Повести и рассказы

КОЛДОВСКАЯ РОЩА. БРАСЛЕТ-НЕВИДИМКА

Озеров оглянулся. Директор школы остановился на краю оврага, поросшего ядовито-зеленой осокой.

– Сворачивай, - сказал он. - Махнем через овраг, а там напрямик к поселку.

– А если рощей? - спросил Озеров, указывая на березовую рощицу, подсвеченную солнцем, как на пейзажах Куинджи.

Директор поморщился.

– Не люблю я ее. Орешник кругом разросся, зараза. По лицу ветки хлещут.

Озеров почему-то подумал, что дело не в орешнике.

– А мне нравится, - сказал он.

– Брось. Знаешь, как ее в поселке прозвали? Колдовская роща! Чепуха, конечно, суеверие. А все-таки странные штучки творятся в этом орешнике. В апреле, например, когда еще почки не набухли и лес насквозь просвечивался, тут прямо на опушке синий куст вырос. Как синька - и ветки, и листики. Сам видел: мне Клава Мышкина из девятого "Б" веточку принесла. Утром мы с ботаничкой туда побежали, да зря. Ночью заморозки ударили, и куст погиб. Да и погиб-то чудно: одна слизь осталась, синяя каша. Я собрал немного в конверт и вместе с веткой в Тимирязевку послал. Там до сих пор ворожат - ни ответа, ни привета.

– Может быть, семена какие-нибудь ветер занес? Экзотические, - усомнился Озеров.

– Я тоже так объяснял, а люди не верят. Очень уж невероятно. Какие семена, откуда? Земля только оттаивать начала, а тут целый куст вымахал. Не по дням, а по часам, как в сказке. А сейчас уже другие разговоры пошли. Будто по ночам какие-то огоньки светятся. Белые-белые, как при сварке. А какая в лесу сварка? Милиция всю рощу насквозь прочесала - ничего не нашла.

Озеров еще более заинтересовался и, расставшись с директором, категорически отказавшимся ему сопутствовать, пошел напрямик к буйно разросшемуся орешнику. "Белые огоньки, - засмеялся он, - сварка! Кто-нибудь костер жег, варил, а не сваривал".

На следы этой "сварки" он и наткнулся, выйдя сквозь заросли орешника на солнечную полянку в белых бусинках ландышей. Трава посредине была примята, и в лучах позднего солнца вызывающе поблескивали полупустые жестянки и осколки недопитых бутылок. Развлекавшуюся ночью компанию, видимо, кто-то или что-то спугнуло.

И вдруг Озеров увидел нечто совсем диковинное: над бело-зеленой ландышевой полянкой прямо из воздуха показалась рука или что-то похожее на руку. В пальцах у нее - Озеров не был уверен, что это пальцы, - ярко сверкнул какой-то предмет, не то осколок зеркала, не то кусочек полированного металла. Сверкнул, взлетел, вычертив в воздухе двухметровую радужную параболу, и погас в траве.

Озеров побежал к тому месту, где закончился путь сверкнувшей дуги, разбросал ногой бутылочные осколки и увидел совсем прозрачный, будто хрустальный браслет. По форме он напоминал японские браслеты для гипертоников, но был сплошной, без звеньев и словно пустой внутри. В нем как бы вспыхивало и затухало отраженное солнце. При этом он был почти невесомым и теплым, словно еще хранил человеческое тепло. Впрочем, почему человеческое? Может быть, свое внутреннее, вызываемое какими-то его собственными физическими свойствами.

Озеров попробовал надеть его на руку; браслет легко растянулся и снова сжался, плотно обхватив запястье, но кожа даже не почувствовала прикосновения металла, а может быть, и не металла, а какого-то незнакомого Озерову пластика. Он поднес его к глазам и… ничего не увидел. Дотронулся до запястья - браслет был на месте, по-прежнему теплый, выпуклый, неотличимый на ощупь от тела и прозрачный до невидимости. Озеров попробовал снять его и не мог: браслет словно прирос к руке, стал ее частью, только недоступной для глаза. И в то же время он вращался или что-то в нем вращалось, когда его поворачивали у запястья. "Ладно, потом сниму", - подумал Озеров и поспешил домой.

Жил он при школе в подмосковном селе Федоскине, где по окончании института преподавал английский язык. Обычно он ездил сюда из Москвы, но на время майских экзаменов переселился в предоставленную ему директором небольшую комнатушку под лестницей. В комнате помещались только кровать-раскладушка да письменный столик, за которым Озеров проверял ученические тетради. Сейчас, когда солнце уже зашло и сумерки наложили свою печать на все окружающее, браслет опять открылся глазу, чуть-чуть мерцающий, полупрозрачный, точно нездешний. Но когда загорелась настольная лампочка, он снова исчез, по-прежнему невидимый, неотличимый от руки. И по-прежнему его невозможно было ни сдвинуть, ни снять.

Рассказать о случившемся кому-нибудь в школе Озерову и в голову не пришло: он уже понял, что без помощи специалистов никогда не разгадает эту загадку. Но каких специалистов? Разве есть у нас специалисты по чуду? Ведь все, что произошло, иначе и не назовешь. Показать руку хирургу? Озеров представил себя на приеме в райполиклинике. Врач ощупывает запястье, качает головой, приглашает коллегу из соседнего кабинета, потом уже оба качают головами, пожимают плечами, не веря ни себе, ни Озерову, и предлагают обратиться к физикам. А что скажут физики? Браслет? Невидимый? Приживленный к телу? Н-да… Проще, пожалуй, написать папе римскому. Он-то уж наверняка найдет объяснение.

Внезапно погасла лампочка - перегорела, должно быть. Запасной под рукой не было, а Озерову не хотелось идти за ней к коменданту. Он с грустью вспомнил об удобствах своей московской квартиры, где лампочки зажигались с помощью фотореле, устроенного приятелем-физиком на входной двери, и где входящего встречали не дощатые стены и колченогий столик с тетрадками, а книжные стеллажи и бюро с выдвижными полками и магнитофоном для записи устных уроков. Даже вид из окна радовал глаз: оно выходило на широкую набережную Москвы-реки. Озеров ясно представил себе, как выглядят река и набережная в этот вечерний час, когда сумерки на улице еще не сгустились до темноты и фонари еще не зажглись, заглядывая в почерневшую реку. Но здесь браслет засветился, как фонарик. Озеров машинально тронул его, и он легко повернулся под пальцами. И сразу стало светлее… Стены комнаты в углу раздвинулись или растаяли. Озерову показалось, что он в зрительном зале кинотеатра, перед ним экран, а на экране Москва-река, буро-зеленоватая, с нефтяными пятнами, с гранитными откосами набережной и зеленым лесом, бегущим в гору. "А что на другом берегу?" - мелькнула мысль, и он увидел Лужники с большой ареной вдали и Дворцом спорта на первом плане. Проплыл мимо белый катерок, оставляя позади пенистую дорожку. "А еще дальше наша набережная, и наш восьмиэтажный дом на углу", - словно подсказал кому-то Озеров, безотчетно предполагая, что экран все это покажет. И не ошибся. Берег пронесся мимо него, словно он наблюдал его с самолета; смутная линия домов вдруг прояснилась, и знакомый восьмиэтажный дом вырос перед ним с декорированными цветной фанерой балконами. "А вон и мое окно!" Оно приблизилось, как в кино, когда съемочный аппарат наезжает на объект съемки, и Озеров узнал и рамы, и подоконник, и тюлевые занавески со знакомым рисунком, и даже забытую на подоконнике авторучку. Все это было в натуральную величину, как в цветном фильме на экране, словно окаймленном светящейся синей ленточкой и загадочно повисшей перед ним в крохотном воздушном пространстве его здешнего обиталища.

Седая женщина в синем платье, неожиданно возникшая в кадре, открыла окно и исчезла за рамкой экрана. "Мария Ивановна, - вспомнил Озеров, - пришла с работы, хату проветривает". Мария Ивановна была его соседкой, любезно согласившейся следить за пустовавшей комнатой во время его отлучек. Находившаяся в действительности за сорок километров от него, Мария Ивановна стояла так близко, что он мог, не вставая, дотронуться до ее руки. Ему вдруг захотелось поглядеть в окно из комнаты, чтобы проверить или погасить это удивительное волшебство. И оно опять не подвело: он увидел из комнаты и реку, и набережную, и одинокого удильщика со спиннингом у ее парапета. Это была его комната; никакой телевизор не мог воспроизвести ее детальнее и точнее. То стол, покрытый клеенкой, возникал перед ним, то книжный шкаф, то - крупным планом - русско-испанский словарь на столе, то волновая шкала старенького радиоприемника. Волшебный экран отвечал буквально на каждую мысль. Вспомнилась полочка с английскими и французскими книгами - и вот уже их пестрые обложки выстроились разноцветной шеренгой корешков. И буквально в каком-нибудь полуметре от Озерова - протяни руку и бери.

Ничего объяснить себе он не мог да и не пытался: он просто приказывал невидимому джинну, как Аладдин, овладевший чудесной лампой: "На улицу!" - и тотчас же изображение последовало за мыслью. Он видел даже не отражение и не зрительное воспроизведение действительности, а саму действительность в ее сиюминутном состоянии. Именно так выглядела и шумела сейчас улица у его дома в Москве, именно эти автомобили проезжали по ней, именно их колеса шуршали по асфальту, именно эти люди проходили и голоса их звучали рядом. Озерову даже показалось, что он сам идет среди них и улица медленно плывет навстречу со своими витринами, киосками, регулировщиком на перекрестке и плакатами чахлого кинотеатрика на углу переулка. "О чем они?" - спросил он мысленно, и афиши послушно приблизились, демонстрируя черные буквы на красном фоне: "Десять шагов к востоку".

"Старье! - подумал Озеров. - А что бы еще посмотреть?" Он вспомнил о футбольном матче в Лужниках: московское "Динамо" играет с торпедовцами. Но перед ним по-прежнему тянулась улица: браслет не реагировал.

"Вперед!" - подсказал Озеров.

Улица поплыла навстречу, словно в окне невидимого автобуса.

"Быстрее!"

Невидимый автобус превратился в гоночную машину. Улица утратила очертания, сливаясь в мерцающую туманность. Мелькнул горб вала Окружной железной дороги.

"Сквозь вал! - приказал Озеров. - К стадиону! На трибуны!"

На него надвинулась чаша стадиона. Он вошел в нее, в кипучую ее неподвижность, как нож в каравай хлеба, и незримо повис над полем.

"А если ближе?"

Теперь он стоял как бы на боковой линии поля. В полуметре от него в мокрой от пота футболке Валерий Воронин вбрасывал мяч в игру.

"К воротам!"

Он был уже за сеткой ворот, позади приготовившегося к прыжку Яшина. Озеров зажмурился: мяч летел прямо на него, вот-вот ударит в стену чуланчика. Но Яшин прыгнул. Озеров услышал глухой удар мяча в грудь человека и оглушительный рев трибун.

В дверь постучали.

– Кто? - крикнул Озеров.

– Телевизор привезли? - спросил голос коменданта за дверью. - Слышу, футбол передают. Как это вы без антенны?

– Налаживаю, - неопределенно ответил Озеров. - Звук есть, а изображение исчезает.

Изображение и в самом деле исчезло. Светящаяся синяя каемка погасла. Стенки комнаты снова соединились. Окно в пространстве закрылось.

ОКНО В ПРОСТРАНСТВЕ. НИТКА ЖЕМЧУГА

Озеров открыл его на следующий день, когда разошлась вторая смена учащихся. Невидимый и неощутимый браслет не тяготил его. Он даже позабыл о нем, просматривая предэкзаменационные работы десятиклассников - перевод, продиктованный им из текста о Лондоне.

– "Пикадилли - самая шумная и людная улица в английской столице", - вслух прочел он первую строчку из взятой на выбор тетрадки. И машинально подкрутил браслет.

Чужой уличный шум ворвался в комнату. Удивленный Озеров - он еще не разучился удивляться своей способности творить чудеса - увидел проехавший перед ним двухэтажный автобус с рекламой шотландского виски на кузове. Пестрая лондонская толпа двигалась по тротуару. До Озерова доносились обрывки английских фраз, истошные крики газетчиков, сигналы автомашин. Приглушить этот голос вечернего Лондона, как приглушают звук поворотом регулятора, Озеров не мог. "А вдруг есть кто-нибудь в школе?" - испугался он и свернул на улицу потише, пересек знакомую по фотографиям площадь, скользнул мимо освещенных витрин и замер.

То была выставка большого ювелирного магазина, изысканно и пестро декорированная. Никогда и нигде он не видал драгоценностей такой формы и в таком изобилии. Но глазу мешала какая-то едва заметная, но все же ощутимая пленка. Может быть, не совсем чистое стекло магазинной витрины? Тогда он придвинул ее еще ближе, проникнув уже за стекло. Теперь драгоценности лежали перед ним, отделенные только воздушным, пространством в тысячи километров. Он, не задумываясь, к чему это приведет, еще чуть-чуть подкрутил браслет, и синяя светящаяся каемка его "окна" вдруг стала оранжевой. Все в этом "окне" виднелось уже так близко и так отчетливо, что легкий слой пыли на хрустальной подставке, поддерживавшей ожерелье из крупных жемчужин, исчез от его дыхания. Или это ему только показалось. Он невольно протянул руку, пытаясь проверить впечатление, и пальцы его ощутили нежнейшую прохладу жемчужин. Он придирчиво ощупал их и положил на руку. Теперь они лежали перед глазами на его чуть дрожавшей ладони. Только секунда понадобилась им, чтобы с лондонской выставки, преодолев стены и расстояние, очутиться здесь, совсем в другой точке земного шара. Значит, браслет мог не только акустически и оптически сближать две такие точки - он сближал их и геометрически. Окно в пространстве превращалось в дверь.

