

— Вот этой пешкой.

— Так она же тут стояла вроде, — Рыжий покачал головой и подвинул влево своего второго коня.

Артем посмотрел на доску и понял, что Рыжий, видимо, решил повторять сегодня его ходы, должно быть, рассчитывая таким образом застраховать себя от неудачи, свести партию вничью.

Тут следовало бы придумать какой-то ошеломляюще неожиданный ход, который противник не смог бы скопировать зеркально или попал бы в ловушку, но Артему мешала думать учительница, увиденная им в окно. Что вдруг привело химичку в их квартал? Быть может, она направлялась к кому-нибудь домой? Уж не к Генычу же, раз на физиономии его был написан такой глупый восторг? К тому же, вспомнил Артем, Генычу преподавал химию сам директор, а не Ангелина Захаровна.

В прихожей пропел звонок.

— А ну-ка, открой дверь, — прислушавшись, сказал Рыжий, — мама-то в ванной, видимо голову моет.

Артем вздрогнул и, съежившись от неприятного предчувствия, направился в коридор, рванув щеколду, распахнул дверь.

— Артем, здравствуй! — химичка стояла на пороге, не двигаясь с места, видно, ожидая, что Артем предложит ей войти.

— Здравствуйте, — дрогнувшим голосом поздоровался он, прикидывая, что же могло привести химичку к нему в гости. Отношения с Ангелиной, как звали учительницу ребята, складывались весьма спокойно. Новая классная никогда не ругала его, разве что недели две тому назад. Во время лабораторной работы у них с Помазой разорвалась на столе колба, в которой нагревают реактивы. Виною тому была пробка, которая закрывала жерло колбы, не давая газам улетать вверх. Уже после взрыва, к счастью не поранившего никого, Артем заметил, что на других столах колбы были укреплены на кронштейнах открытыми, без пробок. Химичка поставила Артему с Помазой двойки, хотя и не отрицала, что колбу, закрытую пробкой, поставила на стол по ошибке сама, но вроде бы не вспоминала об этом случае с той поры.

— Мамы нет, она в ванной.

— Вот как? Я подожду. Ты хоть бы меня в комнату пригласил.

— Проходите, я не знал, что вы можете ждать.

Артем запустил химичку в комнату, а сам, убежав на кухню, выглянул в окно, но никого не увидел. Геныч с ребятами, видимо, проводив химичку до подъезда, исчезли. Почему же они не могли его предупредить, если шли за классной от самой школы? Быть может, они не знали, не догадывались, кому Ангелина Захаровна нанесет свой визит?

Спрыгнув с подоконника, Артем вдруг подумал, что Рыжий, оставшись наедине с учительницей, может наговорить про него что-нибудь лишнее, вспомнить про картинку, например, пулей ворвался в комнату, но обнаружил отчима любезно беседующим с гостьей о чем-то постороннем. Учительница, усевшись в кресле так, чтобы были видны ее красивые ноги в модных сапогах, отказывалась, но не слишком настойчиво, от коньяка, который Рыжий разливал по рюмкам.

— Вы, кажется, в цирке выступаете, акробатом? — спрашивала Ангелина Захаровна и, немного смущаясь, рассматривала Рыжего, его широкую в кости фигуру, должно быть, пытаясь представить себе, как вращается в воздухе его массивный торс и рыжая борода.

— Да нет, вроде не удостоился, — отвечал Рыжий, отчего-то побледнев.

— Вот как? — удивилась химичка, с недоумением взглянув на Артема. — А мне девочки наши все уши прожужжали, что у Артема отец — артист цирка, якобы он сам им об этом рассказывал.

Артем, опустив голову, замер у дверей, пытаясь понять, откуда про отца могли узнать девчонки, кто из его друзей мог об этом разболтать? Помаза? Фралик?

— Что же ты молчишь? — язвительно спросил Рыжий.

— А что говорить?

— Кому ты про цирк-то там заливал?

— Но это же правда! — запальчиво выкрикнул Артем.