Душевное смятение Озерова было прервано стуком в дверь. "Опять!" - в отчаянии подумал он, понимая, что сейчас и сама витрина, и ее драгоценности бесследно пропадут, как только его мысль отключится, потеряет контакт.

И действительно, все пропало, кроме нитки жемчуга в потной руке. Озеров испуганно сунул жемчуг в карман и открыл дверь.

– Чем это ты занимаешься, Андрей Петрович? - спросил директор, видимо собравшийся уже уходить. - Смотрю: свет у тебя из-под двери. Да какой! Постучал - свет погас. Сварку, что ли, ведешь, как в колдовской роще?

Озеров еще больше смутился.

– Лампочку пробую, - соврал он, - тетрадки классные надо проверить.

– Так иди ко мне в кабинет - я ухожу. А сюда… - он поморщился, оглядев неуютный озеровский интерьер, - кресло, что ли, возьми из приемной. Все уютней будет.

Он ушел, оставив Озерова в состоянии полной растерянности: чудо чудом, а он фактически украл жемчуг. Совсем как тот идиот, проходивший сквозь стены в немецком фильме. Но разве Озеров прошел только сквозь стены? Он, не двигаясь с места, прошел сквозь тысячи километров пространства. У него противно задрожали колени: кажется, он забыл улицу, где находилась эта витрина.

Как он увидел ее? Сперва попал на Пикадилли, потом свернул куда-то, потом… Он снова и снова повторял тот же путь, заглядывал в окна всех больших магазинов, но знакомой витрины не находил. Тщетно взывал он к своему джинну: либо тот не понимал его, либо не мог помочь. Браслет не умел самостоятельно мыслить, он только вел по требуемому пути, а цели найти не мог. Он, например, не мог показать ювелирный магазин, он только показывал улицы, причем Озеров выбирал их сам наугад и случайно и сам же искал на них потерянную витрину.

Наконец он устал. Это овеществление мысли утомляло, как трудная партия в шахматы. Ну что ж, сейчас он получил мат, когда-нибудь отыграется, найдет эту проклятую ювелирную выставку, откроет "дверь". Ему вдруг опять захотелось открыть эту соблазнительную дверь в пространстве. Он вспомнил о своей московской комнате, овеществил воспоминание, подождал, пока синеватая каемка станет оранжевой, и осторожно тронул ногой московский паркет. Теперь он был буквально одной ногой в Подмосковье, другой - за сорок километров, в Москве. Он тяжело вздохнул, как перед прыжком через пропасть, и решительно шагнул в Москву. Теперь он был в московской квартире; школьное окружение исчезло.

– Как же вы попали сюда? - удивилась соседка, приоткрыв дверь. - Слышу: кто-то шагает в комнате. Смотрю - вы! А ведь я все время внизу стояла. По воздуху, что ли?

– В окно, - засмеялся Озеров.

"Дверь в пространстве следует открывать обдуманно и осторожно, а то люди шарахаться будут", - подумал он и еще раз пожалел, что никому до сих пор не рассказал о браслете. Добрый совет друга - вот что ему сейчас особенно требовалось. Он мысленно перебрал всех своих знакомых и вспомнил о Хмелике. С Хмеликом он познакомился и даже подружился во время пароходной поездки по Волге два года назад. Хмелик был физиком, кибернетиком или кем-то в этом роде, что-то читал на физфаке, о чем-то писал в научных журналах. Озерова он звал стариком и полиглотом, иногда консультировал с ним переводы с английского каких-то специальных, и подчас непереводимых для Озерова текстов, но разные профессии, разный круг знакомств, интересов и обязанностей не привлекали их друг к другу, хотя жили они в одном доме и даже на одном этаже. Встречались редко и случайно, но при встречах всегда улыбались, закуривали и обменивались репликами, вроде: "Ну как, старик?", "Ты где, все там же?", "За кого болеешь? За "Торпедо" по-прежнему?", "А когда в отпуск, летом?"

Озеров подкрутил браслет, мысленно позвав Хмелика. Ничего не возникло. Он представил себе, как выглядел в последнюю встречу Хмелик. Тот не появился ни лично, ни на фотографии. Браслет сам не мог отыскать Хмелика; надо было помочь ему. "А если сквозь стены, мы же на одном этаже!" - подумал Озеров, и перед ним тотчас же повисла в воздухе обстановка соседней квартиры. Тучный доктор-ушник, лежа на диване, читал газету. "Дальше!" - мысленно приказал Озеров, и невидимый объектив телевизора ринулся дальше по этажу. Еще одна квартира, другая, третья… "Хмелик же с краю в этом крыле", - вспомнил Озеров и увидел невысокий полированный стол и за ним Хмелика в пижаме, что-то смущенно рисующего. Валя, его жена, с круто взбитой прической и очень сердитым лицом, стояла рядом. Зрелище стало более отчетливым, и Озеров услышал конец ее реплики:

– …а где взять?

– До четверга не могу, - сказал, не подымая глаз, Хмелик, - ты же знаешь, у нас зарплата пятого и двадцатого.

– А ты думал об этом, когда давал деньги Сидоркину?

– Честно говоря, эта мысль меня не озарила.

– А что озарило?

– Сочувствие. У Сидоркина, между прочим, вытащили бумажник в метро. Ни гроша не осталось. Нуль в кубе.

– И у нас нуль в кубе.

– Может, продать что-нибудь? Мои часы, скажем.

– Покупают только золотые.

– Значит, элементарное уравнение с одним неизвестным: где взять золото?

– Вот и реши.

– Я не Мидас.

Тут Озеров сократил поле зрения до размеров хмеликовского стола, приблизил его, повернул браслет так, что синяя ленточка стала оранжевой, и легонько бросил на стол злополучную нитку жемчуга. При этом не отключился мысленно, он только подождал, пока оранжевый контур "окна" не стал вновь синим, и продолжал слушать.

Валя первая заметила жемчуг.

– Что это? - удивилась она, взяв ожерелье.

– Штукатурка, наверно, - сказал Хмелик.

– С ума сошел. Это жемчуг. И каждая жемчужина в золотой оправе.

– Откуда у нас жемчуг?

– Тебя надо спросить. Твои штучки.

– Не понимаю.

– Я же все видела. Ты протянул руку и бросил жемчуг.

– Я с места не сдвинулся.

– А я видела руку.

– Чью?

– Кроме нас, в комнате никого нет. А в привидения я не верю.

– Теоретически это вполне объяснимо, - сказал Хмелик. - Параллельный мир с одинаковым знаком. Соприкосновение не дает аннигиляции. Поверхность касания незначительна. Сопротивление нуль.

– Ну и что?

– Сигнал из другого мира.

– С парижской маркой? "Луи Сарсэ. Мэзон де ботэ". Читай!

Она протянула жемчуг Хмелику.

Озеров выключил "окно". Вернее, перестал о нем думать. Для консультации с Хмеликом была явно не подходящая обстановка.

ВОКРУГ ШАРИКА. ЧЕЛОВЕК ИЗ РИО

Освоение чудесной "двери" открыло фантастические возможности. Мгновенное переселение из московской квартиры в школу и тот же путь в обратном порядке стали уже прочно усвоенным опытом. А опыт все расширялся. Озеров побывал всюду, куда осмеливался прежде только заглядывать. Упоителен был первый шаг по камням Парижа. Зачиналось теплое воскресное утро. Озеров сидел один в московской квартире: соседка его еще накануне уехала к родственникам в деревню. Он кое-как позавтракал и "вызвал" Париж. Город возник перед ним знакомой по фильмам площадью с Триумфальной аркой посредине. Он огляделся, двинул "окно" дальше, к аркадам Лувра, почти вплотную приблизив его к древним каменным стенам. Между Озеровым и столицей Франции было не более полуметра. Он подкрутил браслет, подождал оранжевой каемки и шагнул на парижскую землю. "Окно" исчезло.

Сначала осторожно, то и дело робко оглядываясь, он двинулся вперед, смешавшись с прохожими, и вскоре понял, что осторожность ни к чему. На его ковбойку и джинсы никто не обращал внимания. Идет ничем не приметный паренек с окраины, должно быть провинциал, потому что часто останавливается и глазеет на то, к чему парижане привыкли с детства. Но, пройдя два-три квартала, он перестал останавливаться, даже не интересовался названиями улиц, потому что рю де Ришелье звучало для него так же прекрасно, как и рю Риволи; он просто шел, сворачивая куда-нибудь, одних обгоняя, другим уступая дорогу, смущенно отворачиваясь от насмешливых глаз своих парижских ровесниц. Порой, проходя мимо какого-нибудь магазина, он, словно не веря себе, дотрагивался до окна, украшенного товарами, и пальцы ощущали прохладу стекла или осторожно, незаметно, чуть-чуть касались ствола дерева на обочине тротуара - дерева, которое помнило, должно быть, и коммунаров Парижа, и Гюго, и Золя. Может быть, именно отсюда любовался Маяковский перспективой улочки, сбегавшей к набережной Сены; может, именно здесь пришло ему в голову стихотворное объяснение в любви к красивейшему городу мира. "Я в Париже, в Париже, - шептал Озеров, - слышите, Петр Кузьмич, уважаемый директор! Вы думаете, что я сижу сейчас у вас в Федоскине, а я шагаю по набережной Вольтера!"

Так он прошел мимо грузовичка, с которого шофер в вельветовой куртке сгружал на тротуар какие-то ящики.

– Эй, Жан! - позвал шофер.

Озеров оглянулся.

– Вы мне? - спросил он по-французски.

– А кому же еще?

– Я не Жак.

– Ну, Жак. Помоги-ка ящики перетаскать на третий этаж. Профессор заплатит.

Озеров носил ящики, пока у него не заболела спина, но когда наконец все они были водворены в профессорскую квартиру, ее хозяин, молчаливый старик с седой эспаньолкой, не говоря ни слова, уплатил ему двадцать франков.

– А я что говорил? - озорно ухмыльнулся шофер. - Поехали.

– Куда?

– Тут бистро за углом. Согреемся.

– Так ведь не холодно.

– Для аппетита, чудак.

Бистро оказалось узкой, длинной комнатой, похожей на трамвайный вагон. Озеров, как истый парижанин, не моргнув глазом выпил бокальчик чего-то горячительного, но безвкусного, к тому же еще противно молочного цвета и пахнущего анисовыми каплями. Но как это называется, спросить не рискнул. К тому же шофер торопился:

– Шагай, Жак. Может, еще встретимся. Чао.

– Чао, - шиканул Озеров.

В голове у него шумело. Сердце пело: "Я в Париже, в Париже, в Па-ри-же!" Домой он вернулся только к вечеру, истратив все свои франки. Он съел кусок мяса в теоном кабачке у рынка, попробовал кавальдоса, который оказался не вкуснее самогона, проехался на метро и добрый час отдыхал под кронами Тюильрийского парка. Где-то на окраине у забора, оклеенного афишами велогонок, он "вызвал" свою московскую комнату и повалился на постель, даже не сняв ботинок, - так гудели ноги. И, уже засыпая, вспомнил, что, пожалуй, никто и не заметил, как он появился в Париже и как оттуда исчез.

После парижской прогулки у Озерова, что называется, разыгрался аппетит. "Окно" уже не удовлетворяло его: он стремился к открытой двери. И сезам отворялся поочередно то в Риме, то в Лондоне, то на каналах Венеции, то на пляжах Дубровника или Ниццы. Озеров где-то читал, что Валерий Чкалов мечтал полетать, "вокруг шарика", имея в виду нашу планету. А Озеров осуществил эту мечту без самолета, без риска и без гроша в кармане: добрый джинн, к сожалению, не снабжал Аладдина валютой, а случаев, подобных встрече с парижским шофером, увы, больше не было. Приходилось поэтому сокращать свои прогулки по глобусу или закусывать, скажем, в лондонском Гайд-парке на травке захваченными из дому бутербродами с любительской колбасой. Однажды он угостил этой колбасой бродягу на побережье Тихого океана, и тот объявил, что в жизни не ел ничего более вкусного. Колбасу запивали краснодарским чаем из термоса, а в ответ бродяга попотчевал Озерова пивом в закусочной мотеля на федеральном шоссе.

Волшебная дверь далеко не всегда сулила только одни удовольствия. Однажды Озеров открыл ее в часы занятий в школе, когда у него не было уроков. Он осторожно, стараясь, чтобы никто его не увидел, пробрался к себе, закрыл дверь и начал волнующую игру с браслетом, когда тот, как живой, отвечая на прикосновение пальцев, отдавал им свое тепло. Теперь нужно было только указать точку на карте. Озеров задумался: города надоели - вечная сутолока на улицах, бензиновая вонь, крикливая, как базарная торговка, реклама. Может быть, в горы, на альпийские луга или вершины? Но костюма нет подходящего: пиджак да рубашка - пожалуй, холодно будет. А если в джунгли? Куда-нибудь в Индонезию или на Соломоновы острова? Но тут же подумалось о разнице во времени, хотя он и не помнил точно, какая она, - вдруг там уже поздний вечер? А на берегах Амазонки, пожалуй, даже ночь. Лучше всего махнуть по Пулковскому меридиану в Экваториальную Африку. Озеров попытался представить себе каргу африканского материка и сейчас же запутался: где Конго, где Нигерия, - по памяти не сориентируешься. Еще попадешь в Анголу, к португальским колонизаторам. Впрочем, Ангола, кажется, много западнее, на Атлантическом побережье. Южная Африка не манила. Из книг Озеров знал о вельде - степь, полупустыня, - в общем, не очень интересно. Тут вспомнилась как-то прочитанная книга о путешествии по Верхнему Нилу: леса, озера, болота - как раз то, что нужно. Озеров тотчас же дал указание: где-нибудь у истоков Нила. Браслет в таких случаях, когда указание не было точным, давал движущийся пейзаж.

Так и случилось. Показалась порожистая река, мутная накипь пены, красноватые отмели. Промелькнула лодка с неграми в белых рубахах. В илистой пойме дремали неподвижные, как бревна, крокодилы. Вспучивались пузыри в густом сером иле, что-то противно булькало. Мимо! В "окне" показалось грязное озерко или большая заводь со скалистыми берегами; на желтых камнях сидели незнакомые птицы. Озеров перемахнул на противоположный берег, где деревья подымались словно из воды: их обнаженные корни уходили в тихую рыжеватую муть. Он "подвигал" берег то вправо, то влево в поисках прохода, и проход нашелся - даже не тропа, а дорога, по которой сквозь заросли как будто тащили к берегу связку бревен. "Слоновый водопой? - подумал Озеров. - А есть ли здесь слоны?" Географию он знал плохо и раздумывать над этим не стал. Он только помедлил минут пять, но в "окне" все было спокойно. Тогда он приблизил устье дороги, перевел синеву рамки в оранжевость и вышел на берег неведомой и поэтому уже манящей реки.

Когда он впоследствии вспоминал об этом, первым возникало в памяти ощущение удивления и взволнованности, родственное тому, что он испытал во время своей прогулки в Париже. Волновала необычайность самого приключения, чудесная его основа, и это волнение, уже притупившееся в неоднократных его прогулках по глобусу, снова овладело им со всей остротой и силой первоначальности. Он то и дело повторял вслух: "Неужели же это возможно или я схожу с ума?" Каждый шаг поражал, каждый шорох в траве ли, в кустах, каждый хруст ветки под ногами или крик птицы над головой заставляли вздрогнуть, оглянуться и вновь изумиться увиденному. Казалось, он был на другой планете: все кругом было незнакомо - деревья, кустарник, цветы, бабочки. Возможно, он где-то читал об этих сине-зеленых, точно лакированных листьях на невысоких - в человеческий рост - кустах, но одно дело читать, а другое - сорвать лист с куста и видеть, как стекает с излома желтовато-изумрудный, густой, как мед, сок. В эти минуты Озеров чувствовал себя самым счастливым человеком на земле - он жил в атмосфере сказки, в которую можно было поверить только во сне, но которая стала до жути реальной явью.

Иногда он кричал, как грибники в подмосковном лесу: "Ау! О-го-го!" Никто не отвечал ему, кроме звуков леса, никто и не пугал его - ни человек, ни зверь - в этом странно молчаливом и безлюдном лесу. Даже змеи не шуршали в придорожной траве. "Может быть, это особый изолированный заповедник?" - подумал Озеров и тут же убедился в обратном. Не обратив внимания на явно кем-то разбросанную по тропе большую охапку свежесрубленных веток, он легкомысленно ступил на нее и сразу же провалился в темную и глубокую, как колодец, яму.

Он упал, удачно миновав крепкий, двухметровый, заостренный, как пика, кол, врытый посреди ямы, видимо рассчитанный на существа крупнее и массивнее человека. Но столь же острый камень на дне ее больно порезал ему губу и щеку. Губа тотчас же вспухла, и рот наполнился кровью. Озеров сплюнул кровь раз, другой, облизал порез языком - крови уже не было. "Теперь йодом бы смазать, - подумал он, - мало ли какие бактерии на этом проклятом камне". Но йода тоже не было. Он встал и огляделся - проникающий сверху, сквозь продавленные ветки свет позволял рассмотреть окружающее. В яме было сухо, а стены ее казались отвесными, даже немного наклонными внутрь. Но не это испугало Озерова, заставило его в ужасе отпрыгнуть в сторону, а большая, как кошка, бледно-зеленая ящерица с выпученными по-крокодильи глазами. Ящерица, однако, испугалась не меньше его, молнией метнулась вверх по стене, но, не осилив и полутора метров, беспомощно сползла на дно: яма была вырыта так хитро, что ни одно животное не могло преодолеть ее отвесных и в то же время сыпучих стен.

"Надо удирать отсюда, пока не поздно", - решил Озеров и повернул браслет. Мгновенно стены ямы превратились в знакомые стены его комнаты. Еще шаг, и все, принадлежавшее прошедшим минутам, - река, заросли, яма и ящерица - осталось только смутным воспоминанием. Увы, не все! Бледно-зеленое чудище теперь сидело в углу его школьной каморки. "Когда же она проскользнула?" - перепугался Озеров и предусмотрительно вскочил на кровать. Ящерица по-прежнему сидела в углу под стулом, рядом с парой стоптанных тапочек. Диковинное соседство!

– Только прыгни! - сказал Озеров и поискал глазами оружие.

Над кроватью висела только гитара. Сойдет! Он схватил ее, как теннисную ракетку, и приготовился отбить нападение. Но ящерица не нападала - она по-прежнему только изучала его своими выпуклыми неподвижными глазами. Тогда он дотянулся до двери гитарой и толкнул. Зеленая тварь шмыгнула в щель с такой быстротой, что Озеров, выглянув в коридор, увидел только ее плоский хвост, скрывшийся в приоткрытой двери седьмого "А", где шел урок географии.

Дикий вопль и стук двери последовали одновременно. Из класса выскочила географичка и помчалась наверх в учительскую. Озеров заглянул в класс. Сказать, что там творилось нечто неописуемое, - значит ничего не сказать. Кутерьма в комическом фильме, схватка у входа на стадион, когда какой-нибудь смельчак рискнет объявить, что у него есть лишний билет, лишь приблизительно передали бы дух великой охоты, овладевший семиклассниками. Девчонки забрались на парты и визжали, перепрыгивая друг к другу. Мальчишки ползали на коленях под партами, барабаня по полу кто книжкой, кто ремнем. Визг, хохот и крики сливались в невообразимый галдеж, в котором разобрать что-либо было совершенно невозможно. Только Пашка Сысоев, знаменитый школьный юннат, пытался придать ему какие-то организованные формы. В одной майке, размахивая сброшенной капроновой курточкой и стараясь перекричать всех, он истошно взывал: "Гоните ее к доске! В угол! Сюда!" Тут Озеров, опасаясь последствий, к каким могла привести неосторожность Пашки, бросился ему на помощь. И когда наконец обезумевшая ящерица пошла на них, как гонимый волк на охотников, Пашка, вырвавшись вперед, грохнулся на пол плашмя и прикрыл ее курткой, как сетью. Восторг охотников и мытарства пойманной жертвы не заинтересовали Озерова. Он поскорее ушел, стараясь не встретиться с бежавшими уже по лестнице директором и комендантом.

Потом он узнал, что ящерицу ребята отвезли в Москву в Зоопарк и там ее забрали в террариум и очень удивились, почему это дитя тропиков оказалось на воле в подмосковном селе Федоскине. Из Зоопарка даже приезжал специалист и всех об этом расспрашивал, но Озеров из предосторожности уклонился от встречи.

Второй случай опасной игры с браслетом произошел отчасти по вине географички, той самой, которая так испугалась заморской гостьи. Звали ее Зоей Павловной, но все учителя называли ее Зоей, а за глаза даже Зойкой, потому что, как выразился директор, она была "безбожно моложе всех". Озеров ей нравился, она откровенно с ним кокетничала, но все ее женские хитрости обезоруживала его застенчивость и внешняя мрачноватость. В этот поздний майский вечер Зоя почему-то задержалась в школе до темноты и, уже уходя, заметила сидевшего у себя Озерова.

– Что это вы в такой духоте сидите? - удивилась она. - На улице лето. Пошли гулять.

– Не хочется, - поежился Озеров.

– Пошли, пошли, - атаковала Зоя, - закругляйтесь - и на пруд. Я уже раз купалась. Вода как в ванне.

Озеров, успевший за эти дни выкупаться в Средиземном море и в Тихом океане, брезгливо поморщился:

– В таком болоте? На дне ил. Берег грязный.

– Конечно, это вам не Рио-де-Жанейро. В море лучше. Только мы, к сожалению, не можем перенести море в Федоскино.

– А вдруг? - загадочно сказал Озеров. Его словно что-то подхлестнуло. - Хотите в Рио?

– Вы мечтатель, Андрюша. Только не повторяйте Остапа Бендера. Удовлетворимся нашим благословенным прудом.

– Серьезно, хотите? - жарко зашептал Озеров, теряя последние остатки осторожности. - Хотите, будут и море, и пляж? Знаменитейший пляж Копакобана.

– А вы не рехнулись, Андрюша?

Но Озеров уже повернул браслет. К ногам Зои выплеснулась и откатилась, шурша по песку, невысокая пенистая волна. Берег казался кремовым, сверкавшим на солнце, как перламутровая раковина. Комнату залило ослепительным светом. "Кто-нибудь увидит с улицы, испугается, будет кричать: "Пожар!" Ведь у нас уже вечер, темнеет, - подумал Озеров. - Ну да ладно, будь что будет!"

– Идем! - крикнул он и вытолкнул онемевшую от удивления Зою за оранжевую рамку на пляж.

Она оглянулась и умолкла. Ни школы, ни Подмосковья, ни темнеющего вечера не было. Океан сверкал, как хрустальное зеркало. Над жемчужным берегом пылала беспримесная тропическая лазурь. Пляж был пустынный и ровный; чуть поодаль, ближе к городу, на нем уже гоняли футбольный мяч. А еще дальше, где тянулась вдоль берега белая полоса небоскребов, пляж пестрел шезлонгами и купальщиками, как пятнистая картинка абстракциониста.

– Где мы, Андрюша? - прошептала Зоя.

– В Рио-де-Жанейро, - весело сказал Озеров. - В бухте, за городом.

Он разделся и бросился навстречу волне.

– Идите сюда! - крикнул он Зое. - Что вы стоите, как сомнамбула? Вы же хотели купаться.

Зоя, действительно как сомнамбула, медленно сбросила платье и вошла в воду.

– Это какое-то колдовство, Андрюша. Где мы?

– Я же сказал: в Рио.

Зоя стояла по пояс в воде, растерянно озираясь. Она все еще ничего не понимала. Набежавшая волна накрыла ее с головой.

– Море! - закричала она. - Ей-богу, море! Настоящее, соленое! Ничего не понимаю!

– А вы плывите сюда и все забудьте.

Минуту спустя они уже ни о чем не думали и ничего не ощущали, кроме моря и солнца, теплой, солоноватой волны и жемчужного берега.

– Кто-то идет, Андрюша, - вдруг сказала Зоя, - к нашей одежде идет. Вон посмотрите.

По берегу к воде шел человек в форменной фуражке и куртке.

– Полицейский, наверно, - всмотрелся Озеров.

– Я боюсь, Андрюша.

– Чего? Мы никого не убили и не ограбили. Что может сделать нам полицейский? - с наигранной бодростью проговорил Озеров.

Впрочем, он сам был не очень в этом уверен.

– Нет-нет, я боюсь, - испуганно твердила Зоя. - Мне страшно. Я хочу домой.

Озеров, стоя по пояс в воде, повернул браслет, и на море, почти вплотную над водой, возникла знакомая школьная комнатка. В тусклой на солнце, но все же заметной оранжевой каемке они увидели постель, темное окно, настольную лампу.

– Влезайте скорее, а я одежду принесу.

Озеров помог Зое забраться в комнату, как в лодку из воды, - и все пропало, Зоя и комната. Он был один в Бразилии, один в океане. Только вдали на берегу стоял у воды полицейский.

– А девчонка где? - спросил он, когда Озеров вышел на залитую водой кромку пляжа.

"Ну и ну, я же его понимаю, - весело удивился Озеров, - выучил все-таки португальский. И без пластинок, с одним словарем. И разговаривать смогу. Пусть спрашивает". Стараясь держаться как можно непринужденнее, он торопливо оделся и взял брошенные Зоей платье и туфли.

– Где девчонка? - повторил полицейский. - Вы вдвоем были. Где она? Утонула?

– Почему? - картинно удивился Озеров. - Просто вынырнула в другом месте и убежала.

– Куда? На берегу ее нет.

– Прячется, - засмеялся Озеров. - Она не любит полиции.

– А ты иностранец, - сказал полицейский.

Озеров пожал плечами: что ж, мол, тут поделаешь. Полицейский подозрительно оглянулся: его явно беспокоило отсутствие спутницы Озерова.

– Где тут спрячешься? - с сомнением произнес он. - А утопить ты ее мог. Думал, от берега далеко - не заметим. Иностранец к тому же. И полиции не любишь. Пойдешь со мной.

Дело осложнялось. Перспектива познакомиться с полицейским участком в Рио Озерова не прельщала. Он огляделся: на пляже никого не было, песчаное поле простиралось до города. "Рискнуть, что ли? Рискну". То, что произошло дальше, оказалось для полицейского больше чем неожиданностью. На фоне пустынного пляжа и зеленой океанской волны возник, как привидение, образ молодой женщины в мокром купальнике. Она стояла как бы на полу деревянной хижины, у которой срезали переднюю стенку. Ожившая фотография или кадр из фильма, неизвестно каким образом проецированного на морском берегу.

– Как видишь, не утопил, - насмешливо заметил Озеров.

– Санта Мария! - заикаясь, проговорил полицейский и перекрестился.

Озеров измерил глазами расстояние между собой и полицейским - "три-четыре шага, не меньше: не успеет" - и одним прыжком очутился возле Зои, в то же мгновение исчезнув для человека из Рио, как и тот исчез для него. А у Зои даже губы задрожали, не от испуга - от радости.

– Идите в класс и переоденьтесь. Потом все объясню, - сказал Озеров и чуть не вытолкнул ее из комнаты.