— Ничего не понимаю, — классная улыбнулась, пытаясь снять возникшее в беседе напряжение.

— Дело в том, Ангелина, — Рыжий, не скрывая досады, запнулся, — забыл, как вас величать.

— Ангелина Захаровна, — вежливо помогла ему учительница.

— Так вот, Ангелина Захаровна, я хоть и не артист, к сожалению, но все же причастен, так сказать…

— К цирку, что ли?

— Да нет, к Артему. Я его отчим, можно считать.

— Значит, вы его приемный отец, — воскликнула учительница. — Вы уж меня простите, я в школе человек новый, а у Артема в журнале вместо отца — прочерк, вот я и решила… Надеюсь, мы с вами будем дружить?

Химичка улыбнулась приветливо, казалось, вовсе не огорчившись, что Рыжий, как выяснилось, совсем не циркач. Или просто скрывала это, как умеют делать взрослые?

22

— Зачем учительница-то приходила? — спросила мать, выбрав момент, когда Рыжий вышел во двор к машине.

— Не знаю.

— А кто знает-то?

— Она на меня не жаловалась.

— А почему она Арнольда за циркача приняла?

— Наверное, билеты в цирк хотела. Ей кто-то сказал, что отец у меня артист, — Артем почесал пальцем нос и отвернулся, чтобы не смотреть матери в глаза.

— Я смотрю, мужик мой сам не свой. Болтать языком ты горазд.

— Учительница же не обиделась, — пытаясь оправдаться, вставил Артем, — они с Арнольдом смеялись даже.

— Слышала я из ванной, как наш батя перед ней мелким бесом рассыпался, в щёлку посмотрела — училка-то ваша молодая больно, вся в коже. И где только люди деньги берут? Не могли меня подождать, что ли? Долго ли мне голову-то помыть?

— Может, классная еще придет, — предположил Артем.

— Зачем? — насторожилась мать.

— Она сказала: раз познакомились — будем дружить, неважно, что Арнольд не артист.

— Как это дружить?

— Не знаю.

— А о чем они здесь толковали? О тебе, что ли?

— Нет, он ей про подводную охоту рассказывал. Говорит, еще Аристотель с аквалангом плавал.

— Бред какой-то, — мать задумалась на мгновение. — Разве тогда акваланги-то были? Где он вычитал-то такое, бородатый черт?

Артем помолчал, не совсем понимая, что огорчило маму — прежде ее умиляли цитаты, вылетавшие из уст Арнольда, — потом осторожно показал на газету, лежавшую на столе:

— Вот здесь «Мозаика» — все про акваланг.

Мать с опаской развернула «Советский спорт» и, пробежав глазами страницу, сказала:

— Читаешь книгу — видишь фигу. Тут написано, не сам Аристотель-то плавал — он, наверное, старенький уже был, раз философ, — а ныряльщиков использовал, чтобы они ему образцы со дна таскали для книги о богатствах моря. А ты акваланг какой-то выдумал.

— Арнольд так сказал. Он еще говорил классной, что охотиться с ружьем научить может.

— Ну и мужики пошли — не приведи господь, какие охотники: своего не отдадут и чужого не упустят, — лицо матери омрачилось. — Что за моду новую классная-то твоя взяла? Раньше Вера Дмитриевна мне, было, записочку всегда присылала, долго ли тут до школы дойти? В институте их теперь, что ли, учат по домам без причины-то шастать, будто иначе с родителями познакомиться нельзя? Если родительское собрание будет, скажешь мне. Нечего Арнольду пока в школе делать, не родитель еще.

— Ма, — начал Артем, поймав мгновение, казалось, удачное для того, чтобы заговорить о том, что волновало его, — можно, я на другую фамилию перейду?

— Я и сама об этом думала, — не дослушав его, подхватила мать, — и с Арнольдом уже говорила, да он лентяй у нас, формальностей боится. Побегать, говорит, придется, чтобы документы поменять. Но я думаю, справимся с бумажками-то. Были бы все Ковылины, и вопросов глупых никто бы не задавал. Может, мы так вот и жили все вместе с самого начала. Если квартиру получим — кто будет знать? Ты на Арнольда немножко похож.