Ему очень хотелось посмотреть, как выглядит сейчас полицейский из Рио, но он удержался от искушения. Надо было срочно придумать разумное объяснение. Любое, кроме правды. В то, что произошло, не поверил бы даже Эйнштейн.

Зоя вернулась переодетая наспех - даже платье поправить не успела: так томило ее любопытство.

– Я с ума схожу, Андрюша. Что это было?

– Ничего особенного.

– Но где, где мы купались?

– В пруду.

– Не разыгрывайте. Ведь утро было или день, а у нас сейчас ночь! И море было, и пляж. И полицейский на берегу.

– Вы приняли за полицейского рыболова с ведерком. Он ставил вершу.

– Ничего не понимаю. Как же я здесь очутилась?

– Вы бросили одежду и убежали. Должно быть, испугались. Иногда это бывает во время внушения.

– Какого внушения?

– Честно говоря, я проделал с вами небольшой психологический опыт, - начал импровизацию Озеров. - Помните, вы сказали: это вам не Рио-де-Жанейро. Вот мне и захотелось пошутить.

Она все еще не понимала.

– Вы, конечно, знаете, что такое внушение. Можно внушить желание, требование, действие какое-нибудь. Но можно внушить и ложные ощущения, ложные чувства - галлюцинации. Одна из форм гипноза, если хотите. Чисто природное свойство, как у Куни или Вольфа Мессинга. Я совсем недавно обнаружил его у себя. Ну и внушил вам свое представление о Рио-де-Жанейро, вызвал у вас ощущение утра, моря, незнакомого вам пейзажа. Вы плескались в пруду, а вам казалось, что вас подымает волна океана. Просто, в сущности.

Зоя вдруг облегченно вздохнула.

– Наконец-то все объяснилось по-человечески. А то я боялась и подумать: колдун вы или черт?

– Зоенька, - взмолился Озеров, - вы же диамат изучали!

– Подумаешь, диамат! - Она почти восхищенно взглянула на Озерова. - Вы теперь можете сеансы давать. В Колонном зале или в Политехничке. Честное слово, можете.

Озеров вскипел.

– Молчите лучше - сеансы! В школе узнают - проходу не дадут. Только имейте в виду: я все отрицать буду. Вы же в дурочках останетесь.

– Не злитесь, - миролюбиво согласилась Зоя. - Не подведу. Но хоть передо мной не скромничайте, вы же талант. И потом, я опять хочу в Рио-де-Жанейро! Пусть неправда, но это так чудесно! Внушите, Андрюша, умоляю.

– Только не приставайте, - вздохнул Озеров, - как-нибудь, в свое время.

КОНЕЦ ДЯДИ МИКИ. КЕНТЕРВИЛЬСКОЕ ПРИВИДЕНИЕ

Наступила экзаменационная пора. Преподаватели и директор задерживались в школе до вечера, и Озерову только затемно удавалось уединиться. Прогулки по глобусу прекратились. Он понимал, что в такой обстановке трудно было бы сохранить тайну, и он не был уверен в том, имеет ли право открывать ее кому-нибудь, кроме специалистов-ученых. К браслету он не притрагивался, хотя и тянулся к нему, как тянется к папиросе заядлый курильщик, вдруг давший зарок не курить. О происхождении браслета он уже и не думал. Подслушанное суждение Хмелика, хотя и высказанное в шутку, наводило на мысль, как будто бы все объясняющую. Что сказал Хмелик, когда нитка жемчуга упала к нему на стол? "Теоретически это вполне объяснимо. Параллельный мир с одинаковым знаком. Незначительная поверхность касания. Сопротивление - нуль". Что же лучше может объяснить появление браслета? Рука в воздухе и сверкнувшая дуга. Ниоткуда, из пустоты. Воображение Озерова рисовало ему логически построенные картины. Лаборатория соседнего мира, определившая и открывшая поверхность касания. Кому-то предназначенный браслет, которым пользуются как средством связи и транспорта. Случайность или преднамеренность, благодаря которой браслет сверкающей радугой попадает в наш мир. Озеров улыбнулся своим догадкам: фантазер! Недаром отец говорил ему: "Быть тебе, Андрюшка, писателем - воображения у тебя много".

Не сбылось отцовское пророчество, да и жизнь отцовская оборвалась, когда, пожалуй, еще опрометчиво было педполагать будущую судьбу Андрюшки. В последний раз Андрей увидал отца, когда ему исполнилось восемь лет. Случилось это в январе сорок четвертого года в оккупированной Одессе. Теснимые со всех сторон наступавшими советскими войсками, гитлеровцы особенно ожесточенно прочесывали город. Полицаи, шпики, провокаторы и эсэсовцы старались изо всех сил пополнить подвалы гестапо. В тот ветреный, с изморозью январский день отец пришел из депо не к вечеру, как обычно, а днем и сказал матери: "Меня возьмут сейчас, я их опередил минут на пять. Скажи Женьке из комиссионного, что Дмитрий всех предал. Обоих Луценко уже взяли, и Доманьковского, и Минкевича. Пусть Максим тоже предупредит кого надо о Волчанинове. Оказывается, он уже давно связан с гестапо".

Потом отец обнял Андрюшку и жестко, как отрубил, сказал: "О дяде Мике запомни, не дядя он тебе, а враг. На всю жизнь запомни: не должен ходить по земле этот человек. Это мой наказ тебе, сынок". Женьку мать предупредить не успела: его тоже взяли. А дядя Мика пришел на другой день к вечеру. Но мать стала в дверях каменной бабой и тоже отрубила, как и отец: "Ты сюда не ходи больше. Нет у тебя сестры, а у меня брата. А придут наши - сочтемся". Но дядя успел удрать еще до освобождения Одессы, и след его пропал во тьме. Тьма-то ведь осталась и после суда в Нюрнберге. Многих тьма эта укрыла в Европе, и только годы спустя, когда Озеров с матерью жил уже в Запорожье, он прочел в "Правде" о военных преступниках, выдачи которых требовало советское правительство. Среди них упоминалось и о Дмитрии Волчанинове.

О дяде Мике вспомнилось не случайно. Совсем недавно, во время своих еще "телевизорных" странствий по глобусу, Озеров набрел на широкую грязную реку. Произошло это так. По какой-то забытой ассоциации пришли на память знакомые с детства строчки Гейне: "Прохладой сумерки веют, и Рейна тих простор". И браслет тотчас же показал мутные, с радужной нефтяной пленкой воды большой реки, серые склады на берегу, кирпичные трубы заводов, кабачки у причалов и виллы с ухоженными лесистыми парками. Медленно двигаясь вдоль реки, Озеров вышел к городу, начавшемуся складами и пристанями и перешедшему в аккуратные набережные с каменными ступенями к воде, готические шпили церквей и зеркальные витрины больших магазинов. Город как город - без названия, без знакомых архитектурных деталей, с неведомыми Озерову памятниками и привычной автомобильной давкой на улицах. Озеров пропустил мимо витрины универмага, поражавшие многоцветным изобилием выставленных товаров, задержался у подъезда и замер.

На улицу вышел пожилой человек в коричневом пальто и зеленой велюровой шляпе, с аккуратно упакованным свертком. Но не пальто и не сверток привлекли внимание Озерова. Он узнал их владельца. Это был дядя Мика, постаревший, обрюзгший, уже не с черными, а седыми стрелочками усов, но все с той же хитрецой и наглостью во взгляде, с той же брезгливой складочкой поджатых губ, с той же бычьей шеей. Знакомый облик изменился ровно настолько, что не узнать его Озеров не мог. Но он все еще сомневался, не веря ни памяти, ни интуиции, и с напряженным вниманием, боясь упустить, проследовал за ним до пивной на перекрестке двух улиц, до столика с мраморной пятнистой доской, за который он уселся привычно, по-домашнему, без слов просигнализировав о чем-то официанту. Озеров жадно наблюдал за каждым его движением, как глотал он желтую пену с пива в большой глиняной кружке и ковырял зубочисткой в противно знакомом рту. И все же Озеров сомневался до тех пор, пока к столику не подсел серый, обшарпанный человек, видимо давно уже утративший и самолюбие и самоуважение.

– Пришел, как вы приказали, Дмитрий Силыч, - сказал он по-русски.

И Озеров понял, что не ошибся, что не подвели его ни память, ни интуиция, что перед ним действительно дядя Мика, переживший и драп из Одессы, и разорение своих хозяев, и процессы над военными преступниками. Новых хозяев нашел дядя Мика, и, должно быть, платили ему не плохо - очень уж величественно и надменно заказал он подсевшему кружку черного мюнхенского и начал разговор с этаким пренебрежительным превосходством:

– Стрелять еще не разучился?

– Никак нет, Дмитрий Силыч. В яблочко.

– Далеко придется ехать, Титов.

Подсевший поставил кружку на стол и отодвинулся:

– В Россию не поеду, Дмитрий Силыч.

– В России ты нам и не нужен. Не по уму тебе.

– Куда ж тогда?

– В жаркие края, Титов. В Африку.

– А стрелять кого?

– Кого прикажут. Тебе-то не все равно? Харч и выпивка обеспечены. Автомат дадут. И крой. - Он пожевал губами и написал что-то на бумажной салфетке. - Прочел? Запомнил? Скажешь: от Волчанинова. Там и контракт подпишешь и получишь… Как их, ну как они в родимой стране называются? Подъемные! - вспомнил он и хохотнул, вытирая рукой усы. - Не забыл еще родимую-то страну, Титов?

Серый, обшарпанный человечек молча допил пиво и встал:

– Премного благодарен, Дмитрий Силыч.

А Озеров все ждал и ждал, пока не вышел на улицу дородный господин Волчанинов, пока не дошел он до скучного дома у реки, пока не поднялся к себе на пятый этаж и не отомкнул длинным, затейливым ключом неприбранную холостяцкую комнату. Тут и отключился Озеров: что-то перехватило горло, чуть не вытошнило.

А сейчас, после экзаменационной шумихи, в десятом часу, когда школа наконец опустела и Озеров вытянулся у себя на кровати и ждал сна, перебирая в памяти цепи ассоциаций, вот сейчас и вспомнились опять и одесский дядя Мика, и нынешний господин Волчанинов. А главное, вспомнился отцовский наказ. Не должен ходить по земле этот человек. А он ходит. И от расплаты ушел. "Копейка тебе цена, Андрюшка Озеров!"

Он почувствовал, как кровь приливает к лицу, сердце бьется в груди все сильнее и на лбу выступают капельки пота. А ведь есть все-таки возможность расплаты - сама жизнь предоставляет ее. Озеров глубоко вздохнул, стиснул зубы и все забыл, кроме одного. Он припомнил большую грязную реку, склады и пристани на берегу и проделал снова тот же "телевизорный" путь, который прошел уже раз и который снова привел его в город на Рейне, в неприбранную холостяцкую комнату. Впрочем, сейчас она была уже прибрана, стол покрыт зеленой плюшевой скатертью, а знакомый господин с седыми подстриженными усами пересчитывал, раскладывая по столу, хрустящие денежные купюры.

Озеров передвинул изображение так, что и стол, и дядя Мика оказались сбоку, и, повернув браслет, бесшумно шагнул в комнату. Но у дяди Мики был волчий слух. Он сейчас же повернулся, прикрыл деньги руками и крикнул:

– Кто? - и сразу же повторил по-немецки: - Вер ист да?

Озеров не двигался и молчал, изучающе рассматривая Волчанинова, а тот с удивительной для его комплекции быстротой загнул над деньгами угол плюшевой скатерти и выхватил из кармана пистолет, похожий на "ТТ": Озеров не очень-то разбирался в оружии.

– Руиг!

– А вы не узнали меня, дядя Мика? - спросил Озеров, не двигаясь.

– Руки на стол! - крикнул Волчанинов.

– У меня нет оружия, - сказал Озеров. - Вы приглядитесь, дядя Мика: говорят, я очень на отца похож.

Волчанинов вгляделся.

– Петр? - спросил он неуверенно. - То есть… неужели Андрюшка?

– Вот и узнали, - усмехнулся Озеров.

– Вроде действительно Петр. Вылитый. Оттуда?

– Конечно.

– А зачем? Турист?

Озеров кивнул.

– А сюда как вошел? Я дверь запер.

– Длинным таким ключиком, - засмеялся Озеров.

Волчанинов насторожился. Рука с пистолетом чуть-чуть дрогнула и поднялась.

– Откуда знаешь?

– Я многое знаю.

– Отмычкой открыл? Сдается мне, что ты совсем не турист. Подослали?

– А что, страшно? Сколько душ вы загубили, дядя Мика? Сколько людей продали? И думаете, ушли от расплаты? Не ушли.

– А ну, клади оружие! - скомандовал Волчанинов. - На стол! Разведчик из тебя липовый. И учти, не промахнусь.

Озеров вывернул карманы брюк. Посыпались семечки и крошки хлеба.

– Нет у меня оружия, видите?

Волчанинов оскалился недоброй улыбкой.

– На свои руки рассчитываешь? На приемчики? Как эго у вас называется, самбо или дзюдо? Да я из тебя, милок, одной левой паштет сотворю.

– Я драться не буду, - сказал Озеров и шагнул вперед.

– Стоять на месте! - приказал Волчанинов. - Стреляю.

Озеров повернул браслет. Что увидал Волчанинов, когда воздушная среда между ними превратилась в комнату Озерова? Может быть, непрозрачную туманность, какое-нибудь завихрение воздуха, игру света - Озеров не знал. Да и не стремился узнать. Укрывшись за своей синей каемкой, невидимый для дяди Мики, он продолжал наблюдать за ним. Тот глупо моргал глазами, протер их, подошел к двери, открыл ее, выглянул и опять закрыл, заглянул под стол и даже в окно, как будто Озеров мог спрятаться на карнизе. От разведчика всего можно было ожидать, и это отождествление его, тихони и мямли, с представителями одной из самых героических в нашей стране профессий, пожалуй, больше всего рассмешило Озерова. Но на войне - как на войне, говорят французы. Если тебя приняли за разведчика, продолжай игру. Противник растерян? Атакуй. Чем? Его же оружием.