— Это я, на Арнольда? — ошеломленно переспросил Артем.

— Ну, не совсем, конечно, но как подрастешь еще, так и не подумает никто, что не сын. Может, ты в деда шатеном-то уродился? Усыновит он тебя — и семья наша покрепче склеится. Будешь его, тогда по-человечески звать — отцом. Этот «дядя Арнольд» твой у меня в печенках сидит, когда при людях ты со своим обращением-то лезешь.

— Нет, ты не поняла, — Артем замотал головой, решившись, наконец, оборвать материн монолог.

— Что нет?

— Я не хочу, чтобы Арнольд. Я хочу быть теперь Макаров.

— Какой еще Макаров? — нахмурилась мать.

— Мой настоящий отец.

— Час от часу не легче! — ахнула мать. — Зачем тебе это?

— Фамилия бывает по отцу, все так говорят. Раз мой отец…

Артем волновался, говорил, проглатывая не только окончания, но и сами слова, на ходу пытаясь взять в толк, почему мама, однажды обсуждавшая с Рыжим такой вариант, теперь вдруг не понимала простых вещей, которые он объяснял ей теми же словами, что услышал ночью.

— Сам придумал или надоумил кто? — спросила мать, холодно взглянув на Артема.

— Сам!

— Что ты нашел в Макарове-то? Для тебя он не отец, а пустой звук. Не видел ты его никогда и не увидишь. Откуда тебе знать, что он за человек, стоит ли того, чтобы фамилию-то его носить? Чем Арнольд-то тебе плох? Я вижу, он тянется к тебе, сына ты ему, что ли, напоминаешь, а ты ему свои колючки выставляешь, как еж. Человек он порядочный, другой бы на бабе-то с ребенком не женился. Думаешь, ему-то легко каждый раз за столом твою физиономию постную наблюдать? А ночью лежишь, так лишний раз с боку на бок не повернешься, как в гамаке, все думаешь, как бы тебя не разбудить.

Мать, чувствуя, что срывается на крик, прикрыла рот ладонью, посмотрела на Артема с печальной безысходностью.

— Ты Арнольду хоть и чужой, не своя кровь, а он про тебя думает, с людьми солидными разговаривал, с начальником своим Василием Павловичем, насчет суворовского. Говорит, что после восьмого класса устроит тебя.

— Я не хочу в суворовское, — насупившись, сказал Артем.

— Ты же сам в училище-то хотел. Поступишь в суворовское, потом в академию военную, как уборщицы нашей племянник: теперь уж выслужился до подполковника, счет деньгам не ведет.

Артем, насупив брови, молчал. Все это было на самом деле так. Он говорил матери, что хочет быть военным инженером, изобретать орудия с очень точным прицелом. Прежде, в начальных классах, он читал много книг про войну и сам смастерил духовое ружье, которое палило спичками, и стрелял по оловянным солдатикам, воображая себя снайпером, уничтожающим фашистов. Потом он вдруг надумал стать танкистом, но еще колебался, выбирая, кем лучше быть: снайпером, танкистом или пограничником, например. Но у пограничника должна быть собака, и однажды он купил себе щенка, всего за три рубля, принес домой, но мама выгнала его из дома вместе с собакой, сославшись, что квартира коммунальная и животных держать нельзя. Кажется, про суворовское последний раз он спрашивал весной, когда посмотрел по телевизору фильм — «Алые погоны». Но теперь его останавливало то, что Рыжий наводил справки о суворовском вовсе не потому, что заботился о нем, о его будущем, как надумала себе мать. Видно, ему просто хотелось сплавить Артема куда-нибудь подальше, чтобы ворочаться с боку на бок, сколько душа просит. А может, даже переставить диван на новое место, ближе к окну; не даром же он все время ворчал, что из-за серванта, перегородившего комнату, ему нечем дышать по ночам.

23

— Я вижу, ты врешь, брат, арапа заправляешь?

— Учитель заболел, и нас отпустили, — упорствовал Артем, жалея немного, что не сказал Рыжему правду с порога. Но кто знал, что отчим окажется дома? Быть может, прежде, чем подниматься к себе, надо было заглянуть во двор, где возле овощной лавки Рыжий ставил машину, надеясь, что фонарь на столбе спасет его машину от неприятностей: на свету никто не решится вытащить из багажника запаску или снять колпаки.

Разве трудно было Артему сразу объяснить, что дома он потому, что ему велели прийти на секцию немножко раньше, чем всем остальным, чтобы научиться надевать снаряжение, которое делает хоккейного вратаря похожим на снеговика, каким бы щуплым он ни был.

Артема так и подмывало признаться, что его, может быть, возьмут в команду вратарем, но он боялся, что Рыжий будет смеяться, скажет, как Фралик, что вратарь в хоккее — это вовсе не то, что полевой игрок. Вот если бы это был ручной мяч, где вратарь бегает по полю и забивает голы… Впрочем, Фралик-то говорил это, завидуя втайне Артему. Увидев в школе объявление о наборе в секцию хоккея, они поехали на пробу вчетвером: Геныч, Помаза, Фралик и Артем. Но возле спортзала Помаза с Фраликом струсили — кто-то из мальчишек сказал им, что показываться бесполезно, тренер берет только рослых и сильных ребят. Словом, они остались во дворе, а Артем, несмотря на насмешки, все же решил рискнуть.

Тренер, высокий мужчина с ежиком седых волос на голове, встретил их доброжелательно, но все время смотрел только на Геныча, пощупал у него мускулы на руках, заставил отжиматься, и Геныч отжался от пола двадцать раз, потом спросил, не курит ли он. Артем следил за каждым его жестом с надеждой, но тренер все время смотрел мимо него, словно не замечал, пока Артем не сказал с обидой, что хочет в секцию не меньше, чем Геныч.

Тренер усмехнулся, но потом спросил, видно, не слишком рассчитывая на удачу, хочет ли мальчик быть вратарем, и Артем, сам еще не понимая, на что, собственно, соглашается, кивнул. Тренер повел его к гимнастической стенке — подтягиваться, потом гонял по кругу гусиным шагом, рассматривал со всех сторон еще внимательнее, чем Геныча, потом схватил горсть теннисных мячей и стал метать их в стену, у которой стоял Артем, метров с семи. Мячи свистели, точно пули, шлепались в стену, их трудно было даже заметить, но Артем все же пытался поймать их или хотя бы отбить трудный мяч ладонью, задеть хоть кончиком пальца. Тренер, улыбнувшись, сказал, что реакция у него есть и стоит попробовать, проверить, сможет ли новичок ловить шайбу ловушкой — специальной перчаткой вратаря, отбивать ее клюшкой.

Что-то мешало Артему признаться в своей маленькой победе Рыжему. Ему представлялось, что отчим не смог бы ее по-настоящему оценить и настроил бы на отрицательную ноту мать. К тому же, в команду-то его пригласили условно, до первой пробы. Что будет, если по игре в команду его не возьмут? Он уже представлял, как отчим смеется над ним, как, поглаживая рыжую бороду, бросает ему в лицо какую-нибудь цитату из древнего философа, который еще до нашей эры сказал, что, мол, не в свои сани не садись.

— Что же, весь класс с урока отпустили? — выспрашивал отчим.

— Учитель заболел, — вздохнув, объяснил Артем и, немножко подумав, добавил: — У нас физкультуры вторую неделю нет.

— А почему другим предметом не заменили? Я помню, у нас физкультуру всегда русским языком…

Рыжий, вовсе не собираясь обратно на работу, плотно сидел в кресле, выпуская под потолок кольца едкого сизого дыма.

Артем пожал плечами.

— Я по глазам вижу, что ты врешь. Может, сам признаешься? Со мной можешь быть откровенен, как мужчина с мужчиной, я матери не скажу.