Пистолет дяди Мики лежал на столе, охраняя денежные купюры, которые тот опять принялся пересчитывать. Но былого спокойствия уже не было. Он то и дело озирался, к чему-то прислушивался, оглядывался то на окно, то на дверь. Озеров приблизил изображение, взяв, как говорят в кино, пистолет крупным планом, создал проходимость, подождал, пока Волчанинов потянулся за очередной пачкой денег, и незаметно, беззвучно снял пистолет со стола. Тут даже волчье чутье бывшего гестаповца не обнаружило исчезновения пистолета. Дядя Мика продолжал свою бухгалтерскую работу.

И тут Озеров вышел снова, на этот раз из предосторожности оставив между собой и противником стол. Дядя Мика так и застыл с разинутым ртом и остекленевшим взглядом. Одно чувство владело им - ужас. Он уже ни о чем не спрашивал и ничего не старался понять. Только правая рука, как протез, механически шарила по столу.

– Он у меня, - сказал Озеров и показал пистолет.

– Когда взял?

– А разве это важно? - рассмеялся Озеров.

– Застрелишь?

– Обязательно.

– За что?

– Умный вы человек, дядя Мика, а задаете глупейший вопрос. Знаете, что мне отец сказал перед арестом? "Не должен ходить по земле этот человек". Это о вас.

– Так когда это было? - с наигранным смирением заговорил Волчанинов. - Война тогда шла, Андрюша. Все воевали - кто с кем. Ну, мы с твоим отцом в разных лагерях оказались, бывает. Да ведь кончилась война-то. Давным-давно кончилась.

Озеров не выдержал. До сих пор он говорил спокойно и тихо, а здесь не смог.

– Для кого кончилась? - закричал он. - Для честных людей кончилась. А для вас - нет. Это ваша профессия. Чужой кровью торговать. И сейчас подторговываете. Продали Титова? Продали.

– Я ошибся, - прошептал Волчанинов.

– В чем?

– В тебе. Сказал, что ты липовый разведчик. А ты даже об этом знаешь. От него?

– Кому что скажет этот проданный человек? - Озеров указал пистолетом на пачку денег. - Вот это больше говорит. Плата за головы?

– Бери! - прохрипел Волчанинов и подвинул деньги на край стола.

– Ничему вы не научились, дядя Мика, - вздохнул Озеров.

"Неужели выстрелю? - подумал он. - Выстрелю".

Должно быть, это понял и дядя Мика.

– Это самосуд, Андрюша, - заторопился он. - Не похвалят за это у вас. Судить еще будут за самоволку.

– Оправдают, - убежденно сказал Озеров и прицелился.

– Цу хильфе! - завизжал Волчанинов. - Шнель! Шнель!

Но Озеров уже нажал курок. Пистолет негромко хлопнул несколько раз, и тело Волчанинова начало медленно оседать на пол. Дальнейшего Озеров не увидел: отшвырнув пистолет, он ушел к себе в комнату, а через несколько минут все происшедшее приобрело какую-то отчужденность, словно случилось не с ним, а где-то было прочитано или увидено в кино. Словно не было совсем в его жизни ни далекого города на Рейне, ни дяди Мики, ни автоматического пистолета с глушителем. Даже волнения не было - наоборот, какое-то чувство облегчения наполняло его, дышалось легко и думалось беззаботно, как в детстве.

И вместе с тем в нем подымалось, росло, тревожило и требовало каких-то важных решений другое чувство - желание покончить с браслетом, с единоличным владением этой лампой Аладдина, с одинокими прогулками по глобусу, с их неразделенными радостями и неоправданным риском. Конец дяди Мики был последним приключением, которое привело Озерова к сознанию его ответственности перед государством и обществом. Он понимал, что обладает секретом огромного научного значения, может быть государственной важности, и что новая Шехеразада должна была придумать и новый конец его сказки. "А я знаю эту Шехеразаду", - весело подумал Озеров и взглянул на часы. Было около одиннадцати. "Хмелик, наверно, еще не спит. Хорошо бы поймать его одного".

И Хмелик, к счастью, был совсем один, сидел у того же стола, на который с неба свалилась к нему нитка жемчуга, и что-то писал. Озеров вошел к нему, как Мефистофель к Фаусту, и остановился у стола, ожидая привычной реакции на чудо.

Но ее не последовало. Хмелик не вскочил, не разинул рта и не выпучил глаз; он просто поднял голову, критически посмотрел на него, оглянулся на дверь, сразу поняв, что этим путем Озеров войти не мог, и спросил:

– Ты не галлюцинация?

– Нет, - улыбнулся Озеров, - это я сам.

– И не привидение?

– Кентервильское привидение у Оскара Уайльда жаловалось на ревматизм, - со вздохом произнес Озеров. - Я тоже хочу пожаловаться.

– И тоже на ревматизм?

– Нет, на чудеса. Например, я только что убил человека.

– Бывает, - сказал Хмелик. - Садись, старик. Рассказывай.

ГЕОМЕТРИЧЕСКИЙ ПАРАДОКС. ПОИСК В СЕВЕРНОМ МОРЕ

Озеров рассказал. Рассказчик он был плохой, то и дело путался, повторялся, мямлил и все время подозрительно и с опаской поглядывал на Хмелика: поверит ли? Он словно пристреливался к слушателю, повторяясь так часто, так упорно возвращался к совсем уже несущественным деталям, что даже железный Хмелик не выдержал и улыбнулся.

– Не веришь? - насторожился Озеров.

– Почему? - пожал плечами Хмелик. - Верю.

– А улыбаешься.

– Медлитель ты. Типичный. Открыл второстепенные свойства браслета и умиляешься. Главное же не в этом.

– Перехожу к главному. Между прочим, оно с тобой связано.

Если Озеров рассчитывал удивить Хмелика, то он опять ошибся.

– Знаю, - сказал Хмелик и бросил на стол злополучную нитку жемчуга. - С этого все и пошло?

– С этого?

– Где взял?

– Где-то в Лондоне. На витрине. Потом не мог вспомнить где. А тут ты подвернулся с Валей.

– В синей каемке?

– Потом в оранжевой.

– Понятно, - усмехнулся Хмелик, - нуль-переброска украденных ценностей.

– Почему же ты не загнал?

– Между прочим, красная цена этой цацке три рубля. Дешевле "Столичной".

– А как же золото?

– Оно той самой пробы, которую негде ставить. Валяй дальше.

Дальше пришлось рассказать о ящерице и о приключении в Рио. Хмелик поморщился. Зато конец дяди Мики вызвал у него поощрительное оживление.

– Неужели выстрелил? Врешь!

– Честное слово.

– И попал?

– Как будто. Я не дожидался… - Озеров не удержался от вздоха.

Хмелик захохотал:

– Неужто жалко?

– Ну, знаешь… все-таки убить человека!

– Во-первых, ты не знаешь, убил или только ранил. А во-вторых, это не человек. Клопов морят, гадюк давят, а таких вешают. А тут вместо петли пуля. Даже гуманно. В общем, не будем задерживаться на сей полезной для человечества акции. Закругляйся.

– Все.

– Что - все?

– Последний опыт. Кентервильское привидение в гостях у физика. Теперь ты знаешь не меньше меня.

– Но и не больше. - Хмелик оттолкнулся от кресла и зашагал по комнате. - Чем дальше мы ушли от пресловутого Аладдина? У него лампа, у нас браслет. Он тер ее тряпочкой и получал, что заказывал. Ты крутишь браслет и получаешь примерно то же. Словом, в руках у тебя устройство, о конструкции и принципах работы которого мы знаем только то, что оно настроено на твои биотоки и создает в реальной действительности физически достоверный геометрический парадокс.

– Почему парадокс?

– А по-твоему, не парадоксально то, что пространство, которое ты считаешь плоским, искривляется настолько, что любые две его точки соединяются в одну, притом с полнейшей физической достоверностью.

– А почему браслет не снимается?

– Потому что соединилось несоединимое - синтетический материал браслета с живой тканью руки. У нас это уже делается: полубиологические протезы. Есть такая белковая ткань - коллаген. Она и приживает синтетику, рассасываясь в организме. Но как произошел сплав живого и неживого в твоем случае, гадать трудно. Приживление полное, даже с утратой видимости.

– А происхождение браслета? Откуда он? Ты же физик.

Хмелик воздел руки к небу.

– Падре, я верил в вас, как в бога! Нет, старик, я не Саваоф, а простой кибернетик, и двери в антимир мне не подчиняются. Не выпучивай глаза: антимир - к слову. В данном случае - просто сосуществующий мир с тем же знаком. Ну вот, должно быть, там и нашли способ сближения пространства, этакого нуль-перехода в пределах планеты. И к нам такой переход ищут. Я бы в твою колдовскую рощу, - назидательно прибавил Хмелик, - научную экспедицию послал, встретились бы наши братья по разуму с понимающим товарищем. А то напоролись на полиглота-собственника.

– Кончай треп! - вскипел Озеров. - Я и не собираюсь скрывать от науки эту штуковину. Ты первый…

Хмелик измерил его насмешливым взглядом.

– Садись, благодетель человечества. Лингвист-филантроп. Блаженствовал с кругосветным билетом Кука без паспортов и виз, а теперь: "Хмелик, объясни!" Да за эту неделю мы бы доклад в Академию наук подготовили.

– Между прочим, из "Хмелик, объясни" ничего не вышло, - заметил Озеров.

– А что ты хочешь? Формулу? Да ее сам Колмогоров не выведет. Система сложная, что-то вроде "черного ящика", о конструкции которого мы ничего не знаем. Математическим языком ее не запишешь. Алгоритм неизвестен. Что же можно предположить? То, что у нее, как у всякого кибернетического устройства, есть "входы" и "выходы". На "входы" поступает географическое понятие или зрительное представление о нем, а с "выходов" - окно с синей каемочкой или дверь с оранжевой. Сиречь нуль-проход. Географию машина знает лучше нас с тобой, может найти любую точку на карте.

– Я все удивляюсь почему. Ведь это география нашего мира.

– А может быть, у них та же география. И Лондон на том же месте, и Париж. Вероятно, совсем другие, но место-то одно. На том же меридиане.

Оба умолкли, подавленные сложностью удивительной и едва ли объяснимой загадки.

– Будем ставить опыт, - сказал Хмелик. - Сначала положим на место этот фальшивый жемчуг. Туда, где ты его взял.

– Я не помню, где я его взял, - печально промолвил Озеров.

– Улицу не помнишь?

– Ни улицу, ни дом. Кто знает, сколько ювелирных магазинов в Лондоне. А браслет сам найти не может.

– Ты забываешь, что это, возможно, кибернетическое устройство. Следовательно, у него есть "память". Если он показал тебе эту витрину, значит, он ее запомнил. А что ты запомнил на этой витрине?

– Только подставку, на которой лежало ожерелье.

– Вот и представь себе эту подставку. Поотчетливей и покрупней.

Озеров задумчиво повернул браслет. И мгновенно перед ними в синем "окошке" материализовалась хрустальная подставка с точно такой же ниткой жемчуга, какая лежала у них на столе. Оба захохотали.

– Дай-ка я положу, - возбужденно сказал Хмелик.

Озеров превратил "окно" в "дверь", и Хмелик с каменным лицом осторожно-осторожно водрузил одно ожерелье на другое. Подставка с жемчугом растаяла в воздухе.

– Чудовищно интересно, - сказал Хмелик. Он уже не глядел на Озерова, о чем-то задумавшись.

Оба молчали. Один - с чувством гордости, как обладатель Аладдинова чуда, другой - сосредоточенно размышляя о каких-то неведомых партнеру перспективах. Хмелик молчал долго. Озеров уже два раза спрашивал его: "Ну, а теперь что?" Но Хмелик словно не слышал вопроса. Наконец он достал тоненькую папку бумаг, скрепленных в скоросшивателе, просмотрел их и сказал, словно подумал вслух, явно не обращаясь к Озерову:

– Они выехали в четверг, - он загнул два пальца, - значит, только к утру будут в Лондоне. Сейчас, должно быть, где-то в Северном море. У нас первый час; у них, очевидно, десятый. Самое время - никто не спит.

– Ты о чем? - спросил Озеров.

– Надо найти наш теплоход. Следует курсом Ленинград - Лондон, через Кильский канал и Северное море.

– Зачем тебе?

– Треба одного человечка повидать. Срочно. Едет в Лондон на симпозиум по вопросам машинного перевода.

– А ты при чем?

– Материалы к докладу вместе готовили. И тема общая: задачи дискретной экстраполяции. Да ты, гуманитарий, все равно не поймешь.

– Почему? - обиделся Озеров. - Как-никак имею некоторое отношение к языкам.

– Вот именно: некоторое. Не зная языка, не переведешь. А машина переводит. Когда Игорь уже уехал - этот самый хлопец и есть, - мы кое-что сделали в группе. Буквально позавчера. У нас было шестнадцать образцов перевода с грузинского на арабский. И ничего больше - ни грамматики, ни словарей. И представь себе: чисто формальными автоматными методами удалось правильно перевести кусок совсем нового текста. Ты соображаешь, что это для математики?

– Почему математики? - не понял Озеров.

– Чудак, суть-то ведь в алгоритмах, перерабатывающих буквенную информацию. Игорь с этого и начнет. А вот с такой тетрадкой, - Хмелик торжественно потряс скоросшивателем, - совсем другой вес получится. Как в боксе. Из полусреднего в полутяжелый.

Озеров задумался. Идея Хмелика казалась все более неосуществимой.

– А как искать теплоход? Телевизорным способом? Елозить по морю туда-сюда? Между прочим, это сотни тысяч квадратных километров. И в темноте. Это тебе не улица - фонарей нет.

– Там другой пояс времени. Еще не ночь.

– Сам по себе браслет не найдет, - продолжал сомневаться Озеров, - а я этот теплоход даже на фото не видел.

– Другие видел. А все пассажирские лайнеры примерно на одно лицо. Кроме того, я дам координаты. Это во-первых. Теплоход белый, однотрубный, над трубой, вероятно, витки дыма, на корме крупно название "Эстония" латинскими буквами. На носу тоже. Представить сможешь. А во-вторых, у нас есть карта с маршрутными рейсами. - Хмелик достал атлас, раскрыл его и ткнул карандашом в Кильский канал. - Пунктирчик видишь? Это и есть наш рейс. Заводи игрушку и веди карандашом по пунктирной линии прямо к берегам Англии. До конца не доводи: они еще в пути. Браслет - устройство умное: поймет.

Озеров посмотрел на карту, повернул браслет, провел карандашом требуемую линию и представил себе вечернее море без берегов, темную, почти черную пучину с завихряющимися барашками волн. Таким оно и предстало перед ними, обрезав половину комнаты; возникло в кипучем, стремительном движении, как будто они с Хмеликом наблюдали его с низко летящего вертолета или с борта морского быстроходного катера, Хмелик даже взвыл от восторга:

– Настоящее! Чудеса в решете!

– Все настоящее, - сухо сказал Озеров, - только теплохода нет.

– Найдем, - объявил Хмелик, - я в эту игрушку верю. Настраивай его на теплоход, настраивай! - закричал он. - Большой, высокий, широченная труба, дым клубится, на корме - "Эстония" латинскими буквами. Что такое латинский шрифт, браслет, конечно, не знает, ты представь зрительно. Подхлестни мозг, старик, воспроизведи картину. Ей-богу, не трудно.

Озеров вспомнил теплоходы в одесском порту и моментально представил себе круглую высокую корму с крупной латинской надписью. И она появилась перед ними, вырванная невидимым джинном из бескрайней водяной пучины, слитного свинца моря и неба.

– Нашли! - радостно прошептал Хмелик и толкнул Озерова. - Объезжай.

Озеров повиновался, и лайнер повернулся к ним боком; его высоченный борт уходил под потолок комнаты, обрезанный синей светящейся ленточкой. Казалось, можно было коснуться белой металлической обшивки. Хмелик так и сделал, но его рука вошла в борт, как в воздух.

– Понятно, - сказал он, - касание не полное. Следующий этап - нуль-проход. А какая каемочка?

– Оранжевая, я говорил уже. А почему они светятся?

– Откуда я знаю? Перед нами физически необъяснимое чудо. По крайней мере, законами нашей физики. Во всяком случае, это не аргон и неон. Можно предположить какие-то атмосферные явления на границах слоев воздуха различной плотности, но лучше подумать скопом. Тут много умов понадобится.

Белая стена борта растворилась в пустынной прогулочной палубе с покинутыми уже шезлонгами и закрытыми оконными жалюзи кают первого класса, - это Озеров подумал о населении теплохода. Невидимый объектив телевизора, как ножом, разрезал всю линию примыкающих к борту кают, но Игоря Хмелик не обнаружил. Звуки рояля, доносившиеся из открытых дверей, привели в голубой салон, где одиноко музицировала седая горбоносая дама. За мелькнувшей в коридоре белой курткой официанта проследовали в ресторан, светлый и шумный. Медленно маневрировали между столиков, разглядывая пассажиров. Озеров чувствовал, как пальцы Хмелика все сильнее впиваются в его руку, и наконец Хмелик вскрикнул:

– Стой! Он.

Озеров увидел близорукого блондина лет тридцати, с аппетитом обсасывающего куриную косточку. Его модный элегантный костюм радужно поблескивал в свете люстры, как нефтяная пленка на мокром асфальте.

– Где будем выходить? - спросил Озеров.

– Погоди, не отключайся, - заторопился Хмелик, открыл шкаф и принес два пиджака. - Мы с тобой примерно одной комплекции, а то как-то неудобно в одних рубашках. Все-таки заграничный рейс.

Озеров поднял "окно" до шлюпочной палубы. Здесь в окружении огромных, затянутых брезентом шлюпок можно было высадить целый десант. В свете далекого фонаря виднелись надраенные доски палубы с просмоленно-черными стыками. Озеров, перешагнув оранжевую ленточку, постучал каблуком по этим доскам.

– Еще один парадокс - арифметический, - обернулся он к Хмелику. - Чему равен человеческий шаг? В данном случае тысяче километров. А может, и двум.

– Давай, давай, - подтолкнул его Хмелик, - пошли, - и прыгнул на палубу.

За ним Озеров. И сразу все, что осталось позади, - Москва, набережная, их восьмиэтажный дом, комната Хмелика - скрылось за сумеречной мглой моря и неба. В пролете палубы гулял соленый морской ветер. Глубоко внизу пенились неразличимые в брызгах вороненые волны.

– Валька, наверно, уже пришла и потрясена: меня нет и записки нет. А как хорошо, Андрей! - проговорил Хмелик, впервые называя Озерова по имени. Глаза его искрились неподдельным восторгом. - Как жаль, что человечество еще не владеет этим открытием!

Они спустились по трапу двумя этажами ниже и вошли в ресторан. Хмелик решительно подошел к уже знакомому столику и, указав Озерову на свободное место, спросил не без лукавинки в голосе:

– Может быть, разрешите присесть?

Блондин в поблескивающем костюме, не узнавая, а может быть, просто не вглядываясь, кивнул.

– Недели не прошло, а он уже не узнает друзей и соратников. Ау, Игорь, ку-ку!

Игорь положил на стол обкусанный ломтик хлеба и надел очки.

– Севка! - воскликнул он. - Ты или не ты?

– "Кто знает, ты явь или призрак… ты будешь ли, есть ли, была ль?" - продекламировал Хмелик.

Зрачки Игоря за очками разлились до белков.

– Откуда вы? Каким образом? - И вдруг с ноткой испуга: - Что-нибудь случилось?

– Случилось. - Хмелик положил на стол свою папку. - Пока ты плыл, Лялька целый кусок выдала.

– Какая Лялька? - спросил Озеров.

– Наше кибернетическое сокровище. Не мешай, - отмахнулся Хмелик и продолжал, почти гипнотизируя Игоря. - Еще при тебе Мишка Поливанов над программой работал?

– При мне, - кивнул Игорь. - С грузинского на арабский. Не поет.

– Запела, - сказал Хмелик. - Данелия произвольный текст взял. Из курса статистической физики на грузинском. В основе программы те же образцы перевода. Мы даже букв не знаем, ни грузинских, ни арабских, - он обернулся к Озерову, - а она выдала.

– А верно? - усомнился Игорь. - Вдруг абракадабра?

– Сверяли. Вот погляди, - он подтолкнул папку к Игорю, - тут все данные.

Игорь медленно перелистал подшитые записи, потом начал читать. О чем-то спросил Хмелика, тот ответил. Еще вопрос и ответ, но для Озерова с таким же успехом разговор мог продолжаться и по-грузински и по-арабски.

– …точнейшая обработка буквенной информации.

– …дискретная экстраполяция отображения.

– …а правила эквивалентных преобразований?

– …а язык для сокращенных записей алгоритмов?

– А закусить здесь можно? - не выдержал Озеров: с подноса проходившего мимо официанта пахло чем-то невыносимо вкусным.

– Идея! - хохотнул, отвлекаясь от разговора, Хмелик и остановил официанта: - Сообразите нам что-нибудь из ужина. Только быстро.

– Шницель?

– Два и бутылку рижского. А ты, Игорь, рассчитайся и ступай к себе. Доклад дополнять придется: как-никак новый компонент!

Игорь нерешительно поднялся; что-то его смущало.

– А как вы догнали нас? На самолете?

– На вертолете. Иди.

– А с каютой как? Устроились?

– В салоне на рояле. Иди, иди!

– Мистика, - пробормотал Игорь, - ей-богу, мистика.

– Физика! - заорал Хмелик. - Чистая физика!

Игорь ушел с драгоценной папкой, а Хмелик с Озеровым молча доели принесенный официантом шницель и так же молча поднялись на палубу. Из-за облака выглянула луна, разрезав черную гладь моря блестящим клинком. Хмелик сказал мечтательно:

– Теперь только я понимаю твои приключения, Андрейка. Это как магнит. Неплохо бы так скоротать ночь в каком-нибудь шезлонге, а утром в Лондон.

– Зачем ночь коротать? - равнодушно заметил Озеров. - Можно и прямо в Лондон. Хоть сейчас.

– Нет уж, не надо, - вздохнул Хмелик. - Давай в Москву.

ЧЕЛОВЕК-БРАСЛЕТ. ПО МАРШРУТАМ ЖЮЛЯ ВЕРНА

Озеров пришел к Хмелику обычным евклидовым путем, поднявшись на лифте вместе с высоким, тщательно одетым и похожим на англичанина человеком с проседью в коротко подстриженных волосах. Это был коллега Хмелика по университету, профессор с физфака Сошин. Следом пришел уже совсем седой, но значительно менее отутюженный профессор-геолог Гиллер. Их уже ожидали и бурно приветствовали хозяин и его ровесники - хирург Губин и океанолог Минченко.

Стол из комнаты был вынесен, хотя Озеров уверял, что он ничему не помешает. Вместо стола водрузили на тумбочке привезенный с электрозавода прожектор.

– Это зачем? - удивился Озеров.

– Увидишь, - загадочно ответил Хмелик.

Он зашторил окно, и в полумраке браслет Озерова тотчас же приобрел видимость, освещенный изнутри слабым розоватым мерцанием. А в двух шагах сквозь щель между шторами властно пробивался воскресный солнечный день, и его пронизанные пляшущими пылинками лучики делили затемненную комнату на две зоны. В одной разместились хозяин и гости, в другой должно было открыться им непостижимое озеровское "окно".

– Леди и джентльмены, - с иронической торжественностью начал Хмелик, - коллеги! Наша авторитетная аудитория включает двух докторов и трех кандидатов наук по специальностям, непосредственно заинтересованным в эксперименте. Каждый о нем уже в общих чертах информирован. Поэтому симпозиум по вопросам работы уникального кибернетического устройства под условным названием "человек-браслет" можно считать открытым.

– Нельзя ли серьезнее? - недовольно откликнулся Сошин. - Я вас не узнаю, Хмелик.

– Это совершенно сознательно, Павел Викторович. Эксперимент настолько необычен, настолько граничит с чудом, что какая-то доза юмора - просто средство самозащиты. Когда я увидал это в первый раз, сознание собственного бессилия, невозможности научно объяснить увиденное подавляло чуть ли не до отчаяния.

Хмелик воспользовался паузой, последовавшей за его репликой, и продолжал:

– Озеров уверяет, что нашел обыкновенный металлический или пластмассовый браслет. Правда, странно теплый для металла или пластика. После того как надел его на руку, браслет исчез. При дневном или электрическом свете он невидим. Почему? Только в темноте возникает это мерцающее розовое свечение. Опять почему? Каковы причины этой прозрачности и свечения? Какова их физическая природа? Мы не можем объяснить это ни умозрительно, ни экспериментально. А каким образом браслет стал частью организма человека, как произошло это сращение живого и неживого? Это твой департамент, Губин. Проверь.

Губин осторожно пощупал светящееся кольцо на руке Озерова.

– Это живая ткань, - сказал он. - Твердая и в то же время подвижная. Впечатление перемежающейся опухоли. Дичь какая-то. Медицина знает примеры приживления синтетических материалов. Есть даже средства специальные.

– Колларген? - спросил Хмелик.

– Не только. Здесь и вещества, препятствующие свертыванию крови. Полагаю, однако, - задумчиво прибавил Губин, - что вживление происходило другим путем, нам неизвестным. Может быть, это совсем не синтетика, а биоткань.

– Но ведь это же механизм, - заметил кто-то.

– Я назвал его микрокибернетическим устройством чисто условно, - сказал Хмелик. - Возможно, это еще более сложная, неизвестная нам система. То, что удалось обнаружить экспериментально, - она, сращиваясь с человеческим организмом, настраивается на его биотоки и, как волшебная лампа Аладдина, выполняет мысленные приказы хозяина. Какие именно и как именно, вы сейчас увидите. Предпошлю только маленькое введение. Помните старый пример с двумя точками на листе бумаги? Согнув этот лист, вы совмещаете их в одну. Браслет Озерова делает это с нашим трехмерным пространством в пределах планеты, причем ни расстояния, ни природные или искусственные препятствия не играют никакой роли. Видимо, в мире, откуда появился этот браслет, известны какие-то свойства пространства - времени, позволяющие регулировать положение двух точек на карте с максимальной точностью наводки. Парадокс неевклидовой геометрии приобретает физическую достоверность, сказка о сапогах-скороходах становится былью.

Хмелик понимал, что не объяснит и сотой доли того, что покажет демонстрация браслета в действии, но не мог отказать себе в удовольствии изложить уже продуманные и выношенные умозаключения.

– Загадочную для нас "работу" браслета, - торопливо продолжал он, словно боясь, что его прервут особенно нетерпеливые слушатели, - можно сравнить с нейронными процессами в мозгу: он принимает сигналы, поступающие на "входы", и выдает с "выходов" готовые решения. Есть в кибернетике устройство, реализованное Ньюэллом, Шоу и Саймэном. Оно последовательно преобразует исходную ситуацию, пока она не станет "конечной". Аналогично, по-моему, функционирует и браслет. К примеру, исходная ситуация - мысленный приказ Озерова: найти и показать набережную Ист-ривер в Нью-Йорке. Ситуация преображается так: на запрограммированной карте мира устройство находит Нью-Йорк, остров Манхэттен и набережную Восточной реки. Затем сближаются исходная и конечная точки. Границы касания очерчены синим светом. Видите?