Артем в отчаянии присел на диван. В комнате ему нужно было сделать совсем немного: оставить портфель, вынув из него под благовидным предлогом кеды, затем вытащить из шифоньера шерстяные носки с шапочкой, перчатки. И самое главное — забрать в секретере маску вратаря из синей пластмассы с узкими прорезями для рта и глаз.

— Чьи слова: «Сказать правду легче, чем сочинить похожую на правду ложь»?

— Из книжки, наверное, — вздохнув, предположил Артем.

— Какой еще книжки? — опешил Рыжий.

— Откуда все ваши цитаты.

— Ну уж не все, — борода Рыжего дрогнула, взор помрачнел. — В чужих вещах копаться-то кто тебя учил?

— Я не копался, она на столе валялась. Трепаная такая, «План жизни» называется, на концах слов там твердые знаки.

— Знак этот буквой «ять» называется, — взяв себя в руки, Рыжий зевнул, рискуя вывихнуть челюсть. — Ты, я вижу, парень не промах. Куда собрался-то, на свидание, что ли?

24

Артем, опираясь на тяжелую вратарскую клюшку, сделал шаг вперед, пытаясь представить себе, как он будет выезжать из ворот навстречу шайбе. Коньки вратаря, тупоносые, которые никто из мальчишек не покупает, совсем не походили на «канады» с их лихо загнутым вверх носком. На «канадах» Артем одним толчком вмиг покрывал всю ширину площадки, мог исполнить и перебежку назад, закручивая виражи то по часовой стрелке, то против нее. Тут же никакой стремительности, с каковой связаны неразрывно серебристые коньки и гладкий лед, не было и в помине. Тут, скорее, нужно было заботиться о том, чтобы, стоя на одном месте, случайно не потерять равновесие, не шлепнуться на лед на глазах у всего стадиона. К тому же, всю игру вратарю суждено стоять в неудобной позе, похожей на ту, в которой лазают по деревьям обезьяны: спина согнута дугой, руки опущены вниз. Правой рукой Артем придерживал свою клюшку, которая в сравнении с невесомыми клюшками хоккеистов, игравших в поле, казалась сделанной из железа. Левая его рука была скована огромной перчаткой-ловушкой с углублением для шайбы посередине ладони. Из-за отсутствия шерстяных варежек, что помешал Артему взять из дома Рыжий, ловушка то и дело падала на лед, мешая сосредоточиться на игре.

Вспомнив о варежках, Артем снова увидел перед собой въедливые зеленые глаза Рыжего. Каким-то лисьим чутьем отчим угадал, что дома Артем оказался неспроста, раз ерзает на месте, тревожно поглядывая на часы. Рыжий подмигивал и намекал на свидание, даже предлагал на машине подвезти: девочки, мол, любят, когда их катают на машине.

А правду говорить не хотелось. Артему казалось, что Рыжий в этом случае мог увязаться за ним на стадион. Стоял бы сейчас на трибуне, посмеиваясь, подмечая каждый его неловкий, нетвердый шаг. В конце концов Артем ушел из дома в чем был — в тапочках: отпросившись у Рыжего в туалет, выскользнул незаметно на лестницу, поднялся к Генычу — тот одолжил ему отцовскую телогрейку и старые ботинки.

— Ну как, коньки-то не жмут? — тренер, выйдя на мороз без шапки, в синей куртке с меховым воротником, жестом подзывал Артема к барьеру.

— Нормально, — Артем улыбнулся и поправил ворота, будто не замечая приглашающего жеста тренера, остался на месте, боясь, что не сможет подъехать к барьеру гладко, не упав.

— А маска где?

— Я без маски, — Артем небрежно махнул ловушкой, и она тут же улетела от него на три шага.

— Доспехи не теряй, смельчак, — тренер добродушно усмехнулся, — смотри, чтоб шайбой в лоб тебе не закатали. А вообще… Я тебе сейчас хоть полумаску дам…

Улучив момент, когда тренер повернулся лицом к полевым игрокам, выходящим из раздевалки опробовать лед, Артем нагнулся, поднял ловушку и натянул ее на руку как можно глубже, стараясь держать пальцы сомкнутыми в кулак — тогда перчатка сидела на кисти плотнее.