В повисшем посреди комнаты широком озеровском "окне" возникло видение ночной набережной - черный каменный парапет, электрический фонарь и его отражение в черной воде. Проплыла мимо такая же черная спина полицейского. Громыхнул высоко нагруженный бочками грузовик. Где-то на реке загудел катер.

Все молчали, как бы соглашаясь, что словами тут ничего не выразишь. Только Валя спросила робко:

– А почему так темно?

– Потому что в Нью-Йорке ночь, - отрезал Хмелик и кивнул Озерову. - Отключайся, старик.

Видение вместе с "окном" растаяло в воздухе.

– Видите, как точно и безошибочно работает устройство, - возбужденно продолжал Хмелик. - Допустим теперь, что на "входы" поступает не географическое понятие, а конкретный зрительный образ. Андрей, давай нашу набережную.

В синей, светящейся каемке вновь появившегося "окна" зашумела в пламени июньского солнца знакомая всем набережная Москвы-реки возле их дома.

– Обратите внимание, наводка почти мгновенна. Воспроизводится образ, уже когда-то запечатленный браслетом в своей механической памяти. А емкость этой памяти колоссальна. Она вмещает, во-первых, всю карту мира, точнейший оттиск планеты, без масштабных приближений. Ни в одном генеральном штабе такой карты нет. Во-вторых, она хранит все, что воспроизводит. Все увиденное с ее помощью Озеровым в течение всей его жизни будет вложено в эту память. А я думаю, что время действия ее практически не ограничено каким-либо числом человеческих жизней. И мы не знаем, первым ли ее информатором стал Озеров или ему предшествовали его братья по разуму? И сколько их было? И какую информацию накопила машина? И почему мы тогда не можем поставить знак равенства между емкостью ее биомеханической памяти и вместимостью памяти современного человека? А эта вместимость достигает гигантской цифры, в десять в двадцатой степени условных единиц информации, что, в общем, равно всему информационному фонду любой из крупнейших мировых библиотек. Павел Викторович морщится: я не привожу источников этих подсчетов, кстати говоря, не моих, а математика Джона Неймана. Профессору они известны, а остальные могли прочитать об этом в одном из наших журналов.

Последовавшее молчание было долгим и почему-то неловким. Озеров с любопытством отметил, что все глядели на браслет - не на него. Для них он был только уникальным кибернетическим устройством. "Как в цирке, - подумал он, - человек-змея, человек-молния, человек-браслет. Смешно". А с каким удовольствием он снял бы этот проклятый браслет и подарил тому же Хмелику. Увы!

Гиллер первым нарушил молчание.

– Считаю себя не вправе участвовать в экспертизе. Я не физик и не географ и не вижу, возможности использовать эту штуку для нас, геологов. Разве только как средство транспорта или для спасательных работ. Не знаю.

Вместо ответа Хмелик подтолкнул Озерова:

– Режь вниз, Андрей.

– Куда? - не понял тот.

– Под землю. Вообрази, что ты бур и со скоростью автомашины врезаешься в недра. Крой насквозь. До Австралии…

– Вы с ума сошли, Хмелик, - оборвал его Гиллер, но продолжить не успел.

В синей каемке "окна" посреди комнаты поползло что-то мутное, ровное, то светлея, то темнея до черноты, то опять светлея и перемежаясь белеющими прожилками.

– Валя, прожектор! - крикнул Хмелик. - Вполсилы. Не полный.

Включенный прожектор осветил светло-серые неровные массы.

– Граниты, - прошептал Гиллер, резко выдвинув стул вперед.

Сейчас он мог дотронуться до скользящей вверх гранитной стены.

Серая стена вдруг рассыпалась разноцветной мозаикой.

– Ого! - сказал кто-то.

Озеров по голосу не разобрал кто, но не оглянулся, боясь "отключиться".

– На сколько мы спустились? - спросил тот же голос.

– Наверно, на несколько километров, - откликнулся Хмелик. - Ведь спускаемся с автоскоростью. Что это?

– Кристаллы горного хрусталя, - пояснил Гиллер и тихо спросил Озерова: - А можно глубже?

Пестрая, с отливами каменная стена помутнела, стала матово-черной, и вдруг чернота, сначала слабо, а потом все сильнее отсвечивающая, превратилась в сверкающий поток расплавленного металла.

– Магма, - сказал Гиллер. - Прожектор не нужен.

– Какая глубина?

– Трудно сказать. Думаю, больше пятидесяти километров. Вы что, действительно собираетесь добраться к центру Земли?

– Хотите сию минуту?

– Никоим образом. Попрошу прекратить опыт.

– Озеров, не отключайся, - предупредил Хмелик. - Почему, профессор?

– Опыт должен быть поставлен научно. Мне потребуется киносъемочная аппаратура, звукозаписывающие приборы, другая сила освещения.

– Может быть, создать проходимость? - засмеялся Хмелик.

– Вам двойка по геологии, - сказал Гиллер. - Даже на этой глубине температура больше двух тысяч градусов.

– Я пошутил, профессор. Отбой, Андрей.

"Окно" исчезло.

– Твоя очередь, Минченко. Ставь задачу.

– Я тоже? - растерялся океанолог.

– Я тебя не в кино приглашал. Давай точку в океане, где поглубже.

– Может быть, Тускарору?

– Я там плавал, - вмешался Губин. - Скучные воды. А если Атлантический океан? Я где-то читал, что для глубоководных экспедиций Атлантика интереснее.

– Глупости вы читали, - поморщился Минченко. - Но можно и Атлантику. Там есть глубоководные впадины. Например, близ острова Мадейра. На параллели Северной Африки.

Хмелик опять подтолкнул Озерова.

– Может быть, Атлантиду найдем, - засмеялся он. - Давай, Андрюша. Океан синий-синий, густое индиго. Южное солнышко. Какая-нибудь мурена плещется. Следите, товарищи: на "входы" устройства поступает точка на карте плюс зрительный образ. Подождем "выходов". У меня секундомер. Засекаю.

Озеров подумал: "А зачем спешить?" Браслет не им повинуется, а ему. И в каких дьявольских ситуациях! По маршрутам Жюля Верна: путешествие к центру Земли и восемьдесят тысяч лье под водой. И почему она синяя? Скорее темно-зеленая. А на поверхности, наверно, стальная, как в Одессе. И ветер гонит волну с барашками. А где это? На параллели Северной Африки. Значит, южнее Гибралтара. Близ острова Мадейра. Ну что ж, браслет найдет.

И браслет нашел: океан возник в комнате в двух шагах от них, не синий и не зеленый, а перламутровый, расцвеченный солнцем и в то же время зловещий, с высоким кипеньем волн, как на полотнах Айвазовского. Редко кто видит такой океан так близко. Только смельчаки спортсмены, участники океанских регат. С берегов он не тот, а с борта лайнеров далек и не страшен. Здесь же, в комнате, шла волна высотой в три метра и таяла за синей горящей полоской. Даже привыкший к метаморфозам "окна" Озеров невольно поежился, а сидевшие рядом отодвигались все дальше и дальше - так пугающе близко вздымалась сверкающая водяная стена.

– А ведь красиво! - вздохнул Губин.

Шум волны заглушил его.

– А что, если создать проходимость?

– С ума сошел, захлестнет!

Озеров поднял "окно" повыше. Океан теперь шумел внизу. Из комнаты открывалась его бескрайняя серо-голубая даль.

– Тут и дна нет.

– Дно есть, - сказал Минченко. - Шесть километров вниз.

– С автоскоростью? - спросил Озеров.

– Зачем? Как в лифте. Четверть часа - и песочек.

За "окном" встала темно-зеленая водяная толща. Солнечный свет еще пронизывал ее. Медленно скользнула наискосок большая, отливающая начищенной медью рыба Засветились розовато-хрустальные колокола медуз. Вода почернела, что-то сверкнуло в темноте и потухло. Валя включила прожектор, но луч, ударивший в черно-бурую муть, растаял где-то далеко-далеко. Какая-то уродливая рыбья морда показалась в "окне" и пропала. Невидимый батискаф опускался все ниже и ниже, а видимая муть уходила вверх, не поражая никакими жюльверновскими видениями. Только один раз что-то большое заслонило "окно" бледно-розовым телом, и Озеров услышал, как Минченко громко шепнул соседу: "Кальмар!" А в "окне" уже появились слабо очерченные зубцы темно-красной скалистой поверхности.

– Вот вам и Атлантида, - усмехнулся Минченко. - Боюсь, что ее здесь днем с огнем не найдешь.

– Я подумал о проходимости, - сказал Губин. - С какой силой ударил бы водяной столб?

– Считайте. На дне давление свыше шестисот атмосфер. Более полутонны на каждый квадратный сантиметр.

– Боюсь, что нас размазало бы по стенам.

– А вместе с ними - по городу. И вместе с городом - по земле. Что могло бы остановить эту тысячетонную ударную силу? Где оказался бы Атлантический океан? Где была бы Европа?

Зловещая тишина наполнила комнату, отделенную только одним поворотом браслета от мировой катастрофы.

– Дети играют с термоядерной бомбой, - сказал до сих пор молчавший Сошин. - С чем-то пострашнее термоядерной бомбы. Возвращайтесь на Землю, молодой человек.

Озеров устало протер глаза, и "окно" вместе с подводным царством ушло за пределы видимости. Кто-то громко и облегченно вздохнул.

– Предлагаю воздержаться от легкомысленных опытов, - сердито заметил Сошин. - Для докладной записки в Академию наук материала более чем достаточно.

Хмелик сухо возразил:

– У нас с профессором Сошиным, видимо, разный взгляд на понятия легкомысленного. У меня еще один опыт, для Губина. Возможность проникнуть за покровы человеческого тела. Меня не испугает, даже если именно я окажусь объектом опыта. Но, может быть, мы согласимся с профессором и оставим это для экспертизы академии?

Губин подумал и согласился. Озеров взглянул на Хмелика: у того был вид бомбардира, приготовившегося пробить одиннадцатиметровый удар.

– Ну что ж, - сказал он, - переходим к решающему эксперименту. Его нельзя отложить.

– Что значит "решающему"? - прозвучал резкий вопрос Сошина.

– Смысл, вам известный из научной практики, Павел Викторович. Ньютон в таких случаях прибегал к латинскому названию "экспериментум круцис".

EXPERIMENTUM CRUCIS. АЛАДДИН У КАЛИТКИ В СТЕНЕ

Отклика не последовало. Кто-то взглянул смущенно, кто-то быстро отвел глаза. "Испугались", - подумал Озеров.

Хмелик объявил, что ожидал этого и сейчас успокоит встревоженные умы.

– Мы еще не познакомились с главнейшей особенностью устройства - с его способностью превращать эффект присутствия в само присутствие. Со времен Дедала, первым преодолевшего закон тяготения, люди не знали подобного ощущения. Мы первые преодолеваем ложное или, скажем мягко, неточное представление о протяженности пространства, о незыблемости декартовых координат. Возьмите любую точку на карте, любой из европейских городов, и мы прямо из этой комнаты выйдем на его улицы, пройдемся по набережной По или Сены и вернемся сюда же, к этим обоям и стульям. Уверяю вас, это не страшнее, чем перешагнуть лужицу на тротуаре или вон тот порог.

– Париж - это соблазнительно, - сказала Валя.

Губин снисходительно усмехнулся.

– Без валюты? Глазеть на витрины и облизываться? Даже сигареты не купишь.

– Возьми свои. А может быть, в Лондон, профессор? - Хмелик обернулся к молчавшему Гиллеру. - Вы только что оттуда приехали. Будете нашим гидом.

– Пожалуй, - оживился Гиллер. - Скажем, в Сити. Любопытно. Переулки еще Скруджа помнят.

– В Сити по воскресеньям даже мухи со скуки дохнут, - опять не утерпел Губин. - В Малаховке и то интереснее.

– Может быть, Гималаи? - робко вмешался Минченко. Он был альпинистом.

– Озеров, покажи ему Гималаи! - крикнул Хмелик.

В синем "окне" возникло облачное столпотворение. Облака пенились и громоздились на скатах снежных вершин и обледенелых утесов. Завыл почти физически ощутимый ветер.

– Это ты в твидовом пиджачке думаешь сюда выйти? - съязвил Хмелик и прибавил: - Ну, в общем, все: Гималаи отменяются. Арктика и Антарктика тоже. Присоединим сюда еще север Канады и юг Аргентины. Что остается?

– А если соединить прогулку со зрелищем, - предложил Губин. - Скажем, что-нибудь вроде "Медисон-сквер гарден" в Нью-Йорке. Мировой зал!

– В Нью-Йорке ночь, невежда. Ты же видел.

– Ну, коррида в Мадриде.

– В Мадриде сиеста. Полдень. Все спят. До корриды шесть или семь часов.

– Где-нибудь дерби или регата…

– Где?

– Сегодня с утра в Монте-Карло автомобильные гонки, - неожиданно сказал Озеров.

До сих пор он молчал, стесняясь вдвойне: и как объект наблюдения, и как "лирик" среди "физиков". "Физики" поглядели на него с любопытством.

– Откуда вы знаете? - спросил Губин.

– В "Советском спорте" читал.

– Ралли?

– Нет, скоростные. На сто кругов. От московского автоклуба участвуют двое наших - Туров и Афанасьев.

– Я, пожалуй, останусь, - заробела Валя. - Автогонки - это страшно.

Но никому страшно не было.

– Ты, старик, сначала Монте-Карло найди, - сказал Хмелик. - Город, конечно, а не казино, и где-нибудь у шоссе трибуны пошукай. Должны быть длинные высокие трибуны, как на скачках.

– Погодите, - повелительно вмешался Сошин.

Все обернулись к нему - на худощавом его лице читалось откровенное негодование. Так он держал себя на экзаменах с отважными, но плохо подготовленными студентами. На чисто выбритых щеках багровела пятнами прилившая кровь.

– Я категорически против эксперимента.

– Почему, Павел Викторович? - сдерживая накипавшее раздражение, спросил Хмелик.

– Жаль, что не понимаете. Студентом вы были более понятливым. Я не допущу никакого риска прежде всего для этого молодого человека. - Он кивком указал на Озерова.

– Мы не дети, Павел Викторович, и не играем водородной бомбой, как вы изволили заметить. - Хмелик взял тот же тон. - Эксперимент совершенно безопасен. Прежде чем ко мне обратиться, Озеров успел побывать во всех частях света, а позавчера вечером мы с ним высадились на борту теплохода в Северном море и в тот же час тем же путем вернулись вот в эту комнату. Ни малейшего риска не было. Даже давление не повысилось.

– Думаю, что классическое понимание легкомыслия с моим не расходится. Очень жаль, что молодой человек…

– У него, между прочим, есть имя и фамилия.

– Все равно молодой человек, как все студенты, - нетерпеливо отмахнулся Сошин и, поймав невысказанное возражение на лице Озерова, улыбнулся. - Уже не студент? Все равно юноша. И меня бы не заинтересовала судьба этого юноши, если бы он не стал обладателем открытия, которое перевернет всю нашу науку о пространстве - времени. Оно подчиняется его биотокам и действует, пока будет принимать эти биотоки. Так как по-вашему: при каких условиях можно будет снять с него этот браслет?

– Всем ясно при каких, Павел Викторович.

– Ага, всем ясно. Тем лучше. Во время ваших самодеятельных экскурсий ничего не случилось, но ведь могло случиться! Всегда можно предполагать худшее: человек смертен. А что тогда? Если браслет остается невидимым, открытие погибает навсегда для науки, для человечества. Если же нет, браслет снимет первый попавшийся санитар или полицейский. Вы можете предположить судьбу открытия, даже если он сам не наденет браслета, а продаст его старьевщику или ювелиру?

Хмелик молчал. "Растерялся, - подумал Озеров. - И что этот Сошин паникует. Без риска и улицу не перейдешь".

– Зачем предполагать худшее, профессор? - пришел на помощь Хмелику Губин. - Озеров не ребенок, да и мы будем рядом. Вы тоже, надеюсь?

– Не надейтесь, я остаюсь.

Лицо Сошина окаменело, глаза погасли. Ни на кого не глядя, он произнес:

– Жаль, что не убедил вас. Очень жаль.

– А мы вернемся самое большее через полчаса, - обрадовался Хмелик. - Живей, Андрей, поворачивайся.

Озеров не задержал очередного видения. Город возник на перекрестке двух не очень широких улиц. Южное солнце купалось в блистании магазинных стекол, в укатанном шинами асфальте. Полицейские в белых перчатках оттесняли прохожих, толпившихся на тротуарах. Уличное движение было перекрыто. И сейчас же по перекрестку в адской стрельбе моторов сверкнуло несколько разноцветных молний. Одна за другой - белая, зеленая, красная.

– Трасса, - сказал Хмелик. - Гонки уже идут. Поднимись над городом, старик. Над крышами.

Озеров мысленно повторил требование, и город упал вниз, закружился, обтекая высокий холм, возглавленный спесивого вида зданием с пальмовым парком и широкими автомобильными подъездами. Показалась гавань с расплавленной лазурью моря и белыми крыльями парусных яхт. Уличная трасса загибалась внизу двумя виражами к трибунам, похожим издали на палитру художника. Озеров спикировал на них и увидел сплошной карнавал цветов, вернее, женских платьев самых причудливых расцветок и форм. Белые и кремовые костюмы мужчин только подчеркивали это неистовое пиршество цвета.

– А мест-то нет, - сказал Губин.

– Найдем. Гони в самый край, старик. Там три ряда свободных.

Выбрали средний. Озеров превратил "окно" в "дверь" и кивнул Хмелику. Тот выскочил со словами: "За мной, не задерживайтесь. Озеров последний". Тут же вышел Губин небрежно и невозмутимо, как на прогулке. Неожиданно выпрыгнула Валя, до сих пор чего-то робевшая. Спокойно шагнул Минченко, и осторожно Гиллер, выбирая где ступить, как на размытом дождями проселке. Озеров оглянулся на хмуро сидевшего Сошина и спросил:

– Вы остаетесь, профессор? Зря. Тогда не пугайтесь - сейчас все исчезнет.

Он шагнул на трибуны, где все уже уселись тесной группочкой на почему-то пустом островке в кипевшем море болельщиков. И тотчас же внизу, по шоссе, обгоняемые стрельбой моторов мелькнули теми же разноцветными молниями гоночные машины. И в том же порядке: белая, зеленая, красная. В репродукторе рядом торопливо грассировал диктор. Озеров перевел:

– Впереди по-прежнему Реньяк. За ним Козетти. Третьим упрямо идет, никого не пропуская вперед, советский гонщик Туров.

На ближайшем, хорошо видном с трибун вираже красная машина каким-то немыслимым змеиным маневром проскользнула у края шоссе, неожиданно обогнав зеленую. На трибунах ахнули. Диктор хрипло закричал:

– Москва обошла Милан! Туров вырвался на второе место. Он все больше и больше отрывается от Козетти. Следите за красной машиной!

Озеров переводил, а диктор продолжал, упоенно захлебываясь:

– Если Козетти не сумеет достать советского гонщика, шансы Италии на победу ничтожны. Вся борьба на финише развернется между французом и русским.

– Кажется, мы не увидим финиша, - сказал Хмелик.

Мимо свободной нижней скамьи к ним приближались юноша-контролер и пожилой крепыш с подстриженными седыми усами.

– Ваши билеты, мосье, - вежливо потребовал контролер.

– Они у нашего спутника, - мгновенно нашелся Озеров. - Он сейчас подойдет.

– А где он находится?

– В ресторане.

– В каком?

– Ну, в этом… внизу, - замялся Озеров.

– Внизу два ресторана, мосье.

– Поищите в обоих. Высокий блондин в светлом костюме. Зовут его мосье Турофф. Родной брат участника гонок.

Контролер вопросительно взглянул на стоявшего позади крепыша. Тот молча кивнул, и контролер удалился, а седоусый сочувственно, даже дружелюбно улыбнулся и присел в полуоборот к ним на нижней скамье.

– Брата вы сами придумали или он действительно существует? - спросил он по-русски. - Я что-то не слыхал о нем. А уж газетчики обязательно пронюхали бы о его приезде.

– А почему мы, собственно, должны отвечать на ваши вопросы? - с вызовом спросил Губин.

Седоусый ответил не сразу. Он был не молод, должно быть, завершал свой шестой десяток. Белоснежный костюм и дорогая панама довершали облик солидного, самоуверенного, знающего людей буржуа, "Власовец", - подумал Озеров.

– Ну что ж, давайте познакомимся, - все еще приветливо улыбнулся незнакомец. - Карачевский-Волк, сын свитского генерала, гимназистом пятого класса уехавший из России и все еще не забывший родной язык. Любопытно, слышится у меня акцент?

– Пожалуй, нет, - сказал Озеров.

– Приятно слышать. А вопросы я вам задаю, конечно, не по сомнительному праву соотечественника. Разные бывают соотечественники. Не со всяким приятно встретиться. Возможно, и для вас - со мной. Служу я в здешней полиции, господа. Нечто вроде частного пристава. Подчиняюсь только полицейскому комиссару, а потому, так сказать, облечен властью. Удовлетворены?

– Вполне, - засмеялся Хмелик. - Спрашивайте.

– Откуда вы появились, господа? Я сидел выше. Была пустая скамья, и вдруг ниоткуда, из воздуха, возникли вы. Прислушался: говорят по-русски. Я не марксист, но в привидения не верю. Отсюда мой первый вопрос: каким образом вы здесь? Никакого брата у господина Турова на трибунах нет. Это мне известно.

– Это ты выдумал брата? - спросил Хмелик у Озерова.

– Надо же было что-то придумать.

– Короче говоря, у нас нет билетов, господин полицейский.

– Как же вы прошли контроль?

– Вы же не верите в привидения.

– А есть ли у привидений документы? Скажем, паспорта, визы?

– Остались в отеле, - нашелся Хмелик.

– В каком?

Хмелик смущенно взглянул на Озерова: может быть, тот знает хоть один отель в Монте-Карло? Но седоусый перебил:

– Не выдумывайте второго брата русского гонщика. Кстати, он имеет все шансы на гран-при. А вас, господа, попрошу проследовать за мной в управление.

– Что же делать? - испуганно зашептал Гиллер на ухо Хмелику. - Ведь это пахнет международным скандалом.

– Выкрутимся.

В полицейской дежурке, как это ни странно, было чисто и безлюдно. Только отполированная до блеска скамья перед деревянным загончиком свидетельствовала о том, что здесь сиживало великое множество клиентов полицейского комиссара. Стол за барьером с полудюжиной телефонных аппаратов и пухлых телефонных справочников тоже пустовал.

– Все на гонках, - пояснил Карачевский-Волк. - А вам, увы, придется подождать, - с деланным сожалением прибавил он. - Комиссар, видимо, не уйдет до финиша, хотя я и поспешу предупредить его. Надеюсь, вы не соскучитесь в своей компании, да и осталось до финиша каких-нибудь двадцать минут - не больше. О результатах узнаете, если откроете окно: отсюда все слышно. - Он поскучнел и присовокупил: - А бежать не советую: окно выходит во двор и все выходы охраняются. О ревуар, господа.

Он ушел. В наступившей тишине гулко отсчитывала минуты большая стрелка на круглых стенных часах. Валя сидела с видом наказанной школьницы. Губин с наигранным равнодушием разглядывал ногти. Остальные просто молчали: Только Гиллер, нервничая, то вскакивал к деревянному барьеру, словно пытался достать телефонную трубку, то садился опять.

– Да перестаньте же, профессор, - сказал Хмелик.

– А вы понимаете, что произошло? - гневно спросил геолог. - Сошин был прав, говоря о вашем легкомыслии. Полицейский участок в чужой стране - финал вашего экспериментум круцис! Что мы скажем комиссару?

– Ничего не скажем. Комиссар найдет только пустую скамейку. Озеров, давай!

И за деревянным барьером дежурки показался знакомый уголок комнаты Хмелика - навощенный паркет, стулья в беспорядке и диван у стены, на котором одиноко сидел озабоченный Сошин.

Полицейская дежурка исчезла. Все уселись с веселым недоумением, перебивая друг друга:

– Как будто ничего и не было.

– Мираж.

– Расскажешь кому - никто не поверит.

– Ничего вы никому уже не расскажете, - требовательно вмешался Сошин. - Это первое. О браслете забудьте - это второе. Кстати, ваша авантюра продолжалась не полчаса, а час десять минут.

– Произошло осложнение, - сказал Хмелик.

– Я это предвидел.

– У меня такое впечатление, - обиженно заметил Хмелик, - что вы расцениваете наши действия как нечто противозаконное.

Профессор ответил не сразу. Он прищурил один глаз и то ли с иронией, то ли всерьез сказал:

– Конечно, противозаконное. Переход границы без соответствующих документов. Ни один прокурор не помилует.

– Какой же это переход границы? Это нуль-переход.

– А чем он отличается от перелета на самолете без опознавательных знаков? Или на воздушном шаре? Или под водой с аквалангом? Во всех случаях использование техники для одной цели. - Увидев смущенные, даже растерянные лица, Сошин улыбнулся и прибавил: - Но нам, я думаю, это простят. Из-за техники. Очень уж она необыкновенна…

– Простите, профессор, - перебил Губин, - вы предложили забыть о браслете. Я не ослышался?

– Не ослышались. Я имел в виду, конечно, не нашу докладную записку в Академию наук, а обывательские пересуды о происшедшем. Предположите, друзья, что за границей узнают об этой штуковине? Какие средства будут ассигнованы, какие силы приложены, чтобы раздобыть ее! С этой минуты жизнь Озерова будет в опасности величайшей: ведь только она будет стоять между ним и браслетом. И наша задача с этой минуты оберегать ее, и наша удача в том, что находка Озерова досталась не какому-нибудь крупному или мелкому хищнику, не болвану, мнящему себя гением, а просто честному советскому человеку. Великий соблазн таит в себе эта лампа Аладдина. А владелец ее не соблазнился ничем, кроме нескольких туристских походов в майн-ридовском вкусе.

– Кстати, один туристский поход все-таки понадобится… - сказал Хмелик. - Вы о роще забыли.

– Верно, - согласился Сошин. - С нее-то мы и начнем. Кто знает, может, именно там и состоится встреча, о которой мы до сих пор и мечтать не могли.

Прошла только минута молчания, но в эту минуту в сознании Озерова промелькнула вся его жизнь. Где-то далеко - детство, ближе - институт, лекции и лингафон, Диккенс и Уэллс в подлинниках, первые шаги учителя и робкие мечты об аспирантуре. И вдруг как вспышка магния - диковинный браслет, одинокие забавы глобтроттера и вмешательство Хмелика, поставившего последнюю точку. И потом вспышка гаснет - еще закрыт занавес, еще не засветился экран перед первыми кадрами нового фильма, еще не открылась калитка в стене. Она так и не открылась перед героем Уэллса, но Озеров знает, что нужно только толкнуть ее.

И знает, что за калиткой. Новое дело, новые обязанности, новая жизнь.

Может быть, риск, может быть, подвиг.

Может быть.