Хоккеисты уже кружились по площадке, водя перед собой клюшками черные шайбы. Время от времени они катали их по льду в сторону ворот, как бы присматриваясь к Артему, не решаясь пока на броски.

Артем старательно тянулся за шайбой и, остановив ее своей широкой вратарской клюшкой или коньком, отбрасывал в сторону. Из всего вратарского снаряжения ему больше всего мешали огромные, похожие на мешки с ватой, щитки, привязанные к ногам. Если сомкнуть плотно ноги, можно было закрыть наглухо центральный сектор ворот. Но поспевать за шайбой в углы в сковывающих движения доспехах Артему удавалось реже. И ворота, с трибун или по телевизору выглядевшие маленькими, за спиной казались чуть ли не футбольными.

Наконец, новичков, прибывших на пробу, разбили на две команды, и Геныч попал в ту, чьи ворота защищал Артем.

Когда началась игра, Артем почувствовал себя лучше: ни у одной, ни у другой команды не было еще сыгранности, и пас не шел. Шайба, переходя от клюшки к клюшке, каталась в центре поля, за синей линией. Потом вдруг страсти накалились, когда вратарь противника, такой же новичок, как Артем, пытаясь накрыть скользящую по льду шайбу, упустил ее незаметно для себя в ворота. И завертелась по всему полю лихая азартная карусель разноцветных шлемов. Шайбы, летевшие в сторону ворот, то и дело с грохотом ударялись в бортик. Артем с ужасом понял, что, следя за шайбой, увлекается, не контролируя свои движения, теряет центр ворот, выкатывается то влево, то вправо.

— Коротков, держи ворота! — одернул его Геныч, который неожиданно для Артема все время подстраховывал его, забирал отскочившую шайбу, уводил подальше от ворот, чтобы не дать Артему возможности лишний раз ошибиться, нарушить хорошее впечатление о себе в глазах тренера, седой ежик которого Артем все время видел перед собой за левым бортом.

Теперь игрокам частенько удавалось отрывать шайбы ото льда, и Артем, зажмурив глаза, бросался им навстречу, казалось бы, удачно, успевал в последнее мгновение закрыть своим телом, щитками или клюшкой створ ворот.

— Глаза, глаза не закрывай, среагировать не успеешь, — шепотом подправлял Геныч.

Артем старался не жмуриться, не вспоминать о настоящей маске, в которой бы он наверняка чувствовал себя веселее, о Рыжем, помешавшем ему как следует собраться к этой игре, и все же «зевнул» бросок, увидел неотвратимо летящую на него шайбу не в момент отрыва ее от клюшки, а куда позднее, и завороженно застыл, надеясь уже только на чудо. И вдруг почувствовал удар и острую боль: шайба, врезавшись с лета ему в подбородок, отскочив, ушла в поле. Артем зажал ловушкой лицо, но тут же снова выпрямился, сжав зубы, чтобы не замечать боли. Но игру все же остановили — тренер увидел, что на лед из разбитого подбородка капает кровь.

25

Артем остановился у газетного киоска и, взглянув на свое отражение в витрине, потрогал марлевую наклейку на подбородке. По телу приятно разливалась счастливая усталость, плечи потягивал рюкзак, где лежала вся амуниция хоккейного вратаря. Ее отдали Артему домой подлатать, подогнать по себе, это означало, что его, наверное, возьмут вратарем в первую команду. Теперь Артем, уже не стесняясь самого себя, мечтал, что будет играть на «Золотую шайбу». Ему хотелось узнать только одно: что определило выбор, решение тренера? То, что он пропустил три шайбы, а розовощекий, полный мальчишка, стоявший на других воротах, — пять? А может, тренеру понравилось, что, получив травму, он вернулся опять в игру? После перевязки врач приказал Артему идти домой, однако мальчик, сделав вид, что так и поступит, натянул шлем на голову, все еще гудевшую от удара, и выскочил на лед. В игре его немножко поташнивало, но он доиграл все же матч до конца. Теперь он уже не бранил свой жребий, ему не казалось больше обидным, что его назначили вратарем, которого, кстати, куда тяжелее заменить, чем полевого игрока.

Подняв голову, Артем нашел глазами свое окно на втором этаже и почти физически ощутил, как тает в душе счастье, сменяясь страхом, тревогой. Впереди его ждал разговор с Рыжим, с мамой, которая, увидев повязку, наверное, станет кричать, а может, даже запретит ему играть в хоккей.

Артем уже жалел, что сцепился с отчимом, зачем-то сказал ему, что все цитаты тот берет из одной книжки, ругал себя, что случайно заглянул в книжку с «ятями», где красным карандашом были подчеркнуты мудрые мысли, которыми Рыжий умело щеголял за столом.

— Ну, о чем размечтался?

Артем, вздрогнув, оглянулся. Перед ним, поигрывая ключами от машины, стоял Арнольд.

— В зубы, что ли, за девочку-то получил?

Артем молчал, прикидывая, как быть: без рюкзака он бы непременно бежал. За углом, в двух шагах, начинался забор: запрыгнув на него по-кошачьи, он в ту же секунду оказался бы во дворе.

— А что это за торба-то у тебя за спиной? Яблоки, видать, в саду воровал? — иронизировал Рыжий. В новом свитере, связанном матерью, он смотрелся элегантно.

— В каком саду?

— Тут неподалеку совхоз пригородный.

— Никакого совхоза не знаю, — отрезал Артем.

— В мешке-то что?

— Ничего.

— А если точнее?

Рыжий сделал маленький шажок в сторону, пытаясь взглянуть на рюкзак, висевший за спиною Артема, со стороны.

— Палатка у тебя там, что ли?

— Не ваше дело, — огрызнулся Артем, все еще не решаясь бежать.

— Ты чего это грубишь? — Рыжий вдруг обиделся. — Я такие штучки не люблю. С детства не терплю, когда со мною грубо разговаривают. Был бы мой — получил бы второй фингал, чтобы школу не мотал. И еще берешься врать! Это ты приятелям пули-то отливай. Меня на мякине не проведешь.

— Никто не врет, — тихо возразил Артем, предчувствуя, что Рыжий, наверное, знает больше, чем говорит.

— Не ломай комедию-то, — бросил Рыжий, — я только из школы. Что ты там сказал? Зуб болит? На подбородке у тебя зуб, что ли, болит? А ну-ка, пошли домой.

Артем не шевелился, страдая оттого, что не может решиться на побег. Рыжий бы, конечно, догнал его в два прыжка, но все же…

— Не вздумай дурить, — будто прочитав его мысли, посоветовал отчим и положил тяжелую руку Артему на рюкзак.

Они медленно поднялись домой. Рыжий открыл дверь, как хозяин, своим, вот уже месяц как появившимся у него ключом и, прежде чем запустить Артема в комнату, бросив взгляд на рюкзак, приказал:

— Этот хлам-то брось в коридоре.

— Это не хлам.

— Ну, барахло, значит. Что там еще может быть?

Артем, не снимая с плеч рюкзака, так же молча последовал за Рыжим в комнату, только тут заметив, что толстая шея отчима стала красной: видно, ему было не по душе, что Артем разговаривал с ним, как с чужим, с гостем, не желал признавать его власть над собой.

— Ну что, покажешь, что в рюкзаке или силком у тебя отбирать?

Артем молчал.

— Что за маскарад? — Рыжий рванул на себя ящик секретера, извлек оттуда маску и, приложив ее к своей рыжей бороде, посмотрелся в зеркало. — Ну и рожа, отворотясь не насмотришься, вроде у псов-рыцарей такие были. На Ледовое побоище, что ли, собрался? Или газетные киоски грабить? В мешочке-то не лотерейные билеты лежат?

— Меня в хоккейную команду взяли, вратарем, и форму дали, в рюкзаке.

— Брось заливать-то, кто тебя, хилого такого, в хоккей возьмет?

— А вот взяли! — побелев от гнева, выкрикнул Артем.

— Туда таких не берут, — Рыжий рассмеялся. — Небось спер доспехи-то?

— Это мое.

— Да у тебя же бицепсов нет, — Рыжий нагло протянул к Артему руки, больно ущипнув его.

— Ой! — взвизгнул Артем и со всей силы дернул локтем, пытаясь отскочить влево, к дивану, но заехал Рыжему в пах, так, что тот подпрыгнул, как раненый лось.

— Ты что, больной? — крикнул Рыжий и отвесил Артему в ответ легкую оплеуху. — Силой, что ли, меряться будем?

Артем, покачнувшись, упал на диван. От удара у него свалилась повязка, и из ссадины снова потекла кровь, она капала на белую подушку вместе со слезами, хлынувшими из глаз, скорее, от обиды, чем от боли.

— Артем! Что с тобой? — дверь распахнулась, в комнату вбежала мать и, заметив кровь, текущую на рубашку, набросилась на Рыжего: — Господи, это ты, что ли, его отделал? За что же ты так? Да как ты мог ударить ребенка? Ты его, что ли, растил? Вот ты какой!

— Какой есть, — сплюнул Рыжий, отчего-то не пытаясь оправдываться.

— Если хоть один волосок упадет с его головы!.. Ты понял? — перейдя на крик, угрожала мать, наступая на Рыжего, будто собираясь тоже врезать ему.

— Понял я, понял. Кувыркайся тут сама со своим неврастеником. Дай чемодан. Осточертел мне этот постой!

Мать, белая, как простыня, уже не отдавая отчета в том, что она делает, швырнула Рыжему пустой чемодан.

Тот так же свирепо стал сваливать в него свои вещи. Борода его тряслась, руки не подчинялись голове, и туфли, стоявшие на полу, легли на белую рубашку.

— Уходи! Уходи, ты давно этого хотел. Предлога искал, — причитала мать, обнимая Артема. — Господи, чем ты его отделал, кастетом, что ли?

— Кастетом, — подтвердил Рыжий.

Артем давно уже не плакал, но все еще лежал на подушке, боясь шевельнуться, вмешаться в разговор взрослых.

— Ну за что, за что ты его? Изверг!

— Он скажет! — выкрикнул Рыжий и, схватив чемодан, выскочил в коридор.

Мать зарыдала еще громче и безутешней.

— Ма, ма, не надо! — пытался успокоить ее Артем, ласково погладив по спине, как удавалось ему прежде. Он поймал себя на том, что радуется уходу Рыжего, и ему хотелось, чтобы мать радовалась вместе с ним.

— Уйди от меня, паршивец! Всю жизнь матери сломал!

— Кто сломал? — в ужасе выкрикнул Артем.

— Была бы моя воля, родила бы тебя обратно.

Мать снова зарыдала, горько и безнадежно. Артем встал и, чувствуя, как кружится голова, то ли от потери крови, что все еще капала ему на руки, на рубашку, то ли от ужасной ситуации, из которой не видел теперь выхода, подошел к окну.

— Ма, он не ушел, он на улице стоит! — крикнул Артем, неожиданно для себя самого вдруг обрадовавшись, что снова видит отчима.

Рыжий стоял на тротуаре с чемоданом и курил, должно быть, и сам не понимая, что теперь делать, то ли идти к машине, что стояла во дворе, с чемоданом, то ли оставить его тут и, подогнав машину, забросить в багажник.

— Ма, давай я его позову?

Мать не отвечала, словно не слышала его.

Артем вцепился в раму, пытаясь открыть окно, потом, холодея от мысли, что Рыжий может уйти, так и не услышав его, вскочил на подоконник и, высунув голову в форточку, закричал на всю улицу:

— Арнольд! Арнольд